Линия жизни

К вершине планеты

Никогда еще люди не выбирали себе места для жилья таким странным способом. Самолет кружил надо льдами, переваливаясь с крыла на крыло. А Шмидт и Водопьянов, до боли напрягая глаза, всматривались в безжизненное пространство. Наконец они увидели то, что им было совершенно необходимо: ровную площадку. Шмидт тронул Водопьянова за плечо, что-то прокричал ему на ухо. Командир корабля слов не услышал, но кивнул — все и так было понятно: он тоже разглядел лишенное торосов поле и повел машину на снижение.

Под ними был Северный полюс.

О событиях того дня — 21 мая 1937 года — Шмидт позднее рассказывал: «Когда наш самолет пробил облачность… мы, конечно, не знали, что увидим внизу. И эти минуты, пока мы не знали, идет ли облачность до самого льда или оставляет нам промежуток для ориентировки, были самыми драматическими… Но оказалось, что облачность кончилась между 500 и 560 м высоты, так что мы, выйдя на 500 м из облаков, увидели картину, которая могла нас только обрадовать. Огромная льдина, небольшие трещины, в одном месте полынья, маленькое озеро… Самолет был посажен мастерски, остановился без толчков, люди высыпали с возгласами: «Мы на полюсе!..» Естественно, что мы обнялись, поцеловались и первым нашим движением было провозгласить ура во славу нашей Родины…»

Мечта о достижении Северного полюса зародилась у Шмидта еще в первой экспедиции на «Седове». Но тогда это была только мечта, неясная тяга романтически настроенного путешественника «в туманные дали». Однако шло время, и проникновение в центр Арктики становилось насущной задачей. Сведения, которые давали уже многочисленные к середине тридцатых годов полярные станции, разбросанные по побережью и арктическим островам, не только проясняли картину жизни льда, но и ставили множество вопросов. Для того чтобы разрешить их, нужно было последовательно в течение долгого времени изучать природные условия в районе самого полюса. Без этого невозможно снабжать надежными прогнозами трассу Северного морского пути.

Но как добраться до полюса? Опыт плавания в прибрежных морях ясно показал: возможности судов, даже наиболее мощных, ограниченны: многослойный толстый лед Центрального бассейна им явно не по зубам.

О походе на собаках тоже нечего было и думать. Наука к тому времени обзавелась множеством громоздких приборов. Для стационарной станции на арктическом льду требовался большой набор лебедок, вертушек, радиоаппаратуры, термометров, батометров, шаров-пилотов. Собачьим упряжкам не под силу везти такой груз.

Оставалось одно — авиация. После челюскинской эпопеи мысль об использовании самолетов для экспедиции на полюс захватила многих полярников. Шмидт говорил: «В те дни все мы стали маньяками авиации».

Однако возможность посадить на лед большие, тяжело груженные машины все же вызывала сомнения. Конечно, толстый лед у полюса должен выдержать их вес. Но кто знает, есть ли там поля, необходимые для взлета и посадки? Сведения на этот счет были противоречивые.

Амундсен, пролетевший в 1926 году огромное расстояние над Арктикой — вплоть до 88 параллели, — сообщал неутешительные новости: «Мы не видали ни одного годного для спуска места в течение всего нашего долгого пути от Свальбарда до Аляски. Ни одного-единого!.. Наш совет таков: не летайте в глубь… ледяных полей, пока аэропланы не станут настолько совершенными, что можно будет не бояться вынужденного спуска». О запланированной посадке, по его мнению, вообще не могло быть речи.

Между тем американец Роберт Пири, первым достигший полюса на собаках, писал, что в центре Арктики не встретил значительных торосов, а почти все время двигался по ровным ледяным полям.

Шмидт счел свидетельство Пири более надежным. Он рассуждал так. Торосы чаще всего образуются там, где ледяные поля встречают на своем пути препятствия: берег материка, остров, севший на мель айсберг. В центре Арктики суши нет, а глубины велики. Значит, эти причины исключаются. Правда, льдины начинают лезть друг на друга и в том случае, если дрейфуют с разной скоростью под влиянием ветров разных направлений. Но одни ветры не в силах вздыбить торосами огромные площади ледяных полей. В результате торошение здесь, в районе полюса, по мнению Шмидта, «возникает реже и образует лишь отдельные валы, пересекающие пространства в общем ровного льда, создавая некоторую аналогию с шахматной доской, где преобладают поля и лишь небольшое пространство занято линиями границ полей». А значит, место для посадки можно найти.

В начале 1936 года Шмидт представляет в правительство разработанный под его руководствам в Главсевморпути проект воздушной экспедиции на полюс.

Ее цель — создание на льду Центральной Арктики полярной станции, научного стационара, подобного береговым станциям, где будет проведен годичный цикл наблюдений.

В то время ученые дружно сходились во мнении, что вершина планеты постоянно одета шапкой холодного воздуха — антициклоном, с которым связана ясная погода и маловетрие. А потому считалось, что и лед здесь слабоподвижный. Значит, полярная станция за год далеко отойти от своего исходного места не должна. Потому станция и мыслилась как годичный стационар.

В феврале 1936 года проект экспедиции был утвержден. Шмидта назначили ее начальником.

Более года шла подготовка к полету. Наконец 22 марта 1937 года экспедиция — четыре основные машины и два самолета-разведчика вылетела из Москвы. Приходилось спешить, чтобы опередить необычайно раннюю в тот год весну. До Нарьян-Мара добрались благополучно. Но здесь пришлось надолго застрять. Следующий участок пути: Нарьян-Мар — Новая Земля — остров Рудольфа, где была устроена последняя база экспедиции, — самый трудный и каверзный.

Проходил день за днем» а нужной комбинации погодных условий на трассе полета не выпадало. Весна же постепенно докатывалась и до Нарьян-Мара. Самолеты стояли на льду реки Печоры, и этот еще недавно надежный аэродром начал сдавать. Под тяжестью четырех перегруженных самолетов, каждый из которых весил почти двадцать пять тонн, лед прогнулся. У лыж выступила вода. Пилоты ходили хмурые.

Не все участники экспедиции одинаково переносили вынужденное безделье. Кое у кого начали сдавать нервы. Случилось ЧП. Местные власти сообщили Марку Ивановичу Шевелеву, заместителю Шмидта по авиации, что один из его парней устроил в городе драку. Виновника найти было нетрудно. Павел Головин, командир дальнего самолета-разведчика «Р-6», был слишком приметной фигурой — молодой парень, высоченный, красавец. «Центнер мускулов», — говорили про него пилоты. Это был человек довольно распространенного среди летчиков тридцатых годов типа. Первоклассный ас, рисковый, неутомимый, веривший в свою удачу — он не умел и не хотел сидеть, ожидая «у моря погоды». Задержка вылета бесила его, и вот однажды, гуляя по городу, он нашел выход своему раздражению — из-за пустячного спора намял бока подвернувшимся под руку нарьян-марским парням.

Шевелев пришел в ярость. Сообщив Шмидту о происшествии, грозно добавил:

— Так с ним поговорю — котенком станет.

Ответ он услышал столь необычный для Шмидта, что и теперь, через сорок лет, его помнит.

— Извините, Марк Иванович, — улыбаясь, сказал Шмидт, — но если позволите, я с ним поговорю сам.

— Вы? — переспросил Шевелев.

Он знал привычку Шмидта не влезать в мелкие дела, полностью доверяя их своим помощникам. Это был стиль работы, который начальник Главсевморпути старательно проводил в управлении, постоянно пропагандировал на всех собраниях, требовал, чтоб так же работали и другие руководители. И вот теперь нарушал собственную традицию.

— Понимаете, Марк Иванович, — пояснил Шмидт, — вас все полярные летчики и так боятся. Сейчас же вы еще и раздражены. А Головин — человек самолюбивый. В общем мало ли как повернется разговор… Ну, а нам еще лететь и лететь. Надо, чтобы у всех было хорошее настроение. У Головина — особенно. Ведь вы же прекрасно знаете, как все мы зависим от разведки.

— Что ж его теперь по головке гладить?

— Не волнуйтесь, Марк Иванович! Думаю, все получится хорошо.

Головин сидел в компании летчиков, когда ему сказали, что Шмидт просит зайти. Павел встал, поправил гимнастерку:

— Ну все, парни! Не люблю, когда меня воспитывают. Можем прощаться. Пришлют вам из столицы нового разведчика, мальчика-паиньку.

В маленьком домике на окраине Нарьян-Мара, где расположилась экспедиция, перегородки между комнатками были тонкие, оттого любой разговор в повышенных тонах становился общим достоянием. Но из комнаты Шмидта ни одного слова слышно не было. Потому так и осталось тайной, о чем говорил начальник с провинившимся пилотом. Доподлинно известно только, что через полчаса Головин вышел в общую комнату, осторожно притворив за собой дверь. Удивленно оглядев летчиков, он сказал:

— Ну, парни! Никогда не думал, что меня можно так культурненько высечь.

Пилоты грохнули.

— Нет, правда, — сказал Головин, — девять начальников куда подальше посылал. Думал, сегодня юбилейный будет. Так нет же, сам снял штанишки, лег и попросил: шлепайте еще. Вот это да!

…Через три дня пришло сообщение о том, что над Новой Землей и в районе острова Рудольфа погода улучшилась. Только над Печорским морем стояла сплошная облачность. Если ее удастся пробить, дорога к базе экспедиции открыта. Шевелев послал Головина в разведку. Все самолеты были приведены в полную готовность и ждали сигнала к вылету. Павел долго молчал. После недавней «культурной порки» он особенно старался выполнить задание. Через два с половиной часа после вылета Головин сообщил по радио, что, несмотря на несколько рискованных маневров, пробить облачность не удалось. Самолет начал обледеневать. Куски льда срывались с винтов и били по фюзеляжу. Ему был дан приказ немедленно возвращаться. Отяжелевшая машина плохо слушалась руля, посадить самолет удалось с большим трудом.

…Только 18 апреля, почти через месяц после вылета из Москвы, экспедиция добралась до своей основной базы на острове Рудольфа. Но главное было впереди. Полет на полюс требовал яркого солнечного дня и совершенно чистого неба. Ведь нужно было не только выбрать ровное поле для посадки, но и точно установить свои координаты астрономическим путем.

5 мая впервые синоптики сообщили обнадеживающие новости. Погода над полюсом начала улучшаться. Павел Головин на своем «Р-6» немедленно вылетел в разведку.

На базе экспедиции с нетерпением ждали от него вестей. «Каждые полчаса Головин сообщал состояние погоды и свои координаты, — вспоминал командир отряда тяжелых кораблей М. В. Водопьянов. — Мы читали его донесения прямо из-под карандаша радиста. «Идем над сплошной облачностью высотой 2 000 метров, — говорилось в одной из радиограмм. — До полюса осталось 100–110 километров. Иду дальше».

— Как дальше? — удивился флагштурман экспедиции И. Т. Спирин. У него же не хватит горючего. Не лучше ли вернуть его?

— Горючего у него хватит, — возразил я, — Головин не без головы. А вернуть его, конечно, поздно. Попробуй верни, когда осталось всего сто километров до полюса. Я бы, например, на его месте не вернулся.

— Михаил Васильевич прав, — сказал, улыбаясь, Отто Юльевич, — вернуть его трудно, почти невозможно. Я бы тоже не вернулся. Не люблю я постучаться в дверь и не войти.

Головин первым из советских летчиков достиг Северного полюса. Когда он повернул обратно, погода резко испортилась… Шесть часов не было Головина. И почти все это время Шмидт, заложив руки за спину и ссутулясь чуть больше обычного, молча ходил взад и вперед по радиорубке… Таковы были внешние признаки его большого волнения».

Головину чудом удалось вернуться на базу. Когда он подлетел к острову Рудольфа, кончилось горючее, аэродром на ледяном куполе острова затянуло туманом. И тогда Павел принял единственно верное решение — направил машину к узкой и короткой полосе песчаного пляжа неподалеку от полярной станции. Остановиться ему удалось всего в нескольких метрах от жилых домов.

Наконец 21 мая, по выражению Шевелева, «погода сжалилась над нами». В воздух поднимается флагманская машина (командир— М. В. Водопьянов, флагштурман — И. Т. Спирин). На ее борту кроме членов экипажа — четверка будущих хозяев Северного полюса, Шмидт и его старый друг кинооператор Марк Трояновский, После многочасового полета самолет пробивает низкую облачность. И вот долгожданная минута — они на полюсе!

Но остальные три самолета ждут на базе вестей, а рация флагмана еще в полете вышла из строя, последняя радиограмма оборвалась на полуслове. И потому на острове Рудольфа не знают их судьбы. Оборванная радиограмма слишком часто была в Арктике вестью о гибели.

Необходимо как можно быстрее наладить рацию зимовщиков. Спешно выгружается оборудование, ставится палатка, крепится антенна. Кренкель начинает выстукивать позывные. Но ответа нет — на базе их не слышат. 12 часов бьется радист над своим передатчиком, пытаясь наладить связь. И все это время Шмидт расхаживает по льду возле палатки. Кинокамера оператора Марка Трояновского сохранила для нас этот эпизод. Напряженное лицо Шмидта, ссутулившаяся спина, тяжелая походка. Он хорошо представляет, что творится в эти часы на базе экспедиции, на других полярных станциях, в Москве. Может, уже подняты в воздух, брошены на поиски самолеты. Но им не найти флагмана, пока не заговорит рация, пока не будут переданы в эфир его координаты. А ведь посадка на лед одной машины — это лишь начало. Нужно, чтобы все самолеты доставили сюда свой груз. Только тогда можно построить лагерь станции, обеспечить зимовщиков всем необходимым.

Но Шмидт расхаживает возле палатки молча. Волнение, лихорадочное биение мысли не отражаются на его лице. Он не взрывается, не кричит, не торопит. Он, как всегда, сдержан. Только десяток шагоз по скрипучему снегу в одну сторону, десяток — г, другую. Кренкель, его надежный товарищ по «Челюскину», не хуже начальника понимает, как нужна сейчас радиосвязь. Все возможное и невозможное он делает. И так двенадцать часов.

Наконец их услышали! Остров Рудольфа сыплет в эфир торопливую ответную морзянку. Шмидт обнимает изможденного, еле живого Кренкеля, а потом спокойно и деловито спрашивает:

— Они подождут, пока я напишу радиограмму?

— Конечно, — возбужденно выдыхает Кренкель. — Конечно, они подождут.

…Первые дни на полюсе. Тринадцать человек разгружают флагманскую машину, строят лагерь. А погода держит остальные самолеты на базе. Проходят сутки, двое, трое. Взлет невозможен. Рация флагмана поломана безнадежно, а ведь она должна была сработать как маяк — вывести в их точку три другие машины. Аппаратура Кренкеля сконструирована так, что заменить в этом качестве самолетный передатчик не может. Главная задача экспедиции снова под угрозой. И если самолеты не долетят, за это в полной мере отвечать ему — Шмидту.

Кажется, чтобы выдержать все эти дни, когда нечеловеческим напряжением сил так много сделано, когда ты уже на полюсе, когда победа — вот она — рядом, в двух шагах, а все именно сейчас может полететь в тартарары, — кажется, чтобы выдержать это, не хватит никакого мужества. Но Шмидт как всегда деловит, собран, вежлив. Таскает вместе со всеми санки с грузами, обсуждает каждую деталь устройства станции, дает толковые советы, посмеивается над хозяйственной сметкой хитрого «Митрича» (Папанина), сумевшего запихнуть в самолет чуть не полтонны лишнего груза.

25 мая Кренкель отправляет на остров Рудольфа радиограмму: «На полюсе установилась ясная погода, облака уходят на юг». Снова поднимаются в воздух разведчики. Они сообщают, что в двухстах километрах севернее базы — чистое небо. А остров по-прежнему затянут низкими облаками, уже в тридцати — сорока метрах от земли — серое месиво. Но Шевелев все же дает приказ о вылете. Ждать дольше невозможно: ведь известно — с начала июня по август на острове Рудольфа не бывает летной погоды.

И через несколько часов люди в лагере уже слышат гул моторов. А вскоре на льдину опускается самолет. Его командир В. С. Молоков и штурман А. А. Ритслянд с абсолютной точностью сумели повторить маршрут флагмана.

Две остальные машины, не найдя сразу лагеря, садятся, как было условлено, во льдах в районе полюса, а затем связываются по радио с зимовщиками. На следующий день на льдину лагеря опускается самолет А. Д. Алексеева.

Хуже всего досталось молодому летчику Илье Мазуруку. Его самолет значительно отклонился от курса — на несколько десятков километров перелетел полюс. Лед в этом районе оказался изрезанным несколькими полосами торосов. Место для посадки удалось найти с трудом. А чтобы подняться в воздух, пришлось всем экипажем в течение восьми суток сбивать ледяные наросты, выравнивая полосу.

26 мая три самолета уже в лагере. Строительство идет полным ходом. За несколько дней все оборудование лагеря закончено.

Льдина приняла обжитой вид. Дрейфующая станция уже работает, регулярно ведутся научные наблюдения, метеослужба страны впервые получает ежедневные сводки с полюса.

Один эпизод тех дней врезался в память Шевелеву.

На шестые сутки после прилета, утром, впервые выдался свободный час. Шевелев вышел из палатки, огляделся и невольно почувствовал разочарование. Хотелось увидеть что-то необычайное. А льдина, истоптанная несколькими десятками пар сапог, исчерченная санными следами, выглядела так же, как полярные станции на островах: те же бочки с бензином, склады, антенна радиостанции. Конечно, Шевелев знал, что под ногами не земля, а лед, а под ним толща воды в несколько километров. Но именно знал — не видел, не ощущал. Стало обидно — неужели так и не испытаешь этого самого особого чувства полюса.

Не желая с этим мириться, Марк Иванович встал на лыжи и двинулся за ближнюю гряду торосов. И вот, когда лагеря не стало видно, — тут и подкатило.

Он стоял совершенно один, окруженный тишиной до звона в ушах. Только безмолвие оказалось не белым. День яркий, все залито солнцем, и его лучи будто красят снег — где в розовое, где в лиловое, где в желтое. И еще на снегу — синие тени торосов. Вдали чернеет ролынья, по ней плывут два айсберга, почти прозрачные, бирюзовые на просвет.

Шевелев присел на выступ тороса и сидел неподвижно, стараясь сохранить в себе это пришедшее в тишине чувство полюса. Просидел он долго, даже снег вокруг него подтаял. Потом глянул на часы — и присвистнул: подходило время связи с Мазуруком, надо было скорее в лагерь.

По дороге к рации Шевелев заглянул в свою палатку, где жил вместе с начальником экспедиции. Там сидели четверо: Шмидт, Водопьянов, Молоков и Бабушкин, — забивали «козла».

Только что виденное чудо так не вязалось с самым обычным домино, что у Шевелева невольно вырвалось:

— Как же это, братцы? Полюс, а вы в «козла».

Летчики посмотрели на своего прямого начальника виновато, будто упрек касался каких-то упущений по службе.

Ответил за всех Шмидт.

— Ничего, Марк Иванович, — сказал он, улыбаясь. — Это не простой «козел» — полюсный, самый принципиальный. Кто проиграет, тому во всю жизнь не отыграться.

Только сейчас, взглянув на Шмидта, Шевелев увидел, до чего же устал начальник экспедиции. Всем, конечно, досталось за два месяца перелета, но ему особенно. Потому, видно, и необходима была Шмидту разрядка: что-нибудь самое простое, вроде этого «козла», — хоть на время расслабиться.

5 июня Мазурук благополучно взлетел с самодельного аэродрома и всего через час посадил машину в лагере. Разгружали ее спешно. Нельзя было упустить последнюю возможность для возвращения на материк.

Шмидт торжественно открыл станцию, над полюсом взвился флаг Советского Союза. Потом долго прощались с зимовщиками. Наконец самолеты поднялись в воздух, легли на обратный курс. На льдине осталась папанинская четверка.

Возвращение в Москву тоже было нелегким. Арктика еще не раз показала свой нрав. Лишь через двадцать дней после вылета машины экспедиции приземлились на столичном аэродроме. Москва встречала полярников так же радостно, как в наши дни встречает героев космоса.

27 июня 1937 года ВЦИК принял постановление о присвоении Шмидту звания Героя Советского Союза.

А из лагеря папанинцев приходили воистину сенсационные сообщения, заставлявшие совершенно менять существовавшие в науке взгляды на природные условия полюса.

В этом районе, прежде считавшемся безжизненным, гидробиолог П. П. Ширшов обнаружил разнообразную флору и фауну.

Глубины в центре Арктики оказались, по измерениям Е. К. Федорова, намного больше, чем предполагалось, — свыше четырех километров.

Уже первые недели работы станции заставили сбросить с макушки планеты гипотетическую шапку холодного воздуха — постоянный антициклон. Наблюдения показали, что над полюсом так же часто, как над средней Россией, проносятся цепочки циклонов.

В глубинных слоях океана папанинцы обнаружили теплые струи Гольфстрима. А прежде ученые считали само собой разумеющимся, что так далеко это течение не забирается, потому и не признавали существенного влияния Атлантики на природу Центрального Арктического бассейна. Теперь роль Атлантического океана обозначилась четко и рельефно.

Но если Гольфстрим распространяется по глубине до самого центра Арктики, то поверхностная вода, как бы подпираемая снизу теплыми струями, должна постоянно стекать в пролив между Гренландией и Шпицбергеном. Так образуется холодное течение, определяющее направление дрейфа многих ледяных полей в районе полюса, вытаскивающее айсберги на оживленные морские дороги Северной Атлантики.

Сведения, добытые четверкой папанинцев, позволили, наконец, ясно представить игру природных сил в районе полюса. Прежние концепции о взаимоотношении здесь ветров, течений, направления дрейфа трещали, как льды во время торошения. Но ведь именно на этих концепциях основывались планы работы станции — представление о том, как будет перемещаться льдина зимовщиков по арктическим морям. И здесь дело, конечно, не в чьем-нибудь недомыслии, неумении заглядывать в будущее, близорукости. Других-то концепций просто не было! Для того и высадили папанинцев на полюсе, чтобы узнать, что там на самом деле происходит.

Однако от вновь открытых закономерностей прямо и непосредственно зависела судьба самих исследователей. И добытые ими сведения ничего доброго четверке папанинцев не обещали.

Уже к концу 1937 года стало ясно, что их льдина медленно вертеться вокруг полюса не будет, как это предполагалось. Ей предначертан другой путь — на юг, в Гренландское море. А значит, и заранее заготовленные варианты снятия зимовщиков не годятся.

В Главсевморпути срочно разрабатывались новые планы операции.

Но Арктика готовила еще более неприятный сюрприз: скорость дрейфа оказалась во много раз больше, чем предполагалось. В июне льдина проходила в сутки около полутора миль. Довольно резвое движение. Но ученые считали, что к зиме дрейф пойдет намного медленнее, ибо мелкие льдины смерзнутся в огромные поля и течение не сможет быстро передвигать эти махины.

Вышло все наоборот. Скорость дрейфа росла от месяца к месяцу. В августе — две с половиной мили в сутки, в ноябре — уже четыре.

И тут еще новость: сменилось направление дрейфа — с юго-восточного на юго-западное. Это значило, что льдина поплывет не по центральной части Гренландского моря, где на ее пути не было бы никаких препятствий, а в непосредственной близости от самой Гренландии — там же, как и во всяком прибрежном районе, происходят постоянные сжатия льдов и торошения.

В начале января 1938 года станция была заброшена в мелководный район — неподалеку от величайшего острова планеты. Глубина теперь падала день ото дня: уже не прежние 4000 метров, а 230 метров, 200, 160.

И при этом столь же постоянно росла скорость дрейфа. 6 января Федоров зафиксировал рекордный рывок льдины: всего за 43 часа было пройдено 30 миль. А скорость 10 миль в сутки (почти в 7 раз большая, чем в июне!) стала обычной.

Положение складывалось тревожное. Ни один из вариантов снятия папанинцев со льдины не был рассчитан на такое быстрое перемещение. При этом сильно всторошенные льды у побережья Гренландии не позволяли использовать тяжелые самолеты. Да и возможность найти площадку для легких машин вызывала сомнения. Ледоколу тоже было нелегко пробиться сквозь торосистые зимние льды.

Между тем льдину зимовщиков много раз крушило и ломало. От того огромного поля, на котором в мае хватило места для посадки и взлета тяжелых машин, остался лишь небольшой обломок. Он то странствовал в тесном окружении таких же льдин, бившихся и напиравших друг на друга, то плыл, постоянно подтаивая, по чистой воде.

Для Шмидта наступили дни, пожалуй, еще более трудные, чем в период челюскинской эпопеи. Ведь тогда он сам был на льдине, сам руководил жизнью лагеря и сам рисковал вместе со всеми. Теперь он находился в Москве, а четверо зимовщиков боролись за жизнь среди льдов у далекого берега Гренландии. Главсевморпуть стал штабом операции по снятию папанинцев.

В Ленинграде и Мурманске готовились к выходу судна, поднимались на борт самолеты-разведчики.

2 февраля Кренкель передал: «В районе станции продолжает разламывать обломки полей, протяжением не более 70 метров. Трещины от 1 до 5 метров, разводья до 50. Льдины взаимно перемещаются по горизонту, лед 9 баллов, в пределах видимости посадка самолета невозможна. Живем в шелковой палатке на льдине 50 на 30 метров… Привет от всех. Папанин».

Еще с осени Шмидт искал судно, чтобы выслать его в Гренландское море. Но ни у Главсевморпути, ни у других ведомств не было в то время корабля, готового к трудному арктическому плаванию. Весь ледокольный флот после окончания летнего сезона ремонтировался в доках. И как ни старались сжать сроки ремонта, все же выходило, что кончится он только в марте.

После долгих поисков одно судно все же нашлось. Но это был не ледокол и не ледокольный пароход, а небольшой гидрографический бот «Мурманец». Он вышел в поход 11 января, с огромным трудом пробился под парусами через штормовое Гренландское море и стал патрулировать у кромки ледяных полей. «Мурманец» мог помочь папанинцам лишь в том случае, если бы их льдину выбросило на чистую воду.

В течение января Шмидт прилагал все усилия к тому, чтобы ускорить выход в море судов, способных бороться с тяжелым льдом. На судоремонтных заводах Ленинграда и Мурманска денно и нощно сидели представители Главсевморпути. Они объясняли сложившееся положение, выбивали запчасти, помогали оснащать суда всем необходимым для похода. Новые сообщения со льдины заставили работать еще быстрее, еще напряженней, хотя, казалось, снарядить суда в более короткий срок невозможно. Дальнейший ход операции можно проследить по дням.

3 февраля из Мурманска выходит ледокольный пароход «Таймыр», на борту которого три легких самолета-разведчика.

5 февраля на помощь папанинцам отправляется подводная лодка.

7 февраля через Гренландское море пробивается ледокольный пароход «Мурман».

8 февраля папанинцам снова приходится трудно. Штормовой ветер опять ломает льды. Сорваны легкие шелковые палатки, в которых приходилось жить последнюю неделю, перевернуты нарты с оборудованием, трещат антенны радиостанции. Утром, когда ураган стихает, перед зимовщиками открывается величественный вид на горы Гренландии. До берега всего 50–60 миль.

Буря основательно потрепала и покорежила идущие на помощь папанинцам суда. Им пришлось потерять сутки, уйдя с курса и штормуя носом на волну.

Сообщения об этих событиях Шмидт читает в Ленинграде. Он вылетел сюда, чтобы ускорить отход ударной силы Главсевморпути — ледокола «Ермак». 8 февраля ледокол выходит из дока. Но надо погрузить топливо. Шмидт обращается за помощью к военным морякам. Две тысячи краснофлотцев всего за 14 часов перебрасывают на борт ледокола три тысячи тонн угля.

9 февраля «Ермак» под командованием капитана В. И. Воронина уже штурмует льды Финского залива. На его борту выходит в море Шмидт.

10 февраля «Таймыр» в Гренландском море достигает кромки льдов, устанавливает радиосвязь с папанинцами и движется к лагерю.

12 февраля Кренкель ранним утром будит своих товарищей криком: «Огонь на горизонте!» Он первым увидел прожектор «Таймыра».

15 февраля на ледовые аэродромы возле борта «Таймыра» и борта подошедшего вслед за ним ледокольного парохода «Мурман» спущены самолеты-разведчики. К лагерю папанинцев вылетают пилоты И. И. Черевичный и Г. П. Власов. Однако из-за внезапного снегопада ни одному из них не удается сесть на подготовленный зимовщиками аэродром. Власов опускается на лед возле «Мурмана». Второй самолет— маленькая амфибия — на базу не возвращается. Папанинцы предлагают остановить все работы, пока не станет известна судьба самолета-амфибии.

17 февраля опытный полярный летчик Власов совершает посадку на аэродром папанинцев и передает им подарок от моряков «Таймыра» — пиво и мандарины. В тот же день Власов обнаруживает во льдах машину Черевичного и вывозит ее экипаж. Во время поисков амфибии летчик проводит разведку льдов.

По его указанию намечен маршрут судов к большой полынье, открывшейся неподалеку от лагеря папанинцев.

18 февраля «Таймыр» и «Мурман» общими усилиями пробиваются сквозь льды.

19 февраля в 14 часов оба судна, преодолев последние перемычки, швартуются к льдине в двух километрах от лагеря. Моряки по льду добираются до станции. Под большим торосом, над которым укреплен флаг СССР, зимовщики встречают экипажи ледокольных пароходов. В 16 часов Кренкель передает в эфир последнее сообщение с дрейфующей станции «Северный полюс». Папанинцы поднимаются на борт «Таймыра». Сюда же доставлено из лагеря все имущество станции.

21 февраля четверка зимовщиков пересаживается в море на борт ледокола «Ермак», где их встречает Шмидт.

Подводя итоги всей операции, Папанин через несколько лет писал: «Осуществился самый невероятный вариант снятия: корабли почти вплотную подошли к льдине. И это, конечно, не было делом случая. Только огромный опыт наших полярных моряков и полярных летчиков позволил провести ледокольные корабли почти к берегам Гренландии, где в это время года никогда раньше не бывали суда. Ведь сама мысль о возможности проникнуть на судах в этот район многим казалась утопической и нереальной».

Ленинград и Москва торжественно встречают полярников. Экспедиция на Северный полюс закончилась блестящей победой. Шмидт обдумывает новый план исследования Арктики.

Но еще в первых числах февраля один из старых товарищей конфиденциально сообщил начальнику Главсевморпути: «наверху» им недовольны.

Товарищ сказал: сложилось мнение, что Главсевморпуть не обдумал всерьез всех деталей операции по снятию четверки папанинцев, довел дело почти до трагического исхода.

Шмидт устало пожал плечами — разговора он не поддержал, было не до того. Да и старому товарищу на этот раз не поверил. Ведь ясно же: если люди остаются на полюсе, чтобы узнать, как и по какому маршруту дрейфует лед, то, сколько ни гадай, заранее путь их льдины не угадаешь.

Шмидту, однако, пришлось вспомнить об этом разговоре летом того же 1938 года, когда в одной из центральных газет появилась статья, в которой Главсевморпуть резко критиковался за «самоуспокоенность и зазнайство», проявленные при снятии со льдины папанинцев. Имя Шмидта в статье названо не было, но не вызывало сомнения, в чей огород камешек.

Через полгода Шмидту сказали, что с Арктикой ему придется расстаться.

Но всему этому еще предстояло случиться.

А в феврале 1938 года Шмидт, гордый новой победой в изучении Арктики, счастливый оттого, что папанинцам больше не грозит беда, разъезжал вместе с четырьмя зимовщиками по Москве с одной торжественной встречи на другую.

Это был зенит его славы, время, когда во всей стране, да, пожалуй, и во всем цивилизованном мире невозможно было найти человека, не знавшего его имени.

Недаром один из шведских полярников сказал в те дни, что результаты воздушной экспедиции на полюс и работа дрейфующей станции по своему значению могут быть сравнимы с открытием Америки Колумбом или первым кругосветным путешествием Магеллана.