Линия жизни

Каникулы в Арктике

У капитана Воронина был в Архангельске собственный дом. Вернее, не дом — целая городская усадьба с разными постройками: одноэтажным деревянным флигелем, крытым тесом, с каретником, ледником, двумя дощатыми сараями. И все это венчал дом — в два этажа, рубленный из цельных толстых бревен, под железной крышей, выкрашенной корабельной шаровой краской.

Подробное описание всех строений усадьбы Воронина сохранилось потому, что однажды над владением капитана нависла беда.

В начале декабря 1929 года из Архангельска в Москву пришло письмо. Написал его Владимир Иванович Воронин. И адресовано оно было Отто Юльевичу Шмидту, в то время занимавшему сразу несколько ответственных постов: член коллегии Наркомпроса, Главный редактор Большой Советской Энциклопедии, член Ученого комитета при Совнаркоме, профессор математики 2-го МГУ.

Однако капитан Воронин знал Шмидта не по этим должностям. Познакомились они летом того же 1929 года, когда Шмидт был назначен руководителем экспедиции на ледокольном пароходе «Георгий Седов» и Правительственным комиссаром Земли Франца-Иосифа.

Вот что писал Шмидту капитан Воронин: «Глубокоуважаемый Отто Юльевич!

Обращаюсь к Вам с большой просьбой. Помогите, если это в Ваших силах. Отдел Архангельского местного хозяйства отбирает у меня находящийся в Архангельске дом. 22 ноября т. г. взяли документы, техник объявил, что дом переходит в комхоз. Это еще не беда, а вот плохо то, что, когда дом перейдет в комхоз, попросят меня выехать из дома. Это уже совсем плохо, т. к. в Архангельске очень остро стоит вопрос с квартирами. Последнее обстоятельство заставило меня, Отто Юльевич, к Вам обратиться, чтобы походатайствовать в защиту меня. Конечно, это я прошу только в том случае, если это будет не против наших законов…»

3 декабря 1929 года из Москвы в Архангельск уходит телеграмма: «Облисполком. Бахутову. Совнарком поступило ходатайство начальника полярной экспедиции Шмидта отмене муниципализации[1] Архангельске дома ледового капитана Воронина, имеющего заслуги как участника северных экспедиций. Случае вынесения постановления муниципализации прошу приостановить исполнение впредь рассмотрения вопроса центре. Пред. МНСК Милютин».

Телеграфный ответ пришел всего через три дня. «Москва. Председателю Малого Совнаркома Милютину. Вопрос муниципализации Архангельске дома Воронина не ставился. Предкрайисполкома Бахутов».

У нас есть основания полагать, что председателя крайисполкома ввели в заблуждение. Воронин не такой человек, чтобы звонить в колокола, не заглянув в святцы. Скорее всего, какой-то руководитель комхоза, услыхав, что из Москвы, из самого Совнаркома, пришел запрос, решил пожертвовать своей блестящей административной идеей. А чтобы не получить нагоняя, сделал удивленный вид, — не ставили, мол, вопроса, напрасная паника.

Но в конце концов не в этих предположениях суть. Тут важно другое — по горло занятый Шмидт нажал «на все рычаги», чтобы помочь Воронину.

В самом факте, что Шмидт кому-то помог, ничего необычного не было. К нему обращались с самыми разными просьбами десятки людей, и, если это было в его силах, он что-нибудь обязательно предпринимал. Но, естественно, не по каждому письму беспокоил он руководителей Совнаркома. И если на сей раз обратился к ним, значит, действительно считал, что Воронин того заслуживает.

Важно и то, что Воронин обратился именно к Шмидту. Капитан был человеком до крайности щепетильным и никогда не стал бы тревожить своими домашними заботами случайного товарища по плаванию. Значит, был уверен в дружеском участии.

Итак — друзья…

А между тем — люди, по своим биографиям весьма несхожие.

В тот год, когда судьба свела Шмидта и Воронина на палубе ледокольного парохода «Георгий Седов», у каждого из них за плечами была уже большая половина жизни. Через несколько дней после завершения экспедиции Шмидт отпраздновал свой тридцать восьмой день рождения. Воронину в то время перевалило уже за сорок.

И каждый из них имел основания считать, что прожил свои годы правильно, что жизнь сложилась удачно, что трудом и разумом достигнуты немалые высоты. Словом, каждый из них имел право доверять своему опыту.

Опыт, правда, был совершенно разный.

Шмидт — в 25 лет приват-доцент, признанный математик, потом государственный и общественный деятель, успешно работающий на самых различных поприщах.

Вся жизнь Воронина была связана с морем. Он происходил из древнего поморского рода. На борт судна впервые поднялся восьми годов от роду, а через три с лишним десятилетия стал капитаном крупного, совершенного по тем временам ледокольного парохода. Эта должность справедливо считалась у родичей его и друзей высшим достижением в морской работе. Притом Воронин был одним из самых умелых и добычливых ледовых капитанов.

Совершенно несхожие жизненные пути сконструировали и несхожие характеры.

Воронин, серьезный, основательный, медлительный, весь был настоян на опыте предков. Он знал великое множество поморских примет, наблюдений, предостережений, пословиц, притч. Для него этот кладезь мудрости значил куда больше, чем все печатные наставления по штурманскому делу. Все его человеческое существо — стиль мышления, нрав, привычки, манеры — было словно обточено волной заполярных морей, арктическими ветрами.

И рядом с ним Шмидт — человек стремительной, гибкой мысли, способной полно и глубоко охватывать самые разные сферы жизни. Он — в частой смене поприщ — привык больше всего доверять логике и интуиции.

В любом деле он оставался по своей сути человеком науки, для которого эксперимент, риск, динамизм мышления — обязательные свойства. Потому и практические дела воспринимались им как интересный, смелый эксперимент, в котором ему необходимо участвовать, потому что все в его личности прямо для этого и создано, потому что сам он отчаянно смел, потому будто о нем пушкинские строки:

Словом, Воронин и Шмидт — это (опять же по-пушкински) «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень». И когда столь разные стихии сходятся на небольшой площади капитанской каюты «Георгия Седова», сходятся, чтобы совершать одно общее, и притом весьма необычное, дело, создается чреватая взрывом ситуация. Причем взрывом тем большей силы, что начальник экспедиции при всех правах и полномочиях, которыми он облечен, имеет опыт общения с морем только в роли купальщика, а у капитана за плечами солидный морской стаж.

Между тем авторы жизнеописаний Шмидта утверждают, что с Ворониным он подружился сразу и дружба их будто бы всегда была чуть ли не безоблачной. Это одна из многих легенд про «ледового комиссара». А легенда всегда спрямляет линию жизни героя, лишает ее отклонений и зигзагов. Такая операция поднимает героя на пьедестал, но, подняв, невольно отрывает от грешной земли. Оттого часто поступки легендарных личностей как бы лишаются мотивов или мотивы их слишком общи, чтобы хоть что-то объяснить. Оттого их любови и дружбы возникают легко, сами собой. Герой словно бы входит в мир, уже с рождения «запрограммированный» совершать подвиги.

Однако живой человек в легенду входит плохо. Реальность его бытия не совпадает с эталоном. И когда о реальном человеке рассказывают легенды, возникает множество вопросов — простых и даже наивных, чуть ли не детских: как же и что же там все-таки было? Но попробуй не ответь на них, и твое повествование, которому пытаешься придать гибкость и плавность, чтобы пластика его линий передала пластику жизни, будет разрываться, зиять дырами, пустотами.

Вот хотя бы несколько таких наивных вопросов: как же Шмидт, впервые попавший в Арктику, более того, впервые вышедший в море не в ранге пассажира, сумел выполнить свою миссию? Как удалось ему, человеку сухопутному, книжному, в короткий срок стать одним из крупнейших полярных исследователей?

На вопросы эти не ответишь, если не проследишь за тем, как складывалась дружба Шмидта с Ворониным, который во всех его плаваниях был капитаном судна.

Но об этом чуть позже. Сперва о том, как Шмидт попал в Арктику и зачем вообще понадобилось посылать в 1929 году «Георгия Седова» к Земле Франца-Иосифа.

Экспедиция эта была весьма необычной. Академик И. М. Майский дал ей удачное определение — «научно-дипломатическая».

Известному русскому флотоводцу и ученому адмиралу Степану Осиповичу Макарову принадлежит знаменитый афоризм: «Простой взгляд на карту России показывает, что главным своим фасадом она выходит на Ледовитый океан». Понимая, что с полярными морями связаны интересы и экономики, и обороны страны, Правительство Советского Союза 15 апреля 1926 года объявило все земли, которые известны или будут открыты к северу от наших арктических границ — между 32°4′35″ восточной долготы и 168°49′30″ западной долготы — принадлежащими СССР. На картах появился тот самый, хорошо знакомый теперь каждому пунктир границ, тянущийся по светло-голубому полярному океану от Северного полюса в двух направлениях — к Берингову проливу и Кольскому полуострову. Образовавшийся треугольник обозначил Советский сектор Арктики.

Правительство СССР поставило в известность о своем решении другие страны, но либо вовсе не удостоилось ответа, либо получило расплывчатые ноты, в которых говорилось, что отвечающее правительство хотя не возражает против акции СССР, но «резервирует за собой право позднее высказаться по существу вопроса».

Смиренно ждать позднейших высказываний «других сторон» Советское правительство не могло. Из Арктики поступали сообщения, что промышленники тех стран, которые не ответили на ноту или «зарезервировали за собой право высказаться», хозяйничали в полярных морях все более бесцеремонно. Поэтому было необходимо конкретными действиями подтвердить свое право на арктические территории, и в первую очередь на Землю Франца-Иосифа, на которую иностранные суда заглядывали особенно часто. Так возникла идея послать на архипелаг экспедицию.

Кроме дипломатической миссии она должна была выполнить целую серию научных исследований и основать на одном из островов полярную станцию.

Все это делало нелегкой задачей выбор начальника экспедиции.

Во-первых, он должен был иметь звание Правительственного комиссара, а такому человеку руководители страны должны целиком и полностью доверять.

Во-вторых, он должен быть ученым, способным возглавить работу научного коллектива, состоящего из квалифицированных специалистов.

В-третьих, быть блестящим организатором, ибо любой, даже незначительный, просчет при создании полярной станции может обернуться гибелью зимовщиков или во всяком случае срывом программы исследований.

И начальником экспедиции назначили Шмидта.

Во-первых, потому что он зарекомендовал себя человеком, который справлялся с любым делом.

Во-вторых, он пользовался неограниченным доверием.

В-третьих, знал иностранные языки.

В-четвертых, он — профессор, потому с учеными должен поладить.

В-пятых, уже давно была отмечена склонность его ко всяким путешествиям. В 1924 году, когда состояние его легких вызвало у врачей тревогу, Шмидт два месяца провел в Альпах, участвовал в альпийских походах и основательно овладел техникой горных восхождений. Через четыре года Шмидт возглавил одну из групп советско-германской Памирской экспедиции и очень хорошо там себя показал. Собирался он на Памир и летом 1929 года, надеясь, что целебный воздух гор снова поправит его здоровье. Но с памирской экспедицией на этот раз что-то не заладилось. А тут как раз понадобился начальник для экспедиции на «Седове». Ему и предложили сменить направление своего каникулярного путешествия: вместо Памира — в Арктику.

В-шестых (наверное, решило все именно «в-шестых»), более подходящей кандидатуры, чем Шмидт, не оказалось…

20 июля «Седов» отваливает от пирса Архангельского порта. Начальник экспедиции заносит в путевой дневник первые свои впечатления от полярного плавания: «23 июля. Утро. Третий день пути. Вчера не записывал — болела голова, было сумно, причина понятна (один раз затошнило), но все сошло. Ел, как обычно. Все «бывалые» перенесли начало путешествия хорошо, а новички — оба врача и служитель зимовщиков — определенно плохо. Я — средне. Хотя для проверки себя играл в шахматы и выигрывал».

С морской болезнью Шмидт через несколько дней справился, но можно представить, какими были для него эти дни. Ведь ему приходилось не только играть в шахматы — знакомиться с людьми, вникать в совершенно неизвестные прежде проблемы полярного мореплавания. И все это в том состоянии, которое сам он определил словом «сумно», когда не то что думать, просто существовать тяжело. И притом никому нельзя показать, как тебе скверно, ибо одного этого вполне достаточно, чтобы стать предметом насмешек всей команды. Хотя, наверное, до конца насмешек избежать он все же не смог. Слишком уж выделяется новичок в компании видавших виды моряков. Чего стоит одна из первых фраз его дневника: «Торжественно прощались накануне в 10 вечера, а фактически выехали только сегодня в 5 утра». О пароходе — выехали! Если он хоть однажды неосторожно обронил это словцо во время разговора с командой, можно не сомневаться, что матросы на полубаке и в кубриках не раз покатывались со смеху.

Да и другие записи первых дней — по большей части восторженные панегирики арктической природе — вряд ли вызвали бы сочувствие моряков: «Лед! Разнообразный, всегда красивый — всегда строгий и благородный. Я бы охотно избрал его специальностью. Кристаллы, структура, ее зависимость от химизма, включения воздуха, химические отличия льда от воды, форма выветривания и нарастания, оптические свойства, отражение в них кристаллической структуры и физико-химических свойств, цвет и т. д. Хорошо!»

Для капитана Воронина лед — давняя специальность. Но лед — это всегда «плохо!». Он мешает двигаться судну, грозит гибелью. И, конечно, много лучше, когда его нет. Причем не только одному Воронину. Здесь интересы капитана полностью совпадают с интересами всей экспедиции: будет тяжелый лед — к архипелагу не пробиться. Потому по многу часов не сходит Воронин с капитанского мостика, то и дело лезет в укрепленную на мачте наблюдательную бочку, чтобы как можно раньше увидеть, какую еще каверзу подстроил лед.

Шмидт этих трудов капитана, судя по дневнику, вначале вообще не замечает. Во всяком случае, в первые дни, подробно записывая в дневник свои впечатления, он о Воронине упоминает лишь вскользь: «Капитан чрезвычайно внимательный. Производит впечатление человека осторожного и себе на уме, но опытный и приятный». Не очень-то вразумительная характеристика!

Шмидт, видимо, всерьез не задумывался в начале плавания о том, что представляет собой капитан, просто еще не понял, какова его роль в экспедиции, а мыслил категориями сухопутными: капитан ледокола — что-то вроде шофера, куда нужно, туда и поедет. Вот и черкнул первое, пришедшее в голову суждение.

Вообще, приняв на себя новое дело, Шмидт на первых порах слишком торопится с выводами. Об экипаже «Седова» он написал, например, весьма злые и, как потом выяснилось, не слишком справедливые слова: «Подбор команды очень неудачный… отбросы флота». И это в первый день плавания! А ведь он не знает еще, как умеет работать экипаж, не знает толком даже, что экипажу положено делать.

Чуть ниже в дневнике — столь же категоричные строки: «Предложили (команде) заключить договор на разгрузку на Земле Франца-Иосифа. Запросили 10 тысяч вместо нормальных 2–3 тысяч. Секретарь ячейки поддерживает это рвачество». А Шмидт еще полярных островов в глаза не видел, о трудностях разгрузки и вовсе не имеет представления. И пишется это на борту судна, которое Воронин вместе с командой ведет через шторм, через лед к цели экспедиции.

Словом, все постигалось не сразу. В первые дни путешествия Шмидт еще плохо понимает, что происходит вокруг. Потому то нерешительность, неуверенность в себе, то лихой наскок, будто он комиссар не Земли Франца-Иосифа, а кавалерийского эскадрона. Ничего удивительного — ведь это первые его шаги на совсем незнакомом поприще. Как же ему не оступаться, не сбиваться с ноги?

Удивительно другое: как быстро он начинает разбираться в совершенно непривычной обстановке, точно оценивать людей, отказываться от прежних заблуждений, принимать верные решения.

Вечером 28 июля, когда судно (всего за восемь дней!) достигает берегов Земли Франца-Иосифа, Шмидт впервые отдает дань мастерству Воронина: «Капитан горд — и вполне имеет на это право. Он вел судно исключительно мужественно и энергично».

Еще через четыре дня «Седов» входит в бухту Тихую — наиболее подходящее по сложившимся условиям место для строительства станции. 2 августа начинается выгрузка. После долгих споров команда согласилась работать за 6 тысяч рублей. Шмидт, который нормальной платой считал 2–3 тысячи, подписал договор неохотно. Но когда все имущество станции переброшено на берег, он уже по-иному пишет об экипаже «Седова»: «15 августа закончилась выгрузка. Надо отдать команде справедливость. Хоть она и сборная и не чужда рваческих настроений, но работу они выполнили на славу. Быстро, дружно и очень тщательно. Конечно, они хорошо заработали — но зато и старались!»

Да, прежняя торопливость в суждениях быстро проходит. Шмидт обретает обычную свою объективность. Можно поверить — команда на «Седове» подобралась не идеальная. Но «отбросами флота» он больше никогда не называет моряков.

Тут надо отметить к чести Шмидта еще одно обстоятельство: между суждениями, которые он доверял своему дневнику, и тем, что произносил вслух, была, видимо, существенная разница. Иначе вряд ли он заслужил бы доброе отношение к себе моряков, о котором позднее писал: «Команда…часто показывает мне знаки симпатии. Она ценит, кроме ровного товарищеского отношения и политических бесед (о внешней политике), особенно наличие мужества и предприимчивости, которые мне приписывает».

Не очень лестно отзывается Шмидт поначалу и о будущих зимовщиках станции. Даже их мелкие человеческие слабости вызывают порой в начальнике экспедиции бурю раздражения. Многократно поминает он в своем дневнике недобрым словом граммофон, который зимовщики захватили с собой, чтобы скрасить музыкой полярную ночь. В день высадки в бухте Тихой Шмидт замечает: «Не обошлось без граммофона с его фокстротами. Почти как у Нобиле над полюсом! Не умеем мы еще обойтись в радостях без пошлости». Спустя несколько дней с еще большим раздражением: «Без конца играет граммофон». 22 августа, когда хозяева станции в бухте Тихой покидают «Седов», чтобы поселиться в одной из почти завершенных построек, Шмидт облегченно вздыхает: «…наконец, зимовщики забрали все свое имущество, включая проклятый граммофон, и переехали на берег».

Неприязнь к граммофону отчасти перешла и на зимовщиков. Он долго сомневается, можно ли «Седову» после разгрузки на какое-то время уйти от острова, чтобы провести серию научных наблюдений. Ведь надо быть уверенным, что зимовщики и 16 плотников, специально взятых в экспедицию, чтобы строить станцию, будут работать в полную силу — не отплясывать под граммофон. А Шмидт в этом не уверен. И хотя в конце концов он дает команду к отходу, но покидает остров, так и не решив, правильно ли поступил.

Надо определить маршрут дальнейшего плавания. Между тем заместители Шмидта, всемирно признанные арктические авторитеты — Визе и Самойлович, предлагают два противоположных варианта: Самойлович— западный — к острову Александры, Визе — восточный — к Северной Земле. Шмидт выбирает третий — через пролив Британский канал на север. И вот именно этот маршрут приводит экспедицию к выдающемуся достижению. «Седову» удается пробиться до 82°14′ северной широты. Суда, попавшие в ледовый плен, дрейфом ледяных полей иногда выносились и ближе к полюсу. Но ни одно свободно плавающее судно так далеко на север еще не забиралось. «Седов» устанавливает мировой рекорд. Однако главное не в спортивных достижениях. В высоких широтах проведен большой цикл ценнейших научных наблюдений. Одно из них сенсационно: за 82-й параллелью на глубине обнаружены воды атлантического происхождения. А ранее считалось, что так далеко на север Гольфстрим не может проникнуть.

Все это как будто склоняет к мысли, что в решении Шмидта идти на север было научное предвидение. Но для таких выводов основания зыбкие. Пока он просто новичок, которому повезло.

Достигнув 82°14′ северной широты, «Седов» ложится на обратный курс и идет к бухте Тихой. Но проливы между островами оказываются забиты льдом. Трое суток пытается Воронин пройти к бухте и наконец сдается. Топлива остается в обрез. Капитан считает, что больше нельзя рисковать. Еще несколько бесплодных попыток — и судно может упустить время для возвращения в порт. Море покроется льдом, «Седов» станет пленником Арктики. Воронин предлагает немедленно уходить. Разговор происходит в кают-компании. Все ждут решения Шмидта.

Его ответ воспроизводит в своих воспоминаниях корреспондент «Известий» Борис Васильевич Громов:

«О. Ю. Шмидт окинул всех быстрым взглядом серых глаз и сказал:

— Я как начальник экспедиции не могу бросить доверенных мне людей на произвол судьбы. Мы не уйдем от Земли Франца-Иосифа до тех пор, пока я не увижу, что радиостанция построена, что полярники находятся в тепле. Я не дам сигнала к отходу до тех пор, пока не заберу на борт наших строителей. Поэтому сегодня вечером отправлюсь пешком к острову, чтобы все проверить на месте и, если нужно, переправить людей. Вместе со мной пойдут географ Иванов и Громов. Надеюсь, товарищи не откажутся.

Конечно, мы оба с радостью принимаем это почетное предложение».

Воронин пытается отговорить Шмидта от этого похода, но начальник экспедиции тверд в своем намерении. Он настроен бодро, уверен в успехе. Перед самым выходом в путь Шмидт торопливо записывает в дневнике: «Капитан о нас трогательно заботится и, видимо, очень обеспокоен, даже шутить на эту тему не позволяет. Я — вероятно, по недостатку трагического опыта — весел и рад приключению».

Они спустились с «Седова» на лед 27 августа в девять часов вечера — вчетвером: кроме Б. В. Громова и географа И. М. Иванова Шмидт взял себе в спутники опытного матроса Иванова.

Поначалу все складывалось удачно. «Вышли очень бодрым шагом, — пишет Шмидт в дневнике, — прошли несколько полей, по двое, вытягивая нарты с лодкой. Но скоро поля кончились, пошли торосы, зигзаги, вверх и вниз, в обход и через рапаки. Движение сильно замедлилось… Появились первые разводья, пока небольшие. Прыгаем, притягиваем и отпихиваем льдины, устраиваем из них плоты. Громов предлагает бросить лодку и идти налегке — хорошо, что я не согласился. Устали, разложили палатку (3 утра). Согрелись. От парохода отошли километров 5, но к берегу не видно приближения, оказывается, лед дрейфует от бухты».

Шмидт не сразу оценил, как велика опасность этого дрейфа. Лед из бухты двигался через пролив в открытое море. И если бы на одной из льдин туда вынесло четверых путников, ледоколу вряд ли бы удалось их найти. А тут еще усилился ветер с норд-оста, ледяные поля под его напором задвигались быстрее. Между ними то и дело стали появлятся разводья. Была пущена в дело брезентовая лодка-каяк. Однако она с трудом могла взять двух человек — и то чуть не черпала бортами воду. Так что переправляться на каяке приходилось в три приема. При этом, пока матрос Иванов доставлял одного пассажира, узкое разводье превращалось в озеро. И если в первый рейс приходилось преодолевать полосу воды всего в несколько десятков метров, то к последнему она уже достигала километра-полутора. А каяк плохо был приспособлен для плавания по таким просторам. Они пробирались к берегу всё медленнее.

Стало ясно, что до зимовки им не дойти. Шмидт решил сменить направление и двигаться к острову Скотт-Кельти — ближайшей суше. Этот остров и маленький островок Мертвого Тюленя перед ним были двумя последними шансами на спасение. После них путникам уже не за что было зацепиться. Утром положение стало критическим.

Шмидт и Громов перебрались на каяке через очередное разводье. Матрос Иванов возвращался назад, чтобы доставить географа Иванова. Но того отнесло так далеко, что Шмидт мог разглядеть своего товарища только в бинокль. А в это время льдина, на которой находились Шмидт и Громов, все быстрее уплывала на юг. И хотя ее курс проходил мимо острова Мертвого Тюленя, перебраться на него без лодки путники не могли — остров со всех сторон окружала вода.

Но тут им повезло. Неподалеку от островка сел на мель айсберг. И льдина зацепилась за его скользкий бок. Однако это лишь отсрочка. Шмидт и Громов пробуют влезть на айсберг, но не могут забраться по вертикальной ледяной стене. «Остается ждать в мучительном бездействии. Льдина от айсберга скоро оторвалась и понеслась с быстротой хорошей лодки. А двух Ивановых все нет. Наконец, появляются. Матрос вконец устал. Я предлагаю И. М. Иванову (географу) немедленно грести дальше против течения, отвезти Громова на о. Мертвого Тюленя. Он как будто понимает опасность, но тоже устал. Едут, я в бинокль слежу. Расстояние между нами увеличивается, но как ничтожно продвижение на север к островку, мимо которого давно промчалась наша льдина».

В это время матрос Иванов сдает. Он, бывалый моряк, может, один из тех, кто недавно потешался в кубрике над неопытностью в морских делах Шмидта, отказывается дальше бороться за жизнь. Иванов знает, что еще у тех двоих в каяке есть шансы спастись, а он и начальник экспедиции практически обречены.

Через несколько лет Шмидт вспоминал: «Матрос, который был со мною, оказался слабым, лег на снег и сказал, что он никуда не пойдет и ничего делать не будет, потому что все равно умрет». В дневнике этот эпизод описан по-иному. Видимо, только что пережитое не позволяло слишком строго судить товарища по путешествию: «Согреваю матроса моими теплыми вещами, он закусывает. Я высматриваю путь к спасению. Становится все более ясно, что нас может пронести мимо земли… Вижу в бинокль, что лодка у острова — 2 км от нас, Иванов должен повернуть, но его долгое время не видно…

Мы с матросом видим, что дело плохо, Иванову нас не догнать. (Значит, Шмидту удалось как-то поднять матроса, уговорить, что сдаваться рано! — И. Д.). Начинаем соображать, что самим делать. Воспользовавшись столкновением двух льдин, перепрыгиваем и бросаем вещи на подошедшую сзади и от толчка несколько заторможенную, с нее на третью, на четвертую — каждый раз, как представится случай. Мы при этом мало приближаемся к берегу Кельти, но переходим на льдины, дрейфующие все с меньшей скоростью. Мы явно выходим из быстрого потока, мы близки к спасению. Первоначальная наша льдина давно уже пронеслась мимо земли, но мы задерживаемся. Нас догоняет Иванов на каяке, и втроем мы, то переезжая, то таща лодку со льдины на льдину, выходим… на южную оконечность острова Кельти. Все спасены! У всех сквозь свинцовую усталость не только радость, но какое-то детское веселье».

Однако Громов — на острове Мертвого Тюленя. Он отрезан от своих товарищей, не знает их судьбы и поэтому решается на отчаянный шаг — любым путем, пусть даже вплавь, добраться до зимовки, чтобы организовать поиски Шмидта и двух Ивановых. От острова Мертвого Тюленя до Скотт-Кельти всего 500–600 метров. Но без лодки их не преодолеешь — хоть и впрямь плыви. Однако с Кельти замечают мечущегося по льду Громова. Матрос Иванов отправляется за ним в каяке. Вскоре каяк уже возвращается обратно на Кельти с Громовым на борту. И вот через 18 часов после выхода с «Седова» все четверо снова вместе, в безопасности — на суше.

Обессиленные, они кое-как расставляют палатку, наскоро ужинают и валятся спать. А среди ночи Шмидт слышит сквозь сон близкие гудки парохода. Это Воронин, воспользовавшись тем, что ветер разогнал лед, привел «Седова» к острову Кельти, к северному его мысу.

Здесь у каменной пирамиды они договорились встретиться в том случае, если четверка не сможет добраться до станции. Шмидт и его спутники бегут сквозь ветер и метель к северному мысу. Громов первым замечает «Седова», стреляет в воздух и слышит ответный гудок. С ледокола спускают шлюпку.

Наконец четверка на борту. У трапа Воронин — бледный, осунувшийся, будто он сам только что проделал вместе с ними многокилометровый путь по льдам.

Громову запомнились короткие реплики, которыми обменялись при встрече Шмидт и капитан.

— Ну вот, — сказал Отто Юльевич усталым голосом, — наконец-то мы дома.

— Поздравляю, — сурово бросил капитан Воронин, — вы были на пороге смерти.

А еще через несколько часов ледокол входит в бухту Тихую. Шмидт убеждается, что, в то время пока «Седов» совершал свое рекордное плавание, на берегу полным ходом шла работа. Дома построены, с Большой Землей налажена надежная радиосвязь. Шмидт торжественно открывает первую советскую полярную станцию на Земле Франца-Иосифа. Все. Задание экспедиции выполнено полностью. Строители на борту «Седова». Можно и нужно уходить.

Но перед самым отплытием на долю Шмидта выпадает еще одно приключение: «В… последнюю ночь я не спал. Мне захотелось еще раз посмотреть, все ли в порядке. Я вызываю матроса, и мы с ним поехали на берег. Я все проверил. Возвращаясь обратно, наскочили мы на льдину — лодку разбили. Мы попали в воду, а затем выбрались на разные льдины, но благодаря низкой температуре сразу замерзли. Нас заметили с ледокола и перевезли на него, но мы настолько закоченели, что по трапу сами подняться не могли, и нас подняли лебедкой, как груз.

Матрос Терентьев, который со мной был, после рассказывал:

— Ну, братцы, и испужался же я. Думал, конец мне, засудят.

— За что же тебя засудят?

— Как же, комиссара потопил!

— А что же ты его не спасал?

— А я думал, что он за меня держаться будет и меня с собой потопит.

После этого случая мы с матросом Терентьевым очень подружились».

Но еще более подружился он именно после истории в бухте Тихой с капитаном Ворониным. Ведь это благодаря его мастерству «Седов» пробился к острову Скотт-Кельти, снял Шмидта и его спутников. Воронину обязаны они были своим спасением.

Однако дело не только в этом. История с неудачным, походом ясно показала и Шмидту и капитану, в чем силен каждый из них. Воронин увидел, что есть такие ситуации, когда необходимо идти на риск, когда даже поморская мудрость — не лучший советчик, ибо она четко расписывает, что можно делать и что нельзя, тут же обстоятельства требуют совершить невозможное. Ведь вроде бы правильно все рассчитал, когда говорил: надо уходить, а что получилось? Не предприми Шмидт свой отчаянный поход, так и ушли бы, не зная положения на станции, не взяв на борт плотников.

А Шмидт понял, что на предостережения капитана опасно не обращать внимания. Конечно, «безумство храбрых» — прекрасно. И бывает, когда именно на «безумство» вся надежда. К таким ситуациям он относил и ту, что сложилась вечером 27 августа, а потому и после возвращения на «Седов» считал, что поступил правильно, отправившись по льду к зимовке. Но тут случай чрезвычайный. Вообще же — он это хорошо понимал — страстный порыв должен контролироваться опытом, веками нажитой мудростью — всем тем, чем в полной мере обладал капитан.

Словом, ему стало ясно, что он и Воронин хорошо дополняют друг друга, что именно это «единство противоположностей» и нужно для руководства экспедицией.

Идиллии, правда, после бухты Тихой не наступило, не могло наступить. Шмидт и потом несколько раз без достаточных на то оснований упрекал Воронина за излишнюю осторожность, но когда «Седов» пришел в Архангельск, Шмидт и Воронин расстались друзьями.

Арктику Шмидт покидал с грустью: «Мучительно жаль уходить. Так и остался бы, кажется, на зимовку. Хочется растянуть, хочется хоть на день еще продлить плавание».

Он не знал, что его связь с Заполярьем продлится не дни, не недели, что на годы она будет основным его поприщем, что вскоре ему предстоит стать главой всех полярников страны.

Это все было впереди. Но когда весной 1930 года Шмидту снова предложили пойти в ледовое плавание, он с радостью согласился. И первым среди своих будущих спутников назвал Воронина.

И уж на этот раз начальник экспедиции и капитан были неразлучны в течение всего рейса. Леонид Муханов, секретарь Шмидта, участник второго похода «Седова», вспоминает: «Бывало, никак не прервешь их беседу. Когда они спали — не уследишь. Так друг за другом и ходят. Капитан на вахту — Шмидт с ним. Придут, покушают и говорят или вслух читают книги. Разлучала их только наблюдательная бочка, укрепленная на передней мачте. Как только ледовая обстановка ухудшалась, капитан Воронин залезал в бочку, которую мы в шутку прозвали «воронье гнездо». Отто Юльевич, бывало, посматривает наверх да время от времени спрашивает через рупор: «Как лед?» Если бы в бочке было просторнее, так они вдвоем бы и сидели рядом».

Плавание «Седова» летом 1930 года было на редкость удачным. За неполных два месяца экспедиции удалось побывать на Земле Франца-Иосифа, на Новой Земле, открыть шесть небольших островов в Карском море, достичь Северной Земли и построить здесь станцию. Ледовая обстановка в тот год оказалась значительно легче, чем в предыдущем. Но успех экспедиции был обеспечен и благодаря тому, что теперь на борту судна работал слаженный коллектив людей, «притершихся» в плавании 1929 года, который возглавляли два неразлучных друга.

Во вторую экспедицию «Седова» «арктическая учеба» Шмидта продолжалась. Он сам позднее осуждал иные свои скоропалительные выводы.

Однажды в конце экспедиции капитан пришел к Шмидту и сказал, что на горизонте — остров. «Островная мания» уже много раз подводила седовцев. Жажда открывательства охватила всех, поэтому нередко за острова принимали айсберги, скопления льдов. Но Воронин в этих грехах не был повинен. Начальник же экспедиции почему-то решил, что и на сей раз повторится та же комедия. «Я ему говорю, — вспоминает позднее Шмидт, — что это, вероятно, туча. Капитан мне отвечает: «Верьте мне, это остров. Я уже нанес его на карту». Я снова заявляю, что никаких… оснований к этому нет. Капитан рассердился и настаивает: «Идем ближе»… Дал полный ход и через тяжелый лед повел корабль к острову, к которому подошел ночью. Он разбудил меня… действительно, мы были у острова. Пришлось извиняться. Затем я уехал в отпуск и узнаю, что издана карта нашего плавания и этот остров в назидание мне назван именем Шмидта…»

А другой остров, открытый «Седовым», в честь капитана был назван островом Воронина.

Так летом 1930 года на карте появились имена двух друзей. Географическое положение «их» островов словно бы подчеркивало несхожесть характеров начальника экспедиции и капитана. Остров Шмидта находится неподалеку от северной оконечности архипелага Северная Земля, остров Воронина — несколько западнее самой южной его точки.

Дать острову имя капитана предложил Шмидт. После плавания 1930 года он в полной мере оценил достоинства Воронина. В докладе, посвященном итогам экспедиции, Шмидт говорил: «От экипажа ледокола зависит очень многое, а от капитана — больше половины успеха… Капитан В. И. Воронин не только великолепно ведет судно, но интуитивно чувствует, как его надо вести… И, что очень важно, В. И. Воронин отличается редким для капитана пониманием целей и значения наших научных исследований… Это великолепный капитан исследовательского судна».

Да, многое изменилось в его оценках со времени торопливых дневниковых записей, помеченных июлем 1929 года. Его суждения о делах Арктики обрели ту мудрость и глубину, которая была вообще свойственна Шмидту. Сам он, понимая это, говорил, что на «Седове» прошел арктическое крещение.

Конечно, два коротких похода — недостаточный багаж для полярного мореплавателя. Но Шмидт умел «прессовать» время, умел постигать науки «по краткому курсу». Этой своей способностью он поразил летом 1927 года крупнейших математиков мира в Геттингене. А три года спустя — людей совсем иного склада, тружеников холодных морей, посвятивших жизнь Арктике.