Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.
Оперение мое от засохшей крови побурело.
Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь,
А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.
Ах жестокие руки! Я их о пощаде молил,
Я вытягивал шею и плакал - не слышали плача.
И безжалостный нож от свободы меня отрешил,
Я не знаю, зачем... Может быть, невозможно иначе.
И, сложив пополам зачерненную плотную бязь,
Завязали глаза, чтоб не видел зовущего неба...
Кавалеры шутили, а юные дамы, смеясь,
Мне бросали кусочки духами пропахшего хлеба.
А глумливая чернь потешалась моей слепотой,
И швыряли мальчишки так бьющие больно каменья.
Говорили собратья мои, что теперь я — ручной,
Предназначено мне для фонтана служить украшением.
С неба падали шорохи вольных, расправленных крыл -
Пролетала куда-то моя лебединая стая...
Я рванулся за ней, я о режущей боли забыл...
Но держала вода. Она тоже, наверно, ручная...
Мне подрезали крылья. Хотел полететь - да невмочь.
Оперение мое от засохшей крови побурело.
Я затих в камышах. Опускалась дождливая ночь.
А в саду кто-то пел, и печальная лютня звенела.