Линкольн

1. «Мэри, нас избрали

Уильям X. Сьюард считался первым кандидатом в президенты от республиканской партии. Он был ньюйоркцем. Его друг Торлоу Уид; издатель газеты «Ивнинг джорнэл» в городе Олбэни, штат Нью-Йорк, руководил пресс-бюро Сьюарда, был связан с крупными предпринимателями и мог свободно тратить деньги на агитацию за Сьюарда.

Будучи губернатором Нью-Йорка, Сьюард ввел закон, предусматривавший судебное разбирательство дел о беглых рабах с участием присяжных заседателей; защитники оплачивались штатом. В октябре 1858 года он сказал: «Существует непримиримый конфликт между антагонистическими, стойкими силами, а это означает, что США должны стать, и раньше или позже станут, целиком нацией рабовладельцев или нацией свободного труда».

Южане и их газеты называли его «дьяволом, чудовищем»; консультанты заметили ему, что он высказался слишком радикально. Он потом объяснил, что он вовсе не такой радикал, как это могло показаться, но клеймо на нем осталось.

Другим кандидатом был Саймон П. Чэйз из Огайо, аболиционист, радикал, дважды избиравшийся губернатором и один раз — сенатором США.

Третьим — Эдвард Бэйтс из Миссури, отец 17 детей; его сторонники твердили, что, будучи фрисойлером и вигом из штата, пограничного с рабовладельческими, он сумеет предотвратить их отделение. Бэйтс в свое время поддерживал партию «ничего-не-знающих» и не учел силу немецких редакторов и политических лидеров, припасших для него топоры избирателей.

Джон Маклин, демократ из Огайо, товарищ прокурора в верховном суде США при президенте Джексоне, также назывался как кандидат в президенты; в его активе было выступление в пользу беглого негра Дреда Скотта. Маклину было семьдесят пять лет. Линкольн писал о нем Трамбулу: «Будь он на десять лет моложе, он был бы лучшим нашим кандидатом».

Все эти кандидатуры обсуждались лидерами республиканцев. Линкольн в списке не фигурировал.

Издание дебатов Линкольна и Дугласа должно было выйти четырьмя выпусками примерно в середине мая. Стоила книжка 50 центов в бумажном переплете и доллар в холщовом. Брошюра с речью Линкольна в Купер Юнионе продавалась по 1 центу. По стране все шире распространялась легенда о высоком некрасивом человеке, который родился в простом бревенчатом доме, работал матросом на плоскодонке и дровосеком, но достиг такого положения, что его речами и идеями интересовалась вся страна. Все это создало вокруг Линкольна известный ореол. Людям вдруг приходило в голову: «А ведь если подумать: почему бы не Линкольн? Чем больше к нему присматриваешься, тем больше убеждаешься, что он подходит больше всех».

В 1859 году Линкольн покрыл 4 тысячи миль и произнес 23 речи. Он трудился больше любого другого кандидата в президенты от республиканской партии. Он выступал в Новом Орлеане и в Канзасе, в Нью-Йорке и в Новой Англии. Он затаил свои надежды на выдвижение и только ждал, что в ближайшие недели скажутся результаты его выступлений.

Он написал одному делегату (из Огайо) на предстоящий чикагский съезд, что Сьюард «самый лучший наш кандидат для штатов к северу от Иллинойса и самый плохой для штатов к югу». Таково же положение Чэйза, а у Бэйтса — наоборот. «Я не самый подходящий человек, чтобы ответить на ваши вопросы (о кандидатах). Когда не очень крупный деятель выдвигается на высокий пост, у него начинается легкое головокружение». Но с Трамбулом он был вполне откровенен и писал ему: «Это мне по вкусу».

Марк Делагэй, канзасский лидер, сторонник Линкольна, обещал помочь ему, но потребовал денег. Линкольн ответил: «Разрешите мне сказать, что я не могу войти в компанию на денежной основе: во-первых, потому, что это принципиально неправомерно, и, во-вторых, у меня денег нет и достать их я не могу. Я говорю, что принципиально это неправомерно, но для достижения определенных целей в политической борьбе использовать некоторую сумму и правомерно и обязательно». Он недвусмысленно предложил: «Если вас изберут делегатом в Чикаго, я вам дам 100 долларов, чтобы покрыть расходы на поездку».

9 мая Джон Хэнкс явился в город Декэйтер на съезд республиканцев штата с двумя стойками для ограды, перевязанными флагами и лентами, на которых было написано: «Авраам Линкольн, кандидат дровосеков в президенты в 1860 году. Две стойки из партии в 3 000, наколотых в 1830 году Томасом Хэнксом и Эйбом Линкольном, отец которого был первым поселенцем в графстве Мэйкон».

Последовали выкрики: «Линкольн! Линкольн!

Речь!» Линкольн выразил свою благодарность делегатам. Вспыхнула овация: «Трижды три здравицы за честного Эйби, нашего следующего президента». Делегаты спросили Линкольна: «Узнаете свою работу?» — «Возможно, что я колол эти брусья, — отозвался Линкольн и, тщательно осмотрев их, добавил: — Знаете, ребята, я очень много наколол брусьев, но те были ровнее этих». Таким образом был выдвинут кандидат дровосеков. Он получил прозвище «Колольщик брусьев».

Тем временем демократическая партия разделилась на две фракции, которые созвали отдельные съезды: в мае собирались демократы-аболиционисты, в июне — сторонники рабства. При наличии такого раскола в демократической партии победа республиканцев в ноябре была обеспечена.

Иллинойские делегаты шили себе из черного тонкого сукна костюмы к съезду республиканской партии, покупали шелковые цилиндры. Линкольн сказал: «Я слишком крупный кандидат, чтобы остаться дома, и не совсем еще кандидат, чтобы поехать на съезд».

Джад и другие положили много сил, чтобы съезд состоялся в Чикаго. Они уверили центральный комитет, что если съезд состоится в каком-нибудь восточном городе, партия «может потерять голоса Запада». Быстро растущий Чикаго стал символом смелости, предприимчивости и движения вперед.

16 мая 1860 года поезда привезли на съезд 40 тысяч гостей и 500 делегатов. На месте снесенного отеля Соганаш, стоявшего на углу улиц Лэйк и Маркет, было возведено огромное, хаотично построенное, громоздкое здание на 10 тысяч мест, прозванное Вигвамом. Чикагские девушки и дамы с помощью молодых людей украсили помещение флагами, транспарантами и красно-бело-синими лентами.

Судья Дэвид Дэвис прекратил работу восьмой выездной сессии суда, снял весь третий этаж лучшего в Чикаго отеля — Тремонт-хауза и уплатил 300 долларов за предоставление просторной штаб-квартиры Линкольну и его штату, состоявшему из евангелистов, коммивояжеров, неутомимых организаторов, агитаторов, увещевателей, прожектеров. Джес Фел встречался с лидерами делегатских групп, занимавших ключевые позиции, был их референтом. Джад, адвокат, тесно связанный с делегатом из Пенсильвании, поверенным железнодорожной компании, не задумываясь, раздавал всевозможные обещания крупным капиталистам, заинтересованным в постройке дороги к Тихому океану. Лионард Свэтт, молодой человек из Мэна, старательно разбивал единство про-сьюардских делегатов из этого штата. Ричард Дж. Оглсби, в качестве фрисойлера и вига, выросшего в Кентукки, делал все возможное, чтобы произвести впечатление на делегатов из Миссури своим грудным грубым кентуккийским говором. Джон М. Памер эффективно действовал среди бывших демократов, а Густав Кернер, немецкий эмигрант, работал как демон, чтобы разрушить шансы Бэйтса в отместку за то, что тот в 1856 году поддержал «ничего-не-знающих».

В гостиной штаба Линкольна любого делегата или важного гостя угощали сигарами, вином, портером, бренди, виски; счет на 321 доллар 50 центов был оплачен Хатчем и Лэймоном. Они приглашали делегатов и конфиденциально с ними беседовали или выступали с речами перед небольшими группами.

Торлоу Уид в штаб-квартире Сьюарда применял те же методы.

По Чикаго маршировали духовые оркестры; на оркестрантах сверкали пышные мундиры. Огромные толпы осаждали Вигвам, который мог вместить меньше трети всех собравшихся; ораторы непрерывно сменяли друг друга. В тысяче баров выборщики праздновали и разглагольствовали.

Накануне открытия съезда Дэвис и Дюбуа телеграфировали Линкольну: «Мы не шумим, но ставим вверх дном землю и небо».

Во второй половине дня 17 мая помощники Сьюарда потребовали провести голосование по кандидатурам, но председатель заявил, что «счетные листы еще не готовы». Незамедлительно было внесено предложение отложить заседание. Голоса специально не подсчитывались, председатель Джордж Ашман заявил, что предложение принято; заседание перенесли на следующий день. Это был решительный момент, ибо помощники Сьюарда могли бы протащить своего кандидата.

В ночь на 18-е сторонники Линкольна в течение всей ночи заключали весьма важные политические сделки. Дэвис телеграфировал Линкольну из чикагского штаба: «У меня большие надежды. Не волнуйтесь. Подыхаем от усталости. Телеграфируйте и пишите сюда как можно меньше».

Дюбуа и другие помощники Линкольна организовали совещание с делегатами из Пенсильвании и Индианы. Рэй из «Трибюн» пришел к своему шефу Медилу: «Индиана будет голосовать за старину Эйба». — «Почему вы так решили?» — спросил Медил. «Боже мой, мы им обещали дать все, что они просили». Калеб Б. Смит должен был стать секретарем в министерстве внутренних дел, а Уильям П. Дол комиссаром по делам индейцев; в результате вся группа из Индианы обещала целиком голосовать за Линкольна при первой же баллотировке. Пенсильванская группа из 54 делегатов, все в белых цилиндрах, при первом голосовании собиралась отдать свои голоса Саймону Камерону, а затем кому-нибудь другому. Судья Дэвис торговался с ними; Дюбуа телеграфировал Линкольну, что можно получить голоса камеронцев, если их лидеру будет обещана должность министра финансов. Линкольн телеграфно ответил: «Я не даю санкции ни на какие сделки и не считаю себя связанным ими».

Возможно, что он считал все-таки допустимым заключение бесчестных сделок и ему нужны были оправдательные документы. К тому же, базируясь на многолетних деловых взаимоотношениях с судьей, Линкольн хорошо знал ход мыслей, волю и совесть Дэвиса, а именно, что никакие самые решительные запрещения не заставят судью отказаться от своего намерения провести Линкольна кандидатом в президенты.

Уитни рассказал, что произошло после ознакомления с телеграфным ответом Линкольна: «Грубоватый Дюбуа выругался: «Будь проклят Линкольн!» Изысканный Свэтт проронил: «Я абсолютно уверен, что если бы Линкольн знал наше положение…» Критически настроенный Логан в сердцах плюнул: «Основная трудность с Линкольном — это…» — и он не закончил фразы. Герндон осмелился; вступиться: «Друзья, я попробую объяснить». Дэвис разрубил гордиев узел: «Линкольна здесь нет, и он не знает, с чем нам приходится сталкиваться. Мы будем продолжать наше дело так, как будто мы от него ничего не получали, и он потом будет вынужден утвердить это все».

С таким настроением они пошли к руководителям пенсильванцев, договорились с ними и спустились в вестибюль Тремонт-хауза, где сидел Медил из «Трибюн». Он курил и думал над замечанием Линкольна, что Пенсильвания — очень серьезный фактор на съезде. Наконец Медил увидел судью Дэвиса; тот с трудом передвигался и изрядно пыхтел: его вес превышал 110 кило. Была уже полночь. Медил бросился к судье и спросил его, как собираются действовать пенсильванцы. Судья крикнул: «Будь я проклят, если мы их не заполучили!» — «Как это вам удалось?» — «Мы уплатили цену, которую они потребовали…»

Затем появился Рэй, который присутствовал при сделке» все слышал. Медил спросил своего редактора, каким образом удалось прижать пенсильванцев.

— Очень просто, — сказал Рэй, — мы обещали сделать Камерона членом кабинета министров.

— Боже мой! Отдать Камерону казначейство! Что же от него останется?

— О, какая разница! — сказал Рэй. — Мы прицелились на гораздо большее: мы хотим получить президентство,» поэтому казначейство не такая уж большая цена.

И все же казалось, что победа Сьюарда обеспечена; шампанское в Ричмонд-хаузе лилось рекой. Пробное голосование, проведенное во всех прибывших поездах, показывало, что Сьюард получит подавляющее большинство голосов. Мичиган, Висконсин, Миннесота, Нью-Йорк, Калифорния, Массачусетс (кроме четырех делегатов — сторонников Линкольна) — все целиком был» за Сьюарда. Штабные работники Линкольна, сверкая глазами и сжимая кулаки, говорили, что если Сьюард будет стоять в списке кандидатов первым, то республиканцы в конечном счете проиграют битву за президентство. Им удалось многих напугать этим.

Лэймон пошел в типографию, где печатались пропуска в Вигвам на нумерованные места. Молодежь почти всю ночь работала, выписывая фамилии функционеров съезда на дублированных пропусках, с тем чтобы наутро сторонники Линкольна могли занять зал и не оставить места для крикунов Сьюарда. Часами большая часть собравшихся в Чикаго — 40 тысяч приезжих — шумела и кричала за «Авраама Линкольна», «Старину Эйба», «Кандидата дровосеков». Джад договорился с железнодорожными компаниями, что любой крикун за Линкольна может поехать в Чикаго по сниженному тарифу для экскурсантов. Одни горели от убежденности, другие воспламенялись от виски, но все они орали, прыгали, дурачились и прославляли Линкольна.

Пока в первые два дня решались процедурные вопросы, чикагские распорядители отдали зал съезда в полное владение сторонников Сьюарда. 18 мая с восходом солнца волны многотысячной толпы бились в двери Вигвама. Линкольнские крикуны прошли с подложными пропусками, они заняли все места и заполнили все проходы; а сотни нью-йоркских просьюардских клакеров не смогли протиснуться. Лэймон и Фел завербовали тысячу горластых мужчин; им вручили пропуска, все они пришли и зорко следили за своими вожаками, занявшими места напротив них. Один из них был доктор Эймс из Чикаго. Говорили, что в тихий день его голос можно было слышать по другую сторону озера Мичиган. Второй, которого делегат Бэртон Кук привез из Оттавы, славился тем, что обладал голосом невероятной насыщенности и чудовищной силы. Эти два человека с кожаными легкими поглядывали на Кука, находившегося на сцене. Когда он вынимал платок, они «выдавали на-гора» и орали до тех пор, пока Кук не прятал платок. Вместе с ними вовсю старалась еще тысяча горластых мужчин.

Каждое выступление с предложением кандидатуры должно было состоять из одной фразы. Джад произнес такую «речь»: «По поручению делегации из Иллинойса я предлагаю выдвинуть кандидатом в президенты Соединенных Штатов Америки Авраама Линкольна из Иллинойса».

Тут же Кук вынул платок. Пять тысяч человек, не считая женщин, вскочили со своих мест, поднялся дичайший рев, в сравнении с которым все предыдущие вопли казались смиренной церковной вечерней. Тысяча паровых гудков, десять акров гостиничных гонгов, вопли целого индейского племени команчей затерялись бы в этом хаосе звуков.

Сьюард получил 173 1/2 голоса, Линкольн 102, разным местным любимчикам и прочим достались остальные голоса. При второй баллотировке количество голосов за Линкольна подскочило до 181, за Сьюарда — до 184 1/2. В третий раз Линкольн собрал 231 1/2 голоса из общего числа в 465, а Сьюард только 180.

Медил из «Трибюн» шепнул Картеру из Огайо:

— Если вы сможете подкинуть Линкольну голоса делегации, ваш Чэйз получит все, что захочет.

— Откуда вы это з-знаете? — заикаясь, спросил Картер.

Медил ответил:

— Я знаю, что говорю, и вы знаете, что я бы этого не сказал, если бы не знал.

Картер громко заявил съезду, что четыре голоса от его штата переходят к Линкольну. Последовали заявления других делегатов о передаче их голосов в пользу Линкольна. Пока счетчики подводили итоги и председатель дожидался окончательных цифр, говор десятитысячной массы стих, веера перестали трепетать в руках дам; слышалось только царапанье карандашом на сцене и стрекот телеграфных аппаратов. 900 репортеров со всех концов страны вцепились в свои карандаши.

Председатель поднялся. Из 465 голосов 364 отданы выдающемуся кандидату: «Авраам Линкольн из Иллинойса избран вашим кандидатом в президенты Соединенных Штатов».

Огромное эмоциональное напряжение кончилось. Сильные мужчины обнимали друг друга, плакали, смеялись, радостно кричали сквозь слезы. Судья Логан вскочил на стол, размахивал руками, подкинул свой новый шелковый цилиндр и начисто смял его, треснув им кого-то по голове. Внутри Вигвама и снаружи в этот полуденный час все словно сошли с ума: в воздухе мелькали шляпы, платочки, зонтики; духовые оркестры ревели; на крышах гремели пиротехнические хлопушки, как пушечные выстрелы, и им вторили городские колокола, пароходные гудки и паровозные свистки.

Кнап телеграфировал Линкольну: «Мы своего добились. Хвала богу». Фел сообщал: «Город сошел с ума от возбуждения. От всего сердца поздравляю». Свэтт предупреждал: «Ни в коем случае не дайте себя убедить приехать сюда». Дюбуа и Батлер: «Без нашего телеграфного вызова не приезжайте». Джад писал короче: «Не приезжайте в Чикаго», и короче всех Кернер: «Не приезжайте сюда».

Когда провода пропели сообщение, что выдвижение стало единогласным, Линкольну, вероятно, и стопушечный ликующий салют показался бы еле слышным треском. Он прочитал обрушившуюся неожиданным ливнем массу радостных телеграмм, пожал всем руки и затем пошел домой, чтобы сообщить новость и увидеть, как засияет и зардеется лицо жены.

Этой ночью по всей территории, прилегавшей к реке Сэнгамон, горели костры из ящиков, бочек и хвороста. Духовой оркестр и ликующая толпа подошли к дому Линкольнов и потребовали речи от избранника республиканцев. До рассвета раздавались крики «ура» и вопли мелких групп демонстрантов.

«Странные и противоречивые» элементы «собрались со всех четырех стран света», как говорил Линкольн, и создали могущественную партию, в которой соединились молодость, различные программы, религиозные фанатики, доморощенные философы и честолюбивые политические деятели. Влиятельные группы промышленников, железнодорожных магнатов и финансистов пришли к выводу, что это многообещающая партия. Пенсильвания, Нью-Йорк, Новая Англия были довольны перспективами заселения Великих Равнин, улучшения торговли и выгодных тарифов. В платформе республиканцев значилось: «Интересы всей страны властно требуют постройки железной дороги к Тихому океану.

Федеральное правительство должно оказать немедленную и действенную помощь в этом деле».

Орды политиканов уцепились за республиканскую партию, как за вероятного победителя на выборах; ведь правительство тратило 80 миллионов долларов в год на управленческие расходы; от чиновников зависело получение должностей, контрактов, различных выгод, а политиканы были связаны с угольными, нефтяными, стальными, чугунолитейными, железнодорожными и пароходными компаниями, с торговыми предприятиями.

Платформа республиканцев предусматривала определенные выгоды для фермеров, рабочих, промышленников и коммерсантов. Партия бралась за решение давно запущенных и избегаемых вопросов. Различные компании вовсю старались, чтобы связанные с ними политические деятели занимали первые ряды, состояли членами комитетов и имели влияние в новой партии.

Спрингфилдец, избранный в знаменосцы партии, казался иногда слишком робким и застенчивым. Он и стремился и не стремился к этому посту. Он был вроде ясновидящего, который знает, что впереди ужасные времена. У него были личные колебания. В конце концов он был лишь темной лошадкой, но на нее уже надели седло. Он имел возможность размышлять над старой пословицей: «Лошадь думает об одном, а наездник о другом».

Специальная комиссия съезда формально известила Линкольна о его избрании. Он также сперва устно, а после ознакомления с программой и письменно сообщил о своем согласии. Он будет сотрудничать с партией, «моля божественное провидение о помощи…».

В июне на национальном съезде демократов в Балтиморе после ожесточенных, яростных споров кандидатом в президенты был выдвинут Дуглас из Иллинойса. Делегаты одиннадцати рабовладельческих штатов покинули съезд. Они ушли из партии и наметили своим кандидатом Джона С. Брекенриджа из Кентукки, с презрением и ненавистью отвергнув Дугласа. Они согласились с мнением Джона Рандолфа, который сорок лет назад советовал отделиться от Союза, утверждая, что «требование сдачи штатом части своей независимости равносильно требованию, чтобы девушка отдала часть своей девственности».

Судья Дэвис получал много писем, в которых интересовались тем, как Линкольн, если его изберут, будет раздавать назначения на должности, попечительства, как он будет обращаться с партийными фракциями, решать надвигающиеся проблемы. Дэвис просил Линкольна указать ему, как отвечать на эти письма. Линкольн подготовил образчик ответного письма и послал его Дэвису, чтобы тот отправлял его от своего имени.

Избирательная машина работала вовсю. Молодежь в специальных мундирах маршировала в факельных шествиях. Сьюард выступал в северных штатах; когда он проезжал Спрингфилд, Линкольн поехал на вокзал и устроил ему сердечную встречу.

По всей стране выступали батальоны ораторов. Они спорили, угрожали, обещали, приводили статистические данные, исторические факты, напоминали о случаях взрыва народных страстей. Но самому главному оратору партии нечего было сказать или почти нечего. Изредка он писал письма, пожимал руки ораторам, репортерам, политическим деятелям, которые приходили к нему десятками в дом на Восьмой улице.

В июне появились пять биографий Линкольна, сработанные литературными поденщиками. Позже были изданы более претенциозные и подробные биографии в переплетах. Были выбиты медали. Одна сторона медали рекламировала мыло, а на другой восхвалялся Линкольн. Начался поток просьб об автографах. Нашлись газеты, которые расценивали Линкольна как «провинциального адвоката третьего сорта… не умеющего говорить грамматически правильно…», он отпускает, писали они, «…грубые, бестактные шутки», он потомок «африканской гориллы».

Один из редакторов чикагской «Трибюн», Джон Лок Скрипе, долго интервьюировал Линкольна, и по его просьбе Линкольн написал автобиографию в 2 500 слов. Скрипс обработал этот материал и выпустил в свет миллион книжек по 5 центов. Это означало, что миллионы читателей теперь могли получить некоторые ответы на вопросы: «Кто такой Авраам Линкольн, что представляют собой он, его родня, его привычки, дом, каковы его убеждения, его политика, как он выглядит?» В брошюре рассказывалось о Линкольне, что он рано узнал тяжелый труд, начиная с «колки брусьев, пахоты, боронования, сеяния, мотыжения, уборки урожая и кончая работой лучковой и поперечной пилами». Сообщалось также, что он знаток и в спорте. «Он был первым среди своих одногодков в борьбе, беге, прыжках, в бросании молота, в метании лома».

Скрипе писал, что неоднократно, когда «право и справедливость были на стороне бедного клиента», Линкольн не только не требовал гонорара, но еще сам незаметно вручал клиенту пяти или десятидолларовую кредитку. Брошюра сообщала об участии Линкольна в мексиканской войне и его билле об уничтожении рабства в Колумбийском округе, о его дебатах с Дугласом.

Линкольн видел, что сильная молодая партия лепила из него фигуру героя, превозносила его, разукрашивала его персону сверх всякой меры. Сотни газет и уличных ораторов расхваливали его и называли «Эйби», «старина Эйби», «кандидат дровосеков», «человек из лесной глуши», «честный Эйби», «человек из народа»; о нем говорили, что он проницательный, красноречивый, достойнейший деятель данного периода, человек, начавший свою жизнь в хижине с земляным полом, но ему предстоит войти во Дворец Исполнительной Власти в Вашингтоне.

Дуглас разъезжал по всей стране, выступая за дело, которое он в душе считал уже проигранным. В Норфолке, в штате Виргиния, он заявил аудитории из 7 тысяч слушателей, что он жаждет голосов только от тех, кто хочет сохранения Союза. Ему была подана записка с вопросом: рекомендует ли он применение оружия, если юг отделится? Он немедленно отрезал: «Я думаю, что президент Соединенных Штатов, кто бы он ни был, должен поступить со всем», кто попытается нарушить наши законы, как Старый Дуб (генерал Джексон, президент США) поступил в 1832 году с «уничтожателями». В Рали, Северная Каролина, он сказал, что «повесил бы каждого противника конституционных законов выше, чем висел Гамман из Ветхого завета».

Выступая на севере, он высказывался за «похороны южного отделения и северного аболиционизма в одной могиле».

В Сидар Рапиде, в штате Айова, получив известие, что Пенсильвания за республиканцев, Дуглас повернулся к своему секретарю: «Линкольн — будущий президент. Мы должны попытаться спасти Союз».

Поток писем к Линкольну не прекращался: как он будет решать проблему рабства? Вмешается ли он в конфликт? Не будет ли разумным прямо сказать, что не вмешается?

На одно из них он ответил: «Те, кто не хочет читать или внять тому, что я уже публично сказал, не прочтут и не поймут повторения сказанного мной».

Прошли лето и осень. Настала последняя неделя кампании.

Первые сообщения в день выборов, 6 ноября, дали Дугласу большинство в графстве Сэнгамон, а Линкольну — в Спрингфилде. С девяти часов вечера Линкольн сидел в конторе телеграфа. Вместе со своими друзьями он пошел в республиканский женский клуб, находившийся на противоположной стороне улицы, — там им приготовили ужин. Дамы окружили его: «Как поживаете, мистер президент?» Не успели мужчины усесться за стол, как вбежал почтальон, размахивая телеграммой: Нью-Йорк проголосовал за республиканский бюллетень. Избрание Линкольна было предрешено.

На улицах кипели людские массы. Многие кричали до хрипоты. Ликование все еще продолжалось, когда Линкольн пошел домой, чтобы сказать ожидавшей его счастливой женщине: «Мэри, нас избрали».

По общему подсчету голосов, Линкольн получил 1 866 452 голоса, Дуглас — 1 376 957, Брекенридж — 849 781, Белл — 588 879. Линкольн получил большинство в 17 свободных штатах, Брекенридж — в 11 рабовладельческих и Белл — в 3 рабовладельческих штатах. Из общего количества в 4 миллиона 700 тысяч голосов у противников Линкольна было почти на миллион голосов больше, чем у него.

2. Дом разделенный

Избрание Линкольна оказалось сигналом. Атлантская газета «Конфедерэйси» выразила мысли тех, кто хотел решить спор силой: «Пусть будет, что будет — может быть, река Потомак станет красной от крови, а Пенсильвания-авеню покроется изувеченными телами на десять саженей в высоту, пусть с лица американского континента будут сметены последние остатки свободы, но юг никогда не согласится на такое унижение и такой позор, как торжественный ввод Авраама Линкольна в должность президента». В этом заявлении была отчасти бравада, а отчасти и выражение надежды и решимости.

Не менее фейерверочным было выступление Уэнделла Филлипса в Бостоне. Он говорил от имени группы аболиционистов: «Пусть юг уходит под звуки труб, с развевающимися знаменами, мы с радостью напутствуем уходящего гостя… Привет разделению. Пусть у нас будут только торговые связи, как со всеми другими странами».

Палата представителей Южной Каролины приняла решение завербовать и экипировать 10 тысяч солдат; Джорджия вотировала 1 миллион долларов, а Луизиана — полмиллиона на оружие и вербовку солдат. Роберт Тумбе сказал: «Известно, что вы хотите признать незаконным имущество нашего народа стоимостью в 4 миллиарда долларов… Разве это не повод для войны?»

В почте, приходившей на имя Линкольна, были и письма, в которых его обзывали человекоподобной обезьяной, принесшей стране большое горе, фигляром и монстром, идиотом и выкидышем; писавшие выражали надежду, что его выпорют, сожгут, повесят, подвергнут пытке. Разные «братства, связанные клятвой», присылали рисунки виселиц и кинжалов. Однажды миссис Линкольн распаковала холст, на котором был нарисован ее муж с веревкой на шее, с кандалами на ногах, весь вывалянный в смоле и перьях.

В Чикаго согласно письменной договоренности Линкольн встретился с будущим вице-президентом Гамлиным, а затем с Джошуа Спидом. Линкольн хотел при предстоящем назначении должностных лиц поровну распределить места между вигами, с одной стороны, и демократами, ставшими республиканцами, — с другой. Он доверил Гамлину определить кандидатуру морского министерства, выбрав одного из трех человек, которые нравились Линкольну. Гамлин остановился на демократе Гидеоне Уэллесе, редакторе из Хартфорда. Министром иностранных дел они оба решили назначить Сьюарда, но все же надо было посоветоваться с Джоном Трамбулом: Джон не очень этого жаждал, но согласился. Сьюард притворился, что ему нужно серьезно подумать, после чего дал свое согласие.

С Джошуа Спидом Линкольн беседовал о видах на урожай в Кентукки, о возможных назначениях и как бы случайно спросил, как у него обстоит дело с деньгами, какие виды на доходы, на заработки. Спид мгновенно ответил, что он знает, зачем Линкольн задает такие вопросы. Ему, Спиду, не нужна ни одна должность из всех тех, что Линкольн может ему предложить. Они оба остались довольны друг другом.

Каждый Лень поезда привозили в Спрингфилд сотни пассажиров, желавших увидеть нового президента. Одни, сияя от удовольствия, просто хотели взглянуть на него, пожелать ему долгой жизни и успеха. Другие тоже сияли и повторяли: «Как мы рады, что вступили в республиканскую партию», но они подчеркивали, что выдвинули его кандидатом, выбрали президентом, и интересовались должностями почтовых чиновников, сборщиков налогов, местами секретарей. Они его изводили. Они жаждали народных денег, легкой работы, теплых местечек. Это. были герои, предпочитавшие не работать, а полеживать в гамаках. Они измучили Линкольна больше, нежели признаки надвигавшейся войны.

Они изучили его привычки, устраивали засады, втискивались в дом и требовали, чтобы он их не забыл.

Сильная духом, черноглазая Ханна Армстронг приехала в гости к Линкольну. Линкольн сжал обе ее руки. Они беседовали: это был домашний, согревающий сердце разговор. Он держал руки, которые сделали столько добра ему. На прощанье она сказала: «Эйби, они тебя убьют». — «Ханна, если они меня убьют, что ж… двум смертям не бывать…»

По приглашению Линкольна приехал седобородый судья Эдвард Бэйтс и принял предложение стать генеральным прокурором США. Последовал комментарий журналистов: «Хороша древность». Линкольн выполнил обещание, данное на съезде, и назначил Калеба Б. Смита министром внутренних дел. Смит был из тех политических деятелей, которые за услуги требовали награды. Его назначение успокоило группы из Индианы и Иллинойса. Норман Б. Джад, председатель партийной организации штата, хотел получить какую-нибудь должность в кабинете министров, но ничего не смог добиться — миссис Линкольн и судья Дэвис очень возражали против назначения Джада.

Торлоу Уид узнал от Свэтта, что Линкольн хочет посоветоваться с ним о составе кабинета министров. Когда Уид приехал, Линкольн забросал его вопросами: годится ли Бэйтс из Миссури в генеральные прокуроры? Знает ли Торлоу, что видные республиканцы телеграфно возражают против назначения нью-йоркского лидера Сьюарда на любую должность?

Линкольну было известно, что Уид связан с могущественным А. Т. Стюартом — крупнейшим нью-йоркским коммерсантом, и Огастом Белмонтом, нью-йоркским представителем Ротшильдов — международных банкиров. Белмонт и сам был крупнейшим капиталистом, которому юг должен был 200 миллионов долларов.

Приглашен был и Саймон П. Чэйз, недавно избранный сенатором США от Огайо. Линкольн сказал ему, что он «не совсем готов» назначить Чэйза министром финансов, но в случае, если он решится, примет ли Чэйз это назначение? Чэйз сказал, что не может обещать ничего определенного. Ему нужно подумать. Он попрощался и… обошел многих своих друзей, чтобы они нажали на Линкольна и убедили его дать назначение Чэйзу.

Саймон Камерон получил письменное предложение Линкольна стать министром финансов или военным министром. Враги Камерона представили Линкольну доказательства, характеризовавшие Камерона как «само воплощение коррупции», они утверждали, что его состояние «приобретено средствами, недостойными человека чести». Линкольн снова написал Камерону: обстоятельства изменились, войти в кабинет он не может; не опубликует ли Камерон письмо с отказом от назначения?

Камерон в ответ прислал пачку рекомендаций, количественно превысившую чернившие его письма в соотношении три к одному. Линкольн снова письменно сообщил Камерону, что назначение представителя Пенсильвании в кабинет будет произведено лишь после консультации с ним.

Дон Пайат, журналист из Огайо, вернувшись из Спрингфилда, сообщил: «Линкольн сказал нам, что он чувствует себя как землемер в лесных дебрях Запада: нарезая участок, он вынужден быть начеку — не. целится ли в него индеец с винтовкой в руках».

Вопреки обещанию, что Южная Каролина подождет до окончания срока президентства Бьюкенена, Роберт-Барнуэл Рэт и его сподвижники организовали драматическое событие, приведшее к отделению юга от Союза. Рэт шесть раз был конгрессменом США, один раз сенатором, состоял редактором чарлстонского «Меркюри», был адвокатом и церковником, отцом 12 детей. Рэт лелеял одну жизненную мечту: добиться отделения юга, завоевать для него независимость, создать на фундаменте рабовладельчества конфедерацию и восстановить запрещенную США торговлю рабами, привезенными из Африки. Рэт организовал «комитеты бдительных» и при их помощи добился от членов палаты представителей обещания, что они поддержат предложение об отделении юга. Он написал декрет о выходе из Союза, и 16 декабря 1860 года на тайном заседании съезда в чарлстонском Сэйнт-Эндрюс-Холле 169 делегатов в течение 45 минут без прений утвердили этот декрет. Когда новый государственный флаг был утвержден, ужасный рев потряс здание, на всей территории южных штатов горели костры, пылали факелы, звенели колокола, гремели салюты из дробовиков, маршировали демонстранты, раздавались ликующие крики. Один за другим еще шесть хлопковых штатов крайнего юга присоединились к Южной Каролине.

Сенаторы и депутаты с юга хмуро и зло прощались с конгрессом; начальники почтовых контор, судьи, окружные прокуроры, таможенники сотнями присылали в Вашингтон заявления об отставке; из 1 108 офицеров регулярной армии 387 готовились подать в отставку, многие из них уже записались в вооруженные силы конфедерации. Монетный двор в Новом Орлеане и два других меньших монетных двора были захвачены конфедеративными штатами, так же как и почтовые конторы и таможни. Губернаторы отложившихся штатов послали войска и захватили форты США общей стоимостью в 6 миллионов долларов.

Пришли сообщения, что отряды южан готовятся захватить Вашингтон. Высказывались предложения, чтобы Линкольн принял присягу в другом городе. Уильям Джэйн писал из Спрингфилда Трамбулу: «Линкольн сказал, что он скорее готов быть повешенным на ступеньках Капитолия, чем откупиться или попросить у южан возможности спокойно провести обряд введения в должность президента».

В Чикаго проходили учения вновь созданные северянами батальоны артиллерии. В Южной Каролине, в Чарлстоне, тысяча негров возводила новые фортификации. В Иллинойсе губернатор Ейтс сообщил палате представителей, что, «по подсчетам, в штате имеется 400 тысяч граждан, способных носить оружие». Пенсильванское законодательное собрание заявило, что штат предлагает собрать 5 миллионов долларов и мобилизовать 100 тысяч солдат.

Одна нью-йоркская газета сделала подборку новостей со всех концов страны и поместила их под заголовком: «Революция». Потребовалось девять столбцов, чтобы перечислить декларации всех совещаний южан, все заявления об отставке офицеров из армии, флота и военных академий. «Нью-Йорк геральд», имевшая тираж в 77 тысяч экземпляров, писала в передовице: «Если Линкольн будет проводить свою политику… то он рухнет в могилу бесчестия под ударом, быть может, убийцы и оставит о себе память человека, более презренного, чем предатель Каталина».

Линкольну предстояло решить: стоит ли ценою больших жертв отбивать захваченные южанами форты? Он написал в Вашингтон Трамбулу, Уошбэрну и другим, что они ни в коем случае не должны допускать дальнейшего распространения рабства. «В этом вопросе держитесь крепко, как стальная цепь». Он предупреждал: «Наступил критический момент, и лучше решать сейчас, чем когда-либо потом». В личных беседах Линкольн сказал друзьям, что форты придется отбивать, но от публичных высказываний по этому вопросу он воздерживался.

В Белом доме Бьюкенен деликатно сказал: «Избрание любого гражданина в президенты не является достаточной причиной для расторжения Союза». Он доказывал, что южные штаты не имеют права выйти из Союза, точно так же как федеральное правительство не имеет права применить силу, чтобы предотвратить отделение.

В залах конгресса представители народа рычали друг на друга, как собаки. Радикал-аболиционист Бэн Уэйд из Огайо прятал у себя в столе обрез-дробовик. Том Корвин был не менее решителен: «Пусть наша плодородная земля будет поражена и превратится в бесплодную пыль, пусть на время небеса станут медными и бог отвратит свой слух от наших молитв, пусть голод своими холодными, костлявыми пальцами схватит за горло наших жен и детей… но мы не нарушим данные нами обещания…»

Только глухие не слышали о компромиссе, предложенном той зимой Критенденом: вся территория к северу от южной пограничной линии штата Миссури до самого Тихого океана должна быть свободной навеки, а вся территория к югу от этой границы должна остаться навсегда рабовладельческой. Правительство США должно выплатить рабовладельцам Юга все убытки, связанные с потерей рабов в результате действий толпы или вследствие судебных решений на Севере. Критенден торговался с южными штатами, предлагал им поблажки в надежде, что они останутся в федерации. Кто решился бы обвинить старика Критендена из Кентукки за этот план, выношенный его разумом и сердцем? Из двух его силачей-сыновей один стоял за сохранение Союза и конституции, а другой отстаивал отделение от Союза и конфедерацию. Отец проливал слезы над семьей разделенной.

Этот компромисс нашел поддержку у Дугласа, Эдварда Бейкера, Эдварда Эверета, Торлоу Уида, Огаста Белмонта, Сайруса Маккормика, у многих влиятельных газет, включая нью-йоркскую «Геральд», и у таких верных защитников мира, как Том Корвин. Сенат получал грудами и тюками петиции. Однако и силы, выступавшие против компромисса, тоже не дремали. За каждым событием, подготовлявшим мирное решение, следовало другое, отменявшее его.

Оставалось несколько дней до ввода нового президента в должность. В Вашингтон полетели письма, предупреждавшие Линкольна, что он будет убит по дороге в столицу.

Делегаты от Монтгомери и Алабамы учредили 4 февраля временное правительство, названное Конфедерацией американских штатов. Президентом избрали Джефферсона Дэвиса из Миссисипи, вице-президентом Александра Стифенса из Джорджии. На места власть имущих не попали ни Йенси, ни Рэт. Йенси и другие экстремисты хотели бы видеть Рэта президентом, но к руководству пришли умеренные элементы, люди, которые предпочитали выждать, вступить в переговоры, с тем чтобы предъявить свои требования. Во вновь принятой конституции они ударили по Рэту, Йенси и другим работорговцам, они все-таки стремились к тому, чтобы не ссориться с севером, навеки запретив специальным параграфом торговлю рабами, вновь привозимыми из Африки.

Северная Каролина и Арканзас присоединились к конфедерации. В Теннесси за отделение голосовало 105 тысяч против 47 тысяч, а в Виргинии из общего количества в 103 тысячи голосовавших 3:1 голосовали за вхождение «штата — родины президентов» в конфедерацию.

3. «Счастливо оставаться!»

Один бруклинский шапочник прислал Линкольну в подарок черный шелковый цилиндр. Линкольн сказал жене: «Даже если из этой кутерьмы ничего другого не получится, то уж, во всяком случае, одеждой мы будем обеспечены». Такие знаки вниманий доставляли миссис Линкольн большое удовольствие. У нее была особая манера высказываться: «Наши успехи очень нам приятны». Однажды зимним утром она сжигала бумаги на тротуаре. Сосед Джэйрд Ирвин попросил разрешения взять некоторые из них. Она согласилась. Ирвин спас от огня несколько очень интересных страниц из переписки четы Линкольнов.

Миссис Линкольн приняла на себя тяжелый труд рекомендовать своему мужу людей, которым он должен был предоставить должности.

В январе она съездила в Нью-Йорк. И получила полное удовольствие, выбирая и покупая платья, шляпы, обувь и украшения, которые подобали бы «первой леди в государстве». 26 января будущий президент с восторгом встретил жену и сына Боба, вернувшихся с востока. До этого он три ночи подряд, несмотря на холод и снег, безрезультатно ездил на вокзал. «Миссис Линкольн приехала в превосходном настроении, — писал Вилард в нью-йоркской «Геральд», — побранил ли ее Авраам за отсрочку приезда или нет, этого я сказать не могу, но я знаю, что ей было очень трудно расстаться с зимними развлечениями Нью-Йорка».

Однажды Линкольн поехал в Матун, опоздал к пассажирскому поезду, сел на тормозную площадку товарного поезда и доехал до Чарлстона. С шалью на плечах он прошел по грязи, слякоти и снегу вдоль всей длины товарного поезда и добрался до станции, где его ждала легкая двухместная коляска. Друзья отвезли его в дом, где он переночевал. На следующий день он проехал еще 8 миль и на старой ферме встретился с Сарой-Буш Линкольн. Они держались за руки и говорили. Они смотрели и смотрели в глаза друг друга. Она была для него всем, чем может быть только родная мать. Он был ей сыном больше, чем собственные дети. Он поцеловал ее в последний раз на прощание и уехал. Она знала, что сердцем он часто будет возвращаться к ней, даже когда будет разъезжать в открытом экипаже по Нью-Йорку или Вашингтону под развевающимися флагами, среди солдат, тысячных толп, приветствующих его на улицах; все равно он будет думать о ней, живущей в старом бревенчатом фермерском домике в графстве Колс в Иллинойсе.

Вечером 6 февраля, между семью и двенадцатью часами, дом Линкольнов посетило несколько сот «леди и джентльменов, — как писал один корреспондент, — цвет политического общества штата, все красавицы и модницы округи». Это был прощальный вечер. Будущий президент стоял у входных дверей, пожимал руки гостям; рядом стояли Боб, миссис Линкольн и четыре ее сестры.

Накануне отъезда в Вашингтон Линкольн и Герндон сидели в конторе, долго беседовали и вспоминали свое 16-летнее деловое содружество. У Герндона была одна просьба: чтобы Линкольн поговорил с губернатором Ейтсом о возвращении Герндона в банк на прежнюю должность ревизора. Линкольн обещал. Когда они спускались по лестнице, Линкольн пожаловался, что ему «уже надоела должность президента». «Меня берет дрожь, — сказал он, — когда я думаю о тех задачах, которые предстоит решить».

Линкольн заперся в комнате на третьем этаже дома у своего деверя и, окружив себя книгами и документами, готовил речь к 4 марта — дню торжественного ввода в должность в Вашингтоне, окруженный пушками, которые генерал Скотт грозился расставить в целях безопасности.

Два типографа поклялись соблюдать тайну, и им еще в январе поручили набрать текст речи и отпечатать ровно 20 экземпляров. С тех пор прошли недели, и никто не проболтался. Текст вступительной речи оставался неизвестным.

Линкольн вызвал Лэймона из Блумингтона и сказал ему: «Хилл, похоже, что будет война. Ты мне нужен, ты должен быть со мной». И Лэймон поехал, увозя с собой свое банджо, свою бульдожью цепкость и все прочее.

Одежда, мебель, книги, все домашние мелочи были упакованы в ящики и сундуки. На несколько дней всей семье пришлось переехать в Чинери-хауз, так как собственный дом был сдан в аренду; лошадь, коляску и корову продали; газету на немецком языке Линкольн снова уступил Канисиусу. В гостинице Линкольн самолично перевязал сундуки веревками и сделал на бирках надписи: «А. Линкольну, Белый дом, Вашингтон, округ Колумбия».

Холодный дождь моросил 11 февраля, когда Линкольн и сопровождавшие его пятнадцать человек собрались в восемь часов вечера на станции железной дороги компании «Грейт Вестерн» в Спрингфилде. Локомотив, с невысокой трубой чинно пускал пары. К нему был прицеплен багажный вагон и специальный пассажирский. Президент компании и директор дороги принимали гостей. На станции и вокруг нее собралась тысячная толпа, в центре которой стоял Линкольн. Сотни старых друзей пожимали ему руку, желали успеха и счастливого пути. Все это было достаточно торжественно.

По узкому проходу Линкольн прошел к своему вагону, пожимая по пути протянутые в последний раз руки. Он не собирался выступать с речью, но на площадке вагона, когда он повернулся и увидел своих сограждан и соседей, он снял цилиндр, постоял неподвижно и поднял руку, требуя тишины. Все сняли шляпы и затихли.

Он медленно заговорил. Люди слушали его, стоя под дождем. Позже, в купе, он карандашом записал половину речи, а вторую часть ее продиктовал своему секретарю Николаи: «Друзья, никто, ни один человек, не побывавший в моем положении, не может понять моих чувств, моей печали в этот прощальный час. Этому городу, добрым чувствам его людей я обязан всем, чем стал. Здесь я прожил четверть века, прожил молодость, стал стариком. Здесь родились мои дети; одного из них я здесь похоронил. Сегодня я оставляю вас, не зная, когда я вернусь и вернусь ли когда-либо: предо мною стоят задачи, гораздо, более сложные, чем те, которые решал Джордж Вашингтон… От всего сердца говорю вам: счастливо оставаться».

Зазвонил колокол, заскрежетали колеса, поезд тронулся. Он увозил Линкольна от родного города, от друзей.

Поезд уже давно растаял в серой пелене ночного дождя, а слезы все еще катились кое у кого из провожавших.

На станции в Толоно, последней остановке в Иллинойсе, он сказал пришедшим его проводить: «Я уезжаю от вас по делу государственной важности, связанному, как вы сами понимаете, с большими трудностями. Будем верить, что, как сказал поэт: «Пусть мрачны облака, за ними солнце все же светит». Счастливо оставаться».

4. Куда идет Америка?

Когда Линкольн начал свой длинный путь в Вашингтон, во многих миллионах домов с тревогой обсуждали вопрос: «Куда идет Америка?» Конгресс, рассмотрев результаты выборов, официально еще не утвердил Линкольна президентом. Грядущие события были чреваты многими опасными неожиданностями. В обстановке чрезвычайного напряжения генерал Скотт поставил караулы у всех дверей и на узловых пунктах, чтобы обеспечить порядок 13 февраля, когда конгресс будет решать, правильно ли прошли выборы президента.

Высокие стопки документов с холодными, как сталь, фактами могли бы рассказать запутанную историю о том, как складывалась судьба нации; о том, как многие газеты на Севере и Юге лгали своим читателям, становясь пособниками крупных воротил; о том, как рабовладельцы Виргинии и Кентукки, опасаясь конкуренции на торгах, ревниво следили за махинациями торговцев африканскими рабами; о расовой проблеме, не имевшей никакого значения в занесенных снегом штатах Новой Англии, где негр на улицах был занятной диковиной, и о сложном положении на сонном тропическом Юге, где во многих районах негров было значительно больше, чем белых; о том, как работорговцы Юга попирали конституционные законы, запрещавшие поставку негров из Африки, и тайком высаживали живой товар в камышовых зарослях и болотах Мексиканского залива; о том, как аболиционисты насмехались над законом о беглых рабах, — они выкрадывали рабов и увозили их на Север, к свободе; о застреленных, повешенных, зарезанных, искалеченных аболиционистах на Юге и на Севере; о вновь организованном массовом производстве огнестрельного оружия; почти не управляемых человеком автоматах, производящих обувь, текстиль, ножницы, булавки и имитацию ювелирных изделий для сети однодолларовых магазинов; о лесе буровых вышек, выросших в западной части Пенсильвании; о новых микроскопически точных измерительных приборах; о воздушных шарах, поднимающихся на высоту в 23 тысячи футов, о предсказаниях воздушного сообщения с Европой; о дилижансах, перевозящих пассажиров в течение 23 дней из Сент-Луиса через равнины, пустыни и горы в Сан-Франциско; о почтовом конноверховом экспрессе, перевозящем почту из Сент-Джозефа, Миссури, в Сан-Франциско за 11 дней, — на маршруте работало 80 наездников, и в ходу было 500 лошадей; о сельскохозяйственных машинах, которые увеличивали вдвое и втрое площади, обрабатываемые одним человеком; о появлении швейных машин и маслобоек, облегчающих домашний труд женщин; о статье в «Блаквудз магазин» о том, что через 30 лет население США увеличится вдвое, а к 1940 году оно достигнет 303 миллионов человек; о деловых людях, вложивших за последние десять лет 400 миллионов долларов в железные дороги и каналы, соединившие Средний Запад с атлантическим побережьем; об изнурительном труде ирландских рабочих, прокладывающих железные дороги и роющих каналы; о волчьей грызне между соперничающими коммерсантами, промышленниками и финансистами, воюющими между собой за клиентуру и сферы влияния; об осушении миллиона квадратных миль плодородной земли, прилегавшей к реке Миссисипи; о пароходах общей стоимостью в 60 миллионов долларов, курсирующих между северными и южными штатами; о белых южанах, лишенных рабов, земли и минимальных человеческих условий жизни, которыми пользовались все дворовые слуги-негры; о фабричных рабочих Севера, о швейниках, которым выплачивали жалкое, едва хватавшее на жизнь, вознаграждение, из которого еще нужно было откладывать сбережения на случай увечья, болезни, безработицы, на старость; о заблуждении южных штатов, что Новая Англия и Европа экономически зависимы от Короля Хлопка.

Вот абрис Дома Разделенного, в котором Линкольну предстояло стать Верховным Авторитетным Судьей.

Путешествие из Спрингфилда в Вашингтон столкнуло Линкольна лицом к лицу с губернаторами и депутатами пяти штатов. Он останавливался в ключевых городах, беседовал с влиятельными людьми, контролировавшими политику, финансы, транспорт, снабжение, сам вглядывался в огромные толпы людей, которые жаждали посмотреть на центральную фигуру американской государственной арены. Он произнес 20 с лишним речей, пожал руки тысячам людей.

В день, когда Линкольну исполнилось пятьдесят два года, он сошел в Цинциннати. Его ждала карета, запряженная шестеркой белых лошадей; в ней он возглавил процессию, в которой принимали участие духовой оркестр, оркестр из флейт и барабанов, гвардейцы Лафайета, гвардейцы Ровера, немецкие егеря, зуавы, драгуны Вашингтона, конница гражданская, много карет и пеших.

Мэр представил будущего президента. Кентуккийцам, приехавшим с той стороны реки Огайо, Линкольн сказал: «Мы намерены обращаться с вами так же, как обращались Вашингтон, Джефферсон и Мэдисон, и по мере возможности постараемся не отступать от них в этом… Мы снова будем братьями и забудем о партийных распрях — мы будем игнорировать все партии одинаково». Немцам он сказал: «Что касается немцев и других иностранцев, я считаю, что они нисколько не лучше других, но и не хуже». Это вызвало смех. «Не в моей натуре, когда я вижу людей, отягощенных оковами, угнетенных тиранией, делать их жизнь еще более мучительной, нагромождая на них дополнительные тяготы; скорее я сделаю все, что в моих силах, чтобы снять с них ярмо гнета». Это вызвало одобрительные возгласы.

Конгресс все еще не объявил Линкольна президентом. Возбуждение достигло высшего предела 13 февраля. В Вашингтоне толпы поднялись на гору к Капитолию; всем хотелось забраться на галерею для гостей, но у каждой двери стояла вооруженная охрана. «Могли пройти только сенаторы, депутаты и те счастливцы, у кого были пропуска, подписанные спикером палаты представителей или председателем сената, — писал Читенден, — даже члены конгресса не имели права проводить своих, друзей». Полковник вашингтонской милиции в штатском сказал, что его вооруженные люди рядом и могут явиться по первому зову. Пенсильвания-авенью была забита орущей, раздраженной толпой, то тут, то там возникали драки, многие были арестованы.

Счетчики зачитывали протоколы результатов голосований, штат за штатом. Джон Брекенридж, вице-президент США, кентуккиец, чье сердце было целиком отдано делу и интересам отложившихся штатов, произнес:

В этот момент специальный поезд Линкольна подъезжал к столице Огайо. Ночью Линкольн выступил в Колумбусе, в законодательном собрании с несколько странной речью: «Я не могу знать больше, чем любой из вас, почему я, почти никому не известный человек, сейчас обременен такой ответственностью, которой не знал даже отец нашего государства… Поэтому вся моя надежда на американский народ и на бога, который никогда не оставлял его…» Он. делился мыслями, которые вызывали у слушателей вопросы и насмешки. Но у Линкольна была своя цель, он говорил спокойно и обдуманно: «Не потому я не выступал с программной речью, что у меня не было настоящего беспокойства».

14 февраля поезд Линкольна прибыл в Питсбург. Он поблагодарил мэра Уилсона и граждан за «лестный прием», повторил, что в нужный момент выскажет свое мнение «о современном трудном положении» обезумевшей страны, выразил надежду, что, когда он, наконец, выступит, ему не придется сказать ничего обескураживающего. Он снова не пожалел успокаивающих слов, говорил о хороших перспективах, еще больше сбив этим с толку философов, считавших себя в курсе дела.

В городе Фридом возчик угля, стоявший в толпе, крикнул: «Слушайте, Эйби, говорят, что вы самый высокий человек в Соединенных Штатах, но я не думаю, что вы выше меня». Линкольн ответил: «Поднимись сюда, посмотрим». Грязный возчик пробрался через толпу, они стали спиной к спине, возчик в своей рабочей одежде и будущий президент. Выяснилось, что они совершенно одинакового роста. В толпе раздались веселые, одобрительные крики. Оба великана улыбнулись и пожали друг другу руки. Нашлись люди, которые говорили, что это не дело, чтобы крупнейший государственный деятель страны вел себя так запросто с возчиком угля — куда это может завести страну?

Так, без отдыха, из города в город — в одном снова карета, запряженная молочно-белой шестеркой лошадей, в другом восьмеркой шелковистых вороных, с султанами на головах и флажками на сбруе, снова тротуары, забитые ревущими толпами, улицы, украшенные гирляндами и флагами.

Линкольн вспомнил девочку, которая когда-то написала ему о том, что, по ее мнению, он должен отрастить себе бакенбарды. Он тогда ответил, что это может быть воспринято как рисовка. Девочка жила в Вестфилде, в штате Нью-Йорк. Приехав туда, он сказал: «У меня есть корреспондентка в вашем городе, и, если она здесь, мне хотелось бы ее повидать». Никто не вышел из толпы; послышались вопросы: «Кто она? Назовите ее имя!»

Пока Линкольн пересекал страну с запада на восток, 18 февраля телеграф принес сообщение, что в Монтгомери, штат Алабама, под гром пушек и приветственные крики огромной толпы Джефферсон Дэвис принял присягу как президент Конфедерации американских штатов.

Линкольна приветствовали в Трое, Гудсоне, Пикскиле. Затем последовал Нью-Йорк — парадные двери в Америку, — в огромный мировой порт которого прибывали корабли со всех морей, город, ставший финансовым центром страны, захвативший максимум контроля над торговлей, промышленностью, транспортом. Мэр города Фернандо Вуд как-то заявил, что Нью-Йорк должен стать свободным городом, отделиться от Союза, стать таким же суверенным, как и отложившиеся южные штаты, сохранить таким образом свою торговлю и продолжать «непрерывную связь со всеми секторами» страны. Это был город, в котором почти открыто брали взятки за разные привилегии и сделки на городские участки земли. Мэр, он же одновременно и партийный босс, взял по 5 тысяч долларов у двух адвокатов за назначения на должности судей в верховный суд штата; мэр и члены городского управления подписали контракт на уборку улиц, согласно которому они должны были платить одной фирме 279 тысяч долларов, в то время как другая фирма просила на 84 тысячи меньше. Личное состояние мэра за короткий срок увеличилось до четверти миллиона, и только продажность судей спасла мэра от осуждения за подлоги, лжесвидетельства и другие преступления. Мэр и его брат Бэн были хозяевами лотерей на основании патентов, полученных в южных штатах, удостоверявших, что они профессиональные игроки. Они были хозяевами нью-йоркской газеты «Дейли ньюс», в которой они открыто защищали интересы конфедерации.

Тридцать экипажей, в том числе и экипаж Линкольна, принимали участие в процессии, возглавляемой взводом конной полиции. Открытое четырехместное ландо, в котором восседал Линкольн, всего лишь несколько месяцев тому назад было предоставлено другому гостю — принцу Уэльскому. У Астор-хауза 500 полицейских сдерживали толпу горожан. Впервые Линкольну довелось встретиться со зловеще молчаливой толпой, преисполненной своеобразного любопытства. Здесь не было приветственных кликов, как в Буффало, Колумбусе, Индианаполисе.

В те времена в опере модно было носить белые перчатки, а Линкольн надел черные лайковые, которые на его огромных руках особенно выделялись на красном бархате ложи. В ложе напротив один южанин сказал своим спутницам: «Я полагаю, нам следует послать цветы могильщику Союза, сидящему по ту сторону зала». Эти слова вскоре стали известны, и газеты не преминули высказаться по поводу единственной пары черных перчаток в переполненном театре.

Грили писал в своей утренней газете «Трибюн», что Линкольну был поставлен ребром вопрос: «Какой может быть результат от южного взрыва? Действительно ли неизбежна гражданская война?» И Грили нaпeчaтaл свою версию побасенки, рассказанной Линкольном:

Прием будущего президента в Нью-Йорке был самым детально разработанным, претенциозным, дорогостоящим и самым холодным из всех на пути Линкольна к вводу в должность.

Он выступил в Трентоне, Нью-Джерси и сказал, что лично он не такая уж важная персона, но поблагодарил за то, что его приняли как «представителя на данный период его величества народа Соединенных Штатов… Нет другого человека в мире, более преданного делу мира, чем я… Но если придется положить конец некоторым действиям, я это сделаю самым решительным образом». (Здесь аудитория одобрительно кричала так громко и так долго, что некоторое время не слышно было Линкольна.)

В Филадельфии он примерно в течение двух часов пожимал руки посетителям. Затем у него была беседа с Аланом Пинкертоном, детективом, служившим на железной дороге и возглавлявшим охрану мостов, поездов и т. п. Пинкертон с места в карьер сказал:

— Мистер Линкольн, мы узнали, что существует заговор с целью убить вас; это вне всякого сомнения. Покушение будет сделано послезавтра во время вашего проезда по улицам Балтимора. Мне предстоит перехитрить заговорщиков.

Линкольн слушал, сидя со скрещенными ногами; добродушное любопытство сменилось на его лице серьезной озабоченностью:

— Я вас слушаю, мистер Пинкертон.

Заговорщиками руководил парикмахер по имени Фернандино. Об этом доложил один из агентов Пинкертона. Агент этот несколько недель тому назад вошел в доверие и стал «неразлучным и сердечным другом» заговорщиков. Фернандино — капитан роты милиции. На тайном сборище роты он произнес мелодраматическую, прочувствованную речь, во время которой размахивал над своей головой «длинным сверкающим ножом» и кричал: «Этот наймит Линкольн никогда, никогда не будет президентом… Орсини отдал свою жизнь за Италию, и я готов умереть за права Юга, по сокрушить этого аболициониста».

Пинкертон сам поехал в Балтимор, выдал себя за сторонника отложения Юга; они выпили, и «Фернандино сердечно пожал мне руку». Заговорщики прошли в отдаленную комнату салуна. Парикмахера спросили, нельзя ли спасти Юг, не убивая Линкольна? По словам Пинкертона, Фернандино ответил: «Нет! Попытка изменить наше намерение будет так же бесполезна, как и попытка свалить монумент Вашингтону дуновением рта. Линкольн должен умереть, и он умрет». Они еще выпили. Кто-то сказал, что полиция может помешать. Но Фернандино и это предусмотрел: «Полиция с нами. Я виделся с начальником полиции, он в курсе дела. Через неделю Линкольн будет трупом».

Линкольн навел справку. Президент одной железнодорожной компании подтвердил, что имеются неопровержимые доказательства намерения заговорщиков поджечь железнодорожные мосты, взорвать поезда «и убить мистера Линкольна по пути в Вашингтон». Пинкертон сообщил детали заговора. Шеф полиции Балтимора наметил послать на вокзал незначительный наряд полицейских. Банда хулиганов затеет драку, и полицейские оттянутся туда. В этот момент Фернандино и его соучастники окружат будущего президента и застрелят его или зарежут.

— Мы предлагаем, — сказал Пинкертон, — сегодня же ночью сопровождать вас в Вашингтон и обмануть ваших врагов.

Линкольн задумался.

— Джентльмены, я ценю ваши предложения… Я не могу поехать в Вашингтон сегодня ночью. Я обещал завтра утром поднять флаг над Индепенденс Холлом и после этого посетить законодательное собрание в Гаррисберге. Чего бы это ни стоило, но эти обещания я должен выполнить. Затем я готов буду рассмотреть любой план действий, которые вы предложите.

Этой же ночью из Вашингтона приехал Фредерик Стюард, сын будущего государственного секретаря. Он привез от отца секретное и спешное письмо, которое Линкольн дважды внимательно прочел. В письме подчеркивалась важность сообщения полковника Стоуна, которое гласило:

Линкольн учитывал, что до сих пор власти Балтимора и Мэриленда ничего не сообщали. Он знал, что губернатор штата Томас Хикс, сторонник Союза, сам находился в тяжелом положении — добровольцы-милиционеры угрожали ему смертью. Они заявили, что перестреляют всех солдат, направлявшихся помогать Вашингтону, сожгут все склады снабжения и мосты, а если начнется война, то пойдут на Вашингтон и захватят его. Губернатор Хикс имел дело с людьми, которые готовы были доказать, что они умеют применять в уличных боях ружья, дубины, камни, кирпичи. А начальник полиции Джордж Кэйн открыто стоял за отделение.

22 февраля, в шесть часов утра, Линкольн под грохот пушечного салюта, под аплодисменты толпы отметил день рождения Вашингтона поднятием флага над Индепенденс Холлом. Он также произнес речь перед аудиторией, переполнившей Холл.

В Гаррисберге в ответ на приветствие губернатора Кэртина он сказал, что сознает свою огромную ответственность. Он отдаст делу кровь своего сердца, но «не смею сказать, что обладаю достаточным умом» для того, чтобы надлежаще выполнить свои обязательства. Он будет искать опору в народе. «Если мне изменят мои силы, я призову на помощь массы, и, я думаю, при всех обстоятельствах они мне не изменят».

Джад почти всю ночь не спал и все совещался с Пинкертоном и другими лицами. Они решили, что Линкольн из Гаррисберга поедет ночью в двухвагонном поезде. Джад сказал Линкольну, что нужно посвятить в этот план старых, испытанных друзей. МакКлюр, один из создателей республиканской партии, впоследствии заверял, что он слышал слова Линкольна: «Что подумает нация о своем президенте, тайно, по-воровски пробирающемся в столицу?» На это Кэртин ему ответил, что не Линкольну решать, как ему ехать.

Около шести часов вечера Линкольна попросили оставить гостей, принимавших участие в банкете. Он поднялся к себе, переоделся и сошел к поджидавшей его карете. Из кармана у него торчала мягкая фетровая шляпа, с руки свисала сложенная шаль. Сначала сел Лэймон, затем Линкольн и после него армейский полковник Самнэр. Джад положил руку Линкольну на плечо и хотел что-то сказать ему, но Самнэр упрекнул Джада за задержку и подал сигнал. Кони помчались.

Линкольну и Лэймону предоставили целый вагон. Это был единственный вагон, прицепленный к паровозу Пенсильванской железной дороги, вышедшему без огней из Гаррисберга. У Лэймона было два обычных пистолета, два пистолета малого калибра и два длинных кинжала. Связисты на линии перерезали провода; Гаррисберг прекратил подачу телеграмм до особого распоряжения.

Шел одиннадцатый час ночи, когда поезд Линкольна прибыл из Гаррисберга в Филадельфию. Детектив Пинкертон и офицер полиции Кенни встретили Линкольна и Лэймона на вокзале Пенсильванской дороги и в карете перевезли его на другой вокзал. Пришел поезд Нью-Йорк — Вашингтон. Женщина, агент Пинкертона, забронировала места в спальном вагоне для своего «инвалида-брата». Линкольн быстро прошел на свое место, и занавески тут же тщательно задернули. Ни Пинкертон, ни Лэймон не знали, что в этом вагоне еще в Нью-Йорке занял место огромный мужчина, вооруженный револьвером. Это был полицейский офицер Джон Кенеди, но и он не знал, что его агент Букстэйвер поспешил до него в Вашингтон, чтобы предупредить Сьюарда о заговоре. Кенеди действовал на основании донесений, полученных им от своих двух агентов из Балтимора. Он мирно спал всю ночь, имея в виду утром сообщить властям в Вашингтоне, что необходимо принять меры для усиленной охраны Линкольна в день проезда его через Мэриленд.

Поезд прибыл в Балтимор в 3.30 утра. Об этой остановке Пинкертон писал: «Железнодорожный чиновник вошел в вагон и шепнул мне на ухо желанные слова: «Все в порядке».

Поезд стоял больше часа в ожидании подхода поезда с другой линии. В течение всей ночи Линкольн ничем не давал о себе знать.

В шесть утра будущий президент сошел с поезда в Вашингтоне. Так окончилось ночное путешествие пропавшего и вновь обнаруженного президента.

Его специальный поезд прибыл в Балтимор из Гаррисберга после полудня. «На вокзале Калверт собралось не меньше 10 тысяч человек, — писал И. Боуэн своему другу в Джорджии, — и толпа, полагая, что Линкольн в поезде, трижды провозгласила здравицу за Южную конфедерацию, трижды — за «доблестного Джеффа Дэвиса» и трижды простонала в честь «Колольщика брусьев». Будь там Линкольн, ему не избежать бы неприятностей…»

По всему миру разнеслись различные варианты побега длинноногого верховного руководитёля США, переодетого в шотландский берет и длинный воинский плащ. В тысячах газет и журналов эта новость варьировалась в телеграммах, карикатурах и передовицах.

Лэймон писал, что «Линкольн был уверен, что он совершил серьезную ошибку, прислушавшись к уговорам профессионального сыщика и легко поддавшихся панике друзей». Тем не менее советники Линкольна были уверены, что они тогда спасли Линкольну жизнь и что с той ночи не было ни одной минуты, когда ему не грозила бы опасность нападения и смерти.

4 февраля 1861 года в Вашингтоне собралась мирная конференция. Хотя делегаты старались сохранить дебаты в полной тайне, ход работы конференции ежедневно освещался в газетах. Делегаты прибыли из 21 северного штата; Мичиган, Висконсин и Миннесота дали понять, что они не ждут от конференции ничего, кроме бесполезной и злостной болтовни.

В протоколах конференции записано, что все ораторы предлагали говорить кратко, после чего произносили длинные речи; царившие в стране противоречивые мнения и антагонизм полностью нашли свое отражение на конференции.

В день приезда Линкольн завтракал со Сьюардом; в одиннадцать вместе с ним Линкольн поехал в Белый дом, беседовал с президентом Бьюкененом и пожал руку членам кабинета. В семь вечера он обедал у Сьюарда, а в десять к нему с ответными визитами пришли члены кабинета Бьюкенена.

Две группы членов республиканской партии наседали на Линкольна: одна — крайние аболиционисты Самнэр, Чэйз, Уэйд, Стивенс и другая — примиренцы Сьюард, Чарльз Адамс, Том Корвин. К какой группе примкнет Линкольн? Этим вопросом задавались и на Севере и на Юге», — писал Чарльз Адамс-младший.

Самнэр и Линкольн стали часто видеться. Самнэру было пятьдесят, он всегда был элегантно одет; у него было много денег и свободного времени. «Я поборник нравственности, а не политиканства», — говаривал Самнэр. О нем Линкольн сказал: «Самнэр уверен, что он мной командует».

Однажды, выступая в сенате, Самнэр, пользуясь цитатами из «Истории Бразилии», написанной Соути, сказал: «Сегодня плантаторы берут рабыню себе в любовницы, а завтра они продают ее как рабочий скот». Это его в сенате, незаметно подкравшись сзади, избил до полусмерти палкой южанин. Это произошло после окончания заседания, когда большинство депутатов уже ушло. Самнэр лежал в проходе между скамьями без сознания, окруженный врагами, злорадно наблюдавшими, как сочится кровь из ран на голове. Щепки сломанной при избиении палки валялись рядом. Напавший на него сенатор Престон Брукс из Южной Каролины подал после этого в отставку, был переизбран в своем округе и получил в подарок несколько палок, точных копий сломанной при избиении Самнэра для использования по его усмотрению. Брукс заявил, что он не собирался убивать Самнэра, а хотел, чтобы он жил и мучился. Самнэр несколько лет ужасно страдал от болей. Брукса же впоследствии нашли удушенным в постели.

В июне 1860 года Самнэр скова выступил с речью, ознаменовавшей его возвращение к активной политической деятельности. Он пользовался запрещенной церковью книгой «Варварство рабства». Он собрал «все примеры жестокости, насилия, грубости, страданий, пошлости, которые якобы имели место в рабовладельческих штатах», — писала нью-йоркская «Таймс».

До того, как он занялся политикой, Самнэр был выдающимся борцом против войны. Его речь под названием «Подлинное величие народов» выдержала шесть изданий. Он сказал: «Кровавой пятой сокрушает война всякую справедливость, счастье, все божественное в человеке», и еще: «В наш век не может быть мира, который не был бы почетным, как не может быть войны, которая была бы почетной».

Он предупредил Линкольна, что Камерон вор, взяточник и лицемер, но отказался изложить свои обвинения в письменной форме. В кругах, где на политическое и деловое мошенничество смотрели снисходительно, где люди большей частью руководствовались личными материальными выгодами, честность Самнэра воспринималась как из ряда вон выходящее чудачество.

Самнэр пять раз выступал во время избирательной кампании. В одной речи он сказал: «К счастью, Авраам Линкольн (длительные овации) обладает теми чертами характера, которые необходимы, чтобы провести нас через кризис… он хладнокровен, мудр, осторожен, смел… Союз будет сохранен и сделан еще более ценным тем, что Права Человека станут священными».

Как заключительный аккорд был принят закон, навсегда запрещавший федеральному правительству вмешиваться в какой бы то ни было форме в рабовладельческие дела любого южного штата, пока три четверти из общего количества штатов не выскажутся за поправку к конституции. Это было максимальное из того, что конгресс мог сделать, чтобы гарантировать Югу неприкосновенность рабства в южных штатах; этот билль был вполне в духе программной платформы республиканской партии, а также частных и публичных высказываний Линкольна.

5. Линкольн принимает присягу

4 марта на рассвете была хорошая погода, но потом она испортилась, стало мрачно и холодно. По Вашингтону бродило 25 тысяч приезжих; накануне тысячи из них не нашли приюта в отелях и частных домах. Они спали на ступеньках общественных зданий и просто на тротуарах.

Генерал Скотт и полковник Стоун тайно разместили отделения пехотинцев на крышах высоких домов по всей Пенсильвания-авеню. Стоя в боковых флигелях Капитолия, стрелки должны были не спускать глаз с помоста, на котором предстояло провести церемонию ввода в должность президента.

Бьюкенен вместе с сенатором Бейкером из Орегона и сенатором Пирсом из Мэриленда поехали в открытом экипаже в отель Виларда, где Линкольн остановился с женой. Бьюкенен вошел в отель и вскоре вернулся с Линкольном под руку. Они прошли по узкому проходу, расчищенному для них в толпе любопытных. Затем процессия, в которой участвовали представители от всех департаментов, двинулась по Пенсильвания-авеню. Другая процессия была образована для сопровождения будущего президента к восточному портику и помосту под открытым небом. Давно ожидавшая десятитысячная толпа приветствовала государственных деятелей аплодисментами и криками.

Помост окружало море шелковых цилиндров и белых манишек. На Линкольне тоже был новый цилиндр, новый черный костюм, черные ботинки и белая манишка. В руках у него была палка из черного дерева с золотым набалдашником.

Голос Неда Бейкера прозвенел, как серебряный колокол: «Сограждане, я хочу вам представить Авраама Линкольна, будущего президента Соединенных Штатов». В толпе послышались жидкие хлопки. Настал момент оглашения обращения президента к народу; Линкольн вытащил бумагу из внутреннего кармана сюртука, не спеша вынул очки из другого кармана, надел их и, как бы взвешивая каждое слово, приступил к чтению этого столь важного по своим последствиям документа.

Когда он кончил читать, вперед выступил верховный судья Тэйни, изможденный, сморщенный, эксцентричный старик с «лицом гальванизированного трупа». Его руки тряслись от дряхлости и эмоций; он раскрыл библию перед девятым президентом, которого ему случилось приводить к присяге за свою долгую жизнь. Линкольн положил левую руку на библию, правую руку поднял вверх и повторил за верховным судьей слова присяги: «Я торжественно клянусь честно выполнять обязанности президента Соединенных Штатов и буду всеми своими силами сохранять, защищать и отстаивать конституцию Соединенных Штатов».

Артиллерийская часть бухнула из-за холма всеми своими пушками, отдавая громовой салют шестнадцатому президенту Соединенных Штатов. Больше ничего не произошло. На этом церемония ввода в должность была закончена.

Обращение Линкольна к народу, как документ государственной важности, как первое его высказывание после долгого молчания, стало предметом горячей полемики. Никогда еще в Нью-Йорке перед редакциями не собирались такие нетерпеливые толпы людей, буквально дравшихся за первые номера газет, еще мокрых от краски. Ни одно обращение американских президентов не обсуждалось с такой страстностью. Ни одна рукопись Линкольна не была так тщательно обдумана им, столько раз переделана и исправлена. Первоначальный набросок, сделанный им в Спрингфилде, претерпел значительные изменения; многое было вычеркнуто по совету Сьюарда и Браунинга; да и сам Линкольн в связи с переменой обстановки и за время путешествия в столицу добавил много нового.

Законченное обращение, обнародованное Линкольном, заставило многих придирчиво вчитываться в каждую строку и фразу. Вот выдержки из него:

Газета «Адвертайзэр» в Монтгомери, штат Алабама, была уверена, что это обращение означало войну, ничто другое не удовлетворит «главаря аболиционистов».

Балтиморская «Сан» увидела в обращении, что «правительство облекает себя деспотической властью и подразумевает использование этой власти, не останавливаясь перед войной и кровопролитием. Если есть намерение выполнить то, что там сказано, то это обращение является похоронным звоном и заупокойной мессой по Союзу и концом всякой надежды».

«Президент решил, что он составит смешанный кабинет», — писал Сьюард своей жене. Он возражал против вхождения Чэйза в кабинет и в субботу 2 марта оповестил Линкольна, что вынужден «уйти». Линкольн сказал Джону Хэю: «Я не могу допустить, чтобы Сьюард взял первую взятку в игре», — и в письме просил его отменить свое решение. На следующий день Сьюард вернулся в кабинет. Это было началом борьбы консерваторов (Сьюард) и радикалов (Чэйз).

К этому моменту все министры, за двумя исключениями, согласно списку, который Линкольн набросал поздно ночью еще в день выборов в спрингфилдской телеграфной конторе, заняли свои места. Ему сказали: «Они вас съедят», на что он ответил: «Они с не меньшей готовностью съедят друг друга».

В полдень 5 марта сенат принял и утвердил: государственным секретарем — Уильяма Сьюарда, министром финансов — Саймона Чэйза, военным министром — Саймона Камерона, министром флота — Гидеона Уэллеса, министром внутренних дел — Калеба Смита, генеральным прокурором — Эдварда Бэйтса, генеральным почтмейстером — Монтгомери Блэйра.

В новом кабинете было четыре бывших демократа (Чэйз, Камерон, Уэллес, Блэйр) и три бывших вига (Сьюард, Бэйтс, Смит). Этих министров Линкольну придется часто видеть и слышать; они будут жестки в обращении с ним, но и он им тоже спуску не даст.

Сьюард, который был на восемь лет старше Линкольна, до выдвижения и избрания последнего в президенты являлся лидером республиканской партии. Будучи ньюйоркцем, тесно связанным с ведущими финансовыми и торговыми кругами страны, он стоял за покровительственные тарифы, за субсидии пароходным компаниям, за санкцию на прокладку железной дороги к Тихому океану. Он знал работу каналов, дорог, анализировал торговые балансы, тарифы, новые явления в коммерции, поток избыточного капитала и труда, прибывавшего из Европы. Он лучше понимал их роль, нежели Линкольн. Приверженец епископальной церкви, он в течение ряда лет был тесно связан с архиепископом Джоном Хьюзом в Нью-Йорке, самым влиятельным римско-католическим прелатом в Америке.

Саймон Чэйз был губернатором в Огайо и сенатором США. При выдвижении кандидатур в Чикаго он получил 48 бюллетеней. Еще в молодые годы в Цинциннати он бесплатно вел множество дел в защиту негров, которых объявляли беглыми рабами, за что кентуккийцы прозвали его «генеральным адвокатом беглых негров». Однажды, когда он выступал в Цинциннати, его забросали тухлыми яйцами. Для аболиционистов это было лучшей рекомендацией, открывшей ему дорогу к адвокатской практике в крупных коммерческих фирмах и промышленных корпорациях. Ему предстояло стать богатым человеком — он мечтал стать президентом. Вероятно, в рассказах о том, что он становился перед, зеркалом, кланялся самому себе и шептал: «Президент Чэйз», была большая доля правды.

Чарльз Самнэр.

Фредерик Дуглас.

А. Линкольн — конгрессмен.

Для Саймона Камерона политическая деятельность была коммерцией, спортом, страстью. В шестьдесят два года он уже двадцать лет был доминирующей политической фигурой в Пенсильвании. Его дед со стороны матери, немец, участвовал в войне за независимость. Его отец, шотландец, был деревенским портным, зарабатывал мало и в девятилетием возрасте Саймон был усыновлен местным доктором. Через год он пошел в типографию, научился ремеслу и к двадцати одному году стал редактором дойлстаунского «Демократа». Он одолжил деньги и стал владельцем и редактором гаррисбергского «Интеллидженсера».

Десять лет молодости Камерон отдал строительству каналов, железных дорог, учреждению банков и добыл себе огромное состояние. Свое прозвище «король Пенсильвании» он получил вместе со славой самого изощренного политического комбинатора в Америке. Камерон дважды помогал Бьюкенену избираться в сенат США. Затем, поняв, что влияние Бьюкенена становится угрозой для его власти, Камерон решил сам пройти в сенат. Основной промышленный штат, центр металлургии и железных дорог, необходим был Линкольну на случай крайних, критических событий государственной важности, а Камерон был в этом штате главным связующим звеном между деловыми и политическими кругами. С тяжелым сердцем назначал Линкольн Камерона министром; при этом он сказал Уитни: «Как я смогу оправдать свое прозвище «Честный старина Эйби», имея такого министра, как Камерон?»

Гидеон Уэллес, янки из Коннектикута, ставший морским министром, был владельцем газеты «Таймс» в Хартфорде. Впоследствии Линкольн посмеивался над дядюшкой Гидеоном, который не знал разницы между кормой и носом корабля. Массивную голову министра увенчивала патриархальная прическа; в сочетании с белой бородой пророка и бритой верхней губой он очень походил на Нептуна. В 1855 году он неудачно баллотировался в губернаторы. На съезде в Чикаго он возглавлял делегацию штата.

Эдвард Бэйтс, новый генеральный прокурор, был до этого прокурором штата Миссури; избирался сенатором штата и конгрессменом. События постепенно поставили его в такое положение, что ему некуда было податься, и он пошел к республиканцам. В Чикаго при первом голосовании кандидатур он получил 48 голосов, при третьем 22, а затем все голоса перешли к Линкольну.

Калеб Смит, родом из Бостона, министр внутренних дел, был адвокатом, оратором, редактором. В Конерсвилле, штат Индиана, виги сделали его конгрессменом; он стал чиновником федерального правительства. Из новых членов кабинета он был ближе всего к категории обычных профессиональных политических деятелей.

Монтгомери Блэйр, генеральный почтмейстер, происходил от смешанной шотландско-ирландской семьи. Его отец, Фрэнсис Блэйр, окончил Трансильванский университет, редактировал в Вашингтоне газету «Глоуб». Старик Блэйр имел огромное влияние на делегатов из штатов, пограничных с рабовладельческим, контролировал он и делегатов из Мэриленда. За его сыном, Монтгомери, шла делегация из Миссури. Все эти голоса были отданы Линкольну при третьей баллотировке.

Отношения отца Блэйра с Линкольном носили сердечный характер, и многие опасались, что он станет таким же интимным другом и советником нового президента, каким он был у президентов Джексона и Ван Барена. Эти опасения основывались частично на том, что в Чикаго Фрэнсис Блэйр первый предложил кандидатом в президенты Бэйтса — генерального прокурора, а глава морского департамента Уэллес был его старым коллегой по демократической партии; зять Блэйра, Густавус-Ваза Фокс, намечался помощником морского министра; другой зять, С. Ли, занимал высокую должность адмирала флота, и, наконец, его сын Монтгомери стал генеральным почтмейстером. Все эти сановники стали вполне реальной силой в руках старого Блэйра. Он настойчиво и деликатно плел сети, быстро реагируя на изменения в политике. Линкольн прислушивался к мнению этого опытного профессионального политика; часто это мнение высказывалось без спроса.

Сам Монтгомери был окружным прокурором в Миссури, мэром Сент-Луиса, судьей. В качестве защитника беглого раба Дреда Скотта он приобрел много друзей среди аболиционистов. В Мэриленде он был представителем умеренного крыла республиканской партии.

Ганибалу Гамлину, вице-президенту, Линкольн сказал: «Я приму и всегда буду готов принять самым дружеским образом любой совет, который вы, вице-президент, захотите мне дать». Это было необычно. Гамлин так и сказал. За исключением Джексона и Ван Варена взаимоотношения между президентами и вице-президентами были, как правило, отнюдь не дружескими.

Гамлин дважды избирался в конгресс как демократ, затем был избран в сенат США. Как противник распространения рабства, он вышел из демократической партии, подал в отставку с поста сенатора и вступил в республиканскую партию. Будучи избран губернатором Мэна, Гамлин подал в отставку, чтобы занять место в сенате. Он был первым сенатором США — республиканцем. Затем он подал в отставку, чтобы баллотироваться в качестве вице-президента.

С каждым днем президент должен был отдавать все больше времени новым назначениям на должности и принимать просителей должностей; все другие проблемы были отодвинуты. За истекшие тридцать лет, исключая восемь лет, когда у власти были виги, тысячи государственных должностей занимали неизменно побеждавшие демократы — это были их трофеи. По установившейся традиции партия, победившая на выборах, выметала всех прежних государственных служащих и назначала новых почтмейстеров, таможенников, судебных и полицейских чиновников, их заместителей, помощников, клерков.

Тысячи просителей вносили деньги в избирательный фонд, отдавали свое время, боролись за победу республиканцев, правда чаще всего после предварительного обещания о назначении их на должность. Со всех концов севера торжествующие республиканцы слетелись к добыче.

В отеле Виларда коридоры кишели людьми, алчущими должностей. Они толклись на лестницах, заполняли холлы, читальню, парикмахерскую, контору, крыльцо и даже его ступеньки. Рассказывали, что один из них, увидев проходившего сенатора, выскочил из парикмахерской с лицом, намыленным с одной стороны, с полотенцем на груди и напомнил ему об обещанном месте. Другой увидел Линкольна, когда тот проезжал в наемной карете, остановил его и протянул рекомендательные бумаги. Линкольн нахмурился и выпалил: «Нет! Нет! Я не намерен открывать лавочку посреди улицы», — и проехал дальше.

Герндон вспоминает слова Линкольна, когда тот однажды вспыхнул от гнева: «Если наше американское общество будет деморализовано и правительство Соединенных Штатов свергнуто, то это произойдет от неимоверной жажды должностей, стремления пролезть на теплое местечко, чтобы жить без забот, без труда, без дела; я и сам не свободен от таких тенденций».

В записках Линкольна к начальникам департаментов можно было найти советы и философские размышления: «Податель сего хочет работать… это настолько необычное желание, что, я думаю, его просьбу нужно удовлетворить», — так начиналась одна из записок. Один недовольный охотник за должностью насмешливо фыркнул: «Да ведь я один из тех, кто сделал вас президентом». Линкольн поднял груды документов, лежавших на его столе. «Да, и в хорошенькую историю вы меня впутали!»

В середине марта сенатор Джон Шерман из Огайо познакомил Линкольна со своим братом Уильямом-Текамсэ Шерманом, начальником Луизианской военной академии. Предвидя войну, Шерман подал в отставку. Линкольн спросил: «Как они там поживают?» Уильям Шерман свирепо ответил: «Они готовятся воевать». Президент сказал: «Ну что ж, думаю, мы наведем порядок в нашем доме». Шерман не сказал Линкольну больше ни слова. Он ушел и нанялся надсмотрщиком городской железной дороги в Сент-Луисе с жалованьем в 40 долларов в неделю. Уильям высказал брату свое мнение о политических деятелях вообще, включая Линкольна: «Ваши дела чертовски плохи, выкарабкивайтесь, как знаете».

Грили и другие республиканцы — противники Сьюарда — опасались, что Сьюард и Уид, добившись контроля над Линкольном, продиктуют ему все назначения. Линкольн им сказал: «Одна группа не должна сожрать все. Составьте список должностей, на которые вы претендуете, и укажите ваши кандидатуры, а я постараюсь применить систему равных возможностей».

1 апреля Сьюард подал Линкольну один из самых странных документов, которые когда-либо подавались министром верховному руководителю страны. В заглавии значилось: «Некоторые мысли, предлагаемые президенту для обдумывания». Свои мысли Сьюард пронумеровал. Первая: «скоро кончается месяц нашего управления, но до сих пор у нас нет ясной политической линии ни во внутренних, ни во внешних делах». Вторая: «работа по назначению на должности» отвлекла «внимание от более важных проблем». Третья: «дальнейшее промедление… не только будет скандальным для нас, но и создаст опасное положение в стране». Четвертая: «отложите назначения заграничные или второстепенные… на более позднее время». Пятая: «переключите общественные интересы с вопроса…о рабстве…к проблеме сохранения Союза».

Затем Линкольн столкнулся с совершенно дикими предложениями своего министра: «Если мы не получим удовлетворительных ответов от Испании и Франции, я на вашем месте созвал бы конгресс и объявил бы этим странам войну».

Это было почти прямое указание на то, что Линкольн мямля, что он все испортил, а вот он, Сьюард, был бы настоящим президентом. Черным по белому он излагал странную и несуразную идею, что, начав войну с Францией и Испанией, он спас бы Союз, ибо южные штаты восстановили бы тогда Союз и воевали бы под национальным флагом.

Линкольн ответил: «Я продумал ваши предложения… я хочу и полагаю, что имею на это право, посоветоваться со всем кабинетом».

Газеты обвиняли Линкольна в том, что он «потратил время и силы на удовлетворение интересов прожорливых и эгоистичных политиканов, вместо того чтобы заняться спасением Союза…», «…вина лежит на никчемном, несведущем и безрассудном «Честном Эйби».