Лишние дни

1. ШКОЛЬНИКИ

Зима. А тогда лето было. Жаркое-жаркое. И пить всё время хотелось. Или воды, или пива. Хотя от водки тоже никто не отказался бы. Главное, под ногами не скользко было — пыль под ногами — не лёд. И не холодно — лето как-никак. Мне, правда, и сейчас вполне комфортно, но это субъективно очень. А на градуснике минус знатный — я же чувствую: если мордашку пощипывать начинает, значит, градусов двадцать точно есть. А на таком ветру и у Деда Мороза причинное место сосулькой станет. Ни одна Снегурочка не отогреет, только горлышко застудит.

А лежать-то зябко. Я почти с нетерпением жду, когда нас поджарят.

А тогда…

…девяносто два дня — лето…

Поля.

Необъятные поля Родины.

Когда ж они, бля, закончатся, эти конченые поля?! Третий час идём. Жара. Некультивированная земля, ссохшаяся валунами. Как только ноги до сих пор целы, удивляюсь. А, поди, ещё не подвернул ни разу.

Громадный рюкзак — не быть мне туристом — всё время норовит опрокинуть на спину, и тяжеленная сумка в руке настаивает на подчинении закону всемирного тяготения. Остальным не легче.

Чтоб меньше потеть Овчалова разоблачилась и теперь тихо страдает от лямок, врезавшихся в обнажённые плечи. Страдает и демонстрирует пяток длинных чёрных волос, произрастающих в ложбине промеж грудей.

Гордым словом «грудь» зовутся два соска, прикрытых чашечками белого бюстгальтера.

Обратите внимание: бюстгальтер из той породы мерзких «бронежилетов», обманывающих ваши пылкие надежды поролоновыми подкладками. Белый цвет, в свою очередь, выдаёт неосознанную привязанность к феминизму как стилю подбривания лобка.

А всё из-за Маринки.

Это она захотела отпраздновать шестнадцатый день рождения на природе, вдали от асфальтовой суеты. Да не просто на природе, а именно в ЛТО, где мы чудесно отдыхали год назад, и все перезнакомились, где осталось так много воспоминаний, где…

В общем, где как ни там?! Глупый, в корне, вопрос. Вот и идём. Еле ноги переставляем.

Дошли всё-таки.

Залезли в небольшой лесок, прилегающий к лагерю, и упали разлагающимся на жаре мясом — эдакими июльскими трупами у муравейника. На полянке возле пруда. Как раз рядом с «бревном» — ивой, склонившей толстый ствол низко над водой. Удобно нырять с этой ивы. «Бревно» — оно и в Мозамбике повод для бензопилы. Плоть от плоти Буратино, писсуар для собачек.

— Ну и сука же!

— Кто?

— Пупсик, кто же ещё! Хоть бы по пачке на брата разрешила оставить. Курить хочется — щас завою!

Вместо тихого часа — да-да, вы не ослышались, именно Тихого Часа — я, Амбал и Кабан линяем купаться у «бревна». Выходить за территорию лагеря, конечно, строго воспрещается, но мы же не в детском саду. Мы — птицы вольные, и если дятлам хочется поплавать, то орлам все запреты как с гуся аш-оо.

А Тоха не пошёл: не захотел.

— Вы слышали легенду, о том, как панки наши, ну, с района, в Крым ездили?

— Не-а.

— Так слушайте, — с ногами залез на кровать; сверху по пояс голый, на груди корявая татуировка «LSD», на плече «Смердят смерды смертью», в левом ухе три серьги. — Собрались весёлые мальчики и девочки и рванули в Крым. На электричках. Шоб за проезд денег, типа, не платить…

— И как, не платили?

— Не платили. — Тоха мечтательно почёсывает в паху. — Приехали, покупались, водки ёбнули — и давай искать развлекухи какой. А развлекухи и нету — обидно и скукота. Нашли детскую площадку, и давай на качельках кататься. Прикольно. Развлекуха, но скукота и невесело. А тут к ним урела бритоголовые подваливают: «Кто вы такие и шо здесь, типа, делаете?». А панки им и отвечают: «Мы хиппи, дети цветов, никого не трогаем, всех боимся». А урела: «Щас мы вас будем бить и пиздить больно». А панки: «Ну, давайте». А сами заулыбались, довольные такие стали, кастеты понадевали, цепи вытащили, девочки «розочки» нюхают… — ка-а-ак отхуярили урелов!

— Шо? И всё?

— Всё.

— Продолжения не будет?

— Не будет. Да ну вас, ни хера вы не понимаете. Не пойду я с вами…

Ныряем. По-собачьи и кролем пугаем лягушек и водомерок. Чуть ли не дремлем, лёжа на воде. Эх, хорошо!

Амбал прерывает идиллию: дрожа костляво необъятной мощью метра шестидесяти в прыжке, этот гигант роду людского присосался — резво прыгает кадык — к полторушке с родниковой водицей: уровень жидкости заметно уменьшается.

Вылезаю — грация контуженого моржа, вползающего переломанными в трёх местах ластами на присыпанную песком и солью льдину. Подхожу:

— Ветал, дай водички хлебнуть.

Игнорирует. Глаза перепуганные, но хлещет нон-стопом.

— Ветал, дай водички хлебнуть, — я парень не гордый, могу и по уху повторить.

— Это не вода, — обиженно шепчет, потирая свободной рукой покрасневший орган слуха, проколотый серьгой, но баклагу не отдаёт.

Повторение — мать учения. И для симметрии, опять же…

Похоже, я прирождённый педагог — бутыль у меня, сдана добровольно, но со второй попытки. Может, добавить для закрепления материала?

Знакомый с младых лет запах утихомиривает внезапную агрессивность. А так хотелось привить Амбалу общечеловеческие ценности! — ногой, в районе крестца. Но этот чудный аромат воздействует на мой слабый организм как огнетушитель на спичку, как голубые в касках на ООН, как серная кислота на чистоту кожи лица, как… каком кверху воздействует. И книзу. И сбоку. Ведь самогон при отсутствии закуски требует кристальной чистоты душевной — в целях успокоения телесного: чтобы сразу не сблевнуть.

Поза горниста — моя любимая поза.

— А давайте, здесь глубину промеряем?! — на Ветала вместе с приходом накатывает исследовательский бзик: где-то глубоко под плотной массой здорового похуизма заворчал недобитый дух экспериментатора.

Хворь распространяется вместе с рябью от пресного бриза. Кабан заражён:

— Давайте.

А я как все. После любимых поз у меня обычно наблюдается полнейшая аморфность характера. Распределяю роли — себе почётную, первопроходца.

— Я ныряю. Олег, мне на плечи встаёшь. Амбал, а ты на него. Олег, как только я тебя за ногу дёргаю, всплываем. Ясно?

Кивают.

Ныряю.

Открываю карие фотоэлементы: вода мутная, как жизнь слесаря на утро после аванса. А вот и дно — холодное давление — неприятно и выталкивает на поверхность: не минтай, значит, нефиг! Разворачиваюсь, сопротивляясь бредням Архимеда, силу в объём его матери, простите за инцест. Кабана всё нет. Нехорошо опаздывать, не девушка. Да и положенные красавицам полчаса я не осилю.

Наконец-то появляется — воздуха уже не хватает, но я терплю, ведь ещё Амбал, ведь давайте глубину померяем, это не вода, обижено шепчет. А мне хочется дышать, шепчу в ответ, когда я дышу, это моя самая-самая любимая поза. Хрюша на месте — ухо, больно, когти на ходулях надо обрезать! Мелькает тень — Амбалище — мои ноги мягко входят в ил, погрузившись почти до колен. Очень сильно хочется дышать — я никогда не думал, что настолько люблю эти вдохи-выдохи — до умопомрачения и красных пятен перед глазами. Дёргаю Олега за пятку, впиваюсь ногтями, и… — ничего не происходит. Дёргаю сильнее — болт! Мою грудную клетку кто-то вскрыл — патологоанатом? — и беспардонно зашкуривает окровавленные лёгкие.

…а над нами километры воды, а над нами бьют хвостами киты…

Я так вспениваю воду, что, наверное, перебудил всех местных русалок. По крайней мере, та, что дремала у ближайшей коряги, недовольно кривит пухлые губки.

Я обязательно потрогал бы тебя, моя рыбонька, за нежную грудь — я знаю, ты любишь это дело. Да, природа не наделила тебя стройными ножками и тем, что между, зато с лихвой компенсировала свои огрехи, наделив умением творить преизрядный минет. Но сейчас не до жиру.

Подплывает ко мне. Зайка, ты прекрасна, говорю я ей. Изгибы твоего тела разжигают во мне страсть. Нет, это не банальное окисление кислорода, мои чувства к тебе, как шипение влажного карбида. Я хочу тебя, как не хотел никого в жизни, кроме, конечно, той девочки из нашей группы, что спала на соседней кроватке. Но не надо ревновать, милая, это было ещё в детском саду…

Где-то наверху голова Ветала над водой, фокусировка на пузырьки: джакузи, газировка, или проблемы с желудком?

Русалка целует меня в живот и это… — БОЛЬНО!

Я раскачиваюсь и извиваюсь, пытаясь сбросить тяжесть, но Олег отбивает чечётку, перемещаясь по моей спине от плеч до поясницы. Пытаюсь вытащить ноги из ила — получается, но только одну, вторая безнадёжно загрузла — это русалка не хочет отпускать меня. Пузыри вырываются из лёгких, я глотаю воду и, резко подавшись вперёд, чувствую, как чужие стопы соскальзывают с моего многострадального тела.

Рывок — грязь отпускает, я ей больше не нужен — девочка обиделась: слишком старательно вырываюсь, а ведь говорил про любовь, все мужики такие… Пока, рыбонька, дождись меня! — в маске, ластах, акваланге. Ещё чуток — и воздух, судорожный кашель, мат (мой и много) и смех (Амбала и Кабана). Особенно Кабана.

О, это слово «много», раскрывающее, простите за вульгарность, тайную суть и содержание смысла жизни, если словечко это быстро и часто повторять — древняя детская шалость…

Два дня моя месть отдыхала в морозильнике, но абсолютный ноль, как известно, недостижим.

Жёлтый песочек и полуобнажённые тела. Убого, конечно, и не сравнить с Таити и бархатным сезоном на пляжах солнечной Колымы-37, но всё-таки…

Физрук (за глаза Терминатор), в плавках и со свистком на шнурке, щурится, прикладывает ладонь ко лбу — с понтом бдит утопающих, заодно, калибрует размеры буферов подрастающего поколения: ага, у этой, кажись, более всех отросли, и задница ничего так. Вернёмся — в сентябре обязательно покажу, как правильно упражнения на брусьях делать. Главное, чтоб не забеременела после брусьев-то: у малолеток столько энергии, что и сквозь презерватив подхватывают, креветки кривоногие. Примерно так, наверное, размышлял Терминатор.

Рядом на подстилке учительница примостилась. Из молоденьких. Только-только после института. Соломенную шляпку натянула, очочками солнцезащитными глазки горящие припрятала и думает, что никому не заметно её повышенного — минут двадцать уже, не отрываясь, любуется — интереса к шевелящимся шортам Терминатора. А нам-то что? А нам ничего. Пусть себе. Мы ждём, когда очередь нашей десятки на купание-окунание подойдёт. Не бдим, а просто — не девушек ведь, одноклассниц — разглядываем. Поплескался слабый пол и будя — изыди! Наше время пришло плескаться и по-маленькому делать через плавки в якорях и в горошек — нагло, при всём честном педсовете.

Кубарем летим — только брызги в стороны. Бултых! Неторопливо плыву к буйкам и обратно — наслаждаюсь…

По шею в воде стою, фэйс для загару подставляю — спина на поле волдырями подпортилась (сукровица пополам с гноем), а личико под бейсболкой молочней сметаны — нет гармонии в палитре. И вдруг…

Есть такая забава: поднырнув, подгрести к кому-нибудь и сотворить гадость: за нижние конечности схватить да перевернуть и притопить, а главную купальную принадлежность стянуть и на турничке повесить, как скальп бледнолицего, для просушки и вообще.

Вдруг вижу (благо, воду не замутили ещё): Кабан перископы вылупил и ко мне гребёт. Отхожу на пару шагов — он за мной — ихтиандр, блин, недоделанный. Ещё шаг — не отстаёт. Ага, думаю, коварный замысел взлелеял. Ну, ничего, сейчас мы тебя, неразумного, отучим пакостничать.

Олежа уже и ручонки тянет, да не тут-то было. Пресекаю непотребные действия — определяю стопу на его цельно костяную голову: пятка на темечко. Вследствие чего происходит вжатие лица в песок.

Жёлтенький.

Стою, Кабана мордой в дно впечатав, улыбаюсь — моральное удовлетворение, знаете ли. А он, болезный, руками машет, ногами дёргает (разве что пузыри не пускает: через песок не проходят) — видать, что-то ему в этой диспозиции не нравится. Может, он себе субмарину «Курск» напоминает? И потому дискомфорт испытывает?

Странно, да?

Но я же не изверг какой: как только он дёргаться перестал, так сразу и отпустил. Жалко мне что ли? — пусть дышит. Всплыл: морда в песке, воздух глотает. Не пережёвывая. До сих пор, когда вспоминаю, от хохота распирает, и сердце щемит — приятно так, с гордостью едва осознанной. Вот и сейчас тоже…

У меня от гордости за нас аж сердце защемило: дошли всё-таки.

Даже не верится.

Сумки в кусты, рюкзаки в листья — и дружно дымим. Девочки — с фильтром, мальчики — «французские». «Примуа» которые. Мальчики костром и хавкой занимаются, девочки — матриархат, не иначе! — на пляж топают. Под присмотром Хрюши — места здесь дикие.

Костерок потрескивает сухими веточками, язычками пламени облизывается. Алюминиевая кастрюля исполняет роль походного котелка и уже конкретно загримирована копотью: Отелло, блин, тазиков и сковородок. Тут тряпочкой да ёршиком не обойтись — придётся потом рашпилем отдраивать, чтоб хотя бы Майкла Джексона из неё сделать. Иначе маман меня неправильно поймёт — расовая дискриминация, знаете ли.

Над кастрюлькой Юрик колдует. Он у нас вместо повара — умеет воду кипятить и разминать пальцами «галину бланку».

Хорошо: небо, клещи, поганенькая сигаретка, вкусный дымок — жить же можно. Ё моё, это ж райское блаженство на Земле.

Да вот только девочки вернулись. Улыбаются, довольны — подмылись перед едой. А Кабан хмурится, нечистоплотный потому что. Зовёт Костика и меня отойти — переговорить. Юрика не зовёт, Юрик занят: свиную тушёнку вскрывает.

— Шо такое? — спрашиваю, а сам Маринке подмигиваю: типа, ты, подруга, сегодня цветёшь и пахнешь! так держать!

— На пляже местные были… — Кабан делает паузу, и я настораживаюсь: МЕСТНЫЕ ДЛЯ НЕМЕСТНЫХ = ПРОБЛЕМЫ.

— Ну и? — интересуется Костик, ковыряя берцем землю чужбины.

— К нашим девочкам. Много их. Человек десять. Может, больше. На мотоциклах. А они улыбаются, дуры, глазки строят. «Мы вас видели, чо это, девочки, вас трое, а пацанов четверо?» А Марунц, дура: «А нам троих мало!» Ебать-ковырять, я сижу молча. Пиздец ситуация: один, их десять; нож незаметно во внутренний карман переложил…

Н-да, Адама из рая тоже из-за бабы выперли: увидела она длинный чёрный фаллос — прикольный, чешуйчатый и с язычком раздвоённым — и от волнения душевного стала грызть, что ни попадя. Запретное Что Ни Попадя. И всё: гоу ту зэ нафиг, и ты, пацан, за компанию — раз не доглядел.

— Бля, Марунц, кабуча толстая! — все подумали, Костик сказал.

— В натуре, ситуация. Шо делать будем?

— Они обещали позже подъехать, — добавляет дёгтю Олег.

Темнота дёгтем мажет лица — и к лучшему, да? Свет не включаем — после отбоя ни-ни! — прибежит Пупсик, пиздёж поднимет, а её рычание смерти подобно. Через набубуки.

— Девочки, а у вас вода есть? — спрашиваю куда-то на ощупь.

— Нету, — отвечает Ольга.

— А чем спирт разбавлять?! — возмущается Хрюша. — Ну вы, девочки, и даёте.

— А мы и не даём.

— Оно и видно.

— Олег, а у меня одеколон есть, — вдруг вспоминаю я. — Будешь?

Почему-то хочется, чтоб меня считали опытным бойцом, эдаким «старым перцем», прошедшим огонь, воду и фалопьевы трубы. А как подобного добиться? Что является символом самостоятельности и бывалости в девятом классе? Помимо сигарет, подкуриваемых от своего же бэрика? Ну, конечно, обильные возлияния алкогольными напитками! Ха, одеколон употребляют только настоящие мужики! — сильные, наглые и вонючие.

— Давай! — похоже, Кабан тоже так считает. — Неси!

Долго ли? — оркестр, туш! — господа, успокойтесь, успокойтесь, господа, не надо оваций, это всего лишь флакон пахучей жидкости цвета утренней мочи. Одеколон «VENUS», прибалтийское производство.

На полу горит свеча и расстелено одеяло: достархан, сервированный банкой консервированного кролика, хлебом и чайными ложками. Вау, свечи — романтика, бля!

Мне вручают эмалированную кружку и литровую бутылочку из-под шампуня — спирт, замаскированный под «засіб від лупи», привезли девочки и ушло спрятали без моего ведома под матрацем моей же кровати, дабы не скомпрометировать себя во время шмонов. Себя!

Будем бодяжить — не помрём. Возможно.

Рецепт коктейля «Молодёжный Колхозный» (почти по Ерофееву, но не плагиат, а самородок):

1. Наливаем — не разбрызгивая! — в кружку спирт;

2. добавляем одеколон «VENUS» по вкусу и для уменьшения концентрации С2Н5ОН, не забывая, что алкоголь в малых дозах полезен в любом количестве;

3. благородный напиток готов к употреблению;

4. дерзайте!

Когда все три ингредиента (кружка, спирт, одеколон), влажно хлюпая, воссоединились, я сделал первый глоток.

Рецензия на коктейль «Молодёжный Колхозный»:

1. обладает стойким неповторимым ароматом;

…весь следующий день меня мучила отрыжка, штыняющая подгнивающей в балтийских дюнах морской капустой (белокочанной), что абсолютно и полностью позволило отказаться от чистки зубов в течение суток…

2. коктейлю присущ весьма оригинальный и, можно с полной уверенностью сказать, нетрадиционный вкус, сочетающий в себе некоторую долю самоиронии, любознательности и детской непосредственности, граничащей с юношеской инфантильностью…

Так вот, я сделал один единственный полновесный глоток… Дай Бог, больше никогда не попробовать подобного пойла. Короче говоря…

3. рекомендации лучших собаководов!

Несколько секунд спустя, я прихожу в сознание — судороги в диафрагме наконец-то затихают, и на вопрос Олега:

— Ну как?

...я могу хрипло выдавить:

— Нормально.

Пока не пережёванный кролик проваливается в бунтующий пищевод, я утверждаюсь в решении: второго глотка не совершать, …почему-то хочется, чтоб меня считали опытным бойцом, эдаким «старым перцем», одеколон употребляют только настоящие мужики! — да ебал я эти сказки, как Винни-Пух Курочку Рябу на ржавом Мойдодыре… ибо за такие подвиги присваивают звание героя. Посмертно.

Хрюша держит кружку в правой, так сказать, рабочей руке и сомневается. Выпить вроде и надо, чтоб не упасть мордой лица в глазах одноклассниц, но с другой стороны… Короче, надо пить.

И он пьёт.

И так ему, видно, «МК» нравится, что вливает он всю кружку до дна, «на слёзы» не оставляет. Потом — схватка с сопротивляющимся вторжению организмом: сопение и скупая мужская влага на ресницах. От умиления.

Лишь спустя много лет я узнал, что одеколон на 96 % состоит из спирта. Клин клином вышибают, спирт — одеколоном.

Пьём что-то на порядок менее экстремальное — Ольга таки сбегала за водой, размяла булки. Много курим, дыхательными упражнениями спасаясь от тошноты, что гуляет в организме, как нудисты по пляжу — не стесняясь всё вывалить на обозрение. Шутим плоско, но девушки смеются, а от них большего и не надо: глупо скалятся, не въезжая в тонко расплющенный юмор, хихикают — и порядок, формальности соблюдены, все довольны, общение состоялось.

Обычно в двадцать три ноль-ноль Скунс садился на кровать, подносил магнитофон к уху и под сладострастные вопли парней из «Мальчишника» отдавался во власть эротических кошмаров: Шэрон Стоун раздвинула ноги, а змейка на ширинке заела. Но в эту злополучную ночь Скунс впервые решился нарушить лагерный режим. И вот после отбоя он, матёрый диверсантище, полкило тротила и нож-стропорез, прокрался к девчонкам. Вместе со мной и Хрюшей. Скунс не курит, не пьёт, не шутит, в компрометирующие разговоры не вступает и медленно офигевает от новой для него обстановки со старыми, казалось бы давно знакомыми людьми.

Она задаёт два вопроса:

— Овчалова, ты куришь? Соборная, и ты?!

Во время очередной вспышки хохота, после отборно тугого анекдота — THE BEST OF VASILIY IVANOVITCH and ANOLOGICHNAYA PORNOGRAFIYA — в дверь постучали:

— Девочки, откройте! — требовательный голос (писк мыши звучит авторитетней) нашего глубоколажаемого Иа.

Кто окрестил Иа преподавателя зарубежной и русской литературы Сергея Андреевича, науке не известно, но погремухи (вторая — Пингвин) прочно пустили корни на и так чахоточном имидже учителя, приставленного надзирать за нами.

Тишина.

— Девочки, откройте!

— Сейчас! — фальцет Ольги насквозь проадреналинен — попалили! — не хватает воздуха в груди, противная липкость в паху, ритмично дёргается веко. Это не спирт под чужими матрасами ныкать, это серьёзней.

Хрюша и я не теряемся: ужами заползаем под кровати. Лёжа под Танькиной пружинистой сеткой, я меланхолично затягиваюсь «опалом», сбиваю на плинтус пепел и, прожигая окурком дыру в матрасе, слушаю беседу — хе-хе, это есть концерт по заявкам с Большой Земли: специально для полуночников выступит всемирно известный юморист Иа Пингвинович Петросян. Просим, просим!

Грозно и обличительно:

— Девочки, ну вы и накурили!

Испуганно и подобострастно:

— Сергей Андреевич, мы больше не будем!

— Ну и накурили!

— Мы больше не будем!

— Ну и… — ещё раз повториться для Иа западло, как-никак филолог с дипломом. — А это что за девушка? Как зовут?

— Игорь, — честно ответил Скунс, не успевший найти своё место в жизни: хоть и много линолеума возле плинтусов, а коли нет мозгов вовремя уйти в тень… н-да, тяжёлый случай…

Девчонки смеются, я давлюсь едва не проглоченным фильтром (нельзя же так шутить, когда я вкушаю никотин!), где-то под кроватью Овчаловой еле слышно похрюкивает Кабан.

Приговор Иа суров:

— Вон! — и сразу уточняет, — В свою палату…

Утром Сергей Андреевич у нас — с извечной просьбой:

— Ребята, одолжите одеколон, пожалуйста.

Дело в том, что Пингвин своим литературным мозжечком не осилил догадаться — не преподают гуманитариям высшую математику! — взять в колхоз что-нибудь для морды после бритья, и теперь после каждой шибко мужской процедуры прибегает позаимствовать «VENUS» «у временное пользование».

Я никогда не отказываю ему в столь невинном желании:

— Почтём за честь. Пожалуйста.

Надо было видеть его личико, когда нервные пальчики обхватили вожделенную поверхность флакона.

— Э-э-э… — а дальше неловкая пауза.

Пингвин разглядывает почти пустую стекляшку. А ведь ещё вчера флакон был как только что из магазина. Полный. А сегодня…

То на одеколон, то на нас.

Мы не отводим честных взглядов: мол, как вы вообще могли такое подумать?! какая низость! Мы к вам со всей душой, а вы так отплатили за нашу доброту… а-я-я-я-яй… нехорошо…

Пингвин в сильном смущении покидает нашу гостеприимную палату.

Скунсу снится сон: у Шэрон Стоун ноги уже затекли в раздвинутом положении, а он никак не может со змейкой на ширинке договориться — и так её и сяк, и так и сяк — болт без резьбы!

— Скунс, — Олег тормошит его за плечо, — Скунс, харэ дрочить!

— А?..

— Дрочить, говорю, прекращай. Приятное это дело, мы тебя понимаем, но НЕ ПРИ ВСЕХ ЖЕ!!

— Да я за змейку… за бегунок… Сломалась…

— За змейку? Ну-ну. А если будешь и дальше дрочить, не только с бегунком проблемы будут, но и яйца отпадут! Понял?!

— Они обещали позже подъехать. Понятно? Возможны проблемы, — добавляет дёгтю Кабан. Да не ложку, а целое ведро. И не в бочку мёда.

Каждому — по ножу. Во внутренний карман афганки. У меня и у Олега ещё и топоры в рукавах припрятаны.

Мы здесь чужие. Мы в открытом космосе и без скафандров: вокруг вакуум, и некому помочь, пиво закончилось, а памперсы здесь не продают.

К тому же с нами бабы — лыбятся, сиськами трясут, смеются. Чего им волноваться? Мы за них поволнуемся. Мы же вроде как мужики, типа защитники, Всем-По-Голове-Раздаватели. А что гостей в три раза больше как числом, так и габаритами — это им, сучкам, как раз больше всего и нравится: какие мальчики! взрослые! сильные! а много как! — и вверху много, и внизу, а посередине много-много-много и ещё немножко. Они, канарейки, настолько довольны и оптимистичны, что даже и не подозревают: если взрослым мальчикам вдруг, походя, придёт в голову разложить их, канареек, прямо на этой полянке, у ночного костра, жопой канареечной голой в листья и сучья, то…

Успеем ли мы, раздаватели, достать железо?

А если успеем, надолго ли хватит нашей обороны?

Смогу ли я, лично я, укусить лезвием живое тело? Я-то, наверно, смогу, а остальные?!

Лыбятся, смеются — девочки.

Из пластиковых стаканчиков хмуро пьют водку — мальчики.

Напротив трое: щурятся от дыма. С нами пьют, салом закусывают. Нашу водку пьют, наше сало едят, наших — наших ли? — дур разглядывают. Остальные гости разбрелись кто куда: кто у мотоциклов тусуется, кто по лесу шарит — хворост собирает, кто… да разве за всеми уследишь?

Ночь. Звёздная. Мутная. Здравствуй, Большая Медведица, привет Умке! Не отпускай его, мамаша, на вылазку к людям: они научат его плохому и курить. А когда он вернётся, от него никогда больше не будет пахнуть молоком — перегаром будет штынять. Ну, будь здорова!..

Пью и не пьянею. Трезвый как язвенник-спортсмен — виноват адреналин. И ночь, и те, кто лыбятся, и те, кто щурятся, и водку жалко — столько зазря уходит, не для доброго дела, не для друзей и даже не в землю стаканами в жертву Дионису.

Открытый космос — что ты тут поделаешь?!

— Пацаны, а ножик есть? сало порезать?

Когда Кабан ножны на поясе расстёгивал, гости ещё не вдуплили расклад, а вот когда тесак вынимал, единогласно отпрянули. В тень. От греха, в смысле от Кабана, подальше. Значит уважают. Оно и понятно: не каждый день такую игрушку увидишь — жало в четыре пальца шириной, в один толщиной, рукоятка тоже на совесть — весь ножик от локтя до кончиков пальцев ляжет. Сало порезать? Без проблем: хоть сало порезать, хоть кости покрошить, хоть дрова в опилки извести. Кто просил?!

Костёр. Жаркий. Весёлый. Здравствуй, Умка! Вернулся? Водку пить не научился? Пиво, говоришь, полезней? Полезней, Умка, на то оно и пиво…

— Вы где, пацаны, служили? — местный, Игорем зовут. Здоровый бугай, морда круглая, однозначно хлопец не с Поволжья. Он у аборигенов вроде как за старшего. Главный астронавт. И по возрасту и так…

— Нигде, — кроит родственную плоть Кабан.

— А это? — «задохлик» кивает на афганку и берцы.

— Удобно на вылазку. Карманов много.

— Матерьяльчик плотный, тёпленький, не мнётся. Перекуём мечи на орала! — встревает в беседу Костик. Вот кто водку пьёт не хмуро.

— А я в Приднестровье, — смотрит на угли Игорь. — Пацаны, а топор есть? Дров нарубить?

Ну не каются местные! Сами нарываются!

— Есть. — Хрюша жестом фокусника вытаскивает из рукава — белого кролика? — топор, типичный инструмент для расчленения трупов малой и средней копытности: тушек козлов и тому подобного бычья. Мечте мясника самое место, судя по невинному фэйсу обладателя, быть всегда под рукой — в рукаве.

Я как-то сразу напрягаюсь.

Да ладно я, а что гости подумали?! Сидит себе паренёк, бухтит помаленьку, водочку хлебая, а у него железа острого за пазухой, как копеечек в свинье-копилке. Игорь закашлялся даже. Небось, от дыма.

Тут и меня пробило на игривость: я тоже «мечту» достаю. Из рукава. Дров нарубить. А Юрик сало помогает порезать. Ножичком. Из кармана. Костяра же своим кинжалом — угадайте, откуда извлечённым? — вроде и хотел порезать, да некого… пардон, нечего — всю свинину растащили. Так он напрягся из-под ногтей грязь выковыривать — промышленная добыча плодородной почвы — чтоб гости, значит, пыру его, обожаемую, рассмотрели получше.

Мы хоть в Приднестровье и не воевали (некоторым ещё и кино с голенькими тетями смотреть не положено), но тоже кой чего имеем и могём: ну, там, сало, дрова, грязь опять же из-под ногтей. Мы ж страшные люди, нас бояться надо. Очень-очень.

А ведь ещё несколько часов назад:

— Юра, можно тебя на минуту, поговорить надо.

Юра неохотно подходит: кастрюля-то над огнём, следить надо, а мы тут шепчемся, от дела отрываем. Самое время пробу снимать — верхний навар самый мясной, остальное диетическое — девочкам и непьющим. Непьющих, говорите, поблизости нет? Значит, им ничего не достанется.

Посовещавшись, решаем: кто кричит — все к нему быстро бегут, очень быстро, ещё быстрее. Разбредаемся мозоли натирать — не стоять же на одном месте? — ноги культяпками затекут, и скука депрессивная «Дружбой-2» загрызёт, не подавится. А минут через пятнадцать:

— Шакил!! Кабан!! Ю-ррр-а-а-а-а-а!! — дикий вопль.

Это Костик.

Началось!

Выхватываю топор. Бегу.

Вы бегали когда-нибудь по лиственному лесу? очень быстро? с железом навыпуск в руке? Нет? И не пробуйте. Ничего интересного. И, тем более, приятного.

Напролом, не разбирая дороги, сквозь обильный подлесок, между деревьев, паутина в лицо, да хрен с ней, с паутиной, кабы только она — никаких, считайте, проблем. Ветки впиваются в щёки.

— Шакиииииил!!

Господи, что ж с ним делают-то, что он так орёт?!

Ветки раздирают кожу, норовят выколоть глаза, не бегу — лечу, за корень зацепился — вот и лечу, падаю в смысле. На топор падаю. Успеваю извернуться и грузно укладываюсь — ккхх! — рёбрами на пенёк. Повезло — не на топор. Поднимаюсь, всхлипывая от боли, и бегу. Паутина, ветки; всё мелькает, мелькает. Не бегу — лечу. Опять. Поднимаюсь. Бегу. Вот и Костяра.

— Шо… — вздох, — …шо случилось?!!

— Ничего. Проверка связи.

Кабан и Юра шутку тоже не оценили: посыл на хуй трио и в унисон — это звучит… гордо? — громко! У Костика ушки заложило — хор наш спетым оказался. И правильно, проверять связь, так проверять…

Девочки хохочут — проверенный способ привлечь мальчиков, Костик хохмит, Кабан гро-о-о-о-мко разговаривает (уделался), Юрик спать пошёл, а я как дурак… Мне что, больше всех надо? Да ебись оно всё конём! Как в кино: подними правую руку вверх, опусти и скажи «И хрен с ним!»

— Игорь, давай? — а что, пришельцы тоже люди, в крайнем случае, очень похожи.

— Давай. Понемногу. Нашего.

Самогон. Даже не вонючий. Если не нюхать. А, мммать, и хххрен с ним!

— А я! Я то-о-о-же! — Кабан уже готов, а выпить хочется ещё так много.

Мне чужого-нашего не жалко — наливаю и Хрюше.

Хрюша пьёт, надувает щёки, поднимается, делает пару шагов к ближайшему дереву и блюёт.

— Плохо пошла, — понимающе комментирует Игорь. В ихней галактике такое, поди, тоже не в новинку.

— Не то чтобы плохо, скорее нехорошо, — поддакиваю я.

Мне идёт, как по маслу. Машинному. Туда нормально, а оттуда ещё быстрее. Если не заставить себя, то пора — за мной! за Родину! — повторить подвиг Олега.

Я заставляю — мне не до подвигов, да и патриотизму в моём организме с гулькин хер, если не меньше.

А потом: одна за одной — как вода. Вливается одна, журчит другая, опадает в тепло желудка третья, а язык сковывают, тянут прилечь, положить на всё, забить пока не поздно — все вместе.

Встаю. Неуклюже. Пошатываясь.

Игорь в отблесках костра зелёный и загадочный — с Альфы Центра? Или совсем пацан по-домашнему? — с Юпитера?

— Ты куда? — спрашивает он. Хоть кому-то я не безразличен, и это чертовски приятно.

— Всё! — отвечаю.

— Шо всё?

— Всё!

«Всё» — это: мне надоело и хочется спать, не могу больше пить, и хочется спать, суки смеются — мне хочется спать, пошли вы все на… — мне хочется…

Сонный я.

Принимаю решение: найти укромную полянку и похрапеть до утра.

P.S. Я не храплю. По крайней мере, ни разу за собой не замечал.

Иду, куда глаза не видят. Темно ведь. Ночь ведь. Привычно натыкаюсь на деревья и прикрываю лицо руками — жалко, новенькое ещё, вдруг поцарапается?

Иду я, значит, иду, и вдруг наступаю на что-то мягкое (я тоже сначала подумал, что в дерьмо вляпался, а это Олег оказался, хотя…). Мягкое булькает и недовольно, сквозь икоту, заявляет:

— Ты шо-о-о оху-е-ел?

Шаг в сторону, поджигаю спичку, смотрю: картина, достойная пера маляра дяди Васи, взалкавшего на ужин пузырёк тройнухи.

…одеколон употребляют только настоящие мужики!..

Кабан лежит у основания этого… как его?.. он что? решил под клёном желудей поискать? — свиньи, они такие: где угодно нароют.

Товарищи, обратите внимание: мы наблюдаем результат многолетней кропотливой работы отечественных генетиков — возвращение в исходную точку эволюции! — регресс! Сенсация: молодой человек впал в поросячье хрю-хрю! Это ставит под сомнение теорию великого Дарвина: человек произошёл не от мартышки! Это что же в мусульманском мире твориться начнёт, подумать страшно, а всё из-за того, что некто нажрался в неподходящий момент!

Спичка жарит пальцы. Тухнет. Чиркаю сверхновой — интересно же.

Олег пытается принять вертикальное положение. Однако делает это весьма своеобразно. Хватает ствол, подтягивает к нему тело — садится, ствол между ног. Затем, перебирая руками вдоль, медленно подтягивается вверх, прижимаясь чреслами к коре — ну, не извращение ли? из каких-нибудь новомодных? И всё бы ничего — лишь бы во благо, вот только… Деревце-то молодое совсем — ребёнок почти! — тонкое. А потому гнётся согласно следующей зависимости: чем дальше продвигается Олег, тем сильнее под его весом прямая превращается в кривую. К тому моменту, когда Хрюша полностью встаёт (относительно ствола, прошу заметить), деревце оказывается параллельно земле. Кабан за ненужностью отпускает древесину — расти шишка большая и маленькая! — он-то теперь уверен в своей вертикальности, и вдруг — опаньки! шо за ёп твою мать?! это ж буратинство какое-то! — наш герой оказывается на уровне прелых листьев и собственной блевотины, личиком по направлению к звёздам.

Далёким и красивым.

Гаснет. Чиркаю. Смотрю.

Стремление к Большой Медведице повторяется. Печальное зрелище. Отвернись, Умка, рано тебе, не готов ты ещё — стать настоящим джедаем и найти жёлудь под клёном.

Я хочу спать.

— Ну, ни хуй себе! это ж буратинство…

Цель: найти место, где можно тихонечко прилечь. И чтоб комаров не было.

Прочь отсюда! Прочь от свиньи, возмечтавшей о небе. Рождённый жрать помои и собственное дерьмо на две кости не встанет, попирая немытым пяточком облака обетованные! Не мечите миксер перед… и сзади!

Кстати, сзади:

— …твою мать??? это ж бу…

Искать!

Искать!

И плевать, что непроходимый лес противится дубами по лбу и берёзами в лоб! И по боку, что луна спряталась в складках листвы и думает, что это есть повод не осветить мне путь к сладкому сну! И без разницы, что я подвернул ногу — правую, или нет, левую, или всё-таки правую? — и без разницы, что я хромаю на обе лыжни! Ведь я…

— Я найду!

Уже нашёл.

Полянка.

Пейсатая полянка, симпатичная. Полянка что надо. И ноги есть куда положить, и спину, и голову, и жо… с пупком.

Сплю… Я уже сплю…

Космос, заполненный жужжащими вертолётами, или смеющимися ангелами — с рожками и копытами?

А потом мне приснился сон:

— Поле Крестов, — экскурсовод, примечательный носом с кровавыми язвочками, оборачивается к школьникам. — Вы слышали о Поле Крестов? Хе-хе-хе?

Класс заворожено кивает: слышали. Как-никак это обязательная экскурсия в Чернобыль: с осмотром дырявых саркофагов, лабораторной работой по замерам уровня радиации и, конечно, посещением местных достопримечательностей — зоопарка мутантов и Поля Крестов.

Мы смотрим на стеклянную после второй аварии, часто истыканную равнину — кресты: перекошенные, чёрные, серые, с Иисусами и без — разные! — слышали, а теперь и увидели.

— Почему?! Как? — перепуганный толстячок Андрюшка Клячко, бессменный объект задрочек и астматик, чувствует за всех — прыщавый голос ошарашенной толпы.

— Никто не знает. Каждый день распятия вырубает очередная бригада смертников, но на утро, хе-хе-хе… — руки, усердно чесавшие нос, оттопыриваются в стороны. — На утро, хе-хе-хе, опять двадцать пять.

— А зачем смертники?..

— Надо же пропалывать? Прореживать? Обновлять? Надо. Это как сад: Поле. Здесь каждые полчаса экскурсия. Вот будете плохо себя вести…

— Дети, смотрите внимательнее и запоминайте детали, — властный голос Надежды Эрнестовны обрывает угрозу экскурсовода. — В понедельник мы будем писать изложение…

Будем писать изложение, обязательно будем, но не сейчас. Сейчас я…

Сплю. Я всего лишь сплю.

— Твою мать!! — кто-то кричит. Громко. Над самым ухом. Моим голосом кричит, моим языком ворочая, моими губами — моё ведь тело боль почувствовало. Сегодня просто наступательная ночь какая-то: то я наступлю на кого-нибудь, то на меня. Сейчас вот на меня. А это неприятно. Когда на меня. Лучше уж, когда я. А другому неприятно. И тогда мне приятно, что мне не неприятно, хотя, конечно, при этом мне и неприятно, что другому неприятно. Но лучше другому. Чем мне.

Перемотка. Повтор:

— Твою мать!!! — на меня наступили наглейшим образом: на бедро чуть выше колена. Я знаю: это происки врагов. Я ушёл, пресытившись развратом и злоупотреблением алкоголя, я покинул суетный мирок-у-костра, дабы уединится на отдалённой поляне, незапятнанной осколками бутылок, где и возлёг с целью медитации и успокоения в концентрированном здоровом сне. Но мне не простили столь откровенный бунт против общества, погрязшего в меркантильности и пороках. Нашли! Выследили! И мало того: решили затоптать!

Спящего!

Вот же суки!

Перемотка. Повтор:

— Твою мать!!

Тень резво отпрыгнула и спряталась за другую, габаритней. Та, другая, наклоняется к моему лицу и клацает зажигалкой:

— Ба, да это же Шура!

— Костик, ты што ли?

А ведь действительно Костик. Шаман наш: камлания под «Альминской долиной» и выведение из бодуна на дому. Он же — незабвенный автор несравненной надписи на створках лифта в подъезде Дрона «I dont like fish bekos fish is fakin vote» — чёрным маркером по голубому пластику. Кстати, в этом крике души отразилось не только жизненное кредо Шамана, совмещающее в себе абсолютное незнание английского и таблицы умножения, но и глобальнейшее презрение ко всем фазовым состояниям аквавиты — к карасям в частности. Данная фобия, по моим наблюдениям, произрастает из генетического неприятия всего, что по градусному эквиваленту уступает пиву, как точке отсчёта этико-моральных ценностей.

— Я. А позвольте вас спросить, Шура, шо вы здесь делаете?

И откуда в нём столько скепсиса, а?

— Я отдыхаю. А вот какого хека вас сюда принесло?!

— Отдыхаешь?

Оп-па, это что-то новое, мне уже не доверяют.

— Отдыхаю. Нашёл себе, понимаешь, полянку укромней, от тебя подальше. И залёг.

— Полянку?

— Полянку!

— Полянку?

— Полянку!

— Полянку?

— Конечно, полянку! А шо это, по-твоему?!

— Это «тропа Хоши Мина», по которой мы ходим в сортир.

— Чего?! Которая метрах в десяти от костра?!

— В одиннадцати.

Спички, где мои спички? Н-да, похоже на утоптанную землю. И, похоже, ты, Шурик, — мудилка картонная. Это ж надо…

Понимаешь, Умка, всяко в жизни бывает.

А Костик уже заливается:

— Мы тут идём: я объясняю молодому человеку преимущества холодной штамповки по сравнению с внематочной беременностью. Общаемся, короче, на теологические темы, а на пути бревно валяется! Молодой человек на бревно наступает, а оно матом ругается! Прикинь, говорящее бревно! Говорящее, ёлы, бревно! Матом! А бревно — это ты!

— Сам ты… Пинокио.

Огрызаться не в моём стиле. Да и спать расхотелось. Как-то сразу. Лучше уж выпить за упокой несбывшейся мечты. Назло звёздам. Аминь.

Кабан стоит рядом (ты гляди: сумел-таки!), закусывает хлебом водку. Из темноты конденсируются девочки и толкают предложение:

— Идёмте на пляж.

— Зачем? — морщит лоб Юра.

Олегу тоже интересно. И мне. И только Костика данный вопрос не чешет ни за одним ухом. Костик занят. Он, игнорируя протесты одного из местнячков, божится завести «Яву» отвёрткой. Хозяин мотоцикла слёзно умоляет воспользоваться ключом, но Костик гневно отвергает лёгкие пути: отвёртка молниеносно вгрызается в замок. «Ява» не заводится. Грядёт вторая попытка. Местнячок грудью ложится на мотоцикл — истинный последователь Александра Матросова, но Костика такие мелочи никогда не останавливали. Резкий замах…

Парня спас Игорь:

— Костя, давай выпьем.

Отвёртка театрально закидывается в кусты — ну, не в бардачке ж ей место?! — паренёк ещё не понял, что спасён, а Костик уже допивает стакан:

— После тыща сто сорок пятидесятой не закусываю.

Юрин интерес не остаётся безответным.

— Купаться. Идёмте на пляж купаться…

Я купаюсь в ручьях пота — так мне тяжело.

Играем в карты. Пара на пару. Мальчики против девочек. На желания. Девочек, похоже, раздирает от кипящих в собственном соку страстей — девочки постоянно чего-то хотят. И желают. Точнее, желают хотеть и хотят желать: кого хочу, не знаю, а кого знаю — не хочу.

— Хотим на лошадках покататься!

Жжжелание… Seduction… Мы уже пятый раз в дураках — позор джунглям! — приходится потакать бабским прихотям. Что, по-вашему, унизительней: «Ссыте, ссыте, горло сушит!» кричать, или возить полцентнера не подмытого влагалища на горбу, стирая коленки в кровь о линолеум коридора? Я тоже думаю, что однохерственно.

Карты шелестят — жжжелание — больше не проигрываю. Даже, если мой напарник Вадик и будет сильно стараться. Не проигрываю больше!

Как говорит Юрик: «Пацан сказал — пацан сделал».

Какое желание загадать? Не обидное и весёлое?

Ни хрена в голову не лезет, кроме пошлых загадок типа «Что самое умное может прийти в голову женщине?» Ответ: член Эйнштейна. Ещё почему-то опять вспоминается Юра, внезапно застигнутый…

Юрой во время приготовлений даже к незначительной тусовке, можно любоваться — тихонько, чтобы не дай бог, не вспугнуть этого загадочного зверька. Юрик неизменно поражает меня предусмотрительностью: он не только гладит штаны, натягивает новые носки и фигурно складывает носовой платок — он, прежде всего, расстилает постель, ставит возле кровати тазик — на всякий случай, и полтора литра пива в холодильник — на утро после всякого случая…

Ага, придумал.

Жжжжелание!

Девочки долго сопротивляются — нет! никогда! тра-ля-ля, чтобы мы, тра-ля-ля-ля, да за кого, тра-ля-ля, тра-ля-ля, вы нас?!

Но я неумолим:

— Оля, мы так не договаривались. Проиграли — выполняйте. Мы же всё делали.

По глазам вижу: ненавидит. Ничего, неприятность эту мы переживём.

Дамочки стучат в первую по коридору дверь и нестройно так, смущаясь, щебечут:

— Мы маленькие бляди, и мы хотим ебаться.

И ходу!

Зато в ответ довольный рёв Копейки:

— Девочки, куда же вы?! Не уходите! Мы всегда рады вам помочь! Я рад! Я очень рад!

Овчалова пунцовей пионерского галстука — гипертония в таком юном возрасте? — это из-за курения. Личико Рыжей перекосило от ярости — наверное, в детстве Танюшу перекормили абрикосовыми косточками — непроизвольное сокращение мимических мышц, как следствие неправильного питания.

— Куда же вы?! Не уходите!

Ослепительная улыбка растопыривает мои щёчки: в коридоре ещё так много дверей — девочек везде внимательно выслушают.

Я доволен.

А подруги еле сдерживают торнадо негативных эмоций. Такой, знаете ли, шквал идиоматических выражений, смачно приправленный разными поганенькими словечками. Ругательными.

— Ну что, мальчики, играем? — Ольга теоретически обворожительно улыбается, но практически выходит почему-то гримаса самки шимпанзе, изнасилованной нетрадиционным способом — в ноздрю, хлюпающую аквамариновым ринитом.

Я лучезарен:

— Киса, конечно, а как же? Конечно, Киса, играем!

Играем. Вадик потеет Ниагарским водопадом — так старается сделать наше поражение неизбежным. Но я собран — сознание расширено (спасибо Тохе: не пожалел полста граммов виски), я внимателен (глаза имеющий да пропасёт расклады Рыжей) и… — чтоб им загадать, а?

По лагерю в этом время разносится рефлекторно-слюнявый гул — в ответ на предложение поварихи наполнить пустые желудки общепитовской пищей:

— Де-э-эти! Ууужин! Наууу-жин! Все на ужин!

О, тема.

— Так, подруги, слушай наше желание: щас пойдём в столовую, и вы там заточите по две тарелки каши. Акцентирую: не две на двоих, а по две на каждую. Уяснили?

Кивают. И замечательно. Желание простенькое, легко выполнимое. Я его специально придумал, чтоб хоть немного загладить эффект от предыдущего, но кто ж знал…

Столовая. Столики на четверых: керамические тарелки со штампиками, нарезанный хлеб и алюминиевые ложки. Ложки двигаются по циклу «рот — тарелка — рот». Иногда цикл даёт сбои — по лбу соседа — а нефиг чавкать! не дома! в культурном, типа, обществе!

Рыжая доедает первую порцию. Молодец! А вот Ольга… как-то она чересчур безрадостно ковыряет манную кашку.

Подхожу:

— Оленька, почему так вяло?! Где задор?! Бери пример с Танюшки!

— Я её с детства ненавижу.

— Танюшку?

— Манную кашу.

— Серьёзно? — в моём голосе неподдельное сочувствие. Я сам с пелёночных лет не перевариваю гороховый суп — у меня метаболизм другой, а может просто цвет этого гастрономического чуда не приводит меня в трепет, не знаю, но… А в детском саду одна нянечка, сука, чтоб ей, тварь, заставляла…

Молчит, ложкой в жиже кресты рисует — не по мне ли сия живопись? — и всхлипывает: оплакивает, значит, старинного друга.

— Да ладно, Оля, не ешь. Хрен с ней, с кашей.

— Я съем.

— Да ладно тебе.

— Я съем.

Та-а-ак-с, типичный случай — доктора! позовите кто-нибудь доктора! — прогрессирующей женской припездонии. Это всё от эмансипации: что, мол, бабы мужиков не хуже. Это Ольга, значит, доказать решила, что она не хуже нас, пацанов, карточные долги платит. Ню-ню.

— Киса, зачем?

…а я похож на новый «Икарус», а у меня такая же улыбка…

— Я съем!

Гордая.

Вот ещё одну ложечку — и вдвойне гордая. Ещё чуть-чуть — гордая и почему-то зелёная. Ротик зажала ладошкой и побежала. В сортир. Надо полагать, блевать. Манной кашкой. Упс, не добежала. Ну, это ничего, бывает. Обидно, что Рыжая под шумок вторую тарелку просимулировала…

Овчалову заметно штормит. И не только её. Ну, это ничего, бывает. Обидно только, что без нас пили…

— Купаться. Идёмте на пляж купаться.

Всю дорогу я поддерживал Кабана. Чтобы не упал. А Кабан меня. По аналогичной причине. Кроме того, мы общались. Очень нечленораздельно. Нечленораздельно? Плохое слово, есть в нём что-то педерастическое, попрошу его ко мне не применять.

Мы не только общались, но и даже пытались разговаривать. Если, конечно, обмен фразами, состоящими исключительно из предлогов и междометий, покорёженных неправильным ударением и отсутствием окончаний, можно назвать разговором.

Смысл нашей содержательной беседы сводился к следующим взаимосогласованным тезисам:

— наши бабы суки,

— но хоть они и суки, мы за них в ответе, это ещё Экзюпери сказал,

— а раз так, то мы за них любого, кто хоть пальцем:

а) порвём,

б) порежем (по этому поводу мы по очереди громогласно заявили: «Я художник не местный, попишу — уеду»),

в) я попишу,

г) нет, я попишу,

д) нет, я,

е) а я говорю я,

ё) и т. д.

Пляж. Песок. Камыши. Свет фонаря. Маринка медленно раздевается и, покачивая попкой, заходит в воду. Кто-то из местных плюхается рядом: видать, желает спинку потереть.

Игорь в сторонке разводит костерок — лето, однако ночь не жаркая — подсаживаюсь, закуриваю. Из-за обилия выпитого тление «примы» абсолютно не тревожит рецепторы носоглотки. Игорь просит сигарету, если не жалко. Мне не жалко. Дерьма никогда не жалко.

А потом он говорит:

— Ты понимаешь, что, если вы кого-нибудь порежете, отсюда никто не уедет?

Я понимаю, но мне плевать, что я ему и сообщаю:

— Мне плевать.

Он кивает. Он понимает, что мне плевать. А ещё он понимает, что Кабану плевать втройне: Кабан в полнейшем умате. И это всеобщее понимание тотального плевания означает, что наши крыши медленно, но уверенно сползают — уже трескаются шифером где-то возле фундамента: МЫ СЕБЯ ПОЧТИ НЕ КОТРОЛИРУЕМ. И это ПОЧТИ пьяно пошатывается на кончике ножа. В прямом смысле.

— А чо ты дёргаешься? — Игорь смотрит мне прямо в глаза, — Из-за кого? Твоя девушка? Нет? Они подруги. Одноклассницы. Может, с одного двора. Угадал? Они — общие. А общие — палюбасу ничьи. Может ты на неё, или на неё виды имеешь? Твои проблемы! — он затягивается, выдыхает через нос и сплёвывает, — Никто из моих ребят чужого никогда не трогал. Ясно тебе?

И мне стало ясно. Через несколько лет. Я, вообще, понятливый.

— Слышь, Игорёк, а у вас корабли на фотонах, или вы иначе размножаетесь?

— Чего?

— Даже так, значит… Н-да, много во вселенной загадок природы… пьян акушер, преждевременны роды…

Утром мотоциклы взревели, презрительно пукнули выхлопами и оставили после себя мрачный похмельный синдром. На память. И страх, что могло случиться непоправимое.

— Нормальные пацаны. — Юра прячет нож, стягивает завязки рюкзака.

— А ведь действительно нормальные. — Я подмигиваю белому медвежонку, и тот, не спеша, переваливаясь с пятки на носок, растворяется в тумане.

Тогда я впервые погрызся с девчонками. Наверное, от зависти: моё-то шестнадцатилетие было попроще.

Трезвенники, завидуйте! — хоть вам и проще! Похмелье мелким грызуном не подточит ваши силы, обратная дорога не покажется адом! Завидуйте, ибо вы много потеряли: вы не видели эти поля.

Поля…

Необъятные украинские поля, слегка унавоженные куриным помётом. Когда ж они, блять, закончатся — эти конченые поля?! Третий час идём. Жара. Некультивированная земля, ссохшаяся валунами. Как только ноги до сих пор целы, удивляюсь? А, поди, ещё не подвернул ни разу.

Поля — режь чернозём вместо сала, и на хлеб его, на хлеб! Здесь пахнет, да-да, именно так! — здесь пахнет Родиной!

Ветер дует со стороны отстойников.

Я развлекаюсь воспоминаниями о колхозных буднях.

Стоим посреди комнаты, обозревая печальный пейзаж, — наше пристанище на двадцать дней: оголённые провода вместо розетки (провода эти почему-то вызывают приступ дикого хохота у Сусела и Червняка), прелые матрасы, сломанная тумбочка в углу. Н-да…

Слон определяет уклад нашего сосуществования — командирским голосом:

— Так, пацаны, я тут уже был в ЛТО год назад, и у нас было принято в палате не пердеть. Ясно? Всем?

Сусел, всем своим видом показывая, что авторитетность Слона для него не более чем подсохшие остатки фекалий на его, Сусела, околоанальных волосках:

— Ну?

Слон, чуть умерив обороты:

— Это я к тому, шо давайте договоримся, шо в палате не пердеть.

Сусел:

— Ну?

Слон:

— А кто пёрднет, тому все отпускают подсрачники. А?

Единогласно.

Через полчаса — звук, запах и голос Сусела:

— Слон, ты сам сказал.

Три полноценных удара по целлюлиту в районе кобчика.

Слон, обиженно:

— А почему так сильно?

Сусел, удовлетворённо:

— Слон, ты сам сказал.

Через 15 минут:

— Слон, становись.

Три удара. Кроссовками. По заднице.

Через 10 минут:

— Слон, ты чо жрал, падла?! В партер!

Ко всем своим пахучим талантам Слон ещё и оказался ужасным, прости господи, педантом, возведшим на пьедестал идолопоклонничества чистоту и порядок — в локальном смысле.

Однажды я имел неосторожность сесть на его аккуратно застеленную (не единой складки и стерильней бинта) кровать — настолько агрессивным я Серёгу не припоминаю ни до, ни после:

— Ты шо?! Куда?! Ёп твою мать!! Вставай!!

Я подскакиваю — неужели случилось нечто непоправимое?! — моими ягодицами раздавлена, как минимум, семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение с тех пор, как пра-пра-пра-Слон с намёком моргнул симпатичной обезьянке, целомудренно мастурбирующей на соседней ветке.

— И больше никогда! Слышишь — НИ-КОГ-ДА — не садись на МОЮ ПОСТЕЛЬ! Понял?! — Слон, дрожа, выравнивает складочки, сдувает пылинки и откровенно меня ненавидит.

А вот Суселу (Тушкану) глубоко положить носки на скомканную простыню — ему нравится Сивка-Бурка, он влюблён. Нет, не подумайте, что он питает неразделённую симпатию к героине русской народной сказки. Нет, и ещё раз нет. Тушкану (Суселу) очень нравится Яна Сивинир, наша высокая, русоволосая одноклассница (для своих Сивка-Бурка), девочка не по возрасту плотной в нужных местах комплекции.

Интересовала она, надо сказать, не только Сусела: на пляже именно её весьма откровенно разглядывал Терминатор. Да и я, что греха таить, не упускал случая, чтобы, невзирая на довольно болезненные ответные побои, потискать её могучую грудь.

Да-а, любили мы это дело. Нет, не побои — потискать. И, собравшись чисто мужским коллективом, обсудить:

— У Сивки сиськи ничо.

— Да, ничо.

— Неплохие.

— А у Щуки лучше.

— У Щуки ваще солидные.

— И мне понравились. Классные.

— И у Ткали неплохие.

— А ты пробовал?

— Обижаешь. Я ж говорю — неплохие. Не как у Щуки, но ничо.

— А у Кривой видели сегодня, да? Когда купальник спал? А? На пляже?

— Не-а. И как?

— Мне понравились.

— Эх, жаль, я не видел.

Иногда мне кажется, что на размерах молочных желез помешался весь мир. И даже вселенная.

Сусел и я пришли слишком рано — дома не сиделось, не спалось нам дома — так курить хотелось: ушки на макушке магистральным трубопроводом. Первые два урока — труды: полтора часа окучивания напильником никому не нужной ржавой железяки.

Подымили, заныкавшись за тиром. Топаем к мастерским — Тимофеич, седобородый дядька, уже постарался, открыл мастерские, добро пожаловать. Заходим — никого: открыл, а сам похмеляться ушёл к завхозу. Традиция.

— А давай двери закроем. Изнутри.

— Давай, — я не против, хотя абсолютно не улавливаю смысла.

Скрипят несмазанные петли — тяжелые двери, металлические. Явно не напильником деланные. А если возле них ещё апостола Петра поставить в почётный караул, или там Вельзевула какого-нибудь… н-да…

Несколько минут спустя кто-то пытается войти. Естественно, безрезультатно — тут ломом хрен отогнёшь, не то, что за ручку дёргая. Мы не дышим — слушаем.

— Знаешь, Марин, я сегодня в зеркало смотрела — у меня грудь совсем не растёт. Маленькие такие. Как и были. Представляешь? Даже не знаю, что делать… — жалуется или кричит о помощи симпатичная блондиночка Вика. А?

— Нет, у меня с этим проблем нет. Я много капустки ем, и у меня большие выросли. Хорошие. Вот потрогай… — хвастается Марина, обладательница непомерным трудом накушанных перси.

Громко ржём, наслаждаясь яростными криками и видом содрогающихся врат — девушки тоже бывают не в духе.

Но не о том речь. Ибо Суселу нравится Сивка. Сильно нравится. Поэтому он регулярно дёргает её за волосы и отпускает подсрачники — в общем, даёт понять, что она ему не безразлична и дорога.

Сивка понимает и в порыве разделённой страсти наносит Суселу увесистые оплеухи. Сбивающие с ног. Любя. Человеку, менее овеянному прекрасным чувством, подобный знак внимания нанёс бы тяжёлое увечье, в крайнем случае, сотрясение мозга, при наличии оного, конечно. Сусел лишь расплывается, как блин по сковороде, от умиления и обожания: богиня снизошла, дотронулась к недостойной плоти смертного — будет о чём вспоминать долгими бессонными ночами.

Длинный коридор: крашенные синим стены, два ряда рассохшихся дверей, белый потолок в рыжих разводах — оригинальная цветовая гамма, шедевр архитектурной мысли. Посмотрели? — и будя. Занавес.

Те же декорации. Проскальзывая на линолеуме, убегает от расплаты за пожимание правой ягодицы Веталя Червняк, храбрый идальго в восьмом колене (в предыдущих семи голеностопах соединялись исключительно рабоче-крестьянские работницы с техническими интеллигентами).

Убегает Веталя от первой красавицы класса, Сивки, которой и принадлежит пожатая кабальеро Червняком правая ягодица.

Убегает Веталя быстро, но и Сивка — создание длинноногое, и потому обладающее высокими скоростными характеристиками: валькирия уже царапает спринтеру шею, помечая нежную кожу когтистым маникюром.

Тут бы и пришёл благородному мучачо Червняку кирдык-башка-каюк-ибн-харакири, кабы не верный партайгеноссе Суслик, подпирающий в этот исторический момент стену выше означенного коридора.

Тушкан совершил поистине великий поступок. В некотором роде подвиг. Собственным телом — окорочково-пяточной частью! — спас товарища по ориентации от неминуемой половой гибели.

Сивка, пребывая в ярости из-за синяков на интимных оттопыренностях, поклялась первой менструацией при свидетелях: первому, кто к ней сунется, она удалит паховый отросток без наркоза.

Сусел же сделал следующее: он съехал спиной вниз по стене, одновременно в движении сгибая левую ногу и выставляя правую. Для тех, кто на бронепоезде: он сделал подножку в лучших традициях жанра.

А теперь покадрово.

Веталя: чёлка, обычно плавно переходящая в носоглоточную растительность, тревожно реет где-то около затылка.

Сивка: цель близка, ещё чуть-чуть — удар ребром ладони сзади по исцарапанной шее и два часа надругательства над хладным трупом, но…

Сусел: его правая нога входит в зацепление с чужой правой ножкой, растущей из потревоженной правой же ягодицы — улыбка (чи-и-из!) и предвкушение результата.

Мотор!

Сивка теряет равновесие, пролетает метра три, падает личиком вперёд, по инерции ещё метра полтора скользит по линолеуму.

Комментарий очевидца (мой): незабываемое зрелище. Особенно трусики из-под задравшегося платья.

И опять покадрово.

Веталя: чёлка реет, пятки сверкают.

Сивка: приподымается, смотрит на растёртые до крови коленки и Суселу в глаза.

Краткое содержание взгляда:

1. Тушкан, насаженный через анальное отверстие на вертел, поджаривается на медленном огне, ужасно страдая, — геморрой нам только сниться; на заднем плане смуглые тела в тростниковых юбках вытанцовывают странные па — ублюдочная помесь полонеза с брейк-дансом завораживает: хочется выпить кокосового молока; там, вдали за рекой, там… — кровожадный гул тамтамов;

2. обглоданные кости Тушкана загружаются в огромную мясорубку и с зубовным скрежетом перемалываются в белый порошок; танцоры этот порошок нюхают и чихают — не кокаин ведь;

3. котлетки, сляпанные из явно не первосортного серого фарша, плотоядно пожираются — чавканье и слюноотделение, отрыжка и метеоризм;

4. реакция желудка вполне адекватна — диарея;

5. полностью метаболизированный Тушкан возвращается на историческую родину — полужидким потоком пролетая сквозь очко типично сельского сортира.

Сусел: взгляд Сивки вызывает к жизни стадо натасканных мурашек, которые маршируют вдоль колючей проволоки позвоночника — хруст жвал и горящие фасеточные взгляды-прожектора; выход только один — парнишка бросается на ограждение — нервный тик ритмично передёргивает мимические мышцы, ибо колючка, естественно, под напряжением.

Мотор!

Сусел убегает, Сивка догоняет. Процесс происходит в направлении, строго противоположном спринту мачо Ветали.

Заметки на полях: Тушкан не впервые в этом сезоне совершает сверхзвуковой рейд. Каким образом он до сих пор жив и не клиент реанимации? Есть один способ. Как и всё генитальное простой: нужно лишь домчать до нашей палаты, потом пересечь без задержек от входа и до кровати Слона, и, не сбавляя скорости, выскочить на заблаговременно распахнутый балкон — прыжок через перила (благо этаж первый) и — СВОБОДА!

Казалось бы, всё предусмотрено и Сусел опять не вор.

Кабы не Слон.

Слон, добрая душа, ещё утром закрыл балкон. Чтоб мухи не залетали. А климатические зоны у нас, сами знаете, какие: не только народ, дерево разбухает — от постоянной сырости. Вот и дверь потому в косяке помещаться напрочь отказывалась. Слону пришлось приложить максимум усилий — весом всего тела! — в течение нескольких минут. И даже удалось зафиксировать шпингалет. В общем, на балкон попасть в принципе можно было, но затруднительно и с помощью топора.

Покадрово.

Сусел: ни о чём не подозревая, мчится по коридору, влетает, не снижая скорости, в палату — его заносит на вираже.

Сивка: мечта — оторванные мужские яйца шкворчат на сковороде, исходя сукровицей, подгорают — не налито подсолнечное масло.

Сусел: заносит на вираже, он, подчиняясь грубой центробежной силе, набегает на тумбочку у стены (на тумбочке лежит кусок хлеба, вынесенный Слоном из столовой, дабы зашамать вечером под чаёк).

Слон: сидит на моей кровати и медле-е-е-е-н-н-о-о (не забывайте о покадровости!) открывает рот, желая незамедлительно выразить ноту протеста оппортунистским действиям Сусела. Типа, Сусел, шо это за волюнтаризм такой, это ж блядство какое-то, а не соблюдение норм совместного общежития. Ты ж, падла, хлеб раздавил, а мне теперь этот блинчик кушать придётся, не выкидывать же, хлеб — народное добро, береги его!

Сусел: (внимание, кульминация!) прилипшей на подошве выпечкой, наступает...

Ты шо?!! Куда?!! Ёп твою мать!!! Вставай!!!

...на застланную кровать Слона, которая стоит как раз возле балкона, — просто вираж не удался, центростремительное ускорение, ничего личного. Кроссовкой на одеяло (безукоризненно ровная поверхность с инвентарным номером и синей печатью — ни единой морщинки!), на белоснежную несколько доперестроечных пятилеток тому назад уже почти родную наволочку.

И на по-душ-ку! Повторяю: по-душ-ку! Осознание есть? Могу ещё раз: кроссом! кроссом на подушку!

И больше никогда! Слышишь — НИ-КОГ-ДА — не садись на мою постель! Понял?!

Рот у Серёги открывался, как у рыбы, вместо привычного жизненного пространства помещённой под слой томатного соуса. Язык, само собой, отнялся. Слава богу, отпустило. Потом. Правда, нематерно общаться он смог лишь на следующий день. Но это ж пустяки?

Тушкану повезло меньше. Дверь-то оказалась заперта. Бедненький, он стонал и дёргался, пытаясь вырваться из западни — червячок на крючке, жирная плотва уже рядом, вот она — плавничками шевелит, не спешит — куда спешить? — червячок на металл добротно присел, не отцепится.

Две секунды.

Всего две секунды.

Удар кулаком по затылку…

Сивку всё же удалось оттащить — не сразу, конечно, — когда Сусел уже не подавал признаков жизни. К ужину его ещё пошатывало. И конкретно тошнило то на пол, то Слону на постель…

Тогда ещё никто не знал и даже подумать не мог, что год спустя Сусел станет ногой в лужу. А в луже будет лежать высоковольтный провод — обрыв на линии, полрайона без света. Веталя Червняк, закадычный дружбан, кинется на помощь и ляжет рядом. Родители очень удивятся, когда узнают, что их сын Веталя при жизни курил — патологоанатом обнаружит на зубах расплавленный фильтр…

Поля.

Необъятные поля Родины.

Наверное, есть что-то хуже, чем…

Когда возвращаешься домой совершенно трезвый, ни в одном зрачке, ни-ни, улыбаясь и сияя от маленького счастья, удачи, неожиданной радости, которую ты решил донести к родному порогу, а не обмыть, не смотря на уговоры, с друзьями… — а дверь открывают и…

И говорят:

— Чего лыбишься? Опять нажрался. Иди спать.

И тебя хлобучит сильнее, чем от литра водки, и ты понимаешь, что есть только два варианта: уйти на кухню, взять тупой столовый нож и под «My dying bride» вырезать заплёванную душу; вариант намбэ два — вырезать тех, кто заплевал. Ты долго колеблешься между и, ведь ты не хирург, выбираешь третье: спрятаться в музыке полумёртвого магнитофона. Знаешь: лишь он — единственный друг, все остальные тебя презирают. Или боятся. Изредка, как оказывается, ненавидят. Но это всё слишком сильные чувства для тебя: тебе ведь похуй, тебе плевать на них, ты уверен, что ни один твой волос не поседеет, если с ними что-нибудь случится.

ПЛЕВАТЬ

ПОХУЙ

И всё равно уже. Особенно, если одеться, получая в спину злобные взгляды, и уйти попить пивка. Так, чтоб действительно всё равно. Так, чтоб по пути споткнуться и неудачно — неудачно? — упасть. И сломать себе шею. Так, чтоб как жил, так и…

Как хорошо, что меня никогда не встречали подобным образом. Просто замечательно, что ЭТО всё не про меня.

Мои сейчас пакуют самое необходимое — в дорогу. Золото там, деньги, баксы, пожрать, тёплую одежду… Я не вмешиваюсь. Они отказались тащить мой комп. Значит, пусть теперь без меня.

Скоро подъедет трактор — на заводе быстро сообразили, что к чему: во все трактора с площадок залили соляру. Собираются эвакуировать начальство. В Малиновку.

За нами тоже заедут — папик не последний человек на заводе.

После родительских собраний папик всегда возвращался довольный. Ему не приходилось краснеть из-за моих оценок. Меня хвалили учителя, я участвовал во всех олимпиадах, ездил на всякие межшкольные соревнования, регулярно сдавал макулатуру. Но это всё ерунда. Главное: я никогда не учился в четвёртом классе. Большие дяди из Министерства Образования лишили меня этого удовольствия. Не то чтобы я сильно расстроился, но где-то в подсознании комплекс незаслуженной обделённости — наверняка! — свил себе комфортабельное гнездо: с евроремонтом, джакузи и парой-тройкой сисястых блядей, голеньких и сладострастных. Интересно, это в будущем как-то отразится на моём здоровье? А может, уже отразилось, а я и не заметил?

Наш класс погнали проходить медкомиссию в районную поликлинику: майонезные баночки анализов и прощупывание на предмет паховой грыжи — всё согласно обычному прейскуранту.

Стоим толпой у входа в бетонное здание, протухшее запахом постепенно отмирающих тел — запахом старости, которой у нас никогда не будет. Хмуро курим, пакетами стыдливо позвякиваем.

Как-то сама собой возникает тема прогулять уроки и прийти только на последний.

Единогласно, обжалованию не подлежит.

Пробежавшись за полчаса по кабинетам, мелкими кучками по интересам расходимся в разные стороны — вы куда? гулять, а вы? и мы. Юрик зовёт меня на пиво — пьём на «Пролёте» по паре кружек. Теперь ответный реверанс:

— Юр, поехали ко мне: посидим, пошамаем. Жрать хочется.

— Хочется, — кивает Юра.

Я быстренько жарю картошку и вытаскиваю из нычки трёхлитровую банку, маманькой припрятанную от папика. Ноль пять отливаю для употребления и столько же компенсирую водой — для сохранения объёма. Всё согласно дедушке Ломоносову.

…тому, который преждевременный ходок к Ильичу: пришёл дядька в Москву, а мавзолеем ещё и не пахнет. Обидно. Пришлось академиком стать…

Пьём — судя по вкусовым качествам продукта, папик нычку вычислил и уже успел разок сохранить объём. Пьём и закусываем, не стесняемся.

Курим.

И ещё раз не стесняемся.

И ещё.

— У этой страны нет будущего. — Юра сплёвывает мимо пепельницы. — Надо отсюда съёбываться, пока не поздно.

— Куда?

— В Канаду.

— ?

— В Канаде большая украинская диаспора — помогут. И Штаты — соседи.

— Соседи? Не понял?

— Не тронут…

А теперь «на посошок»: пора овладевать знаниями — хоть и впадлу, а надо в школу. Юра по пути покупает «Стиморол»:

— Это мой маленький вклад в развитие американской экономики, а то у них, вроде, спад — жалко, великая, вроде держава, не то, што… И штоб запаха не было.

— Логично.

Идём, покачиваемся, глазками блестим — жуём.

Жить же можно. И овладевать не так противно. А спасать чужую экономику вообще приятно. Особенно после самогончика под жареную картошечку.

Поднимаемся по лестнице, сворачиваем в «аппендицит»: класс в полном составе, подпирает спинами стены — для устойчивости — и синхронно двигает челюстями. Ага, желваки играют, перекатываются. У мальчиков больше, у девочек меньше. «Стиморол» — неповторимый устойчивый вкус. Весь класс (среди нас нет штрейкбрехеров!) с лукавым пламенем в зрачках. У мальчиков огня больше, у девочек искр меньше — вином глаза залили, не иначе.

Пожарницы, блин.

Мы — генофонд нации: идём, покачиваемся, маслянисто блестим. И жуём. Овладеваем знаниями. И кого хочешь, спасём — только попросите хорошо, желательно по телевизору, перед сериалами и после. Вместо «Спокойной ночи, малыши».

Мы такие, поможем.

Помогаю Юрику найти спички, а то он уже обыскался — нервничает даже: подкурить нечем. Я завсегда Юрику помочь могу — трудно мне что ли? — особенно если его спички в моём кармане лежат. Я их ещё на уроке, втихаря, экспроприировал. Шутка.

Так получилось: Юра, который уже год терпит мои идиотские шуточки — мы соседи по парте. И это ко многому обязывает — курить одну на двоих, к примеру. На перемене. В сортире. По две тяги. Быстро, чтоб не спалили учителя.

— Шурик, ты знаешь, почему люди становятся алкоголиками?

— Нет, а ты?

— Я думаю, это потому што у них появляются лишние дни.

— Не понял?

— Ну, вот приходишь ты домой и невмоготу тебе, пиздец прямо. И ты хочешь, штобы наступил следующий день. Ты думаешь, што завтра будет лучше. А надо как-то добить этот день, и ты пьёшь водку — и, пьяный, засыпаешь. А потом наступает следующий день — а он тоже лишний, и ты опять пьёшь водку, и опять засыпаешь, и опять лишний, и опять пьёшь, и лишний… Понял?

— У нас с тобой никогда не будет лишних дней. Выкидывай свою губоёбку, на урок пора.

Урок русской литературы.

Таисия Владимировна вдохновенно — интересно слушать, а кто бы мог подумать? — раскрывает глубину образа Пьера Безухова. Она раскраснелась и, кажется, так завелась от второго тома «Войны и мира», что я с минуты на минуты ожидаю бурного оргазма. Юра толкает меня в бок:

— Пить будешь?

— Отвали, — я груб, но обстоятельства вынуждают: сейчас ТАКОЕ будет, а он своими задрочками отвлекает от раскрытия глубины образа.

— Я серьёзно, — слова полновесно заполняют крохотную паузу между отрывистыми всхлипами руссички.

— ?

— У меня с собой.

— ??

— ВОДКА.

— А как?.. — Таисия Владимировна забыта как позавчерашние обгрызенные ногти: лучше пить, чем воевать. Даже если «война» всего лишь название романа.

…мама, я пацифист, это неизлечимо…

— А вот так, — Юра незаметно подталкивает ручку. Ручка катится по наклонной поверхности и падает. Ай как нехорошо, лезет под парту, отчётливо слышны глотки. И вот Юра опять над уровнем парт. — Случайно уронил. Понял?

— Да, — мой «паркер» китайского производства желает, чтоб ему кланялись, по возможности до самого пола. Ох уж мне эти недобитые культурной революцией мандаринские замашки! Но делать нечего, кланяюсь. Достаю из сумки Юрика батл и немножко отпиваю.

— Ну как?

— Неудобно.

— Неудобно спать на потолке — одеяло спадает, а в нашем случае присутствует некий элемент дискомфорта…

— Харэ пиздеть: водка греется.

Обиженно замолкает — ручка выскальзывает из неуклюжих пальчиков — Юра лезет под парту.

А теперь опять моя очередь.

На некоторое время беседа приостанавливается: идёт процесс насыщения — молодым организмам требуются витамины. Наша неловкость всё чаще и чаще вынуждают к употреблению «мультитабса» жидкостей — то, что доктор прописал, рецептик прилагается: ранняя весна, озимые фрукты ещё не взошли, а восполнять уже надо…

С каждым заныриванием мы ощутимо наглеем: слишком демонстративно случайно роняем, предварительно ухмыляясь и поглядывая по сторонам, — видели, да? завидуйте! А то и вовсе, забывая о конспирации, беспричинно путешествуем под парту. Дошло до того, что Юра, не желая более терпеть некий элемент дискомфорта, попытался легализировать спиртные напитки в быту общеобразовательной школы: с зажатой в руке бутылкой полез из подполья на всеобщее обозрение. Как боец из окопа на «Тигр» — с гранатой.

Позже он объяснил свой порыв искренним желанием спасти Таисию Владимировну от инфаркта — на, типа выпей, успокойся, хер с ним, с Пьером, лучшего найдёшь!..

Титаническим усилием мне удалось предотвратить катастрофу. Правда, для этого пришлось совершить акт вандализма: беззащитно зажатого между крышкой парты и полом Юру ударить по чему-то очень опорно-двигательному.

В ответ Юра наложил на меня вето, правда, очень тихо, и сам допил водку — ни капли, падла, не оставил, о чём угрюмо и сообщил:

— Хуй ты теперь водки получишь!

За такую свою меркантильную сволочность ему пришлось просидеть под партой до конца урока, ибо выход на поверхность надёжно заблокировали мои ноги.

Отсутствие Юрика для Таисии Владимировны осталось незамеченным: она поправила свою любимую соломенную шляпку и бисексуально увлеклась глубиной образа Наташи Ростовой.

Стоим в подъезде: я, Шаман и Юрик. Увлекательно проводим время: ждём с моря погоды. Короче, делать нам нечего.

…время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти…

К Шаману делегация местных малолеток с гитарой наперевес:

— Костя, ты обещал дать слова «Козлодоева». И аккорды.

— Я? Обещал? Вам? «Козлодоева»?

Протягивают полторушку пива.

— Ну, раз обещал… А песню саму слышали?

Молчат, глаза отводят, стыдно признаваться — такие большие, а не довелось — стыдно, очень стыдно:

— Нет…

— Ага. Ну, записывайте: «Сползает по крыше онанист Козлодоев, он хочет вздрочнуть на постель…»

Детишки, от усердия высунув языки, строчат в тетрадках. В клеточку. Привычка писать диктанты, не обращая внимания на смысл фраз. Зато отношение к расстановке знаков препинания более чем ответственное.

— Записали? Сигарету!

Дают две.

— Да, чуть не забыл, в конце там внимательней, вот так: «Там-тарам-там-тарам-там-парам-пам-пам-парам». Ясно?

Перепуганный голосок:

— Там-парам-там-парам?…

— Ты шо? жопой слушаешь?! Для инвалидов детства повторяю: там-тарам-там-тарам-там-парам-пам-пам-парам. Ясно?!

Тишина.

В Костике однозначно пропадает Макаренко.

Он смачно затягивается:

— Свободны.

Малышей как торнадо сдуло.

Пьём пиво.

Костик доволен:

— Святое дело — преемственность поколений…

На пороге стоит Макс Борода — брюки по колено в грязи.

Выпить ему хочется. Пятый день подряд. Но не одному. В одиночестве ж только алкоголики хронают. А Макс желает культурно залиться дешёвой водкой в павильончике детского садика. И чтоб без закуски!

Делать, если разобраться, нечего: коль товарищу помощь нужна, то негодяй распоследний не откажет, а я вроде где-то в предпоследних числюсь, так что…

По сусекам поскрёб, у мамы на мороженое попросил. Она в транс сразу впала (на МОРОЖЕНОЕ?!), потому и дала. Короче, сумма весомо звякает в кармане: к труду и обороне? — хоть сейчас, но после вас.

— А дамы? — Максу, оказывается, со мной бухать не по приколу, его, видите ли, только фас и профиль задрапированных в платья гениталий способен вдохновить на подвиг гнусного существования в этом государстве прирождённых рабов и…

— Макс, погоди немного, не грузи, щас я тоже грамм двести лясну — до твоей кондиции, тогда и поговорим о проклятьем заклеймённых.

Обижается, но молчит — претензии не предъявляет, и на том спасибо.

Покупаем на базаре, в ларьке, самой дешёвой бодяги — моего фортнокса впритык хватает: без сдачи. И топаем к Овчаловой, подруга как-никак, должна понимать, что мы не алкоголики — без баб только профи хронают, а мы так, любители: нам тампоны для общения необходимы, чтоб вдохновиться на гнусный подвиг.

— А она рада будет? — интересный вопрос, я бы даже сказал неординарный.

— А куда она денется?

Когда припрёмся, ей, если разобраться, отказаться нельзя будет — РАСПОСЛЕДНЯЯ СУКА В ТАКОЙ СИТУАЦИИ НЕ ОТКАЖЕТ, а она…

Двери открывает Марунц — не лучший вариант, но нужные прелести на положенном месте задрапированы.

— Привет, а Оля дома? — издалека подхожу, для завязки разговора: ведь в нашем деле главное что? — шокировать. Пока тёпленькая.

— Шакил, ты шо пьяный?

— Посторонись, — отодвигаем негостеприимную девочку и проходим в квартиру, — Нет, трезвый как горный хрусталь, но ты правильно всё поняла.

Я ожидал, что водка окажется не ахти, и отчётливый запах ацетона меня не расстроил, но устойчивый вкус клея ПВА…

— Мальчики, мы хотим пива! — Овчалова эротично надувает губки (face?32 «маленькая кися капризничает»).

— Оленька, зайка, понимаешь… — напоровшись на безумный взгляд Макса, замолкаю.

Оля, хочешь пива — дай денег, а потом пойди и купи! Да, чуть не забыл: мне того же и вдвойне, и пачку гандонов — для создания романтической атмосферы… Конечно, вслух всё это я не говорю, потому как Макс разорвёт моё бренное тело на части, имени даже не спросит — я прекрасно вижу: он в джентльмена поиграть вздумал, типа, гусары денег не берут.

Короче, совершенно пустые, топаем по тёмным дворам — за пивом.

— На какие шиши? Или приныкал немного?

Сильнее оскорбить я его вряд ли смог бы. Идём молча — недовольные друг другом.

Навстречу трое. Рослые, откормленные, кожаные куртки, бритые черепа — унитазные цепи из рыжья даже в темноте как вожжи колесницы Гелиоса — блестят и озаряют.

— Извините, пожалуйста, — кто? кто это рядом говорит? Макс?! совсем безумец или давно голову не проламывали? — Вы не могли бы ссудить нам небольшую сумму. Дело в том, что нам на пиво немного не хватает…

Чуточку позже:

— Знаешь, Макс, я уже успел нас похоронить. Землица свежая холмиком, крест деревянный, не покрашенный, ленточки, веночки, и рыдают все.

— Да нет, хорошие ребята. Понимают ситуацию, гривну дали.

А дальше…

Ларьки:

— Извините, пожалуйста, Вы не могли бы… — и я за спиной, морда кирпичом, плечи расправил.

Они могли — ровно на двадцать копеек.

Троллейбусная остановка:

— Извините, пожалуйста, Вы… — десять копеек.

Двор, молодняк на скамейке:

— Извините… — полтинник.

…с миру по нитке — мёртвому рубаха…

— На три пива хватит.

— Макс, ты хочешь пива?

— Но девочки просили…

— Бутылку водки, пожалуйста.

Девочки от водки отказались. А мы и не настаивали…

Подъём — тело отказывается слушать гнусную истерику будильника. Пора вставать, в школу пора. Все уже разбежались: на работу опаздывать нельзя, зато на учеблю — без проблем. Тем более, первый урок география, а географичку Ирку я в колхозе всегда сигаретами выручал — не пойду. Без меня как-нибудь Африку в Ледовитом океане омоют. Широта долготы ещё не повод вскакивать ни свет, ни заря. Кстати, папик вчера вино процедил…

Бутыль стоит на кухне. Не спрятали. Да и куда её, красавицу двадцатилитровую, от меня спрятать можно? Вот и я говорю: и не пытайтесь. Где моя любимая кружка?

Наливаю ноль пять — на пробу.

Не понял — ещё ноль пять. Слабенькое, не рубает совсем, только живот раздуло и на клапан давит.

А ведь второй урок — геометрия. Контрольная. Почти забыл, блин. Интересно, а в семнадцать лет склероз бывает? Бегом собраться, кариес почистить — и на выход. Ну, и ноль пять — на дорожку… Стоять! — про посошок забыл!

Клеточки в тетрадке просматриваются, только если поднести разворот к носу — во как по глазам шлёпнуло, а думал слабенькое и без последствий. И карандаш, сука, дезертир ебаный, сразу сломался — как специально. Сиди теперь, мучайся — милипиздрическим кусочком грифеля пирамиды строй. Я уж о транспортире не говорю — кто его придумал из прозрачного пластика делать?! — бедный человек, небось, и в могиле икать будет. Непрерывно. Пока таких как я земля носит. И ручка выскальзывает — пальцы потеют, я не волнуюсь вроде, а они потеют — нет в мире справедливости! Вот скажите, какого хереса им потеть, если я не волнуюсь?! Да я даже когда волнуюсь, не потею! А сейчас ладони как будто сиропом облили: брюки прилипают, когда об них вытереть пытаюсь влажное непотребство.

Если один глаз закрыть и под углом сорок три градуса на тетрадку посмотреть с расстояния приблизительно в десять сантиметров, то можно даже разобрать, что я там накарлякал…

За контрольную я получил «пять».

Обыкновенный гений? А может просто — пьяным и дуракам везёт?

Дурное, товарищи, дело не хитрое: налил, выпил — и пьянь пьянью. Скучно. Неинтересно. А я люблю поэкспериментировать: водку с пивом смешать. И с вином. В одном стакане. И в одном желудке. Главное, в результате найти оптимальное соотношение экономических показателей (в денежном эквиваленте) и КПД пойла (в расчёте на килограмм массы): стоит ли тратить деньги на разнообразие напитков? или эффект от пяти бутылок водки, которые дешевле обойдутся, покруче будет?

Всё же не зря народная молва шушукается: водка без пива — деньги на ветер. Ой, не зря. Полировочка — она значительно полезней в действии, а по затратам — понт несерьёзный. А вот винишко из рациона можно исключить. От него только блевать тянет, а это, согласитесь, не эстетично. Да и у девочек настроение портится, когда ротик в ванной каждые пять минут ополаскивать приходится…

Грызню затеяли: я тебе позвонила, а ты не перезвонила… Бабьё, что с них взять. Напьются, и давай разборы чинить — агрессивные, кажется, сейчас кусаться начнут: слюной брызгают, глазища выпучили, орут — самих себя не слышат. А всё оттого, что они разногласия кулаками не решают. У пацанов-то как: рот некультурно раскрыл — получи в дыню — и все дела, никакой возни, криков, упрёков смешных. Простота и душевность. Сильнее — значит прав. Слабый — жопе слова не давали. Элементарно, Ватсон.

Маринка на Марунц достойно насела: руками перед фэйсом машет и кричит громче — лёгкие хорошие, наверное, курит мало. Марунц уже в слёзах по самые пятки, но Маринка капитуляцию не признаёт — добивает морально. Враг повержен и бежит — Марунц в ванной закрылась: прощается со всеми, просит в своей смерти никого не винить. Совсем девка пить не умеет. Таким и рождаться не стоит: удавиться куском мыла для неё лучший выход. Ну, чего визжать, не мешайте ей, а то вдруг не в то горло пойдёт?

Овчалова плачет — брыдкое зрелище: туш по лицу течёт — в гроб краше кладут. Сделать что-нибудь умоляет. Да я и так весь в заботах. Перцовку не пробовал? — не пробовал. Бренди наливал? — не наливал. Некогда мне, занят я.

Слон суетится, за плечо хватает, тянет куда-то — я весь портвейн из-за него, ирода, расплескал чуток на Юрика — вот спокойный, нормальный человек: сидит, оливье кушает, коньяк дегустировать никому не мешает. Не то, что некоторые малохольные.

Маринка на коленях стоит. Передо мной. Дверь сломать? Ну, так бы сразу и сказали, а то: спасти надо, необдуманный шаг, ты себе никогда не простишь…

Поднатужился малехо — водочки ёбнул для сугреву — шпингалет аж пулей вылетел, этой дуре зарёванной чуть в глаз не попал, а жаль — вот смеху было бы! А она сидит на унитазе — до чего я не люблю совмещённые санузлы! — и одноразовой бритвой запястье пилит. Кожу уже расцарапала — целеустремлённая девка, вспотела даже — так старается на тот свет без очереди впихнуться.

— Нашла чем, — говорю, — жизнь кончать. Это ж не бритва, а сплошная хохма. Ей побриться проблема, не то что вены покоцать. К тому же Овчалова этим позором, небось, подмышки тиранит, а ты… Заражение крови подхватишь, Анюта, да и несолидно как-то. Вон, наверху папин станок — раскрути, лезвие достань — не в пример лучше выйдет.

И на кухню пошёл — я же ещё кагор не смаковал. По пути у Маринки ножик отобрал — знатный меч-кладенец, полметра без ручки — Маринка им примерилась харакири делать: мол, довела подругу до смертоубийства, людям в глаза смотреть нет никакой возможности, смерть превыше бесчестия. «Белочка» одним словом. Ну, я ей по мордасам нащёлкал — в лечебных целях, руку рабочую заломил — неделю ложку не удержит, и с Юриком по пивасику выступил. Вот ведь спокойный человек: пока я хернёй страдал, он всю картошку погрыз.

А девки на меня почему-то обиделись. Чёрствым обозвали и неделю в школе не здоровались. А я ведь из-за них ликёр так и не попробовал.

Стою в метро на Южном вокзале. Маму встречаю. В ларьке на пробу сигару купил — курю: шо «прима», только дороже. Куртка по старой привычке нараспашку, не смотря на лютый февральский мороз. Хе, жаркий я, аж самого оторопь берёт, какой горячий я мачо.

Подходит тело:

— Ты морячок?

Тупо въезжаю:

— В смысле?

— Душа в полоску.

На тельняшку, выглядывающую из-под свитера, намекает. Чего он ко мне доклепался? Пора грубить:

— Десантник.

— А-а, — уважительно. — Десантник. Бывает.

— Шо бывает?

— Ерунда, не бери в голову. Лучше скажи мне: почём нынче грамм счастья?

Понятно. Счастье, значит, купить желает, ценами интересуется. А ведь сложный это ключик, к каждому в дверь по-своему входящий. Гость желанный, но всего лишь гость — не хозяин. Всему своё время — пора провожать за порог. Хорошо, если с улыбкой. Некоторым, за счастье, когда хоть боком, но выходит. Разное оно, счастье. Моё, например, по пол-литра обычно фасуется и кошелёк сильно не обременяет. А вот то, которое граммами продаётся, без серьёзных денег зачахнет скоро, и болеть изрядно будет. Не по мне граммовое счастье.

Честно отвечаю:

— Не знаю.

— Ну ты ж морячок?

А вот и маманька. Замечательно.

— С сегодняшнего дня счастье бесплатно. Указ Минздрава: приходишь в аптеку и берёшь сколько надо. Ну всё, мне пора. Счастливо оставаться.

Надежда в глазах, или мне показалось?

— Эй, морячок…

С пивом весело шагать по просторам.

С водкой тоже весело, но, когда есть пиво, зачем нужна водка?

Пиво — это развлекуха, а от водки только дурь в голове. Водка равно безнадёга. Да что я вам говорю, вы же сами с усами.

Гуляю я, мне весело — это мой город, это мой район, это мои мусорные баки, перепуганные бомжи, раскопки лопнувших труб, замалёванные граффити стены, разбитые бутылки, вопли сирен гражданской обороны, переполненные электрички на Лохово — бегут люди. Бегут, не понимают: некуда бежать. Набиваются в вагоны, давят — друг друга? — недруг недруга, на крышу лезут, падают, ломают ноги, и опять лезут, а их сталкивают те, кто раньше залез. Безумие? Страх? Инстинкт самосохранения?

Я спешу это видеть.

Последняя электричка с Лохово.

Электричка с Лохово в три. Встретиться договорились в половину.

Я на месте.

Слон курит.

Костик подкуривает у Юрика.

Юрик даёт подкурить Костику.

Кабана нет.

— Время, — показывает циферблат Юра.

— Поехали, — говорю, — он сам себе злобный баклан.

По пути на станцию Юра — он явно не в настроении; соскучился по Олежке? — интересуется, кто сколько водки взял. Подмигиваю Костику и Слону, усердно так моргаю, без халтуры, не как сачок-ударник, но изо всех сил стараюсь. Ради хохмы ресницы напрягаю — вместо вентилятора сойдут — так воздух растревожил, что у всех насморк появился. Сразу. Хронический. Короче, семафорю, а сам говорю:

— Я одну.

— Костик?

— Понимаешь, Юра, у меня были небольшие финансовые трудности…

— Понятно. Слон?

— А зачем нам водка? Одной хватит! Мы шо, бухать собираемся? Я собираюсь отдохнуть, покупаться, позагорать.

— Понятно. Одна бутылка. Нас четверо. На два дня. Вы што? Охуели?! — Юра впихивает мне рюкзак и исчезает в дверях под вывеской «Продукты».

— Куда он? — тормозит Слоник.

— По-моему, в магазин. За водкой, — демонстрирует чудеса догадливости Костик. — Это ж логично: рюкзак — «Продукты» — водка.

Через минуту появляется Юра, бережно прижимая, как мать близняшек к сочащейся кефиром груди, шесть половинок «Пшеничной» — ути-пути, мои маленькие.

— Теперь нормально. Семь, — подводит итог многодетный папочка.

Придётся его немного разочаровать:

— Конечно нормально. Только не семь.

Не понимает: университетов не кончал — оно, знаете, постоянно пелёнки, распашонки, кашки, а по утрам голову хочется в мясорубку засунуть, после детишек-то — кончать даже в кулачок некогда, не то, что арифметиками заниматься.

— У меня четыре, у Костика семь, у Слона три. Плюс твои шесть. Получается двадцать. Юбилей. Вдвойне приятное круглое число — десять литров. Как думаешь, должно хватить?

Юра матерится, мы ржём и распихиваем батлы по рюкзакам.

В поезде Юра останавливает бабульку-коробейщицу:

— По пиву?

Мы не против.

— По пиву?

— Юра, а тебе не кажется, шо мы слишком привыкли? Мы всегда при встрече шо-нибудь пьём. Такое впечатление, шо мы без бухла и поговорить друг с другом не сможем. По-моему, надо шо-то менять. Тем более у меня денег — болт.

— И што ты предлагаешь?

— Давай попробуем по лимонаду какому-нибудь вдарить? В экспериментальных целях?

У Юрика на кармане целая гривна бумагой и ровно сорок коп медью. На батл «монастыря». Этой же суммы как раз хватит на две бутылочки крем-соды (я заранее пробил цены у младшей сестры).

Мы идём делать shopping.

Мы в сладостном предчувствии, мы в ожидании чего-то светлого — мы почти на пороге новой жизни: чистой, прекрасной и приятно пощипывающей нёбо.

В первой же лавочке нас ожидает неприятный сюрприз: самая дешёвая водичка с пузырями стоит семьдесят пять коп за ноль тридцать три — сестричка, стерва мелкая, ввела в заблуждение, шутница, блин. Короче, не хватает десяти копеек. Ерунды не хватает, мелочи, а всё равно не хватает. А купить одну бутылочку на двоих здоровых хлопцев — всё равно, что подыхающему от жажды на язык плюнуть — задрочка и сплошное издевательство.

— Дайте жалобную книгу! — похоже, у Юрика тот же ход мысли.

В следующем магазине картина повторяется.

— Да у них прямо мафия какая-то! — злится Юра.

— И монополистическая ценовая политика! — поддакиваю я.

Ларьки либо безнадёжно закрыты, либо принадлежат тому же преступному синдикату.

Всё закончилось тем, что я запрыгнул домой, занял у матушки денег, и мы купили водки.

Мораль сей басни такова: от судьбы не уйдёшь — наукой подтверждено. Экспериментом.

Кто-то там наверху эксперименты с электричеством затеял: то молнией засветит, то громом шандарахнет — прям как дитё малое: спичками балуется — пиротехнику осваивает, и по кастрюле молотком грюкает — музицирует, аж слюни пускает от удовольствия. Шоу-бизнес, ёлы.

Небо заволокло от края до края: без просветов. И полилось…

Хорошо костёр полыхает, не потушить.

Юра и Костик плащ-палатки захватили, не промокнем. Сидим у огня: я да Слон под одним плащом, Юрик и Костяра под другой палаткой.

— Ну? — предлагаю я.

— Ещё по сто и порыгаем? — уточняет Костик.

— По сто мало для дел благородных, — языком махнуть, это ж не рупь занять, это ж общение без материальной заинтересованности, вот потому и делится Серёга умными мыслями.

Юра прерывает прения, извлекая четыре «пшеничных». Как говорится, каждому бойцу по патрону.

— А стаканчики? — опять на ручнике Слон.

— В экстремальных условиях только из горла! — одёргиваю Серёгу, пока он аперитив не попросил. И вилку. К ложке.

— За шо? — Костику обязательно надо, чтоб ни одна капля просто так.

— За рок-н-ролл! — произносит Юра священный тост. — Мы будем вечны!

Пьём. Костик даже пытается до дна, но дыхания не хватает — слабак! Прям как девочка после девятого аборта: позеленел и зубами стучит. А я вспоминаю: захожу без стука…

Захожу без стука. Не к девочкам ведь.

Возле кровати стул, на стуле — бутылка водки, нарезанный хлеб из столовой и открытая банка кильки в томатном соусе. А вы говорите, без стука вваливаться некультурно. Согласен, но! — если б я проэтикетничал, то хозяева успели бы заныкать батл — и поступили бы вдвойне некультурно, что есть падение в зловонную яму жлобства и злоупотребление спиртным. А я не дал упасть, поддержал в трудную минуту, спас, можно сказать. Спасибо мне, большое мне спасибо! Сейчас к банкету присоединиться предложат из благодарности. А я, наверно… не, ломаться не стану, выпью рюмашку-другую.

А чего они молчат-то, я не понял? Дёнис на Борьку смотрит, Борька на меня. И взгляд, что характерно, выразительный: КАКОГО ХЕКА ТЫ ПРИПЁРСЯ?! называется.

— Денис, ты мне текст и аккорды «Всё это rock'n'roll» обещал, — чтоб не молчать, говорю я.

— А-а-а, — обстановка разряжается: лампочки гаснут, монтёр на работе. Я прям их мысли читаю: за аккордами пришёл, значит, водки не хочет. Логично?

А вот и нет!

— А хотите: фокус покажу? — ляпаю, ещё не успев сообразить к чему.

— Покажи. Только недолго: ужин стынет.

— Недолго, так недолго.

Шаг вперёд, резко выдыхаю, горлышко ко рту и погнал. Фокус показываю.

— Ты-ы-ы?! — они так офигели, что на секунду замешкались.

А за секунду… Имеющий большое хлебало… Спортивное…

Когда отобрали бутылку, мне оставалось дофокусничать меньше половины до полного ахалая-махалая.

— Не надо оваций, — склоняюсь в реверансе.

Просьба выполняется беспрекословно: никто не хлопает. И правильно: я не тщеславный. Вот только захаваю килькой, хе-хе, в собственном соусе. Знатный закусь! Я оценил.

А чего они молчат-то, я не понял? Дёнис на Борьку смотрит, Борька на меня. И взгляд, что характерно, выразительный.

— Пацаны, вы не стесняйтесь: пейте, кушайте, а то сидите, будто засватанные, — я отчётливо замечаю, как вытягиваются их лица.

Но! — молчат.

— Может и мне нальёте? Если хоти… — Борька дёргает щекой, Дёнис прячет скудные остатки за спиной. — Не хотите, как хотите, моё дело предложить. Я у вас пока посижу, а потом на дискотеку пойдём. Пойдём?

Кивают:

— Только без фокусов. Хорошо?

— Без фокусов? Запросто. Я могу и без фокусов.

А бутылку они зря опять выставили.

— Ты-ы-ы-ы-ы?!

Пустую бутылку Костик поближе к пламени выставил. Зря: расплавится или лопнет, непотребство, короче, и некрасиво. А Костик смотрит на стекло, опустошённое и успокоенное, пристально так смотрит, медитирует. Не к добру это.

Но — обошлось. Его просто тянет пофилософствовать. Обстановка такая, навевает: на земле огонь, с неба вода. Вода падает в огонь, как в душу плюёт, ни себе, ни людям, — пример единства и борьбы противоположностей. Костик стреляет наугад (типа может кого и зацепит):

— У «Крема» все песни про бухло.

Слон и Юрик разом лезут за сигаретами — игнорируют провокацию. А, ладно, почему бы и не поспорить:

— Ерунда какая-то. Не все.

— Все.

— Не все.

— Все.

— Не все.

— А ты скажи: какая не про бухло?

— Ну-у-у… «Маленькая девочка», например. Не про бухло.

— Я тоже лежал в окровавленной ванной и молча вкушал дым марихуаны? Согласен?

— Согласен.

— Марихуана — это тоже бухло.

— А-а-а…

Мы пьём за то, чтоб были деньги у нас и много, потом — за здоровье всех и без виагры, а ещё — за дам, которые дам и вам и нам. Настроение, подмоченное осадками, заметно улучшилось. И пустых бутылок у костра заметно прибавилось. А я подумал, что…

…когда страшно и обидно до слёз — хочется выпить.

Когда чувствуешь себя раскалённым углём, а внутри айсберги — хочется выпить.

Когда зубы напоказ и смех отдаётся дрожью в теле — в общем, хорошо, лучше не бывает, хочется выпить — вдруг станет ещё лучше?!

Ведь так хочется всегда быть тёплым и счастливым.

Так хочется выпить…

Тара вдруг опустела — моя вторая бутылка. Только что булькала, и уже — упс! — нету ничего.

— А давайте «Ой ё» споём, — это Костяра ко времени придумал: чует, хитрюга, созревший сугроб песен в наших хрипящих лёгких: снежок выплюнуть надо, пока воспаление не случилось.

Без возражений. Исполняем. А там, где «Завою с тоски — никто не услышит», во всю мощь четырёх глоток проорали, до оттепели в бронхах. Чтоб никто, значит, не услышал.

А потом «Маму-анархию» никто не услышал, и «Видели ночь», и «Звезду по имени Солнце» тихонечко так — до хрипа, и «Гулять по воде» — не слышно никому? Глухих, бля, однозначно, повезли!

Нет дождя, проплакался. Юра достаёт ещё батл, а Слон — стаканчики (сбылась мечта идиота!). Выпили. Покурили. И затянули «Ой ё». На бис.

И вдруг показалось, что… Да нет, фуфло, глюк просто… Ой-йо-о-о-о! Ой-йо-о-о! Ой-йо-о-о!

А всё-таки не глюк, еле слышно:

— пацаны…

Вроде кричит кто-то:

— пацаны!

Или показалось?

— Шакил!

Оп-па, номер с акробатами. Проняло бодягой, наверное. Меня ж никто в этой глуши не знает. Кроме Юрика, Костика и Слоника. А они меня не зовут, они песню кричат. Душевную. А, может, русалки завлекают? Или «белочка»? А чего голос такой противно знакомый?

— Парни, заткнитесь, пожалуйста, на секунду.

Заткнулись. Слушаю. Уже ближе:

— Пацаны! Шакил! Пацаны!

— А не Кабан ли это? — предполагает Юра.

— Кабан, это ты?! — орёт Костяра.

— Я!!! ПАЦАНЫ!!!

Он возник перед костром — из тьмы соткался — насквозь промокший и такой же счастливый. Слащаво улыбнулся и поведал:

— Слышу: какие-то придурки песни поют. А я иду и подпеваю.

Юра наливает ему водки, чтоб не простудился.

Хрюша глотает, смотрит на свои руки и вопрошает у собравшихся:

— А где мои кроссовки?

Мы виновато переглядываемся — а, действительно, где? — пока Слоник робко не замечает:

— А может, на ногах?

Кабан — ну, ты, Слон, и ляпнул, шо в воду пёрднул! — демонстрирует нижние конечности:

— Я ж их в руках нёс.

— На? — Юрику крайне важно знать, зачем кроссовки носят в руках, а не обувают на пятки. — Это што, новая мода, или куда?

— Шоб не промокли, — терпеливо объясняет Олег.

— Ну и как? Не промокли? — не отстаёт Юрик.

Кабан разводит пустыми руками:

— Не-а, промокли… Дождь сильный.

Юрик удовлетворённо кивает: у прокурора вопросов больше нет.

Олег исчезает во мраке — намерен рыть землю пяточком, но пропажу отыскать. Вскорости возвращается, нашёл. Это есть «Reebon», предмет Хрюшиной гордости с рифлёной подошвой.

Кабан, кстати до сих пор пребывает в блаженной уверенности, что в Америке случайно перепутали «k» на «n». Просто в третью смену делали… Он никогда не слышал о Китае.

Хрюша извлекает мокрые стельки и бережно укладывает на пеньке — поближе к жару. Чтоб просохли. «Reebon» будут сушиться рядом, на предусмотрительно расстеленном носовом платке: не в грязь же такую красоту ставить? Сам Кабан замирает возле кроссовок: только глаза подёргиваются влагой, и пальцы нежно ерошат шнурки.

С открытыми ртами наблюдаем за этой трогательной сценой. Мы в коме.

Первым реанимируется Слон:

— Олег, шо ты нам привёз?

— А-а-а! — оживляется Кабан, — Пацаны, я вам сигарет привёз.

Мы тоже оживляемся: курево — это правильно, а то мы уже половину своего запаса выдымили. Олег лезет в карман афганки, достаёт пачку и… и выливает из неё воду. Вместе с табаком.

Кабан смотрит на нас.

Мы смотрим на Кабана.

— Промокли, — виновато сопит.

— Да ну?

— А может подсушить?

— Проще табачную фабрику построить…

А вокруг — ночь.

Последняя ночь. Завтра уезжаем.

Вокруг полнейший беспредел: столько людей одновременно напились до крашенных веников, что мне страшно за Родину. Пили все: даже те, кто раньше ближе, чем с десяти метров на пивную этикетку посмотреть не мог — родители не разрешали. И били по попке. Во избежание.

Все готовые.

А я нет.

Пол-литра на шестерых — это извращение. Недовольно переглядываемся. Трезвые. А все вокруг весёлые и пьяные, что одно и тоже.

Вваливается Валера Запаршев: в правой руке дымится «ватра», левой обнимает Налётову и держит стакан водки. Гранёный. Полный. Сука.

У меня аж слюна капает: кап, кап, кап, каааааа — ппппп! — издевается над пересохшим ртом.

— Давайте выпьем за Налётову! — вопит Валера и одним глотком опорожняет ёмкость, затягивается и лезет целоваться, пытаясь нащупать отсутствующую талию спутницы. Ясное дело, безуспешно. Отчаявшись, щипает Ленку за жопу.

Она оглушительно ржёт (не путать со смехом!) и игриво отбивается.

У нас отвисают челюсти.

Мы просто в шоке: Валера не пьёт и не курит — он же спортсмен, гимнаст. Я знаю его с детства: вечные тренировки и спортшкола — вёрткий, быстрый — сильнее, выше, дальше. Он даже в карты проигрывал по-олимпийски: с криком «Шо за хуйня!» делал сальто назад.

А тут такое!..

Налётова оценивает произведённый эффект и что-то шепчет Запаршеву на ушко.

Он свойски подмигивает нам:

— Я иду спать с Налётовой! Идём? — и хватает её за грудь.

Она делает вид, что не замечает пятерню — это всего лишь массаж молочных желез. Мы тоже. Делаем вид. Массаж так массаж. Для профилактики рака полезный. Если потом раком…

Говорят, путь к сердцу мужчины лежит через желудок — нагло врут. Мужчина любит глазами?! — пошлить не хочется, но делать ЭТО глазами?! — блин, да зоофилия тогда норма жизни! И, вообще, если сначала хорошенько не пощупать, до любви дело, однозначно, не дойдёт. Через куда и каким именно местом природа подскажет, а я прошу, умоляю: оставьте органы зрения в покое! Даже контактные линзы не могут гарантировать стопроцентную защиту, а ведь реальный призрак СПИДа гуляет по планете. Может, стоит попробовать — я понимаю: скучно и банально, но всё-таки — проверенный дедовский метод? А если техпроцесс разнообразить резиновым хайтеком, то…

Парочка удаляется.

Пауза усугубляется.

Покидаю мрачное гостеприимство в надежде отыскать луч света в тёмном царстве — водки, хотя бы бутылку.

Посреди коридора стоит стул, на стуле в непринуждённой позе отдыхает СВ. Читает и курит. Возле неё, задницей на полу примостился Кабан. Он курит. Табак и по жизни.

Смотрю на часы: как сказал бы Дрон, без сорока восьми минут три. Ночь. Самое время посреди коридора книжку почитать. И заглотить чуток смол, никотинчиком посмаковать и канцерогенами на будущее запастись — все курят, у всех есть, а мы чем хуже?

Подхожу: «Мастер и Маргарита», «опал» и «ватра».

Кабан, значит, Мастер, а Ксюха… Романтика, блин. Оба в предельном, едва допускающем жизнедеятельность умате — стадия «ещё чуть-чуть — і мертві бджоли не гудуть».

СВ, прищурившись, рассматривает буквы, вдруг ставшие загадочными письменами, и аристократично дымит «опалом» — раздражена: в книжке нету картинок. Кабан добивает обжигающий пальцы бэрик:

— Оксана, ну Оксана же.

Ксюха сбивает пепел и переворачивает страницу.

— Оксана-а-а… Оксана? Ну Оксана же. Оксана-а-а-а, Оксана-а-а-а, ну Оксана же.

СВ игнорирует душещипательный поток стенаний — обнаружила какой-то рисуночек на обложке — это же весьма занимательно: рисуночек, ой как интересно, рисуночек…

СВ игнорирует всё и вся — до того момента, когда Олег, максимально выставив звук дребезжащей шарманки, для полноты ощущений возлагает ладонь на девичью коленку.

…я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой…

Вот тогда Оксана-а-а меланхолично затягивается, и не спеша, обстоятельно и деловито, вдавливает обугленный фильтр между захватнических костяшек указательного и среднего пальцев. Подносит фильтр к глазам и — не до конца потух — опять погружает, вплоть до полной ликвидации тления. Изящным движением тонких нервных пальчиков мусор отбрасывается на голову Кабану — другой поблизости не оказалось.

Хрюша убирает руку и внимательно рассматривает ожог. Заметно как в его прозрачно-пустом черепе, нехотя, переключается реле, отвечающее за причинно-следственные связи. Страшный скрежет, пар из ушей, звонкий щелчок чего-то с трудом впихнувшегося не на своё место.

Результат:

1. испорченная ладонь баюкается подмышкой;

2. счастливая улыбка озаряет пятачок: ОНА наконец-то обратила на него внимание! Пусть немного нетрадиционно, но это в ЭТИХ делах только к лучшему.

А значит:

— Оксаана-а-а-а, ну Оксана же.

СВ подкуривает новую «опалину».

— Оксаана-а-а-а, ну Оксана же.

Надобно отседова дёргать. Интересно, когда Кабан решится опять полапать СВ: во время этой сигареты? или следующей? или догадается, что безопасней в перерыве между?

И тут меня пробило на умняк. Ведь то, что сделала Ксюха, это…

Всё равно, что ковыряться пальцем в анальном отверстии, а потом дурно пахнущими фалангами извлекать на свет божий засохшие сопли из шнобеля. Если гигиеническую процедуру никто не видел, то эпизодом можно либо пренебречь, либо тайно гордиться, как гордятся сильные люди попранием морали и маразматических устоев. Если же кому-то довелось лицезреть ископаемые движения пальца — всегда можно сделать вид, что данная последовательность ковыряния — всего лишь преднамеренный эпатаж…

Нет у народа огненной воды. Пожрали всё. И не лезло — по обильным заблёванностям определяю — а затолкали. Про запас. Верблюды хреновы.

Возвращаться пора. К раздражённым девочкам, к пустой стекляшке, которую после позорного распития на шестерых и бутылкой назвать стыдно, к недоеденному закусю — двум кусочкам белого хлеба. Тошно, а надо: ждут меня.

Взгляд с порога — безнадёга, прям не заходи — умри на месте, а с утра воскресни, дело к ночи, тело хочет, аж хохочет. Тьфу ты, ёлки зелёные, вот так всегда: вместо наслажденья материально жидкого суррогат глупейших мысленных экспромтов. А всё из-за неудовлетворения естественной потребности — кислые лица в тишине и без бокала нет вокала.

Рассказать сказку? Как раз под настроение. Вот такую:

Принц обошёл всё королевство и достал напяливать хрустальную туфельку на ноги, ножки и откровенные копыта. И никому туфелька не пришлась впору. И вот однажды потерявший всяческую надежду принц случайно забрёл в бордель. Случайно? Ну-у-у… Случайно. Навстречу вышла старуха с провалившимся от сифилиса носом, настоящая ударница орального и вагинального, а также анального труда. И представьте себе, ей-то туфелька… Они жили недолго и несчастливо…

Вот такая вот сказка. Не-а, лучше не рассказывать. Не поймут.

Остановку разрядил Валера.

Дверь открылась и внутрь впорхнула Налётова. Если, конечно, прохождение дверного проёма весьма плотной комплекцией можно охарактеризовать глаголом «впорхнула». Но не будем придираться к словам. Не будем мелочными. Если девушке хочется, чтобы окружающие ассоциировали её с глаголом «впорхнула», кто против? Точно не я.

Её личико раскраснелось и прямо-таки излучало в пространство длинные волны восторга. Ну, может, средние. Но точно не УКВ.

— Я Валерку спать уложила, — сообщает она, мечтательно закатив крохотные глазки. — Он так нажрался, так нажрался.

Это комплимент или оскорбление?

— А вы почему такие грустные?

Овчалова дежурно улыбается и моментально настраивает тембр голоса до нужной степени елейности:

— Што ты, Леночка, и совсем мы не грустные, — и сразу же себе противоречит: — Грустные, потому што сегодня последняя ночь в колхозе, и мы больше сюда не приедем.

Налётова принимает сказанное за натёртый бархаткой рубль и вмыкает за компанию. Ей хорошо: она выпила явно больше чем недоделанные сто граммов, и теперь имеет возможность ПРАВИЛЬНО грустить. А мы нет — на сухую ПРАВИЛЬНО погрустить ещё никому не удавалось.

Из-за приоткрытой двери появляется голова Валеры. Голова цветёт и пахнет. Голова просто счастлива и потому лишена условностей. Голова лыбится и фамильярно требует:

— Налётова, пошли ещё трахаться! Или ебаться? Я хотел сказать спать.

Ленка вздыхает, всем своим видом являя конкретно помолодевшую и не страдающую отсутствием аппетита мать Терезу: типа, и не хочется, а надо Валерочку уложить, а то набедокурит дитё малое, начудит. Такая уж, девки, бабская доля: они бухают, а мы смотри, чтоб чего не приключилось, вот.

А что? Кто против? Только не я.

Ведь последняя ночь.

Завтра уезжаем.

Тела, праздно шатающиеся (в прямом смысле) по лагерю, стреляют друг у друга сигареты. А сигарет — болт! Табачок исчез внезапно, в один день и у всех сразу, а если у кого и есть, то жлобски приныкан и курится втихаря где-нибудь в отдалённых кущерях. А курить хочется — ушки пухнут.

— Шурик, у тебя сигаретки не будет? — Овчалова обладает интереснейшим речевым аппаратом, способным в зависимости от ситуации до неузнаваемости изменять характеристики: послать нахала — басы, грубить маме — фальцет. Сейчас она спрашивает голосом, которым разговаривает с малознакомыми взрослыми и когда ей что-нибудь нужно — голосом маленькой наивной девочки.

Я пожимаю плечами:

— Киса, последнюю утром докурил.

Она смотрит на меня взглядом из разряда ЧИСТО ЖЕНСКИХ — взглядом марки «ты же мужик, ты должен всё уметь, придумай что-нибудь».

Подобная ситуация — ни сигарет, ни денег — со мной однажды уже случалась. Тогда я да Сусел выручились самокрутками из чая. Было дело, курили сушёную крапиву, по синьке перепутав с мятой. Вкус крапивного дыма напоминал жареную рыбу — я чуть не проблевался.

Возможно это выход. Для Ольги. В смысле, самокрутка.

— Киса, у тебя чай есть?

— Есть.

— Будешь?

— Да не хочу я чаю! Я курить хочу!

— Вот я и говорю: чай будешь курить?

— Чай?

— Чай.

— А можно?

— А кто тебе запретит?

— А как?

— Сделаем самокрутки или «козьи ножки», смотря шо тебе больше нравится, и подымим. Тебе самокрутку или «ножку»?

— А што лучше?

— Без разницы. Один хрен…

Чай оказался хорошим и дорогим. В гранулах. Нда-а-а, такой я ещё не курил. Бог миловал. До сегодняшней ночи. Ага, не миновала меня лажа сия.

Гранулы я аккуратненько ложечкой размял. Поначалу, конечно, переусердствовал — в порошок. Первый блин боком. Но это меня не смутило, и дальше дело заладилось.

— У тебя бумага есть, — спрашиваю.

Молчит, и покраснела.

— Мне не для ЭТОГО, — говорю. — Мне, знаешь, как папиросная, чтоб свернуть и туда чай засыпать.

— Тетрадка подойдёт?

— А потоньше что-нибудь есть?

Тьфу ты, дура, опять засмущалась.

— Газета там какая-нибудь?

Нда-а-а, лучше б я этого не говорил: девку так в краску вогнал, что боюсь, как бы кровь носом не пошла.

— Ладно, мать его, давай тетрадку…

На балконе предрассветные сумерки. Впрочем, как и за балконом. Курим.

Я ощущаю каждым рецептором вонь от жжённой бумаги и тлеющего чая. Я пропитан вонью насквозь: просочившись через кожу, жир и мышцы в лёгкие, а затем назад, отфильтрованный телом мерзкий запах расползается гарью пожарищ и копотью крематориев. Сначала его жертвой становится наш обожаемый ЛТО, потом родной Харьков, вся Украина и, наконец, в Штатах пиплы останавливаются посреди стритов и принюхиваются под звон пикирующих с неба инопланетный звездолётов-тарелок, не справившихся с внезапной газовой атакой. Так им и надо.

Не знаю как тарелки, но в соседней палате запах учуяли: Копейка перестал изводить сексуальными домогательствами Аньку Грибай и прискакал с просьбой оставить на пару тяг.

Окурки, рассыпая искры, падают.

Мне до защемления сердечной мышцы хочется, чтоб внезапный порыв ветра закружил их в танце бешено влюблённых светлячков, чтоб ночь запятналась мельканием огненно-точечных узоров. Упали. Копейка возвращается на прерванную битву 1-го Полового фронта. Похоже, превосходящие силы собираются выйти на направление Главного Удара. Выдержит ли Анькин укрепрайон? Она и раньше была слаба на передний край обороны…

— Всё равно хочется курить.

Стоим. Смотрим на скошенное поле, на стог вдалеке. Думаем. Ни о чём. Пугающе притягательная черепно-мозговая пустота.

— Саша, глянь, што это? — в её голосе тревога.

— Где?

— Вон.

— А пальцами тыкать некультурно! — не могу удержаться, чтобы не подколоть.

Возле столовой прописались бидоны для пищевых отходов. Опорожняют их только утром, а ночью запахи халявной хавки привлекают местных шавок. Сейчас вот трапезничает громадная одичавшая овчарка. Зверюга.

— Волк, — я отражаюсь в тёмном омуте карих глаз.

— Волк? Нет, правда, волк?

— Нет, не правда. Но пусть будет волк. Хорошо?

— Хорошо.

Набираю побольше воздуха, и:

— Во-Оооллк!!

Друг человека испугано прячется за углом.

Заинтересованный и конкретно подогретый различными стимуляторами народ выползает на балконы:

— Шакил, ты чего орёшь? Какой волк?

— А вы не видели?! Волчара возле столовой. Натуральный. Киса, скажи.

— Да-да, возле столовой.

Пока все расходились (начал дело — кончай в тело, не оставляй на завтра ту, что можно отлюбить сегодня), я подумал, что:

…каждому дана одна единственная возможность сделать ЧТО-ТО из НИЧЕГО. Этот мусор в наших генах остался ещё с тех заплесневелых времён, когда общение с колдунами, ведьмаками и магами было такой же обыкновенностью, как сейчас дёрнуть ручку унитаза. Обыкновенные посиделки наших прапрапрапрапрабабушек с нечистью и наградили нас «изменчивыми» генами. Жалко, одноразовыми. И, похоже, свою ВОЗМОЖНОСТЬ я бездарно проебал…

Ольга вернулась в палату: она так и не увидела, как из-за угла метнулась тень и — специально, я уверен — остановилась под фонарём, напротив облюбованного мной балкона. Чтоб я мог хорошо рассмотреть серый, с сединами, мех. Миг — и тень заскользила по скошенному полю. Тишина.

Это был волк.

Настоящий.

И полная луна…

А потом мы добавили, повыли на луну «Псов с городских окраин» и легли спать.

И было утро, и похмелье, и голова превратилась в БОЛЬ, а ротовая полость — в ПУСТОЙ МЕШОК ИЗ-ПОД ЦЕМЕНТА. Как обычно.

Мало того, нас разбудил внезапно оживший лагерный громкоговоритель: электрическая тварь злобно заскрежетала «Вставай, проклятьем заклеймённый…» Или в радиорубке обосновался кто-то с вывихнутым чувством юмора, или в семье не без инцеста. Правда, Костика «Интернационал» — вместо соловьиных трелей будильника — привёл в неописуемый, почти детский восторг, даже ранение сивушными маслами в голову моментально зарубцевалось очередным шрамом, шрам расплылся нечёткой бледной полосой, полоса заросла сальными хаерами — клиент созрел и перед смертью почти не потел, справка прилагается.

Я где-то читал, что у коров от Шопена надои повышаются.

Мы отправились на водные процедуры — к «бревну».

Не даст соврать Нептун Посейдонович, в воду лезть панически не хотелось: тело ягодицами предрекало — ТАМ мерзко и сыро. Но: всем стоять! сейчас я буду осуществлять погружение!

Когда нечем дышать, подъём на перископную глубину. Роговой отсек кверху, кислород глотается, перерабатывается и выплёвывается.

Плыву. Вот уже и берег показался — метрах в двадцати. Хорошо, что я глазастый: ствол с отпиленной верхушкой торчал, не добирая до поверхности воды каких-то сантиметров. Мог бы и напороться.

Интересно, а что если?..

…принимаем солнечные ванны, сидя на «бревне», Костик рассказывает, как на мгновение отказали конечности, и не хлорированная ряска хлынула в широко открытый рот, когда Шакил, как Христос, пошёл по мутному зеркалу пруда.

Религиозное озарение затмило Костику очи: прогулок аки по суху не было — просто встал я во весь рост на спил древесный, аккурат у самой поверхности затопленный. Что не помешало Костяре записать себя в мои апостолы (может, хоть Иудой, а? на полставки?). А ещё он решил, что нежданное Пришествие необходимо обмыть, и крестить отныне надобно не водицей, а истинно водкой, ниспосланной небесами пречистыми для отдохновения духа и телесного послабления, дабы не противоречить ментальной склонности и с юных лет к истинной вере приучать. Аминь.

Я смотрю на выпирающую в такт словам нижнюю челюсть и вижу ацетиленовые горелки новой инквизиции…

…если бы Христос снизошёл к нам сейчас, его не распяли бы, он просто, на хрен, спился бы и подох от белой горячки во тьме веерного отключения…

Костик зовёт всех выпить.

Настроение — попуск.

Тотальный.

— Пойдем, выпьем, — понимает Костик, — У меня есть.

Киваю. Золотой человек: с полувздоха тему ловит, всегда готов поддержать в трудную минуту рюмкой милосердия — не золотой человечище, брильянтовый. Эх, даже солнышко засветило над нами значительно радостней, беззаботно разбазаривая фотоны и отражаясь от глянцевого, кристально чистого лица Костяры.

— Я тут давеча сделал. Ща попробуем.

А вот это зря: ещё никто не видел ничего хорошего, что бы произвёл кипучий разум Шамана посредством не из правильного места выросших рук. И небо что-то затягивает: небось, к дождю.

— А-а-а… пить?

— Сюрприз. Мне тут рецептик дали. Ща попробуем.

Поднимаемся к Костику. В палате сидят оба его сожителя, колдырить собираются: вино, водка и консерва с хлебом — куда там ресторанам?! — стол накрыли, даже про чашки не забыли: большие для вина, маленькие под водку. Тю ты блин, а Костик загадочности навёл.

— Не-а, не то, — категоричность его голоса отрицает возможность существования Права На Возражение. Но я всё-таки пробую:

— Как не то? А, по-моему, то самое. Самое то. Как не то?!

— Вот, — Костик гордо достаёт из-под кровати полуторалитровый пластик белёсой жидкости, в котором одинокими субмаринами плавают крупные сгустки неаппетитного вида.

— Шо это?

— Это из зубной пасты. С водой размешал, сахарку добавил, на неделю поставил. Рассказывали: сильная штука. — Костик наливает доверху маленькую чашку. — Давай, Шурка, давай!

— Не, Костик, понимаешь, напиваться не хочу. Я лучше с пацанами винца. Чуть-чуть.

И я действительно употребил только вина. Чуть-чуть. После водки.

Костяра надулся. Ну, это понятно: каждый шеф-повар желает, чтобы его эксперименты вызывали обильное слюноотделение, а тут самому пришлось всю порцию продегустировать и не обляпаться. А вот я едва не запачкался, то бишь чуть на проблевался, когда Костик особо крупный сгусток пасты пальцем из чашки вылавливал, а потом слизывал с ногтей, причмокивая.

Как ни странно, но ему вставило. Так что, юные, финансово ограниченные, но находчивые и с горящими трубами, дерзайте!

По шарам вставило — в голове немного прояснилось. Прогулки по воде помогли. Сидим на «бревне», плавки сушим, курим «приму». Да не какую-нибудь «люкс» или «оптиму», а нормальную, Каменец-Подольскую. Вонючую и мерзопротивную. Как для нас деланную.

Воздух сотрясает «Прощание славянки» — это покидают лагерь автобус и две машины: везут школьников на колхозные поля. Таки без маньяков-садистов в радиорубке не обошлось: детишкам на солнцепёке, раскорячившись, километровые грядки окучивать, а маньяк, падла, издевается. Сидит, небось, ноги на столе, пиво, сигаретка — и вентилятором охлаждает вспотевшую промежность. Фашист.

Транспорт поглощает дорожная пыль. «Прощание» смолкает. И после небольшой паузы:

Казанова, значит. Ню-ню. Не просто чекан-чикотило, а сексуальный — из разряда Утренних Арабских Шейхов. Каких шейхов? Вы не знаете эту историю?! Тогда слушайте, она коротенькая:

Как-то погожим утром известный и ооо, ооо, чень — нет, ооо, ооо, ооо, чень — богатый арабский шейх приказал купить для своих трёхсот наложниц триста фаллоимитаторов с моторчиками. Себе же он сделал пластическую операцию по изменению пола. Самолично. Долго что ли? Чик — и всё. А потом удалился на покой в женский монастырь (красный фонарь у входа), чтоб десять лет спустя стать первым римским папой-транссексуалом. Была у шейха такая мечта. С детства. Мечтал он, понимаете ли, быть одновременно и женщиной и папой.

Юра подкуривает сигарету от своего же бэрика:

— Што-то, пацаны, жрать охота…

Намёк поняли: Слон сбегал к шалашам и притащил водки.

— Это всё хорошо, — кряхтит подобревший Юра. — Но это так, баловство, надо што-то поконкретней решать.

Слон срывается с места, но его останавливают.

— Я имею в виду: надо ПРИГОТОВИТЬ ПИЩУ.

На том и порешили: Юрика на камбуз, я дрова таскаю, остальные, зондер-команда под руководством Кабана, топают на промысел раков. Звероловам для приманки пришлось выделить батл беленькой — вместо червячков и для храбрости: Костяра заявил, что без анестезии отказывается совать руки куда ни попадя и под скользкие коряги.

Миновал час, Юра давно уже приготовил фирменное блюдо — нарезанный хлеб, фаршированный вскрытой банкой кильки, а Слон ещё раз сбегал за наркозом для Кабана, у которого, оказывается, фобия на водомерок. И вдруг со стороны Гнилого Заливчика раздались дикие вопли:

— Ну ни хуя себе я поймал!! Летающая рыба с клешнями!!

— Где, Кабан?! Покажи, где?!

— Идём к пацанам, покажу!!

Юра смотрит на меня: наркоз — это правильно, но! — товарищи, надо ж и закусывать иногда, а то скоро прыгающие крокодилы в норах заведутся.

Из-за деревьев появляется процессия, Хрюша во главе:

— Ебать, пацаны, шо я исполнил, вот это да!!..

— Раков наловили?! — грозно перебивает-вопрошает Юра.

Костик трясёт внушительно шевелящимся пакетом — взор Юры смягчается.

— Летающая рыба с клешнями!! — брызжет слюной довольный Кабан.

В ответ мы снисходительно улыбаемся: да, конечно, рыба, конечно, летающая и, ясен красен, с клешнями — обычное дело, гы-гы, для психушки, чего ж так орать?

— Вот! — Олег придерживает рукой оттопыренную на животе футболку.

— Шо — вот?

— Щас. Царапается, зараза. — Он достаёт из-за пазухи…

Тишина.

У Юрика изо рта выпадает сигарета.

Рыба, дёрнувшись, выскальзывает из Хрюшиных пальцев и, треща стрекозиными крыльями, уносится в небо, на прощание клешнёй приласкав фэйс Слона.

— Упорхнула, блять! — Кабан заметно огорчён.

— Ну и хрен с ней, — Юрик угощает меня резервной «ватрой», его пальцы дрожат. — Ты это, Олег, не расстраивайся.

— Я бы всё равно не стал есть такую гадость. — Костик высыпает улов на подстилку.

Раки оказались очень вкусными.

— Шо-то чаю захотелося, — вслух думает о сокровенном Слон. Вслух — чтоб мы его отговорили: не пей, типа, заваркой станешь.

— Или пива с раками, или крабовыми палочками, — продолжает мечтать Слон. — Слышьте, пацаны, хотите пива с крабовыми палочками? Холодненького?

Я молчу, я изучаю «Дверь в лето» (сорок пятая страница), к тому же на идиотов не обижаются. Кабан навёрстывает недосып — тоже молчит. Ещё с тихого часа онемел, даже на ужин не пошёл. И не обижается. Потому как сам такой. В смысле, не отказался бы от пивка. Холодненького.

Слон, начальственно сдвигая брови, осматривает палату — кто-нибудь против?! или куда? — и, не отыскав диссидентов, заливает родниковую водичку в свой блатной кипятильник: пластиковая чашка, внутри нагревательная пластина. Штекер в розетку — и к девчонкам, курить на сон грядущий.

Кипятильник гудит и странно порыкивает, чем и привлекает внимание: отрываю глаза от Хайнлайна и голову от подушки — наблюдаю, как чашка, вибрируя, медленно, но уверенно движется по поверхности стола. Вот и край, упс! упала! На не застланную постель Юрика выплеснулась. Со вздохом — пришлось-таки, вашу мамашу! — откладываю книгу: надо же кому-то обесточить электронагревательный прибор, чтоб беды не случилось. Да вы сами в курсе: кипятильник — младший брат паяльника в заднице. Короче, адская машинка этот кипятильник, за ним же глаз да глаз. А ещё от спирали подкуривать можно, что я и делаю, спички экономлю.

Через минуту появляется Слон:

— Я не понял.

Для тех, кто на бронепоезде, объясняю:

— Твой кипятильник упал на кровать Юрика. Прыгает, зараза, как жабон, пережравший пургена. А Юрик скоро придёт, и вряд ли ему понравится мокрая подушка.

— А шо делать?

— Думай. Может, стоит поменять его мокрое на твоё сухое, раз так получилось, шо ты виноват.

Слон смотрит на меня как на клиента психбольницы: СВОЁ сухое — на чужое МОКРОЕ?! Ты как себя чувствуешь? Я виноват?! Это кипятильник, а Слон не при делах!

Мне похуй, я ищу закладку — голожопую картонку от упаковки презервативов — среди целомудренных страниц классической фантастики.

Странно, но у Слона вдруг обнаружилось наличие совести: он накрыл подмоченное безобразие одеялом, типа чтоб глаза не мозолило…

Ночь.

Темно.

Юра, нестабильно реагирующий на внешние раздражители, плюхается на кровать; его мучают желудочные спазмы, он дымит «лазером», являя собой внеплановое подтверждение аксиомы «водка — уже не вода». Фильтр, по окончании процедуры убивания лошади, торжественно вдавливается в стену, ожогом помечая на синей краске ещё один день, прожитый не зря — сколько дней мы здесь, столько и пятен. Героические потуги раздеться, как ни странно успешные, преобразуются в благородное похрапывание. Под эту колыбельную проваливаюсь в дрёму и я.

Просыпаюсь — громкий протяжный стон — Юра:

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы!

— Ты чего?!

Чего в моём вопросе больше: озабоченности или раздражения?

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а!

— Шакил, шо это с Юриком?! — Слон, как всегда, задаёт правильные вопросы. Я же всё знаю. Я — Большая Советская Энциклопедия. У меня голова квадратная: вместо черепа системный блок с гигом оперативки. Разбуди меня ночью и спроси: сколько будет пятнадцать в сто сорок шестой степени — я обязательно отвечу. Да. Нефиг делать.

Раздражения больше — нужно срочно спустить пар:

— А я ебу?!! Слон, чо ты, блять, вечно бычишь?! Ну ты мне скажи!

— Кто бычит?

— Ты бычишь!

— Я бычу?

— Ты!

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а!

Есть желание популярно рассказать Юре о правилах хорошего тона, о том, что нельзя перебивать старших на самом интересном месте. Но синдром жирафа достиг той стадии обострения, когда информация наконец доползает до мозгов: оп-па, а ведь с Юриком что-то не так. Согласитесь: если человек стонет, то не от счастья. Если он, конечно, не трахается. А Юра лежит на кровати одинокий, как белый парус, шишку отнюдь не парит, принародно ящура не выгуливает.

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! А-а-а-а-а-а-а! Мне плохо!

Плохо ему… А кому щас хорошо? Пить меньше… э-э… В смысле, с друзьями делиться надо, это ещё Ильич в декрете завещал: делиться, делиться и ещё раз делиться. А то сожрал всё сам, наглая морда, а теперь спать не даёт.

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы, я заболел! У меня температура!

— Какая температура? — настораживается Слон. Он панически недолюбливает всякие температуры и кашли, он уверен, что насморком передаётся бубонная чума, от которой СПИД бывает.

— А-а-а-а-а-а-а! У меня температура! Я заболел! Я так вспотел!

— Вспотел? — в вопросе Слона проскальзывает понимание.

— А-а-а-а-а-а-а! Пацаны-ы-ы! Я так вспотел, что и простыня, и одеяло мокрые!

— А-а-а, вспотел… И простыня, и одеяло… Это ничего, — слышно, как Слон поворачивается, скрипя пружинами, фэйсом к стенке. — К утру будешь здоров, Юра. Гарантирую.

Простыня? Одеяло? И что?..

Ага, и перевёрнутый кипятильник, вот что.

— Да, Юра, утро вечера мудренее.

— Как в сказке?

— Во-во.

С той ночи Слон не оставлял кипятильник без присмотра. Чтоб никто не болел. А мы как-то дружно, не сговариваясь, игнорировали медосмотры и не чихали.

Разучились.

Юра аж взопрел — горьку думу думает: как бы так извратиться, чтоб из кильки в томатном соусе свиные отбивные приготовить. Осматривает общаковый провиант и сплёвывает Костику между берцами, ковыряет ножом крупу и морщит прыщи на лбу. Членистоногие и бутеры только аппетит раздразнили, даже из зубов выковыривать нечего.

Костик нервно поглядывает на Юру и — сам! — вызывается рубить дрова. Говорит, от анестезии у него в голове опилки да иголки, хочется ещё и плюшевое сердце вместо аритмичного пламенного мотора. Ага, крылатая плотвичка его, видите ли, шокировала почти до инфаркта. Чистоплюй и тунеядец.

Кабан, Слон и я разбредаемся в поисках сушняка, хотя на старом запасе можно зажарить десяток слонов. Африканских.

Все при деле. Работа облагораживает и отвлекает от рецидивного похмелья.

Птички поют, солнышко блестит.

Идиллия.

И только слышно, как матерится Кабан:

— Пидарас, гандон, ты шо слепой?!!

И только слышно как робко оправдывается Костик:

— Я… Не специально… Не хотел…

— Ты же натуральный пидарас! У тебя в роду долбоёбы были?

— Не было…

— Значит, ты первый! Глаза, блять, разуй! Очки, твою мать, обуй! Ты же гандон, — Кабан внимательно осматривает Костика от хаера до паха, кивает сам себе, окончательно удостоверившись в правильности сделанного вывода. — Да. Самый натуральный гандон.

— Одноразовый?

— Ты мне, блять, пошути!!!

— Кабан, шо случилось?

Олег оборачивается ко мне — лицо багровей кумача, взгляд прожигает насквозь, как старший брат кипятильника задний проход.

— Этот гандон, — кивает на Костика, — мои стельки порубил.

— ?

— Я ж их вчера на пенёк сушиться положил, — взмах руки в сторону коряги у костра, — а это хуйко на моих стельках дрова колет. Во шо от стелек осталось.

Осталось, честно говоря, всё то же самое. Только мелко нарезанное. Топориком для разделки цыплят. Широкая улыбка — еле терплю, зубы стискиваю, сдерживаю хохот. А Костик, окрылённый моей реакцией, опять пытается хохмить:

— Кабан, не расстраивайся. Раньше у тебя две стельки было, а теперь? — Костик задумчиво рассматривает деяния своих рук. — А теперь тридцать две.

— Как минимум, — встряёт Юра.

— Да они у тебя размножаются не по дням, а по часам, — добавляю сквозь смех. — Как кролики.

— Наверное, те, первые, были мальчиком и девочкой, — опять Юрик, — А потом они промокли, и в них проснулось половое влечение.

— И половое созревание, а вода была катализатором. Знаешь, ведь всё из-за жидкостей.

— Гормоны взыграли и…

— Они делением размножаются…

— Не-а, почкованием…

— А по-моему, воздушно-капельным…

— Как в анекдоте инопланетяне: бз-з-зыы! — Юра тыкает меня пальцем под рёбра.

Кабан огорчённо сплёвывает и уходит, прихватив с собой кроссовки. От греха подальше. А то вдруг они тоже размножатся начнут?

А мы идём по воду.

Тропинка, спуск, подъём. Умывальники — наши родники. В умывальниках не вода, а минералка: мощный, до пузырей, напор с огромным количеством микроэлементов, придающих жидкости модный рыжий цвет и мягкий металлический привкус. Набираем.

Окидываю взором лагерь — ностальгия, ага: рядом совсем эМЖо «Зелёный домик» (название, конечно, произошло от синего окраса строения), дальше — корпуса, столовая, волейбольная площадка, лавочки, турник, флагшток, возле которого однажды ночью…

Ночь разбивает квазисонную тишину знакомым с детства хитом. Играет Гимн Советского Союза.

— Про дружбу народов слегка погорячились.

— Покурим, — соглашается со мной Кабан.

Аккуратно выползаем на балкон. Изучаем обстановку, вдохновенно превращая табак в пепел. Возле флагштока, освещённого фонарём и славного ежевечерними линейками, что-то происходит. Опаньки, это ж наши учителя!

Выстроились в шеренги, руки застыли в пионерском салюте, на шеях повязаны алые галстуки — где откопали? — столько лет прошло, мой давно тряпочкой для вытирания пыли прохудился.

По тросику, натянутому вдоль мачты, рывками подымается…

— Олег, шо это… красное?

— А, это они вчера у Бровы экспроприировали. Видел, у него шорты были, из флага «Победителю соцсоревнования» сшитые, с Кремлём на жопе? Так вот это те шорты и есть.

— Шорты?!

— Шорты.

— А чего это они? — а в голове: путч, заговор, секта, массовый психоз…

— Они на шашлыки собрались, я сам слышал. В столовой неделю уже мяса не дают. А перед шашлыками, видать хорошо подкрепились. Водочкой.

— А-а-а, — успокаиваюсь: коль подкрепились, значит норма, а я-то, фантазёр, ёлы…

Гимн смолкает. Шорты в предельно-подъёмной точке провисают спустившим членом: ещё красным, но уже вялым вследствие полнейшего штиля, или по другой политической причине.

Учительницы с трудом различимого женского пола — медлительные коровы! — покачивают обширными ягодицами в направлении посадки. Терминатор, физкультурник, переебавший половину этого стада (и примерно столько же старшеклассниц), и Алексей Николаевич, просто хороший человек-историк, возвращаются в корпус. Спустя недолго, громко звенят рюкзаками и ускоряются вслед ушедшим в леса, сгибаемые тяжестью также шашлычных сумок. Пастухи, хе-хе, чабаны.

Пару-тройку часов спустя. Было: распитая с девочками водка. Сейчас: сладкая нега и никотиновое желание, жить всё-таки можно даже без шашлыков. Я сижу на балконе, курю и смотрю на фонарь, демаскирующий асфальтовую дорожку. Вокруг фонаря вьются насекомые: разные, но преимущественно комары. Неторопливо перемещаю фокусировку зрачков на беременно-полную Луну и задумываюсь: а какие насекомые возле Луны круги наворачивают? не ну, без кровососущих не обошлось, понятное дело…

…я пою эту песню для Тех, Кто Свалился С Луны…

— Идут, — голос Кабана вторгается в моё уединение.

— Кто?

— Стукач и Каркуша.

С трудом возвращаюсь в реальность. Можно сказать, с Луны падаю. Какой Стукач? Какая Каркуша? А-а, Стукач и Каркуша.

Стукач — это Мина Васильевна, она ещё мою матушку «рідної мови навчала», ей лет семьдесят, не меньше. А погремуху Стукач она заработала у флагштока в этом колхозном году, когда на линейках обличительно зачитывала списки «палат с претензиями»: постели не застланы, сгущёнка равномерным слоем покрывает треть запорошенного сигаретным пеплом стола, включая лобзиком попиленные ножки (кто-то ж не поленился — из дому инструмент приволок), сломана тумбочка, на дверце накарябано неприличное слово (писал мужчина — девочкам такое знать ещё рано), наблёвано морковью и солёными огурцами в углу, причём поверх вчерашних яблок и арбузов…

Критику никто не любит, вот потому Мина Васильевна стала Стукачом. А ещё она обожала рассказывать о моих грязнючих и офигительно вонючих носках. Детишки дружно ржали, но мало кому известно, что благодаря любимым носочкам — расцеловал бы, родимые! — я чуть ли не единственный на весь лагерь остался при сигаретах.

Под непосредственным руководством Мины Васильевны несколько впоследствии презираемых преподавателей произвели осмотр личных вещей учеников, пока те горбатились под обжигающим солнцем на сборе кабачков и ни о чём не подозревали. Был коварно изъят трёхнедельный лагерный запас сигарет (водку, как продукт жизненно важной необходимости, мудрые дети в первую же ночь предусмотрительно спрятали в соседнем леске — ящиками под покровом темноты выносили). Меня же от конфискации табака избавили обожаемые стоячки, которые я утром в сумку засунул. Подальше от стукаческих глаз, чтоб обо мне на линейке опять не вспоминали. В сумке этой сигареты и лежали. А тот или та, кто содержимое проверить соизволили, увидев мои двухнедельники, — расцеловал бы, дырявые! — далее углубляться постеснявшись. Взыграла, видать, совесть, ощутив полной грудью июльские ароматы. К тому же в чужих вещах рыться нехорошо и неприлично. Воспитанные люди так не поступают. Тем более с высшим образованием. Тем более учителя. Даже если над ними стоят сотни Стукачей.

Вывод: пахучая ломкость носков есть мощный стимулятор, возбуждающий определённые участки головного мозга и выталкивающий из смрадной бездны педагогики атрофированные остатки врождённой интеллигенции. Короче, курево осталось при мне.

На вечерней линейке Мина Васильевна не обошла вниманием нашу палату: постели не застланы, сгущёнка равномерным слоем покрывает треть запорошенного сигаретным пеплом стола, сломана тумбочка, наблёвано в углу… Шакилов опять не постирал носки. Детишки, покачивая опухшими ушами, дружно ржали, но мало кому известно…

Каркуша — наша англичанка, Ирина Леонтьевна, лет около шестидесяти; выкрашенные в рыжий цвет остатки волос и отрывистый, каркающий, голос — бурная молодость, прокуренный голос, ни разу замужем.

— Идут.

— Кто?

— Стукач и Каркуша.

Действительно… идут? Скорее передвигают тела во враждебной среде: каждая травинка и каждый камень обязательно лезут под ноги, пытаются опрокинуть, воздух пружинит, не пускает — не идут, сражаются за сантиметры. И значит… что? Правильно! Помните, как у этого… как его?.. ну, что веник хрен сломаешь, а если по прутику…

Поэтому лучше быть веником.

И две пожилые училки стали веником — они обнялись, чтобы четырьмя конечностями упираться в почву. Ведь знаете: у собачки четыре ноги, позади у неё длинный хвост и… Стоп-стоп-стоп. Остановимся на ногах. Так вот, их четыре. И поэтому собачка бегает и не падает. Понятно? Четыре — не падает, две — упс! Каркуша, как бы это… слегла. Стукач не оставила подругу в беде и своим целлюлитом примяла пять квадратных метров украинского чернозёма. Вечная память жучкам и паучкам, мирно бегавшим в травке на изничтоженных квадратах. Никто не заслуживает ТАКОЙ смерти.

— По-моему, они убацанные.

— Да они на хрен синие.

— Ну ни хуя себе, ни в жисть бы не подумал. Если б кто сказал — не поверил бы.

— Н-да-а-а…

Стукач становится на четыре кости и гордо продолжает шествие в направлении корпуса. В Каркуше здравого смысла, не растворённого алкоголем, осталось чуточку больше, возможно, она вспомнила, что принадлежит к вымирающему виду хомо эректусов. Прилагая неженскую сноровку старого матроса, разгуливающего в шторм по палубе, Ирина Леонтьевна догоняет Стукача на своих двоих, перевитых варикозными венами. Она сверху вниз смотрит на собутыльницу и размахивает руками: то ли предлагает подняться, то ли пытается сохранить равновесие.

Стукач хватает Каркушу за колени, её голова исчезает под платьем Каркуши.

— Они чего? Лесбиянки?! — мой голос звучит слегка перепугано. Меня всегда смущали чрезмерные проявления нежности между девочками.

Но Стукач всего лишь стремится обрести потерянную вертикальность, попутно задирая Каркуше платье до подбородка. Каркуша спешно приводит себя в порядок.

Со стороны теперь может показаться, что две подруги-училки, мучимые бессонницей, устроили небольшой ночной променад: вполне трезво маршируют к лавочке, обрамлённой куцыми кустиками метрах в пятнадцати от нашего балкона.

И вот тут, хе-хе… Раньше цветочки были… В семьдесят пять баба ягодка опять…

Синхронность движений поражает.

Делай раз: трусы опускаются до колен.

Делай два: летние платьица задираются кверху.

Делай три: ноги сгибаются, колени разъезжаются.

Делай четыре: кто-то выкрутил вентиль, сорвав резьбу, до упора, дальше некуда. Водичка, однако, серьёзно хлещет.

Сказать, что мы прозрели — ничего не сказать.

В голове настойчиво вертится: «И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!»

Той же ночью Костик, закутавшись от холода в одеяло, отправился навестить «зелёный домик» на предмет «факс отправить», заодно «позвонить». Примерно на полпути ему повстречалась сильно штормовая Татьяна Павловна. Она неуверенно брела, ощупывая пальчиками пространство перед собой. То ли Костик сам был конкретно нетрезв, то ли рефлекторно сработало вывихнутое в раннем детстве чувство юмора. Он развернул одеяло и натянул в руках перед диафрагмой — спрятался, называется. Через пару секунд пальцы Татьяны Павловны (она при свете белого дня ни перца не видит, а ночью, да ещё под кайфом…) ткнулись в одеяло. Как раз в районе Костярыной груди. Потом опустились к животу. Потом чуть ниже…

— Стена, — громко вздохнула Татьяна Павловна и совершила сложнейший манёвр обхода. — Сплошной камень и железобетон.

Костик польщёно терпел до сортира и только там позволил излиться своим чувствам. Его так подбрасывало от хохота, что сонная стайка девчушек-восьмиклассниц не решилась войти в дамское отделение, с перепугу постеснялись, малолетки…

И была ночь, и был день, и настали сумерки.

Линейка.

Обязательная ежевечерняя подкормка комаров.

То тут то там слышны специфические хлопки — удары наносятся наотмашь, не жалея сил: до красных пятен и гематом. Массовый мазохизм какой-то.

Я тоже усердно рукоприкладствую, но мелкие твари всё равно умудряются — сверхзвуковая колхозная порода — осчастливить руки и шею быстро распухающими укусами. Н-да, городские насекомые проще и умирают не как монстры в американских ужастиках, а с первого раза.

Кажется, эта пытка никогда не закончится: комары свирепствуют, Арина Ивановна (за глаза Пупсик) с обидой, плавно переходящей в личную, вещает о том, что норма опять не выполнена, что бригадиры недовольны (кто-то на поле устроил костёр из восьми ящиков), что она в который раз повторяет, что нельзя воровать арбузы с колхозной бахчи, потому что… бу-бу-бу, тра-ля-ля, тра-ля-ля… нельзя, и всё тут!

Когда же эта дура заткнётся-то, а? — и можно будет заныкаться за «зелёным домиком», и покурить. Нормально, по-человечески, покурить. И, главное, не слышать ЕЁ БРЕД.

ТИШИНА.

Тишина?!

Пауза?

Я уже чувствую, как дым через бронхи попадает в лёгкие и оседает вредностями на пористых тканях. И это классно, и это офигительно. Только бы не слышать БРЕД…

Пауза. Стукач вглядывается в строй:

— И теперь главное: кто-то… какой-то… невоспитанный… подонок… кто-то, извиняюсь за выражение, под первым балконом во втором корпусе… со стороны поля… извиняюсь за выражение, нагадил!

— Не добежал до туалета, — демонстрирует тонкий сарказм Пупсик. Ха-ха.

— Вот-вот. Это же, это же… у меня нет слов. Впервые в моей практике! Кто сделал — хотя бы уберите!

Но в толпе школьников, угрюмо моргающей злыми, воспалёнными от недосыпа глазами, тоже есть юмористы. Одинокий глас народа:

— А может, это собачка?

Дружный смех.

Но Стукач не ведётся:

— Собачка?! Нагадила и газеткой прикрыла?!

И эти люди запрещают мне ковыряться в носу?!

Юра колдует у костра над изрядно почерневшей кастрюлей: выковыривает из носу засохшие козявки и готовит походную кашу. Состав не разглашается, но банка тушёнки и три «галины бланки» в фирменном рецепте точно присутствуют. Об остальных компонентах даже боюсь спрашивать.

Мы сушим слюнки сигаретным дымом и маемся в ожидании. В предвкушении. А пока отправляем нашего дуремарчика Слона наловить лягушек. Слон мастер в этом деле, и не сыскать ему равных: хавку и в морге наковыряет — хавка это святое, остальное есть тлен и преходящее…

Зажариваем на открытом огне выпотрошенных земноводных и, плотоядно урча, поедаем.

Наконец-то и каша поспела.

И опять облом. Обломец. Обломчик. А именно: горячо очень. Ждём пока остынет. Подсушиваем.

Первым не выдерживаю я:

— А-а-а, хрен с ним! — зачёрпываю ложкой варево, долго дую, половину, конечно, выдуваю, но остальное… — Юра, уважил старика, побаловал. Я пальчики облизал. До костей.

Остальные поддакивают — кивают и жуют. Жуют и кивают. Юра в том числе.

— Слышь, Шакил, жевать хочется, — Димка явно на что-то намекает, но я никак не вдуплю на что. Он чертовски тонко подметил: жевать действительно хочется. Аж челюсти сводит.

Понимающе дёргаю плечами и кривлю губы: мол, сочувствую, сам такой, но ничем…

— А у меня килька есть.

— Чего? — какая-то у меня сегодня соображалка несмазанная. На солнышке, небось, перегрелась. Потому и подтормаживает.

— В томатном соусе. И хлеб.

Дипломатично молчу, дабы срывающимся голосом и брызжущей слюной не выказать вожделения.

— Может, давай, а? — неуверенно предлагает Димка.

Слово сказано, слово — не воробей. Срываюсь с кровати отпущенной на волю пулей. Инстинкт охотника-добытчика туберкулёзным кашлем в долю секунды выветривает пыль цивилизации, пресловутый культурный слой. Всё-всё выдувает, от первой шишки, набитой первой поднятой палкой, и до «форточек» включительно, из речевых способностей оставляя только:

— Где?!

Дима непроизвольно отшатывается:

— В сумке. Ты не переживай. Щас я.

Он извлекает из огромного дерматинового баула заветную консервную банку. Банка возлагается на пол, как на самую надёжную опору. Я беру нож и первым же ударом, сдуру, протыкаю жестянку насквозь. Виновато матерюсь и скоренько произвожу кесарево сечение, чтобы в собственном соку и кетчупе явить на свет пару десятков близнецов. Сейчас мы этих младенчиков и заточим. Умильно плямкая, удовлетворённо отрыгивая.

Моё пророчество сбывается точь-в-точь. Мы сидим, облизывая губы, смотрим друг на друга и…

— Хорошо, но мало, — похоже, Дима повадился читать мои мысли.

— Н-да, — я пристально разглядываю Димку, и во мне просыпается надежда.

— А у меня ещё паштет есть. Гусиный.

Замечая мой неподдельный восторг и непроизвольное, как эрекция, обожание, он ухмыляется ямочками на щеках:

— Я не волшебник, я только учусь.

Я киваю, а глаза сами по себе прочёсывают палату в поисках случайно не замеченного холодильника. Или, на худой конец, скатерти-самобранки.

Ничего. Даже носовые платки-универсалы отсутствуют.

Ну, вы же знаете, посредством обычного носового платка можно производить невероятное число повседневных операций, как-то: высмаркиваться, выковыривать из глаза соринку, стирать пыль с кроссовок и мебели, обезжиривать губы после еды, обезвоживать руки после умывания… — причём все операции рекомендуется выполнять последовательно одним и тем же носовым платком…

На полу уже установлена ба-а-альшая ба-а-анка паштета.

Сидим, хаваем. Слой паштета в три толщины кусочка хлеба. Я доволен.

Стук в двери прерывает пиршество на самом интересном месте: сытость уже наступила, а жадность ещё не прошла.

Господи, спасибо тебе за то, что ты выделил нам от своих щедрот единственную палату на этаже, которая закрывается изнутри на замок. Спасибо. Хоть тебя и нет…

Рефлекторно ныкаю под кровать недоеденную наполовину банку. Открываю дверь.

Кабан и Слон. Улыб-чи-вы-е. При настроении, в общем. А если у них настроение хорошее, значит что? Правильно: значит, жрать не хотят!

— Шо вы тут?.. — Слон смотрит на жующего Димку, на мой бутерброд (паштет с хлебом), и улыбка теряется где-то в щелях между зубами.

— Хаваем, — честно отвечает Димка.

— Проститутки политические! Без нас?! — Кабан ещё лыбится, но уже как-то нецелеустремлённо.

— Без вас, — сочувственно развожу руками и вгрызаюсь в паштет.

— А ещё осталось? — у Слона есть дурацкая привычка задавать плохие вопросы. Некрасивые. А на некрасивые вопросы — как аукнется, так и откликнется! — предполагаются некрасивые ответы:

— Не-а, последнее… Вот и банка валяется, — показываю на пустую ёмкость из-под кильки. Подчёркиваю: из-под кильки.

— А-а-а…

Димка как-то сразу давится паштетом: мелко трясётся и похрюкивает.

Подхожу к нему, прикрывая от заинтересованных глаз, и легонько похлопываю кулаком по спине:

— Подавился, маленький? Ну, ничего, сейчас пройдёт.

Димкин взгляд падает на пустую жестянку — приступ усиливается: похрюкивания переходят в повизгивания, сопровождаемые покашливанием и расплёвыванием непрожёванных кусочков.

Кабан поднимает банку, внимательно осматривает:

— Вот суки! В натуре, всё заточили! А мы… А мы… Идём, Слон!

И оба, гордо задрав пятачок и хобот соответственно, покидают палату.

Димка приходит в себя. Не сразу, конечно, но довольно скоро. Минут через сорок. И мы опять вталкиваем в желудки паштет. Хлеб заканчивается — и ладно, можно без хлеба: подрезаем вязкие пласты ножами и поглощаем. Поглощаем самозабвенно. Под конец — через силу…

Переполненные, падаем на кровати. Я неспешно достаю сигаретку.

— А если? — заботливый Димка намекает на внезапное появление учителей.

— А мммать!! — первая затяжка резонирует с волной блаженства, обтекающей тело. — Спасибо!

— Не за шо. Кушай, не обляпайся.

Одобрительно хмыкаю и отдаюсь сонной сытости…

Просыпаюсь от шума. Димка тоже разбужен, судя по заспанному едалу. Вернулись Кабан и Слон. Улыб-чи-вы-е. При настроении, в общем.

Кабан — монумент самому себе — в центре палаты. Он победно презирает нас, покачивая гипертрофированной головой:

— А мы… А мы… Скажи, Слон, мы у девок чай пили!

Проникновенная Хрюшина самовыдроченность впечатляет даже меня, к подобным оборотам привыкшего. Димке же просто необходимы крепенькие санитары, ибо истерика, приключившаяся с ним, достойна занесения отдельным пунктом в медицинскую энциклопедию.

Вот уж кого не ждали, но — как говорится, медицина здесь бессильна. Нет, ну, была вероятность, конечно, но уж очень невнятная. Всё-таки явились: Вадик, Булкин и третий. Третьего в первый раз вижу. Дружбан он их, или кто — без разницы. Важно, что всего одну бутылку водки привезли, а на мой вполне законный вопрос:

— А почему так мало?

...обиженно вскинулись:

— А сколько?! Хватит!

Что поделаешь, не наши ребята: водки — болт, сигарет — полпачки, хавки ещё меньше, и въехали на готовую жилплощадь. Иждивенцы!

Мы-то шалаши поставили. В количестве двух штук.

Поначалу собирались соорудить один, но большой. Однако конфликт получился, мнения разделились: раз вы больно умные — делайте сами.

Юрик и я (больно умные) себе сооружаем, а Кабан, Костик и Слон — себе.

Мы (больно умные) особо не протестуем, расклад нас вполне устраивает. Пусть нам хуже будет. Пусть мы, потея и отфыркиваясь, топориком (один на всех, и тот — мой) помашем, а они (им проще!) ветки руками — раз! и готово! — поломают. Пусть нам хуже будет. Пусть мы каркас предусмотрительно захваченной из дому проволокой свяжем — чёрти сколько времени потеряем, а они (им проще!) веточку к веточке приставят — раз! и готово! Пусть нам хуже будет! Пусть мы…

Да только мы быстрее справились. Сидим теперь у входа, в небо дым пускаем да наблюдаем за возведением пизанской башни на три посадочных койко-места.

Первым не выдерживает Кабан:

— Дайте топор.

— Зачем? — удивлённо интересуюсь я (им проще: ветки руками — раз! и готово!).

В ответ Костик язвит:

— В жопе поковыряться!

— В жопе? — оцениваю перспективу. — Это дело нужное. Особенно для тех, кто не подтирается… Надо же когда-нибудь завалы расчистить, правильно? Не дам.

— Почему?

— Пахнуть будет.

Подходит Слон (раз вы больно умные — делайте сами):

— Шурик, без топора мы и до завтра не сделаем.

— Зато всё своими руками и без нитратов…

— Та дай ты им топор! Пусть не плачут! — проникся чужой бедой Юра.

Похоже, при всём богатстве выбора альтернативы нет:

— Держи, — расчувствовавшись, я даже пожертвовал остатки проволоки на строительство храма Слона-спасителя…

И вот вигвам почти готов: крышу тоненькими веточками устилают — не от дождя, от солнца. Костик и Кабан ножами срезают зелёные молодые побеги и аккуратненько — ювелирная работа! — один к одному, один к одному — ни щели, ни зазора. А Слон «раптом зник»: сачкует где-то в поте лица. Упс, а вот и он — о дураке вспомнишь… Тащит толстый кусок хорошо просмоленного рубероида — слоёв пять. И где только посреди леса наковырял? И, главное, на хрена?

— Пацаны, я тут нашёл. Для крыши…

— НННЕ-Э-ЭТ!! — одновременно взревели Костик и Хрюша. Но было поздно.

Со счастливой улыбкой человека, исполнившего трудовой долг, Серёга водрузил громадный кусок на — один к одному, один к одному! — крышу строения. Строение рухнуло.

Вот так вот: три часа самоотверженной работы Слону под хвост.

Конструктивную критику и разбор родословной Сержа я слушать не стал. Сколько можно? — каждый раз одно и тоже…

Шалаш, конечно, реставрировали. Слон, правда, к творческому процессу допущен не был: в воспитательных целях занимался сбором палой древесины, которой и так заготовили на неделю вперёд. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы к архитектурным памятникам руки не протягивало…

Костерок тихонько потрескивает, палочки пережёвывая. Глотаем Юркину стряпню. И водку. Первое — для тела, второе — для души, компот не предвидится. С руководством лагеря вопрос о нашем посещении дискотеки решён положительно — пообещали культурно себя вести.

Костерок потрескивает. Глотаем — к дискотеке готовимся. Чтоб культурно, значит…

Ради всех святых и наоборот, кто мне объяснит: зачем я так жадно водку глотал до самого утра?! Сорок минут сна перед подъёмом панацеей не оказались: спать хочется нереально, голова раскалывается, тошнота прогрессирует. А ведь это только начало!

…доброе утро, Последний Герой, доброе утро тебе и таким как ты…

Николаша, завхоз и мой непосредственный начальник — призрак коммунизма в пятнистых десантных штанах — понимающе улыбается в рыжие усы. Незваный вампир дальше порога не продвигается и произносит страшное слово:

— Подъём!

Это касается только меня и Вадика, остальным можно ещё ПОЛТОРА ЧАСА нагло дрыхнуть, пока некоторые…

Некоторые — это Вадик и я, хозбригада, сливки ученического общества, максимально приближённые к сметане общества учительского. Мы, хозбригада, не месим полевую грязь после затяжных дождей и не дышим пылью тяпок под способствующим раковым заболеваниям солнцем. Мы помещаемся в тенёк прицепа и, подхваченные трактором Т-25 красно-потрёпанного вида, едем — летим! — за продуктами в деревню.

Едем…

Ради всех святых и наоборот, кто мне объяснит: зачем эта дорога такая неровная? Неужели провидение специально, карая меня грешного, направило Серёгу-тракториста именно сегодня не по нормальному (смотря, конечно, с чем сравнивать) асфальту, а по размытым во время последних осадков просёлочным колдобинам. Это ж, на хрен, американские горки какие-то! Янки, гоу хоум! Я уже два раза в деревянную крышу прицепа болезным кумполом впечатался — товарищи, ну не дятел я, у меня же шишки набиваются!

Как ни странно — Господи, ты всё-таки есть! — начинает попускать. А вот Вадик наливается весенней зеленью — пили-то вместе, а опыту у пацана, видать, маловато, непривычный он к экстремальным веселухам. Ничего, жизнь заставит, друзья научат.

Едем…

Побелевшими пальцами цепляемся за лавочки.

Арина Ивановна оборачивается и (чёрт её дёрнул поехать с нами!), улыбаясь (чего они все лыбятся-то?), протягивает нам по яблоку:

— Угощайтесь, мальчики!

Мне что, я-то яблоки не ем и потому как объект пригодный для помещения в желудок не воспринимаю. А вот Влад проблевался. Еле до борта донёс.

Пупсик сообразила, что допустила бестактность, и попыталась загладить вину: предложила освежить дыхание «тик-таком». Чтоб не штыняли, в общем. Выделила по одной штучке на рыло. Дабы от лишних калорий жирком не обросли.

Дыхание-то мы, конечно, освежили — как же на халяву-то и не освежить? — да без толку: не зря мы всю ночь беленькой баловались. Лечились. На ветру простыли: горло так болело — слово сказать, что наждаком по гландам прочесать. Вот и полоскали — водкой.

Едем…

Приехали.

Первым выпрыгивает Николаша и помогает Ивановне спустить по приставной лестнице более чем центнерные телеса. Телеса трясутся студнем, пыхтят, норовят завалиться на бок, но завхоз уж тут как тут: поддерживает, моментально краснея и шумно выдыхая воздух. Это заразно? Вываливаемся вслед. Не краснеем и не пыхтим. Похоже, у нас иммунитет. После ночных прививок полулитровыми шприцами.

Старшие разбредаются по делам прохлаждаться, а Вадик и я таскаем мешки с хлебом и крупой. Как только заканчиваем, Вадик отправляется в магазин отовариться по лагерным заказам: кому сигареты, кому водку и консервы.

Сижу. Жду неизвестно чего. Зато известно чего не дождусь: с моря погоды — далеко отсюда до моря. Отсюда до всего далеко.

Только Серёга-тракторист рядом — но он не в счёт: комплекцией для моря мелковат, даже на Азовское не затянет, и дна в нём нет — сколько не выпьет, всё мало. Зовёт:

— Эй, Сашко, йды сюды. Бач що в мэнэ е?

Погоды с моря-окияна?! Чайки и солёный бриз? Не угадали, господа. Я весь извёлся в ожидании чуда, вот такое чудо, я, наверное, и жду!

Точнее дождался.

Серёга дразнит — видит, гад, в каком я состоянии — бутылкой винища плодово-ягодного разлива, жидкостью, явно рекомендованной Минздравом как рвотное и заменитель касторки:

— Будешь?

Издевается, соляра. Кто ж от лекарства отказывается:

— Если не жалко… Конечно буду.

Серёга резким движением лишает батл пластиковой пробки и делает глоток. Как раз на полбутылки.

Амфора с нектаром богов передаётся в жаждущие руки: глотаю с превеликим удовольствием и с такой же неохотой возвращаю ёмкость Серёге.

Вдали показывается Вадик, гружённый исполненными желаниями. Его замечает мой поилец:

— А ёму дамо? Чи можэ нэ трэба?

— По-моему, надо дать. А то как-то нехорошо. Плохо человеку — надо лечить.

— Тоди трэба. Йды сюды! Бач, що в нас е? Будешь?

Будет, конечно. Чего ему не быть?

И он был.

Всю обратную дорогу Арина Ивановна с подозрением на нас косилась: должны вроде пахнуть «тик-таком», но штыняют опять не по-детски.

Мы благостно улыбаемся: микстура подействовала — тошнота сгинула, лицо Вадика дозрело до нормально-розового цвета, полегчало пацану. Что не говорите, а народная медицина — это нечто.

Шутки шутками — на счёт бабушкиных бредней, а неделю назад, ночью, учителя подняли лагерь: заболела девчушка из девятого «Б» — температура сорок и выше. Вызвали скорую, но там честно предупредили: в вашу тьму-таракань доберёмся не быстрее чем через три-четыре часа… Мы ползали по траве, жгли спички — искали жабу. Обычную жабу, на которую полагается подышать — передать болезнь, после чего земноводное, согласно поверью, должно сковырнуться. Нашли — Слон нашёл — больная подышала, жаба сдохла. Спустя час температура упала до приемлемых тридцати семи — без единой таблетки: во всём лагере не нашлось аспирина, зато обнаружились стратегические запасы димедрола и паркопана, безвозмездно жертвуемые из личных «аптечек» учеников. К утру приехал рафик с заблёванным водилой и нетрезвой медсестрой — ночью они отмечали юбилей главврача…

Костерок потрескивает. Глотаем водку — юбилейная пятнадцатая бутылка — к дискотеке готовимся. Чтоб культурно себя вести.

— Только вот этого не надо, — Вадик трогает нож, оттопыривающий карман моей афганки. — Так, пацаны, холодное оружие на подстилку!

Почему-то его слушаются — карман напрягает пустотой…

Музыка грохочет в столовой: темнота изредка рассекается моргающим светом, непереносимо хрипят колонки архипенсионного возраста.

Мы становимся традиционным кругом и танцуем: руки согнуты, как у боксёров, в локтях перед грудью, плечи двигаются в порядке «правое вперёд — левое назад, левое вперёд — правое назад», ноги перетаптываются на месте.

Я как-то по ящику смотрел то ли «В мире животных», то ли «Клуб путешественников», там африканские продвинутые пацаны очень похоже перед камерой выделывались…

Вот и мы так танцуем.

Так ВСЕ ТАНЦУЮТ.

Это ж вам не твист какой-то, не гопак — это же ТЕХНО!

Иногда сквозь толщу умца-умца-ударников прорываются разные «Винд оф чейндж», «Ганстас пэрэдайс» и «Донт ту ю край». Но если внимательно вдуматься и столько же выпить, становится понятно, что и рэп, и хардовые запилы тоже есть сплошное безнадёжное ТЕХНО.

В круг вклиниваются девочки.

Девочки строят глазки. Наши бляди — для чужого дяди. Их мальчики, подпирающие стены, нас откровенно ненавидят. Но нам на эту беззубую ненависть не менее откровенно положить: мы сильнее, а значит — всех можно, даже если и хочется.

В центре Юра танцует соло: от блаженства жмурится и медленно — стриптиз! — расстёгивает афганку. Взорам юных гурий открывается болтающийся у Юры между ног непозволительно огромный — для общественного места! — тесак в ножнах, прикреплённых к армейскому ремню.

Баб как ветром сдуло.

Наверное, стоило оставить ножик в шалаше.

Хлебосольные девичьи промежности с вывесками над клиторами «Добро пожаловать!» отменяются — спасибо хореографии Юрика. Балерон херов!

Танцует. Он в том самом состоянии соответствия души телу, когда кажется, что организм способен воспарить, кровь, кости, кишки и прочий ливер нематериальны, что пятки и пупок и есть душа. Короче, Юра потерял КОНТРОЛЬ…

Говорят, свобода измеряется длиной поводка.

И это правильно.

А ещё она измеряется наличием видеокамеры в углу, «жучка» в телефонной трубке, спутника-шпиона над головой. Бабушки у подъезда и дверной глазок напротив тоже отмеряют по себе твою свободу. А то вдруг её станет слишком много?! А то, что слишком, как известно, нехорошо. Вот поэтому и нужен КОНТРОЛЬ: поиск колющего-режущего в карманах и работа над ошибками в проверенных тетрадях. Надо, надо, надо… А то как же?!

Мы танцуем. Очередной медляк — Слон решается: выдвигается к стене, у которой на стульчиках сидят одинокие, никем не приглашённые самочки. В полумраке лица не просматриваются, а зажигалкой подсветить вроде некультурно. Короче, природа подскажет.

Доверившись инстинктам, Серж склоняется, в глубоком реверансе, потупив взор. Открытой ладонью, не глядя, тычет вперёд — приглашает на танец. А девчушку-то резвенькая: головкой качнула, ушла из-под удара, сохранила зрение. Не чувствуя тонкую кисть в своих фалангах, Слон повторяет манёвр. Не глядя. И опять пальцами в глаза. Резвенькая изворачивается. Слон опять не чувствует кисть. Не понимает. Выпрямляется. Пристально смотрит и разводит руками — типа я не понял, это чо, кидалово?! Девушка, сообразив, что сейчас начнут приглашать не пальцем в глаз, а, как минимум, кулаком в челюсть, отрывает ягодицы от мебели и кидается в распростёртые — не понял?! — объятья Слоника.

Лицо её остаётся в полумраке и загадкой, но рост в тени не спрячешь: полтора метра в прыжке на ходулях — фэйс как раз на уровне живота Сержа.

— Зато наклоняться не надо, — комментарий к карикатуре, и уже тише, нам: — Член сосать легко и просто детям маленького роста.

«Wind of change» — надо танцевать — и Слон танцует: его руки не достают до девичьей талии, девочка, на цыпочках, и всё равно едва касается ладошками его плеч, но это помеха единенью молодых сердец. Слон отодвигается чуток от своей избранницы и наклоняется, оттопырив зад для поддержания равновесия. Это решает проблему возложения рук на соответствующие места.

В такой позе он терпеливо кружит на месте и даже поддерживает беседу, перекрикивая заторможенную мелодию окончательного чейнджа.

Музыка глохнет — дискотека закончилась.

Слон глотает дым, мы дымом давимся.

Девочек и мальчиков разогнали по корпусам — спать пора! — пись-пись и в люльку, горшок зовёт.

— На пляж?

На пляж так на пляж.

Стоим — Юра, я, Слон, Кабан, Вадик, Булкин и Третий — водичкой любуемся. Камыши созерцаем, от прохлады вечерней ёжимся. Купаться никто не спешит. Потому как любуемся, созерцаем и ёжимся.

— А давайте голяка?! — толкает Булкин идею в массы.

Массы идею поддерживают: сотрясая гениталии, с криками и воплями нарушают неприкосновенность пруда…

…он любил болтать своим болтом…

Подурачились и будя, пора вылезать.

Полночь.

— И шо, теперь одежду на мокрое тело одевать? — вопрошает Слон. Резонно.

Озадаченные, молчим.

— Надо обсохнуть, — предлагает Кабан.

Киваем — действительно, надо.

— А я хочу нырять!! — психически нездорово орёт Булкин и забегает по колено в воду. И ныряет. Повторяю: воды по колено — он ныряет. Раз ныряет — встревает черепом в песок, второй раз — стойка на ушах, третий… О, эта гремучая смесь: водка, а потом танцы.

Ну и ладно, хочется человеку уподобиться страусу? — и пусть уподобится! У нас демократия, в конце концов. И в Конституции тоже. Написано. Поэтому и флаг такой: вверху вроде небо, а снизу жёлтое всё.

Наклоняюсь за сигаретами и случайно мажу взглядом по ближайшему корпусу.

И офигеваю.

Половина тёмных окон усеяна — надеюсь! хотя издалека не разобрать — девичьими физиономиями. Пляж-то освещён двумя фонарями и отлично просматривается.

А мы тут, значит, дружно под Адама до грехопадения косим: нифига не прикрыто.

А они, стало быть, любуются. Прародительницы.

— Пацаны, обратите внимание.

Обращают. Все, кроме Булкина. Он по вкусу песка на мелководье выясняет: есть ли здесь нефть. В крайнем случае: когда была в последний раз? Это же важно…

— Мальчики, помашите девочкам ручками! — командует Юрик.

Разворачиваемся органами к окнам и машем. И ручками тоже.

Завтра домой.

Завтра домой.

Уезжаем мы завтра.

А нынче последняя ночь.

Вокруг все готовые, а я трезв, как змеевик самогонного аппарата: вроде и непосредственно, вроде и через меня, но — мимо капает. Рядом, а не хлебнуть. Скучно.

Возвращаюсь в свою палату — пусто, все где-то отвисают. Водку пьют. Суки. Мелкие людишки. Они не понимают, что отравляют свои молодые организмы алкоголем, никотином и всякой приятной гадостью. А ведь им ещё детей рожать и строить светлое будущее.

Дверь отворяется без стука. Заносят Юру. Укладывают. Помогают раздеться. Он пытается встать, ему помогают лечь. Засыпает.

Нет, так дело не пойдёт. А вот я пойду. Прямо сейчас. К Овчаловой пить чай. Раз водки нету…

Гадливо пью чай.

Во как оно сложилось-то! Во каким боком вышло! задним! Чай пью! Батюшки светы! Эдак, страшно сказать, и до «Пепси-колы» недалеко. Сначала чай, а потом что? — курить брошу?! И это в тот исторический момент, когда весь лагерь, не покладая рук, в поте лица своего не жалея живота, вздрагивает и тостится, воспивает и закусывает. А я — чай!! У всех, значит, завтра похмелье будет, а у меня что, диабет от трёх ложек сахара на чашку?!

Зачем нам диабет? Нам диабет не нужен!

В палату просачиваются пятеро замотанных в простыни одноклассниц, крокодайлы, ещё и какие — не всех больных война убила, прости Господи убогих. Экстремальные какие-то: суетятся, бегают туда-сюда, глазками блестят. Сразу видно — нормальные люди! — шары залили, теперь жизни радуются.

— Чего, — говорю, — дёргаетесь? Шо случилось? Где пожар?

— Какой пожар?!

— Вот и я говорю: волноваться не надо. Рассказывайте.

Вопят квартетом и взахлёб:

— Мы там! Мы там! Мы там с Юры плавки сняли!!

Тьфу ты, а я-то… А они со спящего и слегка перебравшего…

— Ну и шо? Вы шо? никогда голой задницы не видели?

— А мы не задницу… Девки, побежали ещё посмотрим!

А-а-а, вот где, значит, собака подмылась: Юркин инструмент заинтересовал. И, мало того, в восторг привёл. Неописуемый. Ню-ню…

Разворачиваемся инструментами к окнам — повезло: вода как парное молоко — есть, чем потрясти. Нам машут в ответ, посылают воздушные поцелуи.

Но хорошенького понемножку — возвращаемся к шалашам водку допивать.

Костик рассказывает анекдоты. Тираннозавры от таких шуток со смеху вымерли — самый свежак Костяра выдаёт. Обязательно начиная очередную бородатость словами «А хотите анекдот?», Шаман, залпом, без пауз, выплёвывает десяток преданий старины глубокой.

— Костик, — не выдерживает Кабан, — лет десять назад тебя бы, на хуй, посадили. За порочащую советского человека тупость шуток.

Что такое оскорбление в лучших чувствах? Это Костяра, гордо задравший подбородок, нетвёрдой поступью шагающий.

— Василий иванович у петьки приборы? двадцать шо двадцать? а шо приборы? — бубнит он, вступая берцем в кастрюлю с недоеденной кашей на дне.

— Попали на небо…необа…необитаемый остров, — цепляется ногой за поваленное дерево и падает

…трагично, но зато как «Челленджер»…

мордой в прелые листья. Кастрюля плотно состыкована с пяткой. В этом положении — личико в землю, руки-ноги в стороны — Костик и засыпает. Начинается дождь.

Оптимальное распределение спальных мест: Слон, Кабан, Булкин и Третий в одном строении из сучков и задоринок, Юра, Вадик и я — в другом. У Костика: ковёр — цветочная поляна, стены — сосны-великаны, крыша — небо. Наше счастье, что он так удачно выбрал лежбище: в шалаши запрессовались, как кильки в банку, мест нет. А если учесть Костярыны габариты и отсутствие малейших признаков альтруизма…

Ночью я проснулся. Замёрз жутко — конец августа. Нет, ну не то чтобы, но всё-таки. Вышел из «княжеского шатра», дыша перед личиком желудочными испарениями — не парфум, но, как говорится, своё дерьмо не пахнет. Огонь почти погас: остались только слабые угли, подкинем жратвы-древесины и будем греться. Мы. Мы: это руки, ноги, голова, жопа и т. д. Особенно голова. Что-то там очень замёрзло и болит. Льдом трещит и раскалывается. А по льду коньки туда-сюда, туда-сюда, скрип-скрип, аксель через полынью, сальто через лунку…

В соседнем шалаше шевеление и, мягко говоря, отрыжка.

Кому ж это? А-а, Слонику. С чего я так решил? Так вот же он к пламени подползает, попутно рот от блевотины рукавом вытирая. Сейчас курить попросит.

— У тебя сигареты есть?

Ну, что я вам говорил? Угощаю. Ему, болезному, необходимо зубки дымком продезинфицировать, чтоб кариесу не случилось, а то бродит, понимаешь, по Европе призрак гнилозубый, внеочередной. Подкуриваем от раскалённых кончиков веток — настоящим индейцам завсегда везде ништяк! Гигиена это правильно. Водкой не мешало бы, да нету. Всю выпили. Вот так вот и страну проебали: народ на органы продали, девок в публичные дома пристроили, детишек на усыновление, программёров в Германию… Деньги, естественно, пропили, а теперь маемся с похмелья. Лечиться-то нечем. Лекарства нет. Такого, чтоб страшную болезнь — припездонию, обострённую христианской долготерпимостью! — искоренить. Может, если населению головы открутить, а потом на правильное место импортные приспособить… тогда, а? Нет, не поможет, дня на два, максимум, хватит, потом котелки опять тараканьими анусами набьются по самые гланды. Менталитет? Да причём здесь? Чтоб жить в этой стране, мозги необязательны, они скорее рудимент, а вот тараканьи анусы… — ну, должно же что-нибудь заполнять черепную коробку?! Выполнять функции гипофиза — вдруг поступит сигнал сообразить на троих?! Достоверно известно, наука доказала, тараканьи анусы оптимально функционируют в качестве высшей нервной системы. И теперь в каждом роддоме, прежде чем обрезать пуповину, младенцам удаляют всю ненужную серость, взамен имплантируя… не заставляйте меня повторяться.

Слон втискивается в шалаш. В правый угол. А вылез из левого. Продуманный…

Утром я наслаждаюсь отбойными молотками в лобных долях и руганью Булкина: проснувшись, он обнаружил, что мастерка его натурального «адика» испачкана. Запятнана.

— Кто нарыгал в шалаше? — гневно вопрошает Булкин.

— Кто ел из моей миски? — в тон хохмит Вадик.

— Кто?! Кто?! В шалаше?!

— Не, ну это уже свинство! — возмущается вместе со всеми Слон.

Булкин принимает его слова как намёк и всерьёз:

— Ты?!

Но Кабан всё отрицает:

— А может он? — кивок в сторону храпящего между сосен-великанов тела.

Но версию с участием Костика не поддержали — народ твёрдо уверился, что без желудей не обошлось.

Меня пучит утренним смехом.

Утро.

Подъём. Не подъём даже — официальное начало всенародного похмелья с пухшими рожами и булькающем в горле желудочным наполнителем.

Сегодня даже зарядки нет — Терминатор ночью времени не терял: его бессонница возле кровати соломенную шляпку позабыла.

Сегодня и за продуктами не ехать — Николаша десантные штаны ещё вчера постирал.

Сегодня — домой.

Встаю и топаю вниз. По пути встречаю Зама. Зама шатает. Не от усталости:

— Поссать?

— Ага.

— Вдвоём?

— А почему бы и нет?

Его кидает по сторонам — вихри враждебные, знаете ли — я направляюсь чётко, с толком и расстановкой. Я вчера чай пил. А Зам ХЕРНЁЙ НЕ СТРАДАЛ. Было у него похвальное желание: расплывчатую и задвоенную колхознозность домой довезти, маме показать: вот такая, мама, наука геометрия — икс-игрек-радикал. А заодно и похмельный синдром захватить. Чтоб было чем в дороге заняться. В автобусе. На ухабах. Это же так увлекательно: пытаться сувениры не расплескать. На соседей.

Что-то не так — ощущение слежки, описанное ещё незабвенным Фенимором Купером. Я не Чингачгук, но тоже парень хоть куда — вонзаюсь с разворота томагавком взгляда в очи Пупсика.

— Зам, греби ровнее. Арина Ивановна смотрит.

— Да? Ну, тогда я побежал!

Бег с препятствиями — дугами с радиусами закругления метра в три. Завораживающее зрелище. Особенно впечатляли манёвры огибания отдельных личностей, бредущих навстречу и таких же хмурых попутчиков. А когда он выбил локтём сигарету изо рта устало-печального Терминатора…

Вот и «зелёный домик».

Расстёгиваю пуговички ТАМ и достаю из-под резинки трусов… Что за странные звуки? — глухие удары. Потребность борется с любопытством. Любопытство побеждает.

Да-а-а… Копейка, с методичностью дятла, бьётся телом о перегородки надочкового отсека: то о правую стукнется, то левую рёбрами прижмёт. Ну и чайником добавит — как же без чайника? Чайник — он же везде голова, особенно если мозгов нету. Без чайника ведь и звук — не звук, а так, невыразительность одна, фальшиво звучащая.

Наконец Копейка припадает грудью к стенке сортира — цель: зафиксироваться — нет в жизни стабильности. Ноги непроизвольно дёргаются, почти нащупав дырку для проваливания фекалий, а, учитывая габариты Копейки, сиё отверстие и для проваливания всего тела тоже сгодится.

Интересный способ суицида.

Облегчённый Зам и аналогичный Слон проникаются жалостью к товарищу: расстёгивают и извлекают, а во время истечения и поддерживают — истинно самаритянское милосердие! Правда, благородство душевных порывов заканчивается, когда они начинают выяснять, кому именно придётся засунуть и застегнуть. В результате Копейку оставляют спать на деревянном жёлобе, на писсуаре то есть: ширинка настежь, содержимое предоставлено вниманию комаров и мух, ага, сама мужественность беззащитно выглядывает, покачиваясь в такт содрогающейся диафрагме…

А потом — завтрак: все, как один, зелёные — учителя включительно, а я с аппетитом уминаю молочную кашку.

Возвращаюсь в палату. Кабан ещё спит. Бужу не садизма ради, а из сочувствия: вдруг ему жрать хочется? Понимаю, вероятность — один шанс против тридцати миллионов, что он проголодался, а не блевать начнёт, прежде чем раскроет запухшие очи.

Один против тридцати миллионов? — ха! — блюёт, не расшторивая ресниц.

— Олег, вставай! На завтрак пора.

— Иди на хуй, — лаконично, зато по существу.

— Олег, не гони, уезжать скоро, собираться надо… — и ещё сотня благоразумных доводов. Ответ, конечно, предопределён:

— Иди на хуй…

Но я назойлив как комар над полуночной кроватью. И — получилось! Не с пятьдесят пятого раза, но всё-таки — сейчас Хрюка наконец встанет!

Спешите видеть! Коронации российских императоров — школьные постановки в сравнение с этим шоу!

Вязкие движения, мутный травяной пигмент моргал — под цвет хлебала, грязно-белые плавки — тело поднимается. Медленно. Величественно. Почёсывая член, озадаченный утренней эрекцией — желание размножаться никакой абстиненцией не перешибёшь. Ногой — в блевотину, не замечая, своё как-никак.

Он стоит передо мной, покачиваясь. Слюна провисла от подбородка до груди — неудачно сплюнул на пол.

Венец творения.

Царь природы.

Меланхолично наклоняется к кровати, берёт простыню, помахивает ею в воздухе, возвращает на место и… Вязкие движения, мутный травяной пигмент моргал — под цвет хлебала, грязно-белые плавки — он ложится. Медленно. Величественно. Шкрябая грязными ногтями задницу, раздражённую педерастическим зудом — желание размножаться никакой абстиненцией не перешибёшь…

Утро многоголосым шелестом ударяет в барабанные перепонки — птички поют, отрыгивается сквозь динамики «Прощание славянки», и всё такое прочее.

Рассвет: интересно, что чувствует журнальчик «Сторожевая башня», очнувшись поутру использованным по назначению во время приступа диареи — в месте непосредственного использования. И в процессе.

Глупость. Журнал ничего чувствовать не может.

Костик отдирает кастрюлю от стопы:

— Пацаны, а хотите анекдот? Летят в космическом корабле Петька и Василий Иванович. Василий Иванович Петьке: «Приборы?». А в ответ: «Двадцать»…

Мы смеёмся — нет, мы хохочем.

— Попали на необитаемый остров: русский, немец и американец…

Мы лопаемся мыльными пузырями, нас сгибает поперёк и втрое: те же тупизмы в том же порядке — это ж надо! По лицу видно: для Костика вчерашний вечер — одна сплошная амнезия.

Костик польщён — наконец-то оценили его способности рассказчика. Все довольны: всем одинаково хуёво.

Линейка.

Линейка? — обветренные губы изумрудных лиц.

Линейка? — украинская пытка: похмелье под солнцем и нудные нотации.

Арина Ивановна подводит итоги — она довольна: сезон без происшествий — ни одной передозировки, поножовщины, изнасилований не зафиксировано.

Копейка валяется возле флагштока, накрыт афганкой Шамана, блюёт. Учителя делают вид, что не замечают…

Автобусы.

Домой.

Прощай, детство!