Линкольн

1. «Пропавшая армия». Юг в огне и крови. Военные тюрьмы

В конце 1864 года миллионы людей в Америке и Европе, преисполненные удивления, затаив дыхание следили за событиями, связанными с пропажей одного генерала и всей его армии. Инициатор этой авантюры генерал Шерман предварительно написал своей жене, что либо он заработает себе репутацию смелого и великого полководца, либо его сочтут просто умалишенным.

Еще в сентябре Шерман написал Гранту: «Если бы вы смогли разгромить Ли, а я смог бы совершить марш и достичь берега Атлантики, я думаю, дядя Эйби дал бы нам двадцать дней отпуска, чтобы мы повидались с нашими малышами». Шерман писал это после взятия им Атланты. Вблизи стояла вражеская армия Гуда. Джефферсон Дэвис считал, что у этой армии все преимущества, так как она сражалась в знакомых ей, родных землях. Дэвис был уверен, что Гуд перережет коммуникации Шермана и уничтожит его армию.

План Шермана состоял в следующем: он оставлял генералу Томасу 60 тысяч человек, чтобы тот не дал двинуться с места Гуду с его 41 тысячей солдат. Сам Шерман отправлялся в тысячемильный поход, который после передышки в городке Саванна, у моря, должен был закончиться соединением с армией Гранта в Виргинии.

Тысячи людей за границей и на Юге придут к выводу, писал Шерман, что поход армии северян через весь Юг — явное доказательство их предстоящей победы.

Грант телеграфировал Линкольну: «Самое лучшее, что мы можем сделать, — принять предложение Шермана… Такую армию и такого командира, как Шерман, трудно припереть к стене или захватить в плен». Это был день серьезных испытаний для Линкольна: поддержит ли он двух своих лучших, испытанных генералов? Через три часа после получения депеши от Гранта Стентон телеграфировал Шерману безоговорочное одобрение плана.

Полностью доверяя Шерману, Грант, видимо, все же день-другой сомневался в обоснованности утверждений Шермана, что Томас сможет справиться с Гудом. В конце концов Грант поверил Шерману.

Линкольн, несмотря на свою врожденную осторожность, подкрепленную, с одной стороны, яростным сопротивлением Роулинса, начальника штаба Гранта, и с другой стороны — равнодушными, рутинерскими возражениями Галлека, тем не менее полностью поверил Гранту и Шерману. Трио — Линкольн, Грант, Шерман — теперь действовало согласованно.

По приказу Шермана командир инженерных частей разрушил все железные дороги вокруг Атланты и в самом городе; рельсы накаливали докрасна и затем их закручивали вокруг деревьев. Солдаты разваливали фабричные трубы, взламывали горны, разбивали паровые машины, пробивали дырки во всех котлах, приводили в негодность инструменты, чтобы сделать невозможным выпуск конфедератами промышленной продукции. Еще до того, как началась эта разрушительная работа, поджигатели из армии вторжения предали огню десятка два зданий. Генерал Слоукэм объявил о награде в 500 долларов за выдачу хотя бы одного солдата-поджигателя. И тем не менее 1 800 домов Атланты исчезли в дыму пожаров.

Ночью 15 ноября пожар захватил разрушенные здания арсенала, стекла сотен домов дрожали от взрывающихся снарядов; эти взрывы никого не разбудили — никто в эту ночь не ложился спать. Солдаты, взявшие на себя роль пожарных, в течение многих часов боролись с огнем, и им удалось локализовать пожар в нижней части города и в фабричном районе. Когда утром Шерман оставил город, треть его, а может быть и больше, лежала в пепле и прахе.

Шерману местность была знакома. Он здесь жил несколько лет в сороковых годах и много ездил. Образ жизни местных жителей был ему в какой-то мере тоже знаком — ведь он был начальником Военной академии штата Луизиана. Мэйконская газета «Телеграф» называла его иудой, изменником, сосудом порока, демоническим средоточием тысячи бесов.

Шерман шел по Декэйтерской дороге на восток. Поднявшись на гору, он остановился, чтобы в последний раз взглянуть на дымящуюся Атланту. Солнце стояло над горизонтом. В его косых лучах сверкали стволы 55 тысяч ружей в руках у отборных солдат, ветеранов, доказавших свою способность действовать, маршировать, совершать длительные переходы; это были люди, получившие иммунитет от многих заразных болезней, вышедшие невредимыми из ряда тяжелых кампаний. У каждого из них был запас в 40 патронов, а в фургонах еще дополнительно по 160. Каждую из 65 пушек тащила четверка лошадей. 2 500 фургонов, запряженных шестерками мулов, были нагружены припасами и фуражом. 600 крытых санитарных повозок, каждая с парой лошадей в упряжке, сопровождали армию. Между Шерманом и его другом Грантом, находившимся у Ричмонда, лежало расстояние в тысячу миль — города, поселки, долины, полные злейшими врагами, людьми, чья ненависть усиливалась горечью отчаяния.

За месяц до выступления в поход Шерман писал жене, что в процессе революций можно наблюдать взлет и падение людей: их то превозносят, то оскорбляют.

Вспоминая веселые солдатские песни, распевавшиеся в утро выступления из Атланты, Шерман позже напишет жене: «Я никогда не видел более уверенной в своих силах армии. Солдаты думают, что я все знаю, а они все могут». В последних числах октября он ей признался в письме, что затеял рискованную игру: «В течение нескольких месяцев ты ничего не будешь знать обо мне. Только военное министерство будет знать, где я, да еще мятежники, так что ты сможешь лишь приблизительно представить себе мой путь».

Армия Шермана насчитывала 218 полков, мобилизованных и экипированных примерно двумя десятками штатов. Огайо представляли 52 полка, Иллинойс — 50 полков и т. д. Начиная с 15 ноября армия шла четырьмя колоннами, захватывая полосу шириной в 20, 40 и больше миль. Она осуществляла систематическую кампанию разрушения. Незадолго до этого Джефферсон Дэвис, выступая в Огасте, сказал: «Один только штат Джорджия производит достаточно продовольствия, чтобы прокормить не только население самого штата и воинские части, находящиеся на его территории, но и армию Виргинии». Вот на эту житницу, на этот склад продовольствия конфедератов и обрушился Шерман. Армия сжигала, портила, уничтожала все, что она не могла съесть или увезти.

Шерман считал, что теперь южане получили ту войну, которой они добивались. До сих пор только пограничные штаты страдали от военных невзгод. Теперь война пришла в самое сердце далекого Юга.

Не угрызения совести мучили Шермана — его беспокоило одно: удастся ли выполнить график движения? Придет день, он и Грант соединят свои армии, но только в том случае, если расписание было правильно составлено. Тогда настанет конец войне.

Он отправился в поход налегке. В седельном вьюке, который вез его ординарец, лежала «смена белья, мои карты, фляжка виски и пачка сигар». Он мог жить, как простой солдат; часто видели, как, обернувшись одеялом, он спал на голой холодной земле. До поздней ночи он проверял все до мелких деталей, но рано утром он уже ходил по лагерю; иногда он днем возмещал недостаток сна, задремав где-нибудь минут на десять-пятнадцать.

Когда войска получали приказы, которые поначалу казались невыполнимыми, солдаты и офицеры говорили: «Ну что ж, ведь он ошибиться не может».

В ходу был избитый анекдот о двух солдатах конфедератской армии, находившихся в сторожевом охранении. Кто-то якобы подслушал, как они делились слухами: «Эти янки не смогут больше получать продовольствие по железной дороге, потому что Уилер взорвал тоннель под Долтоном». — «Черт возьми, неужели ты не знаешь, что Шерман везет с собой запасный тоннель?»

О разрушении железных дорог Шерман писал: «Я лично занимался этим вопросом». Прошел месяц, и 265 миль железнодорожного полотна стали непригодными для транспорта.

Бригадные командиры имели право наряжать отряды для фуражировки, примерно по 50 человек в каждом, под командой одного или двух офицеров. Отряды уходили на рассвете, точно зная, где им предстоит в течение дня соединиться с продвигающейся вперед армией. Уклоняясь на 5–6 миль в сторону от маршрута бригады, отряды посещали все плантации и фермы в районе их действий. Они захватывали фургон или семейную карету, нагружали ее беконом, кукурузной мукой, индюками, утками, цыплятами, «всем, что могло служить в качестве продовольствия или фуража», как говорил Шерман. Они возвращались на большую дорогу, обычно раньше подхода обоза, и отдавали бригадному интенданту все собранное за день.

Шерман откровенно признавал, что «эти отряды фуражиров, несомненно, совершали грабежи, мародерствовали, совершали насилия». Ему сообщали, что солдаты отбирали драгоценности у женщин, откапывали тайники с фамильным серебром, отбирали ценные вещи, которые никогда не передавали интендантам. «Но эти грабежи носили случайный характер и были исключением из правила. Я ни разу не слышал о случаях убийства или изнасилования».

Кавалерия Килпатрика больше какой-либо другой части старательно добывала недобрую славу для армии Шермана. Кавалеристы хватали стариков и душили их до тех пор, пока они не раскрывали свои тайники с золотыми монетами, серебром или драгоценностями. Солдаты ложились в грязных сапогах на белоснежные простыни, они танцевали на отполированных до блеска полах, выли под аккомпанемент пианино и затем разбивали пианино прикладами. Они вытаскивали перины из спален и устраивали снежные вьюги из перьев. Они стращали белых женщин, но обычно дело не заканчивалось изнасилованием; исключением были один-два случая. Зато кавалеристы свободно вели себя с негритянками, особенно ценя хорошо сложенных мулаток. Это были «проделки» ветеранов войны, отменных вояк, и Шерман их не наказывал частично потому, что считал, что лучших, чем они, солдат в мире нет; это были крепкие, верные, энергичные служаки; а частично еще и потому, что заводить военную полицию для поддержания порядка и дисциплины среди солдат его же армии означало задержку в движении в момент, когда такая задержка могла бы дорого обойтись.

В своих официальных отчетах конфедераты не могли дать точной цифры дезертиров из армии южан, отставших и уклонившихся от воинской обязанности. В Джорджии, как и во всех южных и пограничных штатах, рыскали шайки отчаянных, необузданных бандитов, партизан, грабивших население. Бесконечные слухи о том, что конфедерация напрягает последние силы, увеличивали дезертирство. К тому же офицеры северян распространяли прокламации Линкольна, обещавшие амнистию. Используя патрульные пикеты, печатные циркуляры в открытую и тайно, северяне распространили слухи о том, что дезертиры, которые проберутся к ним через линию фронта, будут хорошо приняты.

Одновременно с походом Шермана от Атланты к морскому берегу возникли слухи, что президенту Дэвису придется предстать перед судом по обвинению в государственной измене.

Шерман опустошил Джорджию и без того раздираемую противоречиями. Ежедневно во время марша армии Шермана с тротуаров, с обочин дорог раздавались возгласы протеста, и наиболее типичными, по словам генерала Хэйзена, были: «Почему бы вам не отправиться в Южную Каролину и не устроить им такой же кавардак? Ведь это они затеяли войну».

Один из штабных офицеров Шермана видел негритянку с ребенком-мулатом на руках; она указала на Шермана и крикнула: «Вот человек, который правит миром!» На перекрестках дорог негры встречали колонну северян песнями и танцами, полные веры в то, что теперь их хозяева побеждены и что уже пришло давно обещанное равноправие. Однако Шерман по-прежнему продолжал свою политику и убеждал их, что они в должное время получат свободу и будут работать для себя, а не на своих хозяев, но до этого момента они не должны причинять хозяевам зла.

В столице штата, в городе Миллэджвилл, Шерману донесли, что губернатор Джозеф Браун, вся администрация штата, члены законодательного собрания скрылись; из здания губернатора вывезли ковры, портьеры, мебель, продовольствие.

В этом городе федеральные войска варили завтрак на кострах из банкнотов, выпущенных конфедератами. Здесь они нашли газеты южан, в которых был напечатан призыв генерала Борегара к населению Джорджии подняться с оружием в руках против вторгшихся северян, препятствовать их продвижению быть решительными в действиях и уверенными в своей победе, и тогда «армия Шермана погибнет от голода на вашей земле».

Пока Шерман знакомился с содержанием газет, его солдаты факелами поджигали тысячи кип хлопка, разрушали хлопковые машины, прессы. Шерман рапортовал: «Я сжег железнодорожные здания и арсеналы, но не тронул здания собрания и особняк губернатора».

Армия продвигалась вперед без остановок, без единого привала за день. Ни одна армия за все время войны не имела такого вкусного меню. Сочные бифштексы, свиные отбивные, жареные цыплята, ветчина с яйцами, батат в кукурузной муке, сироп из сорго — временами поход казался веселым пикником. Конечно, все изменилось, когда колонны повернули к югу, к Саванне. Здесь под ногами одного из отрядов взорвалась земля, и нескольких солдат разорвало снарядами и минами. Шерман распорядился пустить вперед пленных конфедератов. Они принялись за дело и откопали несколько мин.

Шерман провел ложные, отвлекающие маневры в сторону городов Огаста и Мейкона и беспрепятственно проскользнул мимо них — для захвата городов не было времени.

Еще когда Шерман наступал на Миллэджвилл, конфедераты выпустили заключенных из тюрьмы штата и зачислили их в воинские части, но они мало чем помогли Джорджии. Многие из них присоединились к бандитам, дезертирам, выдавали себя за кавалеристов генерала Уилера, производили налеты и занимались грабежами.

Опытные солдаты Шермана в ответ на расспросы местных жителей большей частью давали ложную информацию о дальнейшем маршруте армии. И так как газеты южан предпочитали умалчивать о действиях армии юнионистов в Джорджии, она превратилась в «пропавшую армию» и стала загадкой для всего мира. «Если Шерман действительно поставил свою армию в труднейшее положение, оторвавшись от баз, и намерен пройти через Джорджию и Южную Каролину, — писали военные эксперты в английской «Арми энд Нэйви газет», — то он этим совершил один из самых блестящих или один из самых глупых маневров, когда-либо приведенных в исполнение командующим армией». «Одно из двух: либо Шерман в результате похода будет награжден за чрезвычайную смелость и успех, или станет посмешищем и виновником самой ужасной катастрофы, которая когда-либо постигла вооруженного гостя», — так считала лондонская «Геральд», присовокупляя, что «над ним будет глумиться человечество, а Соединенные Штаты будут унижены».

Брат Шермана, сенатор из Огайо, встревоженный сообщениями южных газет об отступлении и разгроме Шермана, примчался к Линкольну. Кто может ему рассказать о действительном положении армии? Линкольн ответил:

— Не я. Я знаю дыру, через которую он пролез, но не знаю, в какую дырку он вылезет.

Примерно недели через две после исчезновения Шермана Мак-Клюр, уходя от Линкольна, вдруг услышал:

— Мак-Клюр, не хотели бы вы услышать кое-что о Шермане?

Мак-Клюр резко обернулся, но Линкольн лишь усмехнулся.

— Черт меня побери, если я сам не хотел бы узнать о нем хоть что-нибудь.

На одном из приемов в Белом доме Линкольн пожимал руки людям, проходившим мимо него бесконечной вереницей. Подошел старый друг, которого Линкольн не мог не узнать. Но Линкольн так же безразлично пожал ему руку, как и всем незнакомым, и с таким же рассеянным видом приветствовал его. Старый друг постоял возле Линкольна и решил заговорить с ним. Президент как бы пробудился, встряхнулся, снова пожал руку другу и сказал:

— Извините, что я вас не заметил. Я думал о человеке далеко на Юге.

В ричмондских газетах не было описаний атак или эффективных действий против Шермана. Линкольна это тревожило. Впоследствии Грант писал Шерману: «Я заверил его, что с такой армией, как у вас, да под вашим командованием ничего плохого не может случиться».

6 декабря Линкольн обратился с посланием к конгрессу: «Самая замечательная особенность военных операций этого года — это попытка генерала Шермана пройти со своей армией триста миль по территории мятежников. Это должно знаменовать собой значительное увеличение наших сил и возможностей нашего главнокомандующего вести военные действия не только против врага, не только сковать все активные силы противника, но и выделить хорошо оснащенное крупное войсковое соединение для такой серьезной экспедиции. Поскольку результат еще неизвестен, мы не можем себе позволить делать какие-либо предположения».

И это все, что он сообщил конгрессу. Брукс был озадачен — ни слова о маршруте, ни об источнике, из которого можно было бы почерпнуть сведения о Шермане. Положив послание на стол, Линкольн снял очки и усмехнулся. Разочарование Брукса его позабавило. Он добродушно сказал:

— Дорогой мой Брукс, ничего больше сказать конгрессу я не имею права.

В первоначальном проекте послания была одна странная фраза, которую могли истолковать по-разному: «Мы можем сделать вывод, что он (главнокомандующий) считает, что мы можем пойти на риск и лишиться, если нужно, всего экспедиционного корпуса, но, с другой стороны, этот поход может принести нам огромные выгоды, за которыми последует победа». Из этой фразы можно было сделать вывод, что Линкольн не разделяет, не причастен к «рискованной» операции Гранта и Шермана. Линкольн вычеркнул всю фразу.

В первых числах декабря полковник А. Маркланд, офицер штаба Гранта, отправился к Шерману с почтой. Он не знал, где он сможет передать ему пакеты, так как не знал, где он его найдет. Грант предложил Маркланду заглянуть к Линкольну и узнать, нет ли у него какого-либо сообщения для Шермана. Линкольн был на совещании, но когда ему принесли визитную карточку Маркланда, он приказал немедленно ввести его. Он встал, пошел навстречу Маркланду, пожал ему руку и сказал:

— Генерал Грант сообщил мне, что вы, полковник, едете к Шерману и что вы передадите ему любое мое послание. Скажите генералу Шерману от моего имени, где и когда бы вы его ни увидели: «Да благословит бог его и его армию!» Это все, что я могу сказать…

Он не выпускал руки Маркланда и все время смотрел ему прямо в глаза. Навернулись слезы, задрожали губы, надломился голос Линкольна. Наконец они расстались, и Линкольн не спускал глаз с Маркланда, пока тот не вышел из комнаты.

Армия, в течение 32 дней «потерянная» для внешнего мира, как писал потом Шерман, прошла уже 3G0 миль и оставила за собой одинокие печные трубы, сожженные водоотводные сооружения, разрушенные эстакады, оплакивающее свою судьбу население. По обе стороны главного маршрута колонны, начиная от Атланты на 30 мнль вправо и влево, лежала опустошенная земля. Пятитысячная кавалерия Килпатрика свирепствовала там, куда пешие части не доходили. Экономя порох, они резали свиней саблями, забивали лошадей ударом топора промеж ушей, но пристреливали каждую собаку-ищейку, каждого дога или любую собаку, которую можно было бы использовать для выслеживания беглых негров в лесах и болотах.

10 декабря правое крыло армии генерала Хоуарда находилось в 10 милях от Саванны. Хоуард послал телеграмму в Вашингтон с сообщением, что поход закончился полной удачей. Разведчики понесли эту депешу в Порт-Ройал, Южная Каролина, затем по телеграфным проводам вечером 14 декабря эти хорошие вести достигли Вашингтона. Лишь на следующий день Галлек передал Линкольну это сообщение, которое гласило: «Пока все еще продвигаемся. Успех полный. Войска в прекрасном моральном состоянии. Генерал Шерман недалеко от нас».

Эти новости молниеносно распространились по всему Северу. По улицам городов, по дорогам и полям всей страны летела ликующая весть, что Шерман достиг Саванны. От Бостона до Каунсил-Блафс и дальше на запад раздавались торжествующие клики и произносились благодарственные молитвы.

13 декабря Шерман поднялся со своими штабными офицерами на крышу рисоочистительного завода; они глядели на море, где должен был появиться флот, и в сторону опушки леса, где стоял 15-й корпус, готовый двинуться на форт Мак-Алистер. Форт господствовал над рекой, очень важной для переброски флотом припасов в армию Шермана, если бы флот пришел, как было запланировано. В течение долгих часов Шерман и его сподвижники стояли на вахте. Лишь к вечеру вырисовалась труба над горизонтом, а еще через некоторое время флажки запросили: «Кто вы?» — «Генерал Шерман», — ответили флажки с крыши рисоочистительного завода. «Форт Мак-Алистер вами захвачен?» — спросили с корабля. «Нет еще, но через минуту мы будем там».

Эти переговоры как будто послужили сигналом для частей генерала Уильяма Хэйзена; старая шерманская дивизия из Шайло вышла из укрытия, снайперы выскочили вперед, залегли и начали выбивать вражеских артиллеристов. Части северян пошли в атаку под градом пуль, осколков снарядов и опрокинули ряды обороняющихся. Вскоре северян увидели танцующими на парапетах форта Мак-Алистер.

При бледном свете луны того же 13 декабря Шерман отправился на быстроходном ялике к кораблю «Дандилион», и не успела наступить полночь, как он уже писал донесения, которые через пять дней должны были попасть в руки Стентону, Галлеку и Линкольну, — кое-что из этих сообщений было потом передано для всеобщего сведения миру, жаждавшему новостей и достоверных фактов.

Когда Шерман вернулся к своей армии, его встретил полковник Маркланд с почтовыми мешками. Солдаты и офицеры вопили от восторга, потрясая первыми письмами из дома после перерыва в несколько недель. Глаза Шермана засветились, когда Маркланд передал ему слова Линкольна.

Саванна пала. Ее девятитысячный гарнизон под командованием генерала Харди ускользнул к северу в ночь на 20 декабря. Шерман отправил донесение Линкольну: «Разрешите предложить вам в качестве рождественского подарка город Саванну со 150 пушками и большим запасом снарядов, а также около 25 тысяч кип хлопка». На следующий после рождества день Линкольн отправил на Юг письмо Шерману: «Когда вы еще только выступали из Атланты к побережью Атлантики, я волновался за вас, если не сказать, что просто боялся. Но, чувствуя, что вы лучше разбираетесь в этом вопросе, и помня, что «не рискнешь — не приобретешь», я не препятствовал. Теперь, когда ваша предприимчивость принесла успех, весь почет принадлежит вам, ибо я считаю, что никто не решится на большее, чем дать свое согласие… Пожалуйста, передайте мою благодарность всей вашей армии, офицерам и солдатам». Остатки сомнений у Шермана в отношении к нему Линкольна растаяли. Доверие Линкольна к нему и Гранту усилилось. Отныне эта тройка сомкнулась еще теснее.

В тот момент Стентон отказался присоединиться к ним и радоваться в духе веселого рождества. Он написал Гранту: «Я горько разочарован тем, что Харди с его 15 тысячами удалось уйти от Шермана с его 60 тысячами. Из-за того, что армии противника уходят от разгрома, война продлится еще долгое время».

Военные действия в Теннесси носили странный и сложный характер. Они не отличались драматической простотой, сопутствовавшей походу Шермана. Генерал Шофилд писал Шерману, что на их долю в Теннесси выпал весь труд, в то время как на долю Шермана в Джорджии пришлись все удовольствия. Когда Шерман уже был в пути, Шофилд пытался со своими 29 тысячами присоединиться к генералу Томасу в Нашвилле. Ему пришлось выдержать бой с 41-тысячным корпусом конфедерата Худа вблизи города Франклина. Фронтальные атаки Худа были отражены, причем Худ потерял 6 тысяч, а федералисты только 2 300 человек. Шофилд отступил. Худ его преследовал. Шофилду все же удалось соединиться с Томасом в Нашвилле. Там Худ остановился со своей армией численностью теперь уже не более 26 тысяч. В рапорте от 11 декабря он сообщал, что склонен «заставить неприятеля в?ять инициативу на себя».

Вашингтон забеспокоился. 2 декабря Стентон телеграфировал Гранту: «Президента заботит склонность генерала Томаса держать войска на линиях фортификаций в течение неопределенного периода… Президент просит вас заняться этим делом». В тот же день Грант дважды посылал Томасу приказы, в которых требовал от него начать наступление. Томас ответил, что, вероятно, через два-три дня он будет готов.

8 декабря Грант телеграфировал Галлеку: «Если Томас еще не нанес удара, следует приказать ему передать командование Шофилду. Для отражения атаки нет лучше человека, нежели Томас, но я боюсь, что он слишком осторожен, чтобы когда-либо первому решиться на наступление».

Грант получил ответную телеграмму от Галлека по этому очень важному вопросу. Видимо, предварительно ее внимательно просмотрел или даже редактировал президент: «Если вы хотите освободить генерала Томаса, отдайте приказ. Однако ответственность будет целиком на вас, так как здесь никто, насколько мне известно, не хочет снимать Томаса».

Того же 8 декабря Грант сделал еще одну попытку. Он телеграфировал Томасу: «Почему бы не ата-¹ ковать немедленно?» Но Томас все еще медлил. У Худа было в 4 раза больше кавалеристов, чем у него; Томас занимался ремонтом и надеялся довести число конников до 6 тысяч. Он телеграфировал Гранту, что в концентрации войск и в транспорте «я сделал все возможное». Грант, получив эту телеграмму 9 декабря, телеграфировал Галлеку, что ввиду того, что Томас до сих пор не перешел в наступление, «пожалуйста, телеграфно прикажите немедленно отстранить Томаса и назначить командующим Шофилда». Приказ был оформлен. Прежде чем телеграфировать в Нашвилл, Галлек спросил Гранта, настаивает ли он на отправке телеграммы. Грант ответил: «Задержите приказ до тех пор, пока мы не узнаем, что он собирается предпринять».

Томас созвал своих командиров корпусов и известил их о получении приказа атаковать Худа. Генералы согласились с ним, что их командующий не должен начинать бой, имея перед собой скользкие горы Нашвилла, до тех пор, пока все не будет подготовлено. Грант, не получив сообщений о начале наступления, телеграфировал 11 декабря: «Никаких дальнейших задержек». Томас ответил: «Выполню приказ при первой возможности. Вся местность покрыта слоем льда и слякоти». Он атаковал бы «вчера, если бы не было бури».

13 декабря Грант приказал Логану отправиться в Нашвилл и принять командование. Логан выехал. Вслед за ним сам Грант, впервые после того как он стал генерал-лейтенантом, отправился в путь на запад, в Теннесси, чтобы лично возглавить операции. Грант доехал до Вашингтона, Логан был уже в Луисвилле, штат Кентукки, откуда до Нашвилла оставалось меньше дня пути. Оба получили известие о том, что Томас бросил свои войска против армии Худа.

Впоследствии Худ писал: «Впервые мне довелось увидеть армию конфедератов, которая бросала свои позиции в таком беспорядке». Ни один разгром в этой войне не был таким сокрушающим. Одним из факторов, способствовавших победе, была кавалерия, из-за формирования которой Томас так долго медлил. Армия Худа как боеспособное соединение перестала существовать. Лишь отдельные подразделения, насчитывавшие в общем около 15 тысяч человек, были сохранены благодаря военному искусству генерала Фореста.

Шерман гордился победой своего друга «старины Тома». Ему предстояло описать это сражение в будущем как единственное в этой войне, в процессе которого «целая армия была уничтожена». В обращение была пущена метафора: «Скала Чикамоги превратилась в кувалду Нашвилла». Многие поспешили поздравить Томаса, в том числе Грант, Шерман, Стентон, Шеридан; поздравление пришло и от Линкольна 16 декабря: «Прошу вас, ваших офицеров и солдат принять благодарность нации за прекрасную работу, проделанную вчера. Вы легко можете добиться великих достижений. Не дайте им ускользнуть из ваших рук». Назначение Томаса на вакантную должность генерал-майора регулярной армии подписали Грант и Линкольн.

Грант старался координировать действия своих войск с таким расчетом, чтобы разгромить существовавшие тогда три армии конфедератов. После победы Томаса их осталось только две.

В это время на Севере бушевала пропагандистская кампания, целью которой было добиться отмщения за бесчеловечное обращение с пленными в лагерях южан. Они умирали от голода. Они ходили в отрепьях, их раны гноились, они превратились в живых скелетов. Самый страшный лагерь находился в Андерсонвилле. Пленные там сходили с ума либо кончали жизнь самоубийством, намеренно переходя линию, за пределами которой стражники пристреливали пленных, как за попытку к бегству.

Если бы Линкольн хотел отомстить Югу, если бы он присоединился к Таду Стивенсу и к той могущественной группе, которая намеревалась отомстить и наказать правящие круги Юга, он не мог бы пожелать более веской причины, чем Андерсонвилл. Он мог бы вызвать такую бурю ненависти, какой еще не было за все время войны.

Линкольн намеренно избегал дискуссий на эту тему. Наиболее остро вопрос стоял на четвертом году войны. В начале войны имело смысл использовать ненависть северян для того, чтобы сразу добиться наибольшей отдачи, но теперь к концу военной кампании ничего хорошего она не принесла бы — Линкольн надеялся на примирение и восстановление страны после войны. Поэтому он предпочел помолчать.

Линкольну твердили, что справедливость требует жестокого ответного удара, что нужно в отместку так же плохо обращаться с пленными конфедератами. Карпентер вспоминает прочувствованный ответ Линкольна конгрессмену М. Оделу:

— Как бы другие ни поступали, что бы они ни говорили, я не могу морить голодом людей. Я никогда не смогу и никогда не захочу быть причастным к такому обращению с людьми.

А в общем статистика показывала, что из каждой сотни пленных конфедератов умирало 12, а из сотни пленных юнионистов — 15.

Внутренние. раздоры угрожали существованию конфедерации в значительно большей степени, нежели голоД и отсутствие снабжения. В ноябрьском послании президента Дэвиса конгрессу конфедерации сквозило отчаяние, вызванное заговорами, изменами, шпионажем в собственном доме. Решения администрации любого штата оказывались более авторитетными и важными для жителей данного штата, нежели любые обращения ричмондского правительства. Убежденность в незыблемых правах штата, так же как и острая нужда в предметах широкого потребления или очередное военное поражение, подтачивали и отнимали жизненные силы у конфедерации.

Ричмондская газета «Виг» предложила отвергнуть название «Конфедеративные Штаты» и заменить его новым: «Объединенные нации объединенных республик». «К сожалению… наша конфедерация не представляет единого народа, это лига наций».

Когда пришло известие о разгроме и паническом бегстве армии Худа, некая миссис Чеснат записала в своем дневнике: «Я в полном оцепенении… Если нам предстоит потерять наших негров, пусть уж лучше их освободит Шерман, а не конфедеративное правительство. Освобождение негров — последний пункт помешательства конфедеративного правительства».

2. Конец тяжелого 1864 года

25 ноября 1864 года в 11 нью-йоркских отелях почти одновременно возникли пожары. Их быстро потушили нерастерявшиеся служащие. В саду Нибло, где 3 тысячи зрителей смотрели спектакль, поставленный в музее Барйума, а также в театре «Винтер-Гарден» раздались ужасные вопли: «Пожар!» Хладнокровные люди умерили размеры паники и потушили огонь. В этом эпизоде сыграл свою роль «двойник» — агент федеральной разведки, который доставлял предписания ричмондского правительства тайным агентам конфедератов в Канаде и который передал Стентону, Дана и Линкольну информацию, позволившую арестовать поджигателей. Одного из них повесили, остальных отправили в тюрьму.

Некто Джейкоб Томпсон, получивший от ричмондцев сумму в 300 тысяч долларов, действовал из Канады. Возможно, он надеялся, что ему удастся создать диверсионный шедевр в Чикаго. По его плану ночью 8 ноября по окончании выборов члены общества «Сыны свободы» должны были напасть на Кемп-Дуглас, освободить и вооружить 8 тысяч пленных конфедератов, «перерезать телеграфные провода, сжечь железнодорожные вокзалы, захватить банки, склады оружия и боеприпасов, обосноваться в городе и приступить к освобождению пленных конфедератов в Иллинойсе и Индиане».

Однако комендант Кемп-Дугласа своевременно узнал о заговоре и за два дня до выступления диверсантов арестовал заговорщиков. Один из них был приговорен к смертной казни, а остальные к тюремному заключению.

Было ли применение этих приемов южанами следствием их отчаяния и упадка духа? Ведь в начале войны они и не думали об использовании такой тактики.

Все способные воевать пошли на фронт, писала миссис Чеснат, «дома остались только старики и мальчики». Перед ней лежала газета, в которой перечислялись граждане Южной Каролины, убитые и раненные в битвах с частями Гранта. Сообщение о том, что Грант получил в один прием подкрепление в 25 тысяч человек, передернуло ее. «Старик Лин-, кольн на своем своеобразном жаргоне лесного человека говорит: «Продолжайте клевать их». А нам остается лишь признать себя расклеванными».

В Ричмонде она сделала покупки и уплатила «30 дол. за пару перчаток, 50 дол. за пару комнатных туфель, 24 дол. за 6 катушек ниток, 32 дол. за 5 жалких, захудалых носовых платочков». Немного времени спустя в Ричмонде будут говорить: «Идя на базар, вы берете полную кошелку денег, а все покупки приносите домой в кармане. По мере того как из месяца в месяц деньги конфедератов все больше обесценивались, все более печальным и жалким становилось дело южан».

Президент Дэвис рекомендовал своему конгрессу призвать рабов в ряды армии конфедератов. Для Севера и Европы это был знаменательный факт. По этому плану 400 тысяч боеспособных, вооруженных негров можно было бы бросить против армий федералистов. Рабство не отменялось, но призванные негры получили бы свободу. Различные группы в конгрессе конфедератов вежливо, но с нескрываемым презрением предлагали другие способы пополнения редеющих рядов армии.

В четвертый раз за время войны пришел декабрь. Линкольн готовил послание для конгресса.

3 декабря президент прочитал его своему кабинету министров. Материалы, представленные некоторыми министрами, фигурировали в послании неизменными, слово в слово. Уэллес писал: «В одном параграфе намечалась поправка к конституции, в которой предлагалось официально признать существование бога. Этот параграф не вызвал ни одного положительного отклика у министров. Прежде чем зачитать его, президент сам выразил свои сомнения, ибо этот параграф был ему навязан определенными кругами церковников».

Международное положение США было удовлетворительным. Предполагалось продать республике Либерия канонерку в рассрочку; намечалось проложить подводный телеграфный кабель в Атлантике; в Китае при содействии западноевропейских государств американцы подавили восстание; два порта во Флориде и один в Виргинии стали доступны для торговых судов, куда им было «выгоднее и безопаснее» заходить, нежели заниматься прорыванием блокады.

До сих пор в послании звучали идеи Сьюарда. Рука Линкольна проявилась, когда зашла речь о торговле черными рабами. «Что касается меня, то я не остановлюсь перед применением власти, совместимой с долгом президента и международными законами, для того чтобы не дать убежища в Соединенных Штатах врагам рода человеческого» (торговцам рабами).

Министерство финансов собрало более одного миллиарда долларов и почти столько же потратило на армию и флот. «Еще больше увеличить налоги» — это, очевидно, была точка зрения министра Фесендена, с которой Линкольн согласился.

Линкольн совершенно не упомянул термин «реконструкция». Слишком много недоверия вызывал этот термин. Однако президент подтвердил, что в штатах Арканзас и Луизиана, по 12 тысяч граждан в каждом, «организовали лояльные правительства штатов, создали свободные конституции и добросовестно стараются соблюдать их и самоуправляться».

Президент уделил место и слухам о мирных переговорах: «По здравом размышлении… ясно, что… переговоры с лидерами мятежников никаких положительных результатов не дадут…»

В то же время Линкольн оставлял как будто само собой подразумевающееся мнение о том, что, как только война кончится, сам он употребит всю свою власть для того, чтобы помочь южанам и поддержать тех из них, которым придется считаться с наличием в Вашингтоне горящих местью врагов: «Помилование и отмена конфискаций, однако, останутся привилегией верховной власти».

В отношении рабства президент высказался кратко, но более решительно, чем в любой другой части послания: «Повторяю заявление, сделанное мной год тому назад: пока я остаюсь на посту президента, я не сделаю никаких попыток отказаться или изменить смысл Декларации об освобождении, я не сделаю рабом ни одного человека, объявленного свободным в соответствии с условиями этой Декларации или постановлений конгресса. Если народ любым способом или формой решит, что обязанность президента вернуть в рабство этих людей, не я, а кто-нибудь другой будет орудием его воли».

Суховато, с чисто линкольнской невозмутимостью и законченностью звучал заключительный параграф, чуть окрашенный своеобразной иронией: «Утверждая, что существует единственное условие мира, я просто имею в виду, что наше правительство прекратит военные действия, как только их прекратят те, кто начал войну».

Этот документ получил самое широкое распространение. Армии федералистов понесли его в те районы конфедерации, где местные газеты не перепечатали послание из прессы Севера. Его обсуждали и штудировали в государственных учреждениях и на улицах Европы.

Анонимный друг Линкольна в лондонском «Спектэйторе» охарактеризовал это послание президента, как «более бесстрастное, более тонкое и вместе с тем более твердое, чем любое предыдущее». Условия мира, предложенные Линкольном, «точно такие же, какие любая европейская монархия обычно предлагает мятежникам». Его военная политика была такой же, как у римских патрициев, которые «щадили покорных, но добивали заносчивых». Его амнистия была обещана всем.

19 декабря бесстрастно, чисто информационно, как бы между делом, президент объявил о призыве в армию еще 300 тысяч человек.

После ноябрьских выборов пошли упорные слухи о том, что президент вскоре наметит другого министра вместо Стентона. Полковник Портер, адъютант Гранта, записал, что президент в беседе с главнокомандующим сказал, что, «если будет намечаться замена, он прежде всего даст возможность генералу высказать свое мнение». Грант ответил Линкольну, что он «сомневается, можно ли подобрать такого умелого человека, как теперешний министр». Грант лично был убежден, что Стентон «робкий» вояка, слишком свободно обращающийся с его телеграммами, но он не видел никого, кто мог бы соответствовать требованию момента.

А Стентон, хотя его здоровье пошатнулось, считал себя прообразом войны, метателем молний.

Однажды вечером он занял позицию у порога телеграфной комнаты военного министерства. Линкольн сидел у стола и писал. Стоя в проеме двери, Стентон принял воинственную, прямо-таки вулканическую позу. Телеграфист Чэндлер описал последовавшую сцену: «Мистер Линкольн вначале не замечал Стентона. Когда он кончил писать и поднял голову, он увидел министра. Он низко поклонился и произнес с очень серьезным видом:

— Добрый вечер, Марс».

Появились слухи, что предполагается перетряхнуть кабинет. Однако все это оказалось пустой болтовней. Линкольн вовсе не намеревался прибегнуть к метле.

— Я решил сделать как можно меньше замен чиновников министерств, когда настанет второй срок моего президентства, — сказал он одному посетителю. — Думаю, что я не побеспокою ни одного человека, если только он не совершит какого-нибудь проступка. Снять человека очень легко, но когда нужно посадить другого на его место, то набиваются десятка два желающих и из них девятнадцать обязательно становятся моими врагами.

Кому народ дал мандат, если судить по результатам выборов: конгрессу или президенту? Должен ли был конгресс бросить вызов президенту и урезать его права? Проверка состоялась в середине декабря. Генри-Уиптер Дэвис внес резолюцию, согласно которой конгрессу предоставлялось «конституционное право авторитетно высказывать свое мнение» в иностранных делах, а «конституционная обязанность президента иметь в виду это мнение… при дипломатических переговорах».

Не прибегая к обсуждению резолюции или к изучению вопроса, конгресс приступил к голосованию предложения члена палаты Фарнсворта отложить обсуждение резолюции Уинтера Дэвиса. Предложение было принято 69 голосами против 63 при 50 воздержавшихся.

Таким образом, в середине декабря 1864 года уважение и приверженность конгресса Линкольну висели на волоске: 50 человек колебались, не приняли решения, болели или не были заинтересованы в исходе голосования. Почти все голосовавшие за него принадлежали к его партии, против него — члены оппозиции в равном количестве, объединившиеся с членами его же партии. Большинство воздержавшихся также принадлежало к его партии.

Тад Стивенс знал, что демократы осуждали «решимость президента настаивать на отмене рабства». Когда ближайшие сподвижники президента упрашивали его пойти на компромисс, он отказывался. «С момента избрания Линкольна президентом он никогда не пользовался таким почетом у народа, как сейчас». Стивенс очень опасался, что если вести войну при помощи компромиссов и уверток, то борьба может кончиться без искоренения рабства.

Джон Памер, демократ-юнионист из Иллинойса, однажды прождал все утро в приемной Белого дома, пока ему не разрешили, наконец, войти к президенту. Как Памер потом рассказывал, Линкольн в этот момент был во власти брадобрея. Линкольн крикнул:

— Входите, Памер, входите! Вы свой. В вашем присутствии я могу даже бриться, чего я не могу сделать при других. А хоть изредка, но побриться ведь мне нужно?

Они поболтали о том, о сем, и под конец Памер откровенным и общительным тоном сказал:

— Мистер Линкольн, если бы кто-нибудь мне сказал, что в годину испытаний, такую, как сейчас, народ изберет президентом адвоката в одну лошадиную силу, выходца из городка в одну лошадиную силу, я бы этому не поверил.

Линкольн резко повернулся в кресле — лицо в мыле, полотенце под подбородком. Памеру поначалу показалось, что президент рассердился. Отстранив брадобрея, Линкольн нагнулся к Памеру и положил руку на его колено.

— И я бы не поверил, — сказал он. — Но это был момент, когда человек с твердой позицией оказался бы смертельно опасным для страны. У меня никогда не было раз навсегда установленной политической линии. Просто я, когда наступал новый день, старался сделать все как можно лучше.

Нельзя было пройти мимо действительной любви к своему Союзу, царившей в тысячах семейств; они в самом деле ненавидели рабство; со слезами на глазах, но тем не менее с готовностью посылали они своих сынов испытать счастье в борьбе со смертью на поле брани. Война означала не только грязь, разрушение и коррупцию.

Начиная с первой торжественной речи при вступлении в должность Линкольна не оставляло чувство смешного; хотя он иногда и фигурировал в роли комедианта, но с течением времени он постепенно начал более остро разбираться в тех возможностях, которые он мог использовать, применяя подобающим образом власть президента. Он научился наилучшим образом публично облачаться в мантию власти и выступать в ней как серьезный трибун. Он верил, что высокая должность обязывала его убедить членов конгресса, что описание «испытания огнем», которому они все подвергались, займет свое место в анналах истории и исполнители драмы будут оценены соответственно их роли.

В Геттисберге он выполнил сложный церемониал. В 1864 году в течение многих месяцев его авторитет держался на волоске, и он знал, что в тот период лучше было не подавать никаких реплик, а молчать; его так и не смогли заставить выступить с заявлением.

Одна из речей президента стала в декабре достоянием масс, и дошла она до них несколько необычным путем. Он вызвал к себе Ноа Брукса, чтобы тот «выслушал рассказ». Когда Брукс пришел, Линкольн еще дописывал его. Он попросил Брукса подождать. Линкольн утопал в комфортабельном кресле, он сидел в нем, скрестив ноги, на колене лежал листок бумаги. Вскоре он его отдал Бруксу. Заглавие было подчеркнуто. Оно гласило: «Последняя, самая короткая и самая лучшая речь президента».

На прошлой неделе, в четверг, две дамы из Теннесси пришли к президенту с просьбой освободить их мужей — военнопленных, находящихся на острове Джонсон. Им предложили прийти в пятницу, и, когда они пришли, их попросили прийти в субботу. В процессе всех переговоров одна из дам подчеркивала, что ее муж человек религиозный. В субботу президент приказал освободить военнопленных и затем сказал этой даме:

— Вы говорите, что ваш муж человек религиозный. Когда вы его повидаете, передайте ему мои слова: я не считаю себя судьей в вопросах религии, но мне кажется, что та религия, которая поднимает людей на мятеж и войну против своего правительства только потому, что они полагают, что это правительство, по их мнению, недостаточно помогает некоторым людям есть хлеб, который другие зарабатывают в поте лица своего, не есть религия, способствующая верующим попасть в рай!

Он сказал Бруксу, что желательно снять копии с этого листка и отправить его для печати в вашингтонскую «Кроникл».

— Не задерживайте этот рассказ, — добавил он. — У меня детский каприз — хочу увидеть его в газете как можно скорее.

Брукс отнес листок в редакцию «Кроникл», и заметка была потом перепечатана многими газетами. Брукс отметил, что «Линкольн получил от этого пустячка необычайное удовольствие».

Настал канун Нового года, четвертый Новый год, который Линкольн встречал в Белом доме. В первый канун. Мак-Клеллан с великолепно подготовленной армией, не предпринимая военных действий, отошел на зимние квартиры; позорный разгром при Булл-Рэне не был искуплен, и Северу еще предстояло уверовать в свои силы. Ко второму кануну Нового года в активе уже были утомительная кампания на полуострове, успешный захват форта Донелсона, Нового Орлеана, кровавая битва у Шайло; но был и второй позор у Булл-Рэна, безрезультатное сражение между Мак-Клелланом и Ли у Антьетама. Пройденным этапом было предварительное объявление об освобождении негров, медлительность Мак-Клеллана и отстранение его от командования, ненужная бойня у Фредериксберга.

Третий канун Нового года пришел со своим итогом: объявление о полном освобождении рабов, разгром под Чанселорсвиллем, бунт из-за призыва в армию и негритянские погромы в Нью-Йорке, поворотный пункт войны под Геттисбергом и Виксбергом, недовольство результатами боев у Чикамоги, речь в Геттисберге, начало заката конфедерации.

И вот наступил канун четвертого Нового года. В памяти еще свежо было назначение Гранта главнокомандующим всех, армий юнионистов, прыжок в пустыню и поход через Спотсильванию, Колд Харбор, Питерсберг, во время которого Грант безжалостно наносил превосходящими силами удары по войскам Ли; в то же время серые всадники Эрли дошли до ворот Вашингтона — дымы их костров были видны из окон Белого дома. Затем Шерман взял Атланту, совершил поход к морю и захватил Саванну, а Шеридан рассеял под Шенандоа армию Эрли; Томас стал кувалдой, которая сломала армию Худа, и это был первый за всю войну крупный разгром конфедератов; флот потопил «Алабаму», захватил Мобайл и туже затянул петлю на всех входах в порты южан. Это был важный по последствиям год: кандидатура президента Соединенных Штатов снова была выдвинута республиканской партией, несмотря на то, что против этого выступали почти все республиканцы в сенате и палате представителей. Больше того, он победил на выборах в ноябре после того, как в августе перспективы на победу казались мрачными и безнадежными.

Последний канун Нового года уже не отдавал такой горечью, как предыдущие три. Тем не менее на горизонте нового, 1865 года появились признаки новой фазы бурных событий.

Плотникам-неграм, строившим здание школы, учительница показала гипсовый бюст Авраама Линкольна. Их высказывания произвели на учительницу большое впечатление, и она их записала:

Среди зевак у Белого дома стояли группы негров, как будто случайно очутившиеся здесь и наблюдавшие интересное зрелище. В течение почти двух часов они там шатались, поглядывая на входивших в Белый дом и выходивших из него. Среди негров были хорошо одетые и люди в отрепьях.

Наконец негры решили, что наступил момент и им войти в дом. Почему бы и нет? Неужели их кто-нибудь вышвырнет оттуда? Уж во всяком случае, не тот, кого они жаждали увидеть. Репортер нью-йоркской «Индепендент» сообщил: «Два часа подряд Линкольн пожимал руки «суверенных» негров и очень устал: его рукопожатие ослабело; но вид этих необычных посетителей помог ему собрать последние силы, и он сердечно приветствовал эту разношерстную толпу, которая бурно проявляла свое чрезмерное ликование. Негры смеялись и плакали, плакали и смеялись. Слезы застилали им глаза. Они восклицали: «Благослови вас бог!», «Боже, благослови Авраама Линкольна!» Те, кто видел эту сцену, не скоро ее забудут…»

3. «Свободны навсегда» — тринадцатая поправка

Более 1 миллиона 300 тысяч негров были освобождены «правительством Линкольна либо в результате военных действий», — констатировала статистическая таблица филадельфийской «Норт Америкен» в ноябре 1864 года. Каждый негр из трех теперь был свободен, но согласно федеральной конституции они по-прежнему оставались рабами; из всех штатов только два — Миссури и Мэриленд — легализовали освобождение.

В декабре Линкольн обратился с посланием к последней сессии конгресса — президент настаивал на освобождении негров не только по закону; он требовал соответственного изменения конституции. «Предлагаемая поправка к конституции» была принята сенатом, но не прошла в палате представителей, так как не набрала необходимых двух третей голосов.

Итак, сенат не подведет. Там 13 демократов присоединились к тем четырем, которые голосовали вместе с республиканцами год тому назад. А палата вызывала сомнения. В течение многих месяцев Линкольн считал, что большинство там будет незначительным или, во всяком случае, недостаточным. Именно с этой целью он подготовил включение в Союз Невады с ее дополнительными голосами. Он вызвал к себе Чарльза Дана и предложил дары в виде права назначения на должности. Узнай об этом противники, они подняли бы шумный скандал. Линкольн вернулся к этому вопросу, когда снова возник кризис и только два голоса нужны были для того, чтобы собрать в палате нужные две трети голосов. Депутат Джон Аллей записал: «Он вызвал к себе двух членов палаты, предварительно заявив своим помощникам, что нужно получить голоса этих двоих. Его спросили:

— Каким образом?

— Я президент Соединенных Штатов, — сказал он, — облеченный огромной властью. Поправка к конституции о запрещении рабства определяет судьбу на все будущие времена не только миллионов рабов сегоднт. но и миллионов людей еще не рожденных. Это шаг такой важности, что эти два голоса нужно добыть. Я предоставляю вам решить, как это сделать; но помните, что я — президент Соединенных Штатов, облеченный неограниченной властью, и я рассчитываю получить эти голоса.

Джентльмены поняли значение этих слов. И необходимые два голоса были добыты».

Сдержанность Аллея говорит о том, что были такие подробности, которые он предпочел не опубликовывать.

Один из крупнейших рабовладельцев Миссури, Джеймс Ролинс, неоднократно беседовал с президентом о предлагаемой поправке к конституции. В первых числах января Линкольн сказал Ролинсу:

— В этом моя главная надежда, основная уверенность в скором окончании войны. Вас — старого вига и друга — я просил прийти, чтобы лично обратиться к вам с просьбой голосовать за поправку. Наша победа будет зависеть от нескольких считанных голосов.

Ролинс не заставил себя ждать с ответом. Президенту незачем было специально посылать за ним.

— Хотя я… имею несчастье быть одним из самых крупных рабовладельцев графства, в котором проживаю, я уже сам решил голосовать за эту поправку, — сказал он.

И как Ролинс потом рассказывал: «Он поднялся из кресла, схватил меня за руку и крепко ее потряс.

— Я счастлив слышать это, — сказал он».

Президент затем поинтересовался точкой зрения других депутатов от Миссури. Ролинс перечислил известных ему противников и сторонников поправки. Узнав, что Ролинс в хороших отношениях со всей делегацией от Миссури, президент предложил ему «поговорить с теми, кого можно убедить голосовать за поправку», и в ближайшие дни сообщить о перспективах. Конгрессмен Ролинс обещал это сделать.

Самнэр внес несколько биллей с целью обуздать аппетиты сборщиков налогов в Нью-Джерси. Были также затронуты интересы владельцев железных дорог, и они искали соглашения с Самнэром, предлагая ему взять обратно свои билли, хотя бы на время, взамен чего депутаты-демократы от Нью-Джерси согласятся голосовать за поправку.

31 января галереи палаты были переполнены; собирались под приглушенный гул взволнованных голосов. После проведения формальностей было предложено принять решение по объединенной резолюции о внесении поправки к конституции, объявляющей вне закона «рабство или ненамеренное порабощение».

Ашли неоднократно уступал свою очередь, предоставляя слово демократам Арчибалду Мак-Алистеру и Александру Кофроту из Пенсильвании, Герику из Нью-Йорка. Все они высказались «за». Джонсон из Пенсильвании протестовал против этой процедуры, заявив, что это походит на произвол: «Джентльмен занимает трибуну, но раздает свое время для выступления частями, кому хочет». Спикер Колфакс выступил в защиту тактики Ашли и зачитал соответствующий параграф правил.

Так во взаимных пререканиях демократов уходило время, и, наконец, часы показали три. Спикер объявил, что пора голосовать. Из республиканцев не выступил никто. Они пришли только голосовать.

На галерею набилось столько народу, что всем пришлось стоять. Все коридоры и вестибюли были переполнены. Собравшихся интересовало одно: соберет ли поправка две трети голосов? На галерею журналистов пробилась «толпа богато одетых женщин», как охарактеризовал их Ноа Брукс. Представители прессы «любезно» уступили свои места дамам в кринолинах. Скопом пришли все сенаторы. Среди зрителей присутствовали важные с виду четыре помощника судей верховного суда и очень нервничавший верховный судья Чэйз.

Приступили к поименному голосованию по алфавиту. Первые четыре республиканца голосовали «за», и в этом ничего удивительного не было. Вызвали демократа из Коннектикута. Он крикнул: «Да!» Последовал взрыв аплодисментов на галерее. Аплодировали и республиканцы. Спикер постучал молотком. Возбуждение несколько улеглось. Снова можно было расслышать голос клерка. По мере оглашения фамилий республиканские «да» воспринимались спокойно. Но стоило демократу произнести «да», как грохотали аплодисменты, раздавались крики приветствия, слышался смех, вырывались наружу с трудом сдерживаемые чувства. 11 демократов сказали «да».

Перекличка закончилась. У подводивших итоги запрыгали в руках карандаши. Клерк шепотом передал спикеру результаты, и тот объявил, что вопрос решен положительно: 119 — «за», 56 — «против», 8 — воздержавшихся.

Лица большей части присутствовавших озарились внутренним светом, глаза сияли. Чувства нашли выход в буре оваций. Мужчины в слезах обнимали друг друга. Многие стали на скамьи и восторженно кричали. Незнакомые люди пожимали друг другу руки, хлопали по плечу. Возникло облачко из женских платочков, оно как бы плыло и колыхалось. Прошло десять минут, прежде чем этот ураган чувств утих.

На площади гремел гром, воздух разорвал залп трех батарей на Капитолийском холме. Кто-то распорядился выразить радость масс салютом из 100 орудий.

Победу дали три голоса «за». 8 демократов отсутствовали на этом заседании, как отметили Николаи и Хэй, «не совсем случайно».

Через день пришло сообщение, что Иллинойс ратифицировал поправку. Начиналась заключительная стадия принятия поправки тремя четвертями штатов. Без этого нельзя было включать поправку в конституцию.

Важный акт конгресса оставался, однако, пустым словоизвержением, пока штыки Гранта и Шермана не придадут ему необходимого веса, чтобы подкрепить санкцию конституции на отчуждение собственности на сумму в 3 миллиарда долларов.

Уильям Гаррисон выразил свою признательность в «Либерэйторе»: «Кому наша страна больше всего обязана непосредственно за эту жизненную и спасительную поправку к конституции? Я убежден, что могу с уверенностью ответить: простому дровосеку из Иллинойса, президенту, сорвавшему оковы с миллионов угнетенных, — Аврааму Линкольну».

4. Густой дым — черный дым

Плантаторы Юга, подобно героям библейского предания, увидели на стене письмена своей судьбы. Из этих слов еще нельзя было определить уготованную им участь, но уже было ясно, что будущее у них в достаточной степени мрачное.

В ту зиму у Дэвиса и Ли была последняя надежда устоять против Севера, предоставив свободу неграм, готовым воевать в рядах южной армии. Приближался час, когда конфедерация уже не сможет мобилизовать более ни одного белого. Попытки Дэвиса и Ли поставить под ружье негров блокировались экстремистами.

Сам Ли освободил в 1862 году всех рабов, которые перешли к нему по наследству после смерти тещи.

15 января поздно ночью после трехдневной бомбардировки пал форт Фишер. Последний неблокированный порт конфедератов Уилмингтон не мог ни принимать корабли со снабжением, ни экспортировать хлопок.

Военная машина северян работала теперь с меньшими перебоями. На окончательное решение Линкольну приходило меньшее количество запутанных военных дел. На многих сессиях палаты и сената война почти не упоминалась. Обсуждались главным образом вопросы строительства трансконтинентальной железной дороги, улучшения гаваней и углубления рек, прокладки каналов, предоставления земель железнодорожным компаниям и фермерам, обследования морских берегов, облегчения торговых связей между штатами, переселения индейских племен.

Мобилизация в армию проводилась более жестко, ей меньше сопротивлялись, меньше было уклонений от воинской обязанности. К дезертирам относились менее снисходительно. На острове Говернор большая толпа присутствовала при повешении любителя поощрительных премий: трижды он их получал и трижды дезертировал из армии. Недалеко от Сити-Пойнта тысячи солдат, построенных в каре, присутствовали при расстреле с соблюдением всех положенных военных церемоний солдата, который дезертировал, был помилован и снова дезертировал.

Служба информации Гранта имела большие преимущества над конфедератами. Ежемесячно тысячи дезертиров, которым надоели голодные пайки и плохие условия жизни в армии южан, переходили к северянам, где каждую ночь ждали их прихода. Дезертиров принимали достаточно приветливо, и некоторые из них не отказывались давать информацию.

Через три дня после падения Саванны старик Блэйр получил у Линкольна карточку, на которой была написана одна фраза: «Разрешите предъявителю, Ф. П. Блэйру-старшему, пройти нашу линию фронта в южном направлении, а также вернуться». Блэйр сел на военный бот и проехал от Сити-Пойнта до Ричмонда. В Белом доме конфедератов он отобедал с Дэвисом, братался со старыми закадычными друзьями, былыми коллегами по демократической партии, с удивлением отметил, что по улицам города фланирует много годных к военной службе мужчин, которых он скорее предполагал бы увидеть в рядах армии Ли.

12 января в конфиденциальной, с глазу на глаз, беседе с президентом конфедератов Блэйр выложил ему различные предложения, которые надолго остались тайной для непосвященных. В отчете о своей беседе с Дэвисом Блэйр описал Линкольну, как он рассказал Дэвису о своих взаимоотношениях с президентом, о том, что Линкольн «избегал встречи со мной, пока я, наконец, не понял, что он не хочет выслушать мои планы, а пожелал, чтобы я отправился без объяснений целей моей поездки».

Их дружеский, но осторожный обмен мнениями дал скудный результат: Дэвис готов был послать людей на некую конференцию. Линкольн может им довериться. Дэвис написал Линкольну письмо, заключительные строки которого гласили: «…несмотря на то, что предыдущие наши попытки были отвергнуты, я готов, если вы обещаете, что наш уполномоченный, министр или другой представитель будет принят, назначить человека немедленно и возобновить попытки переговоров с целью заключения мира между нашими странами».

Линкольн вручил Блэйру письмо, с тем чтобы он показал его Дэвису: «Вы передали мне адресованное Вам письмо мистера Дэвиса от 12-го сего месяца; можете сказать ему, что я всегда был и буду готов принять любого представителя, которого он или другое влиятельное лицо, возглавляющее сопротивление государственной власти, пожелает неофициальным образом направить ко мне с целью добиться мира для нашего единого государства».

Впервые Дэвис согласился с кандидатурой Джона Кэмпбела, помощника военного министра, бывшего верховного судьи США. Кроме того, он назначил Р. Хантера, сенатора, бывшего министра штата, третьим был сам Стифенс. Все трое были «людьми мира» и скорее «пораженцами», нежели непреклонными бойцами до последней капли крови.

Стифенс со своими коллегами появился перед фронтом юнионистской армии вечером 29 января и потребовал пропуска в Вашингтон на основе договоренности с генералом Грантом. Телеграф передал сообщение в Вашингтон, и Линкольн немедленно послал майора Экерта с письменным указанием пропустить уполномоченных с полной гарантией безопасности, если они письменно удостоверят, что готовы вести переговоры о мире на условиях, предложенных президентом в письме от 18 января, о мире в интересах «нашего единого государства». Экерт не успел доехать до места назначения. Южане перешли через линию фронта и с помощью Гранта уже продвигались по территории Севера. Линкольн поручил Сьюарду встретить уполномоченных в форте Монро. Согласно письменным инструкциям президента требовалось, чтобы Сьюард поставил перед ними три условия, обязательных для установления мира: «1. Утверждение центральной государственной власти во всех штатах. 2. Никакого отступления от позиции, занятой президентом Соединенных Штатов в вопросе о рабстве, высказанной им в ежегодном послании к конгрессу и в других предшествовавших этому документах. 3. Никакого прекращения военных действий до установления мира и роспуска всех вооруженных сил, враждебных центральному правительству».

Сьюард выехал 1 февраля; одновременно Линкольн телеграфно приказал Гранту продолжать боевые операции, невзирая на мирные переговоры.

Тем временем Экерт передал уполномоченным точные указания президента. Они отказались их принять. Казалось, миссия южан закончилась. Экерт телеграфировал Линкольну, что ответ южан отрицателен, и известил уполномоченных, что ехать в Вашингтон незачем.

Час спустя Грант отправил длинную телеграмму военному министру. Грант был уверен после беседы с Хантером и Стифенсом, что «их намерения положительны, их желания восстановить мир в Союзе искренни». Он опасался, что их возвращение без результата может создать плохое впечатление. «Я очень сожалею, что мистер Линкольн не может повидаться хотя бы с двумя из трех уполномоченных, находящихся в расположении наших войск».

Утром Линкольн посетил военное министерство, прочел первый рапорт майора Экерта и принялся за черновик телеграммы для отзыва Сьюарда. В этот момент ему вручили телеграмму Гранта. Впоследствии Линкольн писал: «Это сообщение изменило мои намерения». Он тут же телеграфировал Гранту: «Передайте джентльменам, что я лично повидаюсь с ними в форте Монро, как только я смогу туда добраться».

Президент торопился с отъездом, который ему хотелось сохранить в тайне. Даже доверенному человеку Николаи ничего не было сказано. Однако отъезд президента стал известен. Уэллес недовольно ворчал на страницах своего дневника: «Никто из членов кабинета не был оповещен об этом шаге, и на всех без исключения это произвело неприятное впечатление».

Линкольн потом рассказал:

— Утром 3 (февраля) эти три джентльмена ступили на борт нашего парохода. Мы со Сьюардом беседовали с ними несколько часов… Мы договорились, что наша беседа носит информационный характер, и ничего не записывалось.

Сьюард послал уполномоченным три бутылки ви-. ски, хотя знал, что Стифенс выпивает за один прием не больше чайной ложечки. Хантер, проведший большую часть своей жизни в Вашингтоне, сердечно спросил Сьюарда:

— Начальник, что с Капитолием? Достроили?

Сьюард описал новый купол и огромную дверь из меди.

Стифенс напомнил слова Линкольна о том, что северяне были не меньше южан виновны в существовании рабства. Он знал северян, которые «считали, что нужно выделить 400 миллионов долларов для уплаты компенсации рабовладельцам».

Хантер сказал, что условия Линкольна, навязываемые населению Юга, дают им только право выбрать безоговорочную капитуляцию и покорность. Сьюард спокойно, с достоинством настоял на том, что «не было такого требования, как безоговорочная капитуляция», или резких слов, означающих подавление и унижение.

Совещание началось с вопроса, заданного Стифенсом Линкольну:

— Мистер президент, неужели нет способа положить конец беде… нарушившей отношения между различными штатами и частями страны?

Стифенс не решился на определение Линкольна «нашей единой, общей страны», но и отошел от термина Дэвиса «две страны».

Новостью для уполномоченных явилось известие о принятии конгрессом тринадцатой поправки к конституции.

Линкольн подчеркнул то обстоятельство, что даже если Конфедеративные Штаты согласятся вернуться в Союз, он не может вступать в соглашения с вооруженными силами, воюющими против его правительства. На это Хантер возразил, что английский король Карл I вступил в переговоры с вооруженным народом, выступившим против его правительства. Хантер долго и пространно аргументировал свою точку зрения, что мир может наступить в результате признания Линкольном права Дэвиса заключить договор.

Потом газета напечатала сообщение Стифенса об ответе Линкольна: «На лице Линкольна было то неописуемое выражение, которое обычно предшествовало моменту нанесения Линкольном сильнейшего удара». Он сказал:

— По вопросам истории я вынужден просить вас обратиться к мистеру Сьюарду — он человек грамотный. Я в этих делах не разбираюсь и даже не претендую на это. Я только ясно пом, ню одно, что в приведенном вами случае Карл сложил голову на плахе.

На этом с Хантером было покончено на некоторое время.

На совещании воцарилась тишина, когда Линкольн, как бы взвешивая слова, сказал, что некоторые вожаки мятежников, безусловно, потеряли право рассчитывать на прощение за величайшее преступление перед законом. Он даже готов сказать, что их нужно повесить за измену.

Последовала длительная пауза, во время которой Хантер долго испытующе глядел на Линкольна. Затем, приятно улыбаясь, он сказал:

— Вы знаете, мистер Линкольн, мы пришли к выводу, что, пока вы будете президентом, нас не повесят… если мы будем хорошо себя вести.

Мистер Линкольн внес определенные предложения. Он считал, что лучше всего будет мятежным штатам немедленно вернуться в состав Союза, а не идти на риск продолжения войны — этим можно усилить враждебность конгресса. Может настать день, когда мятежников будут рассматривать не как совершивших ошибку людей, а как врагов, которых необходимо истребить или разорить.

Тлевшая искорка личной дружбы между Линкольном и Стифенсом вновь разгорелась. Стифенс появился на пароходе в длинном, до пят, пальто из грубой серой шерсти. Линкольн вошел в салон и наблюдал, как карлик из Джорджии вылезал из своего огромного пальто, как он разматывал длинный шерстяной шарф и снимал с себя несколько шалей. Линкольн подошел к Маленькому Алеку, которого он не видел шестнадцать лет, улыбнулся и пожал ему руку.

— Никогда я еще не видел, как такая маленькая шишечка появляется из такой массы шелухи.

Стифенс охотно вспоминал этот эпизод, рассказывал о нем.

Совещание кончилось дружескими рукопожатиями. Народы мира с нетерпением ждали результатов беседы, орды журналистов и политических деятелей гадали о возможном исходе встречи. На прощание Линкольн сказал Стифенсу:

— Итак, мы ничего не смогли сделать для нашей страны. Может быть, я могу сделать что-нибудь для вас лично?

— Нет, ничего.

Тут же бледное лицо Маленького Алека оживилось.

— Вот если бы вы могли вернуть мне моего племянника… Он уже двадцать месяцев пленник на острове Джонсона.

Осветилось и лицо Линкольна.

— Буду рад сделать это для вас. Дайте мне его имя.

Уполномоченные отправились на свой пароход. Затем к нему пристала шлюпка с негром на веслах: Сьюард прислал южанам корзину с шампанским. Они помахали Сьюарду платочками в знак благодарности. Тогда Сьюард крикнул им через рупор:

— Шампанское оставьте себе, но негра верните!

Поездка Линкольна в крепость Монро, слухи об этой поездке «создали форменную панику среди радикальных членов республиканской партии, которые готовились наброситься на президента, если он хоть в чем-нибудь уступит Югу», — писал в Санкт-Петербург русский посол барон де Стекль.

Между президентом и ультра-радикалами установились прохладные отношения. «Они опасаются, что теперь, после повторного избрания, он попытается освободиться от их опеки». Русский посол цитировал слова одного из «ультра», сказавшего ему. «Мы переизбрали мистера Линкольна не за его способности, а лишь потому, что он пунктуально выполняет указания партии. Он должен согласиться с нашими решениями, каковы бы они ни были, иначе мы найдем способ сокрушить его. Мы хотим полностью подавить Юг, низвести его на положение управляемой территории».

Вашингтон лопался от бешенства и любопытства. Нью-йоркская биржа нервничала и тряслась в лихорадке. Спекулянты золотом сгорали от желания действовать, но не знали, что предпринять.

4 февраля Линкольн и Сьюард доложили кабинету, что совещание кончилось безрезультатно.

5 февраля Линкольн предложил кабинету рассмотреть проект послания сенату и палате. Он предлагал предоставить ему право выплатить рабовладельцам 400 миллионов долларов за негров, которые должны быть освобождены при условии, что всякое военное сопротивление южан закончится не позже 1 апреля.

Все министры были против. Воцарилось молчание. Линкольн, несколько озадаченный сопротивлением кабинета, спросил:

— Сколько будет еще продолжаться война?

Никто не проронил ни слова, и президент продолжал:

— Сто дней. Для ведения войны мы теперь расходуем три миллиона в день. Это столько же, сколько я прошу. Но сколько жизней будет спасено!

На обратной стороне проекта послания Линкольн написал: «Сегодня этот документ был представлен кабинету министров и единогласно отвергнут». Он поставил свою подпись. Для него это был документ, которому следовало остаться в анналах истории.

Итак, война должна была продолжаться. Величественный и не поддающийся учету по политическим последствиям жест Линкольна был отвергнут. Его ближайшие советники думали о реакции Вашингтона, конгресса, о политике; он имел в виду огромные массы простого народа Севера и Юга. Кабинет был прав в своем предположении, что руководящие политические деятели Юга будут издеваться над его предложением. Но ведь за ним стояли народные массы, которым предстояло жить и действовать тогда, когда эти политики уже будут дискредитированы как пророки и окажутся банкротами как государственные мужи.

Когда уполномоченные конфедератов вернулись в Ричмонд и доложили о переговорах, там все перевернулось вверх дном. Высказался Джефферсон Дэвис: он скорее предпочтет смерть или унижение, «нежели вновь объединиться». Презрительно кривя губы, он назвал главного врага: «Его величество Авраам Первый», — и пророчил, что конфедерация «заставит янки еще в течение этого года просить о мире на наших условиях».

Маленький Алек Стифенс расценил речь Дэвиса, как смелую, возвышенную, гордую, но он помнил атаку легкой кавалерии под Балаклавой и французов, которые подвели итог этому бесцельному жертвоприношению: «Блестяще, великолепно, но так не воюют».

Стифенс уехал домой 20 февраля и совершенно отошел от дел. Он не мог оставаться в Ричмонде и молчаливо наблюдать развертывание трагедии в условиях, когда его мнение не принималось в расчет.

Тем временем лейтенанту Стифенсу, находившемуся в тюрьме на острове Джонсон, сообщили, что президент вызывает его к себе. Президент сказал ему:

— Можете жить в нашем городе, сколько вам угодно. Когда вы захотите поехать домой, я вам дам пропуск через линию фронта.

Лейтенанта принимали у себя его и дядины старые вашингтонские друзья. Накануне отъезда Линкольн дал ему адресованное дяде письмо: «…Пожалуйста, взамен племянника пришлите мне любого офицера того же ранга, находящегося в ричмондской тюрьме, чье здоровье срочно требует его освобождения». Линкольн подписал пропуск и сделал не лишенный сентиментальности жест — он вручил лейтенанту-конфе-дерату свой портрет.

— Возьмите эту фотографию с собой. Ведь это у вас, поди, диковина.

В сенате Уилсон из Массачусетса заявил, что Грант выиграл бы войну, если бы три месяца тому назад он получил подкрепления в 50 или 75 тысяч солдат, которые ему полагались. Уилсону хотелось обвинить президента в бездействии при мобилизации солдат для Гранта. Уилсон принял участие в согласованной попытке свалить президента и выдвинуть на первый план законодательные органы правительства.

На той же неделе Бен Уэйд заявил, что 10-процентный план президента в Луизиане оказался «самым абсурдным и недейственным из всех когда-либо поразивших фантазию государственного деятеля». Уэйд способен был бить крепко, если не всегда честно. Идеальная вежливость у него сочеталась с плавной, но оскорбительной речью.

Дулитл из Висконсина попытался защитить президента, но ему это плохо удалось.

8 февраля Стивенс потребовал, чтобы президент сообщил сенату о переговорах с конфедератами. Многие члены сената и палаты затаили угрюмое недоверие к Линкольну после его последней миссии. Ноа Брукс записал: «Демократы, добивавшиеся мира во что бы то ни стало, говорили, что наконец-то президент стал на их точку зрения. Радикалов охватило бешенство. Они горько сетовали, что президент готов был отдать с трудом добытые плоды длительной и изнурительной военной борьбы». Умеренные республиканцы, непоколебимо верившие в Линкольна, оказались в меньшинстве. Впервые с тех пор как Линкольн стал президентом, неразборчивые в средствах люди его политической партии, готовые на крайние меры, намерены были обвините Линкольна в государственной измене и предать его суду.

Радикал Джордж Джулиан предпринял первый губительный выпад. Он произнес речь, в которой представил войну как серию ошибок, главным образом со стороны правительства и главы государства.

В тот же день Уэллес, придя на заседание министров, застал Линкольна за чтением комических очерков Петролиума Нэсби.

Между тем все больше распространялись слухи, принимаемые на веру, что во время переговоров с конфедератами Линкольн на самом верху листа бумаги написал одно слово: «Союз», пододвинул лист к Стифенсу и сказал:

— Согласитесь с этим моим главным условием и тогда можете ниже изложить любые ваши мирные требования.

Отказ от Декларации об освобождении поднял у радикалов волосы дыбом.

10 февраля, во время рассмотрения палатой различных биллей, клерк объявил, что прибыло послание от президента. Немедленно были отложены все дела. Клерк начал чтение длинной серии документов, писем, донесений. Казалось, Линкольн специально выбрал самый подходящий момент. Клерк читал все: пропуск, выданный Блэйру для проезда в Ричмонд; письмо Дэвиса Блэйру, переданное потом Линкольну; ответ Линкольна Блэйру для передачи Дэвису; столкновение фраз «наше единое общее государство» и «наши две страны»; документы, предъявленные уполномоченными при переходе линии фронта; изложение их переговоров с Грантом; изложение переговоров Экерта с уполномоченными; письмо Линкольна Сьюарду, содержавшее три «обязательных» условия; приказание Гранту продолжать военные действия, несмотря на мирные переговоры; согласие Гранта с этим указанием; шифрованная телеграмма Экерта о провале переговоров; длинная депеша Гранта Стентону и изменение решения Линкольна; описание встречи в Хамптои-Корте с уполномоченными и переговоров, окончившихся ничем. Все вышеупомянутое, «содержащее, как можно надеяться, всю необходимую информацию», было почтительно предложено вниманию палаты.

Журналисты, сидевшие на галерее, отметили «абсолютную тишину», ничем не нарушенную до самого конца чтения послания. Ноа Брукс записал, что сотни людей, слушавших сидя и стоя, «внезапно окаменели». Вскоре депутаты начали обмениваться многозначительными взглядами и улыбками. Президент ни на один миг не потерял почвы под ногами, прошел через извилистый лабиринт, чреватый любыми неожиданностями, и вышел из этого испытания незапятнанным. «Когда чтение было закончено» и клерк с некоторой напыщенностью произнес подпись: «Авраам Линкольн», Брукс услышал «мгновенную и неукротимую бурю аплодисментов, захватившую депутатов; гости на галерее поддержали депутатов».

Уошбэрн предложил отпечатать 20 тысяч экземпляров послания. «Все лояльное население страны», несомненно, одобрит «мудрость и благоразумную осторожность президента Соединенных Штатов», выказанные им в этом деле.

В сенате не было такого торжественного представления документов, как в палате. Этому более важному и степенному собранию, облеченному правом ратификации международных договоров и контроля международных переговоров, была послана копия длиннющей ноты министра иностранных дел послу Адамсу в Лондоне с изложением переговоров в Хамптон-Корте.

Старый порядок уходил. Теперь в залы верховного суда был впервые допущен негр с правом выступать в практических делах перед этим высоким трибуналом. Шла отчаянная борьба по вопросу об организации Бюро помощи освобожденным и беглым. Билль давал президенту право назначать уполномоченных для контроля работы бюро, для распределения «брошенных земель» между неграми и для выдачи денег и припасов.

Однако над всеми текущими делами доминировал вопрос о признании законного правительства Луизианы, организованного год тому назад военным комендантом округа генералом Банксом под руководством Линкольна.

Оппозиция утверждала, что новые правительства на отвоеванных у южан территориях были «призраками», а не реальностью. Преемник Банкса генерал С. Херлбэт третировал новое правительство штата Луизиана. Линкольн написал Херлбэту, что его действия делают его союзником инициаторов раскола, и предложил ему изменить свою политику.

Чудовищным было то, что жена Линкольна просила Самнэра использовать свое влияние, чтобы не допустить назначения Банкса членом кабинета.

Весь январь и февраль палата обсуждала билль Ашли; его изменяли, возвращали для доработки в комиссии, сам Линкольн и Банкс считали, что нужно вычеркнуть параграф, предоставлявший неграм в округах, находившихся под эгидой временных местных правительств, право участвовать в качестве присяжных заседателей или быть избирателями. Пять раз билль поступал на обсуждение в палату и все же при окончательном голосовании не собрал нужного большинства.

В сенате вопросы реконструкции приняли другой оборот. Стало ясно, что демократы будут голосовать против билля. Они откровенно боялись, что военное управление, руководимое республиканским правительством из Вашингтона, предоставит неграм слишком много прав. С другой стороны, пятеро республиканцев-сенаторов, примкнувших к демократам, также откровенно опасались, что новое правительство штата Луизиана, если его признают законным, откажет неграм в избирательных правах.

27 февраля сенат принял решение отложить голосование билля «до завтра». Это «завтра» никогда не наступило. На последней сессии сената противник билля Самнэр навалил на свой стол гору документов, книг, записок, папок с делами и дал слово, что будет «пиратом», то есть будет говорить и читать до момента официального закрытия сессии. Сенат сдался. Самнэр настоял на своем. Луизиана осталась за бортом. Главная цель Линкольна — немедленно признать Луизиану — не была достигнута. Предстояло возобновить борьбу на следующей сессии.

Самнэр, упорно идя к своей цели, не грязнил имя президента. И Линкольн, в свою очередь, спокойно воспринимал нападки Самнэра на билль Ашли.

Примерно в это же время несколько конгрессме-нов-северян посетили Линкольна и потребовали в качестве возмездия повесить «мятежных» лидеров. Линкольн, наклонившись над столом, вытянув руку и ткнув указательным пальцем в сторону наиболее рьяного из посетителей, задал ему вопрос:

— Мистер Мурхед, разве вы недостаточно прожили на свете, чтобы не знать, что два человека могут честно придерживаться разных мнений по одному и тому же вопросу, причем каждый склонен считать себя правым?

1 февраля Шерман выступил из Саванны. Маршрут движения армии сохранялся в секрете. Стентон и Линкольн получили донесение, из которого явствовало, что он повернул в глубь страны. Перед выступлением Шерман сказал, что этот поход будет в 10 раз труднее и в 10 раз важнее, нежели марш от Атланты к морскому берегу.

60-тысячная армия Шермана двигалась двумя колоннами, охраняемыми кавалерийскими отрядами. Армия шла по территории штата, который первым откололся от Союза. Все реки вздулись от беспрерывных зимних дождей. Грязь и трясины покрыли поверхность земли. День за днем солдаты шли под дождем. Редко выдавался день без дождя — один из трех. Войска преодолели пять больших судоходных рек, превратившихся в стремительные потоки. Порою все солдаты армии действовали в качестве саперов; они рубили деревья, укладывали изгороди на дороги, наводили понтоны, расчищали заросли. Часто переходили реки вброд, так как не было времени строить мосты. Часами приходилось работать по пояс в ледяной воде. «Если ваша армия пойдет к чертям, она вымостит дорогу в ад бревенчатой мостовой», — сказал пленный конфедерат, наблюдавший солдат за работой.

Под командованием у генерала конфедератов В. Хамптона было около 15 тысяч солдат. Остановить вторгшихся северян они не смогли.

Официально Шерман в своих приказах, как и в Джорджии, отвергал не вызываемые необходимостью разрушения. Но как он позже писал: «Я поставил себе целью высечь мятежников, смирить их гордыню, преследовать их в самых сокровенных убежищах, вселить в них страх и ужас перед нами».

Несомненно, что солдаты разрешали себе грабить, пускать в ход силу, жестоко издеваться больше, нежели это хотелось Шерману, но их тяжелый труд, тягостные переходы, их готовность терпеть лишения, ввязываться в бои не позволяли ему наказывать их. Сам он жил так же просто, как любой рядовой.

Фуражиры разрушили много ферм, реквизировали скот и птицу, разобрали ограды, захватили массу добра и разного провианта. Они разбирали железнодорожные пути, сжигали при малейшей возможности мосты, запасы хлопка, дома и амбары, брошенные бежавшими хозяевами. Грабители и любители поживы крали драгоценности, часы и серебро, разбивали пианино, сокрушали зеркала.

Миссис Чеснат писала: «Чарлстон и Уилмингтон сдались. Газеты теперь мне ни к чему. Никого больше видеть не хочу, никогда… Стыд, позор, нищенство, все пришло сразу, и все невыносимо — грандиозная катастрофа! Дождь, дождь на дворе; но мне остается лишь утонуть в слезах, наводнивших душу». Она не выдержала горя, сбежала по лестнице вниз, промчалась под ливнем к дому преподобного мистера Мартина, который встретил ее словами: «Мадам, Колумбию сожгли дотла».

В кровавых битвах 5, 6 и 7 февраля Грант наносил мощные удары по армиям генерала Ли, и поэтому тот не смог послать никого на поиски Шермана. 22 февраля президент приказал устроить иллюминацию купола здания на Капитолийском холме в Вашингтоне — свет на куполе и в радужно сверкавших окнах прославлял победы, одержанные в Колумбии, Чарлстоне, Уилмингтоне. Огромная территория снова была возвращена под знамя США.

5. Второе вступление в должность

Еженедельник «Лезлиз уикли» за несколько дней до произнесения Линкольном речи при вторичном вступлении в должность президента писал: «В Соединенных Штатах нет менее стоящего человека, чем Авраам Линкольн из Иллинойса. На его месте школьника выпороли бы за опубликование огромной важности документов, написанных столь убогим и не приличествующим случаю языком».

4 марта 1865 года Линкольн с утра рассматривал и подписывал билли. От Белого дома к Капитолию, вдоль по Пенсильвания-авеню, под легким моросящим дождем выстроились к параду воинские части. Порывисто дул холодный ветер. Зрители заняли места на тротуарах, покрытых клейстером из грязи. В параде участвовал и батальон негров.

В полдень стайки женщин в помятых кринолинах, запачканных юбках, в измазанных грязью кружевах и бархате кружились вокруг Капитолия. Тем не менее хорошее настроение не покидало их. На галереях сената все кресла заняли женщины. Сенатор Фут из Вермонта постучал молотком, призывая всех к порядку, но женщины продолжали жужжать, словно рой пчел.

Именитые гости шествовали к своим забронированным местам. Вошли верховные судьи в черных мантиях. Появились губернаторы, за ними члены дипломатического корпуса в расшитых золотом мундирах и белых лосинах, затем члены палаты представителей и, наконец, министры.

В середине первого ряда сидел Линкольн. Часы пробили двенадцать, и взоры всех обратились к будущему вице-президенту Эндрю Джонсону, вошедшему в сопровождении сенатора Дулитла. Джонсона формально представили собравшимся, и он произнес свою речь экспромтом. Он был в настроении, «…хотя я из простых, пусть меня считают плебеем, но разрешите мне в присутствии этого блестящего собрания провозгласить истину, что и королевские дворы и кабинеты министров, президенты и его советники — все черпают свои силы и величие в силе и величии народов».

Это, конечно, было частью обычной его речи, которую он произносил во время избирательных кампаний. Он явно переигрывал в вопросе о своем плебейском происхождении.

Гамлин счел нужным дернуть Джонсона за фалды. Одновременно клерк сената Джон Форни, с которым накануне вечером Джонсон изрядно выпил, пытался привлечь внимание оратора, чтобы подать ему знак уйти. Джонсон представлял собой скорее печальное, нежели смешное зрелище. Лицо его покраснело, голос звучал хрипло, вид у него был потрепанный, нездоровый. В здании сената, дожидаясь в кабинете Гамлина начала церемонии, он выпил стакан виски, а перед уходом в душный зал сената он выпил еще один стакан, сказав при этом:

— Я должен собрать все свои силы перед выступлением.

Джонсон продолжал свою неудачную речь. Сенаторы-республиканцы опустили головы, будучи не в состоянии глядеть на него. Самнэр закрыл лицо руками. По словам Ноа Брукса, «спокойным и безмятежным, как летний день», был один лишь Сьюард. Стентон, казалось, «окаменел». Спид сидел «с закрытыми глазами». Сенаторы беспокойно ерзали в своих креслах. Когда Джонсон невнятно повторил присягу, он обернулся, схватил библию и, обратившись к собранию, сказал излишне громко, сопровождая слова театральными жестами:

— Я целую эту книгу перед лицом моего народа, народа Соединенных Штатов.

Линкольн почувствовал всю унизительность положения и опустил голову. Когда сенатор Гендерсон протянул свою руку Линкольну, чтобы вместе с ним принять участие в выходе на платформу на площади, сенатор услышал приказание Линкольна, отданное церемониймейстеру:

— Не давайте Джонсону выступать на площади.

Процессия двинулась к галерее Капитолия. Моросить перестало. «Над кипящим человеческим морем пронесся продолжительный громоподобный рев», — записал Ноа Брукс. Президент в сопровождении приглашенных видных политических деятелей вышел на платформу. Пристав сената поднял руки и утихомирил толпу. Авраам Линкольн стоял — высокий, худой, заметный; он выступил вперед и приготовился произнести вступительную речь. Снова и снова громыхали аплодисменты, пока, наконец, они не замерли в дальних рядах толпы. В глубоком молчании собравшиеся слушали президента.

— Соотечественники, сегодня, принимая присягу перед вторым вступлением на пост президента, нет необходимости излагать такую же большую программу, как и в первый раз… Что нового могу я вам сказать? Успехи нашего оружия, на чем базируется почти все, известны народу не меньше, чем мне… у нас хорошие перспективы в будущем, но я не отваживаюсь что-либо предсказать… Четыре года назад все с тревогой думали об угрозе гражданской войны. Обе стороны не желали войны, но одна из них готова была решиться лучше воевать, нежели допустить существование единой нации, а другая сторона готова была принять войну как необходимое условие сохранения единства нации.

Восьмая часть населения — цветные рабы — населяла в основном южные штаты. В целях дальнейшего утверждения, распространения и усиления института рабства мятежники готовы были применить оружие и пойти на раскол нации. Обе стороны читают одну и ту же библию, молятся одному и тому же богу, обе стороны взывают к богу о помощи в борьбе против врага. Может показаться странным, что кто-либо осмеливается требовать у бога помощи, чтобы заставить других работать на них в поте лица своего; но не будем судить, дабы не быть судимы…

Мы не таим злобы против кого бы то ни было; наше милосердие простерто к каждому. Справедливость — наша опора… Мера понимания справедливости дана нам богом. Приложим все силы, чтобы закончить наше дело, залечить раны, нанесенные войной, оказать внимание тому, кто вынес на себе тяготы войны, позаботиться о вдовах и сиротах — сделать все для того, чтобы добиться и поддерживать длительный справедливый мир в нашем народе и со всеми народами мира.

Робкие аплодисменты, редкие одобрительные возгласы прерывали речь Линкольна. Репортеры отметили, что заключительные абзацы речи увлажнили глаза многих, у некоторых катились по щекам слезы, и их не стыдились.

Клерк верховного суда принес библию. Линкольн, раскрыв ее, положил руку на страницы, вслед за верховным судьей повторил официальную присягу, наклонился, поцеловал библию и снова выпрямился во весь свой рост.

Вечером в Белом доме состоялся прием. От невероятного напора толпы, запрудившей платформу, площадь и дорожки сада, мужчины задыхались, женщины падали в обморок. Начиная с 8 часов и до 11 вечера Линкольн беспрерывно пожимал руки желающим. Газеты подсчитали, что перед ним прошло более 6 тысяч человек.

Любители охотились за сувенирами. «В Восточном зале отрезали кусок красной парчовой драпировки размером с квадратный ярд. Из кружевных занавесей вырезали узоры из цветов. После приема арестовали нескольких человек, причастных к этим безобразиям», — вспоминал охранник Крук. Президента этот вандализм очень огорчил.

Из маленькой деревушки Гамильтон, Массачусетс, пришло письмо. Мэри Додж писала: «Я хочу поблагодарить вас за вашу доброту и сказать, что мы очень сожалеем, что вам придется так много трудиться еще четыре года. Но поймите, какой это будет триумф правды, какое это счастье для нашей страны… И когда придет пора отдыха, на вас будет сияние славы… благодарность и любовь народа будет лишь малой долей той огромной награды, которой вы достойны».

6. Нескончаемый повседневный труд президента

Миссури, больше чем любой другой штат, страдал от гражданской войны, от нападений соседей друг на друга, от кочующих бандитов и партизанских отрядов, от поджигателей амбаров и ночной стрельбы. 15 января Линкольн написал генералу Доджу: «…в Северном Миссури… почти не осталось населения… обратитесь к народу с предложением вернуться к своим очагам, оставить друг друга в покое…», может быть, вывести войска из районов, где их присутствие вызывает недовольство населения. Предлагая практические меры, Линкольн выказал веру в гуманизм, для которого трудно было тогда найти оправдание в Миссури.

За четыре с лишним года Линкольн снял с должностей 1 457 чиновников из общего возможного количества в 1 639. На многих военных ответственных должностях должны были находиться вполне лояльные люди. При малейшем сомнении человека увольняли. В организацию лояльного правительства Линкольн вложил много труда.

В британских политических и журналистских кругах началась военная паника. Линкольн и Сьюард обсудили вопрос о посылке в Великобританию заверений в том, что США не собираются воевать за океаном.

Почти семь недель Линкольн работал, добиваясь прохождения тринадцатой поправки; он руководил сложной и острой конференцией в Хамптон-Роудс, потерпел тяжелую неудачу в попытке добиться признания Луизианы, поддерживал постоянный контакт с Грантом и Шерманом, решал дела военно-морского флота, торопил с посылкой свежих подкреплений на фронт, разбирался в бесконечном потоке дел военно-полевых судов, в случаях произвольных арестов подписывал ордера на арест, приказы о помиловании; назначил двух новых министров; написал вступительную речь и принял присягу на второй срок президентства; рассмотрел сотни заявлений о назначении на должности. И 14 марта впервые руководил заседанием министров, лежа в постели, — он был измучен и истощен перегрузкой в работе и сложными переживаниями.

Президент лежал в постели и в какой-то степени отдыхал. Уэллес записал, что Сьюард «предложил на утверждение приказ о высылке из страны всех нарушителей блокады и лиц, сотрудничающих с мятежниками». Обсуждалось назначение Джона Хэйла послом в Испанию и другие дела.

Из-за упадка сил Линкольн прекратил личный прием. Вечером президент принял весьма ограниченный круг лиц.

В течение четырех лет президент часто конфиденциально и откровенно беседовал с Бруксом; их дружба стала более тесной. Николаи и Хэй направлялись в парижское посольство, Бруксу предстояло стать личным секретарем президента.

Считалось общепризнанным, что чета, занимавшая жилые помещения в Белом доме, мало подходит друг другу характерами.

Миссис Линкольн тепло относилась к личному другу и парламентскому противнику своего мужа — Самнэру. Она посылала ему записки, цветы из оранжереи Белого дома и, видимо, восхищалась им в такой же степени, в какой ненавидела Сьюарда.

Нужно полагать, что миссис Линкольн отдала много сил для желательного ей устройства сына Роберта в армии. Сестра ее, миссис Хэлм, записала в свой дневник в ноябре 1863 года; «Она (миссис Линкольн) в ужасе от того, что Роберту придется пойти на военную службу. Сегодня она сказала Линкольну (я сидела и читала в другом углу комнаты, но невольно слышала их разговор):

— Конечно, я понимаю, что просьба Роберта пойти в армию говорит о его мужестве и благородстве. Я хочу, чтобы он пошел в армию, но… Ах, я так боюсь, что мы его никогда больше не увидим!

— Мэри, многим бедняжкам матерям пришлось пойти на такую жертву. Многие отдали всех своих сыновей и всех их потеряли».

Миссис Хэлм также описала визит генерала Сиклса и сенатора Гарриса в Белый дом:

После сложных переговоров Роберт получил звание капитана и должность помощника адъютанта генерала; 23 февраля Роберта прикомандировали к штабу главнокомандующего.

В феврале в газетах сообщили, что президент уплатил 1 279 долларов и 13 центов подоходного налога за год. Некоторое любопытство вызвал вопрос: «Сколько стоит мистер Линкольн в долларах?» Он получал 25 тысяч долларов в год — наиболее устойчивый заработок, который он когда-либо имел. Получал он свой оклад ежемесячно, за вычетом налогов. 75 тысяч долларов вложил он в государственные ценные бумаги, из них на сумму в 50 тысяч он получал 6 процентов годовых.

В середине марта сенатор Джон Гендерсон из Миссури приехал к Линкольну с двумя списками заключенных, находившихся в военных тюрьмах штата. Сначала он передал президенту список лиц, которых он считал почти невиновными.

— Гендерсон, неужели вы хотите, — спросил Линкольн, — чтобы я всех их выпустил в один прием?

Гендерсон ответил утвердительно: война кончалась; настало время показать великодушие и сердечность. Может быть, этим ему удастся уменьшить партизанскую войну.

— Если я подпишу этот список, — спросил Линкольн, — возьмете ли вы на себя ответственность за их поведение в будущем?

Гендерсон снова ответил утвердительно.

— Тогда я пойду на риск, — сказал Линкольн и против каждой фамилии написал: «Помиловать». Кроме того, он написал приказ об освобождении лиц, поименованных в списке.

Гендерсон поблагодарил президента и извлек второй список — в нем числились лица, которые были не так уж невиновны, но коих все же можно было решиться освободить. Сенатор сказал, что лучше и безопаснее их выпустить, чем держать в тюрьме.

— Да, но вы ведь знаете, что меня обвиняют в том, что я слишком часто ошибаюсь, прощая провинившихся, — сказал Линкольн. — Но черт меня побери, если я и этот список не подпишу.

Возвращая подписанный им список, Линкольн сказал:

— Помните, Гендерсон, вы отвечаете за них. И если они проштрафятся, мне придется за их грехи арестовать вас.

Однако в деле Джона Билла Линкольн был неумолим. Билл оказался шпионом, пиратом, капером, атаманом банды, захватившей суда на Великих озерах; Билл присваивал грузы и деньги, сжег один пароход. Провалился он при попытке освободить пленных конфедератов на острове Джонсона. На президента оказывали огромное давление, чтобы заставить его заменить смертную казнь пожизненным заключением. Линкольн отвечал:

— Я не вмешиваюсь… Генерал Дикс имеет право решить дело, как он найдет нужным.

Генерал Дикс говорил:

— Теперь дело в руках президента… что касается меня, то я не вижу ни малейшей надежды.

24 февраля 1865 года капитана конфедератской армии Джона Билла повесили.

— Мне пришлось решать больше вопросов о жизни и смерти, — сказал Линкольн Бромвелу из Иллинойса в присутствии Сьюарда и других, — чем всем другим президентам, вместе взятым. В деле Билла мне пришлось занять твердую позицию. Теперь, после того как его казнили, я все еще мучаюсь… не могу забыть это горестное дело.

11 марта Линкольн опубликовал прокламацию, в которой предлагалось всем дезертирам, вне зависимости от того, какая причина привела к дезертирству, вернуться в свои части, и они «будут амнистированы».

Чарльз Дана записал, что он приносил Линкольну письма с угрозами убить его. «Он просматривал их, откладывал без каких-либо замечаний и, казалось, не придавал им никакого значения. Эти письма я оставлял у него».

Гарриет Бичер-Стоу однажды зимним вечером спросила президента: не чувствует ли он облегчения оттого, что война вскоре закончится? Линкольн ей печально ответил:

— Миссис Стоу, я не доживу до мира. Война меня постепенно убивает.

7. Линкольн посещает армию Гранта. Прорыв Грантом фронта армии генерала Ли

Однажды вдоль по Пенсильвания-авеню двигался, как записал Ноа Брукс, «оркестр конфедератского полка. Оркестр дезертировал в полном составе, захватив инструменты. Ему разрешили пройти по улицам столицы государства под звуки юнионистских песен и маршей».

Конгрессмен Ашли, недавно вернувшийся из ставки Гранта, передал Линкольну слова Гранта: «На каждых трех убитых у нас приходится пять конфедератов; на каждые три головы скота, убитых у нас, приходится пять голов у них».

Шеридан вытеснил армию Эрли из долины Шенандоа и в последних числах марта рапортовал, что сожжено 780 амбаров, захвачено 420 тысяч бушелей пшеницы, 700 тысяч патронов, 2 557 лошадей, 7 152 головы мясного скота. Фуражиры Ли, отправлявшиеся за продовольствием, часто возвращались теперь с пустыми фургонами. А армия федералистов получала снабжение с избытком.

После долгих пререканий сенат конфедератов большинством в один голос решился все же на вооружение рабов. Наконец они получили привилегию защищать своих владельцев. Это была последняя надежда конфедератов на подкрепления живой силой.

Ли отправил миссис Чеснат многозначительное письмо: «Это народная война; когда народ устанет, мне крышка».

Одному посетителю Белого дома Линкольн нарисовал картину стратегии последних недель: «Грант схватил медведя за заднюю лапу, а Шерман тем временем снимает шкуру».

Шерман пересек Северную Каролину, прошел Фейетвилл, сделал бросок к Голдсборо; здесь он дал войскам передохнуть. Между ним и Саванной легло 425 миль опустошенной, лишенной продовольствия земли. Солдаты выглядели оборванцами; им приходилось продираться сквозь кустарники, у многих от брюк остались одни воспоминания. Большая часть солдат сбросила истерзанную обувь и шагала босиком; тысячи обернули ноги в тряпки и куски одеял. В Голдсборо, облачаясь в новые мундиры, шинели, обувь, они танцевали и вопили от радости.

Линкольн собирался навестить Гранта и несколько отдохнуть от вашингтонской кутерьмы. Еще в первых числах марта он через Стентона предписал Гранту вести переговоры с Ли только по чисто военным вопросам: «…вам надлежит воздержаться от совещаний по политическим делам, от их решения или обсуждения. Этим занимается президент…»

Линкольну предстояло совершить путешествие на быстроходном, комфортабельном, хорошо вооруженном посыльном судне «Бат». Когда все уже было договорено, капитана Бариса неожиданно пригласили в Белый дом, где «мистер Линкольн принял меня очень радушно, но вид у него был смущенный». Оказалось, что миссис Линкольн решила тоже поехать с ним в Сити-Пойнт.

Миссис Линкольн приняла капитана снисходительно, но со скрещенными на груди руками. «Я хочу, чтобы вы приготовили на своем корабле каюты для меня, для моей горничной и для охранника, не говоря уже о каюте для президента». В коице концов пришлось поместить семью Линкольнов на невооруженном, но более просторном корабле «Ривер куин», «Бат» выполнял функции конвоя.

За пристанью лежала местность, на которой в тот день на рассвете прошел бой; там и тут лежали скошенные крепостными орудиями люди, здесь дрались штыками и прикладами. Конфедераты под начальством генерала Джона Гордона захватили крепость Стедман и развивали наступление с целью разрушить железнодорожные пути и уничтожить армейские склады снабжения. Однако войска юнионистов сплотились, отогнали противника, отобрали у него крепость Стедман, и стороны снова заняли исходные к началу боя позиции.

Из Сити-Пойнта Линкольн поехал в тряском вагоне по военизированной железной дороге.

Тем временем миссис Линкольн и миссис Грант ехали в санитарной повозке по грязной, неудобной, вымощенной стволами деревьев дороге. Им предстояло принять участие в смотре дивизии Кроуфорда. Парад принимали президент и штаб генерала Мида. Вместе с женщинами ехал Адам Бадо, секретарь Гранта. Он в меру своих сил занимал дам и в беседе упомянул о том, что все жены офицеров, находившиеся на фронте, выехали согласно приказу в далекий тыл, а это верный признак того, что предстоят крупные операции. Не ведая, что он ступил на тропинку бедствий, Бадо сообщил, что только одна дама жена генерала Грифина — осталась в прифронтовой полосе, имея на то специальное разрешение президента.

Стремительно, как кошка в прыжке, миссис Линкольн вцепилась в него:

— Что вы имеете в виду, сэр? Не хотите ли вы этим сказать, что она встретилась с президентом наедине? А известно ли вам, что я не разрешаю президенту встречаться с женщинами с глазу на глаз?

Бадо увидел перед собой кипящую гневом женщину. Он попытался улыбнуться, просто чтобы показать, что в его словах не было зла. Но эта улыбка была плохо рассчитана.

— Сэр, у вас довольно-таки двусмысленная улыбка, — услышал он на сей раз. — Дайте мне сойти. Я узнаю у президента, виделся он с этой женщиной наедине или нет.

Бадо и миссис Грант пытались успокоить ее, но безуспешно. Жена президента приказала Бадо попросить кучера остановить повозку и, видя нерешительность Бадо, сама обеими руками схватила кучера. Все же миссис Грант удалось уговорить миссис Линкольн утихомириться, подождать. Когда они сошли на плац-параде, к ним подошел генерал Мид; он засвидетельствовал свое почтение миссис Линкольн, прошелся с ней и доставил ее обратно с чисто дипломатическим искусством. Миссис Линкольн «отбрила» Бадо:

— Генерал Мид — джентльмен, сэр. Он мне сказал, что разрешение миссис Грифин дал не президент, а военный министр.

На полях, где прошли контратаки юнионистов, Линкольн видел убитых в голубых, серых и желтых куртках. Кое-где стонали и тяжело дышали раненые. Он видел погрузку раненых в поезд. У президента был изможденный, осунувшийся вид. Крук записал события этого дня: «Он сказал, что с него ужасов войны хватит; он высказал надежду, что этот бой может быть началом конца. Он верхом объехал поля сражений у Питерсберга. Мы видели человека с пробитым пулей лбом и еще одного с отстреленными руками; этот лежал недвижимо и изрыгал обвинения в лицо Линкольну».

Бои продолжались. Войска юнионистов продвигались по всему правому флангу армии Ли и захватили передовые окопы. На следующий день Ли писал Дэвису: «Опасаюсь, что теперь уж невозможно будет предотвратить соединение Гранта с Шерманом».

Линкольн сидел у штабного костра и изредка рукой отгонял дым от лица. Окружившим его штабным офицерам и Гранту он рассказывал о трудностях управления, о финансовых затруднениях, о международных отношениях, о патриотизме народа. Затем он затронул более веселые темы и поведал им пространный анекдот о брадобрее и его беспокойном клиенте:

— Он покрыл мыльной пеной его щеки, нос, глаза, уши и направил бритву о голенище сапога. Брадобрей набросился на лицо клиента и действовал так, как будто косил траву. Одним взмахом он снес с правой щеки часть бороды, прыщик и две бородавки. Человек в кресле рискнул сделать замечание: «Вы как будто склонны снять все, что вам попадается под руку». — «Да, — ответил брадобрей, — и если ручка бритвы не сломается, я, пожалуй, вам ничего лишнего не оставлю». У клиента были очень запавшие щеки, и брадобрею трудно было забираться бритвой в глубокие складки. Вдруг ему пришла остроумная идея всунуть палец в рот клиента и выжимать складки. Все шло хорошо, пока он не прорезал щеку, а попутно и свой палец. Он вытащил палец изо рта мученика, слизнул с пальца кровь, вытаращил глаза на клиента и крикнул: «Из-за ваших проклятых впалых щек я порезал себе палец!» Так и Англия скоро поймет, что благодаря ее стараниям Юг попал в серьезную беду. И сколько бы она ни помогала Югу, все равно в конце концов она увидит, что только порезала себе палец.

Когда затих взрыв хохота, Грант спросил:

— Мистер президент, был ли хоть один такой момент, когда вы сомневались в конечном успехе нашего дела?

Линкольн наклонился вперед и решительно отрубил правой рукой:

— Никогда никаких сомнений у меня не было.

Через день пришли радостные вести о том, что Шеридан по пути из долины Шенандоа обошел армию Ли с севера и остановился у пристани Гаррисона, где ему надлежало соединиться с войсками Гранта.

«Ривер куин» двигался вниз по реке Джеймс. Линкольн сидел на палубе и смотрел на орущих, хохочущих, плавающих солдат — это люди Шеридана смывали с себя грязь и пыль долины Шенандоа. Они заметили президента и приветствовали его. Потом «Ривер куин» поднялся вверх по реке к пристани Эйкена.

Линкольн проследовал по очень тяжелой бревенчатой дороге к плац-параду. Его сопровождали с одной стороны генерал Орд, с другой — Грант. За ними следовала санитарная повозка с миссис Линкольн и миссис Грант, которых сопровождали полковник Портер и Адам Бадо.

Солдаты дивизии ждали начальство уже несколько часов. Наконец появился верховный главнокомандующий. Дивизия его приветствовала. Кончился парад, и тут же начался орудийный обстрел ясно видных передовых окопов противника; густые цепи пошли в наступление, захватили позиции конфедератов, взяли до 2 700 пленных, отбили две жестокие контратаки, и на этом день закончился.

Полковник Теодор Лайман, офицер штаба Мида, впервые увидел Линкольна на параде и о своих впечатлениях написал жене: «Мне думается, что президент самый безобразный из всех виденных мной людей; на лице его лежит печать неприятной плебейской вульгарности (узнаешь рассказчика грубых анекдотов). С другой стороны, он выглядит умницей и необычайно проницательным, а тяжелые веки говорят о том, что он почти гениален. Видимо, он глубоко честный и добрый человек. Несмотря на всю свою вульгарность, в нем нет даже следа низменных страстей… Он очень похож на интеллектуального и благожелательного Сатира. У меня нет желания видеть его снова, но по-человечески я рад, что он управляет нашими делами».

Линкольн и Грант пожелали друг другу спокойной ночи. У президента был очень озабоченный вид. В темноте ночи на протяжении фронта в 40 миль лежали в грязи, притаились в палатках, хибарках и разных укрытиях 100 тысяч человек. Скоро им предстояло начать самое жестокое, самое кровавое сражение за все время войны. Затем президенту нужно будет решать серьезнейший вопрос о характере и условиях мира. И наряду с этим ему приходилось решать проблемы личных неприятностей.

Истеричность миссис Линкольн служила причиной постоянных скандалов. Сама она к последнему параду опоздала, и в группе объезжавших фронт рядом с президентом оказалась жена генерала Орда. После парада миссис Линкольн устроила неприятную сцену миссис Орд — ведь войска могли ее принять за жену президента! Затем миссис Линкольн набросилась на миссис Грант и обвинила ее мужа в том, что он стремился занять пост президента. Она не стеснялась нападать на Линкольна в присутствии офицеров с обвинениями в близости к женам Грифина и Орда. Глава государства переносил это все с завидным спокойствием, с невозмутимым достоинством.

Утром Линкольн беседовал с адмиралом Дэвидом Портером в бревенчатом домике Гранта. Линкольн был в хорошем настроении, а Грант мрачно молчал и лишь односложно отвечал на прямые вопросы Линкольна. Грант думал о предстоящем сражении. Если генерал Ли ускользнет из расставленной ему сети, война может продолжаться еще год, два или даже дольше.

Четыре года прошло с тех пор, как пал форт Самтер. Теперь эта цитадель была отбита у южан, восстанавливалась, и вскоре над ее стенами должен был снова взвиться флаг Союза.

28 марта утром Линкольн, Грант и Шерман встретились на борту «Ривер куин». При встрече присутствовал и адмирал Портер. Шерман записал: «Неоднократно мистер Линкольн восклицал, что пролито уже много крови, — нельзя ли обойтись без предстоящего сражения». Генералы ответили, что это не только от них зависит.

Шерман затронул очень важный вопрос: как поступить с мятежными армиями после их поражения? Как быть с политическими лидерами, с Джефферсоном Дэвисом и другими? Дать ли им возможность скрыться?

Линкольн ответил, что солдат нужно распустить по домам, пусть пашут землю, работают в своих мастерских. Что касается Дэвиса… он не мог высказаться откровенно, но он намекнул, что Дэвис должен скрыться, «бежать из страны», но ему, Линкольну, не приличествует говорить об этом во всеуслышание.

Шерман позже писал: «…он уполномочил меня заверить губернатора Ванса и население Северной Каролины, что, как только мятежники сложат оружие и займутся своими гражданскими делами, им немедленно будут гарантированы все права, общие для граждан всей страны; дабы избежать анархии, существующие правительства штатов и все их цивильные функции будут признаны де-факто до тех пор, пока конгресс не найдет нужным установить новые.

…Его искренним желанием было как можно скорее покончить с войной, прекратить разрушения и распустить армии воюющих сторон по домам».

За последние дни кое-где расцвели персики и абрикосы. У порога стоял апрель месяц. Что он принесет?

Утром 29 марта 1865 года Грант простился с Линкольном и сел в поезд со своим штабом: они отправлялись на фронт под Питерсберг. Сумрачный Линкольн сказал им на прощание:

— До свидания, джентльмены. Благослови вас бог! Помните: ваша победа — моя победа.

В вагоне Грант сказал своим офицерам:

— Президент оказался одним из немногих, кто не пытался выпытать у меня мои планы, хотя он единственный, кто имеет право их знать. Но через день-два я пришлю ему хорошие вести.

Вечером 29 марта начался ливень. Поля превратились в плывуны. Солдаты утопали по щиколотки в грязи. Лошади погружались по брюхо, фургоны — по ступицы колес. Дорог не видно было из-за воды. Трудно было определить, что хуже: шагать по такой местности или пытаться уснуть на мокрой земле под мокрым одеялом. 30 марта солдаты начали роптать. Грант успокоил Ролинса: как только погода подсушит дороги, настроение солдат поднимется.

Началось сражение. Шеридан мчался туда, где стрельба была громче всего. Он размахивал боевым знаменем, умолял, проклинал, грозил кулаком, ругал, благословлял. Колонны юнионистов под командой генерала Эйрса, с примкнутыми штыками, воодушевляя себя криками, захватили земляные укрепления противника, погнали его, убивали или брали в плен каждого, кого собственные ноги не успели унести.

Линкольн пытался представить себе картину сражения на основании донесений Гранта. Он телеграфировал с фронта Стентону — посылал ему депеши Гранта, а военный министр передавал их в прессу. Таким образом, миллионы читателей на Севере получали достоверную информацию о том, как рушились позиции Ли, что предвещало падение Ричмонда.

Кавалерия Шеридана и 5-й корпус захватили в плен три бригады пехоты. 2 апреля Грант телеграфировал Линкольну: «С начала сражения взято не меньше 12 тысяч пленных и 50 пушек… Все идет хорошо…» Линкольн телеграфно ответил Гранту: «Позвольте передать вам благодарность народа. По вашему приглашению завтра выезжаю к вам».

Армию Ли отрезали от Ричмонда. Отброшенный также от Питерсберга, Ли перегруппировал свои войска для отхода на запад.

3 апреля Линкольн телеграфировал Стентону: «Полтора часа провел с Грантом, потом вернулся восвояси. Несомненно, что завтра Ричмонд будет в наших руках, и я туда поеду».

В Сити-Пойнт Линкольн навестил больных и раненых, лежавших в палатках. Здесь был целый городок. У одного сектора палаток молодой доктор сказал Линкольну:

— Мистер президент, вряд ли вы захотите навестить этих.

— Почему, мой мальчик?

— Здесь лежат больные мятежники.

— Именно к ним-то мне и нужно, — сказал Линкольн и обошел все койки, пожимая руки пленным.

В госпиталях Сити-Пойнта лежали 5 тысяч человек, принадлежавших к обеим воюющим сторонам. У Линкольна не было возможности обойти всех. Правую руку у него ломило от рукопожатий. Главный хирург госпиталя забеспокоился. Линкольн улыбнулся, сказал, что «мускулы у него крепкие; он вышел за порог хибарки хирурга, взял топор и принялся рубить дрова так, что щепки летели во все стороны, передохнул и той не правой вытянутой рукой поднял колун до уровня плеч, при этом рука нисколько не дрожала. Перед уходом его спросили, что бы он хотел выпить. Он попросил стакан лимонада».

8. Падение Ричмонда

В субботний день, 2 апреля 1865 года, в епископальной церкви святого Павла, прямой и спокойный, сидел Джефферсон Дэвис на семейной скамье перед алтарем. По центральному проходу прошел быстрым военным шагом кавалерист в грязных сапогах, адъютант генерала Ли, и передал Дэвису пакет. Не хотелось генералу раньше времени беспокоить Дэвиса, но в конце концов он вынужден был ему написать: «Советую приготовиться к тому, чтобы оставить Ричмонд сегодня ночью. Буду держать вас в курсе дела в соответствии с обстоятельствами».

Дэвис немедленно пошел в военное министерство и телеграфировал Ли, что оставление этой ночью Ричмонда «повлечет за собой потерю многих ценностей из-за отсутствия транспорта и времени на упаковку». Получив депешу, Ли изорвал ее в клочки и, по словам одного из штабных офицеров, сказал: «Я предупредил его вовремя».

Ночью Дэвис и его кабинет, сопровождаемые многими чиновниками, сели в поезд и оставили столицу, дом правительства, арсеналы и склады. На следующий день они благополучно прибыли в Данвилл. В Ричмонде стало известно, что Ли удалось вывести из Питерсберга все — до последнего солдата и последней пушки. Ричмонд будет сдан. По железной дороге, в фургонах, на повозках, на колясках и двуколках, верхом, со своими пожитками и узлами члены правительства и многие жители бежали из города.

Всю ночь взрывали и сжигали мосты, арсеналы, склады. Тяжелые клубы дыма вихрились над складами хлопка. Едва забрезжило утро 3 апреля, как тысячи мужчин, женщин и детей осадили двери интендантского склада. Многие в этой толпе в течение ряда месяцев ни разу сытно не поели. Они слышали, и это соответствовало действительности, что за дверьми склада хранились бочки с окороками, беконом, виски, мукой, сахаром, кофе. Почему все это не было выдано армии Ли, голодавшей уже несколько недель? На этот вопрос могли ответить только высокопоставленные чиновники. Люди в неистовстве взломали двери, которые так долго охранялись. Яростная толпа ворвалась в склад.

Утром 3 апреля в доме муниципалитета Ричмонд был формально сдан генералу Годфри Вайцелю. Во второй половине дня его войска положили конец грабежам и подавили главные очаги беспорядков.

Первые вести о падении Питерсберга и Ричмонда пришли от Линкольна из Сити-Пойнта. Вскоре пришла первая за четыре года телеграмма из Ричмонда — генерал Вайцель сообщал: «Мы взяли Ричмонд в 8.15 утра». Эти новости быстро распространились по Вашингтону. Экстренные выпуски газет еще больше подняли возбуждение тысячных толп народа, собравшихся у военного министерства. Салют из 800 орудий потряс небеса. На улицах люди обнимались, прощали друг другу старые обиды, маршировали, пели, дурачились.

Пароход «Малверн» с Линкольном на борту отправился из Сити-Пойнта к Ричмонду. По реке плыли трупы лошадей, лафеты орудий, обломки ботов. Недалеко от Ричмонда пароход сел на мель. Линкольн, его сын Тед и охранник Крук были доставлены к берегу на двенадцативесельной шлюпке.

Линкольна встретила толпа, состоявшая из одних негров. Старик лет шестидесяти выскочил вперед и крикнул:

— Благодарение господу, вот он, великий мессия!

Он бросился на колени у самых ног президента; остальные последовали его примеру. Президент сказал:

— Стойте на коленях не предо мной, а перед богом. За свое освобождение его благодарите.

Появились прятавшиеся до тех пор негры: некоторые молча, в благоговейном страхе смотрели на него, другие кувыркались и орали во всю глотку от радости. Нескольким неграм Линкольн пожал руку.

Президентский кортеж: двенадцать вооруженных матросов, адмирал Портер, капитан Пенроз, Барнс, Крук, ведший за руку Теда, продвигался по пыльным улицам города. Крук записал: «Во всех окнах торчали головы. Но никто из зрителей не проронил ни звука. Угнетающим было то, что не слышно было ничего — ни слова приветствия, ни крика ненависти. Пожалуй, мы рады были бы услышать даже ругательства. Я искоса взглянул на мистера Линкольна. Спокойное лицо… храброго человека… готового ко всяким неприятностям».

Так они прошли две мили. Линкольн задержался на несколько мгновений у тюрьмы Либи. Кто-то крикнул:

— Снести ее!

Президент возразил:

— Не надо. Оставьте ее как памятник.

В штабе генерала Вайцеля Линкольн буквально упал в кресло и спросил:

— Нет ли стакана воды?

Не без интереса он выслушал сообщение, что в этом кресле сидел Дэвис на заседаниях.

В сопровождении кавалерийского эскорта, Вайцеля, Портера и других Линкольн в карете проехал по городу обратно к пароходу, который уже сняли с мели. В этот день любой безумец мог бы свободно выстрелить в Линкольна.

6 апреля Линкольн телеграфировал из Сити-Пойнта генералу Вайцелю, что, если лица, состоявшие в правительстве Виргинии, захотят принять меры к отзыву своих войск из армии мятежников, «разрешите им собраться в Ричмонде и обеспечьте их охраной». Если они попытаются организовать враждебные против Соединенных Штатов выступления, «предупредите их и укажите срок выезда из города. По истечении этого срока арестуйте всех, кто останется».

Грант телеграфировал Линкольну, что Шеридан захватил несколько тысяч пленных, среди них сын генерала Ли и генералы Юэл, Кершоу, Бэтон, Коре и Дебрэй. Шеридан писал: «Думаю, что если нажать, то Ли сдастся». Линкольн ответил Гранту: «Нажмите».

В Виргинии Линкольн отдохнул от вашингтонского бремени. Это было максимальное приближение к отпуску — он им не пользовался с самого начала войны. Конечно, мало радости было видеть руины Ричмонда и раненых в палаточном госпитале, но Вашингтон с его интригами и чопорным самодовольством был еще хуже.

В воскресенье 9 апреля пароход «Ривер куин» шел уже по реке Потомак к Вашингтону. Говоря о Джефферсоне Дэвисе, миссис Линкольн сказала:

— Нельзя допустить, чтобы он ушел от закона — его нужно повесить.

Линкольн спокойно ответил:

— Не судите, да не судимы будете.

Показались крыши вашингтонских домов. Линкольн в карете вместе с женой и Самнэром подъехали к Белому дому. И тут же он отправился к Сьюарду — несколько дней назад тот выбросился на полном ходу из кареты, когда лошади понесли. Сьюард только что пришел в сознание. Он был весь перебинтован, сломанная в двух местах челюсть была охвачена рамкой из стали. Линкольн низко наклонился над своим другом и рассказал ему о всех недавних событиях.

В последние дни марта и первые дни апреля еще 19 тысяч солдат армии Ли были захвачены в плен Грантом. В отчаянных боях все больше рос итог потерь Ли убитыми и ранеными. В резерве у него уже не осталось боеспособных частей. Его стремительный переход к западу на параллельных направлениях сопровождался непрекращающимися арьергардными боями. Однодневная остановка Ли в Амелиа-Корт-Хаузе не дала ничего — продуктов для солдат не нашли. Рядовые и офицеры продолжали переход, довольствуясь скудными рационами, состоявшими главным образом из поджаренной кукурузы. Под Сэйлерс-криком юнионистские части нагнали генерала Ли и навязали ему бой. Когда бой кончился, Ли сказал одному из своих приближенных:

— Генерал, считайте, что половина армии уничтожена.

Вероятно, Грант знал лучше кого бы то ни было, что он может разгромить эту армию, заставить ее откатиться. Но он никого не заверил бы, что она сдастся в плен. Еще всякое могло случиться.

Сильная головная боль беспокоила Гранта, но все же он послал еще одно письмо Ли, с которым переписывался по вопросу об окончании войны. Ли прочитал послание Гранта и понял, что его приглашают на встречу с Грантом для обсуждения условий сдачи.

9 апреля утром дорогу армии Ли преградила кавалерия Фила Шеридана. В пять часов утра генерал Ли осмотрел местность с возвышенности. Пробило восемь часов. Пришло известие, что кавалерия Шеридана не спеша отступила. Позади кавалерии, скрытые перелесками, оказались крупные части пехоты в голубых мундирах — войска Орда и Грифина, совершившие почти невероятный переход в 30 миль за сутки. Они как бы приглашали южан вступить в бой. Слева и сзади также наседали федеральные войска.

Ли согласился встретиться с Грантом, у которого от этой вести сразу прошла головная боль. Два великих полководца встретились в маленькой комнате дома Мак-Лина на краю деревни Апоматокс, в 95 милях к западу от Ричмонда. Здесь Ли капитулировал. Они стояли друг против друга: Ли, высокий и прямой, одетый в чистый, сверкающий мундир; Грант — короткий и сутулый, в поношенной и пыльной блузе. Он извинился перед Ли, что не успел переодеться, так как прибыл прямо из полевой части.

— Генерал Ли, я вас видел раньше, еще когда мы вместе служили в Мексике. Я вас узнал бы где угодно…

— Да, я помню, что мы тогда встречались, но сколько я ни пытался, мне никак не удавалось вспомнить хоть одну черточку вашего лица.

Завязалась беседа, которую прервал Ли:

— Я полагаю, генерал Грант, что цель нашей встречи абсолютно ясна. Я приехал для того, чтобы установить, на каких условиях вы примете капитуляцию армии.

Грант написал условия сдачи: сдавшиеся рядовые и офицеры будут распущены по домам под честное слово не браться больше за оружие; все вооружение, боеприпасы и провиант передается федеральной армии.

— Других условий я и не предполагал, — сказал Ли.

Грант встал, подошел к Ли, сидевшему в кресле, и передал лист бумаги, испещренный карандашными каракулями. Ли вынул свои очки, вытащил из кармана носовой платок, протер стекла, скрестил ноги, медленно и внимательно прочел документ, и впервые голос его потеплел.

— Это окажет благотворное впечатление на мою армию.

Грант согласился оставить коней солдатам, которые отправятся на свои фермы, для того чтобы заняться пахотой. Кроме того, Грант распорядился отправить войскам Ли 25 тысяч пайков.

Ли написал, что он принимает условия Гранта, и подписался под этим. Теперь осталось сделать перекличку и сдать оружие. Артиллеристы приготовились дать салют в честь великого национального триумфа, но Грант запретил проявление торжества над побежденным противником, надеясь на то, что люди Ли не останутся врагами.

Ли верхом проехал по рядам армии. Он прощался со своими солдатами. Солдаты плакали, кричали, что они готовы идти в бой. Они готовы были умереть, но не сдаться.

Это был знаменательный день для Гранта — в третий раз он брал целую армию в плен: он сдержал слово, данное им Линкольну, — избежать финального кровопролития.

Грант телеграфировал Стентону: «Генерал Ли сдал армию Северной Виргинии на условиях, предложенных мной». Война, по существу, кончилась.

Площадь Белого дома заполнила огромная толпа. Музыка духовых оркестров перемежалась с орудийными залпами. Сынишка Линкольна Тед показался в окне, в котором народ привык видеть президента. Тед помахал захваченным у конфедератов знаменем, и толпа завыла от восторга. Появился президент и кратко поздравил собравшихся со счастливым исходом войны. Сторонники войны и пораженцы дружно кричали: «Ура Союзу! Ура Линкольну! Ура Гранту и Шерману!» Сегодня они любили всех и готовы были закинуть свои шляпы на луну.

А. Линкольн 9 февраля 1864 года.

Последний снимок А Линкольна 19 апрели 1865 года

9. «Не в печали, а в радости сердечной»

Весь день 11 апреля Линкольн готовился к вечернему выступлению. Конгресс должен был собраться не раньше декабря, и до этого президент надеялся повести за собой большинство народа. Он готовился переделать Юг; его политической целью было как можно скорее добиться утверждения южных штатов в их прежнем положении.

Он знал свой американский народ. Паника, нужда, фанатизм, расовая ненависть, вопли о возмездии, жажда быстро разбогатеть — эти чувства охватили всех в стране. Линкольн мог бы пойти с теми, кто жаждал полной и абстрактной справедливости для негров и для этого готов был вырезать всех белых южан, установить в южных штатах негритянские правительства, поддержать их штыками армий Севера.

Президент ждал, пока толпа утихомирится. В руках он держал исписанные листы бумаги. Это был скорее доклад, нежели речь. Ноа Брукс полагал, что было «нечто устрашающее в том энтузиазме, с которым толпа встретила главу государства. Бесконечные крики приветствий следовали друг за другом, волна за волной прокатывались аплодисменты, а президент терпеливо стоял и ждал». Наконец он заговорил:

— Сегодня ночью мы собираемся не в печали, а в радости сердечной… Вся слава принадлежит генералу Гранту, его офицерам, его доблестным солдатам… Флот со своими храбрыми моряками стоял наготове, но не мог принять участия в операциях.

Каждую прочитанную страницу президент бросал на пол, а маленький Тед их подбирал и нетерпеливо требовал у отца следующую.

— Мы должны приступить к формированию, к созданию организованного общества из антагонистических элементов.

Те, кто пришел, чтобы вдоволь накричаться, дивились, сколько времени президент будет еще говорить в таком духе. Речь была, по их мнению, скучноватой. Но многие понимали, что он говорил не с теми тысячами людей, которые стоят на лужайках перед Белым домом, но со всеми американцами и европейцами.

Он уделил много времени разбору вопроса о реконструкции Луизианы. Нельзя сказать белым на Юге, что они ничтожества и что Север, с одной стороны, не поможет им и, с другой стороны, не примет их помощи. Нельзя сказать неграм, что из их рук будет выбита чаша свободы, которую они готовы поднести к своим губам. Такая политика приведет к упадку духа и парализует как белых, так и черных.

Но если, наоборот, поддержать правительство Луизианы, укрепить дух тех 12 тысяч граждан штата, которые связали свою судьбу с Союзом, тогда поднимется их энергия и Север добьется полного успеха. Он подошел к концу речи.

— Основные принципы могут и должны остаться нерушимыми. В теперешней ситуации, как говорится, мой долг, пожалуй, обратиться с новым словом к населению Юга. Этот вопрос я обдумываю и не премину выступить в нужный момент.

Едва он кончил свое выступление, как тут же сказал Бруксу, державшему свечу:

— Это была неплохая речь, но вы все же бросили некоторый свет на нее.

Зарокотали аплодисменты, послышались приветственные клики, но это уже было не то, что в начале вечера. Речь оказалась слишком длинной, слишком рассудочной.

Нью-йоркская «Трибюн» написала, что речь «провалилась, никакого эффекта она на слушателей не оказала», больше того, «она вызвала огромное разочарование и оставила тяжкое впечатление». Другие газеты отметили частые аплодисменты и «молчаливую внимательность».

Наступила полночь. День 11 апреля перечеркнули на всех календарях. Огни в окнах Белого дома потухли. Вашингтон уснул.