Лишние дни

3. СТУДЕНТЫ

Топить буржуйку лепестками орхидей — не правда ли в этом что-то есть? Жаль это слишком накладно для меня, иначе купил бы настоящую антикварную буржуйку и зажигал бы себе сколько влезет, попивая пивко с креветками. А ещё я хочу написать белой эмалью на «Джоконде» нечто вроде самой банальной эпитафии, которую только можно изобразить — «Здесь БЫЛ я». Вот так вот запросто испоганить великое искусство и никогда и никоим образом не пожалеть о содеянном вандализме. И о том, что был.

Но это уже слишком.

Прошло пять лет после школы. Пролетели годы, как и не было. Лишние?

На пороге стоит Копейка — студент Общепита, мой бывший одноклассник — какого хера припёрся? В рук бутылка пива, во второй зачищенная рыбка. А пиво свежее, а рыбка нежная.

Копейка чуть заметно — не зря логопеда в детстве посещал — картавит:

— Привет. Выходи.

Площадка между четвёртым и пятым этажом — моё любимое место для бесед. Со студентами Общепита. А пиво выдохнется, а рыбку съест кошка. Что за блядство, а не жизнь?!

Копейка, габаритами до сих пор соответствующий погремухе, достаёт сигарету, подкуривает и глубоко затягивается:

— Ты под чем?

Я даже слегка опешил:

— В смысле?

— Колёса, трава или по-взрослому? — аномальные зрачки и блуждающая между ушей от подбородка до лба улыбка в пол-лица.

— По-взрослому. Пивом убиваюсь.

Он смеётся, своеобразно оценив шутку, и подмигивает.

Перекидываемся парой-тройкой фраз, и я понимаю: разговор не клеится, нет ни одной общей завязки кроме школы (кого видел, я слышал, она замуж вышла, Клим сидит). После того как мы выясняем, что сегодня денёк ничего так, только ветер противный, виснет пауза. И слышно как за стеной смыли воду — поможем, кто чем может, Диканёвке!

Копейка по-кошачьи жмурится и расцветает спелым одуванчиком.

Нежданчик как-то рассказывал о похождениях Копейки и Валерика Запаршева на одной нетрезвой вылазке.

Копейка напился первым и первым нырнул в камыши, когда…

Когда мимо палатки проплыла девочка на матрасе и закричала: «Кто хочет меня трахнуть — плывите сюда!» Половина братвы ломанулась в воду.

После ночных купаний Копейка долго сушил яйца. Именно сушил яйца — костёр находился у него как раз между ног. При этом явственно чувствовался запах палёных волос. Или подгоревшего омлета?

Потом Копейка накатил ещё соточку и до палатки доползти не смог. Занесло на повороте. Там же и уснул, уткнувшись мордой в песок…

Сначала из темноты раздался душераздирающий вопль:

— Хочу женщину!! Дайте мне женщину!!

Потом появился и сам Валера. На «хочу» его резко качало влево, на «женщину» — вправо.

Орал он долго и самозабвенно — коты по весне тише трубадурят. Голод, тем более ТАКОЙ, не тётка — морковочкой и салатиками не отделаешься, нужна плоть — сладострастно подрагивающая и гормонами истекающая. Валера был гимнастом, и плавать не умел.

Нежданчика быстро подзаебали эти скрипы жаждущей души о ширинку неудовлетворённой похоти — он решил помочь спортсмену:

— Хочешь? Так иди к своей Ирочке!

— К кому?

— К Ирочке. Вот же она лежит, — Нежданчик тыкает пальцем в распростёртое тело Копейки.

— Какая Ирочка?

— Ты шо, напился?! Ни хрена не помнишь? Ты же сам её привёл! Сказал, шо Ирочкой зовут и она твоя женщина.

— Да? Ирочка? Моя женщина?

— Ирочка. Твоя женщина.

Валера делает шаг навстречу подарку судьбы, ноги его подкашиваются, и он шмякается на Копейку. Копейка стонет. Валера реагирует мгновенной эрекцией — хватает Копейку за грудь и ягодицы. Грудь, конечно, отсутствует, но зато между ног оказывается даже больше чем надо. Впрочем, Валеру это не смущает. Главное: сие существо есть Ирочка, его женщина, а остальное на постном масле и не ваше дело.

Далее мы тактично закрываем глазки, ибо негоже подсматривать за интимными сценами любви. Пусть даже и не совсем традиционной.

…любовь повернулась ко мне задом…

Ведь любовь — это такое чувство, которое спермой опошлять жалко, а презерватив не выход из положения.

Копейка жмурится и расцветает спелым одуванчиком:

— Я тут недавно Аньку Грибай видел. В метро встретил.

— Ну-у-у, — поддерживаю тему из вежливости: мне эта Анька ни в одно место не впилась, я с ней в школе за десять лет и двумя словами не перекинулся. В отличие от Копейки. Он-то, помнится, в колхозе ей проходу не давал, норовя ладошками оценить бюст размера «шо фары трактора „Белорусь“».

…но она не любит мужчин, она любит клубнику со льдом…

— Я ей и говорю «Давай, типа, с нами». Мы в кабак с товарищем собрались, а тут она. А она «Хорошо». А я ей «Тока нам сначала покурить надо, ну, типа, шмалю». Она не против. Из метро вышли, затарили, ей «Будешь?». А она «Я как хапану, у меня планка падает». Я говорю, я думал она шутит, «У всех падает». Ну, это, пыхнули, идём по улице, а она, представляешь? — срывается, и побежала. Бежит, кричит, выбегает на перекрёсток и падает под колёса мэрса. Лежит, ногами дрыгает и ржёт, блять. Тут мы и охуели, ну не хуя себе у девочки крышу подрывает! Подняли её в сторону, а она грязная, колготки порвала. А?

— Нет, ничего, я тебя внимательно слушаю.

— Купили ей колготки, она переоделась в подворотне. Потом довели до метро — до свиданья, типа, до нескорой встречи. Ну её на хер, неизвестно, шо она ещё бы зачудила. А сами в кабак…

А потом Копейка, зажмуренный спелый одуванчик, ушёл. А я вернулся на кухню и сообразил чашку чая. Без сахара. Сахар, говорят, вреден для здоровья.

Вчера в новостях передали, что русские наконец продали мумию в Соединённые Штаты. Ко Дню Независимости в Белом Доме будет устроен банкет в честь окончания холодной войны. Приглашённым, в числе прочих закусок, будут предложены гамбургеры, приготовленные из бальзамированных окорочков Ильича.

Молодой Владимир Ильич тычет распальцовкой в ректорский корпус. Как всегда, впрочем. Что и говорить — Вечный Студент. Иначе статую и не величают. Невечные.

Встретились.

Руки жмём.

Тоха и я.

Тоха респектабельный — в костюмчике. И я на человека похож — два дня как трезвый и побрился.

Как дела? Нормально, а у тебя? Отлично. Кого видел…

Ведь встретились? ведь руки пожали? — традиция. Евростандарт. Ещё чуть-чуть, и нечего будет сказать. А жаль. Мне почему-то в последнее время не по себе от этой жалости: бабочке тесно в коконе? червячок не желает порхать с утра до вечера от цветка к цветку — всего лишь ради пыльцы? Бред в голове и ощущение нехватки чего-то ради чего стоит вообще…

Подходят двое: мальчик и девочка. Приветливые — с понтом не на Холодной Горе деланные, а на вашингтонских хот-догах вскормленные грудью рогатой Свободы — такие вот улыбки: зубы наизнанку, можно все кариесы пересчитать. Не запломбированные.

— Здрасьте, — говорят. — А вы в Бога веруете?

А мы (ну, нах ёб — подумали):

— Уточните, пожалуйста, не сочтите, в какого именно?

Нервничать начинают, но пока издалека, неосознанно. Улыбаются:

— В Господа нашего Иисуса Христа! — торжественно так рекут. С глубочайшей уверенностью в эксклюзивности Бога. Просьба уточнить им, просветлённым, глупой кажется. Но на то братия их на улицу и погнали, чтоб к прохожим доклёпывались, дабы скудоумных и нищих духом, таких как Тоха и я, вернуть в лоно Истинной Церкви. Они и возвращают. Как могут. Бухтят в два голоса, друг дружку перебивают, запинаются, как сука блохами цитатами сыплют — грузят, короче.

Но Тоху другое интересует:

— А вы, молодые люди, кто будете? Адвентисты седьмого дня? Или так, пятидесятники?

— Мы…

— Понятно, — обрезает Тоха. — А как вы относитесь к концепции ада?

— Мы…

— Понятно, — не даёт расслабить булки Тоха. — Дело в том, шо…

Далее следует обстоятельная лекция — хорошо поставленным голосом! — о том, что в таком-то году такой-то папа римский на таком-то соборе в таком-то Авиньоне коренным образом пересмотрел концепцию ада. И вообще, понятие «Сатана» и всё, иже с ним связанное, появились в христианстве относительно недавно — в Эпоху Возрождения. А насчёт христианства «взагалі» — так это ж, дети мои, не более чем недообрезанная секта иудаизма, чего и вам желаем…

Бомбит Тоха долго и конструктивно: фактами и датами совсем извёл проповедников. Глядят они на Тоху как пилигримы, дохромавшие до Гроба Господня — вроде вот она, Святыня, из-за которой ноги о пески до костей стоптаны, из-за которой муки и лишения принять пришлось, и сарацинские клинки клеймили смертью попутчиков, и жажда вспухала чёрствым языком во рту… А каменюка, бля, каменюкой! Немного обтёсанная, круглая церквушка. И стоило из-за этой срани в такую даль переть?!

— А вы, — мальчик не выдерживает надругательства, — вы… вы хоть во што-то верите?!

— А как же, — парирует Тоха, — конечно верим. Тяжело щас, знаете ли, без Хозяина.

И достаёт из-за пазухи перевёрнутый крест и пентакль. На верёвочках. Тоха как раз недавно основательно на блэк подсел. И я не растерялся, решил подыграть: вывалил из-под черноты одежд свой цепной череп. Который за меня думает. Doom-ы горькие.

Ребятки аж в лице изменились: рожи моментально нашенскими семидесятилетними генами обозначились. Сорта эдак третьего. Не брак который.

Ну, не смог я удержаться, не смог — и всё тут:

— Отойдите! Не мешайте правоверным кришнаитам отрывать крылышки паукам! Это нелегко, когда зрачки заплёваны тампоном в юбке! Мне же глаза мозолит ваше декольте минус первого размера, мадам! Мадам, вам необходимо кушать много капустки! Отойдите, я стесняюсь отбрасывать на вас тень!

Они и отошли. Наутёк.

А мне стало стыдно. Вздыхаю — лицемерно:

— Блажен, кто верует. Юродивых обижать грешно.

Но Тоха неумолим:

— А нехуй перебивать!

Как дела? Нормально, а у тебя? Отлично. Кого видел…

— А знаешь, чей это? — кивок на постамент.

— Знаю. Ленин. Памятник вождю. Институтский, или к муниципалитету приписан. — Подумав немного, добавляю: — Вечный Студент.

— Не-а, — Тоха мотает щелкалом, — это памятник Вечному Панку.

Морщу лоб — так я похож на умного.

Тоха смеётся:

— Ты Панка знаешь?

— Твоего одногруппника?

— Ага.

— Знаю, — ещё бы не знать эту местную достопримечательность: зубной пастой выставленный дрэд и грязнючие джинсы в тон никогда не мытым рукам. Кстати, здороваться Панк обожал: подолгу не отпуская ладонь жертвы, похлопывал по плечу — измарывал собеседника неимоверно. А зная чистоту его пальчиков, которыми он, шокируя преподов, регулярно ковырялся в соответствующем месте… н-да…

Как-то Тоху посетила блажь: вот мы в Политехе учимся, значит, учимся, а ещё ни разу не бродили по Пушкинской, пиво разбавляя чипсами. Это ж непорядок! Надо срочно что-то предпринять!..

Пушкинская.

Дефилируем. Живые манекены на асфальтовом подиуме. Тоха, Панк и я.

Пивом булькаем, чипсами хрустим.

Я по привычке лужи не замечаю, обмакиваю стопы, смываю чужые следы со шнурков. Тоха рассматривает девушек и, тактично извиняясь, сшибает бабушек. Панк вообще ни хрена понять не может: на какой он планете? и шо здесь, мать, происходит? — он с утра употребил семян дурмана и теперь в астрале.

И надо ж было очередной бабульке вывернуться из-под Тохи и выбить шелестящую упаковку?! — чипсы равномерным слоем упали в грязь. Прохожие сразу старательно втоптали псевдокартофель поглубже, чтоб наверняка. Но Панк не растерялся — не пропадать же добру?! — плюхнулся посреди тротуара: глоток пивка и выковырять чипсу из почвы, глоток холодненького и хруст земли на зубах, глоток светленького и, тихонько сдувая песчинки, всмотреться в иероглифы непрожаренностей — ну, чем пацан не археолог?!

На уговоры Панк не реагировал: пиво и раскопки поглотили органично наслоились на приход от дурмана.

…запрятанный за углом

убитый помойным ведром

добровольно ушедший в подвал

заранее обречённый на полнейший провал

УБЕЙ В СЕБЕ ГОСУДАРСТВО…

Мы уходили дальше. Панк сидел, сияя честной улыбкой, дурашливый возле благоразумных иномарок, вялый между длинных ножек в мини, абсолютно апатичный на скоростном хайвэе неотложных дел. И при этом безумно высокопарный и символичный.

Мимо проезжали-проходили, переступая и глядя искоса.

Они не понимали.

Они презирали.

Они боялись.

Панк пил.

Панк ел.

И ничего больше…

— Ты Панка знаешь?

— Знаю, — ещё бы не знать эту местную достопримечательность.

— Мы как-то выпили… немного. А пацаны к Панку: «Тебе слабо посрать возле памятника Ленину?! Какой же ты панк, если не посрёшь возле памятника Ленину?! На большой перемене?!» А Панк подпитый: «На шо спорим?» «На бутылку водки!» Поспорили. Руки перебили. И давай, шоб было чем, Панка кормить: пирожными, булок купили, хот-дог. А дальше, ты знаешь, большая перемена…

Да, я знаю. Полчаса свободного времени. Некоторые используют эти тридцать минут весьма непродуктивно: точат по закуткам домашние бутеры, тратят деньги на пирожки с картошкой, лакают в институтских забегаловках чай, кофеин и лимонад. Жрут, короче. Чтоб было чем дома погадить. Я, если есть мани, пью пиво, если в карманах локальный экономический кризис — не пью. С друзьями общаюсь. Вот, например, как сегодня с Тохой. Место встречи — возле Вечного Студента. Это старая местная традиция. Вот и сейчас стоим, а вокруг народ радостный: своих увидели — мальчики за руки хватаются, девочки обмениваются губной помадой, типа целуются, лесбиянки. Тусня человек в двести. Обычно больше, когда тепло.

— Большая перемена, не протолкнуться. Через толпу рулит Панк. Все расступаются: пьяный, шатается, к тому же панк. Подходит к памятнику. Расстёгивает ремень, штаны спускает, снимает трусы — грязные, семейные, в горошек — и садится…

Тоха делает эффектную паузу, взглядом щупая мимо проплывающие очень аппетитные буфера — дрожание студня в такт шагам: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх… Завораживающее зрелище: отсутствие бюстгальтера и торчащие сквозь футболочку соски — как только ткань не прокололась? Загадка природы. Но симпатичная. И задница спортивная.

— Ну и? — не выдерживаю.

Тоха моргает, слезой смывая потаённые порнографические образы:

— Вот ходят же! Как ходят?! А?! А потом… Я же её изнасилую, и мне ничего не будет — так ходят!

Я с ним, конечно, согласен, но…

— Тоха не тяни кота за уши, чего дальше было?

— Чего? Да ничего, сел и посрал. Знатную кучу навалял, не зря мы его кормили.

— А-а-а?..

— Как остальные отнеслись? Да никак. Все сделали вид, шо не заметили: кто в сторону отвернулся, кто сразу про дела вспомнил, девочки, как по команде, в сумочки за сигаретами полезли и задымили. Мороз полнейший.

— А-а-а?

— А Панк посрал, конспектик по схемотехнике достал — подтёрся…

Тоха должен был закончить Политех с красным дипломом. А ещё он собирался жениться на Ксюхе. Не успел. Все мы не успели.

Молодой Володя Ульянов тычет распальцовкой в ректорский корпус. Как всегда, впрочем. Что и говорить — Вечный Панк.

Началось всё… Ирак? Югославия? Афганистан?

Раньше? — Корея? Вьетнам?

Позже? — Польша? — которая хоть и была партнёром по НАТО, но… Традиции 1-го сентября надо блюсти неукоснительно! Так сказал ИХ президент. А ещё он сказал, что польская порноиндустрия подрывает моральный дух подрастающего поколения американцев.

«Flaming Dart-2» — так называлось избиение Польши — в честь операции от 7 февраля 1965 года, операции по уничтожению военных и промышленных центров на территории Северного Вьетнама.

Во Вьетнаме мы потеряли 3495 самолётов, но если надо, мы готовы заплатить и большую цену, лишь бы спасти наших детей от польской порноиндустрии. Так сказал ИХ президент.

По-моему, он редкостный маньяк: он даже у нас не прошёл бы медкомиссию в военкомате — психиатры забраковал бы. Вот так, на ровном месте затеять Третью Мировую…

А потом что, наблюдать из бомбоубежища стеклянные воронки?

Я считаю, это непрактично.

Практические занятия по политологии в моей группе ведёт некто Абдуллаев Александр Валерьевич, лет около тридцати, внезапно мягкий характер.

Перемена между полупарами.

Абдуллаев сидит в аудитории — значит, по жизни не курит, здоровье бережёт, жирок нагуливает — на случай голода и для солидности. К нему подходит Юлька Мятая (прикольная фамилия, да?) — маленькая девчушечка, рыжая, зеленоглазая и очень сексапильная.

— Александр Валерьевич, а можно я — это?… — и, приподняв брови, кивает в сторону двери.

— Что — это? — не понимает Абдуллаев.

Я тоже не понимаю.

— Ну, это…можно я Вам масленицу сделаю… — щебечет и подмигивает Юлька.

В аудитории повисает тишина. Похоже, всем одновременно пришли в голову пошлые мысли образца «это теперь так называется?». И Абдуллаеву тоже: он перепугано окидывает взором студентов — видели-слышали? — невиноватый я, она сама пришла!

Пауза.

Обстановка накаляется. Ни вздоха — тишина.

— Ну, как в мультике, масленицу? Можно я уйду? Мне по делам надо. — Юлька преданно изучает блестящий бисер на лбу препода; она игриво покачивает округлой грудью и сумкой с конспектами.

— Идите, Мятая, идите, — облегчённо выдыхает Абдуллаев.

Группа приходит в себя, Юлька уходит за дверь. Я вспоминаю мультик, в котором была собака на вышке, масленица и знаменитая хохма про раз-два-три-четыре и раз-два.

Можно я Вам масленицу… Снег, блины и сапоги на вершине намыленного столба, хе-хе. Первокурсницы, учитесь делать масленицу!

Блин, ноги-то от снега мокрые, да и сам я какой-то весь в мыле — просто я сегодня, случайно…

Сегодня я случайно встретил на улице Игоря-колхозника, предводителя моторизированных аборигенов. Он уже не скрывает зелёный цвет лица и маленькие антеннки, нервно подрагивающие над волосатыми ушами. Говорит: сколько тональным кремом не мажься, а национальность — она в крови. Пацан-то, оказывается, беженец с центаврских рудников исправительного типа. А я тогда, на вылазке всё на «белочку» списал, думал, мне почудилось.

У нас Игорю нравится: пиво, спирт, водка — круто! Инфляция, правда, зато мелочь, карманы не оттягивает. Три войны за два года? — ну, это ж самое настоящее мужское дело. Война есть действенная профилактика геморроя.

Вольно у нас парню дышится, стоит себе, изумрудный и толстый, выхлопами антикварной «жульки» наслаждается, антеннки в ритме «Лунной сонаты» вибрируют.

Я спросил, как он в колхозе очутился. А он: лечу на угнанной тарелке, а тут кто-то чай курит, я, как положено воспитанному пацану, сознание от вони той потерял — очнулся: опаньки, тарелка на счастье, мать её, вдребезги. Сначала, говорит, я жизни пугался очень сильно, вежливым был, интеллигентным даже, а потом пообтёрся и как все стал.

Хороший он парень: пивом угостил. И на водку денег не пожалел — за понимание во всей галактике. И всплакнул даже: жаль, говорит, у нас на рудниках такого клёвого пацана не было, денег можно было заработать столько, что курам на всю жисть клевать хватило бы. Тебе, говорит, там самое место. Я, говорит, сдал бы тебя в поликлинику для опытов; во, веселуха была бы! А я ему: верю, но мне пока и здесь на самогон хватает. И на пиво утром.

Домой я заявился около полуночи: ключ ни в какую не хотел попадать в замок, пришлось звонить в дверь — будить фазеров. Заспанная маман безнадёжно махнула на мою постель — ложись, типа, вон тазик на всякий случай, а не то ковры сам драить будешь.

Раздеваясь, я с корнем выдрал две особо несговорчивые пуговицы и больно упал ягодицами на пол, стаскивая дырявые носки, — аромат самого нижнего белья перешибал даже смрад алкогольных испарений из носоглотки. После общения с инопланетным разумом хотелось курить.

Я взял «Чёрного баламута» Олдей (когда напиваюсь, меня всегда тянет что-нибудь монументальное в сортире почитать), оседлал Белого Брата и закоптил, зевая так, что удивительно как челюсть не вывихнул.

Окурок в пальцах настойчиво зашкворчал салом на сковороде, когда в двери позвонили. Спешно завершаю гигиенические мероприятия и натягиваю трусы, размышляя о…

…купить себе такой, знаете, отрывной календарь и использовать по прямому назначению. Как туалетную бумагу. По соответствующему листику каждый день. Чтобы всегда быть в курсе даты и насчёт восходов и заходов солнца. А что формат децельный? — а кому сейчас легко?..

Открываю.

Передо мною Вовик. Стоит — очи доле, сигаретку пальчиками разминает.

Ага, думаю, покурить зашёл. Поздно, я только что покурил. Стоп, думаю, а ведь действительно поздно — половина первого. На хрена, удивляюсь, Вовик в такое время из Дергачей (он там живёт) курить припёрся? Стоп-стоп-стоп, что-то здесь не клеится. Что, а?

— А? — спрашиваю (а на языке так и вертится: поздно, я уже покурил).

— Я… это… потерялся. Можно… это… у тебя…

— Чего? — (поздно, я уже покурил).

— …останусь.

Утром Вован поведал предысторию своего внезапного визита. Оказывается, накануне он немножко выпил с товарищами водочки и опоздал на электричку в 22.29 (следующая через три часа). Трезво рассудив, что нефиг пьяным по вокзалу шастать, отправился ко мне. И всё бы ничего, да вот только с адресом промашечка вышла: не знал Вова моего адреса и в гостях был всего однажды при весьма интересных обстоятельствах, помнил только, что ехать до метро «Индустриальная», а потом будет громадный тополь. Воспоминания о незаметном дереве-гиганте крепко врезались Вовке в голову — в прямом смысле.

Из подземки Вольдемар выполз не в ту сторону и двинул на поиски тополя. Попутно он интересовался у немногих перепуганных прохожих, где здесь улица 17-го Партсъезда (ничего общего, кстати, с моим домашним адресом не имеющая, просто это единственная улица на ХТЗ, название которой Вовик запомнил — исключительно из-за прикольности).

Все опрошенные были категоричны: здесь такой улицы нет.

Категоричность опрошенных Вова видел в гробу: подарочный вариант, перевязанный розовыми бантиками, духовой оркестр играет что-то из Offspring, танцуют все.

Не прекращая соцопроса, наш герой добрался до станции метро «Маршала Жукова». И, не смотря на то, что литраж спирта в его черепе почти соответствовал количеству спермацета в голове кашалота, Вова сообразил: что-то как-то вроде почему-то не так. Сообразил и опять нырнул в метро.

Вторая попытка оказалась более продуктивной — даже тополь материализовался из темноты весьма удачно: не в лоб, а всего лишь в плечо.

Далее дело техники: включился синий автопилот, безотказный прибор — и Вова на месте. Стоит, сигарету пальчиками разминает. Курить хочет.

— Киса, хочешь травы покурить?

— Какой травы?

— Той самой. Помнишь, я тебе рассказывал, ты ещё попробовать хотела?

— А у тебя што, есть?

По настоянию Ольги заходим к Хрюше. Кабан вызывает у неё чувство защищённости и одомашненной безопасности. Моё присутствие такого чувства не вызывает. И слава богу.

Теперь основной вопрос: где? — это же не пивка посербать на лавочке. Как только запашок почувствуется, со всех сторон хвосты набегут. Откажешь, обидятся до слёз, возможна драка. Праздник испортится, как ребёнок после двенадцати лет. Другой вариант — бабульки-доброжелательницы с телефонными трубками у седеющих висков и менты, возмечтавшие о внезапном повышении: сейчас просто мусор, а выполню Задание и стану Главным Мусором… В прогрессивных Нидерландах, может, и по головке гладят, а у нас за распространение и употребление сажают. От года до десяти. Короче, мраки полнейшие. Но это только на первый взгляд.

В действительности всё проще: народ, излишне не комплексуя, курит, не делится, в бабушкиных аппаратах короткие гудки, а патрули бродят в более освещённых местах.

Школьный двор.

…топ, топ — топает малыш…

Упали на лавочку. Хрюша тарит. «Прима» лишилась табака и благосклонно приняла свёрнутый из кусочка спичечного коробка «свисток». Теперь Кабан всасывает измельчённую траву. Часть прорывается через свисток — брачок-с! — Олег кашляет и выражается:

— Ну и гадость эта ваша заливная рыба!..

Наконец папира оформлена.

— Абдула, поджигай!

Ретроспективный юмор — Хрюша сегодня, пожалуй, только Винни-Пуха не цитировал. Впрочем, ещё не вечер.

Поджигаю.

Хрюша глубоко затягивается и быстро «лечит» косячок — смазывает слюной, чтоб медленнее тлел. Хозяйственный пацан.

Успеваем раза по два затянуться.

Сидим. Ждём приходов.

Сентябрьский вечер, почти лето, вся жизнь впереди. А мы на задницах мозоли натираем об лавочку, да под ноги плюём бескультурно и бессмысленно. Вот если соревнование организовать насчёт кто дальше плюнет, тогда смысл появится, а так… Короче, подрываю с насиженных мест:

— Идёмте, — говорю, — прогуляемся. Воздухом подышим.

Идём. Гуляем. Дышим.

— Ну как? — спрашиваю. — Зацепило?

— Не-а, голимый план, — честно признаётся Хрюша.

— И мне што-то никак, — честно отвечает Ольга.

Дурацкая улыбка растягивает моё лицо, и я честно каюсь:

— Да, дерьмовая трава.

Идём. Гуляем. Дышим.

Хрюша делится личным опытом:

— Вот я однажды покурил, так потом еле домой дошёл. Правда, я сначала «долины» с димедролом глотнул…

Выжидающая пауза — кто-то должен задать вопрос. Со вздохом задаю:

— В смысле? — и улыбаюсь.

— Ноги по колени в асфальт проваливались. Знаешь, как тяжело ноги из асфальта вытаскивать? Я от метро еле домой дошёл.

— А надо было не по асфальту, а по земле идти. Из земли-то ноги, наверное, легче вытаскивать, — и улыбаюсь.

— В натуре. А я и не подумал. У земли же плотность меньше!

— Ага, и налипает меньше, — улыбаюсь.

— В натуре. А я и не подумал.

— Земля же и пахнет лучше, и червяки в ней жить могут…

— В натуре. И червяки. Дождевые!

Идём. Гуляем. Дышим.

— Трава, — улыбаюсь, — дерьмовая. Не цепляет совсем. Может хоть пивка попьём, а то прям обидно даже.

Хрюша не против, и Киса согласна. Они ведь правильные ребята, в отличие от тех, кто книжные обложки да телевизор изучают вместо сурового реала: везде же кровь — мышь избивает Тома, Рэмбо передёргивает затвор, морпехи собираются в одиночное плавание к острову сокровищ. Ужас! Бр-рр! Но, если верить кинематографу, есть ещё в этом мире место для любви: Анжелика и хромой инвалид — настоящие чувства, верность и преданность.

— Мальчики, — это Ольга, голосок дрожит, — а куда ларёк делся?! Здесь же ларёк стоял! Куда он делся, а?!

— Киса, ты чего? — улыбаюсь, — Этот ларёк херти сколько лет назад тому убрали. Пять уже. Лет. Тому.

— А где ларёк?! Тут же киоск был! «Союзпечать»!

— Оля, «Союзпечать» ещё раньше убрали, — медленно прожёвывая слова, объясняет Кабан. — Потом здесь ларёк был. Я в нём презервативы всё время покупал. Потом и его убрали.

— Презервативы?

— И презервативы тоже. Вместе с ларьком. Но сначала ларёк, а потом презервативы.

— Какие презервативы?! Здесь же ларёк был! «Союзпечать»!

— Презервативы — это такие резиновые гандоны. Но их уже нет. Давно. Как и ларька в киоске «Союзпечати». В «Союзпечати» презервативы не продавали. Потому её и убрали — зачем, если презервативы не продают, правильно?

— Олег, ты што-то путаешь!

— Ничего я не путаю. Гандонов я как будто не видел.

— Да-да, ты прав! — она пробегает немного вперёд, останавливается, оборачивается и загадочным тоном — тс-с-с, по секрету! — выдаёт: — Я поняла: ларёк стоит, просто мы его не видим!

И, уподобившись внезапно ослепшему человеку, выставляет руки вперёд — щупает пальчиками пустоту, осторожно передвигаясь маленькими шажками:

— Сейчас я его найду!

Ничего не оставалось, как взять Оленьку под белы рученьки и аккуратненько оттащить в сторонку, чтоб народ не пугала.

Она, конечно, расстроилась, долго молчала и вдруг, неожиданно и с придыханием, зашептала мне на ухо:

— Саша, почему он за нами идёт?

— Киса, кто идёт?

— Этот страшный человек.

Оборачиваюсь — действительно, мирно шагает невзрачный мужичок, метр в шапке, плешь без усов. Мы этого красавца только что возле магазина обогнали.

— Да ладно, — говорю, — чего ты, Киса? Идёт себе и пусть ковыляет. Может там его гнездо. Дела у него там. И яйца не насижены.

— Какие яйца?

— Откуда я знаю. Я ж ему не жена.

— Тогда почему он идёт за нами?

— Чёрт, а действительно…

— А может это просто мы идём впереди него?

— Может. Но тогда почему он идёт за нами?

Покупаем по батлу «монастырского светлого» на фэйс.

Стоим. Пьём.

Добрый Хрюша решил успокоить мелко подрагивающую Ольгу шутками. Своеобразными, невинными шутками.

— Оля, а я же маньяк! — добродушно Олег.

Киса внимательно смотрит на Олега:

— Кто?

— Маньяк!

— Кто-кто?

— Ну… маньяк. Хожу и всех молотком по голове — тюк!

— Зачем?

— Ну я же маньяк!

— Кто?

— Ма-а-а-а-ньяк! Читай по губам: МА-НЬЯК! Хожу — и тюк!

— Зачем?

— Как зачем? — задумался Хрюша, лоб наморщил даже, и неуверенно так: — Чтобы молотком по голове — тюк?

Киса тоже задумалась на пару секунд, улыбнулась и ответила:

— Правильно, ты же маньяк.

— Кто? — не понял Кабан.

— Ты, — настаивает Киса.

— Зачем? — тревожно поинтересовался Кабан.

— Чтобы по голове молотком — тюк! — как маленькому ребёнку очень медленно сказала Ольга. — Ты же маньяк!

— Кто? Я?

Этот разговор меня крайне достал. Я ненавязчиво предложил всем заткнуться и допить пиво. Очень тактично предложил:

— Товарищи, вы бы заткнулись, а? И пиво пейте, а то…

Что может случиться, если они не завалят хоботы, я не знал. Поэтому фраза осталась зловеще неоконченной.

Да, слабенькая трава — лопушки.

Теперь, вспоминая всё это, я…

Улыбаюсь.

Демон втянул живот по стойке смирно, Демон улыбался папе. Жизнь заставила. Что и говорить, сессия — это не летние каникулы и даже не пивка в субботу хлопнуть. Демону нужны деньги. Деньги есть у папы. Надо просить.

Папа любил, когда у него правильно просили: подобострастно и заискивающе, потупив очи доле, и с едва заметной слезинкой благодарности — благодетель ты наш! — вот так чтоб просили.

— Пап, мы на зачёт надо. Васильева, сука, без практических не ставит. А я не ходил. Денег хочет. Двести гривен.

Коля просил правильно — дрожа и потея. И потому папа денег дал, не поскупился.

Коля поехал в институт и принялся ждать суку Васильеву возле преподавательской. А тут вдруг по коридору щимится Дрон:

— Привет, Колян, чо ты тут делаешь?

— Васильеву жду.

— Какого хуя?

— Бабло за зачёт принёс.

— Много бабла?

— Двести гривен.

— Ты чо, ебанулся столько давать? Она и за сто рада и счастлива будет, ещё и отсосёт в придачу. Лучше пойдём пиво пить — угостишь.

— Ну, пойдём.

И пошли они в «Данилку», и выпили пива. И очнулся Коля утром в общаге: похмелье и денег болт. Знатно вчера погудели — хлопают Колю по плечу. Ты, если что, заходи.

И поехал Демон домой: хуёво, а зачёт всё равно сдавать надо.

— Папа, я зачёт вчера сдал. Но ещё на лабы надо. Двести, — объяснил Коля папе. Святая ложь во спасение.

Получил баблос и двинул в институт. Определился на местности и принялся ждать суку Васильеву возле преподавательской. А тут вдруг по коридору щимится Зомби:

— Привет, Колян, чо ты тут делаешь?

— Васильеву жду.

— Какого хуя? Идём лучше пивка ёбнем.

— Да не, я вчера с Дроном уже ёбнул пивка.

— Не гони, я угощаю.

А на халяву, как известно, даже уксус халва.

Поутру проснулся Колян в общаге. Денег болт и ещё три гайки: кто-то спиздил кроссовки. Ты, если что, заходи.

— Пап, тут такое дело… Я в общежитие зашёл, а у меня деньги украли… выпили мы… немного… и кроссовки… На лабы надо… ДВЕСТИ ГРИВЕН, ПАПА, ДАЙ, ОЧЕНЬ НАДО!

На следующий день Коля в институт не поехал, и не ждал суку Васильеву возле преподавательской, и «Данилку» не посещал — лежал Коля на диване: прикладывал лёд из морозилки к синякам на лице, на попку сесть не решался — папа в гневе вчера был страшен: не поленился, нашёл в чулане старый армейский ремень.

Но с зачётом проблемы рассосались: родитель сам подождал — и дождался! — суку Васильеву возле преподавательской. Заплатил сто гривен и домой вернулся очень довольный. И даже мечтательно заулыбался, когда узнал, что в следующем семестре Васильева опять будет что-то преподавать сыну.

Андрюха улыбается и неторопливо потягивает тёплое пиво. Он всегда пьёт только тёплое. Потому что у него всегда болит горло.

— Озоновые дыры, блять, — он щурится и отворачивает небритую морду подальше от солнечного ультрафиолета. — Мне тут Дилер рассказывал. Прикольная тема. Послушай.

Слушаю.

— Он должен был встретиться в метро с одним чертом. Нормально, в вагоне толпа, всё как надо. Пробурился через народ, рядом стал. Стоит. Чувствует: ему в сумку засунули. Нормально. Он деньги черту в карман. А тут глядь: на них мужик смотрит. Сидит на лавочке и смотрит. Дилер отморозился и давай на выход, к дверям. Стал и не оглядывается, стоит и думает: мужик какой-то отфонарный, чо я дёргаюсь? Но! — вдруг я отошёл, а мужик за мобилу и: такой-то, одет так-то, вагон номер такой-то, двери первые от начала по ходу — фас! примите и распишитесь… Я типа щас подъезжаю, двери открываются, и меня мордой вниз встречают менты, а в сумке пакет дубаса, явно не для личного пользования — лет на десять и затянет, у нас же не Голландия. Подумал — и забыл: не злопамятный он. Пока доехал, расслабился, попуск из головы выкинул. Двери открываются, он выходит, а ему навстречу козыряют два мента: предъявите документы. — Андрюха делает торжественную паузу и наслаждается эффектом: видит, гад, мне не терпится узнать, что дальше было.

— И тут Дилер выпрыгивает: «Мужики, домой мне! Я дома утюг забыл! Я с работы быстрей! Мужики! Утюг!» «Так давай беги, хули ты ещё здесь?!» — мусора отзывчивые попались, понимающие. Дилер на кости и ходу. Дома очнулся, водки ёбнул, косой забил — в себя пришёл, да в воскресенье пообещал прогуляться в церковь: поставить десяток свечек за здоровье конструкторов электронагревательных приборов.

— Да, это не Амстердам. Подфартило ему. Надо же, сообразил как, молодец, продуманный. А то загудел бы, как пить дать.

— Угу, — староста отдаёт стеклотару обтрёпанному худющему мальцу с бельмом на левом глазу. — А я тебе рассказывал, как Зур за колёсами ходил?

— Не помню. Не, не рассказывал.

— Кореш подбил Зура колёс заглотить. А кореша знакомый наркоту толкает, и колёса тоже. Пошли они покупать…

— Shopping? — ухмыляюсь.

— Да! — а! Угу! Жопинг, блять, пошли отовариваться. Зур с собой пакет взял полиэтиленовый с понтом за хлебом. Он потом в натуре батон купил. А пакет блатной, с рисунком: жаба, ебало стрелой проткнуло, шоб, значит, в рот не брала. И надпись «I love you».

— Да, сильный кулёк.

— Ну так! — Андрюха провожает взглядом офигенно хаерастую девушку. — Ничего задница.

Внимательнее присматриваюсь к фактуре джинсы, обтягивающей девичьи булки:

— Так себе. Толстовата.

— Да ладно, небось, так бы зубами и впился?!

— А по-моему, ты гонишь. Мне спортивные нравятся: маленькие и круглые. Шо там дальше с твоим Зуром было?

— А по-моему, ты съезжаешь… Зур забежал в гастроном батон купить, купил, с девочкой-продавщицей на вечер договорился — так сразу у неё же и презервативы купил. Короче, при хлебе подходят хлопцы, смотрят: знакомый кореша на обычном месте тусуется. Зур на углу остался, а кореш подкатил. Тут их мусора и повязали.

— Всех?

— Всех.

— И Зура?

— И Зура. И девочку-продавщицу.

— А Зура какого? Он же в стороне и не при делах?

— А я знаю?! Видать, мусора пропасли, и в момент купли-продажи всех и повязали. Зура за компанию.

— Н-да-а-а… — сочувствую я. Видать пиво немного подействовало.

— Потащили в отделение, и давай Зура колоть: что? где? куда? откуда? адреса? пароли? явки? А Зур: мой офис с краю — ничего не знаю, моя твоя не понимай, я за батоном пошёл, а тут они… Мусора начинают ему на психику давить: мы, ебать, в институт сообщим — тебя, на хрен, в армию выгонят. Мы щас в твой пакет, в батон, герыча накрошим — и пойдёшь по этапу. А Зур тубусом прикинулся и делает большие моргала: типа, ни хера не понимаю — ел чеснок, а отрыжка апельсинами?!

— Молодец, стойкий оловянный солдатик. Как Зоя Космодемьянская. Примёрзшая к петле.

— Во-во, они ему так и сказали: «Ты шо, Павлик Морозов? — молчишь как партизан!» А он: «Не-а, Павлик Морозов всех заложил, а я — могила. Я как Олег Кошевой!»

— А они?

— Они проорали и отпустили.

— Повезло. Могли ведь… — это я уже так, из приличия, но без сочувствия: эффект от пива выветрился.

— Могли. Они такие…

В голову лезут мысли о бренности всего сущего и кознях отечественной милиции: ещё чуть-чуть и кинет на умняк, что не допустимо, ибо денёк на редкость погож, и хоть попки несколько толстоваты, но хаера-то всё равно радуют офигенностью! Поэтому предлагаю:

— Может ещё по пиву?

Покупаем, сервис радует: бутылки открыты и готовы к употреблению. Чокаемся батлами «монастыря»:

— За сессию!

Повсеместно известно, чем больше за сессию пьёшь, тем лучше она сдаётся. Шива-Санёк вообще утверждает, что если достичь оптимального минимума затрат на учёбу и расчёт курсовиков при максимальном употреблении спиртного и пива, то можно сдаться с первого раза, без хвостовок. Пока его теория не подтверждена практически, не смотря на то, что максимум однозначно соблюдён. Наверное, надо минимум уменьшить. Правда, не знаю, куда его меньше-то…

— За сессию!

После такой серьёзной истории тоже надо похвастаться весёлыми знакомыми, по возможности клиентами наркологического диспансера, но с этим как-то напряг. Нет таких. Все мои друзья-товарищи самые обычные, в меру серые. Хотя…

— Дрон с Вальтером однажды решили тореном побаловаться. У Вальтера был торен. Он предложил Дрону. Дрон не отказался — на халяву почему бы и нет? Слопали они по три колеса: ждут приходов, а приходов всё нет. Ждут, а всё нет и нет. Шо за попса?! Ещё по колесу скушали — сидят, хмыкают, вмыкают. Голяк, хоть ты тресни! Ни в одном глазу! Дрон даже критиковать стал Вальтера: мол, Олежка, что за оскорбинки ты мне подсовываешь, зачем выдаёшь желаемое за действительное? Вальтер оправдываться не умеет: ещё по две предложил. Захавали, не обляпались — опять пусто. Со злости ещё добавили… Короче, Дрон плюнул и домой пошёл, а Олег, соответственно у себя остался. — Я замолкаю, смачно глотаю пиво и жду реакции. Староста не ведётся. Ладно, мы птицы не гордые: — А тут из Хирятни Амбал вернулся и по виду брата сразу определил, что тот явно трезв, морда-то не покраснела, но при этом конкретно уделан, ибо сел в сортире гадить и не закрылся: дверь настежь, штаны на лодыжках. Проходя мимо горшка и бросив мимолётный взгляд, Амбал оторопел: Вальтер курил и пальчиком стряхивал пепел. И вот этот самый пепел до пола не долетал — растворялся в воздухе. Амбал протёр глаза и ущипнул себя за руку до крови, но — не долетает и растворяется, зар-раза! Потере Амбала не было предела: Олег уделался, а его, Амбала, глючит! Расскажи кому, кто поверит? Нету в жизни справедливости: ведь бросил же, давно завязал нюхать растворители, ацетоны и прочие «Моменты». После того случая с радио. Когда рассказывая сводку погоды, дикторша поведала: «А завтра в Харькове будет плюс пять… или плюс десять… или плюс двадцать… или плюс тридцать… или…». Амбал тогда резко выдернул штекер из розетки, пока эта сука не наговорила КОНЕЦ СВЕТА, от плюс тридцати плавятся арктические льды, плюс сорок-пятьдесят-сто — кипят воды Мирового океана, плавится почва, пылает атмосфера. И всё это могло бы случиться, если б не Амбал геройски не спас планету. Тварь-дикторша повышала бы температуру до адской отметки, дай Амбал ей волю. На следующее утро он бросил токсикоманить…

— Про Амбала ты уже рассказывал.

— Да? А-а, может, мало ли. Так вот, пепел растворялся прямо в воздухе. Заметь, Виталька в тот день был трагически трезв. То есть день прошёл просто безобразно. Бесцельно, можно сказать. А тут дома такое…

— Приношу свои соболезнования.

— Соболезнования? Соболезнования — это правильно. Амбал собрался с духом и потопал смотреть на брата с непозволительно близкого расстояния…

— Ну и?

— В сортире просто тень от стенки была. Пепел падал в тень. Поэтому и не видно было, как он на пол сыпался. У Амбала аж от сердца отлегло, даже выпить расхотелось. Но это всё фигня. Вот Дрон у себя дома почудил — это да!

Смотрю на бутылку: ровно на половину пустая. Раньше закурил бы, а сейчас не стану — тренирую силу воли.

— Глючить Дрона стало посреди ночи. Запоздалый приход. Знаешь, как это бывает?

Андрюха ухмыляется и кивает. Уж он-то знает. Я и не сомневаюсь.

— Его, как и Вальтера, пробило на покурить. Лёжа в постели. В однокомнатной квартире. С родителями, которые не курят, рядом. Такой вот глюк: Дрон лежал на диванчике и курил. И плевался. Вот так: «Ть-фу! — у! блять!» Очень громко. «Ть-фу! — у! блять!» Затяжка. Очень смачная затяжка очень вкусным дымом СИГАРЕТЫ С ФИЛЬТРОМ. А может БЕЗ ФИЛЬТРА. Какая разница? Он лежал, курил и плевал на ковёр: «Ть-фу! — у! блять!!» А потом сигареты не стало: может, выпала, может, истлела, может, он её съел — кто знает? А может, в воздухе растворилась… Ть-фу! — у! блять! А потом Дрон вспомнил статистику: восемьдесят процентов пожаров возникают вследствие курения в постелях, злостно не оборудованных огнетушителями и ящиками с песком. Песок, понятно, для естественных нужд домашних животных.

Староста хмыкает и одним глотком допивает бутылку. Мальчонка уж тут как тут.

— В роли домашнего животного выступила средних размеров чёрная пантера с яркими глазами и ошейником за ушами. Зверюшка доверчиво потёрлась о Дрюнено бедро и замурлыкала «Smoke on the water». Дрона пробило на измену: «Маза фака щет, ща всё заполыхает!» Он вскочил, перебрал постель в поисках бэрика: подушка на полу, одеяло на голове, простыня между ног. В таком виде его застали разбуженные папики: «Андрюшенька, что с тобой?» Дрона тоже Андреем зовут.

— Тёзка, — староста медленно поворачивает ершистый череп, сверкая глазками вслед очередной массивной попке.

— «Андрюшенька, что с тобой?» Но Андрюшенька занят: он отталкивает пяткой надоедливую кошечку и щупает пуфики на предмет окурка, который обязательно станет причиной возгорания. Папа с мамой суетятся, бегают вокруг, но Дрон ничего не замечает, он занят оперативно-розыскной работой: нюхает обивку дивана — вдруг дымом штыняет? Штыняет позавчерашними носками в углу, дымом — извините! Что вдвойне подозрительно. О, идея: надо обезопасить родимую квартиру, залив пожароопасную зону водой. Вода есть на кухне. Надо заметить, что на кухонном столе у Дрона стоит два графина: один с кипячёной водой, второй с коробками спичек. Насчёт спичек — эдакий семейный приколец. Короче, Дрон щимится к графинам, невзначай наступив на хвост пантере. Пантера матерится папиным голосом, но Андрюшенька уже наливает воду из коробочного сосуда. Вода, естественно, не льётся. Высыпаются картонки «балобановских». Но Дрон на такие мелочи ложил: главное, пожар предотвратить. За Андрюшей семенят предки. Перепуганные. Папа интересуется: «Андрей, ты пьян?» «Нет», — отвечает Дрон. «Дыхни». Дышит. В натуре, без вкуса, без цвета, без запаха. Папа вспоминает свою армейскую молодость и сослуживцев из Средней Азии: «Андрей, ты что-то необычное курил?» Дрон чувствует, что способен говорить одну лишь правду, и только правду. Если бы папик поставил вопрос корректно, то получил бы исчерпывающий ответ и ещё тачку ответиков в придачу. Но… «Нет». «Сынок, что ты хочешь?» — это мама. «Водички». «Сейчас я налью», — папа высыпает спички и наполняет кружку водой. С воплем «До дна!» Дрон выпивает, резко выдыхает и занюхивает папиным хаером. Папа затравленно дёргается. Рот Дрона наполняется слюной, следовательно: «Ть-фу! — у! блять!!» Фазеры в панике: единственное дитё окончательно крейзанулось. Дрон стаскивает трусы и вышивает по квартире, блаженно улыбаясь и приманивая невидимых птичек: «Гуля, кися, гуля, кися! Ть-фу! — у! блять!!» Родители гуськом за ним. Потом были странные, но гениальные, песни под гитару — соседи почему-то не оценили искусство в три часа ночи. А Дрону было наплевать (Ть-фу! — у! блять!!) — он ушёл в другое измерение, в параллельный мир. Утром он вернулся из странствий, получил конкретный пропиздон от насмерть перепуганных родителей и решил с экспериментами завязывать. А то родные чрезмерно волнуются. Седеть начинают. Уж лучше водочку…

— Лучше пиво.

— Лучше, — допиваю, — намного лучше.

Бутылка — пацану.

Бутылка водки, бутылка вермута и бутылка «долины» — это подарок. Не упакованный — бантики-ленточки отсутствуют, но пить можно.

Идём на день рождения к Димычу Воронцову: Дрон, я, Амбал и Зомби.

Открывает сам именинник — подарок не берёт — боится отпустить дверь. Говорит, что может упасть. Приглашает войти, но сам торчит в дверях. Говорит, что в этом месте у него фиксация самая ярко выраженная.

Протискиваемся мимо. Навстречу выбегает СВ и кидается целовать Амбала. Амбал не теряется и хватает её за ягодицу, за что получает локтём по ебалу.

Заходим в комнату. На кровати Мойша трахает Яну. Они культурные молодые люди: делают ЭТО под одеялом. Чтоб не при всех. У Мойши даже принцип такой есть: секс — это только для двоих. Здороваемся по очереди с Мойшей — Мойша, без отрыва от производства, пожимает нам руки. Здороваемся с Яной. Яна здоровается с нами: стонет и кивает.

Идём на кухню. На кухне Кабан, Петя и ещё какие-то личности пьют спирт. Наливают и нам. Димыч сидит на унитазе и кричит, чтоб налили и ему. Когда СВ подаёт Димычу стакан, Димыч громко пукает. Из благодарности.

Оказывается, все они бухают уже третий день и очень обижаются, что мы так опоздали.

Зомби предлагает выпить вермута — на него смотрят как на пидараса. Зомби замолкает.

Пьём спирт.

На кухне очень жарко. Все раздеты до пояса. Кабан снимает с плиты чайник и неловким движением выплёскивает немного кипятка на спины Дрона, Амбала и Зомби. Они матерятся. Кабан оправдывается. Они смазывают спины спиртом. Кабан матерится.

Галя предлагает выпить за именинника. Именинник предлагает выпить за Галю. Они уходят на балкон, у них лирическое настроение. Они смотрят на звёзды и думают о любви. На балкон заходит Петя. Петя говорит: «Эх, подрочить бы сейчас!» «Так подрочи», — говорит ему Димыч. Петя достаёт член и начинает дрочить. «Не здесь. Иди в комнату подрочи», — говорит ему Димыч. Петя идёт в комнату, Петя дрочит на ходу. В комнате танцуют медленные танцы. На кровати Мойша трахает Яну. СВ блюёт на магнитофон.

Дима выходит на середину комнаты и говорит, что он собирается устроиться на работу в ментовку и жениться на Гале. Дрон называет его идиотом. Дрон предупреждает его: «За твоими детьми будут бегать другие дети и кричать: вы дети мента! вы дети мента!» Дрон говорит: «Тебе это надо?» Димыч отвечает, что надо и предлагает поднять бокалы. Но бокалов нет, бокалы разбили ещё вчера. Поднимаем рюмки.

Зомби и Амбал сбегали за пивом и рыбой. Какой день рождения без пива и рыбы? Сидим, пьём пиво и едим рыбу. А Кабан спрашивает: где мой хвост? Ржём, типа, напился Кабан, гонит. Но Кабан опять спрашивает: нет, где мой хвост? Ему дают хвост: хороший, жирный, с плавником. Он встаёт за пивом. Сзади из-под халата выглядывает что-то длинное и пушистое.

— Кабан, шо это?

— Это? Не, ну, бля, наконец-то! Это — хвост. Я когда пива перепью — отрастает…

Утром Димыч блевал кровью. И мы скинулись и купили ему бутылку пива. Чтоб подлечился…

Я потом как-то зашёл к Димычу — после его женитьбы. Меня сразу же отправили на кухню. Ё моё, как же здесь всё изменилось!

Спустя пару лет после того дня рождения на кухне невозможно представить таракана. Вообще. Сижу, пытаюсь — не получается. Не могу. Представить. Вроде лапки, усики… — не представляется! По отдельности? Пожалуйста: лапки, усики. Вместе — никак! — лапки и усики сливаются в хер знает шо — в лапкиусики. Блеск посуды и стерильность стола пагубно воздействуют на головной мозг: разрушают гетеротрофные связи с реальностью, в которой существуют тараканы. Мало того: с реальностью, в которой существует понятие «таракан». И даже с реальностью, в которой… — но это маловероятно, поэтому не будем.

А вот и тарелочки, ложечки, и хлебушек. Свежий. Хрустящий. Нет, я ещё не пробовал, но уже представил. Надо же хоть что-то, раз таракан не поучается. Надо же хоть КАК-ТО компенсировать: свежий, хрустящий.

От тарелок пахучий пар — вкусно! — борщ.

БОРЩ.

Горячий. Раскалённый до красного цвета.

Голод — сглотнуть слюну как можно незаметней.

Сижу, пытаюсь — не получается. Галя заметила. Димка заметил. И я заметил, что они заметили. А Димка опять заметил. И понял:

— Шо мы свиньи, борщ без водки жрать?!

И бутылку из холодильника — раз! И в рюмки — два! И хорошо, чудесно, и замечательно же. Блаженство: борщичком, горяченьким до пота, закусить.

Молодец Димка. Понятливый. Действительно: мы же не свиньи какие-нибудь!

А если сейчас попробовать… Лапки, усики — по отдельности — есть такое дело, без проблем. А вместе? — почти, почти… Нужно ещё поработать, бутылочку допить — может тогда?

Мы же не свиньи?

Вдруг ни с того, ни с сего виноградного захотелось. Мы ж не мусульмане: нам и свинину можно, и вином хоть упейся — Боженька сильно возражать не будет.

Разглядываю этикетки на бутылках:

— Што тут у вас есть из вина?

И сразу же уточняю:

— Подешевле?

— «Альминская долина».

Классика жанра — кальвадос недоделанный. Годится.

Лифт останавливается на восьмом.

— Кто там?

— Оля, это мы, — представляется Серж.

— Кто? мы? — не верит, что это мы Овчалова.

— Слон, Шакил и Кабан.

Она на пороге. В халатике. Улыбается:

— Привет!

Все вместе:

— Привет!

Добавляю:

— Привет, Киса. Как жизнь молодая?

— Регулярно.

— Пить будем?

— Што?

— Вино. Самое дорогое, в магазине дороже не было.

Кухня. Пепельница на столе. Жарится картофель. Общаемся:

— А моего Алёшу в армию забирают, — вздыхает Ольга и поглядывает на пятнистого — сборы у него — Слона. Слон прямо с военки, не заходя домой, во все тяжкие ударился.

— Ничего сделать нельзя? — спрашиваю. — За деньги, я уверен, можно всё устроить.

— Не знаю. Он ходил в военкомат, у нас же военки нет, сказали в десантники. Он такой теперь довольный и немножко гордый. В десантники ведь не всех берут. — Похоже, она целиком и полностью разделяет оптимизм своего парня. Небось, уже представляет его в пятнистом камуфляже и в голубом берете, с «калашом» в мускулистых руках, на левом плече татуировка. И весь этот суповой набор а-ля Рэмбо болтается в синем небе под стропами парашюта — на фоне восходящего солнца. Она уже построчно знает, что будет написано в каждом письме к нему, и сколько солёных литров пропитают подушку. Она видит, как он, прям весь такой мужественный, с небольшим, но очень сексуальным шрамиком на лице, возвращается, чеканя строевой шаг, а она бежит навстречу, рыдая от радости, и прыгает ему на шею, и разрывает пропахшую настоящим мужским потом тельняшку, и целует волосатую грудь…

Ню-ню. А если всё не так, а?

— Ты, наверное, не хочешь, штоб его забирали, да, Киса? — ненавязчиво интересуюсь.

— Не хочу?.. Конечно, не хочу.

— Это ж на полтора года, — прикидывает Слон. — Ждать будешь?

— Буду.

— А ты знаешь, Киса, шо в ВДВ, в смысле в аэромобильных войсках, самая страшная дедовщина. Не такая, ясен перец, как в стройбате, но… А ещё они на головах кирпичи разбивают. На головах «молодых». Когда «дедами» становятся.

— Ты это серьёзно, Саша? — место голубого берета занимает добротная стальная каска; так, на всякий случай.

— А ещё, когда мальчиков надолго лишают общения с девочками, у них иногда случаются интересы к другим мальчикам… Я о мужеложстве и потере ориентации.

Вторая каска судорожно пытается прикрыть ягодицы любимого.

— Вообще-то сейчас с парашютами не прыгают. У государства денег нет на парашюты.

— Потому без парашютов прыгают. А когда падают с трёх тысяч, теоретически дёргают за теоретическое кольцо, — острит Хрюша, не изменяя серьёзности заточки.

— Да, — присоединяется к беседе Слон. — Правда внизу, то шо остаётся, отскребают уже практически.

Ольга испуганно всматривается в наши мордашки: может, кто-нибудь улыбнётся, а значит всё сказанное шутка? Но мы не улыбаемся.

У нас каменные лица.

Нужен последний штрих:

— Ничо, Киса, он вернётся года через два, если, конечно, не удавится на собственном ремне в нужнике. Наша армия занесена в книгу рекордов Гиннеса по количеству самоубийств, в курсе, да? Может, даже хромать не будет после ночных прыжков со сверхмалой высоты верхнего яруса коек. Представляешь? — подойдёт и обнимет тебя: молодой, красивый, с железными зубами. Свои ему ещё в первый месяц повышибают. Ага, с железными зубами и лысым черепом с вмятиной от силикатного кирпича. Зато гордый. Десантник. Он у тебя, говоришь, красивый? — и с разъёбанной задницей.

Ольга бледнеет. Мы замолкаем.

Кабан первым не выдерживает: подавившись сигаретным дымом, начинает хохотать. Присоединяемся — Слон и я. Овчалова неуверенно улыбается, потом смеётся — нервно. В отличие от нас: мы-то ржём от души.

Ольга сильно разволновалась и, как всегда, проглядела картошку. Тобишь основательно подпалила: фирменное блюдо — чипсы-уголёк.

Откупориваю вилкой «долину». Наливаю в бокал — Овчаловой. Она не пьёт, она смакует:

— Никогда не пробовала. Хорошее вино. Мне очень нравится.

Это она так издевается: прикидывается дурочкой и несёт чушь. Или приятную лесть. От которой любой ОН, схававший её слова за умытую гривну, надувается от самообожания. Киса же тайно получает удовольствие от непроходимой мужской тупости.

Ладно: один-один.

Ещё есть сэм и рябина на коньяке.

Много дымим.

— Мальчики, говорите, што произошло?

— Ничего.

— Но я же ВИЖУ!

Молчим. Долго молчим. А, ладно, сама напросилась.

— Ты новости смотришь?

— Смотрю. А при чём…

— Вчера русские в Югославии зубки показали: «автопробег» на полтыщи кэмэ. А мировые войны традиционно на Балканах начинаются.

— А-а-а, — она игриво улыбается, — а я-то думала…

— Нам на военке сегодня так и сказали, — перебивает Слон, — если ШТО, мы вас ЗАВТРА кидаем на взвода, а тех, кто только полгода — на экипажи.

Ольга с ужасом смотрит на Серёгу, дошло-таки: ТО, ЧТО МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ — РЕАЛЬНО.

Я одеваю дежурную улыбочку. Я расслаблен, уткнулся локтями в стол. И всем своим нездорово трезвым видом показываю: ерунда это всё, за Серёгу переживать не стоит.

— Киса, да не бойся ты за Серёгу. Если ШТО-ТО случится, он и в танк сесть не успеет.

Она с надеждой смотрит на меня: не въезжает. Она слышит — чувствует? — уверенность в моём голосе и успокаивается:

— Да-да, в танк не успеет. Это хорошо.

Улыбаюсь:

— Если ШТО-ТО случится, то можно даже о соли и спичках не волноваться.

— Да-да, не волноваться…

— Это же хорошо?

— Хорошо?.. А, да-да, хорошо…

— Вот и ладненько. Есть предложение: давайте выпьем за поколение, которому не нужно больше ни о чём беспокоиться! Это ж наконец коммунизм какой-то: не нужно ни о чём беспокоиться! Мне это нравится!!

…а при коммунизме всё будет заебись, он наступит скоро — надо только подождать…

— Мы будем вечны! — Слон счастлив, Слон хохочет. — Да пошли они все на хуй! Я не буду воевать за эту страну. Мне здесь нечего защищать! Мы будем вечны!

Будем.

Я смотрю на пятнистое счастье.

Военная кафедра: сборище пятнистых придурков и офицеров-даунов. Раскалённый плац: май и асфальт.

— Ковалёв, все идут нормально, один ты не в ногу!

— Товарищ майор, а он иноходец.

— Шакилов, отставить разговорчики в строю!

— Так-с, кто нам ответит што такое время «Ч»… Нет желающих? Курсант Ковалёв!

— Я!

— Расскажите нам, што такое время «Ч».

— Затрудняюсь ответить, товарищ майор!

— Отлично, Ковалёв, отлично, это «двоечка». Придёшь, пересдашь. Шакилов!

— Я!

— Мы вас внимательно слушаем, Шакилов. Што такое время «Ч»?

— Это «двоечка», товарищ майор!

— Молодец, Шакилов, молодец. Придешь вместе с Ковалёвым… Што? Никто не знает? Слушайте и запоминайте: время «Ч» — это момент, когда кокошки вашего самого быстрого солдата провисают над первой траншеей противника! Запомнили?! Ковалёв!

— Я!

— Што такое время «Ч»?

— Это когда кокошки моего самого быс…

— Идиот! Ты ещё вздумай мне такое на экзамене ляпнуть! Всем: учебник «Тактика, часть два. Рота, батальон», страницы 46 — 57! Готовьтесь! На следующем занятии проведу опрос.

— Слушайте внимательно, товарищи курсанты, штоб потом не говорили, што я не говорил. На следующее занятие взять с собой карандаши и резинки — будем рисовать роту в обороне.

— А какие карандаши, товарищ майор?

— Для вас персонально, Ковалёв, напомню: цветные.

— А резинки?

— Шакилов, вы же не в борделе!

— Бля, ну и начадили! Хоть топор вешай! Мне срочно нужно натянуть резинку. На голову. И не надо пошлых взглядов, дайте мне противогаз! — Кабан уходит на свежий воздух: курить на лестничную площадку.

— Я это, мне посетить заведение… — поднимаюсь, замечаю недоумение хозяйки. — Ну-у, Ольга, на офис мне надо. В сортир, короче.

Ага, вроде поняла, а то я уже собрался подробно осветить все технологические тонкости мочеиспускания у мальчиков.

Унитаз и ванна в одном комплекте — совмещённая изба-читальня — терпеть не могу! Особенно, когда наблюдается отсутствие уровня в сливном бачке. Опять СУКИ воду отключили.

СУКИ — это некие абстрактные отключатели горячей и холодной воды. Иногда мне кажется, если они захотят перекрыть вентили в роддомах, то ни у одной роженицы ничего никуда не отойдёт. Также СУКИ специализируются на отключении лифтов, газа и электричества. В народе эти пакостники безвариативно ассоциируются с представителями высших эшелонов власти…

Щёлкаю шпингалетом. В полумраке прихожей мрачные отблески трёхстворчатого зеркала. Полторы бутылки «долины» залиты в неровности под черепной коробкой — штиль перед бурей. Откуда-то из холодных глубин памяти всплывает слово «Кэндимэн» — непонятное слово, ерундень какая-то.

Если стать очень близко перед зеркалом и, глядя в него произнести «Кэндимэн! Кэндимэн! Кэндимэн!», то из глубин отражения выйдет страшный демон и будет плохо. Плохо? Мне?! От какого-то сраного, на хрен, Кэндимэна?!

Носом упираюсь в гладкую поверхность. Ну, где ты, а?!

— Кэндимэн!

…мы смотрим в зеркала. Мы видим отражения своих нерождённых сыновей. Они открывают глазёнки, улыбаются и агукают — как и мы когда-то. Мы чувствуем — каждым нервом — как дети журчат в пелёнки, вправляют на место свёрнутые в драке носы и впервые примеривают презервативы.

Мы слышим стук своих сердец…

— Кэндимэн!!

…а потом мы замечаем, что они слушают другую музыку, смеются над нашими прописными истинами и считают нас неудачниками, испортившими себе жизнь. И мы, наконец, понимаем, что они смотрят на мир сквозь фулл-контактные линзы, ухмыляются только в спину — презрительно, и произносят вслух слишком циничные слова.

И кажется, что мы смотрим на совершенно чужих людей.

Но на самом-то деле мы видим себя.

Потому что зеркала всего лишь отражают.

Нас.

— Кэндимэн!!!

На миг я замираю.

…следующая остановка «Остановка сердца», заранее готовьтесь к выходу! Сполна оплачивайте проезд! В салоне работает кондуктор: приятная худощавая женщина в тёмном плаще и с сельскохозяйственным инструментом в артритных руках!..

Может, не ерундень?! А вдруг?! Но — ничего. Я расслабляюсь и шумно выдыхаю. Ну, не бред, а?! Гавно всякое в голову лезет, блин…

Резко!

Вдруг!

Открылась!

Дверь!

Рядом!

Со!.. Мной!..

Мама, что это?!! Неужели?!!

Рука.

Из темноты.

Шарит.

По стене.

Ищет.

Меня!! Меня же ищет!!

Рука.

Нащупывает.

Выключатель.

КЛАК!!!

Свет.

Свет отбрасывает меня к стене. Бьёт об стену головой. Прижимает к обоям спиной. Тяжесть в мочевом пузыре. Меня!! Меня же ищет!!

— Шакил, ты чего? — Кабан входит, закрывает за собой дверь, выключает свет. — Идём пить.

Ага, идём. Щас, я только трусы постираю, а то, понимаешь, полные штаны рыжего. Ну, ты, Кабан, ёп твою мать, и даёшь. Нельзя же так. Меня пугать.

Наливаю себе сотню сэма — надо ж выводить себя из предынфарктного состояния, реанимировать трясущееся тело прямым массажем печени.

— А ты бычок в мусоропровод, — спрашивает у Хрюши Ольга, — выкинул? Соседи ругаются, когда грязно на площадке.

— Не, соседи ругаться не будут: ты же с утреца веничком раз-два-туда-сюда — и нормально. Чего им тогда ругаться?

Смолчала, утопала в спальню. Кабан, похабно оскалив резцы, за ней.

Сидим, курим. Ни Ольги, ни Кабана.

Заходим. Без стука.

Картина: Ольга спит, Олег сидит рядом, читает вслух «Декамерон». Ню-ню, самая литературка на сон грядущий…

Без пятнадцати три: закрываю за пацанами. Слон совсем уделанный, а ведь ему завтра, пардон, уже сегодня, в семь сорок пять на развод — сдавать зачёт по стрельбе.

Раздеваться я не стал. От греха подальше. А то не приведи Господи, нагрянут посреди ночи родители. Особенно — крупных размеров папа. Доказывай потом, что ты (я) всего лишь старый приятель и, вообще, ночь, далеко, лень, немного пьян и не верблюд. На диванчике завалился. И заснул, спустя некоторое, положенное для вертолётного стрекотания, время.

Сплю неспокойно. Сниться, что тридцать лет мне и три года. И не просто тридцать лет и три года, а что сторож я на заводе и нет у меня ни машины, ни дачи. Даже занюханного мобильника — и того нет. Кошмар какой-то. Даже в пот кинуло. Во сне.

А надо заметить, люди добрые, что сплю я очень чутко. От каждого шороха просыпаюсь. У меня такая привычка с детства осталась. С тех пор, как вычитал у Фенимора Купера, как благородные делавары свои скальпы пачками спасают он ненасытных империалистов, просыпаясь лишь заслышав писк страдающей запором мышки. Причём страдалица в двух километрах ниже по течению Ниагары, глубоко в норке — копать три метра, хрен достанешь.

У Овчаловой мышей, конечно, не было, и проснулся я оттого, что стою и ору. Громко.

Ольга тоже. В смысле, громко. Орёт и стоит. Где-то напротив меня: в темноте не видно.

В общем, стоим, орём.

Не, ну я-то нормально ору:

— А-а-а-а-а-а!!

А вот Овчалова… Н-да…

— Where are you?! Where are you?! There is…?!

Вот так вот дословно.

А я, соответственно, по-нашенски продолжаю:

— А-а-а-а-а-а!!

— Where are you?! Where are you?! There is…?!! — пуще прежнего голосит.

А потом я задумался (не прекращая голосовые связки напрягать): чего ору-то? А Овчалова чего? Случилось что? Так, если куда, я рядом — защижу (или защичу? защитю? защисчу?..).

Подумал — и орать перестал.

А она — нет:

— Where are you?! Where are you?! Сho is it?!

— Да я это, Киса, я. Щас свет включу.

— Кто — я?!

— Головка от болта. Шакил, кто же ещё…

— Какой — ШАКИЛ?!

Ну вот, думаю, Овчаловой с перепою совсем соображалку закоротило: своих не узнаёт и грубит по-английски.

Свет врубил — стоит рядом, в одеяло закутанная, глазища перепуганные навыкате, и губы поджала:

— А ты чего здесь?

Узнала, значит. Уже хорошо.

— Дверь надо было закрыть. Кому-нибудь, — говорю и вдруг понимаю, что у меня от пережитого стресса колени дрожат. — Ты чего орёшь, дура?! Людей пугаешь? Меня? Совсем што-ли? Делать нечего?

Как мы потом смеялись! Адреналин со смехом выходил — долго выходил, и смеялись долго. Лёжа в разных постелях. Хотя в тот момент я чуть было не забыл, что мы всего лишь старые приятели. Это от перепугу всё.

Оказалось, Ольге срочно захотелось на горшок по-маленькому (я из-за этого по-маленькому чуть по-большому не сделал). Она поднялась и пошла — и вдруг диванчик, рядом, в темноте, жутко рыгнул пружинным треском (это я на другой бок перевернулся, пребывая в полнейшей растерянности: мне тридцать лет и три года, а мобильника как нет, так и не нарисовался).

Диван затрещал — Ольга закричала. Обыкновенный пример причинно-следственной связи. А вот почему она по-аглицки возопила? — сиё загадкою таинственной для меня остаётся.

Адреналин — штука непредсказуемая.

На разводе Слона ещё покачивало, а блевать уже хотелось. Но в мишень он всё-таки разок попал.

Да, чуть не забыл, через неделю Овчалова записалась на курсы «Ешко».

Наверное, это было так: Амбал сел за стол и написал на тетрадном листе…

А потом он включил комп и поубивал все кряки, которые наваял. Он позвонил мне, а меня не было дома — я пил пиво во дворе. Просто пил пиво. Наслаждался. Жизнью.

Хотя, нет. Свой реквием он написал раньше…

Неважно. Пусть будет так, как я думаю. Да. Он позвонил, меня нет на месте, он свернул вчетверо тетрадный листик в клеточку и положил в карман ветровки. А ветровку одел поверх вылинявшей до серости чёрной футболки с едва просматриваемой физиономией Курта Кобейна на груди.

На Лохово он сел в электричку и всю дорогу развлекал девочек-попутчиц. Рассказывал анекдоты и норовил узнать телефончик. Теребил серьгу в ухе.

В Малиновке вышел.

Пели птички, душа радовалась. Солнышко щурило глаза. Молодой лес отчётливо пах хвоей. Виталька присел на песок под молодой сосной, обнажившей корни на склоне, снял ветровку. Вытащил из джинсы лезвие «Ленинград» — острая пластинка; то, что надо.

Он вскрыл себе вены.

Не поперёк, по-детски, чтобы привлекать внимание, а правильно — вдоль — в первый и последний раз. Если поперёк и без горячей воды, то кровь свернётся, и ничего, кроме хохмы не получится. Поэтому надо вдоль. Именно вдоль — Амбал всегда, если что-то делал, то делал основательно и продуманно.

Кровь лилась, и стало одиноко умирать. Он встал и побрёл в посёлок. Живущий В Последний Раз.

Он умудрился дойти до магазина возле автобусной остановки: километра полтора от молодой сосны. Возле магазина он упал и умер.

Мимо проходили старушки. Их лица были цвета пергамента, а в сумках был хлеб.

Ему было всё равно: на его зрачках деловито чистили рыльца зелёные мухи…

Вечером на мотоцикле с коляской приехал молодой участковый. Ветровку обнаружили на следующий день…

На похороны никто из наших не пришёл. И я тоже. В твоей могиле, Амбал, нам двоим не хватит места. Гроб — это самое личное, что у нас может быть в этой жизни, а я не претендую на чужое…

Да, в кармане ветровки нашли целую, без одного лезвия, упаковку «Ленинграда». Более чем необходимо для самоубийства. Наверное, чтобы подстраховаться от случайностей, чтоб наверняка хватило — Амбалка всегда был очень практичен.

Практику по метрологии в нашей группе вела привлекательная особа, лет около тридцати — в самом соку тётя: лицом пригожа, статью стройна…

Сидим, дуемся: соображаем — почему на любую дырку-отверстие обязательно допуск нужен? Зачем такие формальности? Можно ведь и по любви, без взаимных обязательств. Ведь можно же? Правда?

Вот потому студент Малышин и поинтересовался, впадая в юношеско-роковую пунцовость:

— Я прошу прощения, у меня почему-то калибр в отверстие не входит.

На что сексапильный гений посадок на вал с натягом невинно ответила:

— Если не входит, то надо под холодную воду.

Заржали почему-то только Хрюша и я, за что и были одарены благосклонной улыбкой.

Страну заблаговременно предупредили: сегодня будет транслироваться обращение президента США к украинскому народу. По-домашнему включали телевизоры, на рабочих местах слушали радио.

Президент супердержавы улыбнулся и сообщил, что демократизации украинского общества происходит недостаточно быстро, что виной тому коррумпированные политики, сосущие кровь из народа.

И те, кто включили телевизор, и те, кто слушали радио, с восторгом захлопали в ладоши.

А потом президент сказал что-то непонятное про терроризм и Украину…

А ещё он добавил, что ничего личного против народа Украины не имеет…

И что он уполномочен заявить: всё сказанное не шутка и не блеф…

И ещё, он просит не переключать на другой канал…

И тогда в прямом эфире, с комментариями, показали, как на берегу Днепра вырос огромный гриб. В сотни раз больше чем в Хиросиме…

И те, кто слушали радио и ничего не видели, позвонили родственникам, которые сидели дома перед телевизорами. И те, кто слушали радио, спрашивали, забрызгивая слюной трубки: ЭТО было? ЭТО показали? вы видели?

И те, кто сидели перед телевизором, отвечали: видели.

В тот день все украинские бабушки поняли, что зря копили деньги на похороны…

Мелюзга на лестнице детсада пестрела, как бумажные цветы на по?хоронном венке. От димедрола из желудка наплывали и вспыхивали в радужках бордовые пятна.

ОН допил пиво и улыбнулся. Так улыбаются довольные чебурашки — после значительной мыльной клизмы — с облегчением вас, сударь!

Позади остался штыняющий ганчем подъезд. С чего бы это? ОН давно уже бросил курить табак — говорят, это вредно для здоровья: канцерогены там, смолы всякие, а удовольствия ноль без палочки — одна рабская привычка и постоянное желание вставить себе в рот фильтр — а это уже что-то из области оральных извращений. Пора.

Через парк. Снег только-только сошёл, обнажая результаты выгула четвероногих друзей. Судя по результатам, в окрестных домах собак больше, чем людей. ОН шёл по грязи, оскальзываясь, но шёл. ОН жалел, что друзья бывают только четвероногими и на поводке.

К метро.

Я иду за НИМ след в след, я, как мим, копирую ЕГО движения — я ксерокс, я калька, я… ОН не обращает на меня внимания, ОН считает, что я тень.

Утро. Ещё прохладно, но солнышко уже начинает суетиться, и кажется, что войны не будет, что пить не хочется, что денег много, что девушки без ума, что…

Почти правдоподобно кажется.

День, кажется, начинался не то чтобы хорошо. Как обычно начинался — безумно.

Слон как всегда опаздывал.

Но даже не в этом было дело. Серьёзности начались с открытия правого глаза прежде левого — в самый ответственный момент дня грядущего: в момент пробуждения. Всем известно, просыпаться нужно непременно левым зрачком, попадая левой ступнёй в левый тапок. Сегодня всё получилось безнадёжно правым. И от таких раскладов бросало в дрожь.

Слон злостно опаздывал, и поэтому обратил внимание на первую ступеньку только на улице, когда вместо первого человека-мужчины по пути ему встретилась рыжеволосая женщина. Что может быть хуже? — разве что чёрная кошка. Кыш, усатая! Тьфу-тьфу-тьфу, блять, через левое плечо. На лестнице первая ступенька, на которую он наступил, естественно, была правой.

Пробегая мимо базара, Слону пришлось довольствоваться видом проползающего мимо троллейбуса номер сорок три. Вместо фартовой троечки.

Короче, по пути, в проверочных местах, попадалось исключительно бабьё, а наступалось только правой ногой. Перед самим входом в метро Серёга умудрился подвернуть левую лодыжку, вследствие чего пришлось пропрыгать последние метры угадайте на какой конечности.

Он как всегда безнадёжно опаздывал и как всегда резво влетел в подземелье, продавливаясь сквозь вялотекущую, как шизофрения, толпу. Толпа слюняво отгавкивалась, но на Серёгины локти реагировала предельно смирно.

Добежав до линии турникетов, Слон, после продолжительных самообхлопываний, извлёк-таки карточку — прямоугольный кусок пластика. Мощным движением Слон вогнал карточку в узенькую щель.

Где-то внизу нарастал гул электрички — Серёга дёрнулся всем телом вперёд, единым прыжком и благородством побуждений желая достичь дверей, распахнутых перед каждым льготником и честно заплатившим полтинники за проезд.

Но не тут-то было.

Створки турникета больно ударили Серёгу по бёдрам, оставив там же ощущение набухающих гематом и неприятного удивления на лице. Рефлекторно отпрыгнув назад, Слон повторил попытку, для чего:

а) быстрым ударом вогнал карточку в щель,

б) рванул вперёд, как Матросов за водкой.

Боль в прибитых коленях, кенгуряшный прыжок назад.

Повтор попытки, для чего…

Удар. Прыжок. Повтор.

Удар. Прыжок. Повтор.

И так ещё четыре раза. Синяки до конца семестра обеспечены.

Дородная работница метрополитена, о талии которой без преувеличения можно сказать, что сей орган есть, но явно заблудился в обильных телесах, нынче пребывая в районе шеи, тихонько подозвала молоденького мента-сержанта, мундир которого она частенько прикрывала массивной грудью от нетрезво хамящих личностей. Оба принялись с любопытством наблюдать за молодым психом, явно косившим под сумчатого зайца.

Слон начал смутно понимать: что-то не так.

Движения его приобрели осмысленность и плавность, ибо он решил вычислить причину прискорбных неудач. И спустя пару попыток он понял! Оказывается, при вставленной карточке на панели турникета не зажигается зелёный свет. А, как известно с детских лет: «Красный свет — прохода нет!»

Словно испугавшись Серёгиного озарения, электричка, ускоряясь, втянулась в чёрную дыру туннеля. Слон взвыл. Причём взвыл истерически, вкладывая душу и двадцать лет непутёвой жизни в оголённый нерв эмоций. Он взвыл, глядя на приближающихся мента и работницу, приблизительно следующее:

— Суки, вы мне всю жизнь испортили! Твари! Суки! За шо?! За шо!! Всю жизнь!! Всю жизнь испортили, суки!! Ненавижу!! С-с-с-суууки-и-и-и….

Подземных недр хозяйка-колобок медленно подкатилась к Слону:

— Молодой человек, шо здесь происходит? Дебош и хулиганство? Или вам нельзя кушать манную кашку на завтрак?

— Вот, — голос дрожал от заслуженного негодования, палец упёрся в красную лампочку. — Вот, смотрите, сломалось, не работает. А я опоздал… слишком поздно… всё…

Андеграундный труд облагораживает извилины: тётя извлекла карточку образца, что за полцены распространяются через деканаты, и внимательно изучила, потом понимающе-ласково посмотрела на Слона:

— Ты б другой стороной попробовал, милок.

По-новому втиснутая карточка золотым ключиком распахнула несговорчивые створки турникета…

Слон не опоздал: одногруппники дождались его. Это был день Пятого Апреля. Да-да, Вы правильно подумали, именно того самого Апреля. Первый день Студенческих Волнений. Вы говорите, что ничего такого и не думали подумать? Ничего подобного не припоминаете — ни расстрелянной демонстрации, ни массовых арестов?! Вы всем сердцем обожаете Пана Президента? Бог вам судья. Да только Слон не вернулся в тот день домой. И на следующий тоже. И через год…

Из года в год: привычные женщины с обветренными красными лицами, продающие цветы у входа в подземелье — бизнес, торговля скоропортящейся красотой. Что колется, то дороже.

И бабулька.

Привычная бабулька с профессионально вызывающими жалость глазами… Где?!

На дочиста вытертых ватником двух предпоследних ступеньках, арендованных у местных мусоров за процент от выручки, лежит картонная табличка «ИЗВИНИТЕ! У МЕНЯ ПЕРЕУЧЁТ». Мощно, да?

Сама побирающая стоит рядом и внимательно сортирует монетки в ладони. Пятаки у неё вызывают гадливость. Оно и понятно: монета по металлоёмкости крупная, карманы объёмом быстро занимает и обрывает так, что ниток не напасёшься. А достоинства она плёвого, только коробок спичек купить можно. Отвратная, что ни говорите, до безобразия монета.

В общем, бабка полностью в себя ушла — ей, поди, щас сто баксов под валенки сердобольно оброни, и то не заметит. Ведь написано «ПЕРЕУЧЁТ» — дебет, кредит, подведём баланс.

Интересно, а санитарные дни у неё бывают? — для выщипа блох и протирания опрелостей? Обеденный перерыв с часу до двух, или с двух до трёх?

Ничего плохого по поводу просящих «ктосколькосможет» ОН сказать не мог. Правда, в начале учёбы, ещё на первом курсе, настроение сильно портилось: СТОЛЬКО СТРАЖДУЩИХ, а если всем давать хоть по пятачку, самому на пиво не останется. От таких мыслей чувствуешь себя погано, будто у грудного ребёнка соску отобрал. После продолжительного единоборства.

Но за пять лет каждодневных двухчасовых поездок в метрополитене эмоции пообтёрлись, ранимая душа покрылась толстой коростой слёзонепробиваемой привычки: ты едешь — они просят.

Каждый занят своим делом.

К примеру, старушенция одна. Всё время вопит: «Я — инвалид! Первой группы!» А потом ломится через битком набитый вагон (час пик, как-никак), причитая «Подайте копеечку». В первый раз ОН по незнанию не укрепился за поручни и тут же был сбит с ног. Рухнул на сидящую перед ЕГО гениталиями пассажирку. Вот тебе и «подайте копеечку». Сколько ездит, столько бабка по вагонам и бе?гает. Это ж здоровья-то надо: целыми днями по поездам марафонить!

Другая женщина всё просит денег на операцию. Только вот с больницами никак определиться не может: то ей в Москву ехать надо, то в Германию, а по пятницам обычно приглашение из Ва?шингтона присылают. Вот она — при таких-то альтернативах! — вы?брать и не решается. А пока ходит: «Мне не к кому обратиться. Я сирота…»

Ещё есть тётя с грудным ребёнком — третий год беженка. И дитё у неё не растёт почему-то — от недоедания, наверное. И путает она часто, откуда путь держит: то из Чечни — если русские опять в вой?нушки поиграть надумали, то из Закарпатья — по весне, когда там деду Мазаю самое раздолье.

Поэтому в кармане всегда припасён пятачок — для очистки совести: кругляш по утру бабуле вручается, той что на ступеньках. Такое вот нормированное милосердие. Вроде индульгенции или отступного. Это даже традицией стало: монетку кинул, крест в спину получил — денёк тип-топ будет. А карманы бабка подошьёт — не облезет: ей, в конце концом, за это деньги платят.

Однажды Юра заработал денег — за труды праведные заплатили ему сотню гривен. И взял он эти деньги с собой в институт, из кармана выложить забыл.

И был день, и была большая перемена, и пошёл Юра попить пивка с двумя товарищами. И сказал им Юра:

— Я вам займу по пятёрке и побухаем.

И товарищи заняли. И они побухали. Я бы даже сказал, хорошо побухали. С отливанием посреди одной из самых многолюдных улиц города. Юра даже предлагал проходившему мимо патрулю выяснить отношения:

— Ну давайте, блять, разберёмся! Вы и я! Ну шо, суки, зассали, блять! Вы куда, пидоры?! Я вас пидорами назвал!! Суки, блять, ментяры поганые, блять!!

Но менты почему-то не захотели ничего выяснять. Наверное, потому что они были проводниками-железнодорожниками.

Юра расстроился и поехал на метро домой — с товарищами под руки. Юра был относительно нестабилен — покачивался, подобно маятнику, относительно поручня. А ещё Юрик принялся выковыривать из носу самые аквамариновые рениты и намазывать на блестящую поверхность поручня, ибо всегда хотел оставить после себя хоть какой-то след в жизни. Потом он случайно заметил своего преподавателя по программированию — в другом конце вагона.

…жили-были три поросёнка: Ниф-ниф, Наф-наф и завкаф…

Надо сказать, что Юра — человек очень отзывчивый и вежливый. Он аккуратно протолкался через толпу, матерно отзываясь исключительно на некорректные замечания нервных пассажиров. Кому комфорт нужен, в такси, типа, ездят, а то, бля, инвалиды, заполонили общественный транспорт, пёрднуть негде, сказал им Юра. И они промолчали в ответ.

Юрик пробил телом нишу возле преподавателя и радостно улыбнулся:

— Здравствуйте!

У препода болел геморрой, препод страдальчески моргнул:

— Добрый вечер.

Растроганный таким тёплым приёмом Юра решил сказать этому милому человеку что-нибудь приятное:

— А вы знаете, я с вашей женой в школе учился.

Губы завкафа моментально сомкнулись над оскалом вставной челюсти.

А Юру уже несло:

— Я её очень, ну очень-очень-очень хорошо знаю, — сказал Юра и по-свойски подмигнул.

Чего ещё успел намолоть наш герой преподавателю по программированию, никто не слышал, а герой запамятовал. Однако очевидцы утверждают, что во время монолога Юрик мечтательно улыбался, препод же хмурнел и наливался кровью.

В результате экзамен Юра всё-таки сдал. Испортив семь хвостовок.

В результате у НЕГО испортилось настроение.

ЕГО всегда раздражали мелкие отклонения от плана.

Это нарушало точность движений, ОН начинал чувствовать себя глупым из-за того что не сумел предусмотреть всё.

Накатила волна измены: ОН стоял и физически не мог себя заставить нырнуть — боялся. Мимо проходили-проплывали люди: разнокалиберные лещи, щучки и даже барракуды местного значения. А ОН не мог нырнуть, ОН был всего лишь пескарём с ампутированными жабрами. Начиналась истерика.

Вы думаете, что вы просто спускаетесь в метро?

Просто изо дня в день? Просто иногда?

Просто в метро?!..

Вы спускаетесь ПОД ЗЕМЛЮ!

Вы теперь — БЛИЖЕ К ЗЕМЛЕ!

Вы ПРИВЫКАЕТЕ К ЗЕМЛЕ!

Вы думаете, станции метро это просто станции?! Просто метро?! Нет. Это склепы Склепы, затопленные половодьем, — гнилая вода и совокупляющиеся протеи.

Облицованные мрамором усыпальницы — станции. Катафалки-поезда спешат не опоздать: график движения свят. Переполненные пепельницы вовремя опорожняются: пепел — наши души, сигаретные фильтры — тела. Гаснет таймер, время вышло. Электрички не будет. Останавливаются эскалаторы.

А наверху горят в темноте надгробия — фонари с большой красной буквой «М».

«М» огилы.

Выныриваем на «Универе». Возле фонаря с большой красной буквой «М» стройный парень дарит крупногрудой девушке букет роз. Весна. Проходим мимо образцово-показательных виселиц на площади Свободы. Сворачиваем на Рымарскую.

Староста что-то громко рассказывает:

— …а там темно, как в жопе у-у-у…

Последняя фраза, недосказанная, повисает искрящейся от улыбок радугой в нижних слоях атмосферы. Выскочив из-за угла, мы уткнулись в парочку: она — блондинка, он — очень брюнет. Брюнет в стиле афро.

Протопав несколько шагов, Андрюха договаривает:

— …ну, вы поняли у кого. Лампочки в подъезде постоянно выкручивают, вот и мраки.

И продолжает:

— А она ему: мне надо сначала травы покурить.

— Это ей покурить? — уточняю я.

— Ну, да, ей. Короче, раскумарилась она, а он в это время разделся, стоит в одном презервативе. Ждёт. Кабачиной, как ладонь Ильича, на коммунизм нацелен. Пацан готов к труду и обороне. А она покурила и спрашивает: как, типа, будем трахаться? А он: ты нагнёшься, я войду, и всё будет путём. А девочка с фантазией оказалась: не-а, говорит, я щас на перила залезу, а ты сверху съедешь — и состыкуемся.

— На перила?

— Угу. Ну, он ей сразу: ты шо, подруга, ёбнулась?! Какие в пизду перила? Какие стыковки?! Я шо, похож на Гагарина?! Или ты, блядина, на старости лет мозжечком сковырнулась?! А она в слезу: я, типа, так не могу, ты меня не любишь и кричишь на меня, шо это, типа, за хуйня?! И тут он сказал красивую фразу…

— Какую?

— Тихо! Он сказал: ТАНЯ! ТЫ! НЕ! В! ТОМ! ПО! — ЛО! — ЖЕ! — НИ! — И! — ЧТО! — БЫ! — ДИК! — ТО! — ВАТЬ! — МНЕ! — УСЛО!! — ВИЯ!! Так и сказал. Стянул презерватив, оделся, послал её на хуй и ушёл.

— Сразу видно — благородный пацан, не захотел противоестественно. Это ж как в грязь лицом, — выносит вердикт Вован. И добавляет мечтательно: — Фантазёрка…

— Небось, и о подруге побеспокоился: по перилам проехалась бы, насобирала бы полную жопу заноз. А они потом загноятся. Неприятно. — Кабану тоже есть что сказать.

— Да разлюбил он её, вот и все дела, — не могу же я промолчать, коль дискуссия в разгаре. — А без любви только перила и остаются. Но пацан свою красавицу уважал, поэтому так тактично и разорвал отношения, сохраняя честь и достоинство обеих сторон. По старой памяти…

Помнить всё и жить. Люди — сильные животные. Как крысы.

ОН улыбнулся — губы изогнулись вправо и влево, вверх и вниз. Редкостная гримаса. Так улыбаются особо крупные тараканы, передозившие дихлофоса. Сильно зажмурился, сжал до боли в дёснах челюсти: на зубах выступила алая соль — сделал шаг.

Музыка му зык а м у з ыка м-у-з-ы-к-а-м… узыкамузыкамузыкам?

И ГОЛОСА ГОЛОСАГОЛОСАГОЛОСА Один, самый тихий, вдалеке, еле слышимый в грохоте синтетических барабанов — ЕГО.

ОН слушал себя, от этого становилось легче.

Пятачок перевернулся в воздухе — хотелось, чтоб закоротило кон?тактный рельс. Да не оскудеет рука дающего.

Не закоротило.

ОН ворвался в вагон — прыжком, мокрый от пота, напряжённый и дрожащий — никто не поймёт, что ЕМУ стоило преодолеть зияющую пропасть между пироном и чмокающей чёрной резиной дверей.

Две малолетние сучки в оранжевом облапили ЕГО взглядами и, похоже, остались довольны. Я почувствовал, как вспухли капельками крови ЕГО расцарапанные ягодицы. ОН напряжённо замер рядом с нимфетками.

Бородатенький мужичок — «Места для инвалидов и пассажиров с детьми» — счастливо скалясь и причмокивая, изучал потрёпанную книжку с портретом Че Гевары на обложке.

ОН демонстративно высморкался на пол, чем вызвал нездоровую девичью смешливость. Даже мужичок на долю секунды оторвался, чтобы скосить правую линзу на пятно гнили и одобрительно прищёлкнуть языком.

ОН почти успокоился, прикрутил звук и занялся изучением рекламных плакатов. Когда ежедневно, который год подряд, проводишь по два часа под землёй, незаметно привыкаешь рассматривать обувь сидящих напротив, если удалось не заметить перед собой особо настырных «с больными ногами». А ещё — читаешь подряд всю яркую рекламную ересь.

Среди кучи экскрементов отыскалось кое-что занятное.

«ТЫ НЕНАВИДИШЬ БУША И USA? БУШ — В МОСКВЕ! ЭТОТ ГАНДОН НАМ НЕ УКАЗ! ВЫРАЗИ СВОЁ ПРЕЗРЕНИЕ ВМЕСТЕ С НАМИ!» — согласитесь, весьма интригующе. Тем паче, что лозунг сопровождался рисунком: бородатый мужик, опоясанный пулемётными лентами, дрючит в жопу Микки Мауса. Следствием чего являются по-рачьи (соответственно позе) выпученные глаза любимца нью-йоркской детворы дошкольного возраста, в меру обнюхавшейся кокаина. Плакатик так и назывался: «FUCK USA». Ответственность за содержание рекламного объявления взяла Национал-Большевистская партия.

На «Спортивной» в вагон зашла молодая женщина с малюсенькой девочкой на руках:

— Мы сами не местные. Беженцы мы. Муж погиб под обломками Всемерного Торчкового Центра…

— Вовик, может у меня останешься? — я киваю в сторону своей кирпичной пятиэтажки. — Нахренища, на ночь глядя, хрен знает куда переться?! Оставайся.

— Да чо вы ко мне прицепились?! Я домой поеду! Домой! Староста доклепался, теперь ты! — это Вова. Гневно. В ответ.

Вроде внятно разговаривает, не пьяный: не шатает его, и по углам завтраки не выблёвываются. А чего же староста…

— Извини, Вовик, Андрюха меня в заблуждение ввёл: Вова синий, Вова синий. А я повёлся. А какой же ты синий, когда ты нормального розового цвета?

— Вот и я говорю: нормальный. А вы…

— Да ладно, чо ты? Идём, я тебя до метро провожу.

Ближайшее метро — «Индустриальная». Туда и отправились вдоль по улице Южной.

Улица Южная — очень интересная улица, она интересна своей безмерной обыденностью: серая и стандартная, в меру грязная. Асфальт и пятиэтажные хрущобы. Единственная достопримечательность улицы Южной — растущий посреди тротуара тополь непомерно громадных размеров: в три людских обхвата, как минимум. Была б моя воля, этот тополь охраняли бы почётным караулом из пяти ментов с бердышами поувесистей. Южноуличный генератор пуха поклонения достоин! Культового, с принесением кровавых человеческих жертв каждую вторую субботу месяца — по пять прыщавых девственниц с аккуратными коленками и вымытыми ушами.

Вы спрашиваете, к чему я клоню? Да к тому, что некто Владимир умудрился на полном скаку протаранить роговым отсеком единственную достопримечательность улицы Южной — гулкий звук и россыпь мелких пентаграмм, порхающих с противным чириканьем вокруг Вовкиной головы.

Подобное донкихотство, конечно, из области научной психиатрии, поэтому мне приходится задать концептуальный многоуровневый вопрос:

— Вова, ты чо? Ты как, голова не бо-бо? На хрена ты деревья ломаешь? Такие?

Судя по всему, он и сам не знает, ибо, схватившись двумя руками за лоб, юный Гастелло развернулся на сто восемьдесят градусов, сделал пару шагов и, после конкретного крена, рухнул в кусты.

Вот что бывает с теми, кто уподобляется дятлам.

Я повторил вопрос:

— А?

Неуверенный хруст кустарника:

— Какие деревья?

Я опешил:

— Как какие? Не какие, а какое! Большое, вот какое! Ты зачем в тополь головой бьёшься?

Задумчивое молчание, сопение и наконец:

— Я его не заметил.

Не заметить дерево в три обхвата толщиной?!

— Вова, ты сегодня ночуешь у меня.

Спустя полчаса Вова, одетый в семейные трусы, в которых без парашюта десантником стать не страшно, сидит на моём диване, пьёт чай. Работает цветной засиратель мозгов: по «Тонису» показывают шоу Бенни Хила. Толстый и седой мужчина, педерастического вида истинный британец, веселит явно обкуренную толпу, без перерыва ржущую за кадром.

Вова, сиренево-фиолетовый как свежий утопленник, смотрит на мистера Хила и шепчет мне в ухо:

— А у меня их два.

Потом блаженно жмурит глаза и с довольной улыбкой вперемешку добавляет:

— Прикольно.

Вполне.

ОН уколол себя в бедро канцелярской кнопкой. Интересно, откуда в кармане кнопка? ОН сделал это, чтобы полнее прочувствовать боль. Но полнее не получилось: боли не было, чувств тоже. ЕГО слегка покачивало. Как и всех в вагоне.

«Проспект Гагарина» остался за кормой. Путь к выходу преграждало коровоподобное существо предположительно женского полу, огромное и толстое. Сразу видно: много денег выкинуто на косметику, шмотки и личного парикмахера. Интересно, как ЭТО в метро попало? Ностальгия по безвременно почившей юности? Или хозяева жизни собираются сделать подземку престижным видом транспорта? Неужто муж бросил? Нашёл себе молодую: и перед партнёрами не стыдно, и собеседница интересная, и минет делает обалденно, не в пример лучше…

ОН, стараясь быть предельно вежливым, слегка наклонился:

— Вы на следующей выходите?

— От тебя воняет! Мальчик, нужно чистить зубы! Тебя — што? — мама не учила?!

Сказано громко, с расчётом донести содержание до слабослышащих даунов с законопаченными ушами, которых везут в соседнем вагоне. В другой электричке. На параллельной ветке.

— От тебя воняет! Мальчик, нужно чистить зубы! Тебя — што? — мама не учила?!

Девочки заржали — оранжевые канарейки-мутанты после лоботомии: отсутствие вторичных половых признаков, неистребимая любовь к чупа-чупсам.

Мужичок перевернул страницу и облизнул губы.

ОН улыбнулся. Так улыбаются акулы, которым плюнули на плавник — почти в душу.

— От тебя воняет! Мальчик, нужно чистить зубы! Тебя — што? — мама не учила?! — существо, о женском естестве которого можно смутно догадываться по наличию юбки на толстых ляжках, самоуверенно двигало челюстями.

ОН отрешился от всего мерзкого, глупого и пахнущего ментолом.

Существо жевало «Орбит без сахара» и страдало от дискомфорта: прокладка натирала кожу на внутренней стороне бедра — там, где нельзя колоть канцелярскими кнопками.

ОН слушал себя, от этого становилось легче.

Только себя.

Вкрадчивый голосок, которому хотелось верить как теплу материнской груди.

Нежный шёпот:

…раны заживают долго

тебе придётся ненавидеть меня

и смотреть в разбитое окно

сплёвывая тошноту

утреннего похмелья

и если кто-нибудь

скажет тебе что это стихи

можешь смело отлить на мою могилу

мне будет всё равно

я буду спокоен

я буду знать что ты

веришь в меня

УДАР. ГНОЙНИК, КОНЦЕНТРАТ, НЕ-НА-ВИ… СССТЬ — ПРУЖИНА РАЗВЕ

пусть даже изглоданного

червями

пусть даже мои гениталии пахнут землёй

тебе придётся любить меня

срывая лакированным ногтём

РНУЛАСЬ, СТРУНА ЛОПНУЛА,

НЕ-НА-ВИ… СССТЬ — СЕЛЬ (не удержать!..)

ГРЯЗЬ ГРЯЗЬ ГРЯЗЬ ГРЯЗЬГРЯЗЬГРЯЗЬГРЯЗЬГРЯЗЬ

коричневую корку запёкшейся крови

всё будет заново

мы будем опять

а если нет?..

я буду?..

опять…

и тебе придётся ненавидеть меня.

ОНА больше не стояла на пути. Лежала. ОН аккуратно обогнул умиротворённое тело и вышел.

И обернулся:

— За совет спасибо: зубы обязательно почищу. Спасибо за совет. Спасибо. И вам, сударыня, от меня небольшой, фф-м, советик: вы бы сходили к стоматологу, а? Передние вставить-то надо, да? А то как-то…

Двери сомкнулись.

Фф-фммм.

ОН по-голливудски обнажил дёсна.

ОНА проглотила — привычка, знаете ли! — три резца и зарыдала.

Мужчина в шляпе невозмутимо читал Пелевина.

Солнце затерялось под облаками. Кто-то под, кто-то над — подумалось. Захотелось выпить. ОН зашёл в аптеку и купил чекуш. И выпил в четыре глотка. Не отходя от кассы.

Кассета с AMON TOBIN. Тема «Deo». Погромче. Он любил ретро. А кто ж его не любит?! У молодых ни слуху, ни гибкости в артритных от рождения пальцах — не музыка, а диатез на палочке.

Правая рука пахла мятой.

Моя правая рука.