Лили

Глава 26

Дэвон ждал ее внизу у подножия лестницы. Увидев его, Лили остановилась, сердце неровно забилось, и ей пришлось ухватиться за перила, чтобы не упасть. Он стоял под той самой люстрой (теперь замененной на новую), которую обрушил пистолетным выстрелом в ночь их первой встречи. Помнил ли он ту незабываемую для Лили ночь? Она вновь начала спускаться по ступеням, медленно и осторожно переставляя ноги, чувствуя, как ее охватывает страх. Этот страх еще больше усилился после того, что сказал ей Клей: оказывается, к мысли о ее невиновности Дэвон пришел сам, не требуя подтверждения от брата. Слова Клея смягчили какой-то уголок ее оскорбленного сердца, но она не могла себе позволить никаких проявлений слабости. Одна мысль об этом приводила ее в ужас.

На последних ступенях Лили опять замерла, не в силах двинуться дальше. На нем был парадный желтовато-коричневый камзол с бархатными обшлагами и отворотами, коричневые штаны и шелковая рубашка. Его красивое лицо казалось хмурым, но следов вчерашнего запоя не было видно (хотя словам Лауди вообще вряд ли следовало доверять). По привычке Лили заговорила холодным, враждебным тоном:

– Вам что-то нужно от меня, Дэвон? Похоже, у вас появилось много свободного времени.

Рот Дэвона дернулся, немного смягчив напряжение на сведенном судорогой лице. Она казалась ему такой красивой в широкой красной блузе китайского шелка, купленной у цыган за девять пенсов (Лауди исправно снабжала его сведениями), и с черной соломенной шляпой в руках. Но она была бледна, как всегда, и явно не добирала веса. По его расчетам, она была не то на седьмом, не то уже на восьмом месяце, но казалась слишком худой.

– Да, у меня к тебе дело, – ответил он слегка насмешливым официальным тоном, к которому инстинктивно, ради самосохранения, прибегал в разговоре с нею. – Будь добра, пройди со мной в библиотеку. У меня есть кое-что для тебя.

Она насторожилась.

– Что именно?

Ему никак не удавалось удержать на лице насмешливую улыбку.

– Ничего страшного, уверяю тебя. Это письмо.

– Письмо? Плохие новости?

– Вовсе нет. Думаю, тебя эти новости очень порадуют. Идем со мной. Лили. Я тебя не укушу.

Она презрительно вздернула губу, но после минутного колебания согласилась. В коридоре, ведущем в библиотеку, он учтиво пропустил ее вперед.

Сумерки сгущались. Дэвон зажег лампу на письменном столе, а потом и канделябр на каминной полке. Лили ждала, сложив руки на животе и делая вид, что не смотрит на него. Весь ужас в том, что ей нравится смотреть на него, угрюмо призналась она себе. Радость невольно вспыхивала в сердце, стоило ей только его увидеть. Но, слава Богу, она в него больше не влюблена, а это невольное волнение – всего лишь эхо давно умолкнувшего чувства. Он больше не имеет власти над нею, она в безопасности. А вот заставить его помучиться оказалось делом до смешного простым: надо было лишь замкнуться в себе, скрывая от него все свои мысли и чувства, говорить с ним как можно меньше. Лили не задумывалась о том, почему его мучения не приносят ей желаемого удовлетворения, почему ей совсем не нравится заставлять его страдать.

– Вот это пришло сегодня для тебя.

Она взяла у него конверт. В его бирюзовых глазах появилось какое-то загадочное выражение, непонятное ей.

– Оно распечатано, – заметила Лили.

– Оно было адресовано мне. Но касается тебя. Обойдя его, Лили взяла со стола лампу и перенесла ее на маленький столик, стоявший у дверей на террасу. Повернувшись к нему спиной, она взвесила в руке толстый конверт и, преодолевая странное внутреннее сопротивление, достала содержимое: какие-то официальные документы, вложенные в письмо. Заголовок одного из документов – “Последняя воля и завещание” – заставил ее сердце болезненно сжаться. Перебирая страницы, Лили увидала на последней подпись своего отца, хорошо ей знакомый легкомысленный росчерк с жирным наклоном: Чарльз Майкл Трихарн. Стараясь унять трепет, она открыла письмо.

Письмо было от некоего Мэттью Богроу из адвокатской конторы Богроу, Гриффина, Кроувитца и Раиса. Как стало известно мистеру Богроу благодаря сведениям, полученным от его коллеги мистера Уитта, поверенного в делах преподобного Роджера Сомса, виконт Сэндаун, возможно, осведомлен о местонахождении мисс Лили Трихарн. Чтобы усвоить смысл этой фразы, Лили пришлось перечитать ее дважды. Имя Уитта показалось ей смутно знакомым. И вдруг она вспомнила: мистер Уитт был тем самым адвокатом, которого она встретила накануне несостоявшейся свадьбы в доме Сомса; он дал ей на подпись какой-то документ, переводивший все ее имущество после бракосочетания в собственность Льюиса.

Лили дважды прочла коротенькое письмо, а потом повернулась кругом, прижимая его к груди, и рассмеялась вслух.

У Дэвона перехватило дух. Он не смог бы припомнить, когда в последний раз слышал смех Лили, когда видел на ее лице такое выражение: лучащееся радостью, открытое, лишенное всегдашней настороженности. С ласковой улыбкой он сделал шаг из полумрака ей навстречу… и замер, когда она круто отвернулась, не желая делиться с ним своей радостью. Ему пришлось сделать глубокий вздох, чтобы успокоиться. Даже в одном мгновении счастья ему было отказано.

– Я рад за тебя. Лили, – сказал он искренне.

Она не могла до конца ему поверить.

– Спасибо. Я этого не ожидала.

– Понимаю.

– Кузен сказал мне, что желает нашей с Льюисом свадьбы, потому что на то есть воля Божья. Он якобы видел ее во сне. Теперь я понимаю, с каких пор воля Божья стала для него открытой книгой: после того, как он был назначен душеприказчиком моего отца.

Она тихонько покачала головой, поражаясь про себя чудовищному лицемерию Сомса.

… Дэвон же, напротив, ничуть не удивился. Он заранее предвидел, что бессовестное надувательство Сомса поразит Лили до глубины души. У него самого оно вызвало лишь циничную усмешку.

– Что ж, мне пора идти.

– л Можно мне тебя проводить? Уже совсем темно.

Она заколебалась.

– Нет, благодарю вас, в этом нет нужды. Габриэль здесь, он меня проводит.

Дэвон заложил руки за спину.

– Спасибо, что зашла навестить Клея. Лили опустила взгляд.

– Мне следовало сделать это раньше, – призналась она.

– Ты еще придешь?

– Да, я ему обещала.

На мгновение Лили вновь неловко замешкалась.

– Клей мне сказал, что не помнит, кто в него стрелял.

Она вскинула голову и твердо произнесла:

– Простите, что я вам не поверила, когда вы мне об этом сказали.

Он отмахнулся, давая понять, что извинений не требуется, но она продолжала:

– Но я никак не могла поверить, что вы сняли с меня подозрение безо всяких доказательств… Я была уверена, что он что-то сказал вам на этот счет. Простите, что была к вам несправедлива.

Темная краска залила бледные щеки Дэвона. Встретив ее прямой, чистосердечный взгляд, он едва не отвел глаза. Ему хотелось сгореть на месте от стыда, но он не мог заставить себя сказать ей правду.

Он подошел к ней и взял ее за руку. Лили не отозвалась на пожатие, но Дэвону было не до того, он мучительно подыскивал слова.

– Прости меня, – произнес он первое, что пришло в голову, имея в виду: прости за все.

Все это время он старался на деле доказать ей, что раскаивается, но сейчас настало время для правильно выбранных слов.

– Ты сможешь когда-нибудь простить меня, Лили? Опять в его сердце проснулась надежда: впервые за долгое время она не скрывала от него своих чувств и пребывала в явной нерешительности.

Однако, поколебавшись немного. Лили отняла у него руку и отступила на шаг.

– Мне очень жаль, Дэвон, но, я думаю, это невозможно.

Глядя ей в глаза, полные суровой печали, Дэвон как будто смотрелся в зеркало. Лили судорожно перевела дух:

– То, о чем вы просите, я дать не в силах. Во мне больше нет этого. Не хочу причинять вам боль, но боюсь, что уже слишком поздно.

Ее глаза наполнились слезами. Она отвернулась, на ощупь нашла дверную ручку и торопливо вышла на террасу. Пес окинул Дэвона непримиримо суровым взглядом и побежал за нею следом.

На этот раз Лауди ее не дождалась. Иногда они вместе ужинали в коттедже, и за ужином Лауди рассказывала ей о Гэйлине Маклифе, с жаром описывая, как он выглядел, что делал и что говорил в этот день. Они были помолвлены и собирались пожениться в июне. Н“ в этот вечер Лауди оставила ее наедине с мясным пирогом и кувшином сидра.

Лили зажгла свечу и, сняв шляпу, повесила ее на крючок у двери. В комнате было угнетающе тихо. Внезапно ее охватил страх одиночества. Он прошел, но Лит расстроилась и никак не могла успокоиться. Она не была голодна, но отрезала кусок пирога и отнесла его к постели, потом села и сбросила туфли. Откусив два раза, она отдала остальное Габриэлю.

Отчаяние было слишком хорошо ей знакомо. Она отказала Дэвону, отказала бесповоротно и беспощадно, и теперь суровость обращенных к нему слов тяжким камнем лежала у нее на сердце, не давая дышать. Боже, как все это вынести? Лили устала от слез. Чтобы хоть как-то себя подбодрить, она вытащила письмо и вновь развернула его. Разговор вслух с Габриэлем и ребенком вовсе не казался ей странным.

– Послушайте, друзья, что я вам прочту, вы ушам своим не поверите, – начала Лили.

Габриэль навострил уши и уставился на нее с явным интересом.

– Ну слушайте: “Ввиду того, что мистер Трихарн обратился за подтверждением исключительных прав на изготовление и продажу устройства, известного под названием “Сахариметр Трихарна”, – эти слова мгновенно вызвали у нес улыбку, – что и было подтверждено патентным свидетельством за номером 1049 от 29 января 1790 года, а также принимая во внимание заключение генерального стряпчего, согласно которому созданный мистером Трихарном прибор для установления содержания алкоголя значительно отличается от других подобных приборов, находившихся в употреблении до его изобретения, и существенно превосходит их по точности измерения…”, и так далее и так далее, это не важно, вот самое главное: “… все выплаты, вознаграждения и процентные отчисления, вырученные за использование вышеупомянутого патента, настоящим передаются его наследникам и правопреемникам…” (это я, между прочим) “… в соответствии с условиями его завещания”. Нет, вы только послушайте: “К настоящему моменту, первая выплата вышеупомянутых процентных отчислений, впредь подлежащая выдаче ежегодно 1 июня, составляет четыре тысячи семьсот пятьдесят четыре фунта и восемь шиллингов”! Лили изумленно покачала головой. – Сахариметр! Ох, папа! – воскликнула она и тихонько засмеялась. – Он измеряет “удельный вес” (понятия не имею, что это такое). Чарли, твой дед изобрел… как там говорится? – Лили вернулась к письму. – Ну держитесь, ребята: “… эталонный алкоголь при крепости в 60 градусов содержит 49,24% весовых долей чистого спирта; количество градусов выше или ниже эталона, установленное сахариметром Трихарна, соответствует процентному содержанию весовых долей спирта в стандартном объеме”. Ну, одним словом, эта штука измеряет крепость виски!

Все еще улыбаясь. Лили сложила письмо и спрятала его в конверт вместе с завещанием отца. Потом она откинулась на подушку и уставилась в темный потолок. Постепенно улыбка сошла с ее лица, восторженное состояние покинуло ее. Что, в конце концов, изменилось? Ничего. Она покинет Даркстоун богатой, а не бедной, вот и все. Но суть в том, что она его покинет. Она даже не знала, куда отправится. Скорее всего в Лайм, по крайней мере на первых порах, ведь там у нее есть хоть один друг. В голову ей пришла раздражающая своей банальностью мысль о том, что долгожданные и столь необходимые ей деньги не могут купить то единственное, в чем она действительно нуждалась. Лили беспокойно перевернулась на бок.

– Все, что мне действительно нужно, это ты, – поправила она себя, тихонько поглаживая живот. – Ты, Чарли, ты у меня единственный. Это чистая правда. Все верно: ведь, кроме Чарли, у нее ничего не было и не могло быть.

– Да, мальчик мой, – прошептала Лили, чувствуя, “К проклятые, надоевшие, бесполезные слезы вновь закипают на глазах. – Мы будем друга друга любить, и все будет хорошо. Будем жить в большом доме, заведем друзей, и нам никогда не будет одиноко. – Устало закрыв глаза, она прислушалась к далекому и печальному рокоту прибоя. – Может быть, мы будем жить в доме у моря.

Лили наконец уснула.

Она открыла глаза, когда кто-то постучал в дверь, и увидела, что свеча начала оплывать. Было еще не очень поздно, должно быть, Лауди вернулась.

Но оказалось, что это не Лауди. Пришел Дэвон.

– Можно войти?

– Зачем?.

Его лицо было скрыто тенью, но звук его голоса, когда он сказал: “Прошу тебя”, заставил ее распахнуть дверь и отступить на шаг.

Он вошел в полутемную комнату. Раньше она никогда не впускала его внутрь.

– Как тут теперь хорошо! Кобб не узнал бы свой домик.

Лили проследила за его взглядом. Ей самой казалось, что в коттедже ничего не изменилось. Она украсила дом цветами и немного переставила мебель, больше ничего-. Чтобы нарушить молчание, она сказала:

– Я иногда встречаю в парке мистера Кобба. Он ничего не говорит, даже как будто не узнает меня.

Представляю, что он обо мне думает. Мне не следовало занимать его дом.

– Но ты сама так захотела! А о Коббс не беспокойся, я же тебе говорил, ему все равно где жить. Он вполне доволен комнатой рядом со своим кабинетом.

Опять наступило молчание. Лили подошла к столу и сняла нагар со свечи. Обернувшись, она заметила, что Дэвон так и стоит на прежнем месте.

– Уже поздно, – сказала она, – что вам от меня нужно?

Вместо ответа он подошел ближе. Лили машинально шагнула назад, но он пододвинул себе единственный стул, стоявший у стола, и сел. Пламя свечи колебалось на его красивом лице, ей показалось, что его глаза полны страдания. Она открыла рот, чтобы велеть ему уйти.

– Мне было двадцать три, когда я встретил свою жену, – сказал Дэвон, облокотившись на стол и не сводя с нее глаз.

– Можете мне не рассказывать, это не имеет значения, – глухо произнесла она. – От этого ничего не изменится.

– Я навещал сестру в Сомсрсете, – продолжал он, словно не слыша ее слов. – Маура была гувернанткой ее старшей дочери. Она была наполовину француженкой, наполовину ирландкой родом из Дорсета. Длинные черные волосы, черные, как ночь, и черные глаза. В Дорсете ее отец арендовал ферму. Образование она получила в приходской школе. Местный священник, добрая душа, разглядел в ней недюжинный ум и помог выбраться из нужды. Она так ни разу и не оглянулась назад.

– Я вам уже сказала, я не хочу это слушать.

– Ей было восемнадцать, когда я ее встретил и… Нет, я даже представить себе не мог, что она уже искушена и многоопытна не по годам. Сначала она заинтересовала меня своей красотой, но потом я заметил в ней какое-то неистовое беспокойство, нетерпение сродни тому, что снедало меня самого. Она казалась хрупкой и такой бледной, Лили, как будто раскаленной до-беда. Она горела изнутри, ее сжигали желания, представлявшиеся мне близкими и понятными. Я думал, что мы с ней похожи.

Он разжал кулаки и положил руки на колени.

– И я женился на ней. Позже, оглядываясь назад, когда все было уже кончено, я поражался собственной наивности. Я купил ферму в Дорсете, полагая, что ей понравится жить вблизи от родного дома. А между тем, одним из качеств, изначально привлекавших меня в ней, была ее тяга к перемене мест! Как я мог быть так глуп? Как мог подумать, что ей понравится та самая жизнь, от которой она старалась убежать как можно дальше? Бывали у меня редкие минуты, свободные от самобичевания, когда я понимал, что отчасти тут есть и ее вина. Она с готовностью соглашалась на любые мои Предложения и делала вид, будто безумно польщена тем, с какой щедростью я ее “одариваю”, как она это называла. Ни разу даже не намекнула, что ей что-то не по душе. И так продолжалось до того самого вечера, когда она оставила мне записку на кухонном столе и сбежала с моим управляющим, прихватив все деньги, какие были в доме. “Я не могу так жить, я тебя покидаю”, – написала она мне и даже не позаботилась о подписи.

Лили прижала стиснутые в кулаки пальцы к подбородку. Опять он заставил ее расчувствоваться! Она ненавидела себя за слабость, но беспомощные слезы покатились по ее щекам, и тут уже ничего нельзя было поделать.

– Теперь я о ней совсем не вспоминаю. Вот нашел свои письма к ней… Нечего и говорить, их она с собой не взяла. Я перечитал эти письма, и только они помогли мне вспомнить, какие чувства она когда-то во мне вызывала. Мне хотелось понять, что это была за страсть, что за… безумие. Но я больше ничего не чувствую. Ничего.

Дэвон сидел, уставившись в пространство. Через минуту он уперся локтями в колени и закрыл лицо руками. Тронутая его отчаянием, Лили против собственной воли бесшумно подошла поближе. О ходе его мыслей она догадалась прежде, чем он успел заговорить.

– Но я никогда не переставал думать об Эдварде, – приглушенным голосом продолжал Дэвон. – Она взяла его. О Господи! Ему было восемь месяцев от роду. Он уже умел улыбаться и даже смеяться. У меня на руках он никогда не плакал.

Лили подошла еще ближе и, встав у него прямо за спиной, положила руки ему на плечи.

– Мне до сих пор иногда мерещится его маленькое тельце, Лили. Оно кажется таким… живым, что я его даже чувствую. У него были темные волосы, мягкие, как лен. Он был… такой упитанный. И очень веселый. Мне кажется, он был счастлив.

Его плечи ссутулились, он глубоко вздохнул и вдруг выпрямился, прижавшись затылком к ее груди.

– Но иногда мне вспоминается, как он выглядел… после смерти. Я видел его через два дня после смерти… все еще не похороненного. Не могу избавиться от этих воспоминаний. Он казался таким крошечным… Кожа посинела, а его прелестное личико…

Голос Дэвона пресекся, рыдание прорвалось из его груди, сотрясая все тело. Лили крепко обняла его, не находя слов утешения и понимая, что они бессильны перед лицом истинного горя. Их слезы, смешавшись, упали на его скрещенные руки. Она прижалась щекой к его виску. Он судорожно перевел дух и вытащил из кармана платок.

Лили вновь отступила на шаг, дрожа, как в лихорадке, при мысли о том, что должна была сказать ему и себе самой: ее сердце закрыто. В нем больше не осталось места ни для кого, кроме одного человека – ребенка, которого она носила в себе.

– Дэвон.

Он обернулся и взглянул на нее. Лили с облегчением заметила, что он овладел собой.

– Мне очень жаль причинять вам боль. Поверьте, мне тоже больно… очень больно. Невыносимо. Но этот ребенок… – она помедлила и, проглотив ком в горле, продолжала еле слышным шепотом:

– Этот ребенок мой и только мой. Я не могу отдать его вам.

Дэвон так долго смотрел на нее, не говоря ни слова, что Лили в конце концов не выдержала. Своим приговором она как будто зарезала и его и себя. Не зная, что он будет делать, она опять подошла к нему и обняла. Его тело казалось тяжелым и безжизненным. Лили прижалась лицом к его волосам и поцеловала. Это был тайный, молчаливый поцелуй.

Потом ее руки разжались, она прошла по полутемной комнате к постели и села на край.

– Я устала. Прошу вас, оставьте меня, мне нужно поспать.

Он не двинулся. Минуты шли, она едва расслышала его слова:

– Ах, Лили. Радость моей жизни, мой тяжкий крест.

Наконец он встал, подошел к ней и, взяв за плечи, мягко, но настойчиво заставил подняться на ноги. Свет свечи совсем не доставал сюда, они едва различали друг друга в полутьме. Дэвон провел кончиками пальцев по ее впалым щекам, там, где под глазами лежали темные круги.

– Позволь мне помочь тебе, – сказал он, тихонько поглаживая ее по затылку. – Позволь мне сделать для тебя хотя бы это.

Его прикосновение было легким. Лили поняла, что изголодалась по нему едва ли не меньше, чем он по ней, и закрыла глаза, решив позволить себе хотя бы минуту наслаждения, которого не знала так долго. Слишком долго.

Она не сразу сообразила, что он расстегивает платье у нее на спине, и быстро отвернулась, но Дэвон удержал ее, обхватив одной рукой под грудью.

– Позволь мне. Лили.

Было в прикосновении его рук что-то, успокоившее ее. Склонив голову, Лили вновь замерла.

Он спустил платье с ее плеч, и оно соскользнуло на пол.

– Где твоя ночная рубашка?

Она указала на изножие постели. Дэвон принялся расшнуровывать сорочку.

– Не надо. Нет-нет, не надо.

– Почему нет?

– Потому что… я не хочу, чтобы ты меня видел. Его руки скользнули ниже и накрыли ее округлившийся живот.

– Но ты так прекрасна!

– Вовсе нет. И не надо меня уверять, что это так, – добавила Лили.

– Верно, не надо, – согласился Дэвон. – Тем не менее это так. Ты самая красивая женщина из всех, кого я когда-либо знал. И так будет всегда. Неужели ты думаешь, что стала для меня менее желанной оттого, что живот у тебя потяжелел?

– Ничего я не думаю! Мне все равно, то есть я…

– Я помню каждую частичку твоего тела. – Дэвон вновь начал осторожными и легкими движениями расшнуровывать из-за спины ее сорочку. – Помню, какая нежная у тебя кожа, как она сладко пахнет. Как она тепла на ощупь. Помню, как твои волосы щекотали мне лицо. Они пахли мыльной пеной. Твое лицо под моими пальцами. Я узнал бы его с закрытыми глазами. Помню, как твои ресницы касались моей щеки, моих губ. Помню твои губы. О Боже, Лили, я никогда их не забуду!

– Дэвон…

– Твой сладкий вкус, Лили. Боже, как ты сладка!

Как я люблю прикасаться к тебе! Какая нежная у тебя грудь, какая красивая… в точности умещается у меня на ладони.

– Прошу тебя…

Он уже раздел ее донага, но не повернул лицом к себе. Вместо этого он прижал обе раскрытые ладони к ее животу и вновь судорожно перевел дух. Лили прислонилась к нему спиной, не сопротивляясь. Ее истомившееся сердце разрывалось на части.

– Я хочу тебя. Только тебя. Лили. Для меня существуешь только ты, и больше никого. Я умираю по тебе, Лили.

Она ощутила у себя на плече его горячее дыхание.

Мысль о том, что прямо здесь и сейчас они займутся любовью, заставила ее задрожать. Дрожь охватила все тело, у Лили не было сил ее унять.

– Тебе холодно, – Дэвон неохотно отпустил ее. Его голос звучал как-то странно. Он схватил с кровати ночную рубашку и подал ей. Лили надела ее трясущимися руками. Потом она повернулась к нему лицом и села на край кровати, чтобы снять чулки. Дэвон не сводил с нее глаз. Нет, Лили не стала смущаться, хотя ей пришлось поднять подол рубашки выше колена и быстро стянуть хлопчатобумажные чулки с узких, точеных икр. Дэвона это зрелище взволновало, как ничто другое. Все его тело напряглось от желания, настолько сильного и отчаянного, что ему стало страшно.

Покончив с чулками, Лили легла и укрылась. Одеяло соблазнительными складками обрисовало нежные холмики ее грудей и величественную округлость живота.

– Позволь мне тебя поцеловать, – хрипло попросил Дэвон.

Голос Лили тоже прозвучал хрипло:

– Ты не должен этого делать. Он сел на край постели и, наклонившись, уперся ладонями в изголовье по обе стороны от подушки.

– Ты этого не хочешь?

Вопрос сбил ее с толку. Ответ на него был столь очевиден, что Лили заподозрила Дэвона в желании ее подразнить.

– Мне все равно, – ответила она срывающимся голосом. – Для меня это ничего не значит.

– Ничего не значит?

Ей почему-то стало стыдно.

– Для меня это будет значить очень много, – продолжал Дэвон.

Он наклонился еще ниже и прижался губами к ее губам.

Лили потеряла голову от теплого и нежного прикосновения. Жгучее нетерпение мгновенно охватило все ее тело. Бессильный стон вырвался из ее груди, она судорожно сжала его запястья. Прикосновение его губ было совсем легким; невозможно было сказать, кто первый начал искусительную игру языком, каким образом поцелуй, начавшийся так нежно, превратился в горячий и страстный, как и когда сплелись пальцы. Голод, более сильный и неистовый, чем все, что им доводилось испытывать раньше, застал врасплох обоих. Дэвон обнял Лили насколько мог крепко, чтобы ей не повредить. Ощутив упругий и щедрый изгиб ее живота, он почувствовал, как вновь оживает что-то, казалось бы, давно умершее и безнадежно похороненное в его груди. Наконец Лили в панике оттолкнула его, упершись руками ему в плечи. Она задыхалась, ее лицо, растерянное и перепуганное, пылало, как зарево.

– Это кое-что да значило, – заметил Дэвон, отдышавшись и вновь обретя способность говорить.

Как они были близки к самому краю! Собственное тело все еще не вполне ему подчинялось.

– Спокойной ночи, сердце мое, – прошептал он. – Один последний поцелуй на прощание.

Их губы снова встретились.

И все началось сначала: желание вспыхнуло с новой силой, словно и не было краткого и нежелательного для обоих вмешательства разума.

– Не смей меня соблазнять! – вскричала Лили, продолжая, однако, крепко цепляться за него.

– Я и не думаю тебя соблазнять, Лили, я люблю тебя.

– Не говори так…

– Я люблю тебя, люблю тебя! Лили заплакала и позволила ему расстегнуть только что надетую рубашку.

– Расскажи, почему ты передумал, – принялась она умолять, прижимаясь губами к его лицу. – Насчет меня и Клея. Что заставило тебя передумать?

– Не будем об этом говорить.

– Нет-нет, скажи мне, скажи прямо сейчас. Прошу тебя, Дэв, нам давно пора поговорить.

Дэвон закрыл глаза, чувствуя, как кровь стынет в жилах.

– Говорю же тебе, я опомнился. У меня открылись глаза.

Он провел кончиками пальцев по ее обнаженной груди, и дыхание со свистом вырвалось у нее сквозь зубы. Но она не желала сдаваться.

– Но как? Почему? Скажи мне почему. Как ты решил, что я не виновата? О чем ты думал?

– Я думал о тебе. Лили, о том, какая ты. Вспомнил, какая ты добрая, какая хорошая.

Прежде он думал, что не в силах будет ей солгать, но оказалось, что это совсем нетрудно: ведь, в сущности, его слова вовсе не были ложью.

– Ты ни за что на свете не смогла бы причинить зло Клею. Просто не понимаю, что на меня нашло, как я мог хоть на миг в это поверить? Никогда не перестану в этом раскаиваться. Ты дала мне все, хотя и знала, что мне нечего предложить тебе взамен. Я боялся, что убил в тебе всю доброту и нежность. Прости меня, Лили. Верни мне свою любовь. Не прогоняй меня. Ты нужна мне.

Лили смахнула с глаз последние слезы и обняла его. Его волосы пахли морем. Их сердца бились вместе, тело Дэвона стало второй половинкой ее собственного. Покрывая нежными поцелуями его лицо, она шептала ему слова утешения.

Дэвон начал медленно, но настойчиво поглаживать круто вздымающийся холм ее живота. Сколько раз он мечтал об этом, как о недостижимом чуде? Его душа оживала, расцветала от близости к Лили и к их ребенку, составлявшим единое целое. Их сын был зачат в любви, хотя сам Дэвон в то время и не сознавал этого. Зато он знал сейчас.

– Я люблю тебя, Лили. Но она сказала:

– Не надо, Дэв. Просто обними меня. Этого довольно.

Ему хотелось повторять свое признание без конца, но он видел, что его слова огорчают ее. И она была права: никаких слов больше не требовалось. По крайней мере пока.

– Я не хочу раздеваться, – шепнула Лили немного погодя, когда он начал снимать с нее ночную рубашку.

– Но почему? О, Лили, позволь мне посмотреть на тебя! Я хочу быть ближе к тебе.

– Ладно. – Она ни в чем не могла ему отказать. – Но тогда и ты тоже.

– Хорошо.

Улыбнувшись, Дэвон сел на постели, чтобы снять камзол, рубашку, сапоги и штаны, а потом откинул одеяло и лег рядом с нею, шепча ей на ухо, что она прекрасна, желанна, восхитительна и что он хочет ее больше, чем когда-либо раньше.

– Но я такая толстая, – стояла на своем Лили, впрочем, улыбаясь и почти веря ему.

– Нет, ты безупречна.

Он принялся целовать ее, дав наконец волю столь долго сдерживаемой страсти и нежности, пока они оба не задохнулись. Руки у обоих дрожали, губы горели и стали влажными от поцелуев. Его пальцы, как гребешком, прошлись по мягким волосам внизу живота. Она призывно раскрыла ноги, и он принял приглашение, завораживая ее глубокой, медленной лаской.

Лили задрожала и выгнулась дугой.

– Дэв, я не знаю как…

– Я знаю как. – Повернувшись боком, Дэвон подтянул повыше одну из ее длинных, гладких ног и перебросил себе через бедро. – Вот так.

– Так я могу до тебя дотянуться, – удивленно и обрадованно заметила Лили, тотчас же переходя от слов к делу.

– Да, я знаю, – со стоном подтвердил он. Они снова поцеловались, обмениваясь нежными, горячими ласками, пока Дэвон не почувствовал, что больше не может сдерживаться.

– Сделай это. Возьми меня, но только осторожно, любовь моя, потихоньку, сколько сможешь… о Боже!

Она вобрала его в себя целиком и сразу, радуясь, что он такой большой и сильный. Оба замерли, наслаждаясь чудесным ощущением.

– Лили, это… это…

– Да, – прошептала Лили, от души соглашаясь с ним.

– Нет, но это…

Слова были ни к чему. Дэвон вновь обрел себя, восстановил связь с самыми сокровенными своими чувствами. Одинокий, отвергнутый жизнью скиталец, он наконец-то вернулся домой. Он сам. Лили и их ребенок – все они вместе помещались внутри ее доброго и щедрого тела. Он чувствовал себя обновленным, ощущение близости к ней и к ребенку наполнило его душу острым, почти непереносимым блаженством. Ему хотелось плакать, но возбуждение было слишком велико: страсть вытеснила слезы.

Упиваясь волшебным ощущением, выраставшим из той единственной точки, где они были соединены, Лили впервые самозабвенно, эгоистично позволила себе позабыть обо всем. Его терпение она принимала как нечто само собой разумеющееся: ведь до сих пор Дэвон всегда был бесконечно терпелив. Она вела себя так, словно разрешение уже наступило, и теперь остается лишь наслаждаться чудом их удивительного слияния.

Но оказалось, что это не так. Возбуждение Дэвона нарастало с каждой секундой. Лили ощутила упорный, размеренный ритм его движений, ласкавших ее изнутри, и вспыхнула новым пожаром. Вытянутыми руками Дэвон касался ее груди, поэтому жар стал проникать в нее и снаружи, там, где скользили и надавливали его пальцы. Желание было знакомо ей и прежде, но ничего подобного с нею никогда раньше не случалось. Лили думала, что ребенок заполняет ее целиком, как же может ее тело с такой страстью отвечать Дэвону? Объяснения у нее не было, она знала лишь, что хочет его и любит.

А он уже не в силах был ждать. Переполнявшая его страсть бурлила и переливалась через край. Им двигала острая и непреодолимая жизненная потребность, ничего общего не имевшая с любовной игрой. Дэвон слишком долго пребывал на грани и не мог больше сдерживаться. Изогнувшись, он схватил ртом ее тяжелый темно-коричневый сосок, в то время как его пальцы принялись ласкать и пощипывать второй. Голова Лили откинулась назад, в ее груди родился тихий, но все разрастающийся стон, незабываемый звук, говоривший ему, что миг ее блаженства близок. Дэвон вспомнил, сколько раз он дразнил и мучил ее своей выдержкой, умением сохранять самообладание, своим превосходством над ее беспомощностью. Никакого превосходства у него больше не было. Его губы шептали ей на ухо безумные, бесстыдные и бессвязные слова любви, то и дело прерываемые жадными и хищными поцелуями, которыми он покрывал ее грудь, шею, плечи. Он чувствовал, что его терпение на исходе.

– Поторопись, – прошептал Дэвон, стараясь казаться спокойным.

Лили взглянула на него. В ее глазах, подернутых дымкой страсти, мелькнул тайный свет мудрого женского всеведения. А потом эти глаза закрылись, на губах появилась улыбка, тихий стон перешел в протяжный крик.

Оцепеневший, околдованный, сам не понимая, откуда берутся силы, он дождался ее содроганий, минуты ее восторга. Его собственное освобождение, неистовое и бурное, наступило следом. Когда ему наконец удалось успокоиться, Дэвон понял, что все вокруг изменилось до неузнаваемости и никогда уже не будет таким, как прежде. Их руки и ноги все еще были переплетены любовным узлом, и, прежде чем заснуть, он почувствовал, как ворочается у нее в утробе его ребенок. Радость, ослепительно чистая и сверкающая, наполнила его душу. Он поцеловал Лили в губы и закрыл глаза, впервые за долгие годы познав умиротворение.