Лирика Древнего Рима

ПРЕДИСЛОВИЕ

Катулл, Тибулл и Проперций… Эти три поэта открывают ту область римской литературы, которая до них оставалась совсем неизвестной для самих римлян. Это — область личной лирики, того литературного жанра, какой в первоначальный период римской литературы совершенно не был в ходу. Нельзя, разумеется, утверждать, что до Катулла в Риме не было поэтов, которые изливали бы в стихах свои личные чувства; очень вероятно, что такие стихи писали (или, по крайней мере, сочиняли), но вряд ли они были настоящим литературным жанром, могущим соперничать с эпическими поэмами и драматической литературой, которые были представлены в Риме такими крупными поэтами, как Энний, Плавт и Теренций.

Творчество Катулла относится к последнему периоду римской республики, к ее закату, который так замечательно охарактеризовал Цицерон в своем «Бруте» — диалоге о знаменитых ораторах Греции и Рима. Я имею в виду те слова Цицерона в последней части этого диалога, какие вдохновили Тютчева, передавшего их в стихотворении «Цицерон»:

Да, для людей, всецело отдававших себя общественной деятельности и пытавшихся отстаивать уже отжившие традиции времен расцвета римской республиканской державы, завоевавшей не только всю Италию, но и Карфаген и Грецию, времена триумвирата, а затем единоличной власти Юлия Цезаря были действительно «ночью Рима». Но для людей, посвящавших себя не только войне и политике, но и проявлявших интерес, и даже главный интерес, к человеческой личности и, в первую очередь, к себе самим, эти последние годы римской республики и возникновение принципата были временем расцвета той поэзии, которая главным своим предметом сделала личные чувства и переживания человека. А интерес к человеческой личности в это время становится настолько глубоким, что даже такой поэт-философ, как Лукреций, в своей поэме «О природе вещей» главное внимание обращает на человека как такового и со всею присущей ему страстностью живописует внутреннюю жизнь людей, их чувства, страсти и страдания.

И вот появляется поэт, который ставит во главу угла своего творчества не воспевание героев истории и мифологии, а самого себя. Поэтому маленькая книжка Катулла, в которой всего немногим больше сотни стихотворений, — крупнейшее литературное явление, открывающее новую эпоху римской поэзии.

По сторонним свидетельствам мы почти ничего не знаем о Катулле. По этим данным нам известно только, что он родился в первой четверти I века до н. э. на севере Италии — в Вероне, переехал в Рим, в 57 году до н. э. отправился в Вифинию в свите претора Меммия, вернулся на следующий год в Италию и поселился в Риме, где и умер, не достигнув, по всей вероятности, и сорокалетнего возраста. Известно также, по свидетельству Светония («Божественный Юлий», 73), что отец Катулла был в дружеских отношениях с Юлием Цезарем. «Валерия Катулла, — говорит Светоний, — который, по собственному признанию Цезаря, навеки запятнал его имя стишками на Мамурру (начальника инженерной части в войске Цезаря), он, после извинений поэта, в тот же день пригласил к обеду, а с отцом его непрерывно продолжал поддерживать дружеские отношения». Известно также, что Катулл был влюблен в одну из сестер Публия Клодия (сначала друга, а потом врага Цицерона) — Клодию, которую называет в своих стихах Лесбией (Апулей, «Апология», 10).

Вот и все. Но эти скудные биографические сведения значительно восполняются тем, что мы знаем о Катулле по его собственным стихам. Правда, по ним нельзя полностью восстановить его биографию, но зато можно составить яркое представление о нем, о его жизни в Риме, о его интересах и чувствах. Он стоит перед нами как живой, и его образ для нас — один из самых ярких образов античной литературы. И для этого поэта самым лучшим жизнеописанием служит не сухой перечень биографических данных, а его собственные лирические стихи, которыми он увлекался с шестнадцатилетнего возраста, а то и раньше (LXVIII, ст. 15-18):

Для шестнадцатилетнего молодого человека такие стихи, конечно, были забавой, и не предполагал Катулл, что его юношеские шалости послужат основой для нового в Риме жанра личной лирической поэзии, которой суждено будет занять такое важное место в латинской литературе. И, преподнося книжку своих лирических стихов историку Корнелию Непоту (тоже уроженцу Северной Италии), Катулл называет их «безделками» (nugae). Однако, приехав из Вероны в Рим, Катулл попадает в круг таких же поэтов-«бездельников» и с увлечением принимается за сочинение легких стихов, соревнуясь с этими поэтами, о чем свидетельствует очаровательное стихотворение, обращенное к поэту Лицинию Кальву, который, хотя и был не только поэтом, но и оратором, все же вместе с другими «новыми» поэтами («неотериками», по-нашему, «модернистами»), о которых презрительно отзывался Цицерон, больше увлекался сочинением стихов, чем выступлениями на форуме. Мы не можем судить о поэтических произведениях этого литературного кружка, так как ни от Кальва, ни от Гельвия Цинны, ни от других входивших в него поэтов не сохранилось ничего, кроме досадных по скудости фрагментов. Но, видно, эти поэты, из которых многие были и земляками Катулла, составляли влиятельную литературную партию. За образец они брали поэтов александрийской школы, возглавлявшихся сначала Каллимахом и затем Эвфорионом; Цицерон и называет молодых римских лириков презрительно «подголосками Эвфориона» («Тускуланские беседы», III, 45), противополагая их творчество классическим произведениям Энния. Но время торжественной и полной общественного пафоса поэзии уже миновало, и она должна была уступить место иным видам творчества — живой личной лирике и своеобразно переплетавшейся с ней изысканной обработке мифических сюжетов, далеко отходившей от традиционной мифологии. И тому и другому виду поэзии Катулл отдал дань, и в его сборнике, наряду со стихами, обращенными к Лесбии и другим женщинам, а также к его друзьям и недругам, мы находим и несколько небольших мифологических поэм, из которых особенно интересна поэма об Аттисе (LXIII) и мифологическая обработка темы о волосах Береники (LXVI). Последнее стихотворение чрезвычайно интересно и потому, что это не самостоятельное произведение Катулла, а мастерский поэтический перевод поэмы Каллимаха.

Но дарование и мастерство Катулла ярче всего выразились в его стихах, обращенных к Лесбии.

Стихотворения, обращенные к Лесбии, и те, в которых говорится о ней, можно разделить на три группы: счастливая любовь; размолвки и огорчения; окончательный разрыв. Следуя такой схеме, можно считать начальным стихотворение LI, а последним — XI. Хотя доказать это, строго говоря, нельзя, но такое предположение подтверждается не только содержанием этих стихов, а и очень существенным для античной поэтики внешним признаком: оба стихотворения написаны одним и тем же стихотворным размером — малой сапфической строфой, ни в каких других стихах Катуллом не применявшейся. Основываться же на последовательности стихотворений Катулла по дошедшему до нас сборнику совершенно невозможно, так как они распределены в нем по чисто формальным признакам и никакого отношения к хронологии не имеют.

Представим же себе начало увлечения Катулла Лесбией так, что он еще не уверен в успехе и даже не решается говорить о своей любви собственными стихами: он передает Лесбии свой вольный перевод оды Сафо, надеясь, что римская красавица прекрасно поймет, в чем тут дело. Счастливая любовь Катулла выражена в дальнейшем в двух стихотворениях, обращенных опять-таки не прямо к Лесбии, а к ее ручной птичке (II и III), а также в стихах, в которых Лесбия прославляется как совершенная красавица, в противоположность двум другим римлянкам — Амеане и Квинтии (XLIII и LXXXVI). Дальнейшее же развитие счастливого романа видно по стихотворениям V, VII, LXXXIII, XCII. Что Катулл со всею страстью влюбился в Лесбию, в этом не может быть никаких сомнений; но для Лесбии, которая, несомненно, тоже увлеклась Катуллом, это увлечение было скорее мимолетным эпизодом, а не проявлением глубокого чувства. Начались размолвки и обиды, Катулл ревнует Лесбию, грозит ее бросить (VIII), но стоит ей показать ему, как он ей дорог, как он снова возвращается к своей возлюбленной и считает себя счастливее всех людей на свете (CVII) и молит богов, чтобы Лесбия не изменила своему слову (CIX). Но нежная и глубокая любовь Катулла мало удовлетворяла римскую красавицу, окруженную поклонниками, и поэту приходится убедиться в том, что она ищет совсем другого. Это видно по стихотворению LVIII, проникнутому мучительной тоской и возмущением, а смятенное чувство поэта выражено в самом движении этого стихотворения. И вот Катулл решает окончательно разорвать с Лесбией. Он не может унять своей любви, что лучше всего видно по знаменитому двустишию — Odi et amo (LXXXV), но никакие попытки Лесбии вернуть себе Катулла, никакие ее обещания на него не действуют, и он заканчивает свой цикл стихов к Лесбии стихотворением, полным глубокого горького чувства (XI).

Но, помимо стихов к Лесбии и друзьям, в которых Катулл живописует свои личные чувства, в дошедшем до нас сборнике его стихов есть и много других произведений, в которых он предстает перед нами как крупнейший представитель новой поэтической школы римской поэзии. Это — его поэмы, в которых наряду со своеобразной разработкой мифологических тем, автор уделяет особое внимание психологическим мотивировкам своего повествования. Особенно ярко проявляется интерес Катулла к психологическому анализу в поэме об Аттисе, написанной сложным стихотворным размером — галлиямбом. Тема этой поэмы — переживания оскопившего себя жреца фригийской богини Кибелы (LXIII). Как в поэме об Аттисе, так и в других больших стихотворениях Катулла и даже в его лирике (ср., например, VII) ясно видна александрийская «ученость», но во всех этих произведениях талант Катулла заставляет забывать о каком-либо подражании греческим образцам; свои образцы Катулл использует только как удобный ему материал и всюду остается подлинным римским поэтом с ярко выраженной собственной личностью. И в его лирике, и в его поэмах видны свежие и живые источники народного творчества, подлинный италийский юмор, переходящий в стихах против личных врагов и приспешников Юлия Цезаря и в едкий «италийский уксус», но выражению Горация.

Как никто другой из римских поэтов, Катулл умел соединять трогательное и нежное с резким и грубым, быть блестяще остроумным (см. очаровательную новеллу X), а в своей лирике — всегда искренним и непосредственным.

Прошло каких-нибудь двадцать с лишним лет со дня смерти Катулла, и все изменилось в Риме. Старая сенатская республика уступила место единоличной власти Августа, и началась новая эпоха в развитии римской литературы. Один за другим появляются новые поэты во главе с Вергилием и Горацием, затмевающими на некоторое время славу Катулла. Но воздействие его поэзии все же не угасает и продолжает сказываться и в лирике Горация, и в произведениях тех поэтов, которые создают римскую элегию, — Тибулла и Проперция, а за ними и Овидия.

Хотя биография Тибулла нам известна из древнего его жизнеописания несколько лучше, чем биография Катулла, но все-таки о его личной жизни мы можем судить почти исключительно по его элегиям. Тибулл родился около 60 года до н. э., то есть незадолго до смерти Катулла, а умер, как предполагают, одновременно с Вергилием, то есть в 19 году до н. э. Он принадлежал к литературному кружку, покровителем которого был полководец Марк Корнелий Мессала. Его Тибулл сопровождал во время одного из походов и посвятил ему седьмую элегию первой книги.

Под именем Тибулла до нас дошли две книги элегий, посвященных главным образом двум его возлюбленным, названным вымышленными именами Делии и Немесиды.

Родившись во времена ожесточенной борьбы за власть между Цезарем и Помпеем и пережив в ранней юности страшный период гражданских войн в римском государстве, Тибулл, не принадлежавший ни к высшей римской знати, ни к низшим слоям римского общества, да и по своему имущественному положению занимавший среднее в нем место, стремится отстраниться от политической жизни. Его идеал — мирная сельская жизнь и счастливая любовь вдали от шумной и беспокойной столицы; не надо ему ни почестей, ни военной славы, ни богатства. Этот идеал лучше всего выражен Тибуллом в начальной элегии первой книги и в заключительной, десятой, в которой он проклинает войну. Презрение к богатству и ненависть к ужасам войны, пожалуй, единственные общественно-политические темы, какие занимают Тибулла.

Стихи Тибулла, обращенные сперва к Делии, а затем к Немесиде, во многом напоминают стихи Катулла к Лесбии по изображению чувств поэта, однако все они облечены в определенную литературную форму, и среди них мы не найдем ни одного стихотворения, которое дышало бы такой непосредственной страстью, какая отмечает стихи Катулла. И, несмотря на то что было бы совсем нелепо заподозривать Тибулла в неискренности его чувств к возлюбленным, все же, изображая эти чувства в строго выдержанных рамках элегии, он во многом лишает их того обаяния, какое присуще лирике веронского поэта. Тибулл в своих элегиях никогда не забывает о том, что они должны подчиняться определенным правилам, выработанным для элегической поэзии, но вместе с тем, помимо изображения своих любовных чувств, он с удивительным изяществом и полной искренностью вводит в них и картины, присущие идиллической поэзии, — описывает деревенскую природу, сельский праздник, видит в своем воображении Делию, поджидающую его за прялкой, и т. д. Гораздо меньше внимания уделяет Тибулл мифологической тематике, этому непременному элементу большинства произведений античной поэзии: видно, что и тут его гораздо больше интересуют сельские божества, чем официально почитаемые в Риме Юпитер и другие главные небожители. Даже бог поэзии Аполлон и Венера с Амуром для него менее значительны, чем Приап, Палес или хранители домашнего очага — лары.

Тибулл — певец идеализируемой им сельской жизни, в обстановке которой мечтает он жить со своей милой Делией, но мечты так и остались мечтами, да и Делия нисколько их не разделяла. Она начинает постоянно ему изменять и покидает своего нежного и склонного к меланхолии поклонника, предпочтя ему более выгодного любовника. Другая возлюбленная Тибулла — Немесида, в которую Тибулл был, видимо, гораздо сильнее влюблен, чем в Делию, и которой он посвящает большинство любовных элегий второй книги, — настоящая куртизанка; она прекрасно знает себе цену, расчетлива, корыстолюбива, холодна, и хотя знает толк в поэзии, но гораздо больше ценит деньги, чем элегии своего поклонника.

Надо, однако, сказать, что характеристика обеих любовниц Тибулла в его стихах представляет для нас гораздо меньше интереса, чем то, как он передает свои собственные чувства и мечты. Самое ценное в этом поэте — это его искренность в сочетании с замечательным изяществом его стихов, простотой его речи и с отсутствием «ученой» надуманности, свойственной александрийской поэзии.

К дошедшим до нас двум книгам стихов Тибулла присоединены под его именем еще две книги стихотворений, ему не принадлежащих. Это книга некоего Лигдама, ровесника Овидия, панегирик Мессале, написанный гекзаметрами каким-то неизвестным поэтом (IV, 1), и несколько стихотворений поэтессы Сульпиции, принадлежавшей к тому же кругу поэтов, что и Тибулл. Самому Тибуллу в этом сборнике могут принадлежать только пять небольших стихотворений (IV, 2-6)-, элегия (IV, 13) и эпиграмма (IV, 14).

Так же мало, как и о Тибулле, мы имеем биографических данных о его младшем современнике Проперции; и опять-таки наиболее существенные о нем сведения извлекаем из самих его произведений. Родился Проперций в Умбрии, скорее всего в городе Асизии (теперешнем Ассизи) около 50 года до н. э., а умер около 16 года до н. э. Происхождения он был далеко не знатного, не был он и богат (см. II, 24, 37). Переехав в Рим, Проперций не стал стремиться ни к какой служебной карьере, а всецело отдался своему поэтическому призванию. Когда появилась его первая книга стихов, он сразу обратил на себя внимание Мецената, но остался далек в своих стихах от той тематики, какая была бы желательна Августу, и хотя, несомненно, угодил ему впоследствии своей элегией на смерть Марцелла (III, 18) и некоторыми другими стихотворениями, но все-таки продолжал быть верен своей любовной теме.

Главным увлечением Проперция была красавица Кинфия, настоящее имя которой, по словам Апулея, было Гостия. Кто она была по своему происхождению и общественному положению, сказать трудно, но, во всяком случае, она была не только хороша собою, но и прекрасно образованна, обладала поэтическим и музыкальным дарованием и привлекала к себе многочисленных поклонников своим исключительным обаянием. Словом, это не была легко доступная гетера (какими тоже увлекался Проперций), но одна из тех женщин, о которых говорит Овидий в «Искусстве любви», как о живых носительницах изящества и поэзии. И хотя Проперций и Кинфия не раз изменяли друг другу, но тем не менее увлекшийся ею поэт, даже после целого года разрыва с нею, все же вернулся к ней снова и, очевидно, никогда не переставал ее любить, оставаясь верным своим словам, какими заканчивает двенадцатую элегию первой книги:

В лице Проперция мы встречаемся с поэтом, писавшим в том же литературном жанре, что и Тибулл, но поэтом, совершенно отличным от поклонника Делии. Проперций наделен необычайно бурным темпераментом: он и страстен и порывист, может в своих чувствах сразу переходить от одной крайности к другой — от живого веселья к томной нежности, от лирических излияний к сатире, от серьезного тона к остроумной шутке, даже когда он раздражен (II, 21); и всегда он подкупает непосредственностью и искренностью своего яркого чувства. Надо, однако, признаться, что все это сложное и увлекательное существо Проперция часто заволакивается его мифологическою «ученостью», приводящей порой в совершенное недоумение читателя; наш автор — убежденный последователь александрийской поэзии и хочет пощеголять ученостью даже в тех случаях, когда она сильно ослабляет непосредственное впечатление от его на редкость яркого поэтического дарования. Но, стараясь показать себя ученым поэтом, Проперций, вместе с тем, иной раз мало следит как за единством формы своих элегий, так и за единством их содержания. Это не всегда выдержанное единство сказывается и в его языке, когда в изысканную риторическую речь вдруг врываются простонародные выражения или, насколько мы можем это определить, какие-то чуждые римскому литературному языку провинциализмы.

Поэзия Катулла, Тибулла и Проперция оказала большое влияние на творчество последующих поколений поэтов и не только римских, как, например, на Овидия, упоминающего как своих предшественников Тибулла и Проперция, или на Марциала, то подражавшего Катуллу, то пародировавшего его стихи, но и на поэтов средних веков и нового времени.

«Важные римляне, потомки суровых Кориоланов, — говорит Батюшков, — эротическую музу Катулла, Тибулла и Проперция не отвергали» («Речь о влиянии легкой поэзии на язык», 1816). Не отвергли ее и на нашей родине. Батюшков, говоря о жизни «некоторых стихотворцев, которых имена столь любезны сердцу нашему», и приводя в пример Горация, Катулла и Овидия, которые «так жили, как писали», особо останавливается на Ти-булле: «Тибулл не обманывал ни себя, ни других, говоря покровителю своему Мессале, что его не обрадуют ни триумфы, ни пышный Рим; но спокойствие полей, здоровый воздух лесов, мягкие луга, родимый ручеек и эта хижина с простым соломенным кровом — ветхая хижина, в которой Делия ожидает его с распущенными власами по высокой груди» («Нечто о поэте и поэзии»).

Тибулл очень привлекал Батюшкова, который сделал три вольных перевода элегий Тибуллова сборника (I, 3; I, 10 и III, 3), изменив в последней (Лигдамовой) элегии имя Неэра на Делия. Почитателем Тибулла был в юности и Пушкин.

говорит он в послании Батюшкову 1815 года.

Но в более зрелых годах Пушкин больше увлекается Катуллом. Это видно и по письму к Дельвигу от 20 февраля 1826 года, в котором он пародирует стихи 120-121 LXI стихотворения Катулла:

«Мой друг барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем

т. е. черт побери вашу свадьбу, свадьбу вашу черт побери», и по переводу 27-го стихотворения Катулла («Пьяной горечью Фалерна…»), и по заметке о шуточном стихотворении И. И. Дмитриева «Путешествие В. Л. П.» (1836):

«Для тех, которые любят Катулла, Грессета и Вольтера, для тех, которые любят поэзию не только в ее лирических порывах или в унылом вдохновении элегии, не только в обширных созданиях драмы и эпопеи, но и в игривости шутки, и в забавах ума, вдохновенных ясной веселостью, — искренность драгоценна в поэте. Нам приятно видеть поэта во всех состояниях, изменениях его живой и творческой души: и в печали, и в радости, и в парениях восторга, и в отдохновении чувств, и в Ювенальном негодовании, и в маленькой досаде на скучного соседа…»

А о Петронии в отрывке повести из римской жизни («Цезарь путешествовал…») сказано, что он «писал стихи не хуже Катулла».

Очаровательное подражание стихотворению Катулла на смерть воробья (III) есть и у Дельвига — «На смерть собаки Амики», — полное всяких античных реминисценций (здесь и «Амур и Грации», соответствующие Катулловым Veneres Cupidinesque, и Диана и поэт Бавий, который мучает всех «Семь уж люстров стихами жестокими») и кончающееся так:

Следует отметить в этом стихотворении и его одиннадцатисложный размер, которым Дельвиг хотел как можно ближе передать катулловский фалеков стих, вскоре после Дельвига точно передаваемый Каролиной Павловой и в настоящее время ставший привычным для нашего слуха.

Интересен отзыв о Катулле учителя Пушкина и Дельвига Н. Ф. Кошанского, бывшего в царскосельском лицее профессором русской и латинской словесности: «В лирических стихах его есть превосходные творения и весьма приятные, он отличается нежностию чувств и выражений; кои, однако ж, показывают уже следы испорченного вкуса: ибо часто в стихах своих оскорбляет благоприличие и скромность». Последняя часть этого отзыва, конечно, не могла смутить ни Пушкина, ни Дельвига!

Гораздо меньше успеха имел у наших поэтов Проперций, заинтересовавший, однако, Майкова, которому принадлежат два вольных подражания XI и XIV элегиям книги первой: «Цинтии» и «Туллу».

Ф. ПЕТРОВСКИЙ