Лирика Древнего Рима

КНИГА ПЕРВАЯ

Кинфии глазки меня впервые пленили, к несчастью,

А до того никакой страсти я вовсе не знал.

Очи потупило вмиг перед ней самомненье былое:

Голову мне придавил резвой ногою Амур.

5 Он приохотил меня не любить непорочных красавиц,

Дерзкий, заставив мою без толку жизнь проводить.

Вот уже целый год любовным огнем я пылаю,

Боги, однако же, всё неблагосклонны ко мне.

Меланион, о Тулл,[299] жестокость смирил Иасиды

10 Тем, что на подвиг любой он безбоязненно шел:

Как одержимый блуждал в пещерах горы Парфенийской

И на охоту ходил он на косматых зверей;

Он и от боли стонал, оглашая аркадские скалы

В час, когда злобный Гилей[300] ранил дубиной его.

15 Этим он смог покорить быстроногой девушки сердце:

Значат не мало в любви подвиги, слезы, мольбы.[301]

Мне же ленивый Амур не придумает новых уловок

Да и привычный свой путь он уж давно позабыл.

[302]Вы, что морочите нас, Луну низвести обещая,

20 Трудитесь жертвы слагать на чародейный алтарь, —

Сердце моей госпожи склоните ко мне поскорее,

Сделайте так, чтоб она стала бледнее меня.

Смело поверю тогда, что созвездья дано низводить вам,

Реки назад возвращать силой колхидской волшбы.

25 Вы ж, дорогие друзья, с запоздалым своим утешеньем

Сердцу, больному от мук, дайте лекарства скорей:

Стойко я буду терпеть и нож, и боль прижиганья,

Лишь бы свободно излить все, чем бушует мой гнев.

Мчите к чужим племенам, по волнам вы меня уносите,

30 Чтобы из жен ни одна мой не открыла приют.

Здесь оставайтесь, кому Амур, улыбаясь, кивает,

И наслаждайтесь всегда счастьем взаимной любви.

Мне же Венера, увы, посылает лишь горькие ночи,

И никогда не замрет, тщетно пылая, любовь.

35 Бойтесь вы этого зла: пусть каждого милая держит

Крепко, привычной любви он да не сменит вовек.

Если же вовремя вы не проникнетесь мудрым советом,

Позже с какою тоской вспомните эти слова!

Жизнь моя, что за нужда выступать, разукрасив прическу,

И шаловливо играть складками косских одежд?

Кудри зачем напоять ароматами мирры оронтской,[303]

Чтоб выставлять напоказ блеск чужеземных даров,

5 И, покупной красотой убивая природную прелесть,

Телу не дать своему собственным светом сиять?

Верь мне, наружность твоя ни в каких не нуждается средствах:

Ведь обнаженный Амур хитрых не любит прикрас.

Ты посмотри, как земля в своих собственных красках блистает,

10 Как неподвязанный плющ вьется по прихоти ввысь.

Разве не лучше растет земляничник в пустынных ущельях

И не привольней течет диким потоком ручей?

Берег красивей, когда он расцвечен камнями природы,

Птиц безыскусная песнь слаще гораздо звучит.

15 Кастор был покорен не убранством Левкипповой Фебы,

Не потому и Поллукс встарь Гилаиру любил;

Да и не этим зажгла раздор между Идом и страстным Фебом

Эвенова дочь возле отцовской реки,

И на колесах чужих увезенная Гипподамия

20 Мужа фригийца[304] влекла вовсе не ложной красой:[305]

Облик живой этих лиц, самоцветами не искаженный,

В красках сумел передать кистью своей Апеллес.[306]

Жены, подобные тем, не ищут любовников всюду:

Мерою полною им скромность дает красоту.

25 Не потому говорю, что соперников я опасаюсь:

Дева вполне хороша, если влюблен хоть один.

Ты же — тем паче: тебе аонийскую лиру вручила

Мать Каллиопа и Феб песни свои подарил.

Речи прелестны твои, и тебе ниспослано свыше

30 Все, чем Венера мила, все, чем Минерва горда.

Этим и будешь ты мне всю жизнь мила и любезна,

Лишь бы противна была жалкая роскошь тебе.

Как на пустом берегу в забытьи критянка лежала,

В час когда уходил в море Тезеев корабль,[307]

Как Андромеда, Кефеева дочь, без оков задремала,

Лежа на твердой скале, первым объятая сном,

5 Как эдонида,[308] упав, утомленная долгою пляской,

Спит на ковре травяном у Апидановых вод,[309] —

Так же, казалося мне, и Кинфия сладким покоем

Дышит, головку свою к зыбкой склонивши руке,

Ночью когда я пришел, отуманенный Вакхом обильным

10 И освещали мне путь, факел колебля, рабы.

Тут я, еще не совсем потеряв помраченные чувства,

К смятой постели ее робко пытался скользнуть.

Хоть с двух сторон и Амур и Либер, страсть разжигая,

Оба жестоким огнем стали меня искушать,

15 Тихо ее приподнять, подложить ей под голову руку

И, повернувши уста, к ним поцелуем прильнуть, —

Все-таки я не посмел покой госпожи потревожить,

Помня про вспыльчивый нрав, часто терзавший меня;

Лишь неотступно в нее я внимательным взором впивался,

20 Так же, как Аргус, дивясь на Инахиды рога.[310]

То со своей головы снимать начинал я веночки

И возлагал их тебе, Кинфия, я на чело.

То забавлялся, тебе поправляя тихонько прическу,

То осторожно тебе вкладывал в руки плоды.

25 Но равнодушному сну расточал я дары понапрасну:

Часто с высокой груди падали наземь дары.

Всякий же раз, когда ты во сне потихоньку вздыхала,

Трепетный, я цепенел, глупой приметы боясь,

Чтоб сновиденья тебе не навеяли страхов нежданных,

30 Чтобы никто не посмел нагло тобой овладеть.

Так и стоял я, пока, проходя от окошка к окошку,

Не постаралась луна в очи тебе заглянуть.

Светлым раскрыла лучом луна твои сонные глазки,

И, опершись на постель, ты мне сказала тогда:

35 «Ах, наконец-то замок на дверях соперницы гордой

К мягким подушкам моим снова тебя возвратил!

Где ты часы проводил лишь мне обещанной ночи,

И на закате светил томный откуда бредешь?

О, если б сам ты терпел такие же ночи, какие

40 Ты заставляешь терпеть вечно бедняжку твою!

Долго, усталая, сон прогоняла я пурпурной пряжей,

Или гасила печаль звуком Орфеевых струн,[311]

Или же вновь я кляла в своем одиночестве тихом

Эти свиданья твои долгие на стороне.

45 Сон победил наконец, крылами коснувшись отрадно:

Он лишь один осушил горькие слезы мои».

Что восхваляешь ты, Басе,[312] мне столько всяких красавиц?

Думаешь, я изменю милой моей госпоже?

Иль ты не в силах терпеть, чтоб судьбою мне данные годы,

Сколько бы ни было их, в рабстве привычном я жил?

5 Если б ты даже воспел Антиопу мне, дочку Никтея,

Иль Гермионы самой, дивной спартанки, красу,

Или красавиц иных, рожденных прославленным веком, —

Кинфия все же, поверь, славой затмила бы их;

Не говоря уж о том, что в сравненье с любою красоткой,

10 Даже при строгом суде, всех она их превзойдет.

Но не фигура ее довела меня, Басе, до безумья;

Большее есть, от чего сладко сходить мне с ума:

Ум благородный ее, совершенство в искусствах, а также

Грация неги живой, скрытая тканью одежд.

15 Хоть и стараешься ты уничтожить взаимную нежность,

Все ж мы обманем тебя, верность друг другу храня.

Это тебе не пройдет: красавица, страстью пылая,

Будет, как яростный враг, громко тебя поносить;

Не пригласит уж тебя, меня к тебе не отпустит

20 И не забудет вовек о преступленье твоем.

Примется в гневе чернить тебя красавицам всюду,

И ни единая дверь впредь уж не примет тебя.

В жалобах горьких своих никаких алтарей не забудет,

Всюду слезами она камень святой оросит.

25 Худшей беды для Кинфии нет, чем бога немилость,

Если он презрит ее и уничтожит любовь,

Главное, — если мою! Пусть вечно будет такою,

Пусть никогда мне не даст повода слезы пролить!

Желчный завистник ты мой, перестань наконец насмехаться

И не мешай нам идти вместе дорогой одной.

Что тебе нужно, глупец? На себе испытать мои муки?

Сам ты, несчастный, спешишь горечь страданий узнать.

5 Сам ты, несчастный, пойдешь сквозь огонь, незнакомый доселе,

Пить иссушающий яд всех фессалийских отрав.

Нет, не похожа она на других легкомысленных женщин:

Если рассердится вдруг, то уж пощады не жди.

Даже порою, твоим совсем не противясь желаньям,

10 Все же заставит тебя тысячи зол испытать.

Живо лишит тебя сна, — и глаза тебе затуманит:

Только она покорить диких способна мужей.

Ах, сколько раз ты придешь ко мне, отвергнутый ею, —

В тяжких рыданьях твоих гордые смолкнут слова.

15 Трепетный ужас тогда породят эти горькие слезы,

Страх безобразным клеймом запечатлеет лицо;

Что ни промолвишь — из уст лишь жалобы снова польются,

Жалкий, не будешь ты знать, где ты и кто ты такой.

Скоро почувствуешь ты, как тяжко у Кинфии в рабстве

20 И как ужасно уйти изгнанным прочь от нее.

Бледности хмурой моей изумляться ты перестанешь:

Полно дивиться тебе страшной моей худобе!

Знатность рода ничуть тебе в любви не поможет:

Изображеньям отцов не покорится Амур.

25 Если же ты хоть слегка провинишься пред Кинфией, — горе

Как запятнает молва громкое имя твое!

Где мне, внимая мольбам, тебе принести утешенье,

Раз я и сам не найду средства от собственных бед.

Оба несчастные мы, скорбя в одинаковой страсти,

30 Знаю, друг к другу на грудь плакать тогда прибежим.

Так не пытай же ты, Галл, что может Кинфия сделать:

Если на зов твой придет, — каяться будешь потом.

Адриатический вал не боюсь я с тобою прорезать,

Тулл, и пуститься в ладье вдаль по Эгейским волнам,

Вместе с тобой я готов на Рипейские горы взбираться,

Даже зайти за предел дальних Мемноновых стран.[313]

5 Но полонили меня объятия нежно любимой,

Страстные просьбы ее, лик, искаженный мольбой.

Ночи она напролет говорит мне о пламени сердца,

Плачет, что нет уж богов, если забыта она,

Если она — не моя, и тем угрожает в печали,

10 Чем все подруги грозят неблагодарным друзьям.

Я пред упреком ее не могу устоять ни минуты:

Горе тому, кто в любви может бесчувственным быть!

Разве так важно уж мне побывать в ученых Афинах

Иль увидать красоту древних азийских богатств,

15 Чтобы корабль, на котором я вдаль уплыву, проклинала

Кинфия, в горькой тоске щеки терзая себе,

Счет неполученных ласк предъявляя враждебному ветру,

Плача, что нет никого жестче неверных друзей?

Дяде, о Тулл,[314] своему уступать ты в славе не должен:

20 Нашим союзникам вновь древний порядок верни:

Ты ведь за всю свою жизнь не знавал увлечений сердечных,

Воинской чести отцов верно ты служишь всегда.

Да не доставит тебе никогда столько слез и страданий,

Сколько их мне преподнес резвый мальчишка Амур!

25 Мне же, кто волей судьбы оставаться в безвестности должен,

Душу свою мне отдать праздности вечной позволь.

Многие волей своей от длительной страсти погибли,

В их роковое число примет могила меня.

Я не для славы рожден и не годен для битвы кровавой:

30 Рок повелел мне служить воином верным любви.

Ты же, предпримешь ли путь в Ионию нежную или

В Лидию, где по полям воды Пактола текут,

По сухопутью ль пойдешь или пустишься морем на веслах

В край, который под власть жребий тебе отдает, —

35 Если в какой-нибудь час ты вспомнишь меня мимолетно,

Будь убежден, что живу я под жестокой звездой.

Понтик,[315] в то время, когда ты пишешь о Кадмовых Фивах,

О смертоносных мечах братоубийственных войн,

И — поклянусь головой! — состязаешься с вечным Гомером

(Судьбы да будут вовек ласковы к песням твоим!) —

5 Мы, как обычно, поем о сердечных своих увлеченьях,

В поисках, чем угодить грозной своей госпоже.

Не для ума я пишу, а ищу утоления скорби

И вспоминаю, грустя, жизни тяжелые дни.

Так я досуг провожу и тем добыл себе славу.

10 Пусть же я имя свое в этих прославлю стихах.

Пусть обо мне говорят, что один я был мил поэтессе,

Понтик, и гнев я терпел несправедливый ее.

Пусть же прилежно меня неудачный любовник читает,

Пусть пойдет ему впрок знание бедствий моих.

15 Если же мальчик Амур поразит тебя меткой стрелою

(Боги такую беду да отвратят от тебя!),

Будешь скорбеть ты о том, что тобой воспеваемый лагерь,

Семь полководцев твоих в полном забвенье лежат.

Тщетно пытаться начнешь сочинять ты любовные песни:

20 Знай, запоздалый Амур уж не подскажет стиха.

Будешь тогда ты считать меня превосходным поэтом;

Рима мудрейших сынов славою я превзойду.

Мимо гробницы моей не пройдет молодежь молчаливо:

«Спишь ты, великий поэт наших кипучих страстей!»

25 Нет, берегись презирать надменно любовные песни:

Явится поздний Амур — пеню заплатишь ему!

Ты не с ума ли сошла? До любви моей нет тебе дела?

Или тебе ледяной хуже Иллирии я?

Или настолько тебя пленил другой, — кто б он ни был, —

Что без меня ты уплыть с ветром готова любым?

Ты ли способна внимать свирепому ропоту моря,

5 Можешь на жесткой лежать ты корабельной доске?

По снегу сможешь ли ты ступать изнеженной ножкой?

Ты ль непривычный мороз, Кинфия, сможешь терпеть?

Пусть же удвоится срок зимы леденящей и бурной,

10 Пусть же восхода Плеяд[316] век не дождется моряк,

Пусть никогда твой корабль от Тирренских песков не отчалит,

Пусть не развеет мои ветер враждебный мольбы

И не увижу я, нет, что утихла великая буря

В час, когда волны помчат твой уходящий корабль!

15 Я же останусь один стоять на пустом побережье,

Злой называя тебя, тщетно грозя кулаком.

Но, как бы ты ни была, изменивши мне, виновата,

Пусть Галатея тебя не покидает в пути,

Чтобы, когда обогнешь ты удачно на веслах Неравны,[317]

20 Орик[318] тебя приласкал тихою влагой своей.

Не соблазнит меня, знай, ни единая женщина, чтобы

Я на пороге твоем, жизнь моя, жалоб не лил.

Надоедать буду я морякам, обращаясь с вопросом:

«Где же, в заливе каком милая медлит моя?»

25 Вот что скажу: «Пусть она теперь хоть в краях Атракийских[319]

Или в Элиде живет, все-таки будет моя!»

Здесь она, здесь поклялась остаться. Пусть недруги лопнут!

Я победил: не снесла долгих молений моих.

Жадная зависть, отбрось свою бесполезную радость:

30 Кинфия, ставши моей, новых не ищет путей.

Дорог я ей, а со мной и Рим ей дороже вселенной;

А без меня, говорит, был бы немил и престол.

Хочет со мною всегда делить даже узкое ложе,

Вечно, во всякой судьбе жаждет остаться моей,

35 Хоть бы и отдали ей все царство Гипподамии

Или Элиды дары, древних ристалищ плоды.

Хоть он и много дарил и сулил подарить еще больше, —

Ради объятий моих жадности не поддалась.

Вовсе не золотом, нет, нет, не индийских морей жемчугами, —

40 Мне удалось победить вкрадчивой песней ее.

Есть, значит, Музы еще и мил Аполлону влюбленный:

Дали они мне тебя, Кинфия, счастье мое!

В высях могу я теперь попирать небесные звезды:

Ночью ли, светлым ли днем вечно ты будешь моя.

45 Нет, нерушимой любви ни один не похитит соперник:

Даже седины мои славой покроет она.

Я ведь тебе говорил, насмешник, что влюбишься скоро,

Будут не вечно звучать вольные речи твои.

Вот ты сражен и с мольбой отдался на милость любимой,

Сам ты попался теперь в рабство к рабыне своей,

5 Знай же, точнее меня не предскажет Хаонии[320] голубь, —

Девы какие пленят юношей тех иль других.

Скорбью и горькой слезой по заслугам умножен мой опыт:

Если б, любовь позабыв, стать мне опять новичком!

Жалкий, что пользы теперь тебе в возвышенных песнях

10 Иль в погребальных слезах вкруг Амфионовых стен?[321]

Песни Мимнерма[322] в любви ценнее, чем строки Гомера:

Нежно-певучих стихов требует кроткий Амур.

Их находи и слагай такие же грустные строфы.

Пой о том ты, о чем девушкам хочется знать.

15 Не о чем разве тебе стихи сочинять? Да теперь ты,

Стоя по горло в реке, ищешь, безумец, воды!

Не побледнел ты еще и в жарком огне не сгораешь:

Ты только искрой задет, вестницей будущих зол.

Легче ты стал бы терпеть соседство армянской тигрицы,

20 Легче бы ты перенес пытку подземных колес,[323]

Чем без конца ощущать в груди своей мальчика стрелы

И не дерзнуть отказать гневной своей госпоже.

Крылья одною рукой подставляет Амур человеку,

И в то же время его держит другою рукой.

25 Не восторгайся же в час, когда дева тебе отдается:

Ставши, о Понтик, твоей, злей она скрутит тебя;

Трудно уж будет тебе оторвать от нее свои взоры,

И не позволит Амур делом заняться другим;

Он незаметен, пока не дойдут до костей его руки.

30 Кто бы ты ни был, беги от увлечений любви!

Может податься и дуб и кремень обольщениям этим;

Что ж говорить о тебе, о легкомысленный дух?

Если ты честь не забыл, поскорее сознайся в ошибке, —

Тайну страданий открыв, можно любовь облегчить.

О, благодатная ночь, когда, как близкий свидетель

Первой вашей любви, с вами я слезы делил!

О, благодатный покой — вспоминать эту милую полночь!

О, сколько раз я хотел снова ее пережить!

5 Видел я, Галл, тебя умиравшим в объятиях девы,

Помню я, как прерывал ты свою страстную речь.

Хоть тяготил тогда сон мои утомленные очи

И в высоту вознеслись яркие кони Луны,

Все же от ваших забав никак я не мог оторваться:

10 Так упоителен был пламень взаимных речей.

Но, уж если тогда ты доверился мне без боязни,

То благодарность мою за наслажденье прими:

Я ведь не только молчать о страданиях ваших умею,

Я обладаю, мой друг, большим, чем верность тебе.

15 Снова сумею свести разлученных раздором влюбленных,

Снова упрямую дверь гневной открыть госпожи;

Другу смогу залечить его незажившие раны:

Верно лекарство мое, хоть и словами лечу.

Кинфией я научен, чего мы должны добиваться

20 И опасаться чего. В этом помог мне Амур.

Остерегайся же впредь с раздраженною милою спорить,

С ней говорить свысока или упорно молчать.

Если попросит чего, не отказывай, брови нахмурив,

И не считай пустяком нежных и ласковых слов.

25 Будет сердиться она, заметивши пренебреженье,

И, оскорбившись, твоих правых угроз не простит.

Но, чем смиреннее ты и покорнее будешь Амуру,

Тем ты скорей для себя сможешь добиться добра:

Счастлив будет лишь тот со своей единственной милой,

30 Кто, о свободе забыв, будет ей верным рабом.

Кинфия, помнишь ли ты, отдыхая в Байях приморских,[324]

Где Геркулеса тропа вдоль берегов пролегла,

Морем любуяся там, омывающим царство Феспрота,[325]

Или смотря на залив у знаменитых Мизен, —

5 Помнишь ли ты обо мне, о ночах, проведенных со мною?

В сердце остался ли след нашей взаимной любви?

Или неведомый враг своею притворною страстью

Кинфию дерзко украл из песнопений моих?

Пусть бы уж лучше сейчас, доверена маленьким веслам,

10 Тихо качала ладья в водах Лукринских[326] тебя

Или пленяли струей тевтрантские мелкие воды,[327]

Что поддаются легко взмахам ладоней пловца,

Чем обольщал тебе слух соблазнительный шепот другого,

На побережье пустом к неге ленивой клоня:

15 Сторож исчезнет, — и вот уж пала красавица, клятвы

Все нарушая, забыв общих обоим богов.

Не потому говорю, что забыл твою добрую славу:

Но ведь на Байских водах всякий соперник страшит.

Так что прости ты меня, если только послание это

20 Горечь тебе принесло: в этом повинен мой страх.

Разве берег бы я так даже мать свою дорогую?

В жизни, лишенной тебя, смысла не видел бы я!

Ты и отечество мне и родную семью заменяешь.

Счастлив я только с тобой, Кинфия, радость моя!

25 Грустен приду ли к друзьям или весел, — каков бы я ни был,

Я неизменно скажу: «Кинфия в этом виной».

Только как можно скорей покинь ты развратные Байи:

Многих к разлуке привел берег злокозненный их,

Берег, что исстари был целомудренным девам враждебен.

Сгиньте ж любви палачи — байские злые ключи!

Ты мне все время твердишь, будто все я слоняюсь без дела,

Подозревая, что Рим не отпускает меня?

Нет, моя милая так далека от нашего ложа,

Как от Гипана далек брег Эридана-реки.[328]

5 Не насыщает моей любви, как бывало, в объятиях

Кинфия, голос ее сладко в ушах не звучит.

Был я когда-то ей мил; и в то время немыслимо было,

Чтобы хоть кто-нибудь мог так беззаветно любить.

Всякий завидовал нам. Неужели же бог меня предал?

Иль с Прометеевых гор нас разлучила трава?[329]

10 Я уж не тот для нее; красавиц дорога меняет.

Как мимолетна была страстная эта любовь!

Тут я впервые узнал одинокие долгие ночи,

Тут и себя самого слушать мне стало невмочь.

15 Счастлив, кто может рыдать на глазах у собственной милой,

Как благосклонен Амур, глядя на слезы любви!

Если ж отверженный смог влюбиться снова в другую,

В новом он рабстве себе новую радость найдет.

Мне ж ни другую любить, ни от этой уйти невозможно:

Кинфия первой была, Кинфия — это конец.

Галл, ты, наверно, опять над горем моим посмеешься,

Видя, что вновь я лишен милой и снова один.

Но не хочу подражать наветам твоим вероломным:

Женщина пусть никогда, Галл, не обманет тебя.

5 Что же? Покуда росла обольстителя девушек слава,

Ты в самомненье своем долгой любви не искал, —

Позднею страстью пленен, пред одной ты померк, погибая,

И принужден отступить, в первой же схватке сражен.

Эта накажет тебя за женские долгие муки,

10 И за несчастных толпу сразу отплатит одна.

Эта отучит тебя любить кого ни попало,

Новых не станешь искать ты увлечений теперь.

Знаю про это, мой друг, не по сплетням, не по гаданьям —

Видел я сам: отрицать сможешь ли явное ты?

15 Видел я, как замирал, забываясь в тесных объятьях,

Видел, как плакал ты, Галл, плечи любимой обняв,

Как ненасытно впивал губами желанные губы,

Видел и то я, о чем и говорить мне нельзя.

Было не в силах моих объятья ваши расторгнуть:

20 Неодолима была эта безумная страсть.

Даже Тенарский бог, обратясь Энипеем Гемонским,

Так Салмониду свою в неге любви не сжимал;

Даже и сам Геркулес, с костра на Этейской вершине,

Гебу впервые обняв, страстью такой не горел.

25 В этот единственный день ты сумел превзойти всех влюбленных:

Ибо не дымный к тебе факел она поднесла.

Нет, не позволит она тебе, как бывало, хвалиться,

Ни изменять, и своей станешь ты страсти рабом.

Диво ли, если она достойна Юпитера, если

30 Леде подобна, ее детям и лучше всех трех.

Прелестью всех героинь инахийских она превосходит,

Речью своей покорить может владыку богов.

Ты же, если тебе суждено от страсти погибнуть,

Помни: достоин ты, друг, именно этих дверей.

35 Снова в ошибку ты впал, но да будет на счастье ошибка:

Пусть тебе станет одна всем, чего ждешь на земле.

Пусть ты у тибровых волн, раскинувшись в неге ленивой,

Ментора кубок[330] подняв, вина лесбосские пьешь,

То изумляясь тому, как мчатся быстрые лодки,

То, как плоты по реке медленно тащит канат,

5 То, как тянутся вверх деревьев насаженных рощи,

Напоминая леса, что на Кавказе растут:

Все эти блага, поверь, не сравнятся с моею любовью,

Силе несметных богатств не уступает Амур.

Если со мною она разделяет досуг вожделенный,

10 Если проводит весь день в легких забавах любви, —

Тут уж под кровлю мою вливаются воды Пактола[331]

И украшается дом жемчугом Красных морей.

Тут пред восторгом моим и царские меркнут утехи;

Пусть же он длится, пока судьбы не сломят меня.

15 Если враждебен Амур, найдет ли кто радость в богатстве?

В жизни приманок мне нет, если Венера мрачна.

Может она надломить и силы великих героев,

Может тоску породить даже в железных сердцах.

Не устрашится она рубеж перейти аравийский,

20 Не побоится, о Тулл, к ложам пурпурным сойти

И по постели в слезах беднягу метаться заставит:

Разве утешит его шелка узорная ткань?

Если ж ко мне благосклонной придет, без боязни я буду

Царства земли презирать и Алкиноя дары.[332]

Горестей от твоего легкомыслия я опасался,

Только измены такой, Кинфия, право, не ждал.

Видишь, в какую беду злосчастье меня вовлекает;

Ты же ко мне не спешишь, видя смертельный мой страх,

5 И прибираешь рукой волос беспорядок вчерашний,

И, не волнуясь ничуть, свой продолжаешь наряд,

Грудь украшая себе жемчугами Востока, как будто

Девой-прелестницей ты к новому мужу идешь.

Вспомни: Калипсо в тот день, когда уходил Итакиец,[333]

10 Горькие слезы лила возле покинутых вод:

Не убирая волос, она многие дни проводила,

Много поведала там неумолимым волнам;

Хоть понимала она, что уж больше его не увидит,

Мучилась, помня свои счастия полные дни.

15 А Гипсипила, когда Эсонида похитили ветры,

Все изнывала в тоске, в спальне оставшись пустой.

И Гипсипила с тех пор любви не ведала новой,

Как гемонийский пришлец[334] сердце ее покорил.

Братьям отмстила своим за супруга Алфесибея[335]:

20 Кровные связи порвал непобедимый Амур.

С мужем злосчастным своим на костре сгорела Эвадна,

Дав аргивянкам пример верной супругу жены.

Но эти жены никак не смогли изменить тебе нрава,

Чтобы и ты, как они, славною стала навек.

25 Кинфия, брось повторять свои вероломные клятвы,

Дай ты богам позабыть те, что ты прежде дала.

Дерзкая, горько скорбеть ты будешь о нашей невзгоде,

Если тебя невзначай худшая сломит беда!

Реки скорее назад потекут из безмерного моря,

30 Лето скорее придет осени влажной вослед,

Нежели в сердце моем о тебе истощится забота:

Ты как угодно живи, только не будь мне чужой.

Пусть не окажутся мне нежеланными милые глазки,

Ради которых не раз верил я лживым словам!

35 Ими клялась ты, твердя, что, если солжешь хоть однажды,

Пусть они лучше тогда выпадут в руки тебе.

Как же ты можешь еще поднимать их к великому солнцу

И не дрожать за себя, всю свою честь потеряв?

Кто же тебя заставлял бледнеть и в лице изменяться,

40 Кто против воли твоей плакать тебя принуждал?

Вот где погибель моя, и вот совет мой влюбленным:

«Ласкам и нежным словам не доверяйте, друзья!»

Встарь отворялася я навстречу великим триумфам,

Дверью Тарпеи была, славной своей чистотой.

Много златых колесниц пред моим проезжало порогом,

И орошала меня пленников жалких слеза.

5 Нынче побои терплю при пьяных полунощных драках,

Горько я плачу теперь от недостойных пинков!

Нет никогда недостатка в венках у меня непристойных,

И устраненных гостей факелы часто лежат.

Я не могу защитить госпожу от ночных безобразий,

10 Жертвой несчастною став всяческих грязных стишков.

Но не желает хозяйка моя пощадить свое имя,

Много развратней живя, чем в нашем веке живут.

Принуждена я терпеть поклонника стоны, который

Целую ночь напролет передо мною стоит.

15 Он уж моих косяков никогда не оставит в покое

И, не смолкая, твердит полные лести стихи:

«Дверь, безжалостней ты и самой госпожи бессердечной!

Что ты молчишь, затворив створки глухие свои?

И почему никогда не раскроешься страсти навстречу,

20 Сжалившись, не передашь просьбы заветной моей?

Или не будет вовек конца неизбывному горю?

Иль мне постелью всегда будет холодный порог?

Мучает полночь меня, заходящие мучают звезды,

Ветер холодный вздремнуть мне на заре не дает,

25 Ты лишь одна никогда не сочувствуешь горю людскому,

Ты отвечаешь на все петель молчаньем немым.

Хоть бы словечко мое пробралось потихоньку сквозь щелку

И потревожило слух милой моей госпожи!

Будь она крепче камней, равнодушней сиканских утесов,

30 Будь, как железо, тверда или упорна, как сталь, —

Все же не сможет себе вполне подчинить свои глазки:

Вместе с невольной слезой вырвется вздох у нее.

Нет, она нежится там в объятьях другого счастливца,

Здесь же все стоны мои тают в зефире ночном.

35 Ты же единственный мой и злейший источник страданий,

Тщетным подарком моим не побежденная дверь, —

Не оскорбил я ни разу тебя необузданной бранью,

Бранью, какою толпа чешет себе языки, —

Что ж ты бесстрастно глядишь, как я, охрипнув от жалоб,

40 В горькой тревоге стою на перекрестке всю ночь?

Я ли не часто тебе по-новому складывал песни?

Я ль по ступеням не полз, жарко лобзая тебя?

Вспомни, злодейка, — не раз у твоих косяков я вертелся

И потихоньку рукой клал свой обещанный дар».

45 Так вот и он, — да и вы, поклонники жалкие, тоже, —

Пеньем несносным своим перекричит петухов.

Так-то терплю я теперь позор от пороков хозяйки

И от бесчисленных слез этих влюбленных гостей.

Да, поделом, раз уж я решился красавицу бросить,

Лишь одиноких теперь я зимородков молю!

Кассиопея на мой не взглянет корабль, как бывало,

Берег пустынный к моим холоден будет мольбам.

5 Даже заочно тебе повинуются, Кинфия, ветры:

Видишь, какою грозой буря угрюмо шумит.

Иль никакая Судьба не придет усмирить ураганы?

Что ж, этот скудный песок станет могилою мне?

Все же проклятья свои смени на мольбы о несчастном,

10 Раз покарали меня ночь и коварная мель!

Или ты можешь без слез подумать о том, что я гибну

И что ты кости мои не понесешь на груди?

Будь же ты проклят, пловец, ладью изобретший и парус

И по враждебным волнам первый пустившийся в путь!

15 Право, не легче ль сносить было б нрав госпожи своевольной —

Пусть и жестока со мной, но несравненна она, —

Чем наблюдать берега, незнакомым поросшие лесом,

И Тиндаридов[336] во мгле жадно, но тщетно искать?

О, если б дома судьба страданья мои схоронила

20 И над любовью моей камень надгробный стоял,

Милые пряди волос принесла б она в дар погребальный

И на подстилку из роз кости сложила б мои,

Имя мое назвала б, выкликая над прахом могильным,

Чтобы земля на меня бременем легким легла.

25 Вы же, о нимфы морей, Дориды-красавицы дети,

Ветру, попутному нам, дайте надуть паруса:

Если крылатый Амур и к вашим волнам прикасался,

К тихим тогда берегам другу вы дайте пристать.

Эти пустыни молчат и жалоб моих не расскажут.

В этом безлюдном лесу царствует только Зефир:

Здесь я могу изливать безнаказанно скрытое горе.

Коль одинокий утес тайны способен хранить.

5 Как же мне, Кинфия, быть? С чего мне начать исчисленье

Слез, оскорблений, что ты, Кинфия, мне нанесла?

Я, так недавно еще счастливым любовником слывший,

Вдруг я отвергнут теперь, я нежеланен тебе.

Чем я твой гнев заслужил? Что за чары тебя изменили?

10 Иль опечалена ты новой изменой моей?

О, возвратись же скорей! Поверь, не топтали ни разу

Мой заповедный порог стройные ножки другой.

Хоть бы и мог я тебе отплатить за свои огорченья,

Все же не будет мой гнев так беспощаден к тебе,

15 Чтоб не на шутку тебя раздражать и от горького плача

Чтоб потускнели глаза и подурнело лицо.

Или, по-твоему, я слишком редко бледнею от страсти,

Или же в речи моей признаков верности нет?

Будь же свидетелем мне, — коль знакомы деревья с любовью,

20 Бук и аркадскому ты милая богу сосна![337]

О, как тебя я зову под укромною тенью деревьев,

Как постоянно пишу «Кинфия» я на коре!

Иль оскорбленья твои причиняли мне тяжкое горе?

Но ведь известны они лишь молчаливым дверям.

25 Робко привык исполнять я приказы владычицы гордой

И никогда не роптать громко на участь свою.

Мне же за это даны родники да холодные скалы,

Должен, о боги, я спать, лежа на жесткой тропе.

И обо всем, что могу я в жалобах горьких поведать,

30 Должен рассказывать я только певуньям лесным.

Но какова ты ни будь, пусть мне «Кинфия» лес отвечает.

Пусть это имя всегда в скалах безлюдных звучит.

Нет, не боюсь я теперь, моя Кинфия, Манов унылых

И не заботит меня мой погребальный костер;

Лишь бы по смерти моей любовь ты свою не забыла. —

Страха смерти сильней этот гнетет меня страх.

5 Ах, не затем заглянул мне в глаза легкомысленный мальчик,[338]

Чтоб мой прах позабыл о нерушимой любви!

Там, на том свете, герой Филакид[339] о супруге любимой

Помнил всегда и забыть в темном жилище не мог,

Но, чтоб отрады своей хоть призраком пальцев коснуться,

10 Он — фессалийская тень — в древний вернулся дворец.

Там я, кем бы ни стал, прослыву тебе верною тенью:

Чувство мое перейдет даже и смерти предел.

Там пусть сойдется весь хор героинь прекрасных, которых

Отдал аргивским мужам некогда Трои разгром,

15 Но ни одной среди них милее тебя не найду я,

Кинфия, — так да решит суд справедливой Земли.

Как бы ни долго жила ты в старости волею рока,

Даже и кости моим дороги будут слезам.

Если живая ты так к моему относилась бы праху,

20 То никакая бы смерть мне не была тяжела.

Как я боюсь, что тебя от моей позабытой могилы

Вовсе принудит уйти, Кинфия, злобный Амур

И своевольно твои осушит текущие слезы!

Верности женской невмочь выдержать силу угроз.

25 Будем же радостно мы отдаваться любви, пока можно:

Не долговечна, увы, а мимолетна любовь.

Ради любви нашей, Ралл, тебе совет подаю я,

Следуй ему и его на ветер ты не пусти:

Часто влюбленных судьба настигает нежданным ударом.

Миниям страшный о том мог бы Асканий сказать.[340]

5 Есть у тебя Гилас; он Фиодамантова сына[341]

Напоминает, поверь, именем и красотой.

Будешь ли плыть по реке, сквозь лес тенистый текущей,

Иль Аниена волной[342] ноги промочишь себе,

Будешь ли мирно бродить по тропам Побережья Гигантов

10 Или же возле любой сядешь реки отдохнуть, —

Всюду его береги, защищая от нимф похотливых, —

Страсти горят не слабей у авзонийских[343] дриад.

Чтоб не пришлось тебе, Галл, постоянно блуждать по холодным

Скалам, по диким горам, меж незнакомых озер,

15 Горький познавши удел, Геркулесу знакомый, когда он

В странах безвестных рыдал перед Асканием злым.

Есть ведь преданье, что встарь из Пагасской гавани[344] Арго

В дальний направился край, путь свой на Фасис держа.

Вот, уже миновав Афамантиды волны,[345] к Мисийским

20 Вышел утесам и к ним быстрый причалил корабль.

Здесь героев отряд, сойдя на спокойную землю,

Стал устилать берега мягким покровом листвы.

Спутник же дальше ушел от непобедимого мужа,

Думая свежей водой в скрытых ручьях запастись.

25 Уделом пустились за ним Аквилона проворные дети:

Реет над ним Калаид, реет и кружится Зет.

Руки к нему протянув, поцелуи стремятся похитить,

Навзничь летя, целовать жаждет и тот и другой.

Он ускользает от них, хватает за кончики крыльев

30 И отражает, борясь, веткой воздушный набег.

Вот уж отстали птенцы Орифии Пандионии,[346]

Да, но на горе Гилас к гамадриадам идет![347]

Здесь, под вершиной горы Арганта, Пега струилась,

Влажный давая приют нимфам Финийской земли;

35 Низко висели над ней, ни в каком не нуждаясь уходе,

Грозди росистых плодов, скрытых в древесной листве.

Там на поемном лугу подымались лилии всюду

Белые, а среди них алые маки цвели.

То по-мальчишески он их нежным ногтем срезает,

40 Предпочитая цветы прежней задаче своей;

То, беззаботно склонясь над красивой струею потока,

Бродит, любуясь своим образом милым в воде.

Вот он готов зачерпнуть, он ладони в поток опускает,

Правой рукой опершись, тащит он полный кувшин.

45 Воспламеняются тут его плеч белизною дриады,

Все в восхищении свой вечный забыв хоровод;

Мальчика тянут они тихонько в податливых струях.

Вскрикнул Гилас, и уже тело его под водой.

50 Издали кличет в ответ Алкид, но на все его зовы

Ветер с потока несет имени отзвук один.

Этим наученный, Галл, охранишь своего ты любимца:

Нимфам попасться и твой может красавец Гилас.

Ты, что стремишься спастись от беды соучастников грозной,

Воин, бегущий в крови прочь от этрусских валов,

Ты, что от стонов моих отвращаешь припухшие очи,

Помни: соратник и я ваших военных трудов.

5 Пусть о спасенье твоем веселится родителей сердце;

Пусть по рыданьям твоим правду узнает сестра,

Правду о том, как Галл, избежавший цезарских копий,

Все ж уберечься не смог от неизвестной руки,[348] —

И, на какие б она ни наткнулась разъятые кости,

10 Здесь, на Этрусских горах, пусть в них признает мои.

Кто я, откуда мой род, и где наш дом находился,

Просишь ты, Тулл, рассказать, помня о дружбе с тобой.

Верно, знакомы тебе в земле Перузинской могилы[349] —

Родины кладбище то в черный Италии день,

5 В день, когда Рим поднимал на усобицу злую сограждан.

(Ты, о Этрурии пыль, — главное горе мое,

Ты потерпела тогда, чтоб валялись родные останки,

Тело несчастного ты горстью не скрыла земли.)

Знай же, меня породил граничащий с областью этой

10 Край плодородных полей, Умбрии благостный край.

КНИГА ВТОРАЯ

Знать вы хотите, зачем про любовь пишу я так много

И почему так легко вслух мою книгу читать.

Ни Каллиопа, ни бог Аполлон мне стихов не внушают,

Нет, вдохновляет меня милая только моя.

5 Если увижу ее в блистательной косской одежде, —

Косскою тканью одной свиток заполнится мой;

Если у ней на челе я замечу волос беспорядок, —

Радуясь, будет ходить гордо в воспетых кудрях;

Если коснется до струн перстами кости слоновой, —

10 Я изумляюсь ее ловким, искусным рукам;

Если же дрема смежит ее усталые глазки, —

Сыщет поэт для стихов тысячу новых причин;

Если нагая со мной затеет борьбу за одежду, —

Буду я рад сочинять целые тьмы «Илиад»;

15 Что б ни сказала она и что бы ни сделала, тотчас

Из пустяка у меня длинный выходит рассказ.

Будь мне дано, Меценат,[350] судьбою столько таланта,

Чтобы героев толпу мог я на брани вести,

Я не Титанов бы пел, не Оссу над вышним Олимпом,

20 Не взгроможденный над ней путь к небесам — Пелион,

Древних не пел бы я Фив, ни Трои, Гомеровой славы,

Не вспоминал бы, как Ксеркс слиться двум водам велел

Или как царствовал Рем, не пел бы высот Карфагена,

Мария доблестных дел,[351] кимвров свирепых угроз:

25 Цезаря я твоего[352] труды восхвалял бы и войны,

Ну, а за Цезарем вслед ты был бы мною воспет.

Мутину[353] вспомнив не раз и сограждан могилу — Филиппы,[354]

Петь сицилийских судов бегство[355] я был бы готов,

Или разгром очагов старинного рода этрусков,

30 Или фаросского пел берега смелый захват,

Пел бы Египет и Нил, который, во град приведенный,

В изнеможении нес семь своих скованных вод,

Или актийских носы кораблей на Священной дороге,

Или же выи царей пел в золоченых цепях:

35 Муза б моя и тебя в этих подвигах бранных воспела,[356]

В мирные дни и в бою Августу преданный друг,

В царстве подземном Тезей, Ахиллес превозносит в небесном —

Иксионида один, Менетиада другой.[357]

Но ни Юпитеров бой на Флегрейских полях с Энкеладом[358]

40 Голосом громким воспеть и Каллимаху невмочь;

Ни у меня нету сил в груди, чтоб стихом величавым

Цезаря славить в ряду предков фригийских его![359]

Пахари всё о волах, мореход толкует о ветрах,

Перечисляет солдат раны, пастух же — овец;

45 Я же всегда говорю о битвах на узкой постели:

Кто в чем искусен, пускай тем и наполнит свой день.

Славно в любви умереть, и славен, кто страстью единой

Мог наслаждаться; когда б милой владел только я!

Помнится мне, что она легкомысленных дев осуждает,

50 Всю «Илиаду» бранит из-за Елены одной.

Пусть мне пригубить дадут из чаши мачехи Федры,

Чаши, что пасынку встарь не причинила вреда,

Пусть отравляют меня волшебным зельем Цирцеи

Или в колхидском котле жгут на иолкском огне,[360] —

55 Но раз всю душу свою одной я единственной отдал,

Пусть лишь из дома ее вынесут тело мое.

Все недуги людей исцелять помогает лекарство,

Только страданья любви вовсе не терпят врачей.

Вылечил встарь Махаон Филоктету распухшие ноги,

60 Также Хирон Филлирид Фениксу зренье вернул;

Критскими травами бог Эпидаврский вернул Андрогея

К жизни и вновь возвратил отчим его очагам;

И, получивши в бою от копья гемонийского рану,

Был тем же самым копьем юный мисиец спасен.[361]

65 Если ж кто рану мою исцелить оказался бы в силах,

Он бы и Танталу мог яблоко в руку вложить,

И Данаидам помочь наполнить бездонную бочку,

С нежных девичьих плеч урны тяжелые сняв;

И от кавказской скалы отвязал бы он Прометею

70 Руки его и согнал птицу, клюющую грудь.

В день, когда наконец востребуют жизнь мою судьбы

И на могильной плите стану лишь именем я,

Ты, Меценат, краса и зависть всех всадников наших,

Верная слава моя в жизни и смерти моей,

75 Если ты пустишься в путь на британской резной колеснице

Мимо могилы моей, то придержи лошадей

И со слезою скажи, обращаясь к безмолвному праху:

«Горьким уделом была гордая дева ему».

Стал я свободен, и мне захотелось пожить без любовниц,

Но перемирие вновь дерзко нарушил Амур.

Место ли здесь на земле такой красоте несравненной?

Старых, Юпитер, твоих не признаю я проказ.

5 Станом высоким стройна, белокура, пальчики тонки,

Шествует гордо — под стать и Громовержца сестре

Или Палладе самой, в свой храм Дулихийский грядущей,

Змееволосой себе скрывшей Горгоною грудь.

Как Исхомаха она,[362] героиня из рода лапифов,

10 Та, что кентаврам хмельным сладкой добычей была,

Или подобна Бримо,[363] что Меркурию встарь, по преданью,

Возле бебейской волны[364] девственный стан отдала.

Так отступите пред ней, богини, которых на Иде

Некогда видел пастух, как раздевались они.[365]

15 О, если б старость лица не могла изменить ей, хотя бы

Кумской пророчицы век ей суждено было жить.

Хвастался ты, что тебя ни одна уж завлечь не сумеет, —

Вот и попался ты в сеть. Где самомненье твое?

Только на месяц тебе и досталась, бедняк, передышка,

И уж позоришься ты книгой второю стихов.

5 Думал я, сможет ли жить на высохшей отмели рыба

Иль непривычный к воде в море жить дикий кабан;

Сам я могу ли всю ночь проводить за серьезной работой?

Нет! Лишь отсрочить любовь можно, убить же нельзя.

Но я не столько пленен лицом, хоть оно и прелестно

10 (Лилии цвет не белей нежной моей госпожи.

Словно Меотии снег с иберийским в ней суриком спорит,

Или же роз лепестки в чистом плывут молоке),

Не волосами ее, что, как принято, вьются вкруг шеи,

И не сверканьем очей, светочем звездным моим,

15 Даже не тем, что у дев сияет сквозь шелк аравийский

(Ведь не влюбился же я так горячо в пустяки!),

Нет, но тем, как она танцует, плененная Вакхом, —

Так Ариадна вела бойкий, ликующий хор, —

Тем, что когда ее плектр эолийский пению вторит,

20 Звонкая лира тогда аганиппейской равна,[366]

Тем, что поспорит легко стихами с древней Коринной,[367]

И далеко превзошла их она в песнях своих.

Уж не чихнул ли тебе при рожденье Амур светлоликий,

Дням твоим первым подав, жизнь моя, добрую весть?

25 Эти подарки с небес ниспослали всевышние боги,

Этих небесных даров, знай, не дала тебе мать.

Нет, не людской нищете породить дарованья такие,

Благам таким не созреть в десятимесячный срок.

Славою римских дев ты единая в мир народилась,

30 Первой Юпитер тебя, римскую деву, возьмет,

Ложе людское делить со мной не вечно ты будешь,

После Елены опять прелесть на землю пришла.

Так удивляться ли мне, что юноши наши пылают?

Было бы Трое славней из-за тебя погибать!

35 Я изумлялся порой, что Европа с Азией биться

К стенам Пергама пришла из-за одной лишь жены,

Ну, а теперь, Менелай и Парис, вы оба премудры:

Ты — что ее отнимал, ты — что ее не давал.

Да, она так хороша, что и сам бы Ахилл согласился

Ради нее умереть, да и Приам воевать.

Если бы кто захотел превзойти живописцев старинных,

Пусть он себе образцом ставит мою госпожу:

Странам ли западным иль восточным ее он покажет, —

Он разожжет и Восход, он разожжет и Закат.

45 В этих пределах бы мне и держаться… Но что, коль другая —

Нет, пусть я лучше умру! — мной овладеет любовь?

Но как быки, что сперва из плуга отчаянно рвутся,

А, покорившись, потом кротко идут под ярмом,

Так и влюбленный: сперва он в оковах неистово бьется,

50 Ну, а потом исполнять все он причуды готов.

Твердо сносил прорицатель Меламп позорные цепи,

Будучи пойман как вор, кравший Ификла коров;

И не корыстью он был покорен, но Перо красотою,

И Амифаона сын скоро взял в жены ее.

Часто твоя госпожа досаждать тебе будет сначала,

Часто ты будешь просить, часто уйдешь со стыдом,

Будешь нередко ты грызть ни в чем не повинные ногти

И в раздраженье не раз топать со злости ногой.

5 Я понапрасну себе помадил волосы, зря я

Шел, замедляя шаги, и потихоньку входил.

Тут не поможет тебе ни трава, ни ночная Китея,[368]

Ни Перимеды[369] рукой сваренный зелий отвар.

Ибо, где мы усмотреть не можем причины болезни,

10 Как в темноте мы искать будем источник ее?

Здесь уж не нужен ни врач, ни мягкое ложе больному,

Ветер, ненастье ему вовсе уже не вредят.

Ходит себе он и вдруг друзей изумит своей смертью:

Неосмотрителен тот, кем овладела любовь!

15 Лживых каких колдунов не стал я желанной добычей?

Иль не толкуют мне сны ведьмы на десять ладов?

Только врагу своему пожелаю любить я красавиц,

Мальчика лучше пускай любит мой искренний друг.

Вниз по спокойной реке поплывешь в челноке безопасно:

20 Страшны ли волны, коль ты к берегу можешь пристать?

Словом одним ты его всегда легко успокоишь,

Сердца же той не смягчит даже кровавый поток.

Правда ли, Кинфия, ты по всему прославилась Риму

И не скрываешь ничуть жизни распутной своей?

Мог ли я этого ждать? Вероломная, ты мне заплатишь:

Кинфия, ведь и меня ветер способен умчать.

5 Знай, — отыщу я себе среди многих обманщиц такую,

Что пожелает в моих песнях прославленной быть,

Нравом несносным меня не замучит, тебе на досаду,

Ты же, хоть поздно, всплакнешь, долгую вспомнив любовь!

Надо скорей разойтись, скорей, пока я разгневан:

10 Стоит досаде пройти, — право, вернется любовь.

Вдруг перекрасить нельзя Аквилонам Эгейские волны,

Светлой не сделает Нот тучу внезапно, но вот

Слово одно — и опять улыбается гневный любовник —

Выдался случай, — скорей сбрасывай с шеи ярмо!

15 Право, одна только ночь тебе и будет тоскливой:

Всякая мука любви, коль перетерпишь, — легка,

Ты ж, умоляю тебя я нежным законом Юноны,

Не повреди, моя жизнь, собственной спесью себе.

Ведь не один только бык кривыми рогами бодает,

20 Но нападенье врага может отбить и овца.

Я ни одежды тебе не сорву с вероломного тела,

Ни твоей двери в сердцах не расшибу запертой,

Я не вцеплюсь вне себя в твои заплетенные косы

И не посмею побить грубым тебя кулаком:

25 Только мужик, головы плющом никогда не венчавший,

Не постыдится с тобой в драку такую полезть.

Лучше уж я напишу, чего во всю жизнь не сотрешь ты:

«Кинфия — верх красоты, Кинфия — ложь и обман».

Верь мне, хоть ты свысока и смотришь на всякие сплетни,

Ты побледнеешь, прочтя, Кинфия, этакий стих.

Нет, не толпилися так во дворе у эфирской Лайды,

В двери которой ломясь, Греция вся полегла;

Большей не знала толпы ни Таида Менандра, которой

Так увлекался всегда эрихтонийский народ,[370]

5 Ни от бессчетных мужей настолько богатая Фрина,

Что помогла возродить стены разрушенных Фив![371]

Мало тебе! Ты себе и поддельных родных измышляешь,

Многим на свете дано право тебя целовать.

Ах, обижают меня портреты, и юношей клички,

10 И бессловесный малыш в крохотной люльке своей;

Ах, оскорбительно мне, если мать тебя часто целует,

Если подруга, сестра спит на постели твоей.

Все оскорбляет меня: я трус (извини мою трусость!), —

Вижу и в женщинах я переодетых мужчин.

15 Слышно, с пороков таких в старину разгорались сраженья,

Смертоубийственный бой в Трое отсюда пошел.

Тот же недуг охватил и кентавров, когда Пирифоя

В диком припадке они кубками начали бить.[372]

Что мне примеров искать у греков? Ты вождь преступлений,

20 Ромул, — вскормили тебя хищной волчицы сосцы.

Ты научил, как украсть безнаказанно чистых сабинок;

Из-за тебя в наши дни в Риме беспутен Амур.

Славься, Адмета жена[373] и брачное ложе Улисса,

Каждая славься жена, верная мужу навек.

25 Что за нужда для жен воздвигать Целомудрию храмы,[374]

Если любая из них быть чем угодно вольна?

Тот, кто впервые писать непристойные начал картины,

Гнусности все напоказ выставив в чистых домах,

30 Тот без стыда развратил простодушные девичьи глазки

И в непотребства свои их захотел посвятить.

Стонет пускай под землей, кто таким искусством посеял

Столько раздоров, укрыв их под личиной утех!

Прежде стены домов не так расписаны были,

И соблазнительных там не было видно картин.

35 Видно, недаром теперь паутина опутала храмы,

Лики забытых богов сорной травой поросли!

Грозных каких сторожей у порога тебе я поставлю,

Чтобы его преступить вражья нога не могла?

Нет, против воли твоей бессильна угрюмая стража,

40 Сторож не нужен для тех, Кинфия, кто не блудит.

Нет, ни жене разлучить, ни любовнице нас не под силу:

Вечной любовницей мне, вечной ты будешь женой.

Кинфия, рада теперь ты, конечно, отмене закона[375]:

Долго ведь плакали мы после изданья его, —

Как бы он нас не развел. Но, впрочем, Юпитеру даже

Любящих не разлучить против желания их.

5 Правда, Цезарь велик, но величие Цезаря в битвах:

Покорены племена, но непокорна любовь.

С плеч себе голову снять, поверь, я скорей бы дозволил,

Нежели ради жены факел любви погасить

Или, женившись, пройти у твоей затворенной двери

10 И об измене своей горькие слезы мне лить.

Ах, какие тогда нагнала б тебе сны моя флейта,

Более скорбная, чем звук похоронной трубы!

Есть ли мне смысл нарождать детей для отчих триумфов?

Кровь моя ни одного воина не породит.

15 Вот если б я воевал в защиту и честь моей милой, —

Мал показался бы мне Кастора конь-великан.

Этим-то имя мое и снискало громкую славу,

Славу, какая дошла до борисфенских снегов.[376]

Только тебя я люблю, люби меня, Кинфия, так же:

20 Будет мне эта любовь даже потомства милей.

Ту, что давно я люблю, из рук у меня вырывают,

Ты же, мой друг, не даешь горестно плакать о том.

Кроме раздора в любви, никакая вражда не печалит:

Лучше убей ты меня, это я легче снесу!

5 Как перенесть, коль увижу ее в объятьях другого?

И не своей назову ту, что моею была?

Знаю: меняется все. И любовь меняется тоже:

Или победа иль смерть в круговороте любви.

Много великих вождей и владык великих погибло.

10 Фивы когда-то цвели, мощною Троя была.

Сколько даров я принес и сколько стихов написал я!

Но непреклонная мне не прошептала «люблю».

Сколько лет я терпел холодность твою безрассудно

И без упрека сносил рабство свое и тебя!

15 Разве меня хоть раз сочла ты свободным? Доколе

Будешь меня осыпать градом презрительных слов?

Стало быть, в юных годах погибнуть ты должен, Проперций?

Что же, умри! А ее пусть твоя смерть веселит!

Душу пусть мучит мою и тень преследует злобно,

20 Пусть оскверняет костер, кости пусть топчет мои.

Иль беотиец Гемон над могильным холмом Антигоны

Разве меча своего, горестный, в грудь не вонзил,

Разве костей не смешал с костями девы несчастной,

Не пожелав без нее в отчие Фивы идти?

25 Но не уйдешь от меня, умрешь ты со мной неизбежно:

Кровью твоей и моей должен быть меч обагрен.

Хоть для меня эта смерть и будет позорною смертью,

В смерти позорной моей сгинешь со мною и ты.

Даже и славный Ахилл, любимой подруги лишенный,[377]

30 Бросил оружье свое праздно валяться в шатре.

На побережье морском он видел бегущих ахеян,

Видел, как Гектор поджег факелом лагерь дорян,

Видел растерзанный труп Патрокла на поле сраженья,

Как разметались его кудри в кровавом песке.

35 Все перенес он в тоске по прекрасной своей Брисеиде:

Вот как терзает сердца боль разоренной любви!

Но, когда пленницу вновь запоздалая кара вернула,

На гемонийских конях Гектора он повлачил.

Так как я ниже его и по матери и по оружью,

Диво ль, что вправе Амур торжествовать надо мной?

Тем, кем он стал, я нередко бывал; но случай — и мигом

Этого выкинут вон, станет милее другой.

Двадцать лет Пенелопа смогла прожить одиноко,

Хоть и достойна была всех женихов без числа;

5 Свадебный день оттянуть помогла ей обманом Минерва:

Все распускала она за ночь, что соткано днем.

Хоть не надеялась вновь она увидаться с Улиссом,

Но ожидала его все же до старости лет.

И Брисеида, обняв бездыханное тело Ахилла,

10 Горестно белую грудь била безумной рукой;

И окровавленный труп своего господина омыла

На Симоэнта песке желтой струею воды,

Волосы пеплом себе покрыла она и Ахилла

Мощные кости своей слабой рукой подняла.

15 Не было тут ни Пелея, ни матери, нимфы лазурной,

Да и скиросской вдовы Деидамии с тобой.

Греция в те времена детьми справедливо гордилась,

Даже на бранных полях жил благодетельный стыд.

Ты ж не смогла переждать, безбожница, ночи единой,

20 Дня одного не смогла ты одиноко прожить!

Больше того: хохоча, вы кубки с ним осушали,

Может быть, и надо мной вы насмехались вдвоем.

Ищешь теперь ты того, кто первый сам тебя бросит:

Пусть же — о боги! — тебе дан будет этакий муж.

25 Все это мне от тебя — за молитвы мои о спасенье

В дни, как твоей головы Стикса коснулся ручей

И у одра твоего мы — друзья — стояли, рыдая.

Молви мне, ради богов, где был, изменница, он?

Что, если б я, как солдат, задержался у Индов далеких

30 Иль в Океане корабль остановился бы мой?

Но вам легко сочинять и речи свои, и обманы:

В этом лишь деле одном женщина вечно хитра!

Сирт не меняется так в неверном ветров дуновенье,

Так не трепещет зимой бурей колеблемый лист,

35 Как переменчивы все разгневанной женщины клятвы,

Будь ли причина важна, будь ли причина смешна.

Ныне, коль мило тебе такое решенье, — я сдамся.

Мальчики, шлите в меня тучи отточенных стрел

Наперебой! Спасите меня от этакой жизни!

40 Кровь моя будет тогда высшей наградой для вас.

Звезды свидетели мне, и утренний иней, и двери,

Что открывались порой тайно, несчастному, мне.

В жизни милее тебя ничего для меня не бывало:

Будешь такой и теперь, хоть и враждуешь со мной.

45 Нет, ни одна госпожа к моему не приблизится ложу:

Коли не быть мне твоим, буду навеки один.

Если же вместе с тобой мы блаженные прожили годы,

Пусть в объятьях твоих окаменеет другой!

Знай же, фиванцев вожди в старину не злейшим оружьем

50 На материнских глазах были убиты за власть.[378]

Если б мне только пришлось с тобой перед девой сразиться,

Смерти бы я не бежал, лишь бы погибнуть тебе!

На Геликоне пора нам иные слагать песнопенья

И гемонийских коней выпустить в поле пора.

Любо мне вспомнить теперь могучую конницу в битвах,

Любо мне римский воспеть лагерь вождя моего.[379]

5 Если не хватит мне сил, наверное будет похвальна

Смелость: в великих делах дорог дерзанья порыв.

Пусть молодежь воспевает любовь, пожилые — сраженья:

Прежде я милую пел, войны теперь воспою.

Ныне с подъятым челом хочу выступать я важнее

10 И на кифаре иной Муза мне будет играть.

Ввысь, о душа, вознесись от низменных песен; воспряньте,

О Пиэриды: теперь подвига просят уста.

Бросил хвалиться Евфрат парфянскою конницей ловкой

И о захвате двоих Крассов[380] жалеет теперь;

15 Индия даже главу пред тобою, Август, склоняет,

Затрепетал пред тобой вольных арабов предел.

Если ж какой-нибудь край на конце утаился вселенной,

Скоро познает и он мощь твоей властной руки.

В этот я лагерь пойду. И, славя твой лагерь, великим

20 Стану певцом. Да хранят судьбы сей день для меня!

Как богомолец, главы не доставши у статуй высоких,

Робко к подножью кладет им принесенный венок,

Так, неспособный сейчас вознестись до хвалебного гимна,

Я на свой скудный алтарь ладан ничтожный кладу.

25 Песен своих я еще не черпал в источниках Аскры,

Лишь из Пермесса всегда воду давал мне Амур.[381]

Будь ты воспета другим иль будь неизвестна — не важно:

Пусть тебя хвалит, кто рад зерна кидать на песок.

Верь мне, все груды даров с собой унесет на носилках

Сразу же сумрачный день, день роковой похорон.

5 Мимо останков твоих пройдет без внимания странник,

И не промолвит никто: «Здесь поэтесса лежит».

Кто бы впервые ни дал Амуру обличье ребенка, —

Можешь ли ты не назвать дивным его мастерство?

Первый ведь он увидал, что влюбленный живет безрассудно,

Ради пустейших забот блага большие губя.

5 Он же Амура снабдил и парою крыльев летучих,

И человечьих сердец легкость он придал ему:

Право же, носимся мы всю жизнь по изменчивым волнам,

Нас то туда, то сюда ветер все время влечет.

Держит рука у него, как и должно, с зазубриной стрелы,

10 И за плечами стрелка гносский привязан колчан:

Мы и не видим его, а он уже ранил беспечных,

Из-под ударов его цел не уходит никто.

Стрелы засели во мне, засел и ребяческий образ;

Только сдается, что он крылья свои потерял,

15 Нет, из груди у меня никогда он, увы, не умчится

И бесконечно ведет войны в крови у меня.

Что же за радость тебе гнездиться в сердцах иссушенных?

Стрелы в другого мечи, если стыда не забыл!

На новичках твой яд испытывать, право же лучше:

20 Ведь не меня ты, мою мучаешь жалкую тень;

Если погубишь ее, кто другой воспевать тебя будет?

Легкая Муза моя славу тебе создает:

Славит она и лицо, и пальцы, и черные очи

Той, что ступает легко нежною ножкой своей.

В Бактрах[382] столько бойцы ахеменовых стрел[383] не готовят,

Сколько мне их Амур в грудь остриями вонзил!

Настрого впредь запретил изящных муз презирать он

И среди них повелел в роще Аскрейской мне жить, —

5 Не для того, чтоб дубы пиэрийские мне подчинялись

Или с исмарских долин мог я зверей уводить,[384] —

Нет, но скорей для того, чтоб дивить мою Кинфию песней:

Тут инахийского б я славою Лина затмил.

Но привлекает меня отнюдь не красивая внешность

10 Женщины и не ее гордость делами отцов;

Сладко мне было б читать в объятьях разумницы милой,

Чей утонченнейший слух песни оценит мои.

Этого лишь бы достичь, а смутные толки народа —

Ну их; мне верным судьей будет моя госпожа.

15 Если вняла бы она и мир бы со мной заключила,

Вынес бы я без труда даже Юпитера гнев!

В час же, как темная ночь навеки закроет мне очи,

Слушай, какой соблюдать надобно чин похорон:

Лики предков моих пусть не тянутся шествием длинным,

20 Пусть не возносит труба жалоб напрасных судьбе.

Незачем телу лежать на ложе из кости слоновой,

Незачем спать мертвецу на атталийском одре.[385]

Пусть с благовоньями чаш не несут вереницей; пусть справят

При погребенье моем скромный плебейский обряд.

25 Хватит мне, хватит вполне, коль в процессии будут три книги:

Как величайший свой дар их Персефоне снесу.

Ты же, ты следом пойдешь, обнаженные груди терзая,

Ты не устанешь в тот день имя мое призывать,

Хладные губы мои прощальным живить поцелуем

30 Станешь, когда принесут с миррой сирийской оникс.

После того как зажженный костер превратит меня в пепел,

Пусть невеликий сосуд скроет останки мои,

Пусть посадят мне лавр на скромном холме погребальном,

Чтоб осенил он своей тенью могилу мою.

35 Два пусть напишут стиха: «Кто ныне лишь пепел холодный,

Был когда-то рабом, верным единой любви».

Эта гробница, поверь, не менее будет известна,

Чем обагренный курган воина Фтийской страны.[386]

В день, как достигнешь и ты рокового предела, припомни

40 Путь и, седая, приди к памятным этим камням,

Но и дотоль берегись забывать обо мне погребенном:

Знает и верно хранит вечную правду Земля.

Если б из трех сестер[387] хоть единая мне повелела

С жизнью расстаться, когда в люльке еще я лежал!

45 Душу зачем сберегать для такого тяжелого часа?

Нестор, три века прожив, все ж превратился во прах.

Если бы вдруг сократил его долголетнюю старость

Фригии воин любой на илионских валах,

Видеть ему б не пришлось роковых похорон Антилоха

50 И восклицать: «О Смерть, что ты забыла меня?»

Ты же, однако, не раз оплачешь почившего друга:

Вечно любили ведь те, кто безвозвратно ушел.

Это нам та подтвердит, чей охотник — светлый Адонис —

Лютым убит кабаном на Идалийской горе:

55 Ведь говорят, когда этот лежал в болоте красавец,

Ты, о Венера, ушла в лес, распустив волоса.

Но воззовешь ты вотще, о Кинфия, к телу немому:

Что тебе смогут сказать бренные кости мои.

Не был в восторге таком Атрид при дарданском триумфе[388]

В час, как низверглась во прах Лаомедонтова мощь;[389]

Не ликовал так Улисс, свои закончив скитанья,

В день, как открылся ему милый Дулихия брег;

5 Или Электра сестра, увидев Ореста здоровым

После того, как она мнимый оплакала прах;

Иль Миноида, когда невредимым узрела Тезея,

Коего нить провела но Дедалийским путям,[390] —

Сколько восторга я сам испытал пролетевшею ночью:

10 Стану бессмертным и я, коль повторится она!

Прежде, когда, повесивши нос, я ходил к ней с мольбою,

Право, я был для нее хуже пустого горшка,

Нынче ж не хочется ей надо мной издеваться надменно

И безучастно сидеть, глядя на слезы мои.

15 О, если б мог я узнать полезные сердцу приемы

Вовремя! Поздно теперь зелья давать мертвецу.

Ведь у меня, у слепца, под ногами мерцала тропинка:

Только в безумстве любви нам ничего не видать.

Вот в чем победы залог: научись презирать ты, влюбленный, —

20 Нынче сама прибежит та, что отвергла вчера.

Тщетно стучась у дверей, госпожу мою звали другие;

Томной склонясь головой, милая льнула ко мне.

Эта победа моя мне ценнее парфянской победы,

Вот где трофей, где цари, где колесница моя!

25 Дар на колонну твою возложу, Киферея, богатый,

И от меня тебе там будут такие стихи:

«Дань перед храмом твоим, богиня, кладу я, Проперций, —

Ныне в блаженстве любви целую ночь проведя».

Молви, о свет мой, теперь: дойдет ли корабль мой сохранно

30 К пристани или на мель сядет с поклажей своей?

Если ж я в чем провинюсь и ты ко мне охладеешь, —

Тотчас в преддверье твоем мертвым меня ты найдешь.

О, я счастливец! И ты, о светлая полночь! О ложе,

Негой блаженных минут благословенный приют!

Сколько мы ласковых слов сказали при свете лампады,

Что за сраженья у нас происходили во тьме!

5 То она, грудь обнажив, со мною борьбу затевала,

То затихала совсем, тело туникой прикрыв.

Приподнимала она мои сном отягченные веки

Прикосновением уст: «Что же ты дремлешь, лентяй?»

Разнообразили мы так часто объятий сплетения!

10 Часто сливались уста в долгом лобзанье у нас!

Нехорошо оскорблять Венеру игрою вслепую:

Помни, что очи — в любви верные наши вожди.

Ведь, по преданью, Парис нагою спартанкой[391] пленился

В час, как из спальни ушла от Менелая она.

15 Наг был Эндимион, когда Феба сестрой овладел он,

И, говорят, возлежал также с богиней нагой.

Если ж упрямишься ты, не желая в постели раздеться,

Знай, все покровы твои руки мои изорвут;

Если ж неистовый гнев меня увлечет еще дальше,

20 Матери ты покажи руки свои в синяках.

Ведь не обвисли еще, мешая играть тебе, груди, —

Пусть поглядит на них та, что постыдилась рожать.

Страстью насытим глаза, покуда судьба дозволяет:

Близится долгая ночь, твой не воротится день.

25 О, если б цепь оплела нас, тесно друг к другу прильнувших,

И ни единый рассвет больше не смог развязать!

Голуби в страсти своей тебе да послужат примером:

Самка и с нею самец — брака живой образец.

Тот, кто безумствам любви конца ожидает, безумен:

30 У настоящей любви нет никаких рубежей.

Легче обманет земля хлебопашца невиданной нивой,

Солнце погонит скорей на небо черных коней,

Реки скорее начнут к истокам катить свои воды

И в пересохших морях рыба начнет засыхать, —

35 Нежели я свою страсть смогу перенесть на другую:

Мною владеет живым, будет и мертвым владеть.

Если захочет она дарить мне такие же ночи,

Год я единый сочту равным всей жизни моей;

Ежели много их даст, то стану тогда я бессмертным:

40 Каждого ночью одной в бога она превратит.

Если бы так же и все проводить свою жизнь захотели

И беззаботно лежать, отяжелев от вина,

В мире не стало б мечей, кораблей не нашлось бы военных,

В море Актийском костям римским лежать не пришлось,

45 И, утомившись в боях, над собой же справляя триумфы,

Не распускала б волос Рима седая глава.[392]

Будут, наверное, нас потомки хвалить по заслугам:

Кубки наших пиров не оскорбляли богов. Что же!

Покуда жива, наслаждайся жизнью беспечно:

50 Все поцелуи отдав, все же ты мало их дашь!

Знай, как эти листки, что слетели с венков помертвевших

И, одиноко кружась, плавают в чаше вина,

Так вот и мы: хоть сейчас любовь так много сулит нам,

Может быть, завтрашний день будет последним для нас.

Вот из Иллирии к нам явился, Кинфия, претор,

Что за пожива тебе, что за терзания мне!

Как это он не погиб на скалах подводных Керавна?

Жертвы какие, Нептун, ты б от меня получил!

5 Вот и пошли без меня у вас и пиры и попойки,

Вот и отворены всем двери всю ночь без меня.

Коли умна ты, спеши собирать изобильную жатву

И, не стесняясь, руно с глупой овцы состригай;

И наконец, когда он, поплатившись добром, обнищает,

10 Ты посоветуй ему к новым Иллириям плыть!

Знатность для Кинфии — вздор, почет никакой ей не нужен:

Ценен в любовниках ей только один кошелек.

Ты же печали моей на помощь приди, о Венера:

Пусть в сладострастии он мышцы себе надорвет.

15 Что же, здесь каждый любовь купить подарками может?

Только за деньги она губит, Юпитер, себя!

Вечно гоняет меня в океане разыскивать жемчуг,

Даже из Тира она требует ценных даров.

О, если б в Риме вовек не бывало богатых и даже

20 Сам повелитель у нас в скромном бы жил шалаше!

Мы бы тогда никаких продажных не знали любовниц

И не меняли б они дома до старости лет.

Нет, не за то, что семь дней ты, забыв обо мне, ночевала,

Гнусного мужа в своих белых сжимая руках, —

25 Горько не это, поверь, а то, что всегда с красотою

Тесную дружбу ведет в женщинах ветреный нрав.

Бедрами резво тряся, явился откуда-то варвар;

Миг — и счастливец в руках держит все царство мое!

Вспомни, к чему привели роковые дары Эрифилу,

30 Как новобрачной пришлось жутко Креусе сгореть.

О, неужель моих слез унять оскорбленье не сможет?

Иль от пороков твоих скорбь не исчезнет моя?

Сколько уж дней пронеслось, а я позабыл о театре,

О состязаньях, и мне Муза моя не мила.

35 Стыдно мне, стыдно, клянусь; но, может быть, это и правда,

Что недостойная страсть к доводам всяким глуха.

Вспомни вождя, что когда-то потряс Актийское море

Шумом пустым и обрек на смерть когорты свои.

Вспять обратить корабли бесславная страсть повелела

40 И за царицей бежать к самому краю земли.

Вот в чем Цезаря честь и вот в чем Цезаря слава:

Меч обнажил он и сам в ножны вложил, победив.[393]

Только каких бы одежд, и каких бы тебе изумрудов,

И золотистых каких он бы топазов ни нес, —

45 Пусть я увижу, как их разносят свирепые бури,

Пусть они пылью тебе, пусть они станут водой!

Нет, не смеется всегда над изменой влюбленных Юпитер,

Не постоянно же глух он остается к мольбам.

Видела ты, как порой в громах содрогается небо

50 Или с эфирных высот молния рушится вниз?

Тут ни Плеяды, ни сам Орион неповинен дождливый,

Не без причины разит молнии гневный удар;

Этим привык неизменно карать неверных любовниц

Некогда плакавший сам, ими обманутый бог.

55 И потому не гонись так жадно за платьем сидонским,

Чтоб не робеть, когда Австр на небе тучи сгустит.

Клятвой влюбленному лгать, с ним ночь провести обещая,

Это — в невинной крови руки свои обагрять.

Вот мой обычный припев! Я не раз в одинокие ночи,

С боку на бок вертясь, глаз не смыкая, лежал.

5 Хоть бы растрогал тебя над рекой изнывающий Тантал,

Чью воспаленную грудь лживая дразнит вода;

Хоть бы тебя поразил Сизифа труд непомерный,

Что на вершину горы тяжкую ношу влачит.

Все ж на земле ничего нет ужаснее доли влюбленных;

10 Если ты это поймешь, побережешься любви.

С завистью все лишь недавно меня называли счастливцем, —

Ныне лишь раз в десять дней принят бываю с трудом.

В пропасть с утеса теперь охотно я брошусь, злодейка,

Собственноручно готов яда себе натолочь.

15 Мне приходится спать на дорогах под хладной луною

Или сквозь щели в дверях нежные речи шептать!

Все же, хоть это и так, менять госпожу я не стану:

То-то заплачет она, верность мою оценив!

Ненависть часто родят бесконечные жалоб потоки;

Если мужчина молчит — женщина сдастся скорей.

Если видал что-нибудь, упорно тверди, что не видел;

Если пришлось пострадать, муки свои отрицай.

5 Что, если б годы мои убелились уже сединою

И на иссохших щеках вяло морщины легли?

Не презирала, о нет, Тифонову старость Аврора,

Не покидала его сирым в восточной стране.

Часто сходила она, ласкала в объятиях нежных,

10 Не успевая коней выкупать и привязать,

И, обнимая его, почивая вблизи от индийцев,

Вечно роптала, сердясь на возвращение дня.

На колесницу всходя, немилость богов проклинала

И неохотно несла службу свою на земле;

15 Радости больше она от живого Тифона познала,

Чем испытала скорбей в час, когда умер Мемнон.

Дева прекрасная спать никогда не стыдилась со старцем

И целовать без конца белые кудри его;

Ты же, изменница, мной, ты юношей даже гнушалась,

20 Хоть и придется самой скоро старухою стать.

Что ж! Я терзаться теперь так сильно не стану: ведь часто

Грозен к тому Купидон, с кем он был милостив встарь.

Что ты, в безумье пустом расписным подражая британцам,

Глянцем заморским, смеясь, волосы мажешь себе?

В виде природном своем прекрасно всякое тело;

Римское портит лицо красок заморских позор.

5 Множество мук под землей пусть женщину ту ожидает,

Что из бессмысленной лжи кудри меняет свои.

Что до меня — без труда ты мне можешь казаться прелестной:

Всех превзойдешь красотой, будь лишь почаще со мной!

Если окрасит виски себе женщина синею краской,

10 Станут ли нам потому синие лица милей?

Так как ведь нет у тебя ни сына, ни брата родного,

Буду я сыном твоим, буду и братом родным.

Пусть твое ложе само тебя охраняет надежно,

Мазать так сильно лицо лживою краской не смей!

15 Иначе я — берегись! — поверю сплетням и слухам:

Через поля и моря скачет мирская молва.

Хоть против воли моей ты, Кинфия, Рим покидаешь,

Рад я, что будешь одна жить в деревенской глуши:

Там, в непорочных полях, обольститель не явится юный,

Чтоб добродетель твою лживою речью смущать.

5 Там под окошком твоим не завяжется шумная ссора,

Сна не нарушит тебе чей-нибудь страстный призыв.

Кинфия, будешь одна глядеть на одни только горы,

И на стада и поля — бедных уделы селян;

Там никакие тебя соблазнить не смогут театры

10 Или же храмы — твоих место нередких проказ.

Там ты изо дня в день увидишь, как пашут волами

Иль как искусным серпом кудри срезают у лоз.

Изредка будешь носить в часовню убогую ладан,

В час, как на сельский алтарь жертвенный ляжет козел;

15 Ноги затем обнажив, подражать хороводу начнешь ты, —

Лишь бы не видел никто из посторонних мужчин.

Я ж на охоту пойду. Теперь мне нравится больше,

Снявши Венере обет, жертвы Диане носить.

Буду ловить я диких зверей, рога их на сосны

20 Вешать и лютых собак буду натравливать сам;

Но никогда не рискну нападать на львов-великанов

Иль в опрометчивый бой ринуться с дикой свиньей:

Право, довольно с меня отваги, чтоб брать боязливых

Зайцев и, взвивши стрелу, птиц поражать на лету

25 Там, где красивый поток Клитумн[394] осеняет своею

Рощей и моет волной снежное стадо быков.

Ты, моя жизнь, всякий раз, как задумаешь что-нибудь, вспомни,

Что через несколько дней к двери приду я твоей.

Не в состоянье, поверь, помешать ни безлюдье дубравы,

30 Ни клокотанье ручьев, льющихся с мшистых вершин,

Имени чтоб твоего не склонял мой язык постоянно, —

Лишь бы вдали, за спиной, не навредил мне никто.

Что же ты плачешь сильней Брисеиды отобранной? Что ты,

Робкая духом, грустишь, как Андромаха в плену?

Что безрассудно богам моей докучаешь изменой?

Что ты скорбишь о моей верности, сгинувшей вдруг?

5 Так над могильным холмом соловей не поет, заглушая

В Аттике плачем ночным[395] листьев Кекроповых шум;[396]

Так на смятенный Сипил[397] не льются Ниобы тщеславной

Слезы, потоком своим моя двенадцать могил.

Руки мне пусть закуют в оковы из меди тяжелой

10 Или в Данаин чертог тело мое заключат, —

Ради тебя, моя жизнь, разорву я и медные цепи,

И из Данаиной я выйду железной тюрьмы.

Злая молва про тебя стучится мне в уши глухие, —

Не сомневайся и ты в стойкости твердой моей.

15 Матери прахом клянусь, клянусь я родителя прахом

(Горе мне, если солгу: тяжек мне будет их прах!) —

Верным остаться тебе, моя жизнь, до загробного мрака:

Верность единая в нас, будет единой и смерть!

Если бы слава твоя, красота бы меня не пленяли,

20 Так удержать бы могла легкость служенья тебе

Вот уж седьмая давно протекла колея полнолуний,

Как про меня и тебя на перекрестках шумят;

Мне же порой под шумок так ласково дверь отворялась,

Мне удавалось не раз ложе твое посетить.

25 Не покупал я ночей обольщеньями ценных подарков:

Счастье мое создала щедрая милость твоя.

Многим желанна была, но ко мне одному ты стремилась,

Как же забыть я могу нежную душу твою?

Мучьте тогда вы меня, трагедий Эринии, ты же,

30 Грозный Зак, осуди страшным подземным судом;

Пусть в наказанье пошлют мне коршунов Тития хищных,

Пусть мне придется тогда камень Сизифов тащить.

Не унижайся же впредь предо мной в умоляющих письмах:

Верность в последний мой день будет, как в первый, свежа.

35 Правило есть у меня: единственный в мире любовник,

Не начинаю я зря и не кончаю шутя.

Как же меня этот Панф оболгал тебе в своих письмах!

Пусть же Венера ему, Панфу, за то отомстит.

Но не кажусь ли тебе я пророком правдивей додонских?

Этот красавчик-то твой, — знаешь ли? — он ведь женат!

5 Сколько пропало ночей! Ну, не стыдно ли? Видишь, поет он,

Вольный. Ты веришь ему? Вот и лежишь ты одна!

Стала ты басней для них; и он уверяет нахально,

Будто, хоть он и не шел, ты поджидала его.

Пусть пропаду, коль ему чего-нибудь надобно, кроме

10 Как похвалиться тобой: вот он каков, этот муж!

Некогда странник Язон обманул колхидянку так же:

Выгнал ее, а в дому стала Креуса царить.

Так в свое время провел Калипсо дулихийский любовник:

Он на виду у нее поднял свои паруса.

15 Ах вы, красавицы! Верите всем вы, развесивши уши!

Бросят вас — будете знать цену своей доброте.

Кто же остался с тобой? Ты давно уже ищешь другого.

С первым науку пройдя, глупая, остерегись!

Я же повсюду с тобой, и твой я во всякое время,

Будешь ли свежестью цвесть, будешь ли тяжко хворать.

Знаешь, вчера у меня на красавиц глаза разбежались,

Знаешь ты, Демофоонт, сколько мне горя от них.

На перекрестках нигде безнаказанно я не топтался,

Вечным соблазном, увы, был для меня и театр.

5 Будут ли белыми там изящно двигать руками

Или на всяческий лад что-нибудь там распевать,

Раны в то время себе глаза мои пристально ищут

Там, где иная сидит, белую грудь обнажив,

Там, где по ясному лбу струятся небрежные кудри

10 И не дает им упасть с камнем индийским игла.[398]

Если ж презрительный взгляд я суровой красавицы встречу,

Потом холодным тогда мой покрывается лоб.

Спросишь ты, Демофоонт, почему же я так увлекаюсь,

Но на вопрос «почему» не отвечает любовь.

15 Руки иной почему себе ранит священным кинжалом[399]

И под фригийский напев бьется, в бреду опьянев?

Каждому разный порок природою дан от рожденья,

Мне же, как видно, судьбой вечно влюбляться дано.

Пусть, как Фамира-певец, ничего не способен я видеть,

20 Но, мой завистник, не быть мне на красавиц слепым.

Если ж тебе я кажусь слабоватым каким-то и тощим,

Ты ошибаешься: я с честью Венере служу.

Можешь ты сам расспросить: убеждались красавицы часто,

Что я способен любить целую ночь напролет.

25 Вместе с Алкменой провел Юпитер две долгие ночи,

В небе две ночи подряд не было вовсе царя;

Но не расслабленным бог ко громам от нее возвращался.

Собственных сил никогда не истощает любовь.

Разве, когда Ахиллес отрывался от ласк Брисеиды,

30 Меньше фригиец дрожал пред фессалийским копьем?

Иль, когда Гектор вставал с постели своей Андромахи,

Разве микенцев суда не трепетали в бою?

Тот и другой корабли были в силах разрушить и стены:

Оба во мне — я Пелид, Гектор неистовый я.

35 Ты посмотри: небеса то луна освещает, то солнце, —

Вот точно так же и мне женщины мало одной.

Пусть же вторая меня согревает в объятиях пылких,

Если у первой себе места я вдруг не найду;

Или же, если одна на слугу моего разозлится,

40 Пусть она знает, что я страстно желанен другой.

Ибо на двух якорях корабль обеспечен надежней,

Меньше тревожится мать, если растит близнецов.

Коль холодна — откажи; а нет — приходи на свиданье!

Что за охота тебе попусту тратить слова?

45 Правду сказать, ничего для любовника нет нестерпимей

Той, что, надежду подав, вдруг отказалась прийти.

Как, с боку на бок вертясь на постели, он тяжко вздыхает,

Думая, где же она и почему не пришла?

Он донимает раба, повторяя все те же вопросы,

И заставляет сказать то, что боится узнать.

Мне, кто старался бежать с дорог неотесанной черни,

Сладостна стала теперь даже из лужи вода.

Кто-нибудь знатный раба подкупает нередко чужого,

Чтоб обещанья его передал тот госпоже,

5 И повторяет вопрос: «В каком она портике нынче?»

Или: «На Марсовом где поле гуляет она?»

Это затем, чтоб, свершив, как у нас говорят, Геркулесов

Подвиг, в ответ получить: «Что же подаришь ты мне?»

Чтоб любоваться ты мог на сторожа кислую рожу

10 И, укрываясь, в его грязной каморке сидеть!

Да, и за целый-то год ты одну только ночь и получишь!

Ну вас совсем, коли вам дверь запертая мила!

Нет, только та, что гулять может вольно, отбросив накидку,

И никаких сторожей нет при ней, — та мне мила;

15 Что не боится башмак замарать на Священной Дороге[400]

И не заставит совсем ждать, коли к ней подойдешь.

Мучить не станет она и, болтая, того не попросит,

Что тебе дать пожалел старый твой скряга-отец.

Не завопит: «Я боюсь! Вставай же скорей, умоляю:

20 Горе, сегодня ко мне муж из деревни придет!»

Те, каких мне Евфрат и каких мне Оронт присылает,

Эти по мне: не хочу робких, украденных ласк.

Право, теперь никакой не осталось любовникам воли:

Тот, кто захочет любить, сразу же станет рабом.

«Ты ль это все говоришь? Ты, прославленный собственной книгой!

Ведь твою Кинфию здесь весь уже форум прочел.

Но от признаний таких чей лоб не покроется потом?

Где тут скрытность любви, где благородство стыда?»

5 Да! Если б Кинфия мне уделяла и нежность и ласку,

То не прослыл бы у вас первым беспутником я;

Я не ходил бы теперь ошельмованным в городе нашем, —

И хоть бы страстью пылал, имя свое бы я скрыл.

Не удивляйся же впредь, что ищу я охотно дешевых:

10 Эти бесчестят не так. Это, по-твоему, вздор?

То опахало ей дай из хвостов горделивых павлинов

Иль прохладительный шар[401] в руки ты ей положи;

Я раздражен, так достань из слонового зуба ей кости,

Всякую дрянь, что блестит в лавках Дороги Святой!

15 Ах, да совсем, я клянусь, не в расходах тут дело! Но, право,

Стыдно игрушкой мне быть лживой своей госпожи.

Этим ли должен был я, по-твоему, так восторгаться?

Иль при твоей красоте можно и ветреной быть?

Ночь иль две ночи любви еще не успели промчаться,

Я же, как видно, уж стал в тягость постели твоей.

5 Ты ведь хвалила меня, стихи мои часто читала;

Так почему ж твой Амур вдруг от меня улетел?

Пусть в дарованье другой, пусть в искусстве со мною поспорит,

Пусть-ка научится он вечно подругу любить;

Если потребуешь ты, — пусть сразится с Лернейскою гидрой

10 И от дракона примчит плод гесперидских садов;[402]

Ядом насытится пусть и волною кораблекрушенья,

И за тебя пострадать пусть не откажется он

(Если б, о жизнь моя, ты меня в тех трудах испытала!):

Трусом окажется вмиг неустрашимый хвастун,

15 Что похвальбою достиг раздутого ныне почета.

Знай, наступающий год вам подготовит разрыв.

Но не изменит меня ни древний возраст Сивиллы,

Ни Геркулеса труды или погибели день.

Ты похоронишь меня и скажешь: «Здесь прах твой, Проперций,

20 Вот он! увы мне, увы! верен мне был только ты;

Верен ты был мне, увы, хоть и знатностью дедовской крови,

Древностью рода, казной ты похвалиться не мог».

Все я готов претерпеть: меня не изменит обида,

И от красавицы я всякую тягость снесу.

25 Верю, что многих из нас наружность ее покоряла,

Да, но немногие ей были подолгу верны.

Только на краткий срок полюбил Тезей Миноиду,

Филлиду — Демофоонт: оба коварно ушли.

Также Язонов корабль хорошо ты узнала, Медея:

30 Мужа спасла ты, — и вот он покидает тебя.

Та холодна, что дарит любовь притворную многим

И отдается легко поочередно другим.

Не отдавай же себя ни знатным ты, ни богатым:

Ведь ни один не придет кости твои хоронить.

35 Я лишь останусь с тобой; но лучше оплачь, умоляю,

Ты меня, грудь обнажив и распустив волоса.

Мне появилась одна прекрасная в скорби утеха,

Раз, по веленью судьбы, смолкло: «Почаще ходи!»

Пусть ее образ затмит все другие в моих песнопеньях,

Если согласен ты, Кальв, если дозволишь, Катулл.

5 Воин в преклонных летах, доспехи сложив, отдыхает,

Вол престарелый в полях плуга не хочет влачить,

Остов гнилой корабля лежит на мелях пустынных,

Старый воинственный щит праздно во храме висит;

Но не отводит меня от любви к тебе даже и старость,

10 Хоть бы Тифоном самим, хоть бы я Нестором был,

Разве не легче служить жестокому было б тирану

Или в твоем мне быке мучиться, злобный Перилл?[403]

Разве не легче застыть перед грозным ликом Горгоны

Или же яростный клюв птицы кавказской терпеть?[404]

15 Все-таки я устою. Клинки железные точит

Ржавчина, камни долбит малая капля воды;

Но у порога моей госпожи любовь не тускнеет,

Все оскорбленья ее вынесет эта любовь.

Просит отверженный ласк, на себя преступленья возводит

20 Ею обиженный; вновь к милой безвольно спешит.

Ты ж, кто кичиться привык, легковерный, счастливой любовью,

Помни: у женской души нет постоянства в любви.

Кто же в смятении бурь обеты свои выполняет,

Ежели часто в порту гибнет разбитый челнок?

25 Или кто станет просить награды, не кончивши бега,

Прежде чем в круге седьмом столб обойдет колесо?[405]

Ветер попутный в любви грозит вероломной игрою;

Страшной бывает беда, коль запоздает она.

Даже когда ты любим, ты все-таки будь осторожен,

30 Крепко замкнувши в груди, радость свою затаи:

Помни, ко всякой любви не в меру хвастливые речи,

Сам я не ведаю как, ей постоянно вредят.

Пусть она часто зовет, ты, помни, ходи к ней пореже:

Недолговечно, поверь, то, за чем зависть следит.

35 Были б теперь те века, что нравились женщинам древним,

Был бы я счастлив, как ты: временем я побежден.

Но и теперешний век мне нравов моих не изменит:

Каждому надобно знать путь, по какому идти.

Вы, что привыкли дарить любовной услугою многих,

40 Сколько мучений своим вы принесете глазам!

Видели девушку вы с белоснежною нежною кожей,

Видели смуглую вы: оба вам цвета милы.

Видели вы, как идет гречанка, гордая станом,

Видели наших: влечет вас одинаково к ним.

45 В платье ль плебейском она, в роскошный ли пурпур одета, —

Та и другая равно к мукам тебя приведет;

Если довольно одной, чтоб глаза ты бессонницей мучил,

Каждый найдет и в одной скопище всяческих зол.

Видел я сон, моя жизнь: ты после кораблекрушенья

По ионийским волнам, силы лишаясь, плыла,

Ты во всех былых клеветах на меня признавалась

И приподнять не могла тяжких от влаги волос.

5 Так же с пурпурной волной боролась некогда Гелла,

С мягкой спины соскользнув золоторунной овцы.[406]

Как я боялся, что вдруг назовут твоим именем море,

Что над твоею волной слезы прольет мореход!

Как я Нептуна молил, молил я и Кастора с братом,

10 Как умолял я тебя, о Левкотея, тогда!

Ты же, ладони свои из пучины едва поднимая

И утопая уже, имя твердила мое.

Если на глазки твои случайно бы Главк загляделся,

То в ионийских волнах нимфою быть бы тебе.

15 И Кимофое тогда лазурной и светлой Несее[407] —

Всем Нереидам морей зависть внушала бы ты.

Но я увидел, дельфин спешит оказать тебе помощь,

Тот же, наверно, какой и Ариона спасал.

Вот уж с вершины скалы готов был я кинуться в море,

20 Как разогнал у меня все сновидения страх.

Пусть удивляются все моей над красавицей власти

Полной и пусть по всему Риму о том говорят.

Даже коль к ней притекут все богатства Камбиза и Креза,

Я не услышу: «Поэт, прочь от постели моей!»

25 Вслух мои строки твердит, говорит, что не терпит богатых;

Нет, ни одной не найти, чтоб так читала стихи.

Многое значит в любви постоянство, многое верность,

Тот же, кто многим дарит, многих готов полюбить.

Ежели милой моей захочется плыть через море,

30 Следом пущусь, и один ветер двух верных умчит,

Мы на одном берегу, под одной мы уляжемся кровлей

Дерева, будем мы пить из одного ручейка.

И на одной доске влюбленные могут улечься,

Будет ли ложем корма или же нос корабля.

35 Все я готов претерпеть: жестокий ли Эвр забушует,

Австр ли знобящий помчит парус неверным путем,

Бури ли те зашумят, что несчастного гнали Улисса

Или данайцев суда подле Евбейских брегов,[408]

Или сойтись берега заставляли, когда аргонавтам

40 Голубь дорогу открыл по незнакомым морям.

Словом, коль с глаз у меня она никогда не исчезнет,

Может Юпитера гнев испепелить мой корабль.

Да, мы нагие вдвоем на один будем брошены берег:

Пусть меня волны умчат, — суша укрыла б тебя!

45 Но к нашей страсти Нептун, однако, жестоким не будет,

Он, как Юпитера брат, также изведал любовь:

По воду шедшую бог Амимону обнял и трезубцем

Он на Аргосской земле выбил Лернейский родник,

Верен обетам своим, за объятья любви переполнил

50 Влагой божественной он девы сосуд золотой.

Так Орифия в плену отрицала жестокость Борея?

Сушу и бездну морей превозмогает Амур.

Верь мне, смирится для нас и Скилла, и грозной Харибды

В водоворте стремнин дико разверстая хлябь,

55 Даже небесных светил никакие не скроют туманы.

Будет сиять Орион, будет Козленок сиять.

Если в объятьях твоих я с жизнью должен расстаться,

Этот конец для меня будет желанным концом.

Тайну хотите узнать своего вы последнего часа,

Смертные, и разгадать смерти грядущей пути,

На небе ясном найти путем финикийской науки

Звезды, какие сулят людям добро или зло;

5 Ходим ли мы на парфян или с флотом идем на британцев, —

Море и суша таят беды на темных путях.

Сызнова плачете вы, что своей головы не спасете,

Если на схватки ведет вас рукопашные Марс;

Молите вы и о том, чтобы дом не сгорел и не рухнул

10 Или чтоб не дали вам черного яда испить.

Знает влюбленный один, когда и как он погибнет:

Вовсе не страшны ему бурный Борей и мечи.

Пусть он даже гребцом под стигийскими стал тростниками,

Пусть он, мрачный, узрел парус подземной ладьи:

15 Только бы девы призыв долетел до души обреченной, —

Вмиг он вернется с пути, смертный поправши закон.

Сжалься же ты наконец, Юпитер, над бедной больною:

Будешь лишь ты виноват, если красотка умрет.

Вот уж настала пора, когда опаляющий воздух

И огнедышащий Пес землю иссохшую жгут.

5 Но не жара тут виной, не жестокость преступная неба, —

Нет, поплатилась она за непочтенье к богам.

Вот что губит теперь, как и раньше губило бедняжек:

Все, в чем клянутся они, — ветер умчит и вода.

Или, сравнив с Венерой тебя, оскорбили богиню? —

10 Ведь ненавидит она тех, кто красивей ее.

Разве был презрен тобой алтарь пеласгийской Юноны,[409]

Или осмелилась ты очи Паллады хулить?

Нет, не умеете вы, красавицы, сдерживать речи:

Вот как вредна красота, вот как опасен язык!

15 Но для тебя, что снесла так много превратностей в жизни,

Вместе с последней зарей час утешенья придет.

В юности телкою став, Ио мычала и воду

Нила пила, а теперь стала богиней она.

И молодая Ино, скитаясь, по свету блуждала;

20 К ней, к Левкотее, теперь жалкий взывает моряк.

Чудищам моря была обещана встарь Андромеда,

И достославной женой стала Персею она.

По аркадийским полям Каллисто бродила медведем;

Ныне ночным парусам путь указует звездой.

25 Если бы даже судьба поспешила тебя успокоить,

То погребения день будет твоим торжеством:

Сможешь Семеле открыть, что за зло красоте угрожает:

Эта поверит тебе, беды сама испытав.

Первое место займешь ты среди героинь меонийских,[410]

30 И никогда и ни с кем ты не разделишь его.

Ныне же сердце смири пред судьбою, насколько сумеешь:

Сжалится бог над тобой, черный развеется день.

Даже Юнона-жена отпустила б твои прегрешенья:

Горько Юноне, когда женщине гибель грозит.

Вот и волчок перестал вертеться под звуки заклятий,

И на потухшем уже лавр не трещит очаге;

И не желает Луна с небес многократно спускаться,

И погребальную весть карканье ворона шлет.

5 Но на ладье роковой любовники верные вместе,

Темный парус подняв, к водам подземным уйдут.

Не об одной я молю — двоих пощадить умоляю:

Будет жива — буду жив; если умрет — я умру.

За исполненье мольбы я священную песнь обещаю:

10 «Милую спас, — напишу, — вышних владыка богов».

Жертву тебе принося, у ног твоих она сядет,

Сидя расскажет про все долгие беды свои.

Пусть, Персефона, твоя с ней милость останется; ты же,

О Персефоны супруг,[411] грозную ярость смири!

Боги подземные, вы много тысяч красавиц пленили,

Пусть же из них хоть одна здесь, на земле, расцветет.

5 Там ведь Иола[412] у вас, Тиро белоснежная с вами,

С вами Европа, и там грех Пасифаи сокрыт.

Все, что цвели красотой в Ахайе древней и в Трое,

В царстве погибшем, где Феб правил и старец Приам,

С ними бесчисленный сонм красавиц римских, которых

10 Смерть унесла и костра жадное пламя сожгло.

Нет, не бессмертна краса, и счастие длится не вечно:

Рано иль поздно, но всех ждет беспощадная смерть.

Ты же, мой свет, избежав теперь опасностей грозных,

Ты учреди хоровод, дар свой Диане воздай,

15 Бдение ты учреди Изиде — бывшей телице,[413]

Да уж и мне заплати должные десять ночей…

Свет мой, когда я бродил вчерашнею ночью, подвыпив,

И не хранила меня верная свита рабов,

Вдруг повстречалась со мной малорослая стая мальчишек

(Сколько — того не скажу: страх помешал сосчитать);

5 Факелы были у них, у других же в руках были стрелы,

Третьи, почудилось мне, цепи несли для меня.

Все на подбор нагишом. Из них один побойчее

Крикнул: «Держите его! Он вам отлично знаком!

Он — тот самый, кого подруга в сердцах отдала нам».

10 Молвил — и тотчас аркан шею мою затянул.

Кто-то меня приказал тащить в середину, и слышу:

«Пусть тот погибнет, кто нас не признает за богов!

Ждет ежечасно тебя голубка твоя, недостойный,

Сам же невесть ты каких ищешь, безумец, дверей.

15 Лишь на сидонском чепце, на ночном, она ленты распустит,

Только раскроет глаза, отягощенные сном,

Как на тебя аромат повеет не трав аравийских,

Но фимиам, что возжег собственноручно Амур…

Братцы, простите его: он крепко любить обещает,

20 Мы же до цели дошли — вот и указанный дом».

Снова накинувши плащ мне на плечи, так они молвят:

«С миром ступай и учись дома сидеть по ночам!»

Близилось утро, и мне поглядеть захотелось, одна ли

Спит моя милая. Да, Кинфия, вижу, одна.

Замер я весь: мне еще она не казалась ни разу

Краше, ни даже когда, в пурпур одетая, шла

5 Девственной Весте свои рассказывать сны, вопрошая,

Не принесут ли они бедствия ей или мне;

Как же прекрасна была она тут при самом пробужденье,

Право, чарует сильней прелесть без всяких прикрас!

«Что ж ты чуть свет, — говорит, — подглядывать стал за подругой?

10 Или считаешь меня нравом похожей на вас?

Вовсе не ветрена я: одного мне любовника хватит,

Будь это ты иль другой, кто повернее тебя.

Нет, не отыщешь ты здесь следов на измятой постели,

Знаков объятий и ласк: здесь не лежали вдвоем.

15 И у меня, посмотри, никакой не исходит от тела

Запах, который всегда может измену открыть».

Молвила так и, вскочив, отстраняя рукой поцелуи,

Ножкою легкой скорей в туфли скользнула она.

20 Так-то вот изгнан я был, любви ненарушенной сторож!

Ночи счастливой с тех пор больше уж я не знавал.

Что ты, безумец, бежишь? Не скроешься! Если бы даже

До Танаиса[414] дошел, всюду настигнет Амур!

Хоть бы по воздуху ты на хребте у Пегаса умчался;

Хоть бы подошвы твои крылья Персея несли;

5 Пусть даже гонит тебя на летучих сандалиях ветер, —

Все ж не поможет тебе горний Меркурия путь.

Над головой у влюбленных стоит Амур неотступно.

Да и у вольных людей крепко на шее сидит.

Он неусыпно тебя сторожит, ни за что не позволит

10 Раз покоренных твоих глаз от земли приподнять.

Правда, коль ты изменил, не останется он непреклонным,

Ежели ты умолять искренне будешь его.

Пусть ворчуны-старики пирушками нас попрекают,

Мы же пойдем, моя жизнь, избранным нами путем.

Пусть отягчают им слух решения древних законов:

Место нашли мы, где ты, страстная флейта, звучи!

5 Несправедливо была ты заброшена в воды Меандра,

В день, когда, щеки надув, стала Паллада дурна.[415]

Но не напрасно! Пошла ты гулять по волнам фригийским

И по знакомым краям моря Гирканского[416] плыть,

Кровью взаимных убийств забрызгивать общих пенатов,

10 Страшной добычей волны ларов родных ублажать!

Стыдно ли будет мне жить, одной утешаясь подругой?

Если и есть в том вина, это — Амура вина:

Не в чем меня обвинять; пожелай же, о Кинфия, вместе

В гротах росистых прожить на обомшелых хребтах.

15 Там ты увидишь сестер,[417] сидящих на скалах отвесных;

Песнями славят они шашни Юпитера там:

Как он к Семеле пылал, и как тосковал он по Ио,

Птицею как, наконец, мчался к троянским домам.

Если же нет никого, кто сразил бы крылатого бога,

20 То почему ж я один в общей вине виноват?

Ты не заставишь краснеть, не смутишь ты дев вдохновенных:

Знает ведь их хоровод, что это значит — любить,

Если одна из них впрямь в объятьях любовных Эагра[418]

Некогда с ним возлегла на Бистонийских горах.

25 Здесь, если музы меня во главе хоровода поставят,

А посредине него Вакха с чудесным жезлом,

Голову я соглашусь священным плющом разукрасить…

Но без тебя пропадет все вдохновенье мое.

Хочешь ты знать, почему пришел я так поздно? Сегодня

Феба дворец золотой[419] Цезарь великий открыл.

Стройный ряд пунийских колонн его окружает,

А между них дочерей старца Даная толпа.[420]

5 Тут же и мраморный Феб (он мне показался прекрасней

Феба живого) поет с лирой безгласною гимн,

По четырем же углам алтаря из Миронова стада[421]

Дивной работы быки словно живые стоят.

Посередине же храм из блестящего мрамора сложен,

10 Фебу дороже теперь отчей Ортигии[422] он.

Солнце над кровлей его в золотой колеснице сияет,

В нем из ливийских клыков двери тончайшей резьбы:

Видны на створке одной, с Парнаса низвергнуты, галлы,[423]

Тантала дочь[424] на другой, смертью детей сражена.

15 Дальше Пифийский бог, меж сестрою и матерью стоя,

Длинной одеждой покрыт, вещие гимны поет.

Тот, кто увидел, погиб; лишь тот, кто не видел, тобою

Не увлечется: в соблазн вводят нас наши глаза.

Что тебе смутных искать в Пренесте, Кинфия, жребьев?[425]

Что к Телегона стенам в Тускул торопишься ты?

5 На одноколке зачем в Геркулесов Тибур[426] ты мчишься?

Древний Аппиев путь[427] чем привлекает тебя?

Здесь бы на месте тебе беззаботно гулять на досуге,

Но не дает мне толпа, Кинфия, верить тебе!

Видит она, как спешишь ты меж факелов благоговейно

10 В рощу, и Тривии ты светочи эти несешь,

Видно, тебе надоел затененный столбами Помпеев

Портик в убранстве завес из атталийских дворцов,

Жалки платанов стволы, вереницею ровной стоящих,

Воды, которые льет дремлющий сладко Марон,

15 С легким журчанием струй, наполняющих звоном весь город,

Если внезапно Тритон воду задержит в устах.[428]

Ты не обманешь, — твой путь говорит про любовные тайны:

Не от столицы бежишь: с глаз моих хочешь уйти!

Попусту все это: мне напрасные строишь ты козни,

20 Умному, глупая ты, ставишь знакомую сеть.

Что обо мне толковать! Но бесстыдницей ты назовешься,

Ты, о бедняжка моя, — и по заслугам, поверь.

Вот и недавно еще мне больно резали уши

Слухи, которыми был полон весь город у нас.

25 Но никогда доверять болтовне не следует злобной:

Сплетни ведь были всегда бедных красавиц бичом.

И не судили тебя за то, что ты с ядом попалась:

Будет свидетелем Феб — рук не марала ты им.

Если ж в забавах любви провела ты ночку-другую,

30 Право, не могут смутить эти меня пустяки.

Тиндара дочь[429] отдала за любовь иноземца отчизну,

Но возвратилась опять без осужденья домой;

Даже Венера сама, обольщенная похотью Марса,

Чести своей в небесах не потеряла ничуть;

35 Хоть и Анхиса она, пастуха полюбила (что Ида

Знает), отдавшись ему прямо у стада его,

Это смотреть собрались всей толпою и нимфы лесные,

Старцы силены и сам вождь хоровода всего.[430]

Вместе ведь с ними плоды у Идейского грота сбирала

40 Ты, о Венера, — наяд в руки ловила дары.

Спросит ли кто при таком изобилии любодеяний:

«Что так богата она? Кто ей дает? Почему?»

Что за счастье в наш век для великого нашего Рима,

Коль из красавиц одна не по закону живет!

45 Лесбия раньше нее безнаказанно делала это:

То, что позднее цветет, зависти меньше родит.

Древних кто татиев здесь иль суровых ищет сабинов,[431]

Тот, уж наверное, к нам в город недавно пришел.

Право, ты можешь скорей осушить морские пучины,

50 Смертной рукою сорвать звезды с небесных высот,

Но не добьешься у нас, чтоб красавицы жили невинно:

Строгие нравы цвели в дни, когда правил Сатурн.

После, когда разлились Девкалиона воды по миру

И прекратился затем Девкалионов потоп,

55 Ты мне скажи, кто сумел сохранить целомудренным ложе,

Что за богиня смогла с богом единственным жить?

Некогда, как говорят, супругу владыки Миноса

Яростный бык соблазнил блеском своей красоты,[432]

И не могла отказать Юпитеру даже Даная,

60 Хоть и блюла чистоту дева за медной стеной.

Что ж! Подражай хоть римлянкам ты, хоть гречанкам, — и все же

Вот что скажу я тебе: вольною жизнью живи.

Праздники снова пришли; для меня они полны печали:

Кинфия десять ночей будет служенье свершать.

Ах, да погибнет совсем Инахида,[433] что с теплого Нила

Женам Авзонии в дар этот прислала обряд!

5 Эта богиня у нас всегда разлучает влюбленных,

Кем бы она ни была, слишком сурова она!

В тайной ты, Ио, любви с Юпитером, верно, узнала,

Что это значит блуждать долго по многим путям

В дни, как Юнона тебя обратила в рогатую деву

10 И повелела тебе не говорить, а мычать.

О, сколько раз ты свой рот терзала дубовой листвою,

Пастбищ бросала луга, в стойле стояла своем!

Иль потому, что с тебя Юпитер снял облик звериный,

Ты, о богиня, теперь стала надменной такой?

15 Или же мало тебе темнолицых питомцев Египта?

Что повлекло тебя в Рим долгой дорогой идти?

В чем же тут радость, скажи, если девушки спят как вдовицы?

Ах, отрастут у тебя снова, поверь мне, рога

Или прогоним тебя мы из нашего города, злая:

20 С Нилом твоим никогда дружбы наш Тибр не водил.

Ты же, которую я своей скорбью чрезмерною тронул, —

В ночи свободные мы трижды наш путь совершим.

Но не внимаешь ты мне, забавляясь моими словами,

Хоть уже звездный Икар[434] медленных клонит быков.

25 Медленно пьешь ты: тебя не может и полночь осилить.

Иль не устала еще, кости кидая, рука?

Пусть пропадет, кто впервые открыл пьянящие грозди,

Нектаром сладким вина добрую воду растлил!

Сам ты, Икар,[435] поделом убитый народом Кекропа,

30 Ведал, как горько для нас благоухание лоз.

Да ведь и ты погиб от вина, кентавр Эвритион,[436]

Соком исмарским и ты был побежден, Полифем.

Губит вино красоту, и годы вино сокращает;

Спьяну подруга узнать мужа не может порой.

35 О я несчастный! Ее не меняют потоки Лиэя!

Пей! Ты прекрасна: вино вовсе не портит тебя.

В час, как, спустившись, венки над чашей твоей повисают,

В час, как вполголоса ты песни читаешь мои.

Пусть орошают твой стол все шире потоки фалерна,

40 Легче пусть пенится он в кубке твоем золотом!

Но ведь из вас ни одна не пойдет на постель одинокой:

Хочется вам отыскать то, к чему тянет Амур.

Только к тому, кого нет, ваша страсть разгорается жарче:

Долгая близость с одним вас пресыщает всегда.

Кто же доверит теперь красоту госпожи своей другу?

Так вот подруги моей чуть не лишился и я!

Опытом я научен, что честных в любви не бывает:

Редко красавицу друг не для себя достает.

5 Дружбу ломает Амур и кровную связь оскверняет,

Злобно к оружью влечет он даже верных друзей.

Гостем прелюбодей под кров Менелая прокрался;

Не с чужеземцем ли встарь и колхидянка[437] ушла?

Как ты решился, Линкей,[438] на подругу мою покуситься,

10 Как твои руки, злодей, не задрожали тогда?

Ну, не будь она мне такой постоянной и верной,

Разве ты мог бы тогда так опозоренным жить?

Лучше мечом ты пронзи мне грудь, лучше дай мне отраву,

Только уйди поскорей прочь от моей госпожи!

15 Спутником жизни мне будь, закадычным будь ты мне другом,

Распоряжайся моим ты, как хозяин, добром,

Только постели моей, постели моей ты не трогай:

Даже Юпитер и тот мне как соперник невмочь.

Нет никого, но тогда я и к собственной тени ревную.

20 Глупо. Я знаю. Но все ж в страхе я глупом дрожу.

Все-таки вот почему тебя я, пожалуй, прощаю:

Ты опьянел, от вина твой заплетался язык!

Но не обманут меня ни строгий старик, ни морщины:

Знают решительно все, что за блаженство любовь!

25 Даже и друг мой Линкей хоть и поздно, но все же влюбился;

Радуюсь я, что и ты молишься нашим богам.

Чем же поможет теперь тебе вся Сократова мудрость

Книжная? Или же все знанье путей мировых?

Или что пользы тебе от чтенья афинских вещаний?

30 Старец ваш пылкой любви вовсе бессилен помочь.

Лучше уж музой своей подражай-ка теперь ты Филету[439]

И не напыщенным снам ты Каллимаха внимай.

Бег не пристало тебе этолийского петь Ахелоя,

Петь, как течет сей поток, страстной тоской удручен,

35 Как во фригийских полях блуждают Меандровы волны[440]

Лживые и обмануть тщатся свой собственный путь;

Как победил Арион — Адрастов конь говорящий

На состязанье, когда был погребен Архемор.[441]

Что тебе пользы в судьбе колесницы Амфиарая,

40 В том, как погиб Капаней, теша Юпитера взор.

Брось ты свои слова обувать в котурны Эсхила,

Брось — и руки свои в нежный вплети хоровод.

Тонко обтачивать стих на токарном станке приучайся,

Собственным пламенем ты, строгий поэт, загорись!

45 Ни Антимах, ни Гомер ничем тебе не помогут:

Гордой красавицы взор может смутить и богов.

Но ведь и бык не пойдет под ярмо тяжелого плуга,

Раньше чем крепкий аркан схватит его за рога.

Так добровольно и ты жестокой любви не поддашься:

50 Твой необузданный нрав надобно мне укротить.

Ведь из красавиц никто о законах вселенной не спросит,

Иль о затменьях Луны силою братних коней,

Или останемся ль мы чем-нибудь за Стигийской пучиной,

И не случайно ли бьет молний громовый удар.

55 Ты посмотри на меня, у которого нет ни наследства,

Ни полководцев в роду, ни триумфальных побед, —

Как я царю на пирах, окруженный толпою красавиц,

Тем вдохновьем горя, что так презренно тебе,

Как мне приятно мечтать, во вчерашнем венке отдыхая,

60 Чувствуя в сердце своем меткого бога стрелу!

Пусть же Вергилий поет побережье Актийского Феба,

Пусть воспевает он нам храброго Цезаря флот,

Он, кто брани теперь воскрешает троянца Энея

И воздвигает в стихах стены Лавиния вновь.

65 Римские смолкните все писатели, смолкните, греки:

Нечто рождается в мир, что Илиады славней.

Любо тебе на стволах свирели своей у Галеза,

В гуще сосновых лесов Тирсиса с Дафнисом петь.

Учишь, как дев соблазнять десятком каким-нибудь яблок

70 Или козленком, что взят от материнских сосцов.

Счастлив, кто за любовь дешевыми платит плодами!

Ну, а бесчувственной пусть Титир сам песни ноет.

Счастлив пастух Коридон, Алексида жаждущий страстно,

Кто, непорочный, дарил радость владельцу полей!

75 Хоть он, усталый, свою свирель пастушью покинул,

Легкие нимфы лесов славят его и теперь,[442]

Ты наставленья поешь седого поэта-аскрейца,[443] —

Как процветают в полях всходы, а лозы — в горах.

Можешь искусно бряцать ты на лире своей вдохновенной,

80 Точно сам Кинфий тебе струны настроил ее.

Но из чтецов никому не будут противны те песни,

Будь он еще новичком иль искушенным в любви.

Чувство не мало мое, да и голос не меньше, но, право,

Коль загогочет гусак, лебедь певучий молчит.

85 Песни любовные пел и Варрон, закончив Язона,[444]

Тот, что Левкадию пел, страстным охвачен огнем.

Этот же слышен напев и в игривых листочках Катулла,

Лесбия милостью их стала Елены славней.

Чувством таким же полны и страницы ученого Кальва.

90 Так воспевал он своей бедной Квинтилии смерть.

Только недавно лишь Галл,[445] Ликоридой прелестной изранен,

Сколько мучительных язв там, под землею, омыл!

Кинфию тоже теперь прославит стихами Пропорций,

Ежели к этим певцам Слава причтет и меня.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Ты, Каллимахова тень, ты, Филета Косского призрак,

О, разрешите, молю, в вашу мне рощу войти!

Первым жрецом прихожу, чтоб с источника чистого ныне

Греческий хор привести в круг италийских торжеств.

5 Молвите: в гроте каком одинаково стих вы точили?

Ритмом вступили каким? Пили какую струю?

Ах, распрощаемся с тем, кто держит в оружии Феба!

Пусть же стремится мой стих, тонкою пемзой лощен, —

С ним меня Слава взовьет над землей, и рожденная мною

10 Муза воздвигнет триумф в беге венчанных коней,

И в колеснице моей молодые помчатся амуры,

Той же дорогой вослед хлынут поэты толпой.

Что вам, бразды отпустив, со мной состязаться напрасно?

Нам ведь просторным путем к музам идти не дано.

15 Многие впишут, о Рим, хвалы в твою летопись, новый

Римской державы предел — Бактры — в грядущем воспев,

Мне же творенье мое — да прочтешь его в мирное время! —

Дали Камены в горах: стиль не касался таблиц.

Мягкие дайте венки певцу своему, Пегасиды![446]

20 Будет ли грубый венец впору моей голове?

То, чего буду лишен при жизни толпою ревнивой,

После кончины моей вдвое воздаст мне мой труд.

После кончины всегда значительней древняя слава:

Громче гремя на устах, имя идет с похорон.

25 Кто бы о стенах узнал, еловым конем сокрушенных,[447]

Иль о борьбе, что вдвоем с грозным Ахиллом вели

Рек божества — Симоэнт и Скамандр, Юпитера отпрыск?

Или как Гектора труп мяли колеса в полях?

О Деифобе, Гелене, о Полидаманте, и даже

30 Кто был воитель Парис — край бы родной не узнал.[448]

Мало бы нынче речей Илион прославляло и Трою,

Взятую дважды в веках богом Эгейской горы.[449]

Да ведь и сам Гомер, глашатай ее разрушенья,

Чувствует, как его труд в сердце потомства растет,

35 Так вот и Рим прославит меня меж поздних потомков;

Славы предчувствую день: он после смерти придет.

То, что на кости мои не с презрением камень укажет.

Предугадал я давно: Ликии бог[450] так вещал.

А в ожиданье того вернемся в круг наших песен:

40 Деве привычен их звон, по сердцу будет он ей.

Некогда, молвят, Орфей трепетанием лиры фракийской

Диких зверей укрощал, ход останавливал рек.

Молвят, искусство тогда и каменья влекло с Киферона,

В звенья фиванской стены сами сцеплялись они.[451]

5 Также на песни твои, Полифем, под Этною дикой

Встарь Галатея гнала влагой покрытых коней:

Если мне милость дарят Аполлон и Вакх благосклонный,

Диво ль, что девушек рой чтит песнопенья мои?

Пусть небогатый мой дом не стоит на тенарских колоннах,

10 Свод — не слоновая кость, нет и стропил золотых,

Пусть плодовитый мой сад не сравнится с лесами феаков,[452]

Гротов затейливых в нем Марциев ключ не кропит, —

Все же Музы со мной, и милы читателю песни,

И Каллиопу давно мой хоровод утомил.

15 Счастлива та, что навек прославлена книгой моею!

Каждая песня моя — памятник вечной красе.

Тяжким усильем до звезд вознесенная ввысь пирамида,

Славный Юпитера храм, вышних подобье небес,[453]

Склеп Мавзола[454] в своем роскошном великолепье —

20 Участи общей они — гибели обречены,

Или потоки дождей, иль пламя лишит их величья,

Или под тяжестью лет сами, сломившись, падут.

Но не погибнет в веках талантом добытое имя:

Слава таланта и блеск вечным бессмертьем горят.

Снилось мне, будто лежу я в спокойной тени Геликона,

Там, где струится поток Беллерофонта коня,

Будто твоих я царей и деяния царские, Альба,[455]

Доблестных подвигов ряд струнами славить могу.

5 Слабые ближу уста к тому многоводному руслу,

Струи которого пил жаждущий Энний-отец,[456]

Пел Куриациев я и оружье Горациев славил,[457]

Быстрый Эмилия флот[458] с царским трофеем воспел,

Фабия медленный шаг к победе и мрачную битву

10 Каннскую, славил богов, чутких к обетам святым,

Ларов, от римских жилищ прогнавших войска Ганнибала,[459]

Как был Юпитера холм криком гусиным спасен.[460]

Феб, заприметив меня из чащи лавров Кастальских,

Так мне у грота сказал, к лире склонясь золотой:

15 «Что тебе делать с такой великой рекою, безумец?

Кто тебе взяться велел за героический лад?

Нет, не надейся ты здесь снискать себе славу, Проперций;

Лучше по мягким лугам в малой двуколке носись,

Чтобы почаще брала со скамьи твою книжку красотка,

20 Снова читая ее в час, когда милого ждет.

Что же страницы твои за круг предначертанный вышли?

Незачем перегружать челн дарований твоих.

Пусть уж из весел твоих одно за песок задевает,

Так уцелеешь: в морях бури погубят тебя».

25 Молвил, и мне указал его плектр из кости слоновой

Место, где свежая шла мшистой долиной тропа.

Здесь из зеленых камней раскинулась сводом пещера,

На ноздреватых камнях бубны висели кругом,

Были из глины там Муз и Силена-отца изваянья,

30 Рядом, Тегейский Пан, видел твою я свирель.

Здесь же — о стайка моя! — Венеры владычной голубки

Красные клювы свои мочат в Горгонском ключе.[461]

Девушки девять[462] полей по жребию тут поделили:

Каждая собственный дар нежной готовит рукой.

35 Эта плющом обвивает свой тирс, та музыку ладит

К песням, а третья рукой розы сплетает в венок.

Вот из числа богинь одна ко мне обратилась

(Думаю я по лицу, то Каллиопа была):

«Впредь будь доволен ездой на своих лебедях белоснежных!

40 Дерзкое ржанье коня пусть не влечет тебя в бой!

Хриплым рожком выводить не берись ты морские сигналы,

С Марсом не тщись обагрять рощу святых Аонид

Или поля прославлять, где Мария видны знамена,[463]

Где победительный Рим войско тевтонов громит,

45 Петь, как варварский Рейн, насыщенный кровию свевов,[464]

Мчит в своих скорбных волнах груды израненных тел.

Впредь влюбленных ты пой в венках у чужого порога,

Изображай ты хмельных, бегство их ночью глухой, —

Чтобы узнал от тебя, как выманивать песнями женщин

50 Тот, кто ревнивых мужей хочет искусством сражать».

Молвив так, из ручья Каллиопа воды зачерпнула,

Звучной Филета струей мне окропила уста.[465]

Цезарь, сей бог, возжелал воевать против индов богатых,

Хочет судами рассечь волны жемчужных морей.

Мзда, о мужи, велика. Край света готовит триумфы:

Тигр и Евфрат потекут ныне под волей твоей.

5 Поздно, но все ж этот край Авзонийской провинцией станет,

С римским Юпитером тут свыкнется парфский трофей.

Старых судов боевых скорей паруса распустите,

Верных ведите в узде вооруженных коней.

Я предрекаю успех. Искупите несчастие Крассов.

10 В путь![466] Постойте за Рим, славу его и судьбу.

Марс, наш отец, и священный огонь пророческой Весты,

Пусть раньше смерти моей день тот настанет, молю,

День, когда Цезаря я колесницу с добычей увижу,

Трепет смятенных коней средь рукоплещущих толп.

15 Буду, на грудь к любимой склонясь, на все любоваться,

Гордо названья читать взятых в бою городов,

Стрелы считать беглецов и варварских воинов луки

И под оружьем своим сонмы плененных вождей,

Ты же, Венера, храни любимого внука,[467] да зришь ты

20 Вечно цветущей главу, чей прародитель — Эней.

Дайте добычу тому, кто ее заработал трудами,

Я ж на Дороге Святой буду лишь славить триумф.

Знаем, бог мира — Амур, и, влюбленные, мир почитаем.

Сыт я жестокой войной с грозной моей госпожой:

Сердце мое никогда на презренный металл не польстится,

Кубков не надобно мне из драгоценных камней.

5 Сотни волов для меня не пашут Кампании тучной,

Бронзы, бедняк, не ищу в бедах твоих, о Коринф![468]

О, как был Прометей, из глины лепя, неудачлив!

Неосмотрительно он выполнил дело свое:

Он, создавая тела, в искусстве духа не видел,

10 Дух же должен был стать первой заботой творца.

Ныне нас бури в морях швыряют, все ищем врага мы,

К браням былым приплетать новые брани спешим.

Нет, никаких ты богатств не захватишь к брегам Ахеронта;

Глупый, к подземным ладьям голым тебя повлекут.

15 Там победителя тень сольется с тенями сраженных:

С консулом Марием ты, пленный Югурта,[469] сидишь;

Ир дулихийский[470] там сравняется с Крезом лидийским,

Лучше всего — умереть в Паркой назначенный день.

Мне бы в годах молодых почитать Геликона вершину

20 И с хороводами муз руки свои сочетать.

Мне бы рассудок терять в обильном потоке Лиэя,

Вечно главу обвивать розами юной весны.

А когда старости груз Венеру мою обессилит

И окропит сединой черные кудри мои,

25 Пусть полюблю я в те дни изучать законы природы

И познавать, что за бог всем мирозданьем вершит

Или откуда встает, где гаснет и как, что ни месяц,

В круг переходит Луна, тесно сдвигая рога;

Бури откуда в морях, за чем устремляется, дуя,

30 Эвр, почему облака вечно водою полны;

Может ли день наступить, когда рухнет твердыня вселенной,

Воду пьет для чего радуги красочный свод

Иль отчего задрожал хребет перребского Пинда;[471]

Солнце объяло зачем трауром скорбных коней,

35 Или так поздно Боот волов и телегу вращает,

Или Плеяд хоровод в рой сочетает огни;

И почему никогда из пределов не выльется море,

Из четырех частей год почему состоит;

Есть ли в подземных мирах суд божий и муки Гигантов,

40 Точно ль в венце из гадюк у Тисифоны чело,

Вправду ль постится Финей, а Фурии мстят Алкмеону;

Есть ли утес, колесо, есть ли и жажда средь вод;[472]

Верно ли, что сторожит подземные входы трехглавый

Цербер, а Титию там югеров девять тесны, —

45 Иль только вымысел злой несчастных людей одурманил

И за последним костром ужасов более нет.

Здесь да застанет меня кончина; а вы, кому милы

Битвы, несите с собой Красса знамена домой.

Мне о любимой моей поведай правдиво что знаешь:

Иго своей госпожи этим ты снимешь, Лигдам!

Или ты хочешь меня обманывать радостью ложной,

То мне болтая, чему сам я поверить бы рад?

5 Помни же, вестник всегда обязан служить без лукавства.

Честным превыше всего должен быть трепетный раб.

Все, что известно тебе, теперь начинай по порядку,

Буду я слушать тебя, уши свои навострив.

Видел ты впрямь, как рыдает она, волос не прибравши?

10 Вправду ль из милых очей слезы обильно лились?

Зеркала не было впрямь, Лигдам, на разостланном ложе?

И не видал ты камней на белоснежных руках?

Нежные плечи свои она скрыла под скорбной одеждой,

И возле ложа, в ногах, замкнутым ларчик стоял?

15 Вправду ли грустен был дом, и грустно девушки пряли

Пряжу, и, сидя меж них, вправду ткала и она?

Шерсть прижимая к лицу, осушала влажные очи

И на размолвку со мной горько пеняла тебе?

«Так ли меня наградить, Лигдам, при тебе обещал он?

20 Злая вина — нарушать верность свою при рабе!

Может бедняжку, меня, он без всякого повода бросить

И содержать у себя ту, что и знать не хочу?

Рад он тому, что томлюсь одиноко на ложе пустынном,

Будет над смертью моей он издеваться, Лигдам.

25 Не благонравием, нет, — ворожбой одолела злодейка:

Кружится, водит его нитью своею волчок;

Мерзостной жабы влечет раздутое чарами брюхо,

Косточек тайный набор из рассеченной змеи,

На погребальных кострах найденные перья сипухи

30 И шерстяные тесьмы, ленты со смертных одров.[473]

Если мне сны, о Лигдам, не ложно пророчат, — хоть поздно,

Все же дождется, клянусь, кары у ног он моих.

Затхлой паук пеленой затянет их ложе пустое,

И безотрадный их сон ночью любовь не прервет».

35 Если красавица так при тебе от души изнывала,

То поспеши, о Лигдам, той же дорогой назад,

Ей передай от меня привет, орошенный слезами:

Гнев, а совсем не обман правит любовью моей.

Тот же палящий огонь, клянусь, и меня пожирает,

40 Два шестидневья уже я не изведал любви.

После раздоров таких коль узнаю согласье и счастье,

Ты с моей легкой руки станешь свободен, Лигдам.

Так-то, о деньги, всегда вы — источник житейской тревоги,

Ранее времени вы к смерти приводите нас.

Вы пороки людей питаете страшною пищей,

Всяких забот семена произрастают из вас.

5 Так, когда Пет[474] направлял паруса к Фарийскому порту,

Трижды, четырежды вы в море топили его.

Вот и погиб молодым злосчастный, за вами гоняясь,

И пожирают его рыбы в далеких краях.

Мать не властна почтить его горстью земли благочестной,

10 Похоронить его прах между родимых могил.

Птицы морские теперь кружат над твоими костями,

Моря Карпафского ширь — ныне могила твоя.

Ты, роковой Аквилон, ты, страх Орифйи плененной,

Что за добычу, скажи, в нем ты себе отыскал?

15 Ты, о Нептун, почему разбитой ладье веселишься?

Вез этот малый челнок благочестивых мужей.

Нет, для чего считаешь года? И зачем, утопая,

К матери милой взывать? Нет божества у волны!

Ибо причалы твои от бури полночной с утесов

20 Падают, крепкий канат в петлях давно перетерт.

Берег свидетелем был Агамемнона яростной скорби,

Там, где прославлен Аргинн,[475] жертва жестокой воды.

Юношу здесь потеряв, Атрид не отплыл с кораблями;

Рок Ифигении был в этой задержке сокрыт.

25 Тело верните земле погибшего в бурной пучине;

Юношу, скудный песок, скрой пеленою своей,

Чтобы моряк, проходя над скорбною Пета гробницей,

Молвил: «И храбрым сердцам можешь ты ужас внушить».

Гнутые стройте суда, питайте источники смерти:

30 Собственной близит рукой гибель свою человек.

Мало земли роковой: мы к ней прибавили волны.

Множим искусством своим скорбной судьбины пути.

Сдержит ли якорь тебя, когда не сдержали пенаты?

Молви: чего заслужил тот, кому мало земли?

35 Ветер развеет труды: до старости не доживают

Лодки, обманы таит даже спокойный залив.

Море для жадных людей расстелила коварно природа:

Вряд ли удача тебе в волнах хоть раз суждена.

Кормы победных судов Кафарейские камни[476] разбили,

40 И по соленым зыбям плавало греков добро;

Плакал Улисс, всех друзей одного за другим растерявши:

В море помочь не могли хитрые козни ему.

Если б отцовским волом, довольный, он вспахивал поле,

Если бы смысл находил в увещеваньях моих,

45 Перед пенатами он с друзьями спокойно бы прожил —

Бедно, зато на земле жил и не ведал скорбей.

Вот и не смог перенесть наш Пет завывания бури,

Нежные руки свои грубым канатом терзать!

Голову мог он склонять на подушку из пестрого пуха

50 И на кровати своей мог драгоценной лежать.

Волны при жизни ему до корня ногти истерли,

В горло вливалась ему горечь соленой воды,

Видела грозная ночь, как он плавал на бревнышке малом:

Злобные силы сошлись, чтоб погубить тебя, Пет!

55 Плача, в таких словах издавал он последние стоны

Ночью, перед тем как водой он захлебнулся вконец:

«Боги пучин, и вы, о моря властители, ветры,

Волны, что клоните мне слабую голову ниц, —

Что похищаете вы мои бедные юные годы?

60 Долго я простирал руки к смятенным валам.

Горе кидает меня к зимородкам на острые скалы!

Вот уж трезубец подъял бог голубой на меня.

Лишь бы волны меня к италийскому брегу примчали, —

Счастьем уж было бы мне — к матери мертвым приплыть!»

65 Водоворотом крутясь, те мольбы поглотила пучина.

Тщетные, были они словом последним его.

Вы, о сто дочерей Нерея, девы морские.

Ты, о Фетида, сама знавшая матери скорбь.

Вам бы рукой поддержать его подбородок усталый:

70 Телом своим бы не мог он ваших рук отягчить.

Ты же, о злой Аквилон, моих парусов не увидишь:

Праздным в могилу сойду возле дверей госпожи.

Сладкой мне ссора была при мерцанье вчерашних светилен.

Милым — неистовый звук злых обвинений твоих.

Что, разъярясь от вина, тебе опрокидывать столик,

Буйной рукою в меня полные кубки швырять?

5 Нет! Ты в волосы мне вцепляйся пальцами злее,

Ногтем изящным сильней мне расцарапай лицо,

Выжечь глаза мне грозись, швырнув мне в лицо головнею,

И обнажи мою грудь, платье на ней разорвав.

Этим покажешь ты мне несомненные признаки страсти:

10 Только ведь в этом видна в женщине мука любви.

Если женщина вдруг начнет бушевать и браниться, —

Та у богини любви будет валяться в ногах,

Если за милым следить подсылает она провожатых

Иль как менада за ним по переулкам бежит,

15 Если ревнивые сны постоянно терзают бедняжку

Или портреты других мучат красавиц ее, —

Я тех душевных тревог безошибочный истолкователь:

В них я нередко встречал признаки верной любви.

Верности прочной там нет, где ее не питают измены,

20 Только врагу посулю милую с вялой душой.

Пусть на шее моей укусы сверстники видят,

Пусть им докажет синяк близость любимой моей.

Мучиться сам я хочу в любви или слышать о муках,

Слезы увидеть свои или же слезы твои.

………

………

………

25 Если бровями подчас ты выскажешь тайное слово,

Или же пальцами ты скрытно беседу ведешь

Мне нестерпимо, когда мне вздохи спать не мешают:

Вечно желал бы бледнеть я перед гневом твоим.

Жарче Парис пламенел, когда, несмотря на сраженья

30 С греками, мог он внушить страсть Тиндариде своей.

Пусть данайцы громят и буйный упорствует Гектор, —

Он же, Елену обняв, большие битвы ведет.

Или с тобою самой иль с соперником буду я биться

Вечно ради тебя: мира не надобно мне.

35 Радуйся: по красоте нет равной тебе, ты страдала б,

Если б такая нашлась, ныне по праву гордись.

А у тебя, кто сплетал вкруг ложа нашего сети,

Вечно пусть в доме сидит тесть, да и теща при нем!

Если ж ночная тебе и досталась добыча, как вору, —

40 Это со зла на меня, а не от страсти к тебе.

Отпрыск царей, Меценат, из этрусского племени всадник,

Вечно желающий быть собственной ниже судьбы,

Что посылаешь меня в необъятное море писанья?

Нет, для таких парусов мал мой убогий челнок.

5 Стыдно себе возлагать непосильную на плечи тяжесть

И отступать, когда груз ноги в коленях согнет.

Каждое дело не всем в одинаковой мере подходит,

И не на всяком холме равный пылает огонь.

Слава Лисиппу[477] за то, что живые ваял он фигуры,

10 Хвалится мне Каламид[478] лепкой прекрасных коней;

Ликом Венеры достиг Апеллес вершины искусства,

Мелочью всякой себе место Паррасий[479] снискал;

Много разных картин на сосудах Ментор[480] чеканил,

И увивает аканф скромную Мия[481] тропу.

15 Костью слоновой одет у Фидия вышний Юпитер,

Славу Пракситель снискал мрамором отчих Афин.[482]

Тот победную ветвь добывает элидской квадригой,

Резвостью бега себе славу стяжает другой.

Этот для мира рожден, а тот для военного стана:

20 Следует каждый тому, что от природы дано.

Я же твои, Меценат,[483] наставления в жизни воспринял,

Твой же поможет пример мне опровергнуть тебя:

Римский сановник, ты мог бы на форуме ставить секиры,[484]

Властью своею в суде произносить приговор,

25 Мог бы свободно пройти сквозь копья мидян ратоборных

И украшать свой дворец пленным доспехом врага, —

Так как на подвиги те дает тебе Цезарь и силу,

И без помехи всегда льются богатства к тебе, —

Все же уходишь ты в тень, себя выставляя ничтожным,

30 Сам подбираешь края бурей надутых ветрил.

Верь мне, решеньем таким ты сравнишься с великим Камиллом,[485]

Имя твое у мужей будет звучать на устах;

С Цезарем вместе пойдешь единой дорогою славы:

Верность твоя, Меценат, — вот твой бессменный трофей!

35 Робкий, крылатой ладьей я моря не рассекаю.

Но безопасно плыву вдоль по реке небольшой.

Кадма твердынь не пою, упавших в отеческий пепел,

Или похода семи, равно погибших в бою.

Скейских не славлю ворот,[486] ни пергамских твердынь Аполлона,

40 Ни возвращенья судов после десятой весны,

После того как прошел Паллады конь деревянный

С греческой вражьей сохой высью нептуновых стен.

Хватит с меня, если тем, кому мил Каллимах, я понравлюсь.

Песню свою на твой лад, косский поэт,[487] запою.

45 Юношей пусть они жгут, и девушек жгут эти песни,

Пусть меня богом сочтут, пусть воздадут мне почет!

Будь мне вождем, воспою Юпитера битвы: как небу

Кей с Флегрейских вершин,[488] Эвримедонт угрожал,

Или как римлян быки паслись на холме Палатинском,

50 Стены могу описать — гибелью Рем их скрепил, —

Или царей-близнецов,[489] вскормленных грудью волчицы:

От повелений твоих да возрастет мой талант.

Вслед колесницам пойду, с двух сторон триумфы несущим,

Стрелы лукавых парфян, в бегстве забытые, петь,

55 Лагерь Пелусия петь, разрушенный римским железом,

Тяжкий Антония рок — гибель от собственных рук.[490]

Ты, покровитель благой, браздами направь мою юность

И при отъезде подай добрый напутственный знак.

Слава моя, Меценат, — только быть под твоим руководством;

60 Сам ты повинен, что я лишь подражаю тебе.

Я удивлялся, о чем мне поведают нынче Камены,

Встав перед ложем моим, чуть загорелся восток.

День рожденья они мне милой моей возвещают,

Рукоплесканьем тройным благостный подали знак.

5 Пусть этот день без туч пролетит, пусть ветры затихнут,

Пусть свои гребни волна мягко на берег кладет;

Пусть за сегодняшний день я хмурых душой не замечу,

Камень Ниобы самой слезы да сдержит свои;

Пусть, про плач позабыв, отдыхает гортань зимородков

10 И об утрате своей Итиса мать не скорбит.

Ты ж, дорогая моя, при счастливых рожденная знаках,

Встань и мольбу вознеси, как подобает, к богам.

Прежде всего разгони свой сон ключевою водою,

Светлые кудри себе ловкой рукой расчеши;

15 После надень ты наряд, пленивший Проперция взоры

Некогда, и без цветов не оставляй головы;

Бога проси, чтоб была твоя красота долголетней,

Чтоб над моей головой вечно царила она.

Ладан когда принесешь и жертвенник свой увенчаешь,

20 В праздничном доме твоем радостный свет заблестит;

Ужин пускай подадут, и за чашами ночь пронесется,

Ноздри шафраном у нас да услаждает оникс;

Пусть, полночным звеня хороводам, флейта охрипнет,

Полную волю своим ветреным дай ты речам;

25 Пир жизнерадостный наш да разгонит несносную дрему,

Ближнюю улицу пусть говор гостей огласит.

Пусть нам укажет судьба, лишь бросим игральные кости,

Кто всех больнее задет мальчика грозным крылом.

После того как мы вдоволь с тобой вином насладимся,

30 Вместе Венере свершим таинств полночных обряд:

В спальне мы поздней порой отпразднуем вновь годовщину:

Светлый рождения день так мы с тобой завершим.

О, не дивись, что моей всей жизнью женщина правит,

Что я, плененный, влачусь, воле ее покорясь.

Надо ль позорить меня обвинением в слабости духа,

Если, ярмо сокрушив, свергнуть цепей не могу?

5 Бурю ночную моряк, конечно, предскажет вернее,

Раны научат бойца в битвах испытывать страх.

Так же, как ты, я и сам похвалялся в юности давней, —

Пусть же тебя мой пример страху научит теперь.

Сталью ярма усмирила быков пламеносных Медея,

10 Битв возрастила посев на копьеносных полях,

Пасть заградила она свирепому сторожу — змею,

Чтоб золотое руно в царство Эсона ушло.

Стрелы с коня своего меотидская Пентесилея,[491]

Дикая, смела метать против данайских судов;

15 Но когда шлем золотой с чела ее пал, победитель[492]

Был без сраженья сражен светлой ее красотой.

Также почет принесла красота и царице Омфале,

В Лидии мывшей лицо влагой гигейской струи;

Успокоитель земли,[493] над морем столпы водрузивший,

20 Начал суровой рукой мягкую пряжу плести.

В Персии град Вавилон построила Семирамида[494]

И окружила его толстой кирпичной стеной,

Так что, поверху мчась, могли бы там две колесницы

Встретиться, не зацепив осью друг другу колес;

25 А посреди провела Евфрат и крепость воздвигла;

Бактры сломила она и подчинила себе.

Что мне богов обвинять и зачем упрекать мне героев?

(Ведь и Юпитер свой дом, да и себя запятнал.)

Разве оружие нам не покрыла недавно позором

30 Женщина, между рабов стыд затрепавшая свой?

Требуя римских твердынь ценою зазорного брака,

Наших желала отцов власти своей подчинить![495]

Родина козней и лжи, вредоносная Александрия,

И обагренный не раз римскою кровью Мемфис,

35 Где под песками погиб Помпей,[496] тройной триумфатор!

Этого злого пятна, Рим, не сотрешь ты вовек!

Быть бы уж лучше тебе погребенным на поле флегрейском

Или в те дни, когда тесть игом тебе угрожал.[497]

Как же! Развратная тварь, царица канопского блуда

40 (Черное это пятно в славном Филиппа роду),[498]

Пёсий Анубиса лик с Юпитером нашим равняла,

Тибр принуждала не раз Нила угрозы терпеть,

Римские трубы гнала глухим дребезжанием систра,

Мчалась с баграми вослед легким либурнским ладьям,

45 Полог раскинуть стремясь над Тарпейской скалою и править

Суд, где изваян не раз Марий во славе своей.

Что было пользы свергать секиры Тарквиния,[499] молви,

Коему гордая жизнь Гордого имя дала,

Если терпеть от жены? О Рим, исполнись триумфа

50 И, невредимый, проси Августу многих годов!

Хоть и бежала она к стремнинам смятенного Нила,

Все же на руки ее римлянин цепи надел.

Видел я — плечи ее священные жалили змеи,

Медленно смертный сон в тело вливался ее.

55 Рим, с гражданином таким ты мог бы ее не бояться,[500]

Как и вождя с языком, похороненным в вине.[501]

Город семи холмов и всей земли повелитель,

Марсом испуганный вдруг, женских страшился угроз!

О, Ганнибала разгром, о, знаки побед над Сифаксом,[502]

60 Пиррова слава,[503] во прах павшая к нашим ногам!

Памятник Курий себе воздвиг, низвергнувшись в пропасть:

Деций сраженье решил, ринувшись в бой на коне;[504]

Нам о разбитых мостах тропа возвещает Коклеса;[505]

Есть и такой, что хранит ворона имя досель.[506]

65 Боги построили Рим и боги хранят эти стены:

Что нам Юпитера гнев, ежели Цезарь здоров!

Где Сципионов флот, где ныне знамена Камилла?

Где ты, Боспор, лишь вчера взятый Помпея рукой?

Войск опрокинутый строй воспоет Аполлон Левкадийский:[507]

70 Сколько доспехов тогда день роковой загубил!

Ты же, стремишься ли в порт, моряк, иль его покидаешь,

Цезаря помни всегда на ионийских волнах.

Как это мог ты в слезах свою Галлу, Постум, покинуть

И за знаменами вслед с Августом храбро лететь?

Стоила ль, право, труда вся слава парфянской добычи,

Если не делать того Галла молила тебя?

5 Сгинуть бы лучше вам всем, корыстные, жадные люди,

Вам, что могли предпочесть верному ложу войну!

Но, несмотря на мольбы, усталый, плащом обернувшись,

Будешь из шлема ты пить воду Аракса, глупец.

Ищешь ты славы пустой, а дева меж тем изнывает,

10 В страхе, чтоб доблесть тебе горести не принесла,

Чтобы убийством твоим не гордились мидийские стрелы,

Всадник в железной броне на золоченом коне,

Чтобы останков твоих не вернули нам в урне печальной:

Так возвращаются все, павшие в той стороне.

15 Чистою Галлой своей счастливый четырежды Постум!

Нравом своим заслужил ты не такую жену.

Женщине что предпринять, оставшись без всякой острастки,

Если разврату начнет Рим ее сам обучать?

Все ж уходи без тревог. Не сломят Галлу подарки,

20 Черствости жесткой твоей помнить не будет она.

Знай же, когда бы тебя невредимым судьба ни вернула,

Галла, как прежде верна, крепко обнимет тебя.

Постум, ты с дивной женой вторым назовешься Улиссом:[508]

Не причинили тому годы отлучек вреда,

25 Десятилетний поход, Исмары[509] киконские, Кальпа,

Также единственный твой выжженный глаз, Полифем,

Лотос, Кирки дурман и все приворотные травы,

Скилла с Харибдой — двух вод буйства одно за другим,

Рев ламнетийских тельцов на его вертелах итакийских

30 (Там, где Лампетия, дочь Фебова, стадо пасла),

Также из спальни побег от ээйской рыдающей девы,[510]

Стольких плаванье дней, стольких ненастных ночей,

И нисхожденье во тьму, в жилище теней молчаливых,

И с оглушенным гребцом путь мимо бухты Сирен,

35 Старый Улиссов лук, в крови женихов обагренный, —

Тем положивший конец долгим блужданьям его.

И не напрасно жена в воздержанье ждала его дома.

Но Пенелопы самой Элия Галла — верней.

Спросите вы: почему у красавиц так дороги ночи

И от Венеры всегда терпит богатство урон?

А ведь известна меж тем и ясна разоренья причина.

Роскоши крайней теперь слишком открыты пути.

5 Золото в недрах земных муравей добывает индийский,[511]

Ценный из Красных морей перл Эрицины плывет,

Кадмов Тир нам везет в изобилье пурпурные краски,

И аравийский пастух пряный несет киннамон.[512]

Даже затворниц-девиц покоряет оружие это, —

10 Тех, что затмить твой почет могут, Икария дочь.[513]

Гордо матрона идет, разодета в имущество мота,

Носит у нас на глазах срамом добытый трофей.

Стыд ни тому, кто дает, ни той, что просит, неведом:

Если ж сомненье и есть — деньги преграду сметут.

15 В странах, где мир заливают лучи румяной Авроры,

Славен обычай — жене с мужем в могилу идти.

Там, лишь на одр мертвеца подбросят факел последний,

Встанет, власы распустив, жен богомольных толпа,

Вспыхнет о гибели спор, — кому за супругом живою

20 Следовать: стыдно жене, коль умереть не дадут.

Те, чья победа, горят, обрекая пламени тело

И обожженным лицом к мужу прижавшись тесней.

Здесь же неверность царит, и средь жен ни одна не сумеет

Быть, как Евадна, верна, как Пенелопа, чиста.

25 Прежде блаженно цвела земледельцев спокойная юность,

Были богатствами их только посевы да сад.

Милой любили дарить айву, сорвав ее с ветки,

Или плетенку из лоз с красной малиною в ней;

Или фиалок нарвать, иль лилий, в девичьей корзине

30 Блещущих между цветов яркой своей белизной,

Иль виноградную гроздь в одежде из собственных листьев,

Или же птицу поднесть с пестрым на диво пером.

А за любезности те дарили украдкой в пещерах

Девушки ласки свои жителям диких лесов.

35 Шкуры оленей младых в те дни покрывали влюбленных,

Ложе природное их было в высокой траве.

Сосны склоненные их осеняли широкою тенью,

Но почиталось виной — видеть нагими богинь,

И к пастуху своему баран в пустые овины

40 Сам, рогоносный вожак, сытых овец приводил.

Боги с богинями — те, под чьею защитою нивы,

Над очагами вели благоприятную речь:

«Странник какой ни явись, — на охоте добудешь ты зайца

И на тропинке моей птицу, коль будешь искать.

45 Лишь призывай со скалы меня ты — Пана — на помощь,

Сворой ли псов ты начнешь, сетью ль дичину ловить».

Ныне же храмы стоят, разрушаясь, в покинутых рощах;

Все, благочестье презрев, только лишь золото чтут.

Золотом изгнана честь, продается за золото право,

50 Золоту служит закон, стыд о законе забыл.

Вспыхнув, порог в старину обличил нечестивого Бренна[514]

В миг, когда он проникал к Фебу в пифийский чертог;

Лавровенчанный Парнас, потрясая своею вершиной,

Галлам засыпал тогда снегом суровым доспех.

55 Золото взяв, фракиец — злодей, Полиместор бесчестный

Сына Приама вскормил в доме коварном своем.

Чтобы ты руки свои, Эрифила, украсила златом,

Некогда Амфиарай вместе с конями исчез.

Я предрекаю, — когда б лжепророком я стал для отчизны! —

60 Будет заносчивый Рим сломлен богатством своим.

Правду твержу, но не верит никто: не верила Троя

Тоже менаде своей,[515] зревшей Пергама беду.

Фригии только она предсказала конец от Париса,

Видела только она гибель в проникшем коне.

65 В пользу пошло бы отцу и отчизне ее исступленье, —

Тщетные речи ее ведали правду богов.

Многим палестры твоей дивимся мы, Спарта, законам,

Пользе же больше всего женских гимнасиев, где

Тело нагое свое игрой укреплять не зазорно

Девушке между мужей в соревнованье борьбы,

5 Если бросает мячи своею рукою проворной,

Иль крючковатым жезлом обруч звенящий крутит.

Вот у последней меты она стала, покрытая пылью,

Вот и в жестокой борьбе терпит удары она;

То для кулачных боев ремнем обовьет себе руки,

10 То запускает легко тяжкий метательный диск;

Гонит по кругу коней, к бедру белоснежному вяжет

Меч и под полую медь прячет девичье чело;

Как амазонки она, что груди свои обнажают

И в Термодонта[516] струях моются смелой толпой.

15 То с волосами в снегу по долгому гребню Тайгета

Быстро несется вослед своре отеческих псов:

Так по Эврота[517] пескам Поллукс носился и Кастор:

Первый — отважный в борьбе, резвый наездник — второй.

И между них, говорят, с обнаженною грудью Елена

20 Тоже оружье брала, братьев-богов не стыдясь.

Также спартанский закон запрещает разлуку влюбленных:

Можно по улице там с милою рядом ходить;

Страха не ведают там, ни надзора докучного девы,

И не боится никто мести ревнивых мужей.

25 Там без подосланных лиц говорить о деле сердечном

Можешь ты сам: не ведет к долгой задержке отказ.

Взоров, уродство прикрыв, не обманут тирские платья,

Нет там тяжелых забот о благовонных кудрях.

Ну, а вот наша идет, окруженная тесной толпою:

30 И в переулке-то к ней не дотянуться рукой.

Здесь для сердечной мольбы ни слов, ни лица выраженья

Не подыскать: как слепой ищет влюбленный пути.

Если бы ты подражал законам и битвам лаконским, —

Этими благами ты стал бы милее мне, Рим.

Нет, не хочу я терпеть никаких любовных волнений

И без тебя проводить в муках бессонную ночь!

В дни, как ребяческих лет я стыдливость робкую бросил

И на любовных путях воля была мне дана,

5 Тотчас Ликинна меня, новичка, посвятила умело

В первые ночи, совсем не на подарки польстясь.

Третий без малого год с той далекой поры протекает,

Мы же и дюжины слов не перемолвили с ней.

Страсть же к тебе поглотила меня: под нежное иго

10 Женщина после тебя шею не гнула мою.

Дирка смотрела в сердцах, грехом раздраженная явным,

Как с Антиопою Лик, с дочкой Никтея, лежал.[518]

Ах, сколько раз ей рвала царица прелестные кудри,

Била жестокой рукой нежные щеки ее!

15 Ах, сколько раз утомляла рабу непосильным уроком,

Да и на голой земле спать заставляла ее!

Часто ее она жить заставляла во тьме, в нечистотах,

Часто лишала ее даже загнившей воды.

Иль никогда не придешь Антиопе на помощь, Юпитер,

20 В стольких страданиях? Цепь руки ей стерла давно!

Если ты бог, то любимой твоей быть рабыней зазорно.

Коль не тебя, то кого ж звать Антиопе в цепях?

Все же, оставшись одна и собрав последние силы,

Плача, она сорвала царских наручников гнет.

25 Робкой стопою затем взбежала на холм Киферона;

Полночь была, и мороз голое ложе сковал.

Часто тревожил ее Асопа[519] текучего ропот:

Чудилось, что за собой слышит хозяйки шаги.

Зет оказался жесток, Амфиона же тронули слезы

30 Матери, все же открыть хлев перед ней он не мог.

Как в ту минуту, когда затихает волнение моря,

С Нотом противным в борьбу Эвр не желает вступать

И на немом берегу все тише песка шелестенье, —

Так, на колени склонясь, на землю пала жена.

35 Позднее чувство пришло: сыновья заблужденье признали.

Старец, достойный пестун Зевсовых малых детей,

Мать ты вернул сыновьям; сыновья же затем привязали

Дирку под морду быка, чтобы размыкать в пыли.

Мощь Громовержца познай, Антиопа: тебе в прославленье

40 Дирку влекут, чтоб она в тысяче мест умерла.

Пастбище Зета — в крови, и сам Амфион-победитель

Громко пеаны воспел на Аракинтской скале.[520]

Ты же терзать перестань неповинную эту Ликинну:

Право, не может никак остановиться ваш гнев!

45 Да не встревожат твой слух обо мне никакие рассказы:

Даже на смертном одре буду любить лишь тебя.

Полночь — и вот получил от моей госпожи я посланье:

Мне повелела она тотчас же в Тибур прибыть,

Где воздымают свои белоснежные главы две башни

И Аниена струя льется в большой водоем.

5 Как же тут быть? Довериться ль мне непроглядным потемкам

И за себя трепетать перед злодейской рукой?

Если ж не выполню я из страха ее повеленье,

Будут мне слезы ее злее ночного врага.

Я согрешил только раз — и на год изгнанью подвержен:

10 Были руки ее немилосердны ко мне.

Но не посмеет никто посягнуть на святость влюбленных:

Мимо Скирона[521] — и то могут открыто идти.

Каждый любовник гулять да дерзнет и по скифским пределам.

Варвар не будет так дик, чтобы его погубить.

15 Путь озаряет луна, под звездами видны ухабы,

Сам же Амур впереди факел горящий несет.

Рассвирепевшие псы остаются с разинутой пастью,

Племени любящих путь вечно повсюду открыт.

Кто, нечестивый, себя запятнает любовника кровью

20 Скудной? Отвергнутый друг тоже Венерой храним.

Если б решенье мое привело меня даже к кончине,

Вознагражденье вполне мне окупило бы смерть.

Мазей любимая мне принесет, венками украсит

Холм и сядет сама хладный мой пепел стеречь.

25 Боги да сделают так, чтобы кости мои не лежали

Там, где вечной ходьбой чернь пролагает стезю.

Чернь оскверняет, увы, после смерти могилы влюбленных:

Пусть меня в роще глухой скроют деревья листвой.

Или засыплют мой прах пески безвестных прибрежий.

30 Радости нет — начертать имя на торной тропе.

Ныне покорно, о Вакх, к твоим алтарям припадаю:

Сердце смирив мне, пошли ветер попутный, отец!

Можешь всегда укротить ты гордыню безумной Венеры,

И от печалей дано нам исцеленье в вине.

5 Ты сочетаешь сердца и ты разлучаешь влюбленных:

Смой же злосчастный недуг, Вакх, с этой скорбной души!

Что многоопытен ты, про то говорит Ариадна

Звездами, в горнюю высь въехав на рысях твоих.

Жар, что в костях у меня огнем стародавним пылает,

10 Сила вина твоего или же смерть исцелит.

Трезвая полночь всегда томит одиноких влюбленных:

Или надежда иль страх душу им кружит впотьмах.

Если твоими, о Вакх, дарами рожденная дрема,

Разгорячив мне чело, кости пронижет мои, —

15 Лозы я сам посажу и холмы обсажу по порядку,

Буду кусты охранять, чтоб не обгрызло зверье.

Только бы кадки мои багряным пенились суслом,

Сок бы все новых кистей тек с отжимающих ног, —

Сколько б ни жил я еще, тобой и мощью твоею

20 Жил бы я, Вакх, лишь твоих доблестей славный певец.

Вспомню, как был порожден ты матерью в молниях Этны

И как индийцев прогнал Нисы твоей хоровод.

Я бы Ликургово пел против новой лозы беснованье,

Гибель Пенфея, что трех вызвала толп торжество:

25 Пел бы тирренских гребцов, как они, превратившись в дельфинов,

В море попрыгали вдруг с лодки, обвитой лозой,

И благовоние струй, текущих по Наксоса землям,

Где из потока вино толпы наксосские пьют.

Буду я петь, как плющ вкруг выи висит белоснежной,

30 Митру лидийскую петь на бассарейских кудрях,[522]

Спину, что блещет, струя аромат благовонного масла,

Ткани текущих одежд на обнаженных ногах.

Мягко в тимпаны свои забьют диркейские Фивы,[523]

И козлоногие вкруг паны в тростник загудят;

35 Рядом великая мать Кибела с главой башненосной,[524]

В хоре идейском несясь, в хриплый ударит кимвал.

Жрец, при входе во храм освящая тебе приношенье,

Будет из чаши златой в жертву вино возливать.

Все расскажу, что должно с высокого петься котурна,[525] —

40 Словно из Пиндара уст мой понесется восторг.

Только избавь ты меня навеки от рабства гордыне,

И поскорей победи думы тревожные сном.

Там, где играет залив, зажатый тенистым Аверном,

С теплой стоячей водой дымного озера Бай;

Там, где троянский трубач Мизен[526] опочил под песками

И Геркулеса трудом сложенный славится путь;[527]

5 Где, когда он, благой, по смертным странствовал селам,

Фивского бога встречал радостным звоном кимвал

(Ныне ж великим грехом нам всем ненавистные Байи, —

Что за губительный бог в ваши вселился струи?), —

Там он,[528] сокрывшись, свой лик погрузил в Стигийские воды,

10 Озера вашего вкруг бродит сегодня как дух.

Чем помогли ему — род, иль доблесть, иль дивная матерь.

Или что он обнимал Цезаря славный алтарь,

Или же трепет завес[529] над доверху полным театром

И материнской руки подвиги все и дела?

15 Умер, — а бедный достиг лишь утра двадцатого лета:

Сколько вместила добра в тесный предел эта жизнь!

Что же, ступай, и духом пари, и празднуй триумфы,

Пусть тебя тешит театр рукоплесканьем толпы,

Ткани Аттала затми, и пусть на игрищах пышных

20 Камни цветные блестят: всё ты подаришь огню.

Все придем мы сюда, придут и последний и первый:

Хоть и безрадостен путь, каждый пройдет по нему.

Надобно пса умолять,[530] рычащего пастью тройною,

В общую надо ладью хмурого старца[531] сойти.

25 Пусть осторожный себя закрывает железом и медью:

Но все равно извлечет скрытую голову смерть.

Не помогла красота Нирею,[532] а сила — Ахиллу,

Крезу — бесчисленный клад, данный Пактолом ему.

В древние дни красота беду навлекла на ахеян:

30 Цену большую Атрид новой любви заплатил.[533]

Ты же, гребец, что везешь людей богомольные тени,

Ты да получишь одно тело его без души:

Так же, как Клавдий ушел[534] — Сикульской земли победитель,

Так же, как Цезарь, — она к звездам с земли отошла.

Сколько уж раз ты меня сладострастьем моим попрекала:

Верь мне, над вами оно больше гораздо царит.

Вы, как порвете узду, последний стыд презирая,

Так одержимой душе нет уже меры ни в чем.

5 Пламя заглохнет скорей в колосьях на ниве зажженной,

Реки скорей потекут снова к истокам своим,

Гавань спокойную Сирт и берег удобный доставит

Злая Малея[535] пловцам гостеприимством своим, —

Но не сумеет никто обуздать желания ваши

10 Или стрекало сломить ваших горячих безумств.

Та — вам в пример, что, быка изведав критского наглость,

Лживо надела себе телки еловой рога;[536]

Иль Салмонида,[537] чей пыл фессалийского звал Энипея,

Что пожелала отдать богу морскому себя.

15 Грешницей Мирра была, к отцу воспылавшая старцу

И обреченная стать деревом с новой листвой.

Что о Медее сказать? Увы, материнского сердца

Гнев утолила любовь смертью родимых детей.

Как с Клитемнестрою быть, из-за блуда которой в Микенах

20 Славный Пелона очаг темным бесчестьем покрыт?

Также, о Скилла, и ты, соблазнившись красою Миноса,

С пурпурным волосом вмиг срезала царство отца.

Вот уж приданым каким врага наградила девица![538]

Нис, ворота твои отпер обманом Амур.

25 Вы ж, незамужние, впредь возжигайте счастливей свой факел:

Ведь за кормой корабля критская дева висит.

И по заслугам Минос восседает в судилище Орка:

Хоть он врага победил, был он к нему справедлив.

Ты полагаешь, что тот надолго твой образ запомнит,

Кто, как ты видишь, твое ложе сменил на корабль?

Грубый, он девушку смог променять на соблазны наживы!

Стоит ли Африка вся слез неутешных твоих?

5 Думаешь, глупая, ты, — за обман отомстят ему боги;

А ведь, быть может, его сушит иная любовь!

Ты красотою сильна и строгой Паллады искусством:

Деда ученого блеск славой тебя осенил.

Благословен твой дом, только верного друга найди ты.

10 Верь мне, красавица: я верен, ко мне ты беги!

Ты же, чьи летом огни горят на небе так долго,

Феб, сократи, я молю, этот медлительный путь!

Первая ночь для меня! В эту первую ночь, умоляю,

Дольше, Луна, озаряй первое ложе мое!

15 Надо сперва заключить договор, подписать по закону,

Чтобы для новой любви крепкий союз утвердить.

Пусть закрепит договор Амур своею печатью:

Будет свидетелем весь звездной богини венец.

Сколько несчетных часов пронесется еще в разговорах

20 Прежде чем в сладостный бой даст нам Венера вступить!

Там, где, ложе деля, мы не связаны прочным союзом

Там бессонная ночь мстящих не встретит богов.

Узы, что похоть крепит, сама она вмиг расторгает;

Будем же верность хранить с первых обетов своих!

25 Так, кто нарушит союз, пред святым алтарем заключенный

Таинство брака сквернить ложем случайным начнет —

Тот да познает всю скорбь, которая в страсти бывает,

Сплетням крикливым свою да обречет он главу.

Ночью на слезы его не раскроются окна любимой;

30 Вечно пусть любит, любви вечно лишенный плодов.

В дальний сбираюсь я путь, в ученые еду Афины,

Чтобы оковы любви в долгих скитаньях разбить.

Если на деву смотреть, возрастают сердечные муки:

Пищу обильную здесь жадный находит Амур.

5 Средства я все испытал, какими прогнать его можно,

Но отовсюду меня этот преследует бог.

Редко к себе допускает она, после многих отказов,

Ну, а придет, так и тут, не раздеваясь, заснет.

Тут мне спасенье одно: едва с переменою места

10 Кинфия скроется с глаз, страсть от души отлетит.

Живо, друзья! Поскорей корабль мой в море гоните.

Жребий кидайте в пути, чтобы посменно грести;

Выше на мачте своей подымайте на счастье нам парус:

Ветер попутный пловцам путь безмятежный сулит.

15 Римские башни и вы, друзья дорогие, простите!

Ты, с вероломной душой, милая, тоже прости!

Я же, моряк-новичок, по водам Адриатики ринусь,

Буду молиться теперь волношумящим богам.

Дальше, пройдя ионийскую зыбь, когда парус усталый

20 Спустит спокойно ладья, в бухту Лехея[539] войди,

Мне остается пешком одолеть, — не ленитесь вы, ноги, —

Землю, где Истм положил грань меж обоих морей.

После, когда берега замкнут меня в гавань Пирея,[540]

Буду Тезея путем вдоль длинных стен я идти.

25 Душу я там примусь выправлять иль трудами Платона,

Или же тенью твоих мудрых садов, Эпикур.

Там я начну изучать красноречье, доспех Демосфена,

Либо приятную соль книг твоих, мудрый Менандр.

Там, вероятно, мой взор либо краски картин очаруют,

30 Либо изделья резца — медь иль слоновая кость.

Долгих годов череда иль моря великие грани

Раны мои заживлять будут в затихшей груди.

Если там ждет меня смерть, я умру не от страсти постыдной:

Верь мне, я с честью умру в этот погибельный день!

Что же так долго, мой Тулл, тебя радует Кизик прохладный,[541]

Где Пропонтиды волна вкруг перешейка шумит,

Диндим, где из лозы изваяли образ Кибелы,

Путь, по которому гнал Дит-похититель коней?

5 Если пленяют тебя города Афамантиды Геллы,

Страстной тоскою по мне ты не томишься, мой Тулл, —

Хоть бы ты смог увидать Атланта ль, держащего небо,

Лик ли Форкиды,[542] что был срублен Персея рукой,

Иль Гериона хлева, иль от битв Геркулеса с Антеем

10 След, уцелевший в пыли, иль хоровод Гесперид;

Хоть со своим бы гребцом в колхидский Фасис заплыл ты,[543]

Сам совершая теперь путь пелионской ладьи,

Коим плыла между скал за голубкой Язона младая

В образе новом сосна, вид восприяв корабля;[544]

15 Хоть бы Ортигию ты посетил или берег Каистра,[545]

Место ль, где воды себе семь пролагают путей,[546] —

Слава всех этих чудес померкнет пред Римской землею,

Ибо она собрала все, что природой дано.

Почва удобнее здесь для оружия, не для злодейства,

20 Славу преданий своих не опозоришь ты, Рим!

Мы благочестьем сильны, насколько сильны и железом,

И, побеждая, свой гнев наша смиряет рука.

Ты здесь течешь, Аниен, и Клитумн от Умбрийской дороги,

И нерушимый в веках Марция водопровод.

25 Возле Альбанских озер Неморенские плещутся волны,

Ключ, где Поллукс напоил влагой целебной коня.

Змеи рогатые там не ползут на чешуйчатом брюхе, —

Гладь италийских вод чудищ в себе не таит, —

И из-за матери там не гремят кандалы Андромеды,

30 И от авзонских пиров[547] Феб, трепеща, не бежит.

Здесь никому головы не сжигало далекое пламя

В час, как отважилась мать гибели сына предать.[548]

Здесь за Пенфеем в лесу не гонялись злые вакханки.

И не давала здесь лань воли данайским судам.[549]

35 В гневе Юнона рогов сопернице не прицепляла,

Мордой коровьею ей не заменяла лица.[550]

Синиса[551] нет здесь крестов и грекам враждебных утесов,

Нет и древесных стволов, гнутых ему на беду.

Вот твоя родина, Тулл, вот прекрасная видом обитель;

40 Здесь за свой доблестный род можешь ты чести искать.

Граждан найдешь себе тут для витийства, надежду на внуков

И благодатную страсть будущей нежной жены.

Значит, пропали они, заветные эти таблички?

Сколько прекрасных моих с ними пропало стихов!

Пользуясь ими, давно меж пальцами их истрепал я,

Так что им верила ты и без печати моей.

5 К милости деву склонить они без меня успевали

И без меня разговор красноречивый начать.

Дороги были они совсем не златою оправой:

Грязным был воском покрыт бук их дощечек простой.

Только, какие ни есть, всегда они верно служили

10 И нерушимый успех мне приносили всегда.

Эти таблички несли такое, пожалуй, посланье:

«Я рассердилась, что ты не был, ленивец, вчера.

Или другая тебе показалась красивее? Или

В гневе напрасном меня ты клеветою пятнишь?»

15 Либо писалось: «Приди, и вместе досуг проведем мы:

Нынче приют до утра нам приготовил Амур».

Все, что могла сочинить красавица умная с горя,

Там выводила она в ласковый час болтовни.

О, я несчастный! На них напишет скупец свою смету!

20 Сунет их между своих грубых вседневных счетов!

Тот, кто их мне возвратит, золотую получит награду.

Разве кто, деньги презрев, станет дощечки беречь?

Мальчик, ступай и скорей на любой это выставь колонне;

Твой господин, напиши, на Эсквилине[552] живет.

Милая, на красоту твою напрасна надежда:

Взоры прельстивши мои, стала ты слишком горда.

Кинфия, столько хвалы тебе моя страсть расточала!

Ныче стыжусь, что тебя в песнях я так превознес.

5 Часто твоей красоты воспевал я чудесную живость,

Даже и тем, чего нет, я любовался в тебе,

Сравнивал цвет твоих щек я нередко с румяной Авророй,

Хоть и сияли они блеском фальшивых румян.

То восхвалял, от чего ни друзья меня не отвратили,

10 Ни в многоводных морях ведьма омыть не могла.

Пусть хоть огонь меня жжет, угрожают мечи, пусть я даже

В море Эгейском тону, лгать я не стану тебе,

Пленный, я долго кипел в котле у жестокой Венеры,

Связаны были узлом руки мои за спиной.

15 Но наконец мой причалил корабль, увитый венками,

Сирты уже миновав, якорь я бросил в порту.

Только теперь я вздохнул, усталый от грозного жара,

Тяжкие раны мои зажили снова теперь.

Если ты — божество, в твой храм, Здравый Смысл, прибегаю!

20 Прежде Юпитер мольбам вовсе моим не внимал.

Общий я смех возбуждал за столом многолюдного пира;

Всякий, кто только хотел, мог надо мною трунить.

Сил у меня набралось пять лет прослужить тебе верно:

Ногти кусая, не раз верность помянешь мою.

5 Слезы не тронут меня: изведал я это искусство, —

Ты, замышляя обман, Кинфия, плачешь всегда.

Плачу и я, уходя, но слез сильнее обида.

Нет, не желаешь ты в лад нашу упряжку влачить!

Что же, прощайте, порог, орошенный слезами молений,

10 Гневной рукою моей все ж не разбитая дверь.

Но да придавит тебя незаметными годами старость,

И на твою красоту мрачно морщины падут!

С корнем тогда вырывать ты волосы станешь седые —

Но о морщинах тебе зеркало будет кричать!

15 Будешь отверженной ты такое же видеть презренье

И о поступках былых, злая старуха, жалеть.

Эта страница тебе возвестила беду роковую:

Так научись трепетать перед концом красоты.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

Странник, смотри: этот Рим, что раскинулся здесь перед нами,

Был до Энея холмом, густо поросшим травой.

На Палатине, где храм возвышается Феба Морского,[553]

Прежде изгнанник Эвандр пас лишь коров да быков.

5 Не воздвигались тогда, как теперь, золоченые храмы:

Было не стыдно богам глиняным в хижинах жить.

С голых утесов скалы гремел Тарпейский Юпитер,

И водопоем скоту Тибр-чужестранец служил.

Где на подъеме горы стоит дом Рема, когда-то

10 Общий для братьев очаг был и державою их.

Где заседает сенат в окаймленных пурпуром тогах,

Там собирался старшин попросту, в шкурах, совет.

Сельский рожок созывал на сходку древних квиритов,

Сотня их всех на лугу и составляла сенат.

15 Не волновались еще над изгибом театра завесы,

Не орошал в старину сцену душистый шафран.[554]

Не было нужды искать никому богов иноземных,

Раз трепетала толпа перед святыней отцов,

Иль ежегодно справлять Палилии, сено сжигая,

20 Вместо чего в наши дни куцего режут коня.

Скромная Веста была венчанному ослику рада,[555]

Скудные жертвы везли, тощих впрягая коров,

Кровью жирной свиньи перекрестки тропинок святили,

Печень овцы под свирель в жертву пастух приносил.

25 В шкуре козлиной хлестал всех плетью ременною пахарь:

Священнодействует так Фабий Луперк и теперь.[556]

Грубый боец не блистал, врагов устрашая, доспехом:

Все обожженным дубьем попросту бились тогда.

В шапке волчьей Лукмон[557] впервые лагерь устроил,

30 Татию[558] больше хлопот было тогда средь овец.

Титии следом пошли, Солонийские Луцеры, Рамны,[559]

Белых коней четверню Ромул отсюда погнал.[560]

Город был мал и вдали подгородные были Бовиллы,[561]

В Габиях,[562] жалких теперь, густо толпился народ,

35 Имя по белой свинье получившая, высилась Альба,[563]

Даже и путь до Фиден[564] долгим казался тогда.

Римляне имя свое получили от города Рима,

Но не стыдятся они крови волчицы своей.[565]

Счастье, что ты привела сюда своих, Троя, Пенатов:

40 Видно, дарданский корабль вещая птица вела!

Было приметой благой уже то, что его не разрушил

Конь из еловых досок, чрево раскрывший свое

В час, как на шее повис у сына дрожащий родитель

И остерегся огонь плечи сыновние жечь.[566]

45 Деция дух возник, вознеслись и Брута секиры,[567]

Меч Венера сама Цезарю здесь подала,

В гордой победе неся воскресающей Трои доспехи:

Древле богов твоих, Юл,[568] к счастью земля приняла,

Если треножник вещал смятенной авернской сивиллы,

50 Что авентинский Рем жертвой искупит поля,

Если гласили слова пергамской пророчицы[569] внятно,

Позднюю правду неся древней Приама главе:

«Бросьте, данайцы, коня! Не к добру вам победа: Юпитер

Вновь Илион воскресит, пеплу оружие даст».

55 Марса волчица, о ты, кормилица лучшая Рима,

Дивные стены взросли от твоего молока![570]

Стены я эти воспеть пытаюсь стихом благочестным:

Горе мне, жалок в устах звук славословий моих!

Но, как ничтожен ни будь из груди текущий источник,

60 Всем, чем я только могу, родине рад он служить.

Энний колючим венком пускай свою речь украшает:

Вакх, на меня простирай листья плюща твоего,[571]

Чтобы творенья мои возвеличили Умбрию[572] нашу,

Умбрию, где родился римский теперь Каллимах!

65 Пусть же, кто из долин посмотрит на наши твердыни,

По дарованьям моим судит об их высоте.

Внемли мне, Рим: я пою тебе в честь! Пожелайте успеха,

Граждане, замыслу: пусть справа мне птица поет!

Таинства, дни воспою, названия древних урочищ:

70 Пусть к этой дальней мете в пене стремится мой конь.

«Что ты судьбу прорекать, опрометчивый, тщишься, Проперций?

Нет, не дано тебе прясть нить из кудели такой!

Горькие слезы прольешь, запев вопреки Аполлону,

Требуешь песен от струн только к досаде своей.

75 Точно я все говорю по точным приметам: пророку,

Мне ли не знать, как вести звезды по медным кругам?[573]

Мне отец — вавилонский Ороп,[574] сын Архиты; зовусь я

Гором и древний свой род я от Конона веду.

Боги свидетели мне, что родню я свою не унизил:

80 В книгах ученых моих — истина прежде всего.

Боги за деньги теперь, и за золото даже Юпитер

Предан, и весь Зодиак сбит на кривом колесе —

Сбит и Юпитер благой, и звезда грозящая Марса,

И предвещающий всем гибель Сатурн роковой,

85 Рыбы сместились, и знак надменного Льва ненадежен,

И Козерог не идет в глубь гесперийской волны.

«Троя, — скажу я, — падешь, но Римом Троянским воскреснешь!

Я по морям и земле много могил воспою».

Я предрекал, когда Аррия двух сыновей провожала

90 (Их облекая в доспех, хоть это бог запретил),

Что не вернут они вновь свои копья к отцовским пенатам:

Ныне мою правоту два подтверждают холма.

Ибо Луперк, охраняя коня обагренную морду, —

Горе! — с ним вместе упав, плохо себя оберег.

95 Галл же, знамя в бою защищая, врученное станом,

Там и погиб, под своим окровавленным орлом.

Бедные юноши, вы — две гробницы для матери жадной!

Прав я, но это сбылось против желаний моих.

Я же, когда не давала родить Кинаре Люцина

100 И тяготилася та бременем в чреве своем,

Тайно Юноне сказал о воле судьбы непреложной:

Роды настали, я прав, слава писаньям моим.

Так и Юпитера грот не вещает в ливийской пустыне,

Или те жилки, в каких видны решенья богов,

105 Или великий знаток движенья крыльев вороньих,

Или волшебной водой вызванный призрак могил.

Истинный путь надлежит искать в небесах, и стезею

Звездной в пяти поясах вечную правду пытать.[575]

Служит примером Калхас: от священных утесов Авлиды

110 Некогда он корабли верной рукой отвязал;

Он и железо вонзил Агамемнона дочери в шею, —

Поднял в ту пору Атрид холст обагренных ветрил;

Но не вернулись вовек данаи. Рыданья уйми ты

И на Эвбейский залив, павшая Троя, взгляни!

115 Мстительный Навплий в ночи перед ним огни воздвигает,

И под добычей своей Греция еле плывет.

Вещую деву схвати и люби, Оилид-победитель,[576]

Хоть бы Минерва ее скрыла одеждой своей…

Древность оставим; твои теперь наблюдаю я звезды:

120 Новым слезам начинай ты терпеливо внимать.

Умбрией древнею ты порожден у почтенных пенатов

(Ложь это? Или твою родину я угадал?),

Где напоены луга Мевании[577] мглою росистой

И нагревает жара озера Умбрского гладь,

125 Где, возвышаясь, встают на вершине Асизия стены,

Стены, что стали славны дивным талантом твоим.

Кости отцовские ты собирал, хоть по возрасту рано

Было сбирать их, и был в бедности жить принужден:

Ибо угодья твои и волов, твое поле пахавших —

130 Все у тебя отобрал мрачный земли передел,[578]

Только ты ладанку снял золотую с ребяческой шеи,[579]

И пред богами своей матери тогу надел,

Тотчас же стал Аполлон понемногу внушать тебе песни

И запретил в судах вздорным оратором быть.

135 Строй же элегией ты приманки (вот где твой лагерь!);

Пусть в подражанье тебе прочая пишет толпа.

Будешь Венере служить и ходить в любовных доспехах,

Будешь желанным врагом ты для ее детворы.

Сколько победных ты пальм ни стяжал бы трудами своими,

140 Помни, — красавица все их у тебя отберет;

Как ни тряси бородой, а попался на удочку, — помни,

Что не удастся тебе вытащить жало крючка.

По произволу ее и дни будешь видеть, и ночи;

Даже и слезы твои будут по воле ее.

145 Тысячи стражей ночных и печать на двери не будут

В помощь тебе: для измен хватит и щелки с нее.

Ну, а когда твой корабль с волной состязается в море,

Иль на оружье врага ты безоружным идешь,

Иль, содрогаясь, земля разверзает зияние пасти, —

150 Плохо: зловещий тебе Рак осминогий грозит».

В теле едином моем что дивишься ты образам многим?

Отчие признаки ты бога Вертумна узнай.

Родом и племенем я — этруск, но нимало не горько

Было мне в бегстве от войн бросить волсинский очаг.[580]

5 Рад я толпе, не угоден мне храм из кости слоновой:

Взорам отраден моим римского форума вид.

Некогда здесь Тиберин[581] свой путь пролагал, и толкуют,

Будто плескалися там весла по мелкой воде;

После того же, как он уступил свое место питомцам,

10 Зваться Вертумном я стал от повернувшей реки;[582]

Иль от того, что, плоды во вращении года предвидя,

Их посвященными мнит богу Вертумну народ.

Первыми лишь у меня синеть принимаются грозди

И наливаться начнет колос мохнатый хлебов;

15 Сладкие вишни ты здесь и осенние сливы увидишь,

Тутовых ягод багрец, зреющих в летние дни;

Здесь прививатель обет воздает венком плодоносным,

Если искусством его яблоня груши родит.

Ложные толки вредны; иным объясняется имя:

20 Верь, когда бог про себя станет рассказывать сам.

Благоприятна моя природа для всех превращений:

Как ты меня ни верти, буду хорош я всегда.

В косские ткани одень — я девушкой нежною стану;

Тогу накину — и кто мужем меня не сочтет?

25 Дай ты мне косу и лоб увенчай мне спутанным сеном —

Ты поклянешься, что сам эту траву я косил.

Я и доспехи носил, и помню — меня в них хвалили;

Также бывал и жнецом с полной кошницей зерна.

В тяжбах судебных я трезв; но только венок я надену,

30 Ты закричишь, что вино кинулось в голову мне.

Голову митрой укрась — я стану похож на Иакха;

Феба я образ приму, если подаришь мне плектр.

С сетью в руках — я ловец, когда же тростинку возьму я,

Богом я стану опять: буду я Фавн-птицелов.

35 Был и возницей Вертумн, и всадником также, который

Может совсем без труда прыгать с коня на коня.

Случай представится — рыб на крючок наловлю и пойду я

Щеголеватым купцом в длинной тунике бродить.

С посохом, будто пастух, могу надзирать я и даже

40 В цирке порою носить розы в корзине большой.

Разве прибавить еще (я в этом особенно славен),

Что приношенья садов сладко держать мне в руках:

И голубой огурец, и, как чрево, распухшая тыква,

Связки капустных кочней — это приметы мои.

45 Нет и цветка на лугах, который не стал бы, красиво

Мне обвивая чело, томно на нем увядать.

Так как, единый всегда, я во все превращался обличья,

Метко родной мне язык имя впоследствии дал.

Ты же, о Рим, ты и сам присудил моим тускам награду:

50 Целая улица здесь Тусской зовется поднесь

С давней поры, как пришел Ликомед с дружиной союзной,

Лютого Татия строй, войско сабинов разбил.

Зрел я колеблемый строй и копий падение видел,

Как показали нам тыл в бегстве позорном враги.

55 Сделай лишь так, о родитель богов, чтобы граждане Рима

В тогах густою толпой шли предо мною в веках.

Шесть остается стихов (тебя, что на суд поспешаешь,

Не задержу: вот предел всех пояснений моих).

Был я кленовым пнем, топором, обтесанным наспех,

60 Нищим до Нумы я был богом во граде родном.

Пусть же, Мамурий, тебе, чеканщику статуи медной,

Осков земля не натрет сильной в искусстве руки,

Если сумел ты меня отлить столь способным на дело.

Это творенье — одно, но не одна ему честь.

Это письмо своему Ликоту шлет Аретуза, —

Только, далекий всегда, можешь ли зваться моим?

Если при чтенье тебе покажутся строки неясны,

Помни, моею слезой стерты такие места.

5 Если ж неверной чертой собьет тебя буква иная,

Знай, замирающих рук это отчаянный знак.

Видели Бактры твое многократное в них появленье,

Видел и невр-супостат,[583] в броню одевший коня,

Геты с холодной зимой и бритт в расписной колеснице,

10 Смуглый, восточной водой будто сожженный индус.

Это ли брачный союз, договором скрепленные ночи

В час, когда пылкому я юноше — дева — сдалась?

Как провожали меня, предо мною пророческий факел

От разоренных костров мрачное пламя зажег,

15 И окропили меня из стигийских озер, и повязка

Криво на косы легла: замуж без бога я шла.

Тщетно у храмов висят, увы, все мои приношенья:

Вот уж четвертый теперь тку тебе воинский плащ.

Горе тому, кто сгубил для военного тына деревья,

20 Кости хрипящие смог в горестный рог превратить!

Пусть он томится, как Овн, что плетет, согнувшись, канаты

И утолять обречен вечно твой голод, осёл!

Разве, скажи мне, не жгут тебе нежные плечи доспехи,

Разве тяжелым копьем ты не натер себе рук?

25 Лучше пусть это вредит, чем какой-нибудь девушки зубы

В шею вонзают тебе метку, несносную мне!

Ты, говорят, и лицом похудел; но я бы желала,

Чтобы ты сох и бледнел лишь от томленья по мне.

Я ж, когда горькую ночь приводит томительный вечер,

30 Страстно целую в тиши твой позабытый доспех,

Жалуюсь я, что твой плащ постели моей не закроет

И не поют для меня птицы, предвестницы дня.

В долгую зимнюю ночь над лагерной пряжей тружусь я,

Тихо на ткацком станке тянется тирская шерсть.

35 Знать я хочу, где течет Аракс, покоряемый нами,

Много ли миль без воды скачет парфянский скакун;

Принуждена изучать я по картам раскрашенным страны,

Всё, что премудрый творец вырастить там порешил, —

Где цепенеет земля от морозов, где сякнет от зноя,

40 Или какие ветра парус в Италию мчат,

Рядом со мною — сестра да кормилица, с горя бледнея,

С клятвой твердит: лишь зима так задержала тебя.

Как Ипполите везло! Доспех обнаженные груди —

Варварке — ей покрывал, голову нежную — шлем.

45 О, если б воинский стан был открыт и для женщины Рима!

Верной подмогой тебе я бы в походе была.

Скифские горы меня задержать не могли бы, хоть крепкий

Волею бога до дна реки сковал бы мороз.

Сила любви велика, а тем боле к законному мужу:

50 И раздувает огонь этот Венера сама.

Что же мне в том, что горит твой пурпур пунийским багрянцем,

А на руках у меня — камни чистейшей воды?

Глухо вокруг всё молчит, лишь привычной рукой приоткроет

Только в Календы одни ларов служанка моя.

55 Кравга, собачка моя, заскулит — вот мое утешенье:

Вместо тебя лишь она греет мне ночью постель.

В храмы ношу я цветы, покрываю ветвями распутья,

И можжевельник трещит в старом у нас очаге.

Если сова закричит, усевшись на крыше соседней,

60 Или запросит вина скудный светильник ночной,

То предвещает сей день закланье молочной овечки,

И, подпоясавшись, ждут свежей поживы жрецы.

Славой, молю я, не льстись взойти на бактрийскую крепость

Или, вождя победив, снять раздушенный наряд

65 В час, когда пращи начнут метать свинцовые ядра

И с обращенных коней лук вероломный звенит.

Но да смиришь ты скорей питомцев парфянского царства

Да понесешься с копьем вслед за победным конем.

Ввек нерушимо храни обеты нашего ложа:

70 Лишь под условьем таким жду я обратно тебя.

И, принеся твой доспех по обету к воротам Капенским,

Сделаю надпись: «Жена дар сей за мужа внесла».

Буду тарпейскую сень и могилу Тарпеи презренной[584]

Петь и захваченный в плен древний Юпитера храм.

В роще тенистой была плющом сокрыта пещера,

Там, где плеск родников с шумом сливался дубрав, —

5 Тихий Сильвана приют, куда овец зазывала

Часто в полуденный зной ласковым звоном свирель.

Татий источники те обнес частоколом кленовым

И, наваливши земли, лагерь надежный возвел.

Чем в эту пору был Рим, когда рядом Юпитера скалы

10 Звуком протяжным своей дудки курет[585] оглашал?

Там, где диктуют теперь областям покоренным законы,

Римскую площадь копьем воин сабинский стерег.

Горы служили стеной; где теперь сенат и комиций,

Там из источника пил некогда конь боевой.

15 Воду богине брала отсюда Тарпея; но деве

Голову обременял глиняный тяжко кувшин.

Разве довольно одной было смерти для девы преступной,

Что захотела твои, Веста, огни осквернить?

Татий пред ней гарцевал на поле песчаном, красуясь

20 Пестрым оружьем, припав к холке буланой коня.

Так поразил ее вид и царя и царских доспехов,

Что опустила она руки и выпал кувшин.

Часто винила она напрасно Луну за предвестья

И говорила: «Иду волосы в речке омыть»;

25 Часто носила благим серебристым лилии нимфам,

Чтоб не пронзили лицо Татия римским копьем,

И возвращалась в туман Капитолия с дымом вечерним,

Руки себе изодрав на ежевичных шипах,

И на Тарпейской скале о ранах своих сокрушалась,

30 Ранах, которых простить близкий Юпитер не мог.

«Лагеря дальний огонь, и Татия в поле палатки,

И покоривший мне взор чудный сабинский доспех, —

О, если б пленницей мне остаться у ваших пенатов,

Пленницей, но моего Татия видеть лицо!

35 Римские горы, и Рим на их вершинах, и Веста,

Та, что позором моим будешь покрыта, — прости!

В лагерь пусть мчит мою страсть тот конь, которому Татий

Собственноручно всегда гриву направо кладет.

Диво ль, что Скилла волос отца своего не щадила

40 И превратились в собак белые чресла ее?[586]

Диво ль, что предан был брат с головою рогатого зверя[587]

В день, когда долгая нить[588] путь указала во тьме?

Что за великий позор Авзонийским я девам готовлю,

Грешная дева, чей долг — девственный пламень блюсти

45 Если кого поразит, что угасли огни пред Палладой,[589]

Пусть он простит: алтари залили слезы мои.

Завтра, как слухи идут, весь город охватит сраженье;

Ты ж опасайся всегда терний росистых горы.

Скользок, увы, этот путь и коварен: на всем протяженье

50 Он под коварной тропой скрытые воды таит.

О, если б ведала я заклятья магической музы,

В помощь, красавец, тебе были бы эти слова!

Шитая тога к лицу — тебе, не тому, кто позорно

Не материнскую грудь — вымя волчицы сосал.

55 Гость мой, царицею я рожать при дворе твоем стану —

Выйдет приданым честным мной тебе преданный Рим.

Если же нет — не покинь без отмщенья сабинянок пленных:

Ныне похить и меня, мерой за меру воздав.

Сомкнутый строй я разрушить могу: а вы, о супруги,

60 Вы заключите союз с помощью паллы моей.

Музыкой грянь, Гименей: трубач, не труби ты так грозно:

Брачное ложе мое, верьте, сраженья уймет.

Вот уж четвертый рожок возвещает зари приближенье,[590]

Вот и созвездья, склонясь, тихо скользят в Океан.

65 Я попытаюсь уснуть, о тебе я ищу сновидений:

Ты перед взором моим благостной тенью предстань».

Молвила — и предала тревожному сну свое тело,

Не сознавая, увы, новых безумий во сне:

Ибо бессменный страж пепелища троянского — Веста

70 Множит вину и своим факелом кости ей жжет.

Так, как стримонка[591] бежит, что возле струй Термодонта,

Платье свое изорвав, с грудью несется нагой.

Праздник в городе был (Палилии назван у предков,

С этого первого дня начали стены расти):

75 У пастухов годовые пиры, по городу игры,

Сладкой едой и питьем сельские полны столы,

Через лежащие врозь охапки зажженного сена

Пьяная скачет толпа, ноги измазав в грязи.

Ромул в ту ночь приказал распустить всю стражу на отдых,

80 В лагере всем тишина, грозные трубы молчат.

Время пришло для встречи с врагом, — решила Тарпея.

И, заключив договор, стала ему помогать.

Трудно подняться на холм, но был он в праздник безлюден:

Меч ее быстрый разит звонкоголосых собак.

85 Все погрузилося в сон, не дремал, однако, Юпитер,

Чтобы тебя покарать за преступленье твое.

Стражу ворот предала и спавшую мирно отчизну:

Брака желанного день требует ей указать.

Татий же (ибо и враг не воздал измене почета)

90 «Вот, — говорит он, — тебе царское ложе: взойди».

Так он сказал, и ее завалила оружием свита:

Вот тебе свадебный дар, дева, за службу твою!

Имя Тарпеи-вождя у нас гора получила:

Не по заслугам твоим названа эта гора!

Пусть зарастет вся могила твоя колючками, сводня,

Пусть на мученье тебе жажда томит твою тень,

Да не таятся в золе твои маны, но мстительный Цербер

Мерзкие кости твои воем голодным страшит!

5 Ты, что смогла б склонить Ипполита-упрямца к Венере,

Ты, для согласья в любви злейшая птица из всех,

Ты Пенелопу могла б за пустого хлыща Антиноя

Вынудить замуж пойти, весть о супруге презрев.

Если захочет она, магнит не притянет железа,

10 Даже голубка и та мачехой станет птенцам.

Только она соберет во рву коллинские травы,[592]

Тотчас же бурный поток все за собою умчит.

Смела она ворожбой Луне давать предписанья.

Спину взъерошив, она кралась волчицей ночной;

15 Чтобы лукавством своим обманывать бдительность мужа,

Дергает ногтем она бедным воронам глаза.

Вот и о крови моей по совам она ворожила

И у жеребых кобыл воды брала для меня.

Дело словами она уснащала, подобно потоку,

20 Что пролагает себе путь сквозь каменья, журча.

«Если прельщает тебя Восток золотой доризантов[593]

И под тирийской волной пурпурных раковин сок,

Иль эврипильская ткань[594] тебе нравится Косской Минервы,

Иль с Атталийских одров снятый старинный покров, —

25 Всякий товар, что за деньги нам шлют пальмоносные Фивы,

Или из мурры фиал, жженный в парфянской печи, —

Верность отринь, богов прогони, да царствует лживость,

Пусть разорительный стыд прочь отлетит от тебя!

Выгодно выдумать вдруг соперника: пользуйся этим;

30 Если отсрочила ночь, — жарче вернется любовь.

Если ж тебе волоса он растреплет в злобе, — на пользу:

Тут-то его и прижми, пусть он заплатит за мир.

Если им куплен уже восторг продажных объятий,

Ври ему, будто настал праздник Изиды святой.

35 Пусть об апрельских тебе напомнит Иола, о майских

Идах[595] Амикла,[596] твердя «скоро рожденье твое».

Он умоляя стоит: а ты, раскинувшись в кресле,

Все что угодно пиши: коль заподозрит — он твой.

Шею держи в синяках от недавних как будто укусов:

40 Он их сочтет за следы страстной любовной борьбы.

Бегать не вздумай за ним, подобно срамнице Медее

(Знаешь ведь, как презирать стали за это ее),

Алчной Таиде скорей у изящного следуй Менандра:

С Гетой лукавым она ловко на сцене хитрит.

45 Вкусу мужчин потакай: если песню твой милый затянет,

Вторь ему, будто и ты тоже, как он, напилась.

Пусть тороватого ждет привратник; а нищий толкнется, —

Пусть он задвинет засов и непробудно храпит.

Пусть и солдат тебе не претит, для любви не рожденный,

50 Или матрос, у кого деньги в корявой руке,

Или же тот, кто носил дощечку на варварской шее

И намелённой ногой прыгал толпе напоказ.[597]

Надо на деньги глядеть, не на руку, дающую деньги!

Что, кроме слов, получить можно от жалких стихов:

55 «Жизнь моя, что за нужда выступать, разукрасив прическу,

И шаловливо играть складками косских одежд?»

Если кто дарит стихи, не даря тебе косских нарядов,

К лире без денег всегда ты оставайся глухой.

Коль горяча еще кровь и лицо не изрыли морщины,

60 Пользуйся! — завтрашний день щеки засушит твои.

Видела в самом цвету я душистого Пестума розы:

Утренний ветер подул, — сразу увяли они».

Так вот вводила в соблазн подругу мою Акантида,

Ну, а сама-то она кожа да кости была.

65 Но в благодарность тебе, о царица Венера, голубку

Я приношу, и на твой жертву кладу я алтарь:

Видел я, — кашель сводил старушечью шею в морщинах,

Меж дупловатых зубов с кровью сочилась слюна;

Дух испускала она гнилой на отцовской рогоже,

70 Стыла в лачуге глухой перед пустым очагом;

А похоронный убор был шнурок на вылезших космах,

Краденый, с ветхим чепцом заплесневелым в грязи;

Да на беду мне еще тут залаяла чуткая сука

В час, когда, крадучись, я пальцем засов отпирал.

75 Сводне урною будь посудина с горлом отбитым,

Дикая фига пускай сверху придавит ее.

Каждый, кто любит, кидай на могилу ей острые камни

И непременно еще крепко ее изругай!

Жертву приносит певец: да смолкнут уста перед жертвой,

Пусть пред моим алтарем телка падет под ножом;

Римские ныне венки с плющом да поспорят Филета,

И киренейской струей[598] урна да плещет моя.

Коста[599] и ладана мне вручите дары всеблагие,

5 Трижды пусть круг шерстяной днесь опояшет алтарь.

Влагой кропите меня, пусть новый алтарь освящает

Флейты слоновая кость, этот мигдонский сосуд.[600]

Прочь отлети ты, обман, и ветр да развеет опасность:

10 Пусть непорочный лавр путь устилает певцу.

Муза, мы храм воспоем Палатинского днесь Аполлона, —

Вот, Каллиопа, предмет, взоров достойный твоих!

Цезаря песней своей хвалить я буду,[601] а если

Цезаря славят — молю, ты, о Юпитер, внимай!

15 Фебова бухта есть, что врезалась в брег афаманский,[602]

Гул ионийской волны там наполняет залив;

Эта актийская гладь — кораблей твоих памятник, Юлий,[603]

Путь, где внимателен бог к жарким обетам пловца.

Здесь собрались со вселенной войска: сосновые глыбы

20 Встали в морях; прорекли птицы им разный удел.

Был и другой здесь флот,[604] осужденный Тевкром Квирином,

Римские копья — позор! — взятые женской рукой;[605]

Августа были суда, ведомы Юпитера знаком, —

Их значки уж не раз родине славу несли.

25 Выгнул Иерей наконец ряды двойною дугою,

И отраженных мечей блеск засиял на волнах.

Феб же, Делос забыв, его повеленьем недвижный

(Ветрами гневными был по морю встарь он гоним),[606]

Вдруг над кормою возник у Августа; новое пламя

30 Вспыхнуло, трижды сверкнув факела яркой дугой.

Он не принес сюда ни кудрей, текущих на плечи,

Ни черепашьей своей лиры, ни песен любви, —

Ликом таким он грозил Агамемнону, внуку Пелопа,

Мертвых из стана дорян к жадным кострам выводил,

35 С ликом таким он рассек Пифона ползучие кольца, —

Змея (смолкали тогда звуки незлобивых лир).

Ныне он рек: «О ты, блюститель вселенной из Альбы,

Август, ты славой затмил предков троянских своих!

Волны смири: земля уж твоя. Мой лук тебе служит

40 И помогает доспех, плечи гнетущий мои.

Родины страх разгони, которая ныне, о мститель,

За корабли, за тебя к небу возносит мольбы.

Если защиты не дашь, то Ромул, воздвигнувший стены,

Встарь увидал не к добру птиц палатинских полет.

45 Дерзостны весла врагов. Латинскому морю зазорно

Парус царицы терпеть там, где начальствуешь ты.

Да не страшит тебя флот, окрыленный сотнями весел

Вражьих: он морем скользит против желания волн.

Хоть на носу кораблей — кентавры, грозящие камнем,

50 Бревен раскрашенных вид не напугает тебя.

В воине силу крушат иль множат — его побужденья,

В деле неправом из рук вышибет совесть копье.

Срок твой настал; высылай корабли: я, время назначив,

Сам лавроносной рукой Юлия флот поведу».

55 Молвил — и луком своим истощает запасы колчана,

Следом за луком его Цезаря копья блестят.

Рим победил, как Феб обещал; а женщине — гибель:

Сломанный скипетр ее мчит ионийская зыбь.

А с идалийской звезды[607] восхищается Цезарь-родитель:

60 «Бог я! Я вижу, моя кровь в твоих жилах течет!»

Следом Тритон вострубил, и дружно морские богини

Все рукоплещут вокруг наших свободных знамен.

К Нилу стремится она, злополучная, в лодке поспешной, —

Лишь бы к ней смерть не пришла в день, предрешенный врагом.

65 Боги судили не так! Жене пройти ли триумфом

Путь, где некогда шел пленный Югурта в цепях?

Феб Актийский воздвиг себе памятник здесь, поразивши

Ныне одною стрелой десять ее кораблей…

Пел я довольно войну: Аполлон победитель кифару

70 Требует, снявши доспех для сладкозвучных стихов.

Светлые ныне пиры да начнутся в приветливой чаще,

Нежные розы теперь с шеи да вьются моей,

Пусть заструится вино, что выжато прессом Фалерна,

Пусть киликийский шафран трижды власы окропит.

75 Пусть у поэтов хмельных вдохновение Муза разбудит:

Вакх, под покровом твоим Феб плодоносен всегда.

Пусть вспоминает один покоренье болотных сигамбров.[608]

Славит Мерою[609] другой — край твой, о смуглый Кефей.

Третий споет, как позже на мир согласился парфянин:

80 «Рема значки да вернет; скоро отдаст и свои.

Только затем и щадит еще Август колчаны Востока,

Чтобы своим сыновьям эти трофеи отдать.

Радуйся, Красс, если ты под темным песком еще мыслишь:

Можем к холму твоему мчаться мы через Евфрат».

85 Так проведу я всю ночь за чашей, за песней, доколе

День не зажжет над вином яркие стрелы лучей.

Маны не выдумка: смерть не все за собою уносит;

Над похоронным костром бледная тень восстает.

Мне у постели моей явился Кинфии призрак,

Похороненной в конце шумной дороги на днях.

5 Тяжек был сон у меня; о любви погребенной я грезил,

Холод постели моей царственный я проклинал.

Волосы те же у ней, с какими ее выносили,

Те же были глаза; край у одежды сожжен,

Пламенем был опален на пальце берилл неизменный,

10 И омертвила уста влага летейской струи.

Словно живая дыша, как живая она говорила,

Но на бессильных руках пальцы хрустели слегка.

«О вероломный, никто из женщин тебе не поверит,

Спишь ты! Неужто же сон может тобою владеть?

15 Ты неужели забыл проделки бессонной Субуры?[610]

И под окном у меня все похожденья свои?

Как то одной, то другой рукою хватая веревку,

Я опускалась по ней прямо в объятья твои?

На перепутьях сходясь, мы честно Венере служили,

20 И согревали плащи нам на дороге постель.

О, молчаливый союз! Его вероломные клятвы,

И не услышавши их, ветер с собой уносил.

Но не оплакал никто моего потухавшего взора,

Будь это ты, я хоть день вымолить лишний могла!

25 Подле меня не дудел на тростинке прорезанной сторож.

Вместо подушки лежал жесткий кусок кирпича.

Разве кто видел тебя на моем погребенье печальным,

Разве слезой ты согрел темную тогу свою?

Если ленился пройтись за ворота, до них бы велел ты

30 Тише носилкам моим шествовать с прахом родным.

Неблагодарный, зачем ты ветров не звал на костер мой?

Нардом зачем не дышал мой погребальный огонь?

Трудно ли было тебе в него ирисов бросить дешевых

Или очистить мой прах, винный разбивши сосуд?

35 Огненной пытке предай Лигдама,[611] клеймо ему выжги

(Раб этот, знаю, с вином бледной отравы мне дал);

Хитрой Номаде[612] плевки чародейные пусть не помогут:

Вмиг раскаленный кирпич руки ее уличит.

Та, что недавно была всем доступной ночной потаскухой,

40 Пыль поднимает теперь платьем с каймой золотой

И непосильный урок задает той пряхе несчастной,

Что о моей красоте как-нибудь сдуру сболтнет;

Старой Петале за то, что венком убрала мне могилу,

Надо тащить за собой мерзкой колодки ярмо;

45 Да и Лалагу[613] секут, скрутив ей косы тугие,

Так как посмела она имя мое помянуть.

Ей переплавить ты дал золотое мое изваянье,

Чтобы приданое дать ей от костра моего.

Но я тебя не виню, хоть того ты и стоишь, Проперций:

50 Долго ведь в книгах твоих власть процветала моя.

Неотвратимых судеб клянусь нерушимым заклятьем. —

Ласков да будет ко мне лай трехголового пса, —

Верной была я тебе. Если лгу, — на могиле гадюка

Пусть у меня зашипит, кости мои тяготя.

55 Знай же, две области есть по ту сторону мрачной стремнины:

В разные заводи там толпы на веслах плывут.

Здесь угоняют валы Клитемнестру распутную, рядом

Волны критянку несут,[614] телки принявшую вид.

Вот и другие летят в ладье, обвитой цветами,

60 В край, где под ветром благим розы Элизия спят,

Где и кифары звучат, и медные бубны Кибелы,

Лидии плектром звенит хор митроносный в садах.

Где Андромеда, а с ней Гиперместра — истинным браком

Славные жены — ведут чистосердечный рассказ:

65 Первая плачет о том, что чернели в цепях материнских

Руки и холод скалы плечи безвинно томил.

Речь Гиперместра ведет, на что ее сестры решились

Смело идти, но она зла не могла совершить.

Так мы посмертной слезой исцеляем любовь каждой жизни,

70 Я ж об изменах твоих не говорю никогда.

Но умоляю теперь, коль словами моими ты тронут,

Коль не совсем завлекли чары Хлориды тебя,

Няню Парфению ты не покинь в ее старости хилой:

Жадной была она, да, но бескорыстной к тебе.

75 Пусть и подружка моя, дорогая Латрида, не служит

Новой твоей госпоже, зеркала ей не подаст.

Стихотворенья свои, которые мне посвятил ты,

Ради меня ты сожги, а не храни у себя.

Плющ ты с могилы срывай, ведь он, разрастаясь кистями,

80 Нежные кости мои душит, вкруг них оплетясь.

Там, где сквозь купы дерев течет Аниен плодоносный,

Там, где слоновая кость волей Геракла светла,

Там на могильном столбе стихи в мою честь ты напишешь

Кратко, чтоб мог их прочесть с ходу из Рима ездок:

85 «В лоне Тибурской земли[615] золотая здесь Кинфия дремлет:

О Аниен, возросла слава твоих берегов».

Не презирай ты и снов, из блаженных ворот исходящих:

Эти блаженные сны смыслом великим полны.

Ночью мы странствуем (ночь выпускает плененные тени).

90 Даже и Цербер тогда бродит, отринувши цепь.

Утром законы велят возвращаться к заводям Леты:

Мы возвращаемся, счет нам перевозчик ведет.

Ты отдавайся другим: но я скоро тобой завладею,

Будешь со мной, твой костяк кости обнимут мои».

95 Так укоряла она, но горькие смолкли упреки:

Тая в объятьях моих, скрылась прозрачная тень.

Слушай, что в прошлую ночь Эсквилин многоводный[616] смутило,

Как соседи толпой ринулись в новый квартал.

Некий старинный дракон охраняет издревле Ланувий,[617]

Стоит пойти посмотреть зрелище редкое здесь:

5 Спуск там таится крутой в заветную темную пропасть

Дева нисходит туда (бойся подобных путей!)

В праздник голодной змеи, когда, требуя яств ежегодных,

С грозным шипеньем она вьется по недрам земли.

Девы бледнеют, когда их спускают для жертвы священной,

10 И наудачу суют руку в змеиную пасть.

Жадно хватает змея принесенные девою яства,

Даже корзины дрожат в нежных девичьих руках.

Если невинны они, обнимают родителей снова,

А земледельцы кричат: «Год урожайный идет!»

15 На иноходцах сюда подстриженных Кинфия мчалась:

Ради Юноны… да нет: ради Венеры скорей.

Аппия путь, расскажи, каким же это триумфом

Было, когда по твоим плитам она пронеслась,

Как в потаенной корчме загремела позорная драка

20 Мне на бесчестье, хоть я и не участвовал в ней.

Всех поразила она, у самого дышла красуясь,

Дерзко приехать решив в гнусные эти места.

Я уж молчу о шелковом возке безволосого мота,

Об ожерельях его лютых Молосских собак:

25 Видно, придется ему продаться в откорм непотребный,

Если на голых щеках вновь отрастет борода.

Раз уже наша постель постоянно терпела измены,

Снявшись с постоя у ней, вздумал я ложе сменить.

Знал я, — Филлида живет вблизи авентинской Дианы:

30 Трезвой она не мила; выпьет — прелестна во всем!

Возле Тарпейских дубрав — другая прелестница — Тейя:

Чудо! А как подопьет — мало уж ей одного.

Их-то, чтоб ночь скоротать, позвать я туда и решился,

С ними изведать хотел новые тайны любви.

35 Сделал в укромной траве для троих я единое ложе.

Спросишь, как мы возлегли? Я поместился меж них.

Черпал кравчий Лигдам из летней чаши стеклянной,

Кубки для нас наполнял чистым метимнским вином.[618]

Был там и нильский флейтист, кастаньеты в руках у Филлиды,

40 И в беспорядке вокруг свежих я роз накидал.

Был там и карлик смешной: кривляясь коротеньким телом,

Тряс он обрубками рук флейте играющей в лад,

Но не пылали светло, хоть полны были маслом, лампады,

И опрокинулся стол навзничь и ножками вверх.

45 Да и «Венеру»[619] не мог я выбросить, кости кидая,

Мне выпадали к беде только «собаки» одни.

Пели глухому и грудь обнажали девчонки слепому:

Мысли мои были все у Ланувийских ворот.

Но неожиданно тут заскрипела входная калитка,

50 И в отдаленных сенях легкий послышался шум:

Кинфия, вихрем влетев, внезапно дверь распахнула,

Волосы не причесав, но и во гневе мила.

Выскользнул кубок тотчас у меня из дрогнувших пальцев,

Я и глотнуть не успел, как побелели уста.

55 Молнии мечут глаза — свирепеют от ярости жены!

Зрелище — будто войска штурмом на город идут!

Злобно Филлиде лицо она раздирает ногтями,

В ужасе Тейя вопит, клича соседей: «Воды!»

Сонных квиритов огни, сверкая на улицах, будят,

60 Грозным смятеньем в ночи весь переулок гудит.

Обе тут в космах волос, в растерзанных, смятых туниках

В улице темной скорей в первый укрылись кабак.

Кинфия, мщеньем горда, возвращается как победитель

И разъяренной рукой бьет меня прямо в лицо,

65 Метку зубами кладет, мне до крови шею кусает,

Хлещет больнее всего — по виноватым глазам.

Лишь когда руки она притомила, меня избивая,

И за Лигдама взялась: он, притаившись, лежал

За изголовьем, — и вот ко мне, извлеченный, взывает.

70 Чем помогу я, Лигдам? Сам я в плену, как и ты.

Руки подъемля с мольбой, я тогда лишь добился пощады,

Как разрешила свои тронуть колени она,

Молвив: «Уж если ты ждешь за свое преступленье прощенья,

Слушай, законом каким будет скреплен договор.

75 Больше не будешь ходить, разрядившись, под портик Помпея,

Иль меж соблазнов топтать форума свежий песок.

Поберегись на верхи озираться, сидя в театре,

И у носилок чужих полуоткрытых стоять.

Первым же делом — Лигдам, всегдашний предмет моих жалоб

80 Должен быть продан: ему — обе ноги заковать».

Так изрекла приговор. Я сказал: «Приговору покорен»,

И засмеялась она, властью безмерной горда.

Ну а потом все, к чему прикасались чужие девчонки,

Все окурила, омыв чистой водою порог,

85 И приказавши затем мне сейчас же сменить все одежды,

Серным коснулась огнем[620] трижды моей головы.

И лишь тогда, когда все на постели сменили покровы,

Снова на ложе моем мир заключили мы с ней.

Некогда, стадо тельцов Амфитриониад[621] похищая,

Выгнал его из хлевов, о Эритея,[622] твоих

И к Палатинским холмам подошел, изобильным стадами,

И утомленных быков, сам утомлен, распустил

5 Там, где Велабры[623] своей затоплялись рекою, и там, где

Зыбь волны городской резали грудью челны.

Но не осталось оно под кровом лукавого Кака

Целым: Юпитера взор он оскорбил воровством.

Был похитителем Как, в ужасной таился пещере,

10 Яростный рев издавал пастью тройною своей.

Он, чтоб следы утаить вполне очевидной покражи,

Оборотив, за хвосты стадо в пещеру втащил, —

Только от бога не скрыл: быки заревели про вора,

Гнев сокрушил без следа вора угрюмый притон.

15 Пал под менальским суком,[624] все три головы раздробившим,

Как и промолвил Алкид: «Ну же, ступайте, быки!

Вы — Геркулеса быки, моей палицы подвиг последний,

Дважды искал вас, быки, дважды вы прибыль моя.

Поле воловье своим освятите протяжным мычаньем:

20 Пастбищу вашему честь — форум воздвигнет здесь Рим».[625]

Молвил, а жажда ему пересохшее небо терзает,

Но ни единой струи не предлагает земля.

Но вот услышал он смех: смеются, спрятавшись в чаще,

Девы под тенью густой где-то поодаль в лесу.

25 Женской богини тайник там был, заповедный источник, —

Роща, куда ни один муж не посмел бы войти.

Пурпур повязок скрывал порог, от дороги далекий,

В хижине ветхой сиял благоуханный огонь.

Тополь тот храм украшал своею могучей листвою,

30 Тенью скрывая густой стаю крылатых певцов.[626]

Быстро бежит он туда с бородою, посыпанной пылью,

И начинает молить, божеский сан свой забыв:

«Девы, вас я молю, что резвитесь в роще священной,

Мужу усталому вы дайте радушный приют.

35 Всюду ищу я родник, а у вас тут источники плещут,

Дайте вы мне зачерпнуть пригоршню свежей воды.

Вы не слыхали о том, кто спиною поддерживал небо?

Вот я — Алкид:[627] на земле все прославляют меня.

Кто не слыхал о делах Геркулесовой мощной дубины,

40 Или о стрелах его, грозных для диких зверей?

Что из людей одному мне открылись Стигийские недра?

Дайте приют: я устал, здесь неприютна земля.

Если бы жертву теперь принесли вы хоть гневной Юноне,

Мачеха даже и та мне бы напиться дала.

45 Если же вас устрашает мой вид и львиная грива,

Волосы, что спалены солнцем Ливийской земли,

Знайте, бывал я одет и в сидонское платье рабыни,

Лидии веретеном[628] свой выполняя урок:

Я волосатую грудь прикрывал себе мягкой повязкой,

50 С этой же грубой рукой ловкой служанкою был».

Так говорил Геркулес, но так ему жрица благая,

В алой повязке поверх снежных волос, прорекла:

«Странник, глаза отврати, сокройся из рощи заветной:

Прочь уходи поскорей, цел, от порога беги!

55 Входа мужчинам здесь нет под угрозою кары жестокой:

Уединенный алтарь в хижине мстит за себя.

Вещий Тиресий узрел дорогою ценою Палладу

В час, когда мылась она, щит свой с Горгоною сняв.

Влаги другой да пошлют тебе боги: лишь девам доступный

60 В сих потаенных местах скрытый источник бежит».

Старица так изрекла: но потряс косяки он плечами,

И не смогла уже дверь гневную жажду сдержать.

Он же, ручей исчерпав и пламенный жар утоливши,

Не осушив даже уст, строгий запрет положил:

65 «Сей уголок земли влекущего ныне свой жребий

Принял меня: я устал, но неприютна земля.

Этот высокий алтарь, освященный разысканным стадом,

Рук этих силой, — он рек, — стал высочайшим теперь.

Пусть же он впредь ни одной из женщин не будет доступен,

70 Чтоб неотмщенной не быть жажде твоей, Геркулес».[629]

Славься, отец всеблагой,[630] ты любезен и гневной Юноне:

Славься и днесь осени ты песнопенья мои!

Мир он земной освятил, очистив своими руками,

В Татия Курах ему — Санку воздвигнут алтарь.

Ныне открою, как стал Феретрием зваться Юпитер,

Вспомню тройной доспех, снятый с трех славных вождей.[631]

Путь мне крутой предстоит, но слава меня вдохновляет:

Много ли чести стяжать лавр на отлогих холмах?

5 Сам ты нам подал пример такой победы, о Ромул,

С поля вернувшийся к нам в полном доспехе врага

В день, когда бравшего град Акронта Ценинского сверг ты,[632]

Острым копьем поразив всадника вместе с конем.

Был геркулесов Акронт, властитель Ценинской твердыни,

10 Страшной грозою, о Рим, древних твоих рубежей.

Он, возомнивши сорвать оружие с плеч у Квирина,

Собственный отдал доспех, кровью его обагрив.

Видит врага в тот миг, как пред башней копье он подъемлет,

Ромул, заклятьем своим предупреждает его:

15 «Жертвой да ляжет Акронт пред тобою, Юпитер, сегодня!»

Молит он жарко — и враг жертвой Юпитеру лег.

Града и брани отец, он крепко с победою свыкся,

Жар он и холод сносил, не укрываясь в шатер.

Он и скакал на коне, и плугом владел он искусно,

20 Волчий взъерошенный шлем на голове он носил.

Щит не расписанным был, не украшен был золотом с медью,

Перевязь он заменил жесткою кожей быка…

Следом явился и Косс, убивший вейента Толумна:[633]

Встарь, когда Вейи сломить стоило много труда.

25 Битвы за Тибром еще не гремели, и самой далекой

Был им добычей Номент, сломленной Коры поля.[634]

Древние Вейи, в те дни и вы называлися царством,

Гордо на форуме там трон золоченый стоял.

Ныне поет среди стен лишь унылая дудка пастушья,

30 Зреют на ваших костях в поле широком хлеба.

В башне над створом ворот стоял предводитель вейентов,

И к неприятелю речь дерзкую он обращал.

Но, пока бил таран рогами медными стену

И под навесами шел там непрерывный подкоп,

35 Косс закричал: «Смельчаку веселее на поле сражаться!»

И, не замешкав, они сшиблись в открытом бою.

Боги латинским рукам помогли: и шея Толумна

Срублена, крови струей римских омыла коней…

Клавдий затем покорил врагов, через Рейн перешедших,[635]

40 Отнял бельгийский щит мощного их вожака —

Щит Вирдомара: свой род тот вел от самого Рейна

И с колесниц на бегу страшные копья метал.

Но, когда бился в строю в полосатых своих шароварах,[636]

С шеи обрубленной цепь в руки упала врагу.

45 Ныне во храме лежат три добычи: Феретрием[637] стал он,

Ибо, ударив мечом, вождь опрокинул вождя;

Иль потому, что сюда побежденных сносили оружье,

Ныне Феретрию сей гордый алтарь посвящен.

Павел,[638] брось отягчать мою гробницу слезами:

Нет, никакою мольбой черных дверей не раскрыть!

Помни, едва попадет погребенный в подземное царство,

Сталь непреклонных ворот путь перережет назад.

5 Если мольбу твою бог и услышит в угрюмом чертоге,[639]

Все-таки слезы твои берег поглотит глухой.

Вышних волнует мольба: но лишь деньги возьмет перевозчик,[640]

Бледные двери замкнут тень под травой гробовой.

Сея печаль, звучала труба, и факел враждебный,

10 Снизу подложенный, прочь голову с ложа мне сбил.

С Павлом мне чем помогло супружество, иль колесницы

Предков, иль славы моей столь драгоценный залог?

Не пощадили меня, Корнелию, злобные Парки!

Вот превратилась я в то, что и щепоткой возьмешь.

15 Ночи проклятые, вы, болота с ленивым теченьем,

Ты, о волна, что кругом ноги объемлешь мои, —

Ах, я попала сюда слишком рано, хоть я и невинна:

Пусть моей тени Отец суд несуровый воздаст.

Если ж над урной Эак восседает судьею, да судит

20 Бренные кости мои — как ему жребий велит.

Пусть тут и братья сидят, а вблизи от трона Миноса

Молча внимает суду строгих толпа Евменид.

Брось свою тяжесть, Сизиф, уймись, колесо Иксиона,

Тантал да ловит в уста влагу обманчивых струй!

25 Ныне пусть бледных теней не травит Цербер жестокий,

Пусть, соскользнувши, лежит цепь с онемевшим замком

Буду себя защищать: а если солгу, в наказанье

Пусть мои плечи томит скорбная урна сестер.[641]

Если кто-нибудь был трофеями предков известен, —

30 Дед Нумантинский,[642] тебя Африка здесь назовет.

С ним сравнится еще толпа материнских Либонов:[643]

Каждый из этих домов блеском поддержан своим.

С дней, как претекста моя[644] заменилась одеждою брачной,

С дней, когда лентой иной волосы я собрала,

35 Павел, на ложе твоем была я до смертного часа:

Пусть этот камень гласит — лишь одному я жена!

Предков я пеплом клянусь, которых ты, Рим, почитаешь

И перед кеми легла Африка с бритой главой.[645]

Мужем клянусь, кто сломил и дом и геройство Персея,[646]

40 Хоть тому был образцом предок далекий Ахилл, —

Что не смягчала ничем для себя я законов цензуры

И ни единым пятном не осквернила сей дом.

Не повредила, о нет, Корнелия пышным трофеям,

Ибо и в знатной семье всем подавала пример.

45 Жизнь не менялась моя: она до конца безупречна,

Честно с тобой мы прошли между двух факелов путь.[647]

Я от природы храню законы, мне данные кровью, —

И пред судилищем страх сделать бы больше не смог.

Как бы сурово меня ни винили таблички из урны,

50 Хуже не станет никто от приближенья ко мне,

Даже чистейшая всех слуга башненосной Кибелы

Клавдия,[648] ты, чей канат с места богиню совлек,

Даже и та,[649] чей покров очаги оживил белоснежный,

В час, когда вновь призвала Веста священный огонь.

55 Милой твоей головы я, Скрибония-мать, не срамила:

Что же во мне изменить мнила б ты, кроме судьбы?

Славят теперь слезами меня, и мать, и весь город.

Будет защитою мне Цезаря горестный вздох.

«Да, — он молвит, — она была достойной сестрою

60 Дочери нашей»,[650] — и вот слезы у бога текут.

Все же почетную я себе заслужила одежду,

Не из бесплодной семьи вырвана ныне судьбой.

Лепид и Павел,[651] вы оба мое утешенье за гробом, —

Тихо на вашей груди очи смежились мои.

65 Дважды видеть пришлось мне брата на кресле курульном,[652]

Только он консулом стал — смерть похищает сестру.

Дочь, ты с рожденья была образцом для отцовской цензуры,

Мне подражая, всегда мужа имей одного

И поддержи потомством свой род; я отвязывать рада

70 Лодку, — ведь дети мои мне возвеличат судьбу.

Высшая в том состоит награда женских триумфов,

Что добровольно молва хвалит достойный костер.

Ныне тебе я детей как общий залог поручаю:

Эта забота о них дышит и в пепле моем.

75 Матери долг выполняй, отец: я знаю, придется

Шее твоей выносить стаю питомцев моих.

Плачущих станешь ли ты целовать, поцелуй и за матерь;

Помни, отныне весь дом бременем лег на тебя.

Если взгрустнется — грусти, когда поблизости нет их;

80 Как подойдут, обмани: вытерев слезы, целуй.

Хватит с тебя и ночей, о Павел, по мне сокрушаться,

Видеть порою во сне лик мой, врученный тебе.

Если отважишься впредь говорить с моей статуей тайно,

Ты, вопросивши, смолкай: буду тебе отвечать.

85 Если же в спальне твоей изменится брачное ложе,

Если на ложе мое мачеха робко взойдет, —

Дети, терпите тогда и брак отца восхваляйте:

Кротостью вашей пленясь, вам подчинится она.

Не славословьте меня чересчур: коль со мною сравните,

90 Примет в обиду она вольные ваши слова.

Если же будет он жить, лишь тень мою вспоминая,

Ежели дорог ему пепел останется мой,

То научитесь тогда облегчать грядущую старость,

Чтоб у забот не нашлось новых путей ко вдовцу.

95 День, у меня отнятой, пусть к вашим прибавится годам;

Павел утешится, став дедом для внуков моих.

Что ж, я довольна теперь; как мать я не знала утраты:

Все мои дети пришли на погребенье мое.

Вот и защита моя. Свидетели слезные, встаньте:[653]

100 Мне в благодарность за жизнь плату земля воздает.

Ввысь открывает пути добродетель; да стану достойной,

Чтобы вознесся мой прах к предкам почтенным своим.