Лихолетье

Глава 4

— Как вы так можете поступать, Михаил Моисеевич, ведь Григорий Борисович вас защищал на суде, причем не взял никаких денег. И только благодаря этому вы отправились в ссылку, а не на Зерентуйскую каторгу. На которой бы сгнили, потеряв все свои зубы, которые вам, кстати, починили за счет этого несчастного, лежащего сейчас перед нами.

— Да что вы мне говорите, Викентий Александрович⁈ Будто я тварь неблагодарная, и не помню ничего хорошего. Но арест гражданина Патушинского напрямую санкционирован «Центросибирью», Григорий Борисович ведь примкнул к контрреволюции, его избрали даже министром…

— Да что вы такое мне говорите? Какой министр — будет великим чудом, если больной хоть немного оправится от потрясения. Апоплексический удар не шутка, теряют речь, порой и разум, и выздоровление затянется на долгие месяцы. Какую угрозу он сейчас представляет для совдепа⁈ Не говорите ничего, у вас же глаза есть! Вы сами посмотрите на Григория Борисовича — он весь в крови, недвижим, в беспамятстве — к заслуженному перед революцией человеку не проявить снисхождения есть величайший грех и черная неблагодарность. Хуже того — вас в Красноярске заклеймят самыми страшными словами, да я сегодня сам на заседание совета приду…

— Не стоит того делать, Викентий Александрович, что я изверг и не понимаю! Но я не могу вот так просто выпустить Григория Борисовича из тюремной больницы, ведь с меня спросят…

— Да что вы такое говорите — кто осмелится из «товарищей» спрашивать с комиссара «чрезвычайной комиссии»? Неужели вы, Михаил Моисеевич, даете кому-то отчет в своих действиях? Не смешите — все в Красноярске прекрасно знают, на кого здесь куры записаны. Отнюдь не на бога, а случаем на вашу «чрезвычайку», прости и сохрани меня от нее, грешного.

— Не убережет от нее молитва, если в контрреволюцию подадитесь, Викентий Александрович. Григория Борисовича нужно лечить, я это вижу, и наш врач о том же говорит. К тому же о нем многие ходатайствуют, и Крутовский, и Серебрянников из Иркутска мне о том же написал. Письма я приложу, но к нему нужно заключение консилиума врачей — вы уж постарайтесь. Хотя… Мне будет достаточно, если вы немедленно напишите сию бумагу, думаю, этого вполне хватит для ревкома.

— Незамедлительно напишу, Михаил Моисеевич, могу даже поручительство дать. Я не вмешиваюсь в политику, но долг врача превыше всего — мы отвечаем за выздоровление больного.

— Вот и хорошо, Викентий Александрович. Садитесь за стол, и пишите, не мешкая, а я составлю ордер, по которому гражданина Патушинского выпустят на свободу до полного излечения.

— Я лучше присяду, «садиться» как то не хочу…

Раздался короткий смешок, врач начал быстро писать анамнез, чекист, в свою очередь, занялся составлением необходимых бумаг. Старик за ними подсматривал через ресницы, продолжая изображать сраженного инсультом, благо тут притворяться не пришлось — три года тому назад, еще в той жизни пережил этот опасный недуг. С ним произошла странность — о которой он сейчас размышлял, пребывая в недвижимом состоянии.

Никогда бы не подумал, что можно вот так пребывать в другом теле, с чужой памятью в голове. Видимо плохим был православным мой реципиент, раз я в нем очутился после смерти. Атеист, наполовину еврей, впрочем, какое там наполовину — только мать знает, кто настоящий отец ее ребенка, даже когда в роли родителя выступает купец первой гильдии. К тому же у евреев национальность дает мать, так что поздравляю тебя Григорий Борисович — ты принадлежишь к «избранному племени». Смешно — три еврея в комнате — и ни одного иудея — все русские сибиряки, и атеисты. Только я с крестом — но то вроде амулета, с военных времен.

Теперь лежа на диване, старик старательно перебирал в памяти то тут, то там «всплывавшие» кусками, отрывки своей новой «легенды», «второй жизни», весьма подходящей для данных революционных времен. Угораздило же попасть в лихолетье, на дворе начал царствовать май 1918 года, он в Красноярске, в местном тюремном замке пребывает на «отсидке». Все правильно — при царе в ссылке, теперь реальный срок корячится, но уже от советской власти. Причем от своих недавних единомышленников по свержению ненавистного самодержавия — так завсегда и бывает, когда недавние союзники становятся яростными врагами. И ничего тут не поделаешь — борьба за власть во все времена особым милосердием не отличается.

Как там сказано у классика — если враг не сдается, то его уничтожают! Все правильно — если эсер вовремя не «перекрасился» в большевика, тем хуже для него — сам виноват!

Ощущение было таковое, словно из двух «половинок» сейчас состоял, причем та, что «новая», действительно инсульт схватила от потрясения в результате «подселения». Лицо маленько перекосило, речь явно сбивается, память кое-как возвращается, но «размывается», и, судя по всему, процесс этот надолго затянется, если все естественному ходу развития оставить. Однако на него лучше не полагаться — свою «составляющую» можно легко потерять, когда чужая личность все под свой контроль обратно вернет. Вот этого допускать никак нельзя, лучше «иную» память потерять, зато при своем разуме остаться, раз второй шанс получил снова жить.

— Вот перечень вещей, изъятых у гражданина Патушинского при аресте и обыске. Я приказал их принести сюда в палату, можете посмотреть, — голос чекиста прозвучал требовательно. Старик мысленно хмыкнул от этих слов — ведь если вещи заранее принесены, то представитель СибЧК просто «ваньку валял», набивая себе цену. Все просчитал — зачем ему «овощ» в камере, который в любой момент умереть может. Лучше избавиться, но представить это дело как неимоверное благодеяние.

— Как видите, все на месте, я сам проверил…

— Нет шашки с надписью «за храбрость» и со знаком анненского ордена, а также темляка из ленты, Михаил Моисеевич.

— Какой вы дотошный, Викентий Александрович — это же царские цацки. Вот тут знак и темляк, они нам не нужны — мишура от прошлого режима. А сама шашка есть боевое оружие и не может быть на руках у подследственного. Но если Григорий Борисович с примет советскую власть и даст нам письменное заверение не бороться против нее, то я немедленно ее верну, и даже дам разрешение на ее хранение. А если вступит в ряды Красной армии, то и носить свою шашку может.

— Какое там «письменное заверение», если больной лицом своим не владеет — вы что не видите, что у него левую сторону частично парализовало? Какая борьба против советской власти в таком состоянии⁈

— Второго дня однорукого офицера взяли — винтовки прятал. Для чего спрашивается? В нас стрелять?

— Да что вы такое говорите? Винтовка денег стоит, а в Ачинске стволы от них змеевиками на самогонные аппараты ставят.

— Весь уезд спился, — с нескрываемой ненавистью фыркнул чекист — интеллигентного вида еврей из хорошей семьи, в очках — ему бы на скрипке играть. — Ничего, мы это безобразие скоро прекратим — там разверстка непременно будет. Раз зерно на самогон идет, то мы вправе его конфисковать на нужды тех же инвалидов недавней войны. Нам людей кормить надо, а не подпольные винокурни устраивать.

— То правильно, а то безобразие сплошное порой твориться, — произнес врач нейтральным голосом, не уточняя, откуда взялось это «безобразие», и кто его насаждает. Тут материя «тонкая», и в причины лучше не вдаваться, а просто констатировать наличие самого факта, при этом не забывать, что тут пусть и лазарет, но тюремный.

— Куда вы намерены отвезти гражданина Патушинского на излечение? К себе в больницу, или в Иркутск, где у него родственники?

— До Иркутска не доедет — умрет в дороге. Больному нужно две-три недели, чтобы немного оправится. И лучше за городом — у меня есть дом в Торгашино, я его сдаю пациентам, что желают продлить излечение на природе, но вблизи от города, а казачья станица тут напротив, через Енисей.

— Можно и в Торгашино, — старик ощутил, как при этих словах, сказанных с плохо скрытым недовольством, чекист поморщился. — Хотя не доверяем мы этим казакам, что мятеж со своим атаманом Сотниковым в январе нам там устроили. Носят свои лампасы…

— Так ведь и художник Суриков родом оттуда, — примирительно произнес врач. — Да и чем лампасы могут быть опасны? К тому же после апоплексического удара мятежи не устраивают.

— Ладно, везите туда, препятствовать не стану. Да и всегда проверить можно — пароходы на ту сторону всегда ходят. Везите уж на излечение Григория Борисовича — пусть поправляется, желаю ему здоровья. Провожатых дам, и пролетку выделю для вещей — довезете до пристани…

Голова немного закружилась — старик жадно вдыхал теплый майский воздух. Он полулежал на мягком сидении, бережно поддерживаемый врачом, к плечу которого привалился мешком. Зато глаза кое-как поверили тому, что видел — в Красноярске приходилось бывать в той жизни, но это был совсем другой город, чем тот, что он увидит через полвека.

Старинный, с каменными особняками и сплошной деревянной застройкой, с маковками многочисленных церквей, увенчанных крестами. И с грязными до омерзения улицами, и такими же окнами — казалось, что с начала революции люди забыли о чистоте. А еще бесконечные очереди у магазинов и лавок — и если такое зрелище становится обыденным в зажиточной Сибири, то страшно представить, что твориться в России, как тут всегда именовали европейскую часть, отделенную хребтами уральских гор. И единственное, на что можно было смотреть с удовольствием — на широкую синюю ленту величавого и сурового Енисея, воды которого направлялись на север, нисколько не интересуясь тем, что творилось на берегу.

Да и к чему вмешиваться в вечные людские склоки⁈

Первый признак установления советской власти в любом российском городе. Такова плата за отмену «свободной торговли», и каково жить людям в такой «очередности»…