Линкольн

1. Весна 1864 года

Шахтеры, изыскатели, шулеры и золотоискатели территории Невада, насчитывавшей 26 тысяч избирателей, пожелали стать штатом и вступить в Союз. Населению пустынных земель Невады понравилась идея посылки в Вашингтон одного конгрессмена и двух сенаторов. Шестьдесят пять процентов избирателей там были республиканцами.

Как-то Линкольн посетил помощника военного министра Чарльза Дана. Президент сказал ему, что правительство решило внести в конституцию поправку, запрещающую рабство; это было не только актом, изменяющим внутригосударственную политику, но и важным военным мероприятием, равным появлению на поле боя свежих армий численностью по крайней мере в миллион человек. Принятие такой поправки требовало одобрения трех четвертей общего количества штатов. Невада как штат могла быть в числе тех, кто выскажется за поправку. Дана цитирует слова Линкольна: «Легче признать Неваду штатом, чем мобилизовать миллион солдат».

24 февраля 1864 года сенат подготовил билль, санкционирующий учредительный съезд Невады в первый понедельник июля для объявления от имени народа о принятии конституции Соединенных Штатов и о формировании правительства штата. В течение всего марта билль не ставился на голосование, так как Стивенс, руководитель фракции республиканцев, не мог собрать необходимого большинства голосов.

Линкольн снова зашел к Дана и сказал ему:

— Меня очень беспокоит результат предстоящего голосования. Билль нужно утвердить на следующей неделе. У нас очень мало времени. Есть три члена конгресса, они ваши приятели, и поэтому вам лучше всего с ними переговорить.

— А если они чего-нибудь потребуют? — спросил Дана.

— Это не имеет никакого значения, — ответил президент. — Чего бы они ни потребовали. Перед нами альтернатива: либо этот билль принимается, либо мы вынуждены будем набрать еще миллион рекрутов, а может быть и того больше, и воевать неизвестно сколько времени. Вопрос стоит так: либо еще три голоса, либо новые армии.

— Хорошо, сэр, но что мне сказать этим джентльменам?

— Сам не знаю, но что бы вы им ни обещали, я сделаю.

Дана вызвал этих конгрессменов и поговорил с каждым из них с глазу на глаз. Первые два пожелали получить должности сборщиков налогов.

— Эти должности — ваши, — сказал Дана.

Третий потребовал должность в таможне с годовым окладом в 20 тысяч долларов. Конгрессмен был убежденным демократом, но готов был принять эту должность из рук республиканца.

— Вы хотите именно эту должность?

— Да.

— Она ваша.

— Я понимаю, что вы, конечно, обещаете это не от своего имени?

— Н£т. Я говорю от имени президента.

Таким образом необходимые голоса были добыты, и билль стал законом. Точное количество голосов «за» и «против» нигде не было записано и даже не отмечено в «Конгрешнл рекорд» то ли по недосмотру клерков, то ли по указанию свыше.

Хэй в декабре беседовал с президентом о политической реконструкции во Флориде и о возможности привлечь там одну десятую всех избирателей штата, готовых поклясться в верности Союзу и быть зарегистрированными в клятвенной книге в качестве граждан США. Генералу Гилмору, в чьем военном округе находилась Флорида, Линкольн написал, что он присвоил Хэю звание майора армии и что Хэй с клятвенными книгами и бланками удостоверений о гражданстве выезжает к Гилмору и изложит ему общую точку зрения президента по вопросу о преобразовании Флориды в лояльный штат.

В Джэксонвилле, штат Флорида, Хэй прочитал построенным в ряды военнопленным объявление президента об амнистии. Затем Хэй объяснил, что, если они поставят свои подписи в клятвенной книге, им выдадут соответствующие удостоверения и разрешат разойтись по домам. Они охотно ставили свои подписи — война им надоела.

И тут пришло ужасное сообщение. Генерал Трюмэн Симур, кадровый военный, имея под своим начальством 5 500 солдат, разыскал отряд конфедератов примерно такой же численности, занимавший прекрасную позицию на реке Оласти, и завязал бой. Союзные войска потеряли 1 800 человек, конфедераты — половину этого. Выяснилось, что потерпевший поражение Симур выступил вопреки приказу Гилмора.

Теперь Хэю стало труднее находить конфедератов, желавших стать лояльными юнионистами. Некоторые военнопленные уже заявляли, что они не считают себя раскаявшимися бунтовщиками. Надежды Хэя на вербовку 10 процентов избирателей, необходимых для создания правительства штата, постепенно таяли.

Со всех сторон на Линкольна посыпались обвинения в том, что вся эта махинация придумана президентом для того, чтобы заполучить на выборах несколько дополнительных голосов в свою пользу. В особенности изощрялись нью-йоркские газеты «Геральд» и «Уорлд». «Геральд» вопила: «Цена трех голосов в пользу президента! Одна тысяча жизней!»

Из Вашингтона Линкольн пытался руководить генералом Банксом и делами в Луизиане, где установилась чересполосица гражданской и военной власти. Генерал Банкс управлял 17 округами Луизианы из 48, находившихся под контролем армии Союза, в которых жила четвертая часть всех рабов штата. Линкольн хотел, чтобы штат принял декларацию об освобождении негров и постепенно «обе расы изжили бы прежние отношения и нашли бы какой-нибудь модус для новых взаимоотношений. В частности, в план можно включить общее образование для черных».

Банкс объявил, что 22 февраля состоятся выборы. Свободные белые мужчины, принявшие клятву верности, подали 11 тысяч бюллетеней, из них Майкл Хан, кандидат Банкса, получил 6183 голоса, Фелоус — сторонник рабства — 2 996 и Фландерс — 2 232. Хану было тридцать четыре года. Уроженец Баварии, Хан в младенческом возрасте был привезен его родителями в Нью-Йорк, затем вместе с родителями переехал в Новый Орлеан, где и окончил юридический факультет.

Линкольн написал Хану личное письмо. «Поздравляю вас, первого губернатора свободного штата Луизианы. Я едва осмеливаюсь подсказать вам одно предложение: подумайте о возможности в будущем допуска к выборам цветных, например, наиболее смышленых, в особенности тех, кто доблестно дрался в рядах нашей армии». Кроме того, президент приложил официальное уведомление о том, что Хан назначается также военным губернатором Луизианы — на тот случай, если гражданские выборы его губернатором будут поставлены под сомнение. Новое назначение даст ему полномочия распоряжаться войсками в случае беспорядков.

В марте Банкс возглавил военную экспедицию к реке Рэд. Сорокатысячная армия, плохо управляемая Банксом, потерпела поражение и откатилась к Александрии. Инициаторами похода были Линкольн, Сьюард, Галлек, Грант, Шерман, журналисты и торговцы хлопком. Банкс рад был вернуться восвояси и раздать свои войска различным командирам. Посыпались обвинения в том, что потерпевшая поражение экспедиция имела главной целью захват колоссальных запасов хлопка для последующей продажи их правительством текстильным фабрикантам.

Два торговца приехали в Александрию с письменными разрешениями Линкольна на покупку хлопка. Это были его старые спрингфилдские друзья. То незначительное количество хлопка, которое им удалось добыть, было у них отобрано армией и использовано в военных целях. Но их появление в лагере у реки Рэд с разрешениями самого президента вызвало серьезное осуждение.

Секретари Линкольна отметили, что возможность получить крупные прибыли на торговле хлопком приводила к невероятному давлению, оказываемому на президента. Иногда он уступал. «Соблазн был так велик, что все страстно стремились принять участие в торговле хлопком. Не имело значения, кто продавал хлопок: верноподданный или мятежник, производилась ли оплата кукурузной мукой или порохом… Во многих случаях армейские офицеры потворствовали контрабанде и участвовали в прибылях. Вместо борьбы с мятежниками армия занималась спекуляцией хлопком…»

Когда 13 сентября 1863 года 13-тысячная колонна союзных войск под командованием генерала Фредерика Стила вошла в Литл-Рок, столицу Арканзаса, большая часть штата подпала под власть Севера. Восемь полков, сформированных из граждан Арканзаса, стали под знамена Союза. В январе Линкольн выслал генералу Стилу клятвенные книги и бланки удостоверений для использования при организации нового правительства. На съезд приехало 44 делегата, представлявших 22 из 45 графств штата Арканзас. Съезд объявил отделение от США аннулированным, рабство уничтоженным немедленно и безоговорочно, а долги конфедератам недействительными.

Согласно постановлению съезда генерал Стил назначил выборы на 14 марта. За новую конституцию голосовали 12 179 избирателей, 226 — против; за кандидата в губернаторы Айзака Мэрфи голосовали 12 430 человек, подписавших клятвы верности в 40 графствах. Избранные два сенатора и три конгрессмена поехали в Вашингтон, предъявили свои мандаты, услышали споры и грызню в сенате и палате по вопросу о том, как реконструировать оккупированные штаты, и вернулись домой, чтобы известить своих избирателей, что им пока еще не разрешили занять свои места.

Вокруг Литл-Рока появились партизаны в таком количестве, что стало опасным выезжать из города. Бригадный генерал Эндрюс написал Линкольну: «Значительное большинство плантаторов приняли клятву, внешне они согласны с декларацией об освобождении рабов, но не отпускают их и надеются, что им удастся сохранить прежние условия». Линкольн и Роузкранс получали сообщения из Миссури о том, что там бесчинствуют бродяги, воры, мародеры, дезертиры, поджигатели, организованные в шайки по десять, по двадцать, по сто человек; многие из них носят форму федеральной армии.

В Миссури выдвинулся 43-летний адвокат Франк Блэйр-младший. Он участвовал в мексиканской войне, охотился на медведей и волков, редактировал газету «Миссури демократ», состоял членом законодательного собрания, в 1856 году помогал организовать республиканскую партию. Один из первых республиканцев в конгрессе, он опередил Линкольна на пять лет своим предложением о выплате возмещения плантаторам за освобожденных рабов и о необходимости колонизировать негров.

Блэйр самостоятельно сформировал бригаду и был назначен ее генералом. Бригаду направили в распоряжение Гранта в район излучины Миликен реки Миссисипи. Грант отнесся к этому неприязненно, так как видел в Блэйре лишь штатского генерала — еще одного политика с незаслуженными звездами на погонах. Но у отвесных берегов Чикасоу, у Арканзас-Пост, у пристани Хард-Таймс, у горы Чампион, у Биг-Блэка» Язу Блэйр умело воевал в тяжелых условиях, и Грант сказал, что он приятно ошибся в Франке Блэйре, ибо «…не знаю человека храбрее его… выполнявшего все приказы… без колебаний и с необыкновенной быстротой».

Сенат утвердил присвоение ему Линкольном звания генерал-майора. Но Стентон, полный подозрений и ненависти к роду Блэйров, приказал отстранить генерала Блэйра от должности. Шерман настаивал на том, чтобы Блэйра назначили командиром 15-го корпуса. Этого же добивался и Грант. Линкольн навестил Стентона и попросил его отменить свой приказ.

Тогда же Блэйр написал своему брату Монтгомери, чтобы он узнал намерения президента. Линкольн ответил Монтгомери: «…Я прошу его приехать сюда, занять свое место в конгрессе, провести секретное совещание с нашими друзьями, поддержать необходимые назначения, помочь в выборах кандидатов на должности и таким образом участвовать в работе законодательного собрания и реально поддержать правительство в ведении войны. Если в результате всего этого Блэйра выберут спикером, пусть он займет этот пост; если нет, мы его вернем в армию. На Этом поприще он может послужить стране и личным своим интересам с большей пользой, чем в качестве рядового члена конгресса».

12 января 1864 года Блэйр занял свое место в конгрессе и защищал предложенную Линкольном декларацию об амнистии. Он выступил против предложения о реквизиции земель, имущества, имений южан и раздела этой собственности между освобожденными неграми и солдатами союзной армии. Хваля действия и решения президента, Блэйр одновременно предложил уплатить рабовладельцам, лояльным Союзу, стоимость освобожденных рабов. Те, кто слушал его или читал его речи, могли прийти к выводу, что он выступает от имени президента, и поверить тому, что семья Блэйров и президент работали в полном согласии. Линкольн вовремя увидел, что Блэйр увеличивает пропасть между радикалами и умеренными в конгрессе, и договорился с Шерманом и Грантом об отзыве Блэйра в армию.

Блэйр нанес удар Чэйзу тем, что предложил резолюцию, в которой выдвигалось требование о назначении комиссии из пяти членов конгресса для обследования работы министерства финансов и составления «доклада о возможных мошеннических обманах правительства» кем-либо. Сторонники Чэйза ответили ударом на удар.

Они обвинили Блэйра в том, что, еще будучи в армии, он закупил 225 галлонов (примерно 845 литров) бренди, неимоверное количество виски, кларета и другого вина, а также 25 полубочек эля и 225 ящиков консервированных фруктов. Эта сделка согласно сфотографированным копиям с приказа была совершена в Виксберге в июне 1863 года и заверена подписями генерал-майора Блэйра и 8 штабных офицеров. Этот приказ опубликовали в печати, а фотокопии его был» розданы членам конгресса. Обвинения чэйзовцев и миссурийских радикалов, жаждавших снять «скальп» Блэйра, заключались в том, что Блэйр и его штабные офицеры никоим образом не могли столько выпить и съесть в Виксберге и что все это сделано было в целях спекуляции и наживы. Блэйр заявил в палате, что этот приказ подложный.

Назначили комиссию, и через месяц она доложила, что «некто Майкл Пауэрс, представившийся агентом министерства финансов… предложил свои услуги» для закупки умеренного количества напитков, табака и сигар для генерала Блэйра и его штаба на сумму не более 175 долларов. После подписания заказ был кем-то изменен параграф за параграфом и доведен до суммы в 8 651 доллар.

Когда ужасная клевета на Блэйра была впервые опубликована, он командовал 15-м корпусом, совершавшим переход из Мемфиса в Чатанугу, с задачей согнать Брагга с горы Лукаут и с хребта Мишэнэри. Блэйра немедленно сместили. Он вернулся в сенат и там снова услышал обвинения своих противников. Он не хотел глубоко вдаваться в «фальсификацию, совершенную личностью, состоящею на службе в казначействе, и разбираться в клевете, распространявшейся специальным агентом казначейства и напечатанной в газете, финансируемой министром». Он не намерен останавливаться долее на виновниках, непосредственно совершивших и опубликовавших подлог. «Этих псов натравил на меня их хозяин, и поскольку я их загнал обратно в конуру, я считаю виновным в этом оскорблении хозяина, а не его собак».

Блэйр забросал Чэйза обвинениями, правдивыми и ложными; он использовал все, что могло очернить министра. Конгрессмены и журналисты на галерее были ошеломлены услышанным. Чэйз, возражавший против посылки президентом подкреплений в форт Самтер, Чэйз, который хотел прекратить войну в самом начале, теперь готов начать войну на истребление против правительств лояльных южных штатов. Министр финансов выдал своему зятю губернатору Спрэйгу разрешение на закупку хлопка на Юге, и это, вероятно, даст ему 2 миллиона прибыли. Блэйр требовал создания комиссии для обследования — она найдет достаточно материала. «Мистер Чэйз не сможет избегнуть ответственности… Он продолжает подпольно руководить избирательным аппаратом Помироя и не стесняется расходовать для этого народные деньги».

Итак, лидер одной фракции республиканцев нанес политический удар ниже пояса другому республиканцу и получил в ответ такой же удар. Это была нечестная игра с обеих сторон, и Линкольну нелегко было рассудить ее участников.

Ридл и еще один конгрессмен из Огайо посетили президента и сказали ему, что аболиционисты считают президента причастным к выступлению Блэйра. В течение получаса президент с документами в руках доказывал, что не имеет никакого отношения к нападкам Блэйра. Беседа продолжалась еще два часа; в результате Чэйз отказался от своего первоначального требования, чтобы президент публично дезавуировал Блэйра.

В апреле же 1864 года пришло сообщение об одном событии, центральной фигурой которого стал генерал-майор армии конфедератов Нэйтан Бедфорд Форесг. Никто из командиров Севера или Юга, вероятно, не ходил так часто в атаку и не зарубил столько противников, сколько Форест. Он не только не учился в военной академии, но даже не читал ни одной книги по военному делу. В Мемфисе он торговал земельными участками и рабами, добыл на этом огромное состояние, закупил хлопковые плантации, и к началу войны его доход составлял 30 тысяч долларов в год. Он сформировал несколько полков, некоторые из них снабдил конями, обмундированием и продовольствием, захватив для этого склады снабжения Союза. Однажды кто-то пытался доказать, что война ведется за независимость Юга, а не за рабовладельчество. Форест возразил: «Если мы не воюем за утверждение рабства, то я не знаю, за что мы воюем».

У форта Пилоу на реке Миссисипи, в 40 милях к северу от Мемфиса, Форест руководил наступлением 6-тысячного отряда против 600 защитников форта, выбил их из внешних укреплений и запер в крепости. Он поднял белый флаг для переговоров и предупредил, что пойдет на штурм форта. Командиры федерального отряда утверждали, что, используя перемирие, Форест продвинул свои войска на выгодные позиции и этим нарушит международные законы войны. Полки Фореста атаковали форт, взяли его и перебили больше половины гарнизона. Форест утверждал, что флаг Союза не был спущен в знак сдачи. Почти все 262 солдата-негра гарнизона были убиты, погребены заживо или ранены при попытке спастись бегством.

Это сообщение потрясло северян. Комиссия, назначенная сенатом для расследования, доложила, что «не менее 300 солдат зверски убито… после того, как люди бросили оружие и прекратили сопротивление. Мужчин, женщин, даже детей пристреливали, забивали или рубили саблями; десятилетних ребят заставляли стоять лицом к лицу ео своими палачами при расстреле; больных и раненых беспощадно приканчивали…».

Люди Фореста учинили расовую расправу, это была оргия спущенных с цепи двуногих зверей. «Убей богом проклятого негра! Убейте всех негров!» — кричал один из офицеров-конфедератов. Генерал Форест разъезжал верхом и выделял знакомых раненых негров: «Они были у меня в Мемфисе в загоне для продажи рабов».

Возможно, что значительная часть людей Фореста была в ужасе от происходившего. Они видели не войну, а массовую бойню как проявление расовой ненависти. Некоторые пытались прекратить побоище. Один офицер-конфедерат пригрозил своим подчиненным: «Ребята, я вас арестую, если вы не прекратите избиение», а другой тут же завопил: «Проклятье, пусть продолжают, не в наших правилах брать негров в плен. Убейте всех до одного!»

Через неделю после бойни в форте Пилоу Линкольн выступил с речью на Медицинском благотворительном базаре в Балтиморе.

— Мы все кричим о свободе, но, произнося это слово, каждый вкладывает в него свой смысл. Для одних это означает свободу распоряжаться собой и продуктом своего труда по личному усмотрению. Для других это означает право распоряжаться людьми и продуктом их труда… Пастух спасает овцу от волка, вцепившегося ей в горло, и овца видит в пастухе своего избавителя; в то же время волк обличает пастуха как нарушителя свободы, тем более что овца-то черная. Ясно, что у овцы и у волка нет согласия в определении понятия свободы. Такая же разница во мнениях существует сегодня среди людей, даже среди северян, хотя все твердят о своей любви к свободе… Ужасные вести — боюсь, что они правдивы, — дошли до нас о бойне, учиненной войсками мятежников в форте Пишоу… Мы сейчас проводим расследование… и если даже окажется, что только десятая часть из трехсот человек была там зверски умерщвлена, возмездие неизбежно придет.

Однако в том неистовстве орудийных залпов, крови и смерти, которое вскоре последовало в результате наступления Гранта и Шермана против Ли и Джонстона, в этой ужасающей схватке артиллерии и воли людей, события в форте Пилоу потеряли свою актуальность.

2. Наступление Гранта в 1864 году. Свободная пресса

Линкольн в действующей армии 120-тысячная армия Гранта 4 мая в полночь переправилась через реку Рапидан и исчезла в пустыне Спотсильвании. Где-то на расстоянии в 10–12 миль в любом направлении Грант мог наткнуться на армию Ли. У Гранта было вдвое больше людей, чем у Ли. Но последний мог выбрать позицию по своему вкусу. Грант, искавший противника, казалось, порой блуждал в поисках призрака.

Линкольн сидел у телеграфного аппарата и просматривал телеграммы, но ни в четверг 5 мая, ни в пятницу 6-го никаких сведений о Гранте не поступило. Локомотив, специально посланный Линкольном, привез с фронта начинающего репортера Генри Винга, с которым он и встретился в 2 часа ночи. По словам Винга, Грант приказал перейти на рассвете в общее наступление и на прощанье сказал ему: «Если вам удастся повидать президента, скажите ему с глазу на глаз, что генерал Грант отступать не будет».

Грант потерял 14 тысяч человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Бой длился двое суток. Санитарные повозки забили дороги на север. Потери Ли были больше, чем он мог себе позволить, ибо штурмующие колонны Гранта атаковали непрерывно. Обычно после такого жестокого сражения армия отдыхала. Гранту предстояло решить — остановиться или продолжать наступление.

Грант многое продумал и принял решение: снова атаковать. Он решил двигаться левым флангом к Ричмонду. Но в Спотсильвании Ли снова преградил ему дорогу. Там сражение продолжалось до рассвета 13 мая. Десять дней потомакская армия была в движении и беспрерывно атаковала. Она потеряла 26815 человек убитыми и ранеными, 4 183 пропавшими без вести. Конфедераты не опубликовали цифры своих потерь, но на основе показаний пленных Гранту стало ясно, что в результате сильных ударов армия Ли понесла невозместимые потери в живой силе.

В течение этой недели Линкольн почти не спал. Однажды он в утреннем халате ходил взад и вперед по кабинету, останавливался у окна со сплетенными за спиной руками; под глазами чернели круги, голова склонилась на грудь. Джон Форни слышал восклицание Линкольна: «Боже мой, боже мой, двадцать с лишним тысяч людей убиты и ранены всего за несколько дней!»

Неожиданно пришли вести о Шеридане. Его кавалерия обошла фланг армии Ли, разрушила 10 миль железной дороги, освободила 400 военнопленных северян, ударила по резервным складам снабжения армии Ли, уничтожила 504 тысячи порций хлеба и 904 тысячи порций мяса; в бою под Ричмондом был убит бесстрашный кавалерийский офицер, конфедерат Дж. Стюарт, незаменимый общевойсковой офицер генерала Ли, бесценные «глаза армии».

Но и Грант потерял храброго, неоценимого Джона Седжвика, генерал-майора, которым командующий гордился и дорожил. В майский день, находясь в окопах, он шутил со своими солдатами: «Не кланяйтесь пулям, на таком расстоянии солдатам противника и в слона не попасть». Это были его последние слова — пуля снайпера пробила ему голову.

Грант продолжал двигаться к Колд Харбору. Оттуда почти виднелись шпили зданий Ричмонда. Грант предпринял фронтальный штурм и в течение 22 минут потерял 3 тысячи человек. В ночь на 3 июня 7 тысяч солдат Гранта были убиты или ранены; потери конфедератов не превышали 1 500. Грант позже писал: «Я всегда сожалел, что предпринял эту атаку у Колд Харбора». Прошло уже 30 дней, как он переправился через Рапидан и навязал Ли ряд последовательных боев. Никогда еще армия Северной Виргинии не была вынуждена сражаться ежедневно и беспрерывно отступать под напором потомакской армии, которая не знала ни отдыха, ни остановки.

Что сулил новый триумвират: Грант в Виргинии, Шерман в Джорджии и Линкольн в Вашингтоне? Удастся ли Линкольну, вербовщику солдат, начальнику снабжения в Вашингтоне, и Гранту с Шерманом при помощи людей и штыков утвердить власть федерального правительства над всеми штатами прежнего Союза?

Ли уже не мог больше выходить в открытое поле и посылать свои колонны на штурм потомакской армии. Ричмондское правительство почти исчерпало все свои резервы. Офицеры Ли задумывались над одним вопросом: «Неужели эта битва никогда не закончится?» Зачем бесконечно убивать, если армия все равно отходит все дальше на юг? Офицеры Гранта решали другой вопрос: «Почему должны мы все время терять вдвое, втрое больше людей, сражаясь против окопавшегося противника, заставляющего нас атаковать с невыгодных позиций?»

Неожиданно Грант полностью изменил свой способ ведения войны. В то время как Ли ждал открытых действий и кровавых фронтальных атак, Грант передвигался ночью в полной тайне от всех, кроме нескольких высших командиров, и никто не знал, куда направляется армия. На следующий день после боя у Колд Харбора разведчик» Ли сообщили ему, что траншеи врага пусты. Грант исчез. Длительный переход и переброска через широкую реку Джеймс привели армию Гранта к оборонительным линиям Питерсберга под Ричмондом. В четырехдневном штурме войска Союза потеряли 10 тысяч человек, а конфедераты — только половину этого числа. 19 июня Грант сообщил в Вашингтон, что атаки им прекращены — армии дается отдых. На пути от пустыни Спотсильвании до Колд Харбора Грант потерял 54 тысячи человек, почти столько же, сколько было во всей армии Ли, но прибывшие подкрепления все время держали наличный состав на том же уровне, как и при переходе через Рапидан в начале мая.

Сигел в Шенандоа не оправдал надежд Гранта. Батлер на реке Джеймс промедлил и упустил почти все возможности на успех. Зато Шеридан достиг многого, и Шерман настойчиво продвигался к Атланте. Предстояло еще серьезно потрудиться. Смогут ли Грант и Шерман продвинуться настолько, чтобы соединить свои армии? Если это удастся, война будет закончена. «Я уже это вижу», — телеграфировал Линкольн Гранту.

18 мая в 4 часа утра, перед самым пуском в печать, все нью-йоркские газеты получили обращение к народу, якобы написанное президентом: 26 мая назначалось днем поста, смирения и молитвы. Одновременно объявлялась мобилизация 400 тысяч новобранцев в армию. Тон обращения был достаточно траурный, и создавалось впечатление, что война проиграна.

«Ассошиэйтед Пресс» передала редакторам «Геральд», «Трибюн» и «Таймс» те же размноженные копии обращения, что и редакторам «Уорлд» и «Джорнэл оф коммерс». Сомнительное вступление обращения: «Сограждане Соединенных Штатов» — вызвало подозрение редакторов. «Геральд» напечатала его только в одном первом выпуске, но в продажу этот выпуск все же не пустила. А две последние газеты, наиболее резко оппозиционные к президенту, напечатали обращение как дополнение к неоднократно помещавшимся сообщениям о сильно пошатнувшемся здоровье президента.

На следующее утро, по словам Николаи и Хэя, был написан приказ, утвержденный Линкольном, генерал-майору Джону Диксу, коменданту Нью-Йорка: «Принимая во внимание, что сегодня утром в нью-йоркских газетах «Уорлд» и «Джорнэл оф коммерс» злостно и вероломно было напечатано ложное, поддельное обращение… якобы подписанное президентом… настоящим вам предписывается немедленно арестовать и препроводить в тюрьму… редакторов, владельцев и издателей вышеуказанных газет». Дикс арестовал редакторов этих газет, затем в соответствии с полученными указаниями освободил их, но запретил выпуск и продажу их газет в течение двух дней.

Дикс телеграфировал Стентону, что он отправил некоего Джозефа Хоуарда, автора поддельного обращения, в крепость Jla Файета. «Он — газетчик… откровенно сознался в том, что это сделано в интересах биржевых спекулянтов». Президент указал, что, хотя редакторы не имеют права ссылаться на неосведомленность или отсутствие преступного намерения, он не хочет «мстить или наказывать их», и уполномочил Дикса вернуть им предприятия.

Джо Хоуард, находясь в каземате крепости Ла Файета, размышлял о шалых деньгах, которые должны были прийти к нему и его соучастникам-биржевикам в результате повышения цен на золото после опубликования подложного обращения. Газеты вспомнили, что это был тот самый «Хоуард… который написал выдуманную историю о бегстве мистера Линкольна в шотландском берете и длинном военном плаще». Хоуарда освободили из тюрьмы через несколько недель по приказу президента.

За три предшествовавших месяца толпы юнионистов разгромили редакции газет «Конститюшн энд Юньон» в Фэйрфилде, штат Айова; «Нортамберленд демократ» и «Санбери демократ», штат Пенсильвания; «Мэхонинг сентинел» в Янгстауне, «Эмпайр» в Дейтоне, «Демократ» в Гринвилле, «Игл» в Ланкастере, «Демократ» в Возионе, штат Огайо; «Демократ» в Лапорте, штат Индиана; «Пикет гард» в Честере и «Демократ» в графстве Галатин, штат Иллинойс; «Фолксблат» в Белвилле и «Луизиана Юньон», штат Миссури. Во всех этих случаях толпа уничтожила конторы и типографии, с тем чтобы газеты больше нельзя было выпускать. В Колумбусе, Огайо, редактор «Крайсиса» был схвачен и брошен в тюрьму. Редактор «Мэхонинг сентинел» был на волоске от смерти. В нескольких городах схватили редакторов и крепко их помяли. Двухдневное запрещение двух нью-йоркских газет отвечало настроениям масс в первой половине 1864 года.

В утро опубликования фиктивного обращения Линкольна цены на золото резко подскочили, и нью-йоркскую биржу залихорадило. Для спекулянтов золотом, принявших обращение за чистую монету, это означало, что Грант проигрывал войну и что цены на золото еще больше поднимутся. Махинации и жадность биржевиков незадолго до этого подверглись резким атакам в конгрессе. Линкольн спросил губернатора Кэртина:

— Каково ваше мнение об этих парнях на Уоллстрите, спекулирующих на золоте в такое тяжелое время?

— Это стадо акул.

Линкольн ударил кулаком по столу.

— Если бы это зависело от меня, я бы каждому из этих дьяволов снес голову с плеч.

Линкольн в сопровождении Теда спустился на белом пароходе по реке Потомак и по реке Джеймс. 21 июня он сошел по сходням на берег, пожал руку своему главнокомандующему и похвалил его. Линкольн побеседовал с Грантом в штаб-квартире и затем посетил штабы Батлера и Мида. Он отправился верхом на коне в черном шелковом цилиндре, черных брюках и сюртуке. Хорэйс Портер описал поездку: «Когда он, наконец, приехал в расположение войсковых частей, на Линкольне был густой слой пыли, и цвет его одежды вместо черного стал серым — конфедератским… брюки приняли вид гармошки и обнажили лодыжки. У него был вид фермера из глубинки, приехавшего в город в своем праздничном костюме. Однако войска пришли в такой восторг от его посещения, что они не обратили внимания на комическую сторону ситуации. По рядам быстро прошла весть, что «дядя Эйби» записался в армию, и все подразделения встречали его приветственными криками, полными энтузиазма. Со всех сторон слышались привычные, знакомые, даже ласковые слова».

Вскоре Грант предложил поехать к цветным войскам. Линкольн согласился:

— Конечно. Я хочу повидать этих парней. С величайшим удовольствием читал я в донесении мистера Дана об их храбрости в бою. Он сказал, что из 16 пушек, захваченных в тот день, негры взяли 6. Когда я впервые высказался за создание полков из цветных, почти все возражали. А негры показали хорошие боевые качества, и я рад, что в недавних атаках они шли наравне с белыми войсками.

В лагере 18-го корпуса Линкольна встретил поток черных, окруживших его со всех сторон. У многих слезы текли по щекам. Звенели и смешивались песни, приветственные крики, смех. «Боже, благослови массу Линкама!», «Господь, спаси отца Авраама!» Они размахивали руками, целовали руки обожествленного ими героя, гладили коня, повод, седло. Портер отметил: «Президент ехал с обнаженной головой; слезы заволокли глаза, голос прерывался от волнения».

Он вернулся в Вашингтон, оставив много новых друзей в армии; и главнокомандующему президент стал ближе и понятней.

Редакция газеты «Экспресс» выпустила плакат-лозунг: «Бог — Грант — Победа»[4]

3. Список кандидатов партии Национального союза: Линнольн — Джонсон

Джон Чарльз Фремонт и его сторонники в Кливленде, в штате Огайо, создали 31 мая 1864 года новую партию. Они собрались за восемь дней до съезда Национального союза, чтобы предупредить съезд о недопустимости выдвижения кандидатуры Линкольна. Программа новой партии включала пункты: конституционное запрещение рабства; свободу слова и печати; президент выбирается только на один срок; реконструкцию штатов предоставить полностью в ведение конгресса.

Новая партия намечала президентом генерал-майора Джона Фремонта, вице-президентом — бригадного генерала Джона Кокрэйна. Партию они назвали радикально-демократической. Фремонт дал свое согласие баллотироваться и, подав в отставку, ушел из армии.

Один из друзей Линкольна на следующий же день после закрытия съезда новой партии дал ему полный отчет о его работе. Между прочим, он сказал, что вместо предполагаемых многих тысяч на съезде присутствовало не больше 400 человек. Президент взял библию со своего письменного стола, перелистал ее и прочел вслух: «И всякий, кто был в беде, и всякий, кто был в долгах, и всякий, кто был недоволен, собрались вокруг него; и он стал их вожаком; и всего их собралось четыреста человек».

4 июня, за три дня до съезда в Балтиморе, в Юньон-сквере состоялся 20-тысячный митинг, на котором выступили бывший мэр Джордж Опдайк, сенатор Помирой, генерал Т. Мигер и другие, чрезвычайно расхваливавшие генерала Гранта согласно объявленной, открытой цели митинга — «чествование генерала Гранта». Подразумевалось, что в Балтиморе следует выдвинуть не Линкольна, а Гранта. Его имя витало в воздухе.

И все же с приближением даты открытия съезда многим радикальным политикам становилось все более ясным, что, судя по настроению народа, им легче будет добиться победы в своих родных местах, если они объявят себя линкольнцами. Сенатор Джим Кэйн из Канзаса, возглавивший однажды группу миссури-канзасских радикалов, явившихся в Белый дом с протестом против политики президента, теперь стал его сторонником и привез в Балтимор группу делегатов, о которых он сказал, что «они все заклятые друзья президента».

Съезд партии Национального союза собрался в Балтиморе 7 июня. Название «Национальный союз» было принято в знак уважения или даже преклонения перед демократами, сражавшимися в армиях Союза и неизменно политически поддерживавшими правительство Линкольна. В этот день Грант все еще хоронил убитых за четыре дня до этого в кровавом сражении под Колд Харбором. В этот день нью-йоркские спекулянты сходили с ума от перспективы дальнейшего повышения цен на золото и так уж достигших небывалой высоты. В этот день в Ричмонде бушель картофеля стоил 160 долларов, кочан капусты — 10 долларов.

Председатель исполнительного комитета партии сенатор Морган открыл съезд в знойный полдень и передал бразды правления преподобному доктору Роберту Брекинриджу из Кентукки, которого национальный комитет избрал временным председателем. Седоволосый, седобородый проповедник под крики приветствовавших его, как «старого боевого коня из Кентукки», занял председательское место на эстраде. Делегаты знали, что перед ними был старик, два сына и племянник которого состояли офицерами в армии конфедератов.

Буря аплодисментов потрясла стропила и балки здания, когда Брекинридж задал вопрос:

— Есть ли среди вас хоть один… сомневающийся в том, что Авраам Линкольн будет выдвинут кандидатом?

После совершения молитвы слово взял Тад Стивенс, который возражал против допуска на съезд делегатов из отложившихся штатов. Он не сомневался, что эти делегаты безупречные люди, но «мы не можем признать права делегатов, а следовательно, и штатов, входящих в южную конфедерацию».

Тогда на трибуну поднялся Хорэйс Мэйнард из Теннесси, высокий, худощавый, его длинные черные волосы, высокий лоб, резко очерченный прямой нос дали повод присвоить ему прозвище «Нарагансетский индеец». Свою речь он сопровождал жестикуляцией. Многие в зале всхлипывали, когда Мэйнард дрожащим голосом обрисовал положение южан — патриотов Союза: «Вам, упивающимся прохладными северными бризами, легко сплотиться вокруг флага нации… А мы представляем тех, кто выстоял в самом пекле восстания, тех, кто встречался лицом к лицу с изменниками, тех, кто с самого начала боролся за честь и знамя нашей родины (бурные аплодисменты). Будучи в меньшинстве, объявленные вне закона, мы вынуждены были расставаться со своими сыновьями, насильно мобилизованными в армию конфедератов. Наше имущество конфисковали, дома сожгли, мы подвергались зверским нападениям шаек конфедератов, нас сажали в тюрьмы, а лидеров казнили. На нас обрушились все несчастья земли, по которой проходят, то наступая, то отступая, воюющие армии». Когда Мэйнард кончил, ему бурно аплодировали и партер и галереи.

На вечернем заседании постоянный председатель съезда, бывший губернатор Уильям Денисон из Огайо, коснулся предстоящего единогласного выдвижения кандидатом в президенты «мудрого и достойного человека, бескорыстно преданного стране, чье руководство правительством принесло ему не только восхищение, но и горячую любовь всех друзей конституционной свободы (аплодисменты)».

На следующее утро съезд 440 голосами против 4 решил признать действительными мандаты делегатов-радикалов из Миссури. Только делегаты из Южной Каролины были решительно вышвырнуты. Делегации из Виргинии и Флориды были допущены с совещательным голосом. Делегации Арканзаса, Луизианы и Теннесси были признаны вполне правомочными.

Председатель комиссии по выработке программы Генри Рэймонд зачитал проект, в котором поддерживались Союз, конституция, продолжение войны; партия обязывалась всеми возможными средствами подавить мятеж, отвергнуть любое компромиссное соглашение с мятежниками, нанести смертельный удар огромному злу, конституционно запретив рабство; партия выносила благодарность матросам и солдатам — поборникам дела Союза и обещала «достаточное и пожизненное пособие тем, кто, служа родине, получил почетные раны или стал инвалидом»; партия одобряла и приветствовала «практическую мудрость… непреклонную верность конституции… выказанные Авраамом Линкольном в обстоятельствах беспримерных трудностей…». В программе содержалось обещание справедливой защиты интересов всех военнослужащих «независимо от цвета кожи», широкое и необходимое поощрение иммигрантов в США — «…убежище для всех угнетенных народов», сооружение в ближайшее время железной дороги к Тихому океану и др.

Радикальный тон программы усматривался в обязательстве «…в соответствии с преступлениями наказать мятежников и предателей, восставших против правительства». Это означало, что будут суды и смертные приговоры лидерам конфедерации в том случае и тогда, когда Север победит. Эту часть программы Линкольн впоследствии предпочтет пересмотреть или вычеркнуть.

Наступил момент выдвижения кандидатов. Камерон послал секретарям приготовленную в письменном виде резолюцию и потребовал, чтобы ее прочли вслух. Делегаты съезда услышали призыв выдвинуть единогласно кандидатуры Авраама Линкольна из Иллинойса в президенты и Ганибала Гамлина из Мэна в вице-президенты.

Началась перекличка. Свои 16 голосов Мэн отдал Линкольну. Представитель Нью-Гемпшира попытался произнести несколько слов, но его заглушили крики: «Никаких речей!» С этого момента каждый штат ограничивался лишь объявлением о своем решении. Одна за другой делегации полностью отдавали свои голоса Линкольну. Только один сучок остановил плавный и последовательный процесс декларирования единогласия. Делегация из Миссури сообщила, что у нее есть прямая инструкция отдать свои 22 голоса Улиссу Гранту. «Это произвело сенсацию, — записал Брукс, — со всех сторон послышалось ворчание недовольных». Еще до объявления результата голосования Хьюм из Миссури предложил считать кандидатуру Линкольна принятой единогласно. Однако правила процедуры не допускали голосования этого предложения до обнародования секретарем результатов: 484 голоса за Линкольна, 22 за Гранта.

Затем Миссури тоже отдал свои голоса иллинойсцу, и секретарь подвел итог: 506 голосов за Линкольна.

Несколько минут приветственные крики гремели, словно ураган, то затихающий, то снова усиливающийся. «Делегаты кричали «ура», обнимались, — отмечает Брукс, — подбрасывали в воздух шляпы, танцевали в проходах между скамьями и на эстраде, вскакивали на сиденья, размахивали флажками, орали и вообще сумасшествовали…»

Когда веселье кончилось, приступили к выдвижению кандидата в вице-президенты. Вскоре секретарь съезда объявил результаты: за Джонсона — 494 голоса, за Дикинсона — 17, за Гамлина — 9.

В июне «Харпере уикли» писала: «Об Эндрю Джонсоне достаточно сказать, что нет человека в стране, не считая самого мистера Линкольна, которого мятежники ненавидели бы всем сердцем так, как они ненавидят его». В своей речи, произнесенной им за полгода до съезда, Джонсон сказал: «Авраам Линкольн честен, и он обязательно разгромит этих чертовых мятежников. Он стоит за правительство освобождения (негров), и в этом я верный его сторонник…»

Ни угрозы, ни оружие не смогли испугать Джонсона. С самых первых дней своего вступления на стезю политического деятеля он был выразителем чаяний белых бедняков и боролся против привилегированной и денежной аристократии, которая тридцать лет правила Югом и незаслуженно пользовалась слишком большим влиянием в Вашингтоне.

Много поздравлений получил Линкольн по поводу его повторного выдвижения, но среди них не было приветствия от Джонсона. Много поздравительных телеграмм и писем получил Джонсон, но ни слова приветствия от Линкольна. Однако оба публично заявили, что список хороший.

Линкольн находился в телеграфном бюро военного министерства, когда майор Экерт поздравил его. Лицо Линкольна потеплело. Телеграфист Тинкер показал ему телеграмму.

— Отошлите ее мадам. Ее это интересует больше, чем меня.

День спустя комиссия съезда официально известила Линкольна о его выдвижении. Он сказал:

— Я не скрою, что доволен и не могу не чувствовать глубокой благодарности…

В тот же день он сказал делегации Лиги Национального союза:

— Я не позволю себе, джентльмены, сделать вывод, что я самый достойный из всех. Тем более что мне это напоминает слова старого фермера-голландца, сказавшего своему приятелю, что «не следует менять коней во время переправы через стремительный поток».

Партия в программе, принятой съездом, и президент в публичной речи считали, что первоочередной задачей являлось принятие поправки к конституции о запрещении рабства. Через неделю после закрытия съезда в палате представителей голосовалась соответствующая резолюция. 64 члена палаты сказали «нет», и она провалилась, так как не собрала необходимого большинства в две трети. Голоса «против» принадлежали демократам. Это предвещало серьезную избирательную борьбу.

Нью-йоркская «Уорлд» 9 июня по указанию Огаста Белмонта и многих богатых и респектабельных демократов писала: «В период ужасающего кризиса, требующего величайшего искусства в управлении государством, стране предлагают обсудить притязания на высшие должности в правительстве двух невежественных, невоспитанных, третьеразрядных адвокатов из лесной глуши».

11 июня чикагская «Таймс» напечатала «объявление»: «Я, А. Линкольн, настоящим выдвигаю себя кандидатом для вторичного избрания в президенты». Различные антилинкольнские издания перепечатали длинную передовицу из ричмондской «Диспетч», в которой имелся не совсем вежливый абзац: «Мы утверждаем, что в Соединенных Штатах невозможно найти другого такого осла, как старина Эйби, и поэтому мы говорим — пусть остается президентом».

«Индепендент» поместила письмо Уэнделла Филлипса, перепечатанное затем нью-йоркскими «Трибюн» и «Уорлд» и несколькими газетами в других городах. Филлипс писал: «На съезде в Балтиморе собралась толпа спекулянтов и подрядчиков, намеревающихся оставить у власти узурпатора и реконструкциониста, старого своего друга мистера Линкольна. До тех пор пока во главе правительства будет находиться эта черепаха, мы будем подобны тому, кто одной рукой копает яму, а другой ее засыпает».

Партийные границы были нарушены. Национальный список возглавляли республиканец и демократ. Великая американская игра в политику оказалась поверженной в хаос.

Противники Линкольна в республиканской партии нашли отражение своих настроений в статьях редакторов Грили и Брайанта. «Харпере уикли» писала, что «некоторые демократические журналы искренне, а не по тактическим соображениям, сожалеют, что снова выдвинута кандидатура Линкольна, но признают, что он неоспоримо является избранником народа…».

Величайший американский ботаник, президент Американской Академии наук и искусств Аза Грей писал своему английскому другу Чарлзу Дарвину: «Некрасивый, честный, нескладный Линкольн — характерный представитель нашей страны».

4. Вашингтон в обороне. Болтовня о мире

27 июня 1864 года Чэйз послал президенту на утверждение в должности помощника казначея нью-йорка кандидатуру Монсела Филда. Линкольн ответил Чэйзу: «Утверждение этой кандидатуры представляется мне чрезвычайно затруднительным делом…»

Чэйз письменно попросил президента принять его, на что Линкольн ответил: «Утром в ответ на вашу записку… я не знал, что вам сказать, так как, собственно говоря, наша с вами проблема не может быть решена в беседе».

Чэйз не привык к такому тону. Он снова подал в отставку. В четвертый раз. На сей раз Линкольн сообщил Чэйзу, что его отставка принята.

Летом раскрылась скандальная история. нью-йоркская «Уорлд» и другие оппозиционные газеты ежедневно печатали материалы о женщинах — служащих министерства финансов и бюро печати, одевавшихся в мужское платье и посещавших Кантербэри Инн в Вашингтоне, где происходили непристойные представления. Полагали, что на эти спектакли допускались только мужчины. Два столбца письменных показаний, данных под присягой, создавали впечатление, что служащие министерства финансов представляли собой компанию кутил и развратников. Нью-йоркская «Трибюн» высказала мнение Чэйза, что вся эта история — результат заговора и грязной интриги.

Отставка Чэйза состоялась в момент, когда цены на золото снова подскочили, когда финансовое положение правительства стало просто безнадежным.

На место Чэйза Линкольн предложил бывшего губернатора Огайо Дэвида Тода. Финансовая комиссия сената в полном составе посетила президента и протестовала против этого назначения, считая, что Тод для этой должности не годится.

На следующее утро президент направил в сенат кандидатуру Уильяма Пита Фесендена, сенатора из Мэна. Сенату потребовалось не больше одной минуты, чтобы единогласно утвердить это назначение.

А Линкольн 15 ноября 1863 года.

Л. Линкольн 9 февраля 1864 года.

Фесенден, будучи председателем финансовой комиссии сената, знал, что денежный рынок лихорадило, что доверие масс рушилось; друзья доказывали ему, что в случае его отказа принять назначение неизбежно последует финансовый крах. Когда стало известно, что Фесенден отказывается от поста министра, нью-йоркские и бостонские расчетные банки, коммерсанты и банкиры принялись рьяно уговаривать его принять предложение президента. Как только стало известно, что Фесенден будет министром финансов, правительственные облигации сразу поднялись в цене, свинина подешевела на 10 долларов за бочку и цены на продовольствие снизились.

Фесенден принял присягу. Пресса хвалила Линкольна за это назначение, как никогда раньше, если не считать случая с Грантом. Хэй цитирует слова президента: «Учитывая, что назначение Фесендена так приветствуется, странно, что никто до этого момента даже не упомянул его имени…»

Трое из четырех сыновей Фесендена пошли в армию. Один из них был убит под Сентервиллем в 1862 году. Выказав храбрость и воинские способности, один стал полковником, другой бригадным генералом.

Начав молодым адвокатом в Портланде, в штате Мэн, Фесенден стал конгрессменом-вигом, затем сенатором, принял участие в организации республиканской партии, защищал тарифные, рыболовные и пароходные интересы своего штата. Когда он принял должность министра, государственный долг достиг 1 700 миллионов долларов, казна была пуста, война ежедневно стоила 2 миллиона долларов.

За две с лишним недели до отставки Чэйза конгресс принял закон о золоте. Президент утвердил его. По новому закону стороны, подписывавшие договор о сделке в золоте, обязаны были передать и получить золото в день оформления договора. Заключение сделок на золото, не имевшееся в наличии, объявлялось преступлением. Закон должен был положить конец спекуляции золотом. За прошедшие шесть месяцев цены на золото неуклонно поднимались и достигли 250 долларов кредитками вместо прежних 150 за 100 золотом. Закон о золоте сделал курс его бешеным; он прыгал и кувыркался в таком темпе, цены так рвались ввысь, что спекулянты были в полном восторге. Закон привел к тому, что золото стали прятать еще глубже, его стало еще меньше в обороте и не хватало для оплаты процентов по государственным облигациям и для международного обращения и обмена.

Семнадцать дней продолжались акробатические прыжки цен на золото. Затем конгресс отменил закон, и президент утвердил отмену. С этого момента правительство считало спекулянтов золотом неизбежным злом, не поддающимся контролю. В июне 1864 года митинг Лиги Союза потребовал, чтобы «конгресс немедленно приказал построить виселицы» для спекулянтов золотом, но и из этого ничего не получилось.

В мрачные месяцы июля и августа 1864 года барометр устойчивости — золото — показывал, что Линкольн и правительство Союза шло к банкротству. За 39 долларов золотом можно было купить 100 долларов банкнотами.

Лето было безрадостным. 4 июля конгресс прервал сессию. Среди биллей, лежавших для подписи на президентском столе, находился и такой, который мог выбить последние шаткие подпорки из-под линкольнского «десятипроцентного плана». С тех пор как в декабре 1863 года президент начал осуществлять свой план, многое пришлось ему претерпеть. Генри-Винтер Дэвис возглавлял оппозицию в палате. Он внес билль, который преследовал цель приостановить усилия президента вернуть в Союз Луизиану и Теннесси; кроме того, билль должен был предотвратить распространение мероприятий президента в других южных штатах. 15 февраля 1864 года Дэвис в поддержку своего билля потребовал, чтобы правительствам возрождающихся штатов власть предоставлялась «только после обсуждения и по воле большинства конгресса».

73 голосами против 59 палата 4 мая приняла билль Дэвиса. В сенате билль проводился Уэйдом, который заявил: «Президенту нельзя разрешить урегулировать этот вопрос по своему усмотрению». Уэйд считал, что предоставление штату самоуправления на основе голосования одной десятой части населения было абсурдным, антиреспубликанским, ненормальным и полностью подрывным актом.

Гарет Дэвис из Кентукки сказал, что все сделанное президентом в этом направлении ставит его в один ряд «с такими узурпаторами, как Цезарь, Кромвель и Бонапарт». Статья Гарета Дэвиса в «Конгрешнл глоуб» содержала резкую критику Линкольна: «Он не государственный деятель, а политический шарлатан. У него непомерное тщеславие и самомнение. Он законченный лицемер, ловкий и прозорливый демагог».

В те несколько месяцев, в течение которых билль проходил через конгресс, «президент отказывался каким-либо образом повлиять на дебаты», рассказывали его секретари, имея в виду, что он не вызывал к себе ни сенаторов, ни депутатов, с тем чтобы просить их выступить против билля. Четыре дня спустя после закрытия конгресса президент выпустил удивительный документ. Он выступил с обращением, в котором сообщил, что конгресс принял билль, который должен послужить для некоторых штатов гарантией республиканского образа правления, и что «этот билль был представлен на утверждение президенту Соединенных Штатов за неполный час до sine die — перерыва в сессии конгресса — и президент этот билль не подписал». Никогда еще ни один президент не принимал решения отвергнуть пункты законоположения, которые ему не нравились, и согласиться только с приемлемыми для него. И с объяснением своего поступка он обратился непосредственно к народу. Он ни утвердил билль, ни наложил на него вето. «Он положил билль в свой карман». Президент Мэдисон и другие в свое время также использовали это карманное вето. Президент был «вполне удовлетворен» частью билля, что же касается другой его части, то он «не был готов» ее рассматривать.

Бен Уэйд и Генри-Винтер Дэвис бушевали в интимном кругу и неистовствовали публично. 5 августа они опубликовали в нью-йоркской «Трибюн» совместный «манифест Уэйда — Дэвиса», перепечатанный затем газетами всей страны. Язык манифеста был одновременно и свирепым и вежливым. Они хотели обрезать крылья президенту, запятнать его имя и преподать ему урок. Обращаясь «к сторонникам правительства», они заявили, что прокламацию президента от 8 июля «читали без удивления, но не без возмущения». Они настаивали на своем праве и долге «прекратить нарушение президентом прерогатив конгресса и потребовать от главы государства ограничиться выполнением своих обязанностей». Билль президентом не подписан! «Следовательно, билль не стал законом, следовательно, он ничто… Комиссии, посетившей бюро президента, было сообщено, что он решил не утверждать билль. Следовательно, никакой роли не играет время представления билля президенту. Президент продолжает признавать призрачные правительства Арканзаса и Луизианы вопреки формальному решению конгресса…». Президент распоряжается «голосами избирателей в этих мятежных штатах…». Они обязаны предупредить его — «если ему нужна наша поддержка… он должен подчиняться законам и выполнять их, а не создавать свои».

Наблюдая стычки и грызню, «семейную» ссору в республиканской партии, оппозиция ликовала. Взбешенный всей этой историей, один республиканец пришел к Линкольну за разъяснением. Президент философически ответил:

— Не стоит волноваться. Мне это напоминает знакомого, который купил своему сыну, склонному к наукам, микроскоп. Мальчик не выпускал инструмента из рук и разглядывал все, что попадалось под руку. Однажды за обеденным столом отец взял кусок сыру. «Не ешь его, папа, — сказал мальчик, — в нем полно ползучек!» — «Сын мой, — ответил старик, откусывая солидный кусок, — пусть их ползут; если они меня не пугаются, то уж я их, во всяком случае, не испугаюсь».

Уэллес очень огорчился, что по поводу выпуска прокламации о карманном вето Линкольн советовался только с Сьюардом, а не с ним или с кабинетом министров.

Снова генерал Роберт Ли предпринял смелый маневр и вселил страх в сердца юнионистов. Он поставил во главе 20-тысячной армии Джюбала Эрли и Джона Брекенриджа. Под прикрытием Голубых гор они совершили переход через равнину Шенандоа, проскользнули незамеченными через перевал и пошли на Вашингтон.

Отряды Эрли захватили в Хэйгерстауне 20 тысяч долларов наличными, сорвали на протяжении 24 миль рельсы Балтиморской и Огайской железных дорог, разрушили и предали огню мельницы, мастерские, фабрики; в Балтиморе они сожгли дом губернатора Брадфорда; они достигли Силвер-Спринга, откуда уже виднелся купол здания конгресса. «Балтимор в большой опасности», — телеграфировал Линкольну комитет при мэре города и просил прислать войска. Линкольн ответил: «У меня нет ни одного солдата. Все войска в распоряжении военного командования для наиболее эффективной защиты всех. По последним сведениям, противник направляется к Вашингтону. Они не могут одновременно прилететь и к нам и к вам. Мы должны быть бдительны, но и хладнокровны. Надеюсь, что ни Балтимор, ни Вашингтон не будут преданы огню и мечу».

Лю Уолэс, командующий военным округом Балтимора, повел свои войска в Монокэйси, вступил в бой при подавляющем численном превосходстве противника и потерпел поражение. Но это сражение задержало армию Эрли на один день. По общему признанию, этот день спас Вашингтон от позорной сдачи. Густавус-Ваза Фокс, не уведомляя президента, приготовил для него пароход на случай необходимости бежать. В «Золотом зале» в Нью-Йорке 11 июля совершенно обезумевшие от ажиотажа спекулянты золотом подняли цену на него до максимума — в 285 долларов банкнотами за 100 долларов золотом.

Необученные новобранцы и старые солдаты, собранные прямо в госпиталях, были кое-как сколочены в отряды для укомплектования фортов вокруг Вашингтона и защиты столицы от Эрли, перерезавшего все провода к северу от города и направившего свою армию по дороге, ведшей к Седьмой улице, от которой оставалось несколько шагов до департаментов, арсеналов, складов золота и серебра правительства Соединенных Штатов.

На следующий день президент увидел через подзорную трубу два парохода с транспортом войск. Две великолепные дивизии солдат-ветеранов прибыли от Гранта, прямо из Сити-Пойнта. Президент встретил их на пристани и отсалютовал, приложив руку к цилиндру. Солдаты ответили приветственными криками; он помахал им рукой, и они снова и снова приветствовали его.

В этот день, 12 июля, в Вашингтон не поступило ни почты, ни телеграмм.

Солдаты пошли через сожженные зноем поля, сквозь пыль и дымку жаркого летнего дня. У них была задача выбить противника из занятого им дома и сада недалеко от дороги из Силвер-Спринга. Несмотря на губительный огонь, они захватили этот пункт и отогнали пикеты неприятеля на одну милю. Потери — 280 солдат убитыми и ранеными.

Линкольн следил за развитием кровавой драмы с крепостного вала форта Стивенс. Неожиданно просвистела пуля. Упал раненный в лодыжку хирург Кроуфорд. В метре от президента другой офицер получил смертельную рану. Присутствовавшие потом рассказывали, что президент был спокоен и углублен в свои думы. Казалось, что он не сознает опасности. Он стоял под огнем неприятеля, пока, наконец, генерал Райт тоном, не допускавшим возражения, указал ему на бесполезность риска, которому он себя подвергал.

К утру армия Эрли исчезла, увозя повозки с награбленным добром, со знаменами, овеянными смелостью и славой, с деньгами в ящиках, с ботинками на ногах у тех, кто отправился в поход на север босым. Эрли беспрепятственно уходил по той же причине, по какой он пришел. «Никто его не остановил».

А почему? Для ответа потребовалась бы диаграмма, показывающая массу противоречивых указаний начальников и департаментов, большого количества фактов физического и психического свойства, медлительности, страха, зависти, соперничества. Николаи и Хэй записали: «Все жаждали начать преследование Эрли; но Грант был слишком далеко, чтобы отдать необходимые приказания, президент, верный занятой им позиции с тех пор как Грант стал главнокомандующим, не хотел вмешиваться, хотя он с душевной болью видел, что Эрли уходит совершенно беспрепятственно». Галлек считал, что он фактически был только начальником штаба министерства обороны, а не командиром, от которого ждут проявления стратегических способностей. Бен Уэйд сказал о нем: «Поставьте Галлека во главе армии в 20 тысяч, и он не спугнет трех гусынь, сидящих на яйцах в своих гнездах».

19 июля Грант телеграфно просил президента мобилизовать еще 300 тысяч человек, и Линкольн ответил: «Полагаю, что вы еще не видели приказа о призыве 500 тысяч, изданном днем раньше и, вероятно, перекрывающем вашу цифру. Всегда готов принять ваши дальнейшие предложения».

28 и 29 июля Грант и Линкольн обменялись телеграммами, из которых явствует, что они понимали щекотливый, сложный характер управления, притом настолько хорошо, что даже не решались об этом ни писать, ни телеграфировать.

В сложном сплетении взаимной ненависти кое-кто пытался уяснить себе, кто же кого больше ненавидит: чиновники федерального правительства друг друга или все они вместе южан. В Вашингтоне многие были деморализованы боязнью неизбежного поражения. Линкольн и Грант знали об этих настроениях. Грант попытался их рассеять. 1 августа он известил Галлека, что посылает Шеридана с задачей «изгнать неприятеля с занятой им территории». Линкольн одобрил действия Гранта. 3 августа он послал Гранту телеграмму: «Я читал ваше донесение, в котором вы говорите, что намерены поставить во главе действующей армии Шеридана с указанием выйти к югу от позиций неприятеля и преследовать его до полного уничтожения. Идти за ним по пятам, куда бы он ни уходил. По моему мнению, это абсолютно правильная директива войскам».

Грант решил лично повидаться с Шериданом 6 августа 1864 года, для чего он оставил свой штаб, находившийся южнее Ричмонда, и поехал в Монокэйси, пункт севернее Вашингтона. Дело в том, что его телеграфные приказания, направляемые через министерство обороны, слишком часто «редактировались» и меняли самую их суть. Позже он об этом писал: «Я знал, что было невозможно через Вашингтон передать Шеридану приказ о наступлении, потому что в министерстве его бы задержали и, несомненно, дали бы противоречащие моему приказу распоряжения, которые были бы продиктованы осторожностью Галлека (и военного министра)».

Одновременно, объединив части из Камберленда, Теннесси и Огайо в 99-тысячную армию, Шерман начал операцию, выступив из Чатануги с задачей захватить Атланту. Между ним и Атлантой стояла армия конфедератов, насчитывавшая 41 тысячу солдат, вскоре усиленная и доведенная до 62 тысяч. Командовал ею мастер стратегии генерал Джозеф Джонстон, маленький Джо Джонстон, хорошо знавший красные горы Джорджии и, казалось, из всех командующих в армии конфедератов наиболее способный остановить или задержать Шермана. Он увлек Шермана за собой. Он давал бой, затем исчезал и выжидал. Он ушел через Долтон, миновал Бузард-Рус, прошел через ущелье у ручья Снейк, вернулся в Ризака и Гасвилл, пересек Итовах, поднялся на Алтунский перевал, дал короткие бои у Нью-Хоуп-Черч и, наконец, у горы Кинисоу заставил Шермана броситься во фронтальную атаку.

Шерман непрерывно бросал своих людей на укрепленные позиции Джонстона, надеясь прорваться, разбить конфедератов и захватить Атланту. Потери Шермана достигли 3 тысяч, конфедератов — 800. Джонстон мечтал сдерживать Шермана до ноябрьских выборов на Севере. Он намеревался создать у северян впечатление, что действия Шермана бесполезны, так же как никчемно и руководство Линкольна.

Сидевшие в Ричмонде президент конфедератов Дэвис и Брагг требовали более решительных действий. 17 июля Дэвис заменил Джонстона генералом Джоном Худом. Они знали, что он не будет выжидать, исчезать в горах и лелеять какие-то надежды. В течение 11 дней Худ непрерывно сражался, проиграл три битвы и потерял 10 841 человека. Наконец Шерман вступил в район Атланты. Но удастся ли ему захватить город?

Линкольн в последних числах июля послал Шерману длинную телеграмму, которая заканчивалась словами: «Моя глубочайшая благодарность вам и всей вашей армии за успешные действия в этой операции».

Многим стали в тягость сама война, расходы на нее, измены и коррупция. Вследствие этого как на Севере, так и на Юге родилось движение в пользу заключения мира.

В июле 1864 года Горас Грили получил письмо за подписью: «Уильям-Корнэл Джюэт из Колорадо». Джюэт писал многим — Линкольну, Джефу Дэвису, в нью-йоркскую «Геральд». Теперь он выбрал Грили. «Я уполномочен заявить вам для вашего личного, но не публичного, сведения, что два представителя Дэвиса и К° находятся сейчас в Канаде; им даны полномочия для ведения переговоров о мире». Если президент гарантирует безопасность этим «полномочным представителям, они готовы встретиться в городе Ниагара-Фолс с любым посланцем Линкольна для конфиденциальных переговоров».

Колебавшийся Грили написал Линкольну длинное письмо, в котором он одновременно умолял и стращал президента. Президент не придал значения предложению Джюэта, но все же два дня спустя написал Грили: «Если вам удастся найти где-либо, кого-либо, имеющего на руках письменное предложение Джефферсона Дэвиса о мире, содержащее полное восстановление Союза, запрещение рабства, или любые другие предложения, скажите ему, что он может совместно с вами приехать ко мне, и если у него действительно окажутся соответствующие предложения, то ему гарантируется по меньшей мере безопасный проезд (если он пожелает, документ не будет обнародован) к месту встречи с вами. Эти условия останутся в силе при наличии двух или большего количества представителей».

13 июля Грили снова написал Линкольну, что у него имеются секретные сведения о двух представителях конфедератов, готовых пересечь границу с Канадой и обсудить в Ниагара-Фолс условия заключения мира. Через два дня Линкольн ему ответил телеграммой: «Я предполагал, что вы приведете человека, а не пришлете письмо. Мистер Хэй будет у вас с моим ответом».

В Нью-Йорке Хэй передал Грили письмо Линкольна, в котором президент выражал свое недовольство тем, что Грили не привез представителей, и «если они захотят приехать после ознакомления с моим к вам письмом от 9 сего месяца — приезжайте с ними. Я не только искренне намерен добиваться мира, но я хочу, чтобы вы лично были свидетелем всего процесса».

В Ниагара-Фолс Грили встретился с Джюэтом и через него передал письмо Клэю, Томпсону и профессору Виргинского университета Джеймсу Холкомбу, запрашивая, верны ли его сведения, что они аккредитованы Ричмондом передать предложения, имеющие отношение к миру, что они намеревались во исполнение данной им миссии посетить Вашингтон в сопровождении Джорджа Сандерса. В ответ Грили услышал, что Джейкоб Томпсон не имеет к ним никакого отношения, что никто из них не имеет полномочий действовать от имени Ричмондского правительства, но что они знакомы с точкой зрения своего правительства и легко могут получить верительные грамоты, или другие лица могут их получить, если бы таковые имели возможность поехать в Ричмонд «с предложением мирных условий, изложенных в вашем письме».

Существо письма Грили передал Линкольну по телеграфу. Линкольн посоветовался с Сьюардом и собственноручно написал документ, который Хэй должен был повезти в Ниагара-Фолс. 20 июля, уязвленный и растерянный Грили читал:

Грили отказался один пройти по висячему мосту в Канаду и потребовал, чтобы Хэй пошел с ним и лично вручил письмо Линкольна в руки конфедератов. Вдвоем они встретились с Холкомбом в номере отеля в Клифтоне в Канаде и передали ему обращение президента. Тайно от Хэя Грили повидался с Джюэтом и уехал в Нью-Йорк. Хэй задержался на день и затем письменно запросил Холкомба, когда он будет удостоен ответом на документ, подписанный Линкольном. Последовал ответ: «Мистер Холкомб чрезвычайно сожалеет, что Хэй отложил свой отъезд в Вашингтон, предполагая получить ответ». Со своей стороны, Джюэт написал эмиссарам конфедератов, что Грили уехал. Он сожалеет о «печальном конце первоначальной попытки добиться переговоров о мире», обвиняя в этом «президента, изменившего свои прежние указания»; они могут связываться с Грили через него, Джюэта.

Конфедераты ответили письмом, полным комплиментов, и приложили пространное письмо к Грили, в котором возложили на президента ответственность за срыв надежд на мир. Не сказав ни слова Хэю, Джюэт передал это письмо в прессу и лишь после этого сообщил Хэю, что это была мягкая форма мести. Ввергнутое в уныние население страны с большим интересом прочло это письмо. Те, кто считал президента нерешительным, получили дополнительный материал для аргументов; остальные увидели, что президент более проницателен, если не более мудр, чем они предполагали.

Теперь стало ясно, что дипломаты конфедератов использовали Джюэта, чтобы заманить Грили. Свое первое письмо к Грили Джюэт подкрепил телеграммой: «Приедете ли вы? Приехавшие имеют необходимые полномочия». Грили этому поверил, а Линкольн — нет и своим коротким меморандумом, адресованным всем и никому, помешал выполнить полный коварства план. В конечном итоге Грили благодаря своему легкомыслию подвергся осмеянию; Линкольн же в кульминационный момент использовал инцидент для драматического обнародования точки зрения правительства на переговоры о мире.

Миссию мира взяли на себя еще двое: полковник Джеймс-Фрэйзир Джакес, священник-методист из Иллинойса, в свое время получивший поручение сформировать 73-й полк волонтеров и затем назначенный его командиром, и единомышленник священника — журналист Джеймс Гилмор. Под давлением определенной группы лиц Линкольн без ведома правительства разрешил Джакесу и Гилмору сделать эту попытку. Под защитой белого флага они прибыли в Ричмонд, вечером имели свидание с Джефферсоном Дэвисом и услышали его заявление: «Двенадцать лет я трудился не покладая рук, чтобы предотвратить войну, но мне это не удалось. Север обезумел и ослеп, он не дал нам самоуправления, и в результате началась война; теперь она будет продолжаться до тех пор, пока последний мужчина нашего поколения не падет, но и тогда наши дети поднимут ружья павших и будут продолжать сражаться до тех пор, пока вы не признаете наше право на самоуправление. Мы воюем не за продолжение рабства, а за нашу независимость, и мы добьемся либо ее, либо полного истребления».

Гилмор напечатал это интервью в журнале «Атлантик Мансли», и эта статья, перепечатанная многими газетами, дошла до миллионов читателей. В Ниагаре, используя Грили, Линкольн ознакомил мир со своими мирными условиями; в Ричмонде Дэвис разъяснил свою позицию.

Выяснилось, что только действия солдат и пушек, реки крови и тонны железа могут привести к миру. 6 августа 1864 года еженедельник «Лезлиз уикли» писал: «Мир должен быть заключен на основании мощных, убедительных предложений генералов Гранта и Шермана».

5. «Самый мрачный месяц войны» — август 1864 года

В феврале 1864 года выступил сенатор Генри Лэйн из Индианы. Он утверждал, что пункт о 300-долларовом налоге в законе о воинской повинности применяется во вред беднякам. «Неимущий обязан идти в армию при всех обстоятельствах; он не может накопить 300 долларов для выкупа; некоторые выгоды извлекает средний класс, а богачи полностью избавились от военной службы, ибо все они в состоянии уплатить этот налог». Какое значение имело то, что налог дал казначейству 12 миллионов долларов? «Нам нужны люди больше, нежели деньги. Если бы мы могли печатать солдат в таком же темпе, как мы печатаем зеленые кредитки, мы не возражали бы против этого пункта закона».

8 июня 1864 года за подписью Авраама Линкольна в конгресс был направлен правительственный документ № 97: «Я имею честь предложить вниманию конгресса письмо и приложение, полученное от военного министра, с рекомендациями которого я согласен». Письмо-приложение, подписанное Стентоном и адресованное президенту, рекомендовало «отмену пункта закона об обязательной военной службе, общеизвестного как 300-долларовый пункт».

Конгрессмен Шенк предложил палате билль, отменяющий этот пункт: «Отныне правительство не будет принимать деньги в уплату за освобождение мобилизованных или завербованных лиц — военнообязанных». Предусматривалось одно исключение. Призванного мог заменить отец, брат или сын. Шенк поднимал вопросы классового характера, требуя, чтобы при мобилизации «никто — будь он богач или бедняк — не имел права заменить себя в армии кем-либо и лишь в крайнем случае мужчиной, состоящим в кровном с ним родстве».

Представитель Нью-Йорка Джон Чандлер сказал, что хотя билль Шенка подается как «благо для бедняка», он тем не менее скопирован с «ужасных обычаев европейской системы. Президенту предоставляется неограниченная власть над жизнью членов любой семьи в стране».

Джеймс Блэйн из Мэна утверждал, что первая часть билля создает впечатление, что «наш народ насильно загоняется» в армию; он считал, что принятие «пункта об обязательном зачислении» в армию всех способных носить оружие потребует использования солдат для расстрела бунтующих и протестующих, что нет необходимости в «абсолютно всеобщем и безжалостном» призыве, что существующее положение принесет «огромные денежные суммы, вполне достаточные для выплаты щедрых вознаграждений добровольцам». Блэйн чуть ли не плакал: «Я умоляю вас, не принимайте никаких законов, которые показали бы всему миру, что вы не верите в лояльность народа Соединенных Штатов». Дебаты были недолгими. Президент, военное министерство и Шенк потерпели поражение: 100 голосов было подано против билля, 50 — за и 32 воздержались.

Конгрессмены явно опасались, что резкие меры, предлагаемые Стентоном, поддержанные президентом, защищаемые Шенком и Фрэнком Блэйром, а также некоторыми другими членами палаты, обидят денежных людей, влиятельных в своих избирательных районах.

В сенате политические интересы сенаторов привели к таким же результатам, как и в палате. Сенаторы решительно выступили за право выкупа и за вознаграждение добровольцам. Полные всяких опасений, они были против предоставления президенту права мобилизовать людей на три года: страна могла оказаться под властью военной диктатуры, которая осуществлялась бы при помощи орды профессиональных военных;

Все же президенту было предоставлено право призыва добровольцев на один, два или три года; первым полагалась премия в 100 долларов, вторым — 200 и трехгодичным — 300, причем каждый из добровольцев получал последнюю треть премии по окончании срока службы.

Две недели спустя после того, как конгресс 4 июля 1864 года принял закон о новых правилах призыва и о премиях, Линкольн объявил о наборе полумиллиона добровольцев.

Новые правила все же уничтожили возможность полностью откупиться от военной службы одним только взносом в 300 долларов. Каждый призываемый обязан был теперь либо сам пойти в армию, либо уплатить кому-нибудь, желающему заменить его. Таким заместителем мог быть либо иммигрант, либо ветеран войны, пробывший в армии два года, либо юноша моложе двадцати лет. Расторопные дельцы, занявшиеся подыскиванием «заместителей» и продажей их тем, кто выступал в роли покупателей, публиковали в газетах объявления: «Требуются ирландцы, англичане, шотландцы, немцы, французы для вступления в армию в качестве добровольцев».

К 20 августа цены на «заместителей» достигли 1 200 — 1 500 долларов. «Добротную ферму и 80 акров земли, оцениваемые в 600 долларов», предлагал заместителю» некто, не имевший наличных денег.

Начальник военной полиции города Олбэни в штате Нью-Йорк требовал, чтобы высшие власти установили кордон на границе с Канадой, так как северная часть штата Нью-Йорк заполнена уклоняющимися от военной службы, бегущими в панике из страны. Из Милуоки сообщили, что тысячи «бесстыдных, трусливых «медянок» (тайных сторонников южан), негодяев бегут в Канаду через Миннесоту; журналист из Огайо написал, что «много народу ушло в течение льготных 10 дней, предоставляемых мобилизованному между днем вручения повестки и днем явки на пункт… в некоторых случаях в ряде городов не осталось достаточного количества мужчин, чтобы выполнить контрольные цифры по призыву. Многие мужчины, призванные в одном районе штата, переезжали на жительство в другой район».

В условиях хаоса и мрачных предчувствий, охвативших страну, под вой нытиков, обвинявших Линкольна и Стентона в том, что они бессердечные чудовища, на которых еще падет кара божья, президент и министр продолжали использовать все возможные ресурсы для формирования свежих частей, для посылки подкреплений Гранту и Шерману. Шерман писал своим родным: «Всех, кто не хочет помочь нам, следует надеть в юбки и лишить права голоса в делах государственного значения. Наша армия обессилена: много убитых, больных; многие оставляют нас, потому что истекает срок их службы. Больно смотреть, как по этой причине уходят целые полки».

Из Чикаго к Линкольну приехали избранные на массовом митинге три делегата с заданием просить военного министра дать им другие контрольные цифры мобилизации, так как полученные слишком высоки. Чикаго уже дал 22 тысячи солдат, и резервов больше нет. Линкольн выслушал их доводы, поднял голову и сказал:

— Джентльмены, после Бостона главный инициатор войны — Чикаго. Вы долго требовали войны и не успокоились, пока не получили ее. Вы требовали освобождения негров, и вы это получили. Вы получили все, что просили. Теперь вы пришли для того, чтобы просить освободить вас от призыва людей, необходимых для продолжения войны, которой вы так добивались. Постыдитесь! У меня есть основания ожидать от вас лучшего. Отправляйтесь домой и поставьте под ружье требуемые от вас шесть тысяч человек…

Джозеф Медил, редактор чикагской «Трибюн», возглавлявший делегацию, признался:

— Я ничего не мог сказать в ответ. Первый раз в моей жизни меня отстегали, и мне нечего было сказать. Мы все встали, вышли из кабинета, и, когда дверь за нами закрылась, один из моих коллег сказал:

И мы дали еще 6 тысяч, что составило в общем итоге 28 тысяч наших парней, участников войны, от города с населением в 156 тысяч.

Уолт Уитмен писал своей матери из Вашингтона, что народ ожесточился против уклоняющихся: «В глубине души признаюсь, я не нахожу причин для того, чтобы ругать этих несчастных, требовать для них веревки или пули, но все их здесь осуждают, даже в госпиталях».

Случалось, «заместитель» призванного прикарманивал премиальные деньги, переезжал в другой район, чтобы получить еще одну премию. Такие получили прозвище «охотники за премиями». Газеты печатали подборки с сообщениями о беглых и пойманных охотниках за премиями. В Олбэни одного приговорили к 4 годам тюрьмы за то, что он получил премию 32 раза.

Уклоняющихся от военной службы беглецов прозвали «драпальщиками». Они меняли фамилии, переезжали в районы, где избиратели и чиновники были настроены враждебно по отношению к Линкольну и его правительству. Они скрывались на отдаленных стоянках золотоискателей в труднодоступных поселениях.

По сообщению «Лезлиз», жительница Вермонта поехала по своим делам в Канаду и, к своему ужасу, в Монреале встретилась со своим мужем. Разве она не получила официального правительственного извещения о том, что ее муж умер героем на поле боя? Разве она не горевала, не надела траур, не вышла позже замуж за другого? Теперь он ей рассказал, что карманы какого-то убитого солдата он набил ее письмами, фотографиями, локонами ее сверкающих бронзовых волос, изъяв из карманов трупа все остальное. Затем он дезертировал и пробрался в Канаду. Он обещал «никогда больше не беспокоить» ее, а она угрожающе сказала, что так будет лучше для него.

Хроника войны за летний период 1864 года отметила два благоприятных события в истории борьбы Союза. Первое событие: в одно из воскресений июня за пределами территориальных вод Франции, у Шербурга, два корабля вступили в бой. На одном развевался флаг конфедератов. Этот корабль начиная с августа 1863 года покрыл тысячи миль, бороздя воды южной Атлантики и Индийского океана, захватил 62 торговых судна и большинство из них предал огню. Это была ненавистная и грозная «Алабама», построенная в Англии; большая часть команды и артиллеристов состояла из англичан. Ее противник «Кирсардж» давно уже преследовал «Алабаму» по пятам и, наконец, запер ее в Шербургской гавани. Во время боя «Алабама» выпустила 370 снарядов, но «Кирсардж» остался почти неповрежденным, если не считать сбитой дымовой трубы; в то же время каждый из 173 выстрелов «Кирсарджа» достиг цели, и изрешеченная «Алабама» пошла ко дну.

Второе событие: в августе конфедератов выгнали из самого важного для них порта в Мексиканском заливе. Адмирал федералистов Фаррагат приказал привязать себя к мачте и ввел свой флот в бухту Мобайл.

Уже связанный, он помолился:

«О бог, создавший человека и наградивший его разумом, укажи мне, что делать? Идти ли мне вперед?» Затем отдал приказ: «Плевать на торпеды неприятеля! Полный вперед!» Этот его приказ стал популярным лозунгом юнионистов. Его флот захватил судно — таран «Теннесси», считавшееся одним из самых мощных судов того времени. Высадив десант, Фаррагат разрушил все три форта, защищавших подступы к Мобайлу.

Все же длительность и бесперспективность войны вселили отчаяние в сердца многих северян, и они потеряли веру в своего президента, замечая одни лишь его провалы. 4 августа Дэвид Дэвис написал своему брату, что, будучи в Чикаго, он беседовал со многими людьми из разных концов страны и пришел к выводу, что беспокойство и недоверие усиливаются. Люди не видят ни луча надежды. «Люди устали от войны. Два года тому назад мне удалось набрать в нашем графстве 1 300 добровольцев. На это потребовалось всего 10 дней. А теперь у мужчин нет никаких признаков желания пойти добровольно. Шепотом спрашивают: неужели нет лучшего плана победить южан?.. Никому не говори об этих мнениях; письмо сожги».

Бывший президент Милард Филмор 10 августа 1864 года в письме Джону Стюарту потребовал, чтобы «все люди, ценящие свою свободу, объединили свои силы и сменили правительство… иначе все потеряно». Другой экс-президент, Франклин Пирс, говорил то же самое везде, где он надеялся найти поддержку в своей агитации против Линкольна.

В августе 1864 года с каждой неделей среди лидеров республиканской партии все более росло тайное движение, имевшее целью поставить вместо Линкольна другого президента, а Линкольна выбросить за борт. На одном из совещаний республиканцев в Нью-Йорке с участием Грили, Опдайка, Филда и других выбрали комитет, которому поручили потребовать от Линкольна снятия своей кандидатуры в президенты на предстоящих выборах. Наибольшее предпочтение, как заместителю Линкольна, отдавалось Гранту.

Однажды Карл Шурц ехал с Линкольном в карете, и президент сказал ему:

— От меня требуют, чуть ли не доходят до ругани, чтобы я снял свою кандидатуру, хотя выдвинули меня единогласно… И это говорят люди, которые были моими друзьями. Они должны бы знать меня лучше и не обвинять в том, что я развращен жаждой власти, что я совершил неблаговидные поступки, вредные для общего дела, лишь бы удержаться на посту.

22 августа Торлоу Уид писал Сьюарду: «Десять дней тому назад я. сказал мистеру Линкольну, что его переизбрание невозможно… Народ жаждет мира, а ему говорят, что президент и слышать не хочет о мире без уничтожения рабства». Следовательно, Уид настаивал на том, чтобы президент предложил ричмондскому правительству мирные условия на основе компромисса Критендена, выдвинутого еще зимой 1860/61 года, по которому Союз восстанавливался, причем Юг получал право начертать собственную конституционную санкцию на оставление в силе института рабства. В разговоре с судьей Джозефом Милсом и экс-губернатором А. Рандалом из Висконсина Линкольн открыл свою душу: «В армиях Союза сейчас находится 100–200 тысяч негров… Нашлись люди, которые предложили, чтобы я снова вверг в рабство черных воинов — участников боев у порта Хадсон и Оласти, вернуть их хозяевам, лишь бы умиротворить Юг. Если я так сделаю, меня проклянут во веки веков. Мир должен знать, что я буду верен моим принципам в отношениях с друзьями и врагами, что бы ни случилось. Мои враги утверждают, что я веду войну единственно ради уничтожения рабства. Пока я президент, война ведется и будет вестись с единственной целью восстановления Союза. Ни один человек не в силах подавить мятеж без помощи такого рычага, как освобождение негров. Мои враги признают негодной мою политику эмансипации, но освобождение дало нам 200 тысяч годных к военной службе мужчин, родившихся и выросших на Юге. Оно даст нам еще много народу. Ровно столько же потеряли наши противники, и вместо отчуждения южан от нас имеются признаки растущего братского чувства к нам среди солдат мятежников…»

Рэймонд внимал только одному: «Движение против нас усиливается». Уошбэрн из Иллинойса, Камерон из Пенсильвании подтверждали, что их штаты в данный момент против правительства. Губернатор Мортон сообщил, что Индиану можно повести за собой только ценой огромных усилий. И Рэймонд предложил президенту назначить комиссию для ведения мирных переговоров с Дэвисом «на условиях признания доминирующего значения конституции — все другие вопросы обсудить на съезде представителей населения всех штатов».

Рэймонд ждал в Нью-Йорке ответа президента. Президент отмалчивался. Он оценивал положение в общегосударственном масштабе. Его выдвинули кандидатом на переизбрание, конкурента еще не было. Через неделю с лишним демократы в Чикаго наметят его, но друзья считали, что Линкольн уже побежден.

Влиятельные финансисты и политические деятели хотели знать точную позицию президента, и он написал письмо Сьюарду, которое звучало как присяга: «Я намерен сражаться до победы, или до самой моей смерти, или пока я не потерплю полного разгрома, или до конца срока моего президентства, или до того момента, когда конгресс и народ отвергнут меня».

25 августа Рэймонд и Национальный исполнительный комитет республиканской партии, не получив ответа от президента о его предстоящем публичном предложении мира ричмондскому правительству, прибыли в Белый дом. По словак Николаи и Хэя, они находились «в состоянии явной депрессии и паники». Президент, Рэймонд и три министра вели конфиденциальные переговоры; вошел Уэллес; потом он записал в свой дневник: «Как обычно, я вошел без доклада и увидел, что господа Сьюард, Фесенден, Стентон и Рэймонд совещаются с президентом… Президент продолжал говорить, как будто к их обществу никто не присоединился, даже будто меня ждали как участника совещания. Когда президент закончил свою мысль, его собеседники не продолжали разговора. Меня спросили, нет ли сведений о действиях флота в Мобайле… Мистер Фесенден поднялся, наклонился к президенту и начал шептать ему на ухо. Я ушел, как только ответил на краткие вопросы. Было ясно видно, что Сьюард, Стентон и Рэймонд были смущены моим появлением».

Чтобы удовлетворить требования Рэймонда, Линкольн подготовил документ, в котором Ричмонду предлагались твердые условия заключения мира. Датированное 24 августа 1864 года письмо было конкретным, точным и решающим, как счетная линейка.

Николаи отметил в своей записной книжке, что президент «и наиболее сильные министры кабинета — Сьюард, Стентон, Фесенден» доказали Рэймонду свою готовность всесторонне рассмотреть и обсудить его требование начать мирные переговоры. «Он всецело согласился с ними в том, что его план посылки делегации в Ричмонд приведет к результатам более отрицательным, нежели проигрыш в борьбе за пост президента, — это просто означало бы, что северяне заранее позорно сдаются. Тем не менее визит этот принес большую пользу. Рэймонд и комитет увидели, что президент и кабинет информированы значительно лучше, чем они, и вернулись домой ободренные и в хорошем настроении духа..». А неотправленное предложение мирных переговоров легло в папки, к которым Грили и Бенет не имели доступа.

Вернувшись в Нью-Йорк, Рэймонд поразил антилинкольнские элементы республиканской партии своим решительным заявлением в «Таймсе», что слухи о мирных переговорах не имеют основания. У правительства «одна-единственная цель — продолжать войну до полного подавления мятежа».

Джон Итон, имея пропуск, подписанный президентом, получил разрешение «посетить генерала Гранта в Сити-Пойнт, Ванкувер». Их беседа затянулась за полночь, но Грант придерживался лишь строго военных вопросов. Это интересовало Итона, но он всячески искал перехода к политическим темам.

— Вопрос не в том, — сказал Итон Гранту, — хотите ли вы баллотироваться, а вот в чем: нельзя ли вас заставить в ответ на требование народа согласиться выставить свою кандидатуру ради спасения Союза?

Мгновенный ответ Гранта поразил Итона. Сжав кулаки, Грант ударил ими по натянутым кожаным подлокотникам лагерного кресла.

— Они не могут меня заставить. Избрание Линкольна президентом так же важно для нашего дела, как и победа на фронте.

Итон вернулся в Вашингтон, и не успел он войти в кабинет президента, как услышал нетерпеливый вопрос президента:

— Ну, что вы узнали?

— Вы оказались правы.

Президент «засиял от удовольствия», отметил Итон.

Грант передал для печати письмо, датированное 16 августа 1864 года. По содержанию его видно было, что Грант не примыкает ни к одной из фракций республиканской или демократической партии, а также что он ни за, ни против Линкольна. Грант подразумевал, что вопрос о рабстве стал настолько запутанным, что оставался только один выход: освободить рабов и добиться такого мира, который увековечил бы их свободу.

«…Мятежники призвали в армию последние резервы… Они обобрали равно колыбели и могилы, чтобы как-то усилить свою армию. Кроме потерь, которые они несут в стычках и сражениях, у мятежников огромный урон вследствие дезертирства и других причин — по полку в день… Их единственная надежда — отсутствие единства на Севере…» Это письмо Гранта Стентон придержал, вероятно после совещания с Линкольном, для опубликования в удобный момент.

Чэйз развил огромную деятельность и, между прочим, затеял переписку с Огастом Белмонтом, председателем Национального комитета демократической партии, которому сообщил, что если съезд в Чикаго включит в свою программу пункт об уничтожении рабства, он, Чэйз, согласится на выдвижение своей кандидатуры в президенты от демократической партии.

Линкольн знал, что никакие слова, объяснения, убеждения, письма, речи не могут спасти положение. Только победоносные штыки, обагренные кровью конфедератов, могут совершить чудо или придать вес его словам. Пока решительные события оставались далекой перспективой, Линкольн вел государственный корабль, как лоцманы на реке, — от бакена к бакену. Он собирался затребовать у Гранта 50 тысяч солдат, чтобы обеспечить мобилизацию рекрутов в северных городах; нужно было принять меры против связанных клятвой тайных обществ, угрожавших свергнуть вашингтонское правительство.

В середине лета Линкольн сказал представителю бостонского «Джорнэл»:

— Я верю народу. Он никогда не согласится на раскол Союза… Скажите людям правду, и страна спасена.

Один журналист сказал Линкольну:

— Вы изводите себя работой.

— Я не могу работать иначе. Но не в этом дело. Работа меня никогда не страшила. Дела каши выглядят неважно, и я не могу не волноваться… у меня предчувствие, что я не доживу до конца мятежа. А ведь моя работа кончится только тогда, когда мятеж будет подавлен.

Линкольн как-то спросил Броса, одного из владельцев и редакторов чикагской «Трибюн», о настроении на западе. Брос ответил, что народ жаждет более энергичного ведения войны; если потребуется — будут еще войска и снаряжение.

Линкольн сказал:

— Народ хочет победоносных сражений, и они должны быть. Но будут они или нет, я останусь здесь и выполню свой долг… Даже если конфедераты придут сюда и повесят меня на этом дереве, — он ткнул пальцем в окошко, — то, да поможет мне бог, я не брошу свой пост.

6. Жестокие сражения осенью 1864 года

Перед отъездом в Чикаго для освещения в печати заседания Национального съезда демократической партии Ноа Брукс услышал слова Линкольна: «Они должны выдвинуть миролюбивого демократа, стоящего за войну, или воинственного демократа, ратующего за мир; лично меня любой вариант мало беспокоит».

Съезд начал работу 29 августа в том самом Вигваме, в котором в 1860 году Линкольна избрали кандидатом в президенты. Съезд представлял собой кипящий котел. Здесь собрались горячие приверженцы партии: демократы, требовавшие немедленного мира; демократы, стоявшие за продолжение войны; виги; «ничего-не-знайки»; консерваторы; сторонники предоставления максимальных прав каждому штату; одобряющие отделение Юга миллионеры в костюмах из дорогого тонкого сукна; обанкротившиеся политики в бумажных воротничках; люди, не страшившиеся толпы и пострадавшие в борьбе за свободу слова и печати; охвостье приверженцев конфедератов. Съезд открыл Огаст Белмонт.

Губернатор Симур, получив молоток постоянного председателя, в своей речи сказал, что существующее правительство не может спасти Союз, даже если бы оно захотело, но «поскольку правительство не может спасти наш Союз, мы можем это сделать (громкие аплодисменты). Мистер Линкольн ценит многие вещи больше, нежели Союз; мы ставим Союз превыше всего». В принятой программе партия ратовала за Союз, конституцию, гражданские свободы и «заботу, защиту и уважение» к солдатам родины. Несмотря на упорное сопротивление многих делегатов, Валандигам провел в комиссии по составлению резолюций пункт, что «должны быть приняты немедленные меры» прекращению военных действий с целью созыва съезда представителей всех штатов».

Делегат Александер, судья выездного суда в Кентукки, распространял, по уверению чикагской «Таймс», свой любимый анекдот «о джентльмене из Кентукки, который, имея в виду нежную любовь Линкольна к неграм, предложил президенту содрать шкуру с одного из убитых негров и сделать себе из нее пару мокасин для повседневной носки». Почтенный В. О’Брайен, делегат из Пеории, высказал уверенность, что намеченный съездом кандидат прикоснется 4 марта будущего года «носком своего ботинка к тыльной части старины Эйби и выкинет его из кресла президента».

При окончательном подсчете Джордж Мак-Клел-лан получил 202 1/2 голоса. Симур из Коннектикута получил немногим больше десятой части этого количества. Под одобрительные крики присутствовавших Валандигам предложил выдвинуть Мак-Клеллана единогласно, что и было сделано. Политические деятели, вполне довольные, разъехались по домам. Разве дух победы не витал над их головами? Разве не было всем известно, что ведущие пророки и политические флюгеры республиканской партии признавали грядущее свое поражение?

Затем вмешалась судьба. Пришли вести, вскоре распространившиеся по всему свету и от которых под ликующие крики пустились в веселый пляс толпы, верные делу Севера. Весть эта заключена была в коротком рапорте Шермана от 3 сентября:

— Итак, Атланта наша, взята в честном бою…

Пала Атланта — стратегический центр, склад снабжения, транспортный узел основного хлопкового штата в самом сердце Юга. Виксберг, Новый Орлеан и река Миссисипи захвачены северянами, Кентукки, Теннесси и Нашвилл также захвачены, Мобайл пал. Ли и его армия были теперь прижаты Грантом к Ричмонду, — сколько времени сможет он еще продержаться? Снова звонили колокола, гремели пушечные салюты.

Президент потребовал, чтобы в ближайшее воскресенье во всех церквах отслужили благодарственные молебны. Он сказал:

— В лице президента нация выразит свою благодарность генерал-майору Уильяму Шерману, храбрым офицерам и солдатам, действовавшим под его командованием у Атланты… Переходы, сражения, осады… сделают эту армию знаменитой в анналах истории военных действий…

Несколько дней спустя можно было прочесть в газетах письмо Мак-Клеллана о том, что он принимает выдвижение своей кандидатуры, но он ни слова не сказал о рабстве. «Единственное условие мира — Союз; большего мы не хотим».

После четырехдневных боев под Винчестером и Фишерс-Хилом 19 сентября ночью Шеридан телеграфировал Гранту: «Атаковал части генерала Эрли… полностью разгромил его, гнал через весь город, захватил около 2 500 пленных, 5 орудий, 9 знамен и почти всех раненых». Все газеты напечатали это сообщение на самом видном месте. 20-го Шеридан отдал приказ прочесть войскам телеграмму за подписью А. Линкольна: «Только что узнал о вашей победе. Да благословит вас бог — и офицеров и солдат. Очень хочу приехать и повидать вас всех».

Репортер газеты «Харпере уикли» услышал слова человека, прочитавшего телеграммы с фронта: «Еще несколько таких побед, и Эйби Линкольн будет избран в ноябре». Это было то, чего жаждал Линкольн. Никакие избирательные речи не могли сравниться с одной победой. Самое меньшее, что он мог сделать, это присвоить Шеридану звание бригадного генерала кадровой армии и назначить его командующим Среднего военного округа; он так и поступил.

В сообщении из Вашингтона Уайтлоу Рид выразил мнение всех намеревавшихся поставить кого-нибудь другого на Место Линкольна: «Общая апатия и недовольство, вызванное предполагавшимся неотвратимым поражением Линкольна», полностью исчезли. В «Трибюн» Грили заявил, что газета «отныне будет защищать знамя кандидата в президенты Авраама Линкольна». Чэйз выступил в таком же духе и готов был совершить агитационную поездку. Мрачный август сменился сентябрем, блещущим лучами занимающейся зари.

22 сентября Фремонт опубликовал письмо, из которого явствовало, что он бросил свою очередную политическую партию и решил ратовать за Линкольна. На следующий день президент попросил Блэйра подать в отставку, что Блэйр и сделал. Не было ли здесь задумано возвращение Фремонта в старый загон? Об этом можно было лишь гадать. Линкольн вынужден был написать Блэйру: «Вы прекрасно понимаете, что это происходит не потому, что я недоволен вами лично или вашей работой…»

«Восстановление единства республиканской партии стало высшей необходимостью», — писал Фремонт, одновременно снимая свою кандидатуру в пользу «республиканского кандидата, обязавшегося восстановить Союз при условии запрещения рабства… какой бы нерешительной ни была его политика». Фремонт мог бы добавить, что судьба сыграла плохую шутку с ним и его имением Марипоза в 44 тысячи акров в Калифорнии, когда-то стоившим 10 миллионов долларов. Теперь долги по нему достигли 1 миллиона 250 тысяч долларов, и каждый месяц на эту сумму «набегали» проценты в 13 тысяч долларов; к тому же адвокат Дэвид-Дадли Филд предъявил счет на 200 тысяч как гонорар за услуги. Фремонт мог бы еще сказать, что проделками разных мошенников, граничащими с беззаконием, а также плохим управлением и невезением он постепенно лишался почти сказочного состояния, заключенного в землях и золоте.

Некоторые газеты уделили много внимания случайному замечанию Саймона Камерона, заявившему, что в случае переизбрания президент возьмет себе в помощники новых, энергичных людей. Линкольн по этому поводу сказал Хэю:

— Им нечего особенно беситься по поводу перемен. Из первоначального состава кабинета сейчас остались только трое.

24 сентября президент телеграфировал адвокату, председателю Эксчейндж банка в Колумбусе, бывшему губернатору Огайо Уильяму Денисону: «Мистер Блэйр подал в отставку, назначаю вас министром почты и телеграфа. Приезжайте немедленно».

Когда в сентябре завершилась кампания за единство партии, «настроение Линкольна стало более радостным», рассказывал Лэймон. Он застал Линкольна одного в кабинете и был встречен приветствием:

— Рад, что вы зашли… Я теперь воодушевлен надеждой, что нашей разобщенной стране все еще требуются неоценимые труды вашего покорного слуги, несмотря на совершенные мною ошибки и наперекор вновь приобретенным мною врагам.

Джон Хэй записал 23 сентября: «Сенатор Харлен считает, что поддержка Бенета (и нью-йоркской «Геральд») очень важна… есть смысл предложить ему должность посла». Видимо, Линкольн твердо обещал назначить Джеймса-Гордона Бенета чрезвычайным послом и полномочным министром во Францию. Коллега, доверенное лицо и посредник Бенета — В. Бартлет писал Бенету 4 ноября 1864 года:

Бенет и его «Геральд» имели огромное значение для выборов, которые должны были состояться через неделю. И в той работе, которая должна была последовать после переизбрания, также нельзя было скинуть со счетов доброжелательное отношение и сотрудничество самой интересной для человека улицы газеты в западном полушарии.

Сомкнутым строем шли за Мак-Клелланом могущественные отряды банкиров и железнодорожных магнатов, связанных с Огастом Белмонтом, Дином Ричмондом, Аспинуолом, Сайрусом Мак-Кормиком из Чикаго, — это были ряды респектабельных, богатых, интеллектуальных или аристократических особ, представителями которых были Хорэйшио Симур из Нью-Йорка и Роберт Уинтроп из Бостона. За ними следовали драчуны и буяны, к которым присоединились те, для кого расовый вопрос был главным, — они боялись, что Декларация об освобождении может привести к их политическому и социальному равенству с неграми.

Нью-йоркские газеты «Метрополитэн рекорд» и «Дейли ньюс», «Крайсис» из Колумбуса, штат Огайо, вместе с Валандигамом продолжали атаки на Линкольна.

Типографии работали полным ходом. Избирателей засыпали тоннами литературы. Памфлеты, листовки, брошюры, карточки, трактаты, конверты, украшенные эмблемами партий, — все это избиратель получал целыми пачками. По всей видимости, республиканцы перещеголяли демократов количеством выпущенной агитационной литературы, но никто из избирателей, жаждавших чтива, в котором громили Линкольна и восхваляли Мак-Клеллана, не имел повода для жалоб. Демократы выпустили устрашающую брошюру под названием «Аресты по произволу мистера Линкольна», в которой перечислялись всякие ужасы, в том числе совращение молодых женщин и содержание юношей в течение двух лет в вонючих и темных тюремных камерах.

Партия юнионистов выпустила памфлет, в котором профессор Эдуард Лабулэ писал от имени либералов-французов: «Если лик свободы потускнеет в Новом мире, то и в Европе наступит ночь», и к власти придут те, «кто верит только в насилие и личное обогащение». Поэтому Лабулэ и его сторонники «молили бога, чтобы в избирательном бюллетене (ноябрьском) стояло имя честного и прямого Авраама Линкольна».

Линкольн выступил перед солдатами полков из Огайо и в трех речах пытался простыми словами объяснить им, из-за чего ведется война. «Свободное государство, в котором каждый человек имеет право быть равным с любым другим человеком», было в опасности.

Комитет демократов — сторонников Мак-Клелла-на — принес в Белый дом тщательно разработанный протест, и Джон Лельет из Нашвилла вслух подробно перечислил все их обиды. Линкольн был резок:

— Я считаю так, пусть друзья мистера Джорджа Мак-Клеллана справляются со своими делами в избирательной кампании, как они умеют, а я справлюсь со своими делами, как я сумею…

Линкольн был холоден, и делегаты гуськом вышли из кабинета президента.

Праздничность и романтика демократии звучали в речи Эндрю Джонсона, когда он однажды, октябрьской ночью, обратился к толпе, освещенной факелами, к которой присоединилось почти все негритянское население Нашвилла. Его заявление гласило:

— Стоя здесь, на ступенях Капитолия, призывая историю штата в свидетели, руководствуясь современными событиями, воодушевленный будущим штата, я, Эндрю Джонсон, настоящим провозглашаю свободу, полную, широкую и безоговорочную, для каждого человека в Теннесси.

Рев восторга и безудержные крики радости вырвались из глоток негров, барабанный бой и звуки труб усилили ликование; знамена реяли, факелы кружились над головами. Снова зазвенел голос Джонсона:

— Мы должны низвергнуть нашу проклятую аристократию. Никогда больше жены и дочери цветных штата Теннесси не должны быть по чьей-либо прихоти вовлечены в конкубинат, по сравнению с которым многобрачие — добродетель.

Под пение псалма «Греми, труба, греми» 144 негра собрались в Сиракьюс, в штате Нью-Йорк. Этот съезд длился 4 дня. Собравшиеся выступали от имени свободных негров 18 штатов и организовали Национальную лигу равноправия. Они направили петицию в конгресс с просьбой отменить в армии «несправедливые, оскорбительные, основанные на цвете кожи различия в жалованье, труде и продвижении по службе». Они благодарили президента и конгресс за открытие доступа для негров к должностям почтальонов, за уничтожение рабства в округе Колумбия, за признание суверенитета негритянских республик Либерии и Гаити, за приказ по армии о грядущем возмездии за «варварское обращение мятежников с цветными солдатами армии Союза».

11 октября прошли сенатские выборы в Пенсильвании, Огайо и Индиане. В 8 часов вечера Линкольн и Хэй пошли пешком в военное министерство. Телеграфные аппараты ритмично постукивали. Губернатор Мортон и весь список республиканцев полностью прошел и Индиане большинством в 20 тысяч голосов. Количество конгрессменов от Пенсильвании, до того поровну разделенное между обеими партиями, теперь изменилось — 15 республиканцев и 9 демократов. В Огайо также победил список юнионистов большинством в 54 тысячи. Если в 1862 году штат избрал 14 демократов и 5 республиканцев, то теперь прошли 17 республиканцев и 2 демократа.

12 октября умер Роджер Брук Тэйни, и президент должен был наметить нового верховного судью. Различные влиятельные круги пытались заставить Линкольна назвать Монтгомери Блэйра, Бэйтса, Фесендена, Саймона Чэйза. Линкольн всех терпеливо выслушивал, взвешивал доводы и выжидал.

Демократические газеты вопили, что правительство Линкольна намерено остаться у власти независимо от приговора, который будет вынесен избирателями в ноябре. Линкольн надеялся, что народ не будет тревожиться по этому поводу, и многозначительно сказал: «Я борюсь за сохранение правительства, а не за свержение его… в особенности противниками. Поэтому я говорю, если мне суждено дожить, я останусь президентом до 4 марта будущего года; и тот, кого конституционно изберут президентом в ноябре, должным образом вступит на пост президента 4 марта; и в этот промежуточный период я сделаю все, что в моих силах, чтобы будущий кормчий… получил наилучшие возможности для спасения корабля…»

Два памфлета юнионистской партии призывали провести голосование по вопросу о предоставлении солдатам действующей армии права голоса на предстоящих выборах. В Нью-Йорке губернатор Симур наложил вето на законопроект, но юнионисты не посчитались с ним и добились поправки к конституции штата, предоставлявшей солдатам право голосовать. Ряд штатов принял «солдатский» закон; отвергли его в штатах Нью-Джерси, Делавэр, Индиана. Кстати, на октябрьских выборах в Огайо из 55 тысяч голосов солдат 48 тысяч было отдано кандидатам юнионистов.

В нескольких случаях не в меру рьяные армейские политиканы отказывали в ранее обещанном отпуске солдатам, носившим значки сторонников МакКлеллана. Линкольн вызвал одного из этих солдат и выдал ему отпускное свидетельство, написанное самим президентом. На прощание он пожал солдату руку и сказал:

— Благослови вас бог, мой мальчик. Покажите им это, и вы поедете домой.

Тем временем мобилизация продолжалась. Кольцо неумолимо сжималось. Гранту и Шерману нужны были люди. Николаи и Хэй отметили, что «видные республиканцы страны, опасаясь отрицательного влияния мобилизации на выборы, просили президента отменить призыв или отсрочить его». Камерон из Пенсильвании советовал отказаться от него совсем. Чэйз телеграфировал из Огайо, настаивая на трехнедельной отсрочке. Делегация из Огайо настоятельно требовала отложить мобилизацию до выборов, но Линкольн спокойно ответил:

— Президентство ничто, если у меня нет страны.

Губернатор штата Индиана Мортон просил Линкольна отпустить домой всех солдат из этого штата в день выборов. Линкольн отказал. На замечание, что в Индиане может победить демократ, Линкольн сказал: «Предпочитаю вместе с вами потерпеть там поражение, чем ослабить войска, стоящие перед лицом неприятеля…» Все же Мортон добился, чтобы всех раненых перевели в госпитали Индианы, а всех непригодных для строевой службы отправили на эти дни домой.

Вдоль границы с Канадой и на берегах Великих озер в течение лета и осени 1864 года производились взрывы, происходили грабежи, велась пропаганда, организовывались заговоры, нападения, действовали шпионы. Из тающих запасов конфедератского золота Джекоб Томпсон из Миссисипи, бывший министр внутренних дел при президенте Бьюкенене, выдавал деньги «Сынам свободы» на организацию вооруженных восстаний в разных штатах. Позже он писал: «Оставалась одна надежда — только на силу. Мы были убеждены, что смелые, энергичные и объединенные действия могли привести к захвату Иллинойса, Индианы, Огайо. Подробно разработанные планы предусматривали общее восстание в заранее определенный день, захват арсеналов в Индианаполисе, Спрингфилде, Чикаго и Колумбусе, освобождение пленных конфедератов из четырех лагерей, их вооружение, низвержение правительств в штатах Огайо, Индиана, Иллинойс, Миссури, сформирование северо-западной конфедерации. И тогда продиктовать свои мирные условия».

Восстание провалилось. Действия конфедератов, проводимые их центрами в Канаде, беспокоили Север, но в них было больше шумихи, нежели эффективности.

19 октября в 10 часов вечера Шеридан телеграфировал Гранту: «Сегодня на рассвете моя армия у Сидар-Крика подверглась атаке, по всему фронту началось беспорядочное отступление, оставлено было 20 орудий. Я поспешно выехал из Уинчестера, встретил армию между Мидлтауном и Ньютауном… Здесь я сам взялся за дело… собрал компактную боевую группу как раз вовремя, чтобы отбить атаку противника. В 3 часа пополудни, после переброски кавалерии с левого на правый фланг, я очень энергично атаковал неприятеля, обратил его в бегство и разбил наголову, захватив, по последним данным, 43 орудия и очень много пленных… Дела порой принимали плохой оборот, но благодаря отваге наших храбрых офицеров и солдат первоначальный разгром был превращен в блестящую нашу победу».

Линкольн телеграфно благодарил Шеридана и его армию.

7. Юмор Линкольна… и его религия

Линкольн был первым настоящим президентом в Белом доме. Ни у одного из президентов Соединенных Штатов, хорошо это или плохо, не было такого чувства юмора. Это делало его близким, понятным и живым для народных масс; они как бы повседневно соприкасались с ним и видели его образ перед собой. Лондонская «Сатердей ревью» писала: «Национальный юмор американцев чрезвычайно упрочил свои позиции тем, что в лице президента они имеют не только верховного руководителя, но и первого шутника страны. Сборники американских анекдотов рекламируются, как содержащие «последние остроты мистера Линкольна», и некоторые из его шуток действительно хороши…»

В небольшой пародийной биографии, первоначально задуманной с целью сделать Линкольна посмешищем, некий юморист вволю потешился: «У мистера Линкольна рост 6 футов 12 дюймов в носках, которые он меняет раз в 10 дней. Его тело состоит главным образом из костей, и когда он ходит, то напоминает собой отпрыска счастливого брака между деррик-краном и ветряной мельницей… По форме голова его похожа на брюкву, а кожа лица напоминает крышку чемодана. Руки и ноги достаточно велики, и когда он появляется в светском обществе, то кажется, что их у него слишком много. Перчаточники никак не могут найти время, чтобы сконструировать перчатки, которые подошли бы ему. У него нет фатовства, хотя иногда он причесывает свои волосы и, говорят, что изредка даже умывается. Он мастер ругаться. Будучи сам трезвенником, он не против того, чтобы кто-нибудь другой перебрал лишнего, в особенности если президент собирается заключить с ним сделку. Он очень любит жареную печенку и лук и состоит членом церковной общины. Его вряд ли можно назвать красивым, хотя он стал значительно лучше выглядеть после того, как перенес оспу».

Лэймон говорил, что президент пользовался шуткой, чтобы смехом подбодрить упавшего духом друга, для излечения собственной меланхолии, а также для подкрепления своих доводов, для раскрытия чьей-то ошибки, для того, чтобы обезоружить противника…

Линкольн сказал Бруксу, что, пожалуй, одна шестая анекдотов, приписываемых ему, была уже давно известна. Остальные пять шестых принадлежали другим и лучшим, чем он, рассказчикам. «Я запоминаю хороший анекдот… но ни разу сам не придумал ни одного. Я всего лишь торговец в розницу».

Николаи утверждает, что Линкольн признал своими всего лишь с сотню анекдотов. На форзаце книги под названием «Анекдоты Авраама Линкольна» Айзак Арнолд написал, что, по его мнению, только половина из них в действительности рассказывалась Линкольном.

Об одном политическом противнике, безразлично относившемся к проблеме рабства, Линкольн сказал: «Его природа такова — хлестнешь его самого плетью по спине, ему больно; а хлестнешь другого по спине — его это нисколько не трогает».

Смена настроений у Линкольна произвела сильное впечатление на Эндрю Уайта, педагога и сенатора штата Нью-Йорк. Уайт увидел Линкольна в Белом доме. «Он был одет в черный, несколько запыленный костюм» и походил на «какого-то деревенского туриста, заблудившегося и случайно попавшего в это помещение». Линкольн подошел к делегации Уайта. Тому показалось, что Линкольн чувствует себя «здесь меньше дома, чем кто-либо из посетителей». Линкольн «оглядывался, как бы не зная, куда ему идти». Другие также отметили этот факт. Свои впечатления Уайт записал: «Президент подошел к нам; неуклюжий, он двигался почти как марионетка. Его лицо показалось мне самым печальным из всех, которые я когда-либо видел. Приблизившись, он протянул руку первому попавшемуся, затем следующему и так далее подряд с видом автомата, впавшего в меланхолию. Неожиданно один из группы сказал несколько слов, которые рассмешили Линкольна, и мгновенно лицо его удивительно преобразилось. Я никогда не видел ничего подобного в другом человеке. Черты его лица осветились, глаза засияли, он отвечал на различные замечания то юмористически, то суховато; он сразу установил дружеские, сердечные отношения с делегацией».

В середине 1863 года несколько крупных тиражей книг с анекдотами Линкольна были выпущены и распроданы. Название одной: «Шутки старины Эйби — прямо из уст Авраама», название другой: «Сборник анекдотов старины Эйби, или Остроумие в Белом доме». Однажды Линкольн зашел в телеграфную комнату и застал там майора Экерта считающим деньги. Президент сказал, что, видимо, майор приходит на работу только в дни получки. Экерт ответил, что это не больше как совпадение.

Линкольну это понравилось, и он вспомнил о человеке, которого ливень захватил во время поездки в открытой коляске. В поисках пристанища он подъехал к ферме. Его внимание привлек пьяный, высунувший голову из окна и вопивший: «Алло! Алло!» Дождь поливал путника, но он остановил коляску и спросил, что ему нужно. «Ничего от вас», — ответил человек у окна. «Тогда какого черта вы орете, когда люди проезжают мимо?» — «А какого черта вы проезжаете мимо, когда люди орут «алло»?»

Линкольн, будучи конгрессменом, слышал от А. Стифенса об инциденте, происшедшем во время одной предвыборной кампании. Шла язвительная перепалка между низкорослым адвокатом и массивным Робертом Тумбсом. Роберт крикнул: «Да ведь я могу пристегнуть ваши уши к черепу и проглотить вас целиком». Малыш немедленно отпарировал: «Если вы это сделаете, у вас в животе будет больше мозгов, чем в вашей голове».

Линкольну приписывалась острота на текущую тему.

— Я чувствую в себе патриотический дух, — сказал один закоренелый буян.

— В чем это чувство выражается? — спросил стоявший рядом президент.

— Я чувствую, что мне хочется кого-то убить или что-то украсть.

В книге под заглавием «Анекдот старины Эйби о Нью-Джерси» — о штате, бывшем политически антиюнионистским больше, чем любой другой из северных штатов, — рассказывалось о потерпевшем крушение матросе, которому, наконец, удалось добраться до берега, откуда дружеские руки бросили ему канат. Утопавший схватил конец и спросил: «Какая это земля?» Услышав «Нью-Джерси», он выпустил из рук канат и простонал: «Нет, уж лучше я дальше поплыву».

Сборники анекдотов и другие литературные материалы давали большим массам народа представление об искреннем, дружелюбном, любящем пошутить человеке, которого, однако, не проведешь, о человеке, близком для простых людей. Он мог сказать, что сопрано у певицы такое высокое, что перебраться через него без лестницы невозможно, или о немце, который беспокоился, что его «собаку привязали слишком рыхло». Посетитель из Бостона интересовался?

— Мистер президент, вы никогда не ругаетесь, не правда ли?

Линкольн усмехнулся:

— Знаете ли, мне нет надобности. У меня есть министр Стентон.

Взрослые мужчины и женщины уподоблялись часто девочке, о которой Линкольн рассказал Густаву Кернеру. Она просила мать отпустить ее во двор поиграть. Мать не разрешила. Девочка продолжала приставать со своими просьбами, матери это надоело, и она наказала девочку. Когда со шлепками было покончено, девочка спросила: «Ну, а теперь, ма, мне, наконец, можно пойти поиграть?»

Однажды к нему пришел вновь избранный конгрессмен. Линкольн знал, что у новичка хорошо развито чувство юмора, и он его встретил следующими словами: «Заходите и расскажите, что вы знаете. Это займет совсем немного времени».

Для иллюстрации изменчивости политической линии Линкольн рассказал о фермерском сыне, которому отец поручил вспахать борозду. «Держи направление вот на ту пару запряженных волов, стоящих на дальнем краю поля». Отец ушел. Мальчик выполнил указание отца, но волы не спеша ушли со своего места. И мальчик вспахал не прямую борозду, а полукруг.

Один бывший губернатор пришел ходатайствовать за женщину по имени Бетси Энн Доэрти.

— Она долгое время стирала мое белье. Ее муж сбежал к мятежникам, и я прошу вас дать ей охранную грамоту.

Присутствовавший при этом Лэймон заметил, что президент старался скрыть улыбку. Он с неподражаемой серьезностью спросил:

— А эта Бетси Энн хорошая прачка?

— Очень, — последовал ответ экс-губернатора.

— А ваша Бетси Энн обязательная женщина?

— Она очень любезна, — ответил абсолютно серьезно проситель.

— А она способна и на другие дела, кроме стирки? — спросил президент, не моргнув глазом.

— О да, она очень добра, очень.

— Где сейчас Бегеи Энн?

Выяснилось, что она в Нью-Йорке и хотела уехать в Миссури, но боялась высылки оттуда.

— Кто-нибудь мешает ей туда поехать?

— Нет, но она боится туда ехать без вашей охранной грамоты.

Тут же, вспоминает Лэймон, Линкольн повернулся к письменному столу и набросал на карточке несколько слов.

«Оставьте Бетси Энн Доэрти в покое, елико она будет вести себя прилично». Поставив свою подпись, он передал карточку просителю и сказал, что это нужно отдать Бетси Энн.

— Ах, мистер президент, не могли бы вы написать несколько слов офицерам, которые обеспечили бы ее безопасность?

— Нет, офицерам некогда сейчас читать письма. Пусть Бетси Энн проденет шнурок сквозь карточку и повесит ее на груди. Как только офицеры увидят карточку, они тут же оставят в покое вашу Бетси Энн.

Президент как-то спросил генёрала Мак-Клеллана, зачем такие солидные брустверы и орудийные платформы построены лицом к Вашингтону. МакКлеллан ответил:

— Видите ли, мистер президент, если при некоторых обстоятельствах, как бы невероятны они ни казались, противник, случайно или посредством уловки, в отчаянном последнем усилии захватит Вашингтон, у армии будут наготове эти фортификации, чтобы защищаться с тыла.

Эта предосторожность, сказал президент, напомнила ему один диспут в Спрингфилдском лицее. Обсуждался вопрос: зачем мужчине соски? После долгих дебатов он был передан на заключение главному судье диспута, который вынес мудрое решение, что «если при некоторых обстоятельствах, как бы невероятны они ни казались, случайно или каким-нибудь чудом, независимо от природы этого чуда или причины, мужчина родит ребенка, он сможет вскормить его грудью».

Хэй слышал рассказ Линкольна о новобранце, который не мог вспомнить имя своего отца. Он объяснил: «Видите ли, капитан, видимо, я экскурсионный ребенок».

Несколько длиннее был анекдот, рассказанный Линкольном Лэймону, на тему о междоусобице между Севером и Югом. Бык гнался за фермером вокруг дерева, но вскоре фермер догнал быка и схватил его за хвост. Бык взбил копытами землю, захрапел от страха и понесся. Фермер не выпускал хвоста и орал: «Ага, будь ты проклят, а кто начал эту свару?»

Один посетитель рассказал о друге, которого в самом начале войны, как юниониста, выслали из Нового Орлеана. Он потребовал, чтобы ему показали предписание. Комиссия ответила, что правительство конфедератов не пользуется незаконными документами, но что ему все равно придется убраться по собственному желанию. Тогда Линкольн вспомнил об одном владельце отеля, утверждавшем, что в его отеле не умер ни один человек. «Если кто-либо из постояльцев находился при смерти, хозяин выносил его на улицу».

Одного генерала в Западной Виргинии тактически перехитрили. В момент наивысшей опасности Линкольн сказал, что этот генерал походил на фермера, посадившего сына в бочку, чтобы тот поддерживал крышку, пока сам отец закрепит ее обручами. Когда фермер закончил работу, то выяснилось, что он не подумал о том, как мальчику вылезти из бочки.

Подписывая назначение бригадного генерала Наполеона-Джексона-Текамсэ Дана, Линкольн громко произнес первое имя; оно, «конечно, должно вселить страх в противника».

Телеграфист Бэйтс слышал рассказ Линкольна о человеке, посетившем сумасшедший дом. Ему встретился старичок, потребовавший почетного салюта: «Я Юлий Цезарь». Посетитель отдал салют и отправился по своим делам. Когда он возвращался, старичок снова стал на его пути и потребовал повторить салют: «Я Наполеон Бонапарт». — «Хорошо, Наполеон, но совсем недавно вы мне сказали, что вы Юлий Цезарь». — «Это верно, но тогда у меня была другая мать».

Линкольну понравилась история о человеке, вошедшем в зал в момент поднятия занавеса. Крайне заинтересованный происходившим на сцене, он положил на сиденье свой цилиндр донышком вниз. Подошла близорукая, очень полная женщина и села на цилиндр. Цилиндр затрещал, женщина подскочила, а владелец цилиндра посмотрел сначала на него, потом на женщину и сказал: «Мадам, я мог бы вам сказать еще до того, как вы пытались его надеть, что он вам не по мерке». Этот анекдот рассказывали во многих вариантах, но говорили, что это произошло с самим Линкольном.

Летом 1864 года Грант сражался на путях к Ричмонду; санитарные кареты стонали под тяжестью груза раненых, госпитали были переполнены. Фронт требовал подкреплений. Прибежал Лионард Свэтт, выпалил Линкольну последние новости и внес уйму предложений по поводу того, что должно быть сделано немедленно. «Президент сидел у открытого окна, — вспоминал потом Свэтт. — Когда я перевел дух, прилетела птичка, села на ветку, защебетала и упоенно запела. Президент, подражая птичке, произнес: «Тви, тви, тви… Как она чудесно поет!» У меня подкосились ноги. Я взял шляпу и сказал: «Я вижу, положение страны лучше, чем я думал», — и пошел к двери. Мистер Линкольн окликнул меня знакомым мне сердечным голосом: «Послушайте, Свэтт, вернитесь и сядьте. Невозможно, чтобы человек на моем посту не подумал заранее обо всем этом. Еще несколько недель тому назад каждый способный носить оружие отправлен на фронт, и все, что вы предложили, уже сделано».

Хотя бумага в 1864 году очень вздорожала и размеры газет конфедератов уменьшились, чарлстонская «Меркюри» продолжала перепечатывать из северных газет отдельные остроты Линкольна. Однажды президент принял делегацию. Один из делегатов — священник — выразил «надежду, что бог на нашей стороне».

Президент сказал:

— У меня другое мнение.

Все были изумлены. А президент продолжил свою мысль:

— Меня нисколько это не волнует, ибо мы знаем, что господь всегда на стороне правых. Но что меня волнует и о чем я постоянно молю, это чтобы народ был на стороне бога.

«Линкольна называют американским Эзопом», — писала нью-йоркская «Геральд» 21 ноября 1863 года, но спустя неделю позволила себе сочинить коварный анекдот, приписав его президенту.

Лучшие юмористы века, ведущие американские фельетонисты понимали Линкольна. Они придавали своим дурачествам такие нюансы, так приукрашивали свои шутки, что создавалось впечатление, будто тот, кто сидел в Белом доме, был человеком их круга. Артемус Уорд, Петролиум Визувиус Нэсби, Орфиас Кер, Майлс О’Рили — молодые шутники из сатирического еженедельника «Вэнити Фэйр» — все они писали с веселой, хотя и слегка завуалированной любовью к президенту. Они поняли, что президент был одним из ревностных их читателей; видимо, он, в свою очередь, верил, что они были важными выразителями принципов демократии в бьющей ключом жизни республики.

Однажды Линкольн сказал Самнэру:

— За обладание их писательским гением я с радостью отдал бы свою президентскую должность.

Линкольн приветствовал стрелы грубого юмора журналистов — они дрались за его дело.

Кер осмеял аккуратные инструкции Мак-Клеллана о возвращении рабов владельцам, написав такой приказ: «Если какой-нибудь негр перебежит в армию Соединенных Штатов для дачи какой бы то ни было информации о передвижениях подразделений противника, вышеупомянутому негру голову отрубить и вернуть законному владельцу согласно смыслу и пунктам закона о беглых рабах».

Когда Линкольн, наконец, снял Мак-Клеллана с должности командующего, Кер доказывал, что армия под командованием генерала за шесть недель прошла всего-навсего 15 миль, потому что согласно его тактике солдатам приходилось часто взбираться по крутым горам, и Линкольн должен был решиться на одно из двух: либо убрать Голубые горы, либо Мак-Клеллана.

В начале 1863 года Кер опубликовал письмо, прозвучавшее как хвалебный псалом Линкольну: «Он на голову выше всех людей, стоящих у власти, и поэтому преимущественно он является объектом для ударов капризных молний при любой общественной буре; будь он сделанным из воска, а не из замечательной скальной породы, от него теперь осталась бы некая бесформенная, инертная, податливая масса, Штормы оставили глубокие следы на его лице, как бы высеченные в глыбе гранита… Обруганный, оболганный политическими врагами, попеременно то обхаживаемый, то осыпаемый упреками противников и своих политических единомышленников, он продолжает защищать правое дело, не обращая внимания на клевету. Его добродушие — светоч, который никогда не гаснет, а горит ровным пламенем в храме бессмертия…»

В вагоне поезда беседовали две квакерши:

— Думаю, что победит Джефферсон.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что Джефферсон человек богомольный.

— И Авраам молится.

— Это так, но господь думает, что Авраам просто подшучивает над ним.

Газеты добавили в связи с этим, что сам Линкольн считал, что это лучший анекдот о нем, который он «когда-либо читал в газетах». Он не противился распространению этого анекдота. Тем не менее его наиболее важные публичные выступления и высказывания никому не давали повода считать, что он несерьезный человек.

Линкольн ни разу не говорил, что принадлежит к какой-нибудь определенной церкви, придерживается определенной веры или доктрины. Он не скупился в своих речах и письменных обращениях к широким народным массам на доказательства своей набожности и глубокой религиозности. Президент с женой обычно ездили в пресвитерианскую церковь на нью-йорк-авеню, иногда они шли туда пешком в сопровождении охранника. Они были пунктуальны, и не было случая, чтобы из-за них задержалась служба, вспоминает охранявший Линкольна Крук. «Из уважения к высокому посту, который он занимал, присутствовавшие в церкви при появлении президента поднимались со своих мест и оставались на ногах до конца службы».

Добропорядочный, прямолинейный, выдержанный Фесенден пришел однажды утром к Линкольну, взбешенный по поводу несправедливой, по его мнению, раздачи должностей. Он разразился потоком «несдержанных слов». Линкольн невозмутимо ждал, когда ярость его друга из Мэна стихнет. Затем он тихо спросил:

— Сенатор, вы принадлежите к епископальной церкви, не так ли?

— Да, сэр, я последователь этого верования.

— Я так и думал. Вы, епископалийцы, ругаетесь все одинаково. Сьюард тоже епископалиец. Вот Стентон пресвитерианец. Вы бы послушали, как он ругается.

Линкольн продемонстрировал несколько вариантов сквернословия, после чего он и Фесенден провели беседу в спокойных тонах.

8. Линкольн амнистирующий

Вокруг Вашингтона, да и в самой столице кипели бури человеческих чувств. Волны этой бури докатывались до Белого дома. По толстым коврам его коридоров и кабинетов, мимо высоких зеркал проходили и люди в поношенных, рваных, запыленных одеждах и одетые с иголочки.

Город казался огромным госпиталем. Все еще сказывались нехватка и плохое качество оборудования первых лет войны, и хотя медицинское хозяйство достигло огромных размеров, многое в нем оставалось временным, импровизированным. Церкви, частные дома, правительственные здания — все было реквизировано. Дощатые бараки и белые армейские палатки все время попадались на глаза президенту во время его прогулок пешком или верхом в окрестностях города.

В последних числах октября 1864 года Уолт Уитмен писал о том, что он видел большие партии дезертиров из союзной армии, по 300 человек и больше в каждой. Они шли под вооруженной охраной по Пенсильвания-авеню, «разношерстно одетые, в разнообразных шляпах, кепи, фуражках, многие из них здоровые молодые парни; среди дезертиров были и стыдившиеся своего позора, были и больные, почти все очень грязные… Мне сказали, что количество дезертиров из действующей армии достигает в среднем 10 тысяч в месяц».

Однажды во время большого приема в Белом доме в зал набилось столько народу, что Линкольну пришлось отказаться от рукопожатий и ограничиться только поклонами. Вдруг он увидел бледного калеку-солдата, идущего рядом со своей просто одетой матерью. Линкольн прошел к ним, прежде чем они успели дойти до дверей, взял их за руки, приветствовал и сказал, что их приход его радует.

Как-то Линкольн поделился своими мыслями с начинающим репортером нью-йоркской «Трибюн»; репортер только что вернулся с фронта, где он знакомился с настроениями офицеров и солдат действующей армии, и проинформировал о них президента. «Лучше мне потерпеть поражение на выборах при поддержке солдатских голосов, чем победить без них», — сказал президент.

Многие тысячи солдат в конце 1864 года утверждали, что они лично встречались с президентом. На смотрах войск Линкольн часто слезал с коня, проходил вдоль шеренг построенных частей, пожимал руки не только стоявшим в передних рядах, но протягивал руки и солдатам из задних рядов; при этом он приветливо говорил; «Рад, что вы хорошо выглядите; рад встрече с вами».

Согласно заявлениям, поданным в бюро пенсий, в феврале 1864 года в стране насчитывалось 150 тысяч вдов и матерей, потерявших мужей и сыновей на войне.

Президента редко беспокоили жалобами по поводу убитых или умерших. Но поток просителей с ходатайствами за живых не прекращался в течение всего дня. И многие из тех, за кого просили, были очень молодыми.

Воевали в основном молодые; в армиях Соединенных Штатов было примерно 30 процентов еще не достигших 21 года, не получивших еще избирательных прав. Еще 30 процентов охватывали возрасты от 21 до 24 лет. Солдаты в возрасте от 25 до 30 лег составляли еще 30 процентов армии, и лишь немногим больше 10 процентов падало на старшие годы.

Майор Столбранд однажды вручил Линкольну «важные донесения», привезенные им от генерала Шермана. Майор, постоянно проживавший на западе, был шведского происхождения. Он добровольно пошел в армию по первому призыву Линкольна еще в 1861 году и с тех пор непрерывно воевал, нередко выполняя в критические моменты сражений обязанности полковника или бригадного генерала. Он собирался уйти со службы, так как долго не получал повышения в чине. Шерман не хотел потерять майора Столбранда и попросил его по дороге домой заехать в Вашингтон и передать президенту «важные донесения». Линкольн вскрыл печати на конверте, прочел письмо и протянул руку посетителю.

— Как поживаете, генерал?

Столбранд исправил ошибку президента:

— Я не генерал, я только майор.

Линкольн усмехнулся:

— Вы ошибаетесь. Вы — генерал.

И спустя несколько часов, имея на руках назначение, подписанное Линкольном, Столбранд вернулся в армию Шермана.

Джим Конер из графства Майами в штате Индиана, вернувшись домой из долгой поездки, рассказал обо всем, что с ним произошло за время путешествия. Его четыре сына и несколько соседских юношей находились в потомакской армии. Вместе с конгрессменом Конер пошел к Стентону за пропуском в армию, чтобы повидать ребят. Стентон отказал, и вскоре старый Джим с конгрессменом стояли перед Линкольном. Конер взывал:

— Боже мой! Я не могу вернуться домой, как я посмотрю в глаза женщинам?

Президент задумался и сказал:

— Конер, я не могу пойти против Стентона, но мне нужен особый уполномоченный для сбора информации о том, что думают офицеры и солдаты армии о правительстве в период настоящего величайшего критического положения страны. Конер, хотите ли вы быть моим особоуполномоченным?

Однажды недалеко от военного министерства инвалид войны в бешенстве проклинал правительство, начиная с президента и кончая последним чиновником. Линкольн случайно в это время проходил и поинтересовался, в чем дело.

— Пусть отдадут мои деньги. Меня демобилизовали, но я никак не могу получить здесь свое жалованье.

Линкольн оказал солдату, что когда-то занимался адвокатурой и может помочь. Линкольн присел у подножия дерева, пробежал глазами бумаги, врученные ему солдатом, написал несколько слов на обороте одного из документов и посоветовал солдату пойти к главному клерку военного министерства. Линкольн ушел, а А. В. Суон из Албукерка, Нью-Мексико, видевший всю сцену, спросил солдата, знает ли он того, кто с ним разговаривал.

— Какой-то безобразный старик; прикидывался, что он адвокат.

Суон пошел с солдатом, добился выплаты следуемых тому денег и затем насладился озадаченным видом спутника, не знавшего, радоваться или огорчаться тому, что обругал президента в лицо.

Один ревностный республиканец, доказавший делами свою (преданность, ходатайствовал о назначении его сына армейским казначеем.

— Сколько же лет сыну?

— Ему двадцать, ну, почти двадцать один год.

— Почти двадцать один! Даже архангела Гавриила я не назначил бы казначеем, если бы ему не было еще полных двадцати одного года! — сказал Линкольн.

Четырнадцатилетний мальчик убежал из дому и вступил в армию. Его препроводили к Линкольну, который попросил его отнести записку Стентону. Мальчик предполагал, что его обязательно расстреляют на рассвете. Но он расплакался, когда прочел: «Есть смысл отшлепать этого барабанщика и отправить его домой». Линкольн устроил мальчика в гостинице и обеспечил его проездными документами.

В полночь конгрессмен Келог получил отказ Стентона приостановить расстрел на рассвете провинившегося солдата. Келог побежал в Белый дом, преодолел сопротивление охраны, добежал до спальни президента и взмолился:

— Этого человека нельзя расстрелять. Мне безразлично, что он сделал. Ведь он давний мой сосед! Я не могу допустить, чтобы его расстреляли!

Линкольн лежал в постели и спокойно выслушивал мольбу человека, которого он знал много лет; затем не спеша сказал:

— Да, думаю, что расстрел ничего хорошего ему не даст. Дайте-ка мне перо.

К Линкольну и фронтовым генералам приходили просьбы о помиловании храбрых бойцов, провинившихся в пьянстве, грабеже, в самовольной отлучке, в неповиновении, в оскорблении командиров. Мнение Линкольна совпадало с мнением Шермана, высказанным им в отношении правонарушителей из 8-го Миссурийского полка: «Их храбрость в боях, которую я лично наблюдал, такова, что я бы им простил все, кроме прямой измены».

Пресса сообщила об армейском хирурге, осужденном военным трибуналом. Его защитник представил все документы Линкольну, который, прочтя: «пьянство», сказал:

— Нехорошо, очень нехорошо.

Несколько ниже было отмечено: «оскорбление дамы».

— Это тоже нехорошо. Офицер при любых обстоятельствах не должен оскорблять даму.

Дальше излагались подробности попытки хирурга поцеловать даму. Линкольн почесал голову и взглянул на защитника:

— Право, тут я не в курсе. Конечно, нет правила без исключения, но обычно очень трудно оскорбить даму поцелуем. Из документов явствует, что доктор лишь пытался ее поцеловать… может быть, оскорбительно именно то, что он так-таки и не поцеловал ее? Я не уверен, что должен выступить в защиту человека, попытавшегося поцеловать даму и не сделавшего этого.

Адвокат доказывал, что жалобу написал посторонний человек, что не было доказательств негодования самой дамы.

— Это верно, — сказал президент. — Мы легко можем разделаться с поцелуйной частью обвинения. Но я должен разобраться в вопросе пьянства. Мне нужны будут точные доказательства, что нарушение сделано под Новый год и что пьянство не является обычной практикой хирурга.

Он оставил дело у себя для доследования.

Дэвид Лок просил помиловать одного дезертира. Он вступил в армию, на прощание поцеловал девушку, с которой был обручен; она обещала быть верной и дожидаться возвращения героя с войны. Он этому поверил. Вдруг до него дошли слухи, что она завела дружбу с его соперником, которого она раньше отвергла и которого он ненавидел. Она была прелестна и не выносила одиночества. Что же произошло? Пока он сражался на фронте, ненавистный соперник отбивал девушку! Солдат просил дать ему отпуск. Ему отказали. Почти сходя с ума от отчаяния, он пренебрег военным уставом, дезертировал, поехал домой, увидел, что слухи частично верны, но что приехал он как раз вовремя. Он женился. Затем его арестовали, судили и приговорили к расстрелу. «Я не только изложил обстоятельства, но и дал парню хорошую характеристику, — рассказывал потом В. Нэсби, изобретатель керосина, — и президент тут же подписал помилование. При этом Линкольн сказал:

— Я этим наказываю молодца — не пройдет и года, как он, вероятно, пожалеет, что я не подписал смертный приговор. Трудно что-нибудь сказать. Полагаю, что в свои молодые годы я сотворил бы такую же глупость».

В летописях о спасенных Линкольном шпионах конфедератов числится 24-летний лейтенант Сэмюэл Дэвис из Делавэра. Это был высокий, красивый, бесстрашный молодой человек, дальний родственник Джефферсона Дэвиса, который послал его с секретной миссией в Огайо. Сэмюэл перекрасил волосы и запасся британским паспортом с вымышленной фамилией. В Нью-Арке, Огайо, в поезд сели два солдата федеральной армии, которые опознали в нем дежурного офицера в лагере, где они когда-то находились в качестве военнопленных. В общей камере нью-аркской тюрьмы молодой Дэвис снял пиджак, отпорол подкладку, вынул донесения, рисунки, сделанные карандашом на белом шелке, и сжег все это в печке, вокруг которой сгрудились арестованные.

На суде Дэвис отрицал шпионаж, но признавал себя «виновным в транспортировке донесений». Он произнес речь. Перед ним сидели присяжные, некоторые из них изможденные и потрепанные войной ветераны. Кое у кого из них висели пустые рукава. Когда Дэвис начал свою речь, присяжные были холодны как лед. Когда он окончил свою короткую речь, они были не так уж холодны.

Назначили день для повешения Дэвиса на острове Джонсона, недалеко от города Сандаски, Огайо. Среди тех, кто просил Линкольна приостановить действие приговора, были В. Мак-Клинтик, президент железнодорожной компании Цинциннати и Мариэта, а также сенатор Солсбери из Делавэра, один из самых резких критиков Линкольна в сенате.

Президент несколько раз прочитал речь, произнесенную лейтенантом Дэвисом перед этими ветеранами войны: «В нашем мире я ничего не боюсь. Меня не страшит смерть. Я молод и хотел бы еще пожить, но я считаю недостойным любого, кто ищет жалости у своих врагов. У некоторых из вас имеются раны и шрамы. Я их тоже могу показать. Вы служите своей стране как можно лучше. Я тоже. Перед богом у меня чистая совесть, и когда верховный руководитель вашего народа подаст команду, я покажу вам, как надо умирать, будь то на виселице или под пулями ваших солдат».

В вечер накануне казни были проверены виселица и веревка. Комендант штаба на острове Джонсона улегся спать в полной уверенности, что поутру первым делом он увидит, как во исполнение закона Дэвис будет удавлен. Тяжелые удары в дверь разбудили коменданта. Курьер от президента вручил ему приказ приостановить казнь и переслать пленного в форт Уорен. Международные законы давали все основания для вынесения смертного приговора. Но Линкольн считал, что не всегда международные законы применимы в гражданской войне, в условиях, когда лелеется надежда на скорое примирение.

Д-р Дэвид Райт, уважаемый житель Норфолка, Виргиния, судимый военной комиссией за убийство, был приговорен к повешению. С севера, юга, из Канады пришли протесты в письмах, телеграммах. Многие посетили президента лично, и вообще число ходатайств количественно превысило просьбы об амнистии по любому другому приговору, вынесенному в военное время. «Приостановите казнь впредь до моего распоряжения», — телеграфировал Линкольн в форт Монро.

Это было вопиющее дело. 11 июля 1863 года по одной из главных улиц Норфолка проходила рота солдат-негров. Во главе роты шел Ансон Сэнборн, младший лейтенант 1-го отряда цветных войск США. Публика, стоявшая на тротуарах, насмехалась над неграми и улюлюкала. Среди зевак находился доктор Райт, человек, хорошо известный своими исключительными успехами в медицине и репутацией порядочного человека. Внезапно он набросился на лейтенанта Сэнборна, выхватил револьвер и застрелил 20-летнего офицера.

Дочь д-ра Райта получила разрешение на длительное свидание с ним в тюремной камере. Он ушел из тюрьмы в ее платье и собирался скрыться. Офицер федеральных войск заметил на улице, что у женщины «мужская походка», и вернул д-ра Райта в камеру.

17 октября комендант форта Монро телеграфировал Линкольну, что жена Райта намерена посетить Вашингтон, чтобы ходатайствовать перед президентом о помиловании мужа. Линкольн ответил: «Незачем миссис Райт ехать сюда. Проблема чрезвычайно трудная, но вопрос решен».

Накануне 23 октября, по утверждению Дэвида Бэйтса, к его коллеге по службе Ричарду О’Брайену «подошел человек и сказал, что если он сможет предъявить телеграмму президента Линкольна, отменяющую приговор, О’Брайен немедленно получит 20 тысяч долларов золотом и бесплатный проезд в Англию на корабле, прорывающем блокаду. О’Брайен с возмущением отверг взятку».

Наступил рассвет 23 октября. В некоторых кругах общества еще теплилась~надежда, что в последний момент все же придет телеграмма от Линкольна. Проходили часы. Телеграмма из Дома правительства так и не пришла. В 11.20 утра по проводам передано было сообщение: «Сегодня утром доктор Райт казнен».

Старик Блэйр привел к Линкольну молодую женщину из Виргинии. Она была человеком импульсивным, и Блэйр ее предупредил, что она должна постараться скрыть свое сочувствие конфедератам. Она просила о пропуске к брату, в прошлом солдату армии южан, находившемуся теперь в плену в районе расположения войск северян. Президент наклонился к ней, испытующе заглянул в глаза и спросил:

— Вы, конечно, лояльны?

Одно мгновение она колебалась, затем решительно подняла глаза и ответила:

— Да, я всей душой… с Виргинией!

Президент еще несколько мгновений не спускал с нее глаз, затем подошел к письменному столу, набросал несколько слов и передал ей сложенный листок бумаги. Она откланялась и вышла вместе с мистером Блэйром, который тут же упрекнул ее:

— Ведь я вас предупреждал, что нужно быть очень осторожной. Теперь вините только себя.

Она развернула записку президента и прочла: «Пропустите мисс… Она правдива и достойна доверия».

Миссис Томас Браун с ребенком на руках предстала перед президентом 7 сентября 1863 года, до этого она посетила военное министерство и другие учреждения. Она опасалась за судьбу мужа и брата, захваченных в плен в бою под Геттисбергом. Проживали они в Александрии, Виргиния. Они воевали в рядах армии конфедератов, но шпионами не были. И тем не менее их держали в течение многих недель в тюрьме Олд Капитол. Появились слухи, что их расстреляют как шпионов. Линкольн дал ей возможность высказаться полностью. Под конец она разрыдалась. А ребенок в это время улыбался и заигрывал с Линкольном. Общее смущение еще больше увеличил президент: взяв младенца на руки, он прижался к нему щекой. Ребенок проворковал: «Папа». Линкольн усмехнулся, отдал младенца матери, прошелся несколько раз по кабинету, затем написал несколько слов Стентону.

Правительственная машина быстро заработала. Три дня спустя оба пленных принесли присягу верности Союзу и были выпущены из тюрьмы, получив полную свободу.

Учитывая, что северяне все больше сжимали кольцо вокруг конфедератов и что последние уже исчерпали свои последние продовольственные и военные ресурсы, Линкольн видел в перспективе день, когда ему будет выгодно иметь репутацию человека, свободного от чувства мести, не связанного никакими обещаниями требовать возмездия и кары.

Однажды президент произнес несколько слов в защиту снисходительного подхода к врагу.

— Ведь они люди, не правда ли? Даже на войне не следует быть безжалостными. Где-то должна быть граница жестокости.

Престарелая женщина, находившаяся в приемной, мгновенно задала вопрос: как можно говорить доброжелательно о враге, когда стоит задача его уничтожать? Линкольн посмотрел ей в глаза и медленно сказал:

— Мадам, а разве я его не уничтожаю, превращая в своего друга?

Этот остроумный ответ получил широкое распространение как в Америке, так и в Англии.

К президенту пришел старик и, всхлипывая, сказал ему, что его сын — солдат армии Батлера — обвинен в преступлении и приговорен военно-полевым судом к расстрелу. Президент зачитал старику телеграмму Батлера, в которой тот протестовал против вмешательства президента в дела военно-полевых судов армии. Ошеломленный старик в полном отчаянии горестно зарыдал. Линкольн с минуту смотрел на него и, воскликнув: «Черт возьми, Батлер или не Батлер, так и быть!», написал на клочке бумаги несколько слов. Он показал записку старику: это был приказ президента, согласно которому сына приказано было «не расстреливать впредь до особого моего распоряжения».

Но старик все горевал.

— Я надеялся на помилование, а вы пишете «не расстреливать до моего распоряжения», а вы можете приказать расстрелять его на будущей неделе.

Линкольн улыбнулся.

— Вот что, старина, я вижу, что вы меня мало знаете. Если вашему сыну не встречаться со смертью до моего особого распоряжения, значит ему жить дольше самого Мафусаила.

Согласно старинному закону пиратов полагалось вешать. Тем не менее Линкольн помиловал пирата Алфреда Рюбери, пойманного в марте 1863 года в Сан-Франциско. Несколько месяцев его продержали в тюрьме, а затем освободили по приказу президента. Обнародованы были две причины для его освобождения. Первая — пират оказался английским подданным. Вторая — Джон Брайт обратился к президенту с просьбой помиловать пирата в порядке личного одолжения. 2 января 1864 года «Лезлиз уикли» писал: «Принимая во внимание выдающиеся заслуги мистера Брайта, президент, не, задумываясь, пошел ему навстречу. Однако странные у мистера Брайта друзья». Эти комментарии были очень снисходительными. Линкольн понимал, что немного будет приобретено повешением в этот серьезный момент английского подданного. Кроме того, он считал, что Джон Брайт имеет право на одно помилование, без обязательства представить для этого основания.

Конгрессмен Келог пришел по делу одного суматошливого парня, прослужившего шесть месяцев в регулярной армии еще до войны. Он дезертировал, вернулся домой, утаил все от отца, остепенился и занялся делом. В самом начале войны он записался добровольцем, помог сформировать полк, его избрали офицером одной из частей полка, он принял участие в атаке моста. На мосту пуля сразила насмерть полковника, шедшего рядом с ним; сам он был ранен. Случайно ветеран-кадровик узнал его и пригрозил, что разоблачит бывшего дезертира. Ему удалось уехать в отпуск; дома он сказал отцу, что предпочитает смерть аресту в качестве дезертира. Линкольн слушал с полным безразличием до момента атаки на мосту.

— Вы утверждаете, что молодой человек был ранен?

— Да, и очень серьезно.

Линкольн задумался.

— Следовательно, он пролил кровь за свою страну. — Лицо его осветилось. — Келог, нет ли в писани и места, где говорится, что «пролитие крови» освобождает от кары за грехи?

— Пожалуй, тут вы близки к истине.

— В этом есть смысл, от него так просто не отделаться.

Президент обмакнул перо и написал безоговорочное помилование.

Конгрессмен Чарльз Денисон из Пенсильвании привел полную тревоги старую женщину. Ее сын, рядовой Джон Рассел, был приговорен к расстрелу. Линкольн их выслушал и затребовал дело. Выяснилось, что во время недавнего кровавого сражения капитан роты Рассела сбежал. После боя капитан собрал свое подразделение; оказалось, что потери достигли 50 процентов. Рассел подошел к капитану с винтовкой наперевес и крикнул: «Капитан, вы ничтожный трус, и вас следует расстрелять!» Капитан схватился за револьвер, и их с трудом разняли. Тогда капитан обвинил солдата в неповиновении и добился смертного приговора военно-полевого суда. Линкольн отменил приговор трибунала, приказал вернуть рядового Рассела с незапятнанной репутацией в его часть.

Журналист и полковник из Огайо после беседы с президентом о торговле на Великих озерах попросили его затем выслушать человека, дожидавшегося в коридоре, — его сына приговорили к расстрелу. Николаи принес визитную карточку старика, наклонился над креслом Линкольна и шепнул ему на ухо несколько слов. Встревоженный, но полный решимости, Линкольн сказал:

— Передайте ему, что я его не приму. Я не могу. Не просите меня больше об этом. Скажите ему, что я проверил все документы полностью, не пропустив ни одного слова. Этот молодец дезертировал трижды, в последний раз он бежал с поста, находясь в карауле в Вашингтоне; его невозможно помиловать. Я не заступлюсь. Его обязаны расстрелять.

Линкольн отказался также помиловать одного партизана, политического лидера из Миссури, некоего Николса. Судья Холт рассказывал о Николсе: «У него был обычай насыпать порох в уши попавшим к нему в плен северянам. Затем он поджигал порох, и взрыв разносил головы пленных на куски. Когда его поймали, при нем нашли несколько человеческих ушей».

Однажды Линкольна разбудили среди ночи, рассказали случай с 19-летним крестьянским юношей, заснувшим на посту в заставе. В ночной рубахе он подошел к столу и написал приказ о помиловании. Опасаясь, что приказ может затеряться в пути, он разослал телеграммы в четыре высокие-инстанции. Одному конгрессмену он сказал:

— Я не могу помыслить о потусторонней вечной жизни с кровью этого юноши на моей совести. Нет ничего удивительного в том, что мальчик, выросший на ферме, привыкший ложиться спать с наступлением темноты, заснул на посту. И я не могу дать своего согласия «а то, чтобы его за это расстреляли.

До какой степени частые помилования президента портили дисциплину армии? Чонси Дэпью ответил на этот вопрос словами генерала Шермана. Однажды Дэпью спросил: «Как вам удавалось приводить в исполнение приговоры ваших военно-полевых судов и избегать при этом линкольнских помилований?» Шерман ответил: «Провинившихся я сразу расстреливал». По всей вероятности, Грант, Томас, Шеридан, как и любой другой командир, выигрывавший сражения и целые кампании, пользовались теми же незаконными, нелегальными способами, что и Шерман.

В армиях хорошо знали, что спасенных президентским помилованием от расстрела ждали железные решетки, тюремное меню, одиночное заключение, каторжная работа, кандалы с ядром. Если не было специального распоряжения президента насчет дальнейшей судьбы помилованных, их отправляли в тюрьму Драй Бортюгас во Флориде. Тропический климат изводил арестантов. Дезертиры, воры, трусы, мятежники, симулянты, любители премиальных, выполнявшие кандальный танец на островах Драй Бортюгас, неизменно в письмах домой жаловались на невыносимые условия жизни.

В течение одного только года военно-полевые суды рассмотрели 30 тысяч случаев нарушений военных уставов. Наиболее крупные дела неизбежно оказывались у Линкольна. Джон Хэй записал в своем дневнике, что однажды, во второй половине жаркого летнего дня, президент потратил шесть часов на разбор приговоров военно-полевых судов, стараясь найти хоть малейшую зацепку, оправдывающую спасение жизни человека. В одном случае он выражал сомнение в том, «поможет ли расстрел исправить этих людей», настаивая на том, что если оставить его в живых, правительство сможет заставить его по крайней мере работать на пользу обществу. В другом случае он написал: «Вместо расстрела пошлите его на фронт воевать».

9. Человек, ставший предметом спора

Линкольн, как человек и мыслитель, стал центром выборной кампании 1864 года. Одни согласны были голосовать за него без твердой веры в его способности, другие — с лояльностью, которая редко или никогда не была подвержена колебаниям. В хаосе событий того периода Линкольн для этих людей был светочем, маяком, который иногда почти потухал и вызывал в них полное отчаяние, но вскоре снова ровно и ясно сиял. Его жизнь в Белом доме, его решения, речи и послания становились достоянием всей страны, за них благодарили, их обсуждали, проклинали, подвергали сомнению. Все эти чувства и настроения должны были найти свое выражение в день выборов 8 ноября.

Дик Оглсби, выздоровевший после пулевых ранений, выставил свою кандидатуру в штате Иллинойс по списку юнионистов. В своем выступлении он вспомнил прогулку с Линкольном в Юрбейне в 1858 году и слова президента: «Помните, Дик, держите тесную связь с народом — он всегда прав и никого не собьет с правильного пути».

События заставляли Линкольна менять свою тактику. Многих его неожиданные переходы с одной позиции на другую озадачивали. Конгрессмен Джон Аллей вдруг открыл, что президент расходится с ним в вопросе, который они согласовали.

— Мистер президент, неужели вы так скоро переменили свое решение?

— Да, переменил. Я не высокого мнения о человеке, который сегодня не может быть умнее, чем вчера.

Каждая фаза войны переживалась и находила отзвук в кабинетах и залах Белого дома. Крук писал: «Когда Линкольн поднимался наверх в свою комнату, он неизменно, прежде чем войти, обращался к часовому на посту с пожеланиями доброй ночи. Затем он закрывал за собой дверь, и я, если была моя очередь, принимал восьмичасовое дежурство». В ночном безмолвии нависало отчаяние… и надежда.

Правительство Соединенных Штатов, хотя оно изнемогало от междоусобной войны, все же было крупным действующим концерном, проводившим огромные операции: земельные, денежные, кораблестроительные; проектировалась железная дорога Юньон Пасифик, приближалось к концу проведение международной телеграфной линии вокруг земного шара, регулярно работала почта, вдовам и сиротам выплачивались пенсии, очищались реки, строились гавани, эмигранты осаждали консульства США в Европе — они спешили отправиться в «страну свободы» за океаном. Весь мир интересовал вопрос: удастся ли союзному правительству выковать нерушимое единство всех штатов?

Семь биографий, опубликованных в 1864 году, представляли Линкольна различным категориям читателей в положительном свете. Несколько книжонок в бумажных переплетах, выпущенных оппозицией, говорили о нем сатирически. Были раскуплены огромные тиражи книжки, изданной ежемесячником «Бидл дайм лайбрэри», и еще одной «народной биографии». Обе книжки подчеркивали возможности, открытые для каждого американского мальчика, жаждущего занять «место наверху».

Еженедельник «Лезлиз уикли» перечислил ряд «ароматных комплиментов», которыми оппозиционная пресса наградила президента Соединенных Штатов, а именно: обезьяна, горилла, глупец, грязный анекдотчик, деспот, лгун, вор, бахвал, фигляр, узурпатор, монстр, черепаха, невежда, старый подлец, клятвопреступник, грабитель, мошенник, тиран, демон, мясник, континентальный пират.

Каков же был результат этой словесной войны? В октябре 1864 года еженедельник «Харпере уикли» подвел итог: «Репутация президента — это скала, о которую разбилась оппозиция. Она набрасывается на него и на его правительство, шипя и источая яд, но, разбитая, вынуждена отступить». «Харпере уикли», «Харпере монсли», «Атлантик монсли», «Лезлиз уикли», «Годиз лэйдиз бук», большая часть наиболее солидной и крупной периодики, в спокойных и сдержанных тонах либо в ясных и звучных декларациях высказывались во время выборной кампании за Линкольна и за список Национального союза.

Лэймон и Пайат с полным доверием отнеслись к рассказу экономиста и финансиста Амаса Уокера об одной беседе, которую он и Чэйз имели с президентом по поводу предполагаемого нового выпуска банкнотов-«зеленоспинок». Чэйз выразил опасение, что это будет нарушением конституции. Пайат записал:

Линкольн подписывал банковские чеки на имя. «мистера Джонсона, болеющего», на имя «Люси» (цветная женщина), на имя странника, встреченного им на лужайке перед Белым домом, — «цветному мужчине, одноногому». По каким соображениям он подписывал банковские чеки на имя негров, не было известно ни печати, ни приближенным. Как-то кассир одного из вашингтонских банков, встретив на улице одного из старых приятелей Линкольна, сказал ему:

— Этот ваш президент — чудак из чудаков. Вы только подумайте: он выписывает чеки неграм.

Карпентер заканчивал свою картину «Президент Линкольн впервые читает членам кабинета Декларацию об освобождении негров». Линкольн захотел еще раз взглянуть на картину до того, как художник распрощается с Белым домом. Карпентер упомянул о неизменной доброжелательности к нему президента. Линкольн слушал, глядя на картину, затем повернулся к художнику:

— Карпентер, могу сказать, что я не менее вашего рад успеху картины.

По разрешению президента картину повесили на два дня в Восточном зале, и ее посмотрели несколько тысяч человек.

Однажды в 11 часов ночи Карпентер, войдя к Линкольну, увидел, что он подписывает назначения на должности в армию. Через несколько минут работы он сказал:

— Как видите, я даже не притворяюсь, будто читаю эти документы. На них имеются подписи Стентона, так что, вероятно, все правильно.

Непринужденно разговаривая, он подписал всю пачку документов, поднялся, потянулся и сказал:

— Наконец-то я освободился от этой работы; теперь, пожалуй, прежде чем улечься спать, я пройдусь в военное министерство и узнаю, есть ли какие-нибудь новости.

Читающая публика с интересом просматривала заметки о том, что миссис Линкольн посетила военную академию Уэст-Пойнт, причем в ее честь прогремел салют из 15 орудий. Газеты сообщили, что во время своих поездок в Нью-Йорк миссис Линкольн купила серьги и булавку за 3 тысячи долларов, шаль за 5 тысяч долларов, что ее сестра Марта Тод-Уайт, получив пропуск за подписью президента, переехала через линию фронта со всем своим багажом; в результате возникли слухи и обвинения в том, что, использовав предоставленные ей особые привилегии, сестра жены президента провезла контрабандный груз, включавший, по предположению «Лезлиз уикли», «военную форму с золотыми пуговицами, стоимостью в 40 тысяч долларов».

Погреба Белого дома заполнялись ящиками с разнообразными винами и ликерами. Прибывали партии виски, бренди, рома; жертвовавших спиртные напитки благодарили и извещали, что их дары будут распределены между госпиталями.

Синий, Восточный, Красный и Зеленый залы — длинные, величественные, высокие. С потолков свисали газовые стеклянные люстры, выглядевшие как огромные, заледеневшие цветы из джунглей. На люстрах сверкали шары из молочно-белого стекла. Согласно регламенту ровно в семь часов начинался парадный обед.

Однажды Чэйз застал Линкольна за чисткой ботинок. Они обменялись репликами.

— Мистер Линкольн, джентльмены не чистят своих ботинок.

— А чьи же они чистят? — немедленно последовал вопрос.

Осенью 1864 года охрана Белого дома, состоявшая из кавалеристов, несколько раз приводилась в положение боевой готовности. Лейтенант Д. Ашмун передавал, что «кони эскадрона были под седлом и люди не расставались с оружием» на случай каких-либо ночных беспорядков. Президент обычно выходил из дому поздно ночью и гулял в одиночестве. Об одном таком ночном блуждании Линкольна под сияющими звездами Ашмун сообщает в своих записках: «Стояло бабье лето. Однажды, изумительной осенней ночью, часов в двенадцать, я возвращался садом по-еле посещения одного из наших пикетов, стрелявшего неизвестно по какой причине. Дорожку, по которой я шел, неожиданно, неторопливым шагом, пересек человек. Я приблизился и узнал м-ра Линкольна. Будь это в вечерние часы, я не стал бы с ним заговаривать, но тогда, побуждаемый опасениями, я сказал: «Мистер президент, разве не рискованно для вас бродить здесь одному так поздно?» Он ответил:

— Думаю, что нет… Мне нужно было успокоиться, и я решил прогуляться.

А ведь он оказался далеко за линией пешей охраны, расстановленной вокруг дома, в котором он жил с семьей. После нашего разговора он повернул назад, в охраняемый район».

В ноябре 1864 года четверо полицейских были командированы начальником полиции Колумбийского округа специально для охраны президента «во время его хождений в военное министерство, при посещениях спектаклей и для обхода коридора, прилегающего к его спальне».

Странный случай произошел в середине августа 1864 года, о котором Линкольн просил охранника Джона Николса умолчать. Однажды ночью, часов в 11, Николс услышал ружейный выстрел, раздавшийся по дороге в город, и вслед за ним топот лошадиных копыт. Через 2–3 минуты показалась скачущая лошадь. В седоке Николс узнал президента; головного убора на нем не было. Николс помог успокоить коня. Наконец президент заговорил:

— А ведь он чуть было не понес меня, не правда ли? Он захватил мундштук зубами, прежде чем я успел натянуть повод.

Николс спросил о шляпе, и лишь тогда президент ответил, что кто-то выстрелил в него у подножья горы; конь испугался, резко ринулся в сторону, и в этот момент шляпа слетела.

Николс в сопровождении капрала приступил к поискам шляпы. В районе, где был произведен выстрел, на перекрестке проезжей и большой дорог, они нашли знакомый им шелковый цилиндр президента. Николс рассказал, что, «осмотрев шляпу, мы увидели в тулье дырку от пули. Мы тщательно обыскали весь район, но безрезультатно. На следующий день, возвращая президенту шляпу, я обратил его внимание на пулевую дыру. Шутя он сказал, что стрелял какой-то глупый человек, но, видимо, не в него; потом он добавил, что лучше об этом никому не говорить. Мы поняли, что кто-то покушался убить президента. После этого случая он никогда больше один не ездил».

Линкольна предупредили, что при посещении театров он слишком заметная цель для преступника.

Однажды вечером к театру Гровера без какой-либо охраны подъехали чета Линкольнов и спикер Колфакс. Гровер встретил их у обочины тротуара, проводил в ложу особым коридором. По окончании представления Гровер проводил их этим же путем на улицу. Вокруг кареты президента стояла толпа. Сотня с лишним зевак с удовольствием глумилась и издевалась над кучером. Гровер открыл дверцу кареты, помог гостям сесть и затем наблюдал сцену, печальную и вместе с тем комически нелепую.

На козлах, держа вожжи в одной руке, сидел юноша, бывший барабанщик, потерявший руку в бою. Сильной паре коней не стоялось на месте. Настоящий кучер, молодой ирландец, пьяный и потому неповоротливый, что-то бормоча, пытался взобраться на козлы. За три часа до этого его пригласили пропустить стаканчик, и он оставил коней на попечение однорукого юноши. Толпа наблюдала, как пьяный кучер грохнулся на булыжник мостовой и затем еле поднялся на ноги. Гровер записал: «Он пошатывался из стороны в сторону, затем крайним напряжением сил ему удалось перелезть через колесо, взобраться на козлы и вырвать вожжи из руки барабанщика, но когда он повернулся, чтобы сесть, то сорвался и во всю свою длину растянулся на тротуаре. Послышались издевательские и даже угрожающие крики.

Стоило кому-нибудь бросить камень, и все могло бы кончиться катастрофой».

Гровер схватил вожжи, вскочил на козлы, пустил коней рысью, спросил президента, кого куда везти, отвез домой сначала спикера, затем жителей Белого дома. Линкольн поблагодарил его, и Лионард Гровер скромно, но с должной аккуратностью пишет: «Кое-кто дошел до того, что утверждает, будто я спас Линкольна от гибели. Я знаю, что всего лишь вывел его из затруднительного положения». А пьяный кучер и однорукий барабанщик затерялись, пропали среди путаных рассказов историков.

Линкольн впервые видел «Гамлета» с Эдвином Бутом в главной роли. Пьеса «содержала какое-то особое очарование для мистера Линкольна», вспоминает художник Карпентер, цитирующий Линкольна: «Есть одно место, которое актеры склонны смазать… Это монолог короля после убийства:

Удушлив смрад злодейства моего.

На мне печать древнейшего проклятья…

Он без запинки, с большим чувством и богатством нюансов прочел все 37 строк; Карпентер отметил, что «монолог этот остался непревзойденным, хотя я видел многих на сцене». Затем Линкольн непринужденно перешел к роли Ричарда и произнес его знаменитый монолог с такой силой, что Карпентер «увидел произведение по-новому». Художник отложил свою палитру и кисти, чтобы аплодировать исполнителю.

Часто велись секретные обсуждения действий полковника Лафайета Бэйкера, начальника сыскного отдела, властителя преступного мира. У него порой работало от одной до двух тысяч сыщиков; их сети и щупальца захватывали и праведных и неправедных. Отдел номинально подчинялся Стентону.

Было достоверно известно, что Бэйкер свободно обращался с фактами и всегда мог изложить их в благоприятном для себя свете. Это был ловкий малый, его отличала бойкость речи и беспринципность действий. Стентон верил, что Бэйкер прекрасно раскрывает заговоры и пресекает махинации шпионов. Уэллес писал, что он «абсолютно ненадежный человек, плюющий на репутации и права людей, неспособный в них разбираться, всегда жаждущий создавать сенсации».

Регистратор казначейства Люсиус Читенден характеризовал Бэйкера как «жестокого и хищного человека»; его детективы зачислялись в отдел «без рекомендаций, проверки или даже расспросов». Обычно подозреваемого арестовывали, ему надевали наручники приводили в агентство Бэйкера, находившееся в полуподвальном этаже казначейства. Там подозреваемого «запугивали на допросе, причем по наглости Бэйкер мог сравняться с некоторыми руководителями уголовного суда».

Читенден рассказал о том, как полковника Бэйкера поймали на подлоге. «Нисколько не смутившись, даже не порозовев, этот субъект улыбнулся и, глядя мне прямо в глаза, сказал: «На этот раз уловка не удалась, а?»

У Бэйкера было обыкновение говорить и писать как доверительное лицо президента: «Меня послал мистер Линкольн», или: «Меня пригласили для личного доклада мистеру Линкольну». Однако нет никакого подтверждения, что президент был связан с Бэйкером или интересовался им.

Линкольну хорошо было известно, что два человека, недавно назначенные им на теплые местечки, поносили его. Лэймон спросил Линкольна, почему он не смещает их.

— Не могу же я управлять этой лавочкой, — сказал Линкольн, — исходя из предположения, что каждый чиновник обязан считать меня величайшим человеком в стране.

Однажды Линкольн отказался принять старого близкого личного друга, потому что он был одним из кандидатов на освободившуюся должность. Художник Карпентер слышал высказанное президентом сожаление:

— Если бы я был более толстокожим в этом отношении, мне легче жилось бы.

В другом случае он вынужден был отказать в назначении на должность маркитанта солдату, достойно прослужившему три года в армии, потому что Стентон заявил, что эту должность должен получить солдат, потерявший руку или ногу.

— Я ежедневно рассматриваю сотни таких заявлений, — сказал президент, — но мы не можем удовлетворить всех просителей…

В одном штате две партийные группы^выдвигали своих людей на высокий, пост. Президент игнорировал притязания обеих групп и назначил человека, против которого никто из них не мог возразить, — толкового офицера, потерявшего ногу на войне.

Вдова губернатора штата Висконсин миссис Луис Гарвей несколько дней подряд беседовала с президентом. Ее описание этих бесед говорит о чертах характера человека, истерзанного сомнениями, изворотливого, уклончивого, с неожиданными и непонятными прихотями, маскирующего свои мысли словесной пикировкой.

Миссис Гарвей просила нового губернатора Висконсина Эдварда Саломона разрешить ей в качестве представителя штата посетить госпитали главной армейской квартиры запада. Она посетила многие госпитали на Миссисипи и видела парней с Севера, чахнувших от жары субтропического лета. Зловоние и заразные болезни приводили к очень высокой смертности; многие умирали просто из-за тяжелых климатических и антисанитарных условий.

Когда она пришла к президенту, он сидел один «в своем кресле, сложившись как бы гармошкой». В руках он держал ее письмо; Линкольн сделал вид, что собирается встать, и смотрел на нее исподлобья.

— Мадам Гарвей?

Пожав ее руку, он «выразил надежду, что она в хорошем здравии», но приветливой улыбки не было. Она изучала его суровое, в глубоких морщинах, лицо. Он указал ей на стул. Закончив чтение письма, он вскинул на нее глаза и поворошил пальцами слегка посеребренные темно-каштановые волосы.

— Мадам, предложение об организации госпиталей на севере уже много раз обсуждалось… Что вы имеете сказать по этому поводу?

— Всего лишь то, — сказала она, — что многие больные солдаты западной армии в районе Миссисипи должны получить возможность дышать воздухом севера, иначе они умрут. На правительстве лежит ответственность за тысячи могил на берегах Миссисипи и Язу. Несомненно, правительство просто этого не знает, но оно не может больше оставаться в неведении. Если вы разрешите перевезти этих больных на север, у вас через год будет десятеро здоровых вместо одного выздоравливающего теперь.

Линкольн пожал плечами и улыбнулся.

— Не понимаю, как посылка одного больного на север даст нам десять здоровых.

Она. Я надеюсь, вы меня правильно поняли.

Он. Да, да. Конечно. Но если их отправить на север, они станут дезертирами, — какая же разница?

Она. Мертвецы, во всяком случае, воевать не способны, а эти не обязательно должны дезертировать.

— Хорошенький способ опустошить ряды армии! — воскликнул президент. — Ни один из них не вернется… ни один, ни один.

— Простите, — сказала дама, — но, мне кажется, вы ошибаетесь. Вы не знаете нашего народа. Они верны правительству и лояльны, так же как и вы. Самые лояльные в армии — рядовые, а они главные страдальцы.

— Это ваше личное мнение! — с трудноскрываемым раздражением сказал Линкольн.

Не была ли эта раздражительность признаком того, что президент понял — его позиции подорваны.

— Миссис Гарвей, — сказал он серьезным тоном, — как вы думаете, сколько человек в потомакской армии правительство оплачивало согласно платежным ведомостям во время битвы под Антьетамом?…

Он неловко повернулся в кресле, перебросил ногу через ручку кресла и медленно произнес:

— Если бы каждый солдат был тогда на своем месте, война теперь была бы уже закончена… А ведь вы знаете, что последствия этой битвы чуть не привели нас к катастрофе.

Президент замолчал. Миссис Гарвей сказала:

— Это печальная история; но вряд ли преступников нужно искать в госпиталях севера…

Президент. Так, так; вот что, пойдите к военному министру и послушайте, что он вам скажет.

Он взял ее письмо и на обороте его написал: «Немедленно пропустите миссис Гарвей… Она дама разумная и говорит дело. А. Линкольн».

— Можно ли мне снова прийти к вам после этого визита, мистер Линкольн? — спросила она.

— Конечно, — тихо сказал он. — Я сам сегодня вечером повидаю министра; а вы приходите утром.

Он с ней простился, как она отметила, «самым сердечным и любезным образом».

Утром она снова пришла. Президент пожелал ей доброго утра и ткнул пальцем в кресло. Его что-то явно беспокоило, и он ждал, чтобы она первая заговорила, а она ждала его.

— Итак? — спросил он после минутного молчания.

— Итак? — спросила посетительница.

Он взглянул на нее, насупив брови, несколько удивленный.

— Неужели вам нечего сказать? — спросил он.

— Нечего, — ответила она, — до тех пор, пока я не узнаю вашего решения. Вы что-нибудь решили?

— Нет, у меня нет решения; и я уверен, что весь этот проект об организации госпиталей на севере — чистый вздор, и мне надоело этим заниматься.

Он явно поддался чувству раздражения. Она сочла это признаком слабости и пожалела его.

— Я бы не хотела добавить хоть каплю к вашим огромным заботам и ответственности. Лучше бы мне не приезжать сюда.

— Я тоже так думаю, — сказал он с едва уловимой улыбкой.

— Мистер Линкольн, я верю, что вы еще будете мне благодарны за этот визит… Я молю о жизни тех, кто первым поспешил поддержать наше правительство, кто помог вам занять кресло президента, — я защищаю людей, которые сделали все, что могли; даже теперь, когда они потеряли здоровье, нервы, силы, они все же молятся за сохранность вашей жизни, за существование республики. Они даже не просят того, что прошу я. Они надеются отдать жизнь за свою страну. И я знаю, что если бы они поправились, обрели снова силу, они просто остались бы в живых — по крайней мере большинство из них.

Лицо Линкольна отразило целую гамму чувств. Он не отрывал взгляда от нее. Казалось, он страдал оттого, что ее правдивые слова были слишком убедительны. Лицо его болезненно напряглось.

— Вы возомнили, что знаете больше моего.

Слезы показались на глазах у женщины.

— Простите, мистер Линкольн, но я не хотела вас задеть… Я убеждена, что народ не напрасно доверяет вам. Вопрос в другом: верите ли вы мне?

Если вы мне верите, вы нам дадите эти госпитали: если нет… что ж…

— Вы мните, что знаете больше, чем врачи, — резко сказал Линкольн.

— Нисколько, — сказала Гарвей, — я не могу даже приближенно произвести ампутацию так хорошо, как некоторые из них. Но истина в том, что я пришла к вам не милостей просить. Я не ищу воинских званий или должностей… Я пришла к вам прямо от коек умерших; они могли бы жить, будь на то ваша воля. Горько об этом говорить, но это правда.

Последние фразы заставили Линкольна нахмуриться, глубокие складки легли меж бровей. Гримаса боли исказила лицо. Он язвительно спросил, сколько солдат дал ее штат армии. Она ответила:

— Около пятидесяти тысяч.

— Это значит, — сказал он, — что в действующей армии из вашего штата сейчас около двадцати тысяч… Я готов демобилизовать их всех и не иметь больше с ними дела.

Миссис Гарвей была потрясена. Она знала, что он говорит не то, что думает. Они сидели и молча глядели друг на друга. Линкольн сильно побледнел. Наконец она нарушила молчание:

— Они останутся верными правительству, как бы вы ни поступили. И если вы удовлетворите мою просьбу, вы будете рады этому всю жизнь. Молитвы благодарных сердец дадут вам силу в часы испытаний; крепкие, готовые воевать люди охотно вернутся к борьбе за ваши цели.

— Я уже никогда ничему не буду радоваться.

Президент склонил голову. Она поняла, что нет слов, чтобы описать его горе. Исчезли суровые складки на лице: казалось, он углубился в свои мысли, вспоминал прошедшее, совершенно забыв, что он не один в кабинете. Огромные тяготы вынес он на своих плечах, бесконечные заботы отравили ему жизнь, а может быть, его тревожила мысль, что он ошибся в своей оценке людей, был несправедлив к тем, кто воевал за интересы народа.

— О, не говорите так, мистер Линкольн, — сказала она, — ибо у кого еще, кроме вас, будет столько оснований для радости, когда страна снова станет единой, а ведь это неизбежно будет.

— Знаю, знаю, — сказал он, сжимая руками подлокотники кресла, — но ведь источники жизни иссякают, и меня, может быть, не хватит.

Гарвей спросила, не подрывают ли его здоровье государственные заботы и дела. Он ответил:

— Нет. Косвенным образом, может быть.

Она поняла, что отняла у него очень много времени. Она поднялась с намерением уйти.

— Как же вы все-таки решили поступить?

— Я еще ничего не решил. Приходите завтра утром. Постойте, завтра заседание кабинета. Да, приходите к двенадцати дня — завтра на заседании дел будет немного.

На следующий день миссис Гарвей в двенадцать часов была уже в Белом доме. Три долгих часа ждала она. Изредка Линкольн присылал записки, в которых извещал, что заседание скоро кончится и он ее примет. Она была в отчаянии, предполагая отказ. Она ходила по комнате, глазела на карты и, наконец, услышала его шаги. Был объявлен перерыв. Президент не послал ей приглашения зайти к нему, а сам пришел к ней. Шаркая ногами и потирая руки, он сказал:

— Уважаемая мадам Гарвей, очень сожалею, что заставил вас ждать так долго, но мы только сию минуту прервали заседание.

— То, что я ждала, не имеет никакого значения, — сказала она, — но вы, вероятно, устали и не сможете принять меня даже вечером.

Он сел, попросил ее сесть.

— Я хочу вам сказать, — заговорил он тихим голосом, — что вчера военным министром издан был приказ об организации госпиталя в вашем штате.

Миссис Гарвей ничего не могла сказать. Ее ответом были слезы. Когда она, наконец, обрела дар речи, то промолвила:

— Благослови вас бог!

Линкольн попросил ее прийти на следующий день, так как он хотел передать ей копию приказа. Она пришла в последний раз. Президент ее спросил:

— А вы очень рассердились бы, если бы я сказал вчера «нет»?

— Мистер Линкольн, я не упала в обморок от радости, услышав ваше положительное решение, и не рассердилась бы при отказе.

— И что бы вы сделали в случае отказа?

— Я снова пришла бы к вам со своим ходатайством ровно в девять утра.

Линкольн расхохотался.

— Ну, тогда я мудро поступил, — сказал он.

В результате встречи миссис Гарвей с президентом было построено три госпиталя.

10. 8 ноября 1864 года — день выборов

Низко нависло серое небо. Шел дождь. В этот день в Белом доме было тихо и почти пусто. В полдень Брукс навестил президента и, «к моему удивлению, застал президента в полном одиночестве, как будто с общего согласия все избегали заходить в Белый дом». Линкольн волновался. Он сказал Бруксу:

— Я достаточно опытный политик, чтобы понимать, что можно было не сомневаться по поводу результата на съезде в Балтиморе, но у меня нет никакой уверенности в победе сегодня.

В семь часов вечера Линкольн и Хэй вышли из Белого дома. У порога их встретила неистовая буря с ливнем. Они прошлепали по лужам парка и поднялись в телеграфную комнату военного министерства. Линкольну вручили депешу от Форни из Филадельфии, в которой сообщалось, что президент получил там большинство в 10 тысяч голосов.

Президент отправил жене первые результаты голосования.

— Она волнуется больше моего, — сказал он.

Позже в кабинете Стентона Линкольн встретил Густавуса-Вазу Фокса, который ликовал по поводу поражения двух ненавистных противников.

— У меня нет такого чувства личной неприязни, как у вас, — сказал Линкольн. — Неприязнь никогда не окупается. У человека нет времени на то, чтобы полжизни потратить на вражду. Если кто-либо перестает на. меня нападать, я никогда не ставлю ему прошлое в вину.

Из-за бури и ливня телеграф работал с перебоями. Во время длительного перерыва, часов около десяти, вспоминает Брукс, «президент развлекал небольшую компанию, собравшуюся в военном министерстве, анекдотами и занимательными воспоминаниями». Входил Экерт, передавал телеграммы Стентону и тут же уходил. Президент просматривал телеграммы, комментировал сообщения. Чарльз Дана описывает события вечера:

Время шло, а телеграфная связь с Иллинойсом и штатами к западу от Миссисипи все ухудшалась. Однако имевшиеся уже результаты голосования были очень близки к расчетам и таблице, которую Линкольн начертил несколько недель тому назад. Приближалась полночь, и, как отмечает Брукс, «стало ясно, что Линкольн переизбран, и те господа, которые еще не ушли из бюро, сердечно поздравляли его. Линкольн был очень спокоен: ни волнения, ни удовлетворения не выказал он ни в малейшей степени и лишь сказал, что рад тому, что кончилось состояние неизвестности, что он благодарен за решение народа, выраженное в такой ясной, полной и непререкаемой форме».

«В полночь, во время ужина, — вспоминает Хэй, — президент неуклюже, но гостеприимно трудился, выковыривая жареных устриц». Лишь в два часа ночи он ушел из военного министерства. У выхода он повстречал группу людей, распевавших песни под духовой оркестр. Раздались приветствия и требования выступить с речью. Ливень, буря — все осталось позади.

Сводка с окончательными результатами, которую для формальности предстояло выпустить, уже ничего не могла изменить. На тысячах избирательных участков 4 миллиона мужчин опустили свои бюллетени. Нация сделала свой выбор.

Хаос, ненависть, подозрения, недоверие, месть, мрачные сомнения буйствовали вовсю. Однако обработка, подсчет, отметки на бюллетенях проходили в спокойной обстановке и полном порядке: насилие и жульничество проявились лишь в незначительном количестве случаев. Единичными были ошибки при подсчете и пересчете бюллетеней.

Американский избиратель, народ, высказался за то, чтобы колоссальная, трудная, изнуряющая война продолжалась под руководством того, кто вынужден был начать войну; избиратель был за то, чтобы центральные органы управления страной и власть остались в руках человека, чьи идеи служили путеводной звездой.

Результаты голосования после их анализа оказались в известной степени унизительными для Линкольна. Все северные штаты, кроме Кентукки, Делавэра и Нью-Джерси, пошли за Линкольном. Но здесь не было все сметающего с пути триумфа: он получил большинство немногим больше 400 тысяч голосов. Из всех поданных во всей стране голосов Линкольн получил 2 203 831, то есть 55,09 процента. Мак-Клеллан получил 44,91 процента. В городе Нью-Йорке Мак-Клеллан получил 78 746 голосов, а Линкольн только 36 673, и по штату Нью-Йорк за него было подано только 50,47 процента всех бюллетеней. Унизительной была и небольшая заметка: «Официально подтверждается, что в родном графстве мистера Линкольна, в Сэнгамоне, Иллинойс, генерал Мак-Клеллан получил большинство в 376 голосов». Ознакомление с результатами по штату Иллинойс показало, что все графства, граничащие с Сэнгамоном, предпочли голосовать за МакКлеллана. Но от всего этого сердце Линкольна мало страдало. Самое важное — солдаты в подавляющем большинстве голосовали за него: они оправдали прогноз, что будут голосовать так же хорошо, как стреляют.

Из Сити-Пойнт телеграфировал Грант: «Эта победа важнее для страны, чем выигранное сражение». Важность этой победы подчеркивалась еще и сознанием того, что сотни и тысячи солдат не могли отдать свои голоса президенту, потому что они находились на марше, в бою, или потому что законодательные собрания их штатов отказали им в праве голосовать в полевых условиях.

Вечером 10 ноября к Белому дому подошла процессия со знаменами, фонарями и транспарантами; людские волны кипели у главного входа, толпа заполнила сад, прилегавший к дому. Вновь избранный президент вышел через окно на северную галерею. Его встретил рев толпы, затихший лишь через несколько минут. Линкольн приготовился прочитать народу свою речь по рукописи. Рядом с ним стоял Хэй со свечой, свет от которой падал на страницы текста.

— Не очень изящно, — сказал Линкольн, улыбаясь, — но я становлюсь слишком стар, чтобы беспокоиться о форме выступлений.

Стоя под звездным ночным небом, Линкольн начал:

— В течение долгого времени перед нами стоял важный вопрос о том, может ли любое правительство, не очень соблюдающее свободу и права народа, быть достаточно сильным, чтобы самому удержаться у власти в период трудных испытаний. Можно сказать, что мятеж поставил республику в критическое положение… и в связи с этим выборы стали насущно необходимыми. У нас не может быть полномочного правительства без выборов, и если бы мятеж заставил нас отказаться от всенародных выборов или отсрочить их, южане вправе были бы считать, что они нас уже победили или поставили у края пропасти. Природа человека не изменится. При любом большом национальном испытании в будущем, если сравнивать людей того времени с нашими, все равно найдутся и такие же слабые и такие же сильные; такие же глупые и такие же умные; такие же плохие и такие же хорошие… Золото хорошо на своем месте; но энергичные, смелые, патриотичные люди ценнее золота…

…И в заключение я прошу вас вместе со мной воскликнуть: да здравствуют наши храбрые солдаты и матросы, их доблестные и талантливые командиры!

Раздались аплодисменты и громкие крики приветствий. Линкольн выразил в своей речи тот дух гуманизма, который он хотел бы видеть преобладающим в жизни будущего общества.

На лужайки у Белого дома вскоре легли привычные ночные тени деревьев, оград, зданий; воцарилась тишина.

В своей речи Линкольн дал ясно понять, что он предпочитает примирение, а не возмездие; он явно не хотел намеренно ранить чьи бы то ни было сердца шипами репрессий.

В день выборов Мак-Клеллан, как генерал-майор кадровой армии, подал в отставку. На освободившееся место Линкольн назначил генерала Филиппа Шеридана. Потерпев поражение на выборах, МакКлеллан готовился к поездке в Европу, где он намеревался провести несколько месяцев вдали от войны и арены американской политической борьбы.

У заокеанских либералов перевыборы Линкольна вызвали восторг. Как писал французский «Журналь де деба»: «Это первый случай, когда народ, пользующийся всеобщим избирательным правом, был призван прямо и решительно высказаться за или против продолжения тяжелой войны».

Лондонский «Спектэйтор» считал, что Север в своем большинстве ясно высказался: «Пусть лучше вся страна покроется госпиталями, пусть множатся банкроты в городах, пусть в каждой семье льют слезы над погибшими на войне, пусть материальная основа цивилизации отброшена на столетия назад — Север все же готов продолжать борьбу, но не допустить превращения свободы в химеру…»

Западные штаты, Новая Англия, крупные штаты Нью-Йорк и Пенсильвания заявили, что мистер Линкольн, «этот хитрый мужик, поставивший перед собой благородную задачу, которую он выполняет с непоколебимым упорством, выражает решимость большинства; несмотря на бесконечные обвинения в деспотизме и случающиеся изредка неудачи, несмотря на свою неотесанность и проявляемое иногда отсутствие такта, он верный выразитель интересов нации в ее борьбе на жизнь и смерть».

Телеграмма Гранта Линкольну правильно оценила обстановку. Ноябрьские выборы имели гораздо большее значение, чем победа в крупном сражении. Они дали ответ на многие вопросы. Будет ли продолжаться война? Да, и с большей решительностью, чем до сих пор. Будет ли продолжаться мобилизация военнообязанных? Да, и оппозиция военному набору не посмеет так открыто возражать против него.

На следующее утро после выборов Хэй занес в свой дневник следующее: «Ночью У. X. Л. (Уорд Хилл Лэймон) пришел в мой кабинет и затеял разговор о должности верховного судьи… Он выпил стакан виски, отказался от постели, которую я ему предложил, вышел в коридор и, завернувшись в свой плащ, улегся у дверей президента; так он и провел ночь. Это было выражением трогательной и немой преданности. У него был небольшой арсенал пистолетов и длинных охотничьих ножей, которыми он обложился. Рано утром, еще до того как я и президент проснулись, он ушел, бросив у моей двери одеяла, полученные у меня накануне».

От одной крайне левой революционной организации пришло приветствие, написанное в духе братства. Оно поступило от Центрального совета Международного товарищества рабочих, чьим знаменем был красный флаг, а кардинальной целью — свержение капиталистической системы объединением рабочих всего мира. Ведущий философ и тактик товарищества, секретарь германского отделения организации, Карл Маркс, автор «Капитала», написал письмо американскому народу, адресованное Аврааму Линкольну, президенту Соединенных Штатов:

Возвращаясь к этому же вопросу, Маркс в ноябре 1864 года написал Джозефу Вейдемейеру, тогда находившемуся в Соединенных Штатах: «Его английские члены являются по большей части вождями здешних тред-юнионов, т. е. настоящими рабочими королями Лондона; это те самые люди, которые устроили грандиозную встречу Гарибальди и, организовав огромный митинг в Сент-Джемс Холл (под председательством Брайта), помешали Пальмерстону объявить войну Соединенным Штатам, которую он готов уже был начать».

Два коротких абзаца заключили первое письмо организованных европейских рабочих своим американским собратьям. В одном сардонически обрисовывалось переплетение экономических противоречий между негром и белокожим рабочим. В другом отдавалась дань историческому значению Линкольна. Документ подписали лондонец Джордж Оджер, председатель совета и секретари отделений Франции, Германии, Италии, Польши, Швейцарии и еще 51 страны, представлявших фактически все страны и края континентальной Европы и Британских островов.

Вот что значилось в заключительных абзацах:.

Письмо это было вручено специальным комитетом послу Адамсу в Лондоне. Через несколько недель Адамс ответил: письмо должным образом передано президенту Соединенных Штатов, и, «поскольку чувства, выраженные в письме, носят частный характер, они приняты им с искренней и сильной надеждой, что он не окажется недостойным доверия, которым недавно он был облечен своими согражданами и многочисленными друзьями человечества и прогресса во всем мире».

Затем последовала отповедь министерства иностранных дел США, написанная в бархатных выражениях, что оно не одобряет революционной пропаганды и доктрины насилия: «Правительство Соединенных Штатов ясно сознает, что его политика не является, да и не может быть, реакционной; но в то же время оно придерживается курса, принятого с самого начала, на полное воздержание от пропагандизма и противозаконной интервенции. Оно стремится быть одинаково справедливым в отношениях со всеми государствами и народами. Оно уверено, что это стремление даст благоприятные результаты и найдет поддержку в своей стране, а также уважение и доброжелательность во всем мире».

11. Линкольн выдвигает кандидатуру верховного судьи

Кто будет намечен верховным судьей? Об этом гадали, толковали в прессе, в политических кругах, делились слухами за чашкой чаю, над бокалами виски. Называли имена знаменитого нью-йоркского юриста Уильяма Эвартса, судьи Свайна, судьи Дэвида Дэвиса. Генеральный прокурор Бэйтс скромно и лично для себя записал в свой дневник, что это назначение было бы для него достойным завершением его карьеры. Фесенден сам сказал, что он не годится для этой должности. Браунинг написал: «Навестил президента и убеждал его назначить на должность председателя верховного суда мистера Стентона. Он ничего не сказал по поводу моего совета, но признал, что мистер Стентон человек способный и вполне квалифицированный».

Мощный нажим в пользу Монтгомери Блэйра производили Джеймс-Гордон Бенет и Торлоу Уид, а также группа редакторов, специально приехавших в Вашингтон, чтобы вместе с Блэйром составить план отвода кандидатуры Чэйза, которого все считали основным претендентом.

В течение ноября президент выслушал целый ряд делегаций и отдельных посетителей, но никому никаких обязательств не дал. Представители филадельфийского Юньон Лиг Клаб ратовали за Чэйза и зачитали петицию за многими подписями. Президент сказал:

— Не будете ли вы так добры в порядке личного одолжения оставить мне этот документ? Я хочу показать его — в том случае, если я назначу мистера Чэйза, — друзьям других кандидатов на эту должность. Пусть увидят, какие могущественные влияния и какие сильные личные рекомендации были пущены в ход в пользу мистера Чэйза.

Представители лиги были удовлетворены, даже обрадованы, услышав эти слова, но тут они обнаружили, что президент еще не кончил свою мысль. Он просто сделал паузу и затем продолжал:

— Мне этот документ нужен также для того, чтобы в случае назначения другого лица я мог показать его сторонникам, какими могущественными влияниями и какими сильными личными рекомендациями я вынужден был пренебречь, чтобы назначить их фаворита.

Филадельфийцы с чем пришли, с тем и ушли, нисколько не удовлетворенные беседой с президентом.

Ричард Дана и судья И. Хоур вдвоем навестили Линкольна и сказали ему, что если он в соответствии со слухами решил назначить Чэйза, они не предложат никаких других кандидатов. Ответ Линкольна записан судьей Хоуром: «Мистер Чэйз очень способный человек. Он очень честолюбив и, как мне кажется, несколько помешан на вопросе о президентстве.

В последнее время он не совсем достойно вел себя, и мне советовали: «Теперь время его окончательно сокрушить». Знаете, я против того, чтобы кого-либо сокрушать! Если кто-либо умеет что-то отлично делать, я говорю: пусть работает. Дайте ему возможность показать, на что он способен».

Однажды Николаи принес письмо от Чэйза. Линкольн спросил:

— Что он пишет?

— Просто любезное, дружеское письмо.

Не читая его, Линкольн сказал с лукавой улыбкой:

— Положите его вместе с другими рекомендательными письмами.

Энергичные враги Чэйза устно и письменно протестовали против его назначения. Чиновники министерства финансов, Блэйр и другие лица и группы прирлали письма, в которых характеризовали Чэйза как человека, неизменно покровительствующего своим сторонникам; он не знает людей, вечно всем недоволен, мешает работать. Николаи Хэй отметили, что президент внимательно выслушивал все уважительные доводы против Чэйза, но как только делались попытки напомнить Линкольну о всех кознях Чэйза против него, «он резко обрывал говорившего».

Молодой иллинойский конгрессмен Шелби Кулом передавал, что когда Линкольну приносили письма Чэйза с инсинуациями против него, он отказывался их читать, говоря: «Если мистер Чэйз отзывался нелестно обо мне, я, со своей стороны, высказывался о нем тоже довольно резко. Полагаю, что мы квиты».

В другом случае он сказал: «Мне известны более низкие поступки Чэйза, о которых эти люди ничего не знают».

Наконец собрался конгресс. 6 декабря, учитывая известный риск, руководимый сложными мотивами, основанными на искусстве управлять государством и необходимостью установить политическое равновесие, президент выдвинул кандидатуру Чэйза.

«Он никому не сообщил о своем намерении», — отметили его секретари, — и собственноручно написал нужный документ. Не передавая решения вопроса в комиссию, без обсуждения сенат сразу единогласно утвердил назначение. Чэйз написал президенту: «Я не могу уснуть, не поблагодарив вас за этот знак вашего доверия и в особенности за то, как вы предложили мою кандидатуру».

Конгрессмен Джон Аллей, зайдя в библиотеку президента, услышал слова Линкольна:

— С тех пор как последнее дыхание оставило старого Тэйни, у меня не было никакого сомнения, что самое лучшее назначить вместо него Чэйза…

Радикальное аболиционистское крыло партии оказывало огромный нажим на президента, ратуя за назначение Чэйза. Исходя из собственных политических соображений, Линкольн дал им то, чего они хотели. Лично он надеялся, что этим шагом ему удастся добиться большей согласованности действий в реализации его планов по реконструкции Юга.

Чэйз не был нежелателен и значительной части консерваторов. Назначение Чэйза не вызвало сколько-нибудь серьезных возражений и, как отметили Николаи и Хэй, было «принято с огромным удовлетворением во всем Союзе».

В Огайо кое-кто из бывших в длительной политической связи с Чэйзом не постеснялись напомнить о поговорке, которую Чэйз любил повторять: «Удовольствуйтесь снятым молоком, если вам не удается добыть сливки».

Готовился ли конгресс к более длительной борьбе с исполнительной властью? Очевидно, к этому дело клонилось. В последних числах ноября министр юстиции Бэйтс ушел в отставку ввиду преклонного возраста. Президент предложил сенату кандидатуру Джеймса Спида из Кентукки, брата задушевного своего друга Джошуа Спида. Джеймс с самого начала был искренним приверженцем Союза, формировал воинские части и делал все, что было в его силах, чтобы удержать Кентукки в составе Союза. Он был способным юристом с незапятнанной репутацией.

Юридический комитет сената задержал на несколько дней утверждение кандидатуры президента не потому, что они колебались, как сказал один из членов комитета, а для того, «чтобы легонько дать понять президенту, что они якобы не знают, кто такой Джеймс Спид».