Лишние дни

2. ROCK PARADISE

Бутылку вдребезги.

Полную.

Запросто.

Сам себе не верю, мокрые осколки пальцами перебираю.

Кровь.

Всё равно не верю — боюсь.

Значит, правда? До свиданья, мой любимый город? Встретимся в аду?

Дядя Сэм выполняет свои обещания: Запорожья уже нет.

…приехал трактор, мы закидываем в прицеп пожитки, пакеты всякие, сестру, маму. Тракторист нервничает, орёт, чтоб быстрей, ему ещё за семьёй заскочить надо, тут рядом. Я помогаю залезть папе, он подаёт мне руку…

…смотрю им вслед: отец плачет и держит маму, она вырывается, но он держит… Извини, мама, я никуда не поеду, я так решил.

Пацан сказал, пацан сделал.

Дядя Сэм выполняет обещания: Запорожья как и не было.

На месте Хортицы бурлит радиоактивная вода — коктейль из тушёных водорослей и сварившейся заживо рыбы.

— А вы знаете, шо такое «панковский коктейль»?

Мы не знаем.

А Тоха знает: ему старший брат рассказывал.

— Собираются панки. На квартире. На флэту, — чувствуется, что «на флэту» он для солидности добавил. — Берут трёхлитровую банку воды…

— Кипячёной?

— …из-под крана, и пьют по очереди.

— А в чём прикол?

— А прикол в том, шо каждый должен глотнуть, а потом туда сделать какую-нибудь гадость. Например: я глотаю, а потом плюю в банку; тебе даю — ты глотаешь, а потом сморкаешься в банку — и передаёшь дальше; Кабан пьёт, гадость делает — и дальше. Можно поссать, посрать, бычки кидать — главное, не повторяться. Мусор ещё сыплют, короче, разное гавно туда кидают. Кто начинает блевать, тот входит из игры и подвергается всеобщему презрению. Пьют, пока всё не выпьют. Под конец в банке уже не вода, а, сами понимаете, чёрти шо…

Н-да… Молчим и представляем. Представляем и содрогаемся.

— Прикольно! — похоже, Амбал восхищён до глубины души.

Киваем — действительно, прикольно.

— А вот ещё, «веснушки» называется, — продолжает проповедь Тоха. — Собираются на квартире, на флэту, и посреди комнаты делают большую кучу. Срут, в смысле. Потом становятся вокруг кучи, а один лопатой с размаху по куче — БА-А-БАХ! На кого больше брызг попадёт, тот и выиграл.

— Прикольно! — это опять Амбал восхищается.

— А может, у тебя дома и поиграем? — предлагает Хрюша. — С брызгами?

Дружно ржём. Амбал громче всех. Но в гости не зовёт.

Насчёт коктейля. Так я планировал начать. Но, думаю, это не есть правильно, иначе нужно: нейтрально, менее агрессивно, что ли. Например, вот так.

Начну, пожалуй, с истока, с самого начала. Нет, я не буду пугать вас номером роддома и размерами своего первого горшка, но…

Школа моя родимая, намбер сто восемьдесят, каждое лето отсылала учеников для прохождения сельскохозяйственной повинности на необъятных полях родины — в ЛТО «Солнечный». Эх, сколько водки там выпито, сколько бессонных ночей было весело. Но рассказ всё же не об этом.

В ЛТО произошла встреча, имевшая глобальное значение для всего человечества. Не будь этой встречи, не случилось бы того, что произошло. И Амбал не спас бы человечество от Армагеддона. Вот так, ага.

Я был знаком с Хрюшей уже примерно год. Мы сошлись характерами в колхозе прошлым летом: он заебался издеваться над малолетками, к которым его по ошибке поселили, и зашёл стрельнуть сигаретку…

… он внезапно увлёкся прикладной физикой: засовывал два проводка в розетку и прикладывал их к спящему Цуку. Цук просыпался и кричал. И все знали: Кабану не спится…

Мы поселились в одной палате. Вместе с Димычем Воронцовым и Скунсом (Игорем Кожехвостовым).

Я и Димыч, помнится, заинтересовались одной особой симпатичной наружности и повышенной хаерастости. Каштановые волосы струились непокорными горными реками до самой жопы, небо серых глаз вынуждало приземлить взгляд на небольших вершинах с торчащими сквозь футболочку огнедышащими кратерами сосков. Зайка была солидная. Ещё и моя тёзка, к тому же.

Вообще, с выражением «Некрасивых женщин не бывает» я согласен. Есть просто чудища-кошмарища — но это крайность. Мне, например, нравятся зайки. Ещё портят воздух лапочки, сучки и никакие. Вот такая классификация. И вообще, как сказал классик: «Женщина — друг человека». Или то же, но в несколько иной интерпретации: «В любой курице есть что-то от омлета, но яйца в ней всё равно преходящее».

Димыч и я, умные интеллигентные люди, не стали обострять отношения, здраво рассудив, что ни один парик с сиськами не стоит того, чтобы травмировать друг о друга кулаки. Мы скинулись на пальцах, и я пошёл знакомиться.

Роман продолжался целых три дня. После чего я был обвинён в неоправданной самоуверенности и почти вежливо отослан в соответствующем направлении. Но это всё присказка, сказка дальше будет.

Хрюша познакомил меня со своими одноклассницами: Оленькой Овчаловой и Танюшей Соборной — с Кисой и Рыжей. Вот так, по возвращению домой, образовалась юная компания, в которую каждый приводил своих товарищей и подруг. Костика привёл Хрюша. Ещё в пионерлаге «Ромашка» они сошлись на почве пристрастия к фасованному в целлофан клею «момент». Костик привёл Дрона, и даже поначалу думал, что у них неестественная мужская приязнь, но потом выяснилось, что пацаны они всё-таки гетеросексуальные. Тогда же прибились Амбал и Тоха.

Все мы, кроме Дрона, учились в одной школе.

Пока было тепло, мы пили пиво на лавочке возле военкомата, оставляя бутылки перед входом — ведь у армии не хватало средств на закупку новых портянок. Зимние холода мы пережидали водкой между восьмым и девятым этажом в подъезде Ольги — наши надписи на стене «Дай драпу!», «Мы за Сталина!», «Оля — сука» и т. д. до сих пор радуют взгляды соседей. Мы развлекались, как умели: рвали струны гитар, подсыпали Соборной в пиво пурген и мочились в мусоропровод.

Как-то незаметно вспухла гнойным нарывом потребность самовыразиться — появился первый состав широко известной в узких кругах рок-группы «Личный Номер». Лично у меня название вызвало ряд благодушных ассоциаций, типа «Мой номер двести сорок пять, я в телогреечке опять», или, вообще, что-то запредельно оптимистичное «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».

Первый состав был таким:

1. Сосненко Андрей (Дрон) — вокал, гитара;

2. Токаренко Виталик (Амбал) — соло-гитара;

3. Бормешков Антон (Тоха) — бас-гитара;

4. Пржевальский Костик (Шаман) — ударные.

Бас, соло, группа. Типа круто. В реале — акустические шестиструнки, изломы трещин да слоистый лак. Барабаны — гордый пионерский тамтамчик, по которому полагалось лупить чем громче, тем солиднее, да не просто лупить, а злостно истязать полуживой пластик парой карандашей САМОЦВЕТ 84, с намотанными на них метёлками из проволоки от электромоторчика. Моторчик Дрон безжалостно выдрал из подаренного ему в детстве лунохода на радиоуправлении.

Извлекать пристойные звуки, понятное дело, никто не умел. Кроме Амбала: он проучился пару лет в музыкальной школе. И даже знал, как называются ноты. Это он открыл Дрону глаза на то, что «до» повторяется целых два раза. Андрюху долго возмущала вопиющая несправедливость — целых два раза! — и он предложил ноту «до» в дальнейшем творчестве игнорировать. Амбал согласился на компромисс: всё-таки использовать, но нечасто. А потом они протрезвели и обо всём забыли.

Отсутствие опыта заменялось диким энтузиазмом и беспредельной верой в собственную исключительность. Собственная гениальность подразумевалась по умолчанию. Где-то рядом грезились переполненные стадионы и джакузи шампанского с голенькими поклонницами. Блажен, кто верует и дышит часто. Аминь.

Впервые я засвидетельствовал парням своё почтение на хаусе у Дрона.

Зрелище впечатляло — я так и сказал: «Впечатляет». Играли в три гитары, вполне слаженно, то есть, конкретно лажая при каждом удобном случае. И при неудобном тоже. Костик избивал пионерский барабан, и так испоганенный жизнью и бордовыми горнистами на боку. Ритм внезапно изменялся, в зависимости от того хотелось ли Костику почесать яйца или нет. Пели все, хотя особо выделялись голосовые связки Тохи и Дрона — парни явно старались переорать друг друга. Переорал Дрон. О таких, как Андрюха, в народе говорят «Наша дура выше всех», слобожанский вариант — «Добра палка гавно мешать»: рост под два метра. В ухе, как положено, серьга серебряная — мощный раздражитель для родителей и посторонних бабушек, учителей и прочей недоразвитой урлы. Волосы русые и… и хватит о нём.

Дрон в те славные времена набирался уму-разуму в школе намбер сто восемьдесят восемь. Успеха в этом деле не достиг, что, впрочем, не помешало ему впоследствии поступить в ХИРЭ.

Тоха откололся почти в самом начале — понял, что с такой музыкой красивым и толстым не станешь. Постепенно не нужен стал и Костик, барабанить абсолютно не умевший, — учиться ему было негде, не у кого и не на чем; да и Зомби к его отставке руку приложил.

Остались Дрон да Амбал одни-одинёшеньки, аки мухтары подзаборные, костью не обласканные. И от безнадёги записали с помощью магнитофона марки «Sharp» (раннекитайский образец) и двух расстроенных акустиков что-то вроде демо-версии своих песенок. Продукт получился соответствующего качества и благоухающий отвратным звуком. Но парням было на этот прискорбный факт глубоко и откровенно положить.

Впрочем, все мы были инфантильны до безобразия. За что и отхватывали от ментов. В те времена менты иногда забегали на территорию нашего района. Эти форменные негодяи (страшные дядьки в форме) отлавливали подозрительных подростков и спрашивали у тех телефончики и адреса. Ну не пидарасы? А ещё у ментов были рации, которые работали посредством приёма-передачи радиоволн… м-да…

Хельга — девушка или борец сумо? — работала на «Фаворите». Бухтела себе помаленечку в эфир, улыбалась дорогим радиослушателям в микрофон и собиралась когда-нибудь вывести веснушки — её передачка называлась «ROCK PARADISE». А ещё она встречалась с Маркесом, стукачом из «Спального района». А если твой парень ударник в группе, то это ли не повод помочь хлопцам заявить о себе на весь мир? Или пока что на Харьковскую область…

Вальтер, басист «Спальника» и, по совместительству старший брат Амбала, не смотря на явную нетрезвость в голосе, в прямой эфир морозил шо попало. В перерывах между его невнятными щебетаниями, сквозь змеиное шипение хуёвейшей записи, пробивались гитарные запилы а-ля «Разные люди» до дезертирства Чижа. Иногда в студию звонили и задавали вопросы, на которые уделанный Олег отвечал невпопад, и громко отрыгивая. Звонили, конечно, свои — прежде всего, осыпали кучей комплиментов мьюзик прогрессивной молодой группы и только потом уже спрашивали что-нибудь стандартное аля «какие ваши дальнейшие планы?»

Я, Дрон, Костик, Юра и Амбал слушали всю эту галиматью в подъезде у Амбала — под пиво с рыбкой. И Ветал не выдержал позора…

Зажимая пальцами нос, он заверил трубку телефона, что его до потери пульса чисто приколола утэта типа музычка. И что он в натуре желает спонсором быть, ага, дать безвозмездно конкретно большую-пребольшую кучу лавэ на крутую студию и раскрутку, и ваабще побольше бы таких групп, а то крутят гавно всякое, слушать нехуй…

Самое интересное, что на другом конце провода повелись, как старые мотороллеры: Вальтер перестал икать, а Хельга дрожащим от волнения голосом — как бы не вспугнуть! — попросила перезвонить после передачи, чтобы потом, в спокойной обстановке, обговорить…

Они чуть не опоздали на последнюю электричку метро — ждали звонка.

Наши юные дарования позвонили Хельге и тоже договорились о встрече — великая сила блата. Прихватив кассетку с музыкой собственного посола, на радио отправился Ветал.

Хельга, добрая отзывчивая душа, угостила его пивом — для храбрости и правильной дикции ради. Изрядно хлебнув, храбрость, она, знаете ли, на дороге не валяется, тем более халявная, Амбал впал в сентиментальность: потянуло его пооткровенничать перед многомиллионной аудиторией. Похлопывая ладошкой в грудь, так чтоб утробный звук отчётливо воспроизводился динамиками, Ветал настроился на исповедь. Хорошо поставленным честным голосом, смикшированным с душевно-слёзным надрывом, он потребовал Библию — надо же куда-то руки девать?! После чего признался, что группа играет на акустиках по причине единогласной нетерпимости к «этим электрическим гитарам, порочащим неестественностью саунда невинность мелодии», в простоте, типа, сила, а кто не вгоняет, тот сам себе злобный баклан и может смело нарыгать в подушку и три раза удавиться собственными носками. Короче: ша, креветки, я здесь плаваю. Дальше он проанонсировал официальное заявление:

— Ща я всем раскину, кто и куда!

Мол, он крутой перец, профи почти, он ищет простоту соловьиной трели в дебрях буржуазных нагноений, и… э-э… у-у… а-а…

Возникла пауза.

А потом, шёпотом:

— А шо водки совсем нет?

В общем, интервью протекало в обстановке дружбы и взаимопонимания. В студию звонили только наши друзья и, прикидываясь левыми отпадающими, восхищались метким словцом текстов и оригинальностью мелодий, желали творческих узбеков и отключались. Да, ещё дозвонилась какая-то девчушка и поинтересовалась отношением группы к алкоголю и наркотикам. Вопрос Веталю поразил и ввёл в лёгкое коматозное состояние — это ж надо так оскорбить при всём честном народе! Поэтому он ответил честно:

— Да мы!! Да боже упаси!! Ни капли в рот, ни сантиметра в…!!

Домой Амбалку принесла Хельга — девушка или борец сумо?

Вы видели когда-нибудь бесконечные колонны, покидающие город, над которым парят, еле подрагивая перепончатыми крылышками, падальщицы-валькирии?

Я иду по загаженным пустым улицам. Я собираюсь поймать жирную синюю птицу, такую раскормленную, что даже взлететь не может, толстую и безмятежную тварь. Очень синюю, безумно синюю, в луже собственной мочи, с фингалом под глазом, безутешную, едва стоящую на ногах.

О, моя синяя птица!

Ни для кого не секрет, что пташка эта не улетает на зиму в тёплые края — там своих попугаев хватает. К тому же она патриотка — недоразвитая, в общем, — мыслительный процесс у неё замедленный: соображает, обычно, на троих.

Каждый из нас регулярно наблюдает её оторванный полёт. Некоторые издалека — это спортсмены-язвенники и психи-трезвенники. Другие ближе рассматривают, когда пьют по праздникам нормированные чуть-чуть. Есть и такие, кто охотно кормит ручного лазурного щегла — молодняк, нефоры и просто весёлые люди. А ещё бывают человеки-гнёзда: они вплетают пёрышки в сальные волосы и целиком и полностью отдаются пташке под жилплощадь — и тогда нежно-голубой цыплёнок превращается в фиолетового птеродактиля.

Красивые синие птички нежно поют, даря радость и ощущение эйфории; хищные — рвут тело и душу в клочья…

Спрашиваете, как отличить синюю птицу от иных воробьёв? Элементарно: она же пахнет водкой, дымится планом, круглая как колесо, жидкая словно ацетон и навязчивая наподобие иглы.

Пока жив хоть один человек на Земле, синюю птицу не занесут в Красную Книгу.

Синяя птица вечна. И поэтому вечны мы.

Сквозь пелену головной боли и визг порванных струн, скатываясь по откосу лишних стограммов, мы кормим синих птиц. Мы — сегодня родились! И тот, кто считает, что это не повод, пусть первым разобьёт свою пустую голову о крышку унитаза.

— Ветал, шестнадцать лет бывает только раз в жизни…

— Амбал, будь здоров, держи хвост пистолетом, а яйца в холодильнике…

— Слышь, а водка где?..

— Предлагаю поднять бокалы…

— Дрону в кружку! Дрон будет пить из пивной кружки! Водку из кружки!..

Я выливаю рюмку в тарелку Любы. Жидкость прикольно заполняет ущелья между отрогами оливье и скалами тушёной картошки.

— Шакил, ты шо, пьяный?!

— Любочка, но ведь так же вкусней. Так же ведь сразу, непосредственно. Так оливье в Бангладеш готовят. Я, кстати, недавно оттуда. О, это страна контрастов и диких обезьян…

Темнота… И шум…

— Ветал, шестнадцать лет бывает только раз в жизни…

— Кабану в кружку! Кабан будет пить…

— Слышь, а вино есть?..

— Положите кто-нибудь Кабана рядом с Дроном!..

День рождения Костика.

Сижу, пью пиво. Костик специально для меня купил пиво. Пятилитровую канистру — ведь я бросаю пить: решился-таки, в жизни всегда есть место подвигу.

Я долго и безуспешно отказывался даже пригубить, но по поводу торжества пришлось уважить именинника.

Все уже красивые, в меру вонючие.

Появляется опоздавший Тоха — хо-хо, здравствуй, смертничек. Я бы на его месте вообще не приходил, если б знал, что не успею вовремя.

На беду Тохи среди тарелок гордо маячит непочатая бутылка коньяку подозрительного вида. «Наполеон», который дешевле водки, у нормальных людей и не должен вызывать доверия.

О, это страшное слово «штрафная»! Тоха, как старый стритовый пипл, выпивает первую штрафную — соточку палёной конины. Не закусывает. Народ настаивает на второй. Не закусывает. На третьей… Он выпивает, не отходя от кассы, всю бутылку, конвейером опрокидывая стопки. Когда не остаётся даже на слёзы, и присутствующие удовлетворены — Тоха, с невозмутимым видом, идёт на кухню, открывает форточку и выблёвывает желудок на головы сидящим у подъезда бабушкам.

Бёвздник Зомби.

Двухкомнатная хата забита мешаниной из нетрезвых тел, водки и сигаретного дыма.

Дым пропитал всё: волосы и одежду, сны отрубившегося Маркеса и три разбитые мной рюмки. Кусок хлеба сиротливо валяется на полу.

А начиналось вроде цивильно: народ, пока просто весёлый, уселся за стол и принялся есть. Но больше пить. Ещё больше пить. И ещё…

Поимённо вспомним каждого, ибо они заслужили славы в веках: Борька, Маркес, Вальтер, Амбал, Димка, Костик, Дрон, близняшки Юля-Оля, Люба, Хельга, Окей, Слоник, Тоха, Ксюха, Илья, Демон, Борода, Кабан, сестра Зомби, которая Юля, и я. Составчик ещё тот. Все со стажем, трезвенников нет.

Мы пьём много жидкости — организмы сильно обезвожены — Сахара же кругом: барханами балуется самум, вараны танцуют диско на костях бедуинов. Мы курим пропитанный селитрой табак — вонючий и непривычно дорогой; мы неумело разминаем в пальцах фильтры, а пепел сбиваем в тарелки соседей. Пьём, курим — день рождения как-никак, а это вам не хер собачий, обслюнявленный девочкой с порнографической картинки (всё же забавная штука Интернет)…

Появление красотки не могло остаться незамеченным. Вы сомневаетесь? Не стоит, поверьте моему слову, или примите как аксиому. Впрочем, мне без разницы.

Тост обрывается на полуслове. Тишина — ни вздоха. Взгляды: девочки оценивают, мальчики щупают. И есть что: белоснежная блузка впечатляюще оттопыривается, обтягивающие джинсы передёргивают затворы кадыков. Девочки хмурятся: слишком много внимания мимо. Слишком много — прекрасной незнакомке.

— Знакомьтесь, моя сестра Юля. Юля, знакомься: это мои друзья.

Очень приятно. Оч-чень.

Вздох рождает слова:

— Зомби, мы хотим выпить за тебя! — это тост. Кратко, зато по существу. Некогда воду варить: уже налито.

Она присаживается напротив меня, между Амбалом и Димычем. Да жу, тёпленькое местечко: безопасней засунуть голову в пчелиный улей, или залезть в берлогу, чтобы — о, эта неистребимая страсть ко всему плюшевому! — потрепать симпатичную зверушку за уши.

А дальше — цирк. Парни, не сговариваясь, — столько лет к плечу плечом обязывают к пониманию без слов — решают споить невинную зайку приятной наружности.

Амбалка, обольстительно улыбаясь, втирает, что, мол, нужно, ой как нужно, блин, выпить водочки. За знакомство. Наливает себе и ей. Стопки опрокидываются в соответствующие рот и ротик.

Не давая девушке опомниться, в бой вступает тяжелая артиллерия: Димыч скалится тридцатью тремя клавишами (традиционно через одну чёрными) и сверкает страстным взором. За встречу! Стопки опрокидываются.

Амбал на подхвате. За rock'n'roll! Ну как отказаться?! Стопки…

Димыч…

Стопки…

Подключаюсь я. Стопки…

— За Егорку Летова!

— За детей Гондураса!

— За мир во всём мире!

В общем, за то, что свято.

— За тех, кто в море!

— За трактор Т-150!

— Мы будем вечны! — это уже со всеми. Стоя. Не чокаясь.

Зайка ни в одном глазу. Зато Амбал, Димыч и я уже не бойцы. А ведь пили в три раза меньше девушки. Пили по простой системе «один с дамой, двое отдыхают». С позором отступаю, пока ещё есть возможность передвигаться — минут через десять, я знаю, последний приход догонит меня. Выхожу в подъезд проветриться: покурить в одиночестве и поблевать в мусоропровод. Фрески на стенах сливаются в одну сплошную царапину. Пенопластом об асфальт — туда-сюда, туда-сюда. Треск стекла у локтя. Нестабильность лестниц под ногами…

В её руках гитара:

— …грязный бинт и окно за окном…

Её ногти касаются струн, но рвут-то всё равно кожу — на изгибе кисти, там, где мягче. Там, где ближе. Там, где чётче. Там, где вены. Призраки опасных бритв, тени плоских ртов жадных лезвий — позади, возле запотевшего зеркала в ванной…

Фенечки прячут, маскируют надрезы, но глаза выдают — и не надо закатывать белоснежные рукава — на них алые пятна…

— …грязный бинт и окно за окном…

Белёсые шрамы и кончики русых волос, ласкающие тонкую талию…

Шрамы — узор? национальный орнамент?..

Вены — на холсте ещё столько места…

Темнота? — дык, обычная, ничего такого…

Шрамы, вены, вены, шрамы…

Темно — та? не та? та…

Случится несколько лет, она бросит пить, сядет на диету, выучит английский, чтобы по самоучителю овладеть шведским. Её мужа будут звать Йонас. Он будет высоким, голубоглазым и улыбчивым. Парочка будут жить в Стокгольме и даже иногда приезжать к братишке Зомби…

Несколько лет, которые ещё надо прожить, обмотав лицо грязным бинтом и чужими окнами.

— Шакил, ты шо, пьяный?! — Люба, опухшая Марла Сингер, лучшая реанимация, хе-хе, укол адреналина в сердце. Если она шепчет нежности мертвецам, те восстают из могил и бегут на край света, мечтая о повторном харакири.

Встречался наш Амбалка с девочкой Любой. Гуляли они, значит, гуляли, изредка тиская друг дружку за половые органы и портя презервативы, пока в один прекрасный день Веталу она не то чтобы надоела, а так, слегка подзаебала. А послать вслух и надолго врождённый пацифизм не позволяет. И сказал Ветал, выйдя в народ: кто Любу у него отобьёт, сделает такое одолжение, тот, благодетель, получит «у временное пользование» десять литров пива.

Дураков не нашлось.

Кроме одного.

Не будем называть его имя.

И стал, значит, этот неумный парнишка оказывать девочке Любе знаки внимания. Как умел, так и оказывал: доставал и задрачивал весь вечер. Но взаимности добился.

— Шурик, чо ты хочешь?

— Любви и ласки.

— Ну идём.

— Куда?

— Ну ты же хотел.

Мы у дальней лавочки: россыпь пустых бутылок и растоптанных бычков — детский сад как-никак. Романтика, и комары не жалят в перец.

Я выбит из колеи её откровенным подходом к делу — зачем делать сложным то, что проще простого?! — в каждом жесте естественность мочеиспускания и функциональность потоотделения. Женщина. Самка. С грудью и толстой жопой.

— Ну давай.

— Шо давай? — кидаюсь длинным шлангом, сворачиваясь в позу вещмешка.

— Ну ты же хотел. Любви и ласки.

— Шо прям здесь?!

— Ну а где?

Такого провала у меня ещё не было. Половые чувства отпали ещё по пути, где-то между беседкой и лавочкой — пойти, что ли, поискать? Я в растерянности, мне стыдно. За то что… Нельзя так с людьми. С девушками. Я о том, что если девушка просит, отказывать нельзя…

Мы топаем к метро провожать девчонок, я одиноко хромаю в стороне.

Амбал идёт позади всех и обнимает Любу.

Пива я так и не получил…

— Шакил, ты шо, пьяный?!

— Люба, а шо, пива не покупали? Очень жаль. Знаешь, если смежить веки, то можно увидеть, как по квартире летают косяки синих птиц.

— Псих.

— Попробуй посмотри. Ты же никогда не пробовала!

Тишина в ответ — жажда. Пустыня, нещадное солнце, песок на зубах — барханами балуется самум, вараны танцуют диско на костях бедуинов. Нужно сейчас испить до дна, влить про запас как верблюд, ибо неизвестно когда будет следующий Оазис Халявных Жидкостей. Жажда…

И миражи.

Иллюзия силы.

Буйство духов, глубоко втоптанных в грязь подсознания. Откопались, озираются: кого бы за щиколотку? зубками?

Самым буйным оказался Костик. Выпимши много, закусимши мало, захотелося ясну соколу силушку удалую поразмять, в смысле, дать кому-нибудь в глаз.

На свою беду получасом ранее впал в забытьё Маркес, под корень изведший две бутылки водки. Сей доблестный витязь сражался достойно — не пропустил ни одного тоста, и, уставший от дел ратных, расслабился членами и опочил на диване. Под стол не сполз — друзья поддержали.

Костику жутко не понравилась вопиющая бессознательность Маркеса, не говоря уже о несимметричной раскидистости конечностей. Шествуя важно по дивану, попутно наступая на Маркеса (чаще на Маркеса, чем по дивану), он скалою воздвигся над кудрявым черепом, вместо подушки облюбовавшим пульт телевизора — прям издевательство над бытовой техникой! Такой наглости Костяра простить не мог. С методичностью дятла он принялся бить Маркеса пяткой — грязный оранжевый носок — по фэйсу.

Перефразируя Брюса Ли: «дрова» не могут дать сдачи. Маркес даже не пытался защищаться! В его-то коматозном состоянии?!..

Когда Костика оттянули, оторвали, так сказать, от почти Нюрнбергского воздаяния, то поинтересовались:

— Нахренища ты Макса тиранишь, хамло невоспитанное, педагогически запущенное?!

Костик ответил прямо:

— А вот он три недели назад обещал зайти… И не зашёл!

Дык, чем не повод для кровной обиды, а?!

Но это было лишь начало Крестового Похода нашего Рыцаря, Кончающего Печальным Образом. Оставив в покое Маркеса, Костик закрылся в ванной с Борькой, где и прочитал ему проповедь, зажав в кулаке звезду Давида — звезду с Борискиной груди:

— …и вот об этом-то деле прошу и умоляю вас, глашатаев Христовых, — и не я, а Господь, — чтобы вы увещевали со всей возможной настойчивостью людей всякого звания, как конных, так и пеших, как богатых, так и бедных, позаботится об оказании всяческой поддержки христианам и об изгнании этого негодного народа из пределов наших земель…

После чего набил Борьке морду.

А потом поймал в коридоре Димку и дал ему в нос — нос моментально распух до размеров приличного картофельного клубня.

Синих птиц становилось всё больше и больше. Ночь только начиналась, а уже можно было не щуриться…

Я собрался домой, когда выяснилось, что Кабан закрылся в туалете и не желает оттуда выходить (как выяснилось позже, он хотел, но НЕ МОГ покинуть ответственный пост). На просьбы освободить стратегически важный объект, Олег неизменно мычал что-то вроде «Ща выйду».

Но не выходил.

Тогда я решил коварно выманить его наружу. Только вот чем?.. Всё очень просто, надо лишь знать психологию абсолютно убацанного человекоподобного существа. Непрямоходящего.

А я изучил эту психологию в совершенстве. На практике. Экспериментальным путём — глядя в зеркало.

Вопрос: чего существо хочет? чего оно жаждет? окромя догнаться и проблеваться?

Ответ: дать кому-нибудь в дюньдель.

Но для этого нужен маломальский повод, по возможности левоватый, но обидный — бьющий не в корень, но по пятачку.

— Кабан, ты… нехороший человек!

По-моему, отличный повод.

Из-за двери послышалось обиженное кряхтение:

— Сам такой!

Н-да, что-то явно не сработало.

Ну что ж, не отступать и не сдаваться:

— Кабан, ты… Выходи, подлая свинья!

Реакция, как у забора, но правильная:

— Ща я выйду, Шакил, и набью тебе ебало.

Я рад, я счастлив: наконец-то он явится пред мои очи и, что самое главное, освободит толчок. Но не тут-то было. Как поётся в одной рэперской песенке «А час минає…» Похоже, Кабан к керамике неровно дышит: Белый Брат так сексуален, обворожителен и эротичен, что выпустить его из своих жарких объятий нет никакой возможности.

Моё терпение лопается финансовой пирамидой — это не слова и даже не обманутые вкладчики, это раскалённые брызги металла:

— Кабан, выходи, а не то тебе торба, Фунтик ты ебливый!

В этот момент кто-то нежно так, аккуратно, похлопывает меня по плечу. Я принципиально не обращаю внимания — вы что не видите?! я занят, я дрессирую строптивых поросят! — и продолжаю выманивать Хрюшу из туалета.

…а может там его гнездо? Дура, они в норах живут!…

Распалившись до предела, ору нечеловеческим голосом разные гадости — но матом. Отборным, грамматически верным, стилистически выдержанным. Но громко.

— Молодой человек, одну минуту, — упс, это же мама Зомби. — Я сейчас возьму в холодильнике кое-што. А потом ты ему расскажешь всё, што о нём думаешь. Хорошо?

Я, молча, киваю. Становится почему-то стыдно. Слегка. Утром стало очень стыдно. Прошло больше десяти лет, но мне до сих пор стыдно. Короче, мне будет стыдно всегда. А кто виноват? Понятно, Кабан. Не я же. В самом-то деле. Так чего же мне стыдно?! Да не стыдно мне!! Не виноват я!! Обстоятельства-ссс!

Я сдержанно киваю — стесняюсь расплескать серое варево котелка: «А на хрена мне Кабан нужен? В смысле, нахренища? Сортир занял — поссать негде? Ванная свободна. Девушкам неудобно будет? Ничего, как-нибудь извратятся: над умывальником зависнут, или ещё как… они загадочные, им в детстве мышка съела, придумают что-нибудь своим умным местом… По большой нужде? Подъезд есть. Да, в конце концов, у Зомби квартирка большая, места всем хватит. Если сильно прижмёт. Поблевать? Ну, это опять же…»

Короче, Кабану ТАМ самое место: мухи не кусают, да и у меня под ногами не валяется — сало, это, конечно, «пять», но не трассе, особенно, когда за рулём трезвыми и не пахнет.

Сдержанно киваю — стыдно, стесняюсь… И чего это я? Лучше пойду выпью.

Синие птицы на бреющем полёте высматривают падаль: на диване обглоданный костяк Маркеса…

Дрон не может найти Ольгу-близняшку — прощёлкал своё счастье личиком, теперь мечется по квартире, взмахами рук рюмки пугая. В подъезде нет, на кухне нет, в сортире Хрюша — где ей ещё быть?

Зомби, умный паренёк, по случаю Большой Тусни установил на двери своей спальни замочек — вдруг кому-нибудь захочется уединиться вдвоём…

Дверь не поддаётся — Дрон звереет, он чувствует — ОНА там!

Ревность — эгоизм или неуверенность в себе? Настоящая любовь или обратная сторона медали? Спросите у Дрона, он знает ответ.

Обида — почему, Господи? За что?! Стоять вот так и ждать: она выйдет — посмотреть в её изумрудные глаза и сказать «Ты сделала свой выбор!» Повернуться и уйти, и не возвращаться больше. Или поцеловать — жарко и страстно! — на прощание?! Где-то примерно это уже было…

— Дрон, ты што такой мрачный и, што, самое странное, задумчивый? — Демон с трудом стоит на ногах, но товарища поддержать всегда готов. В трудную минуту. Особенно, когда готов.

Дрон жалуется: такая-рассякая, я ли её не кормил, я ли её не поил? Я ли плоть её грешную не ублажал? Кормил, поил и ублажал так, что член до кости пообтёрся об зубы! — а она!.. У, неблагодарная!..

Демон, видя такие душевные терзания, поднапрягся плечом, развернулся мощщой в грудях — короче, дверь выломал. Зато замочек целее нового остался.

Дверь аккуратненько к стеночке приставили, и оторопели.

У Вальтера морда красная — то ли оттого, что значительно на диафрагму принято, толи потому что Илья ему яйца щупает. Нежно. Под музыку «No Doubt».

Обнажённые до семейных трусов — оба.

На кровати сидит Ольга, за голубыми танцами наблюдает, в ладоши хлопает. Физически не изменяет, но слюной истекает однозначно. И ТАМ тоже.

Мешать не стали. Только дверь на место поставили.

Синие с инеем птицы. С инеем — потому что декабрь-месяц окна узорами марает…

— Шакил, — по-моему, Зомби чем-то напуган, — там Демон в ванной закрылся и суицидом занимается. Вены режет.

— С чего ты взял?

— Он же пьяный в жопу.

Неубедительно, я тоже весь вечер не лимонад через трубочку цедил, а жить всё равно хочу — как утром после пива. Но, похоже, Серёга не шутит. Надо принимать меры, пока Демон кровью санузел не загадил — отмывай потом его гемоглобин ёршиком, да объясняй ментам, что зубной щёткой тоже можно случайно подавиться. Из-за неаккуратности. И когда ж он успел-то?

Стучу в запертую дверь (да сегодня прямо Ночь Запертых Дверей какая-то!):

— Колян, открой.

— А это кто?

— Колян, это я, Шакил.

— Не, Колян — это я. А ты кто?

— Шакил. Шаакиил!.. Ну, ёп твою мать, ШАКИЛ!!

— А-а, Шакил…

— Не гони, Колян, открой.

Щелчок шпингалета:

— Заходи.

Вхожу.

Демон стоит — пританцовывает? или активно изображает маятник? — руки опущены в умывальник, из крана течёт вода.

У-у, да его уже шатает от потери крови…

Закрываю глаза — с детства не люблю вкус кровяной колбасы — шаг вперёд, касаюсь пальцами воды — горячая. Сердце тревожно сжимается — сидите, я сам открою. Осторожно — боязно! — приоткрываю веки, смотрю на руки в парующей струе… ещё раз смотрю, и ещё… недоверчиво ощупываю раковину, заглядываю под умывальник…

Крови нет.

Нигде нет.

Ни хрена не пойму. Что-то не так. Что? Где подвох? Где кровь? Почему нет крови?

— Колян, шо ты делаешь? — спрашиваю.

— Руки грею.

Ага, руки греет. Ну, ясное, блин, дело: чего бы в два часа ночи ни закрыться в ванной и погреть руки?! В горячей воде?! Ну, оно и понятно: в квартире у Зомби прям Северный полюс какой-то. Минус семьдесят. Вот у Коляна-то рученьки и замёрзли. А у нас нет. Это потому, что мы все, мля, пингвины, только этого не осознаём. Непонятливые такие пингвины. Тупенькие такие. С крылышками. И крякаем…

Мне вдруг стало скучно и неинтересно.

Мне захотелось одиночества — в котором нет и не будет свиней на унитазе и демонов в облаках острого пара. Мне захотелось — поверьте, от всей души! — предаться суровой аскезе: не пить больше. Сегодня.

Комната Зомби. Замочек цел, дверь обратно приладили — и это замечательно. И никого: Вальтер да Илья на кухне водку хронают на брудершафт — воистину любовь с первого взгляда бывает; Ольгу Дрон далеко не отпускает — на колени посадил и регулярно цёмает в шейку, чтоб не забывала, чей отросток в попку упирается.

Комната Зомби. Груда кожаных курток на кровати. Идеальное место для уединения.

Ныкаюсь под кучу турецко-китайского садизма над животными — одиночество должно быть тёплым. Под голову — Амбалкину шкуру молодого дерматина. И спать…

Не получилось.

Помешали.

Любовь. Неподдельная.

Я-то замочек забыл провернуть, а Боря нет — Боре вздумалось в этой комнате тет-а-тет пообщаться с Окей: клац! И швейной машинкой дверь привалить, чтоб никто не зашёл в самый ответственный момент общения.

Окей получила свою погремуху, за привычку на все предложения отвечать положительно. По-английски…

А для общения что главное? Правильно, штаны стянуть, чтоб непринуждённей как-то, душевней чтобы. В штанах-то скованные все, стеснительные, а как только расстегнул ремешок — вот тут-то искренность настоящая и начинается. Неподдельная. Чем длиннее искренность, там человек откровенней, чем круче — правдивее…

Ситуация весьма пикантная, особенно моя роль непредвзятого наблюдателя — в верхней одежде и в полумраке-то я не заметен. Инкогнито, бля. Всё это, конечно, очень занимательно, но почему-то хочется куда-нибудь провалиться. Желательно не слишком глубоко.

Постепенно — вечность длится быстрее! — всхлипы, вздохи и нежные слова начинают выводить меня из состояния психического равновесия: когда ж он кончит-то? сколько можно девушку утруждать?

Наконец возвратно-поступательные движения прекращаются — форсунка впрыскивает жидкость в камеру сгорания.

У них получилось! Я счастлив за ребят и за себя тоже: молодцы, поперчились и будя — не мешайте людям спать. Харэ балдеть, сушите вёсла.

Но не тут-то было.

Рано радовался. Весло быстро просохло. И теперь хлюпает с удвоенным энтузиазмом. И стучит в стену швейная машинка — в ритме вальса: раз-два-три, раз-два-три. Н-да, а Боря, оказывается, эстет и меломан…

Нервы на пределе, но обнаружить своё присутствие не решаюсь — так можно человека ни за что, ни про что импотентом сделать: бесшумно появиться из мрака и тихонечко гаркнуть на ушко, что, мол, ребята, с развратом надо кончать.

А видок, в принципе, ничего — в смысле ничего хорошего за Борькиными ягодицами рассмотреть не удаётся. Зато саундтрек мелодичный: немецкая порнуха — цыплячий кашель по сравнению с этими Каррузо. Не комната, бля, а «Девять с половиной недель» в натуральную величину.

Вот и второй акт этой поучительной пьесы подходит к логическому завершению: раз-два-три, раз-два-три… и тишина.

Антракт! Даёшь антракт!!

Но…

Цитирую героя нашего времени, великого виртуального философа Шарика: «Вигвам — индейская национальная изба».

Могучий орёл опять напал на нежную голубку. В третий раз уже. Козёл, блин. Совесть надо… чтобы была (глагол «иметь» в данном контексте весьма некстати).

Интересно, что ж он пил такое? Надо будет потом поинтересоваться…

Теряю всяческую надежду спокойно поспать и желаю только одного: чтобы у бойца закончились патроны. Нет, пусть лучше заклинит ударно-спусковой механизм. Навсегда. Чтоб он у него отпал. Механизм этот. Ударно-спусковой.

Судьба распоряжается иначе…

После очередной атаки в приятельские окопы, боевые действия прекращаются. Перемирие. Борька суетится, вертит головой по сторонам, потом семенит к окну и вытирает об штору член.

Чистюля…

Долгожданный антракт: зрители могут покинуть зал — я бегу к двери. Быстрее, пока покинувшая комнату парочка не вздумала вернуться. Четвёртого приступа я не вынесу…

Меня перехватывает Демон. Он призывает вступить под его флаги и сражаться до последней капли спермы:

— Шакил, идём урлов пиздить!

Дело, конечно, благородное, правое дело, не левое, но… Но конфигурация Колиного тела, позиция под названием «поза сломанной берёзы — буква Г» конкретно лажает серьёзность сего грозного «Ты записался добровольцем?!» Демона слишком сильно клонит к моим носкам — голову Колян уже поднять не может: ну, не получается, что ты тут поделаешь?..

А в зале бушует Окей: разбила тарелку, две рюмки, танцует на стуле. Стул с треском складывается — хлипкий оказался. Поднялась девонька, и… Со второго стула её стягивают всем колхозом — вырывается, зараза, кусается. Её относят на кухню. Она выпивает водки и падает на стол — стол ломается. Она пытается подняться и отрывает дверцу холодильника…

В коридоре стоит Борька и минут десять уже плюёт на зеркало на своё отражение.

В спальне — с замочком! — по очереди закрываются мальчики: трахают Окей. Всех, кто хотел, обслужила: так и лежала, ноги раздвинув, имён не спрашивая…

Маркес очнулся почему-то на кухне: голова болит. Топает в залу, а там, на полу, Кабан зажимается с Хельгой, Маркеса девушкой или борцом сумо.

Маркес стоит посреди комнаты: длинные хаера — колтуны с оливье и хлебными крошками — торчат и топорщатся. Или дыбом встали — из-за женской неверности. Сейчас парнишка как схватит вилку со стола: один удар — четыре дырки…

Хельга, серая лицом, лифчик расстёгнут, подбегает к Маркесу, причитая:

— Маркес, Маркес, что с тобой, Маркес?

Смотрит на неё, и лицо его расплывается в блаженной улыбке:

— А шо, выпить больше нет?

Прикольный Макс крендель, абсолютно незлобный пацифист от рождения: мухи не обидит, слова поперёк не скажет. Самый агрессивный его поступок — это разбитый о голову Бори магнитофон. Поспорил Маркес с пацанами, что «Весной-312» череп провалить нельзя — слабенький магнитофон: играет шепеляво и прочности никакой. Спор, понятное дело, выиграл и укатал Борю пивом, чтоб по справедливости и без обид. А что обломки?! Подумаешь! Динамики и пластмассу всегда подмести можно и в совочек аккуратненько… — дружба настоящая мужская от таких мелочей страдать не должна, ведь кто, если не друг кровь с лица смоет и голову перевяжет?!

Если в компании появлялся неофит, то Маркеса ожидал очередной заёб на тему:

— Тебя так называют из-за писателя?

На что Макс обычно отвечал:

— Не, блять, из-за читателя и в честь Жанны д'Арк!

Когда этот же вопрос задал Зомби, — дело было на точке в ДК 8ГПЗ — Маркес отбросил палочки (святотатство!), вылез из-за установки и попытался поднять пульт, но передумал. Голова Сержа не внушала доверия, зато аппаратура хрупкая и по-девичьи нежная: и так ломается по поводу и без…

Праздник продолжается, не хмурьте морщины — от этого седеют волосы в носу!

Борька берёт со стола кусок пирога (моя мама пекла для Зомби) и кидает в Маркеса. Попадает в улыбку. Маркес не остаётся в долгу. В результате вся хавка, что оставалась на столе, оказывается на полу. Борька, в полнейшей прострации, начинает втаптывать продукты в палас. Маркес помогает.

По квартире бегает обезумевший Зомби и кричит:

— Почему вы сидите?! Ещё столько всего осталось! Давайте доломаем! Хотите, вот ещё хрусталь есть! А шкаф?! Шкаф-то целый! Где Окей? Скажите Окей, что шкаф целый!

Заходит мама Зомби: качает головой и уходит.

Полшестого утра…

У Бори гости.

У Бори всегда много гостей. И все его гости всегда много пьют. А ещё у Бори жил призрак коммунизма — бабушка. И вот однажды бабушка увидела Любу, целующую Амбала. Пока только в губы. Пока только Амбала.

Бабушка:

— Боря, посмотри, что они делают! Во что ты превратил дом, Боренька?!

Борька переводит мутный взгляд от бабушки к Амбалу и обратно:

— Бабка, я хочу, чтоб у меня в одной комнате пили, в другой трахались, а третьей нюхали кокаин!

Гости заржали, а бабушка обиделась и умерла. Люба побежала блевать с балкона, а Амбал передумал целоваться.

Борька продал большую трёхкомнатную квартиру в престижном доме и купил одинарку, которую обставил в спартанском стиле — ничего лишнего, всё максимально функционально: диван, обшарпанный столик, трёхкамерный холодильник для пива, телевизор для разжижения мозгов и мощный компьютер для работы. Где-нибудь в углу обычно валялся весь паутине и пыли сотовый телефон, приобретённый в результате похмельной блажи. Именно тогда Борька завёл себе карманный календарь, в котором на армейский манер прокалывал иголкой даты. Если в день Борька выпивал от шести бутылок пива или от двухсот пятидесяти граммов водки, то вместо даты на календарике образовывалась дырка. Дозы, менее указанных, поводом для заметок не являлись, ибо как алкоголь вообще не рассматривались. Год спустя на календарике оказалось всего два не покоцанных дня: двое суток Боря действительно совсем не пил, он их проспал — отрубился после колоссального бухалова.

У Бори был лишний год…

Однажды поздно вечером Борька, Маркес и Хельга ехали в метро домой, на ХТЗ. К Борьке домой. Естественно, были они нетрезвые и пьянючие. Особенно Борька. Ехали они чуть ли не в последней электричке — поздно, народу в вагоне нет. Борька, раз никого нет, прилёг на лавочку, чуток прикорнуть. А тут возьми и зайди в вагон мусорок — молодой ещё, но уже гавнистый по самое не хочу.

— Шо, не сидится? — нагло выпучив буркала, поинтересовался мусорок. — Так я тебе щас, блять, устрою, блять, ты у меня, нах, посидишь, блять, пидор волосатый.

И заломал он Борьке руку и поволок из вагона.

Двери захлопнулись.

Платформа исчезла в темноте туннеля.

И только тогда Хельга и Маркес догнали, что произошло. Они выскочили на следующей станции, а назад электричек тю-тю, денег на «ивана» голяк. Пешком: ночь, зима и минус двадцать, пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.

Как они отыскали нужное мусорское отделение, я себе представить не могу, но у них получилось, наверное, очень хотели. Вежливо постучали и спросили о своём друге: такой пухленький, длинноволосый, с четырьмя серьгами в каждом ухе, слегка выпимши.

— А-а, этот придурок, — ответили им. — Достал он однако. Посадили его в обезьянник, а он анекдоты стал рассказывать, а потом песни петь стал. Придурок и есть. Ну, мы его к ёбаной матери и выгнали, а то людям спать не даёт. Так шо вы думаете?

Они ничего не думали, они слушали.

— Так шо вы думаете? Он в двери барабанить стал. Кричать стал, шоб его обратно пустили и спать уложили. И дали горячее кофе с пирожными. Слышите, с пирожными! А? Придурок!

Борьку они всё-таки отыскали в соседнем дворе. Он замерзал на лавочке. Ночевать пришлось в каком-то подъезде, тесно прижавшись друг к другу. Сидя на корточках.

…наверное, вместе просто немного теплей…

Температура упала до минус тридцати…

А вот история о сломанной клавиатуре очень типична для Бори.

Боря купил какую-то супер-пупер эргономичную клаву в блатном магазине. А клава возьми и через неделю сковырнись нафиг. Боря рассердился и поехал разбираться. А магазин был солидный — сказали, что отремонтируют или заменят, позвоните завтра.

На следующий день Боре вернули клаву — исправную. И торжественно вручили пакетик с мёртвыми тараканами. Тараканов извлекли из клавы.

Боря уехал. Он сейчас живёт и работает в Германии. Недавно он звонил Маркесу и рассказывал, что поначалу было трудно, но потом он нашёл собутыльников — тоже из Совка — и жизнь наладилась…

Тусовка у Костика.

Его предки свалили кто куда, квартира в нашем распоряжении. А уж мы-то знаем, как правильно использовать жилплощадь — сегодня будет нечто, я чувствую.

Амбал и Кабан опять потопали за бухлом: за один раз не смогли бы дотащить. Костик сушит фитосбор в духовке — божится, что местные лопушки из-за термообработки не потеряют вкусовые качества. Ему видней. Я и мой братишка, Дэмьен, цедим пивасик — разминаемся, в Большом Спорте разминка необходима, чтоб без травм желудка и потери сознания. От непосильных нагрузок.

Скунс притаранил эфир, рекомендует попробовать:

— Клёвая штука.

Отмахиваемся:

— Потом. Ещё не вечер.

Тоха пришёл с Ксюхой — он теперь никуда без неё, батл конины притащил: где поставить? кому налить? кого отравить? Неужто «Наполеон»? — классический настойка на раздавленных клопах. Однако, Тоха шутник. Интересно, кому суждено сегодня возлечь под каток штрафной потрошёной амёбой с ампутированными подмышками?

Никто не приходит с пустыми руками — Демон, по просьбе Амбала, принёс ацетон в бутылочке от «Кока-колы», отлил из папиных запасов. Что кривитесь? Какая гадость, говорите? Это же химия, намекаете? А я вам скажу: вы правы, детство это, и на любителя. Серьёзным людям ацетоном баловаться не к лицу пакетом целлофановым. Истинному ценителю «момент» нужен, чтоб поймать тонкий букет ароматов. Но Амбал всё-таки основательно присел на ацетон и потому простительно.

В магнитофон заряжен «Slayer». Ветал нажимает на Play — праздник считается открытым.

В залпах надрывающихся колонок — стекольный звон рюмок. Час в жёстком ритме и…

Кабан пьёт самогон с Иркой на брудершафт.

Костик отказывается от водки и от «Степового вітерця». Он важно расхаживает по квартире — костюмчик, белая рубашечка и галстук дурно на него влияют — не пьёт пацан, и всё тут! Зовёт покурить на балкон. Откликаются четверо. Первый косяк — болт, второй — по нулям, третий — бунт на корабле: шо это за галимые веники?

Кабан (Мудак ты, Костик, надо было через бульбулятор!), от расстройства чувств пригубив полстакана коньяка, идёт нюхать со Скунсом эфир.

Все веселятся: пьют, танцуют и занимают очередь на горшок.

— А где Дрон? Почему я не вижу Дрона?!

— Дрон заболел. У него ветрянка.

Почему-то это мне кажется смешным. Я катаюсь по полу от хохота. И не только я.

— Он весь в зелёных точечках.

Это так прикольно, что я не могу выдержать — бегу на кухню и отливаю в мойку на грязные тарелки. Потом стреляю сигарету у Слона — ещё один в костюмчике, но без галстука и пьёт по полной программе. Не халявит.

— Я так и знал: все проблемы, все неприятности в нашей жизни из-за галстуков. Эти паршивые куски материи мало того, шо перекрывают нам кислород, но ещё и воздействуют на мозги — не дают нормально выпить! А это уже непростительное свинство!

Но Слон меня не понимает.

Он думает, что я пьян. А ведь я вовсе не пьян…

— Слышь, Шакил, — Тоха обнимает Ксюху. — А шо бы ты сделал, если бы узнал, шо тебе жить остаётся несколько часов?

— Это смотря сколько часов.

— Ну, шесть-семь.

— Я бы напился. Я выпил бы море разного пива.

— А партизаны во время войны, если попадали в плен, перегрызали себе вены, чтоб не выдать никого.

К чему это он? Наверное, решил блеснуть эрудицией.

— Тоха, я напьюсь, если несколько часов останется, я ж не партизан…

Захожу в родительскую комнату: Кабан и Скунс валяются в отрубе. Где табличка «Не беспокоить»? — я повешу её на ручку. Нету ни под кроватью, ни у Скунса в кармане, а шкафу только кофты и трусы. Нет таблички. Спиздили и на цветмет сдали.

Случайно нахожу среди разнообразия ассортимента шампанское и предлагаю Кате. Она не против.

Магнитофон болен — кашляет «Sepaltura».

— Врут бляди, врут?! — восторженно орёт-переспрашивает Дёнис.

Ему не отвечают — тяжело разговаривать, когда бодяжная водка зависла между зубами и желудком — и ни туда, и ни сюда. Приходится проталкивать комок «Альминской долиной» — о, этот стойкий привкус пептусина.

На кресле спит Костик: костюм, белая рубашечка и даже галстук заблёваны чем-то красным.

— Костя, а где табличка?

Молчит. Наверное, не знает.

Я слышу песню, я хочу петь, я иду на звук.

— Группа крови на рукаве, твой порядковый номер на рукаве! — голосит Слон.

Амбал аккомпанирует на гитаре, но играет почему-то «Пачку сигарет». Оба довольны и при деле. На полу стоит бутылка водки и валяется надкушенный огурец. Не хочу мешать.

В зале Дэмьен танцует для Кати и Ксюхи стриптиз — снимает носки и падает. У правого носка нет пятки, зато есть офигительная дыра. В природе всегда так: если чего-то нет, то взамен всегда что-нибудь есть. Компенсирует.

У магнитофона депрессия — «Гражданская Оборона» и «Вечная весна в одиночной камере…» — Ди Джей Амбал на боевом посту: мелко подрагивает хаером и пускает по кругу скорбную слезу.

Солнце ещё не село. Ещё не вечер…

Я переваливаюсь через Тоху и блюю с кровати на пол. На полу валяется Слон. Костюмчики нынче не в почёте. А был бы в галстуке — был бы в красном. Всё из-за галстуков, меня от них уже тошнит.

Девчонки поставили «Псов с городских окраин» и вытирают рыганину по углам и под столом. И возле шкафа. И… Ксюха замечает, что я пришёл в себя и собираюсь добавить им работы. Она подбегает ко мне:

— Шуричек, ты мужик? Скажи мне ты мужик?

— У-у, — спазм, полный рот. — Мууужик.

Еле отпрыгнуть успела. Вёрткая. А была бы в галстуке…

— Шуричек, ты ходить можешь?! Ты же мужик, Шуричек? А? Мужик?

— Могу.

Она тащит меня к туалету — мимо левитирующего в позе лотоса голого Костика.

— Давно он так?

— Минут двадцать уже. Очнулся, ацетона понюхал — и летает.

— А почему голый?

— Говорит: заблёванная одежда отягощает карму.

— Совсем у Костяры крыша поехала.

— И не говори.

Позади волнения и беспорядки — Слон бушует, орёт, что я его облевал.

— Ксюха, но это же клевета. Он там, а я с тобой. Далеко. Я даже не доплюну.

Но попробовать всё-таки надо — как же не попробовать? — надо восстановить историческую справедливость. Как я и думал, до Слона не долетело. На пути отборного зелёного смарча оказалась Катя. По-моему, она немного обиделась. Надо извиниться.

— Катя, я сейчас пойду с Ксюхой порыгаю в туалете, а потом вернусь и попрошу у тебя прощения.

Ксюха должна была закончить Универ с красным дипломом. А ещё она собиралась замуж за Тоху. Не успела. Все мы не успели…

Терпеть не могу совмещённые санузлы! Почему у нас у всех совмещённые санузлы?! Наверняка их проектировали и стоили безумные вольные каменщики в красных галстуках. И в тюбетейках. Да, обязательно в тюбетейках. С околышами.

В ванной мелкими волнами перекатывается полупереваренная жижа всех палитр и оттенков радуги — это Амбал протянул из кухни провод удлинителя и теперь вентилятором устраивает цунами.

— Шурик, ты только посмотри! Прикольно! Тут блевотины на три пальца!

— А, по-моему, ты пиздишь.

— Не веришь? Сам померяй.

Меряю:

— В натуре на три пальца. Сейчас и я немного добавлю.

Слон успокоился, и мы сели на кухне, дабы выпить водки. А на кухне, чтоб не мешать Костику левитировать — он сегодня на рекорд идёт, уже почти возле люстры. За окном стемнело. Магнитофон сгорел и не играет. Амбал отнёс Скунса домой: он всегда сам относит Скунса домой — это традиция.

Амбал ещё не знает, что спустя почти два года Скунса и ещё троих его сослуживцев расстреляет из «калаша» сковырнувшийся молодой. Солдатами не рождаются — солдатами умирают…

Тишина, покой и умиротворение.

Резко — пронзительный звонок.

В комнате грохот — это Костик внезапно вышел из транса над столом.

Телефон. Звонит телефон. Рядом с аппаратом валяется галстук, забрызганный чем-то бордовым. Винегрет? Или кетчуп подсох?

— Ало? — Шаман берёт трубку.

Это папа вернулся из командировки и — соскучился, наверное, — сообщает с вокзала: ждите, скоро буду. А что, предусмотрительно: вдруг жена не одна — придётся сцену закатывать, за мухобойку хвататься и разрушать ячейку общества. Что означает: борща больше не будет. Нет, лучше позвонить предупредить…

У Костика очень оригинальный папа: в меру приветливый и настолько же приятный в общении.

Как-то Дрон звонит Костику. Трубку берёт папа:

— Да?!

— Извините, пожалуйста, если Вас не затруднит, если Вы будете столь любезны, если я Вас не обременю своей просьбой, и у Вас есть секунда времени, не могли бы Вы, пожалуйста, позвать Константина к телефону? Заранее премного благодарен.

Приглушённый голос папы — не в трубку:

— Костя, тебя тут какой-то интеллигент хуев спрашивает!..

Папа. Квартира разгромлена.

— Шо делать будем?

— Пацаны, а давайте ко мне?! Только бухло не забудьте…

Без пятнадцати одиннадцать. Темно.

— Шо случилося? — Слон никогда не отличался быстротой восприятия.

— Помоги Кабана вытащить.

Кабан более чем обездвижен: ноги-руки не сгибаются, зрачки на свет не реагируют — ну, вылитый труп. В крайнем случае коматозник.

Ну что ж, начнём наш спринт для коматозников.

Тяжёлый, зараза, не унести. А вот если волоком… Ступеньки? А нефиг было такую ряшку наедать! Может, разомнёт черепушку об этажи — ума-разума наберётся, похудеет на десяток кэгэ… Хоть и волоком, а не осилим, тяжёлый слишком. Но осилили, за что честь нам и хвала: положили тело на лавочку возле подъезда. Если б не Слон, даже и не знаю… он, когда пьяный, двужильный какой-то: гору свернёт и под такси на скаку попадёт — это пока пивом не догонится. А если полирнётся знатно, имеет привычку членом всю ночь штаны оттопыривать — ерунда, а девкам нравится. Так нравится, что сами ему и подливают, и пиво покупают — в общем, поутру, после попойки, Слон обычно без штанов просыпается. И не в одиночестве…

Из квартиры оперативно выбрались: Ксюха даже рюмки успела всполоснуть, а Катя дверь закрыла на ключ — Костик ей полностью доверяет.

— Ко мне! Все ко мне!

— Хорошо, Дёнис, все к тебе.

Растягиваемся длинной процессией вдоль улицы. Слон и я взвалили на плечи Кабана. Хотели, как в подъезде перекати-поле устроить, но девчонки не позволили, говорят, он об асфальт потрётся сильно, надо нести. Вот и несём. А из-за угла патрульный бобик: фары яркие, фуражки наглые, ну, не спится Труженикам Резиновой Дубинки.

Ясен перец, мы Кабана на травку уронили, авось не заметят, а сами в естественных позах застыли: Катя меня держит, я — Слона, Дэмьен — дерево и блюёт, Амбал задницу чешет — зудит, проклятая, мочи нет терпеть. Дёнис нас как раз догнал — он в подъезд поссать вернулся: на улице, говорит, сквозняки, а мне, говорит, мама сказала, что от сквозняка можно простатит простудить и детей не будет, — догнал, и как заорёт:

— Менты!! Ментыыы!!

Останавливаются:

— Ты чо орёшь?

— Не знаю…

— Это правильно, — и дальше поехали.

— Незлые попались. Наверное, неголодные. Я, когда голодный, злой, — делится Слон жизненным опытом. — А где Кабан?

Кабана нашли в соседнем дворе. Он потом рассказывал, что от вопля «Менты!!» задействовались скрытые резервы организма — и организм побежал. Очень быстро. Но не очень далеко: перевернулся через заборчик палисадника и больше встать не смог — резервы закончились…

Трамвайная остановка. Пустая — поздно уже. Была пустая, пока мы не появились: там, где мы, сразу возникает дефицит пространства. Не верите? К примеру: Кабан висит у меня на руках, а деть его некуда. Можно, конечно, где-нибудь выкинуть, но это уже противоречит условию задачи.

Детская загадка: красный, рогатый, «зайцами» набитый, в углу Кабан блюёт?

Салтовка.

Оказывается, Дёнис переехал на Салтовку. Для нас Салтовка как Марс. Не хватает кислорода — не та атмосфера. Не те джунгли и аборигены с глазами золотистого цвета. Вместо фонарей светофоры панельных высоток. Мы настораживаемся, мы чувствуем Враждебность Чужих Территорий.

Возле остановки хорошо освещённый ларёк и музыка«…теперь оправдываться поздно…в последний раз…». Возле ларька десятка полтора бритых: марсиане употребляют, курят, общаются.

У Кабана открываются глаза, он щурится по сторонам:

— Где я? Это шо, Салтовка? Не ну ёп твою мать я бегаю! Да это ж Салтовка! — И начинает орать: — Салтовка забыченый район!! Здесь одно бычьё живёт!!.. — сразу видно с ХТЗ пацан. Приехал всех строить.

И тишина — это смолкли разговоры у ларька, заткнулся кассетный Розембаум.

— На Салтовке одни быки!! Одни быки!!..

Всё замерло — так успокаивается тигр перед прыжком, даже хвостиком перестаёт вилять. У нас всех перехватывает дыхание. Но не у Кабана:

— Да я ебал всю Салтовку в жопу! В жопу? Да, в жжопуу!! Раком! Dog position!! Всех! Раком!

Удар — Слон бьёт в живот с левой, потому не сильно. Кабан замолкает на мгновение, чтобы набрать воздуха для следующей тирады. Надо посодействовать Серёге: удар с правой в солнечное сплетение — резкий всхлип, Олег провисает вздувшейся банкой свиной тушёнки.

Наша колонна проходит мимо ларька.

Равнение на нас.

Тишина…

Дверь. Обычная. Обтянутая дерматином. Открывается. На пороге маленькая женщина, постаревшая преждевременно и смирившаяся — добрые глаза.

— Мама, мы у нас посидим! — Дёнис проваливается вовнутрь.

— Дениска, но мне же завтра на работу… Уже полпервого…

— Мама, мы тихо! Заноси!

— Куда его?

— На диван!

А квартира-то однокомнатная. Мы падаем, кто куда, но места всё равно не хватает. Маленькая женщина в растерянности — моргает очень жалобно.

— Мама, всем чаю! Это мои друзья!

Уходит на кухню. Она, наверное, всегда уходит на кухню, я уверен, она полжизни провела на кухне. И родилась на кухне, и…

Кабана уронили на диван. Стена над диваном увешана вырезками из «Огонька»: цветные репродукции икон. Много репродукций. Кабан переворачивается на спину:

— Ебать, ну не хуя себе хуйня с крылышками!! Это ангелы или вертолёты?! — он тянется, хватает рукой, подносит к глазам. — А-а, ангел…

И высмаркивается в бумажку.

От Дёниса мы ушли — Катя наотрез отказалась пить чай…

— Кабан, вставай.

— Слон, иди на хуй! Иди на хуй, Слон, не заёбуй! Ебать-колупать, я уделанный, ну ни хуя себе!

— Ты шо дурной?! Шо ты орёшь?! Ты не дома! Шо ты материшься?!

— А я как гавно: вы меня не трогайте, а я вонять не буду!

Дёнис остался дома — мама не пустила.

Примерно год спустя он будет выбирать себе «кожу» на Барабашке и внезапно ослепнет. Посреди Вавилонского Столпотворения. Один в толпе. Совсем один.

— В сторонку! В сторонку!…

— Куда прёшь?! Ты шо слепой?!

— Мужчина, смотрите рубашечка прямо как на вас сшитая!

— Помогите…

Над ним будут издеваться — ему не поверят: глаза нараспашку — и не видишь?! Не смеши мои тапки, милейший.

— Извините… вы не подскажите, как к метро дойти?..

Ему показывали рукой…

Проснулся я в нашем любимом детском саду возле военкомата. На лавочке.

Рядом досматривали сны остальные участники культпохода. Привлекал внимание натюрморт на столике: недопитая бутылка «Старорусской», бутылочка с прозрачной «Кока-колой» — новое поколение выбирает!.. — горка Костярыных лопушков термообработанных и пустая пачка «ватры».

Как раз для проходящего мимо патруля натюрмортик. Типун мне на писюн…

Поднялись. Теперь сидим в лесополосе, отделяющей тракторный завод от жилых домов. Деревья должны защищать народ от выбросов вредных для здоровья. Но я с детства хорошо запомнил истину: снег бывает не только белым, но и красным, и чёрным. Тогда завод работал — и деревья не могли защитить даже снег, не то что людей. Сейчас ничего не дымит — деревья ломаются от ветра и умирают.

Мы сидим на трупах.

Я пытаюсь разжечь огонь.

Что такое болт и как с ним бороться.

Доверимся Пелевину: «Кока-кола» нам поможет. Пробку зубами нафиг, скрежет керамической эмали по стеклу. Поебать, всё равно передние вставные: настоящие в драке вынесли. В детстве.

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло! — выдрал наконец-то пластмассовую затычку, поливаю колой палочки, зажжённая спичка падает…

Боже, почему вы не видели глаза Амбала в тот момент?! Я многое отдал бы за вернуть его взгляд хотя бы на миг. Его взгляд — это наши слёзы и морщины от улыбок в чашке остывшего чая, это грязь низменных чувств и прибой ненависти, это тропические острова и айсберги в Гольфстриме изменчивых надежд, это…

Жаль, Вы не видели глаза Амбала:

— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТТТТТТТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Поздно: ацетон вылит, вспышка, огонь.

Его любимый ацетон вылит. Его обожаемый ацетон горит.

Слёзы.

Ветал берёт гитару и затягивает реквием — «Дальнюю дорогу»:

— ТАМ, НА ПОРОГЕ ВЕСНЫ… — я плачу вместе с ним.

— ГДЕ КАЛЬЯН НАДЫШАЛ В ТЕМНОТЕ… — я смеюсь рядом, моя измена скалится из тёмных углов, зараза, тварь, мешает жить.

— ЛЕЗВИЯ БРИТВ И ТРЕВОЖНЫЕ СНЫ… — Амбал, ты, наверное, предупреждал. А я не понял тебя, тупо не понял. Не вдуплил, не въехал. Прости меня, я на коленях, ты же видишь, ты должен простить меня, я знаю!!

— ТЁМНЫЕ КОМНАТЫ — НА КОРТОЧКАХ Я… — я на коленях, Веталя, на коленях. Поздно. Слишком поздно. Нежданные гости дарят ненужные подарки. Мне — дальнюю дорогу. И тебе.

— ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА — МОРФИЯ СОН… — мне больше нечего.

— ДАЛЬНЯЯ ДОРОГА — МОРФИЯ РАЙ… — мне больше незачем.

— ВСЯ ЖИЗНЬ НА ИГЛЕ… — мне больше… и меньше…

— ПО КАПЛЕ В РУКЕ… — Господи, это всего лишь мои слёзы, Господи!!

ЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМЗАЧЕМ!!!!!!!!!!!!

Будь ты проклят.

…выбери меня, птица счастья завтрашнего дня…

Сегодня просто праздник какой-то: народу на улицах — не протолкнуться.

И возбуждённые все какие-то: глаза горят и суета сует.

Бегают, мечутся. Чего бегают? зачем мечутся? — всё решено, можно расслабиться, даже нужно — вряд ли такой шанс ещё представится: МОЖНО БОЛЬШЕ НИ О ЧЁМ НЕ БЕСПОКОИТЬСЯ.

Я допиваю четвёртую бутылочку пивасика и топаю дальше: меня, знаете ли, обычно тянет после пары литров побродяжничать по ленинским местам, хлобыстнуть где-нибудь во внедомашних условиях светленького на разлив. Заглядываю в бар — никого, наливаю в кружку ноль пять кегового, слегка, но в меру разбавленного.

К садику подхожу весьма оптимистичный: и свет в конце туннеля, и солнце не фонарь, и жизнь прекрасна и удивительна. Перелажу через забор и прячусь — ну, не нудист я! — в ёлочки, пардон, отлить. В смысле, пожурчать лесным родничком на закате нового дня; взбрызнуть пенистым гейзером поверх асфальтных складок, и повиснуть в звенящем воздухе цветной пыльцой радуги. Вдыхая нежный запах хвои, радуясь беспечному щебетанию пташек и… И надо же в этот бесподобно погожий денёк вступить в дерьмо. Кто-то под этими шишками уже побывал. До меня. А ведь здесь дети бегают. Детский сад ведь, а не Дом Советов…

Небо перечёркивают инверсионные следы перехватчиков — мёртвому припарка.

…летят самолёты: салют мальчишу…

Опять не даёт покоя жажда — выпить, что ли, пива? — вдруг попустит?

Пьём пиво — куда только помещается? И опять пьём, и опять место найдено. Что? Уже некуда? Господа, позвольте не согласиться! Ради такого святого дела необходимо изыскать резервы!

А вот и она, любимая и дорогая! Мы идём к тебе, лапуленька ты наша обшарпанная! Милая, как вовремя мы тебя нашли, ты даже не представляешь! Мы уже не могли без тебя, веришь?!..

Прощай, зайка, нам дальше пора. В путь-дорогу! Нас ждут великие дела!..

О, сударыня платиновая блондинка цвета металлик! Крашенная? Ничего, под пиво покатит!

— Пацаны, если мы её щас не найдём, то я не знаю…

— Ой-ёй-ёй, какие мы страшные! Можно подумать, можно подумать! Зачем так гудеть…

— А эта вообще какая-то основательная, солидная слишком, я даже стесняюсь…

— Что вы, мадам, что вы?! Нет-нет-нет, это не урина, нет! — это брызги шампанского…

В тот вечер мы выпили по семь литров «монастырского» и обоссали одиннадцать трансформаторных будок.

Да, случались стоящие приколы: это додуматься надо было — договориться отливать только на «Высокое напряжение! Опасно для жизни!». Мы тогда весь район оббегали в поисках, потому что в одном месте дважды нельзя было — договор, как известно, дороже баксов.

…а в горле сопят комья воспоминаний…

Подхожу к пацанам.

Играют в дэб. Не на лавэ — на пиво. На деньги играть глупо: если садишься со своими, взаиморасчёты быстро изничтожат дружеские отношения, если с левыми отпадающими — однажды нарвёшься на шулеров. А так — выиграл? проиграл? — вместе со всеми пивка дёрнул и никаких обид.

Карты, приятно заполнившая желудок жидкость и рифлёная подошва, зловонно намекающая на необходимость поковырять её палочкой… Многогранность ситуации навевает желание помечтать о смысле жизни вслух. Что я и делаю:

— Пиздато было бы сейчас посидеть с удочкой: бережок, водичка, воздух, мама вкусно жарит рыбу…

Внезапно загораюсь темой:

— Пацаны, поехали на рыбалку! Посидим, отдохнём!

— Когда? — вяло интересуется Хрюша: изучает расклад на наличие козырей и хоть чего-нибудь «за слово».

— Сегодня, на зорьку, электричка в час сорок!

— Куда? — козырные пики упорно не наблюдаются, до терца по кресте в девятку не хватает самой малости: крестовой девятки, что, впрочем, с лихвой компенсируется бубновой и червовой.

— Как куда? В Чугуев, на Северский Донец. Отдохнём культурно.

— Поехали, — соглашается Слон, узурпировавший всю стоящую пику; светит бэллованным полтинником. — Сколько водки будем брать? Там второй раз не сбегаешь.

— Можно и поехать, — выносит заключительный вердикт Хрюша. — В час у моего подъезда. Я возьму бутылку сэма.

— Пацаны, а зачем бухло?! Удочка, бережок, водичка…

В их взглядах понимание: подпил, теперь хуйню несёт. Ничего, протрезвеет — осознает.

Часам к одиннадцати остатки постпивного оптимизма последними аммиачными каплями излились в пасть Белого Брата. Тяга к рыбной ловле рассосалась, как пупок после сеанса Кашпировского.

Но…

Лёжа на лавочке в пустом тёмном вагоне, любуюсь огнями ночного города, мелькающими за окном. Пытаюсь определиться, в какой именно обуви — в классических белых тапках, или в модерновых синих ластах? — видал я свои гениальные идеи.

Поезд несколько раз сходил с рельсов и забавно стучал колёсами по гравию, иногда отклоняясь значительно в сторону от рельсов, чтобы догнать очередную жертву в оранжевой безрукавке, или снести на безымянном переезде маленький домик с семафорящей тёткой на балконе. Но, не смотря на вольный нрав, он каждый раз возвращался на блестящие даже в темноте полосы чермета, сожалея о прошедших дедовских временах, когда можно было стравливать горячий пар на пассажиров, сжигать в топке кубометры леса и героев революции. А потом поезд впал в депрессию: колёса стучали исключительно по рельсам, безобразия прекратились. Мне стало безопасно и грустно…

…этот поезд в огне — и нам некуда больше бежать…

Там второй раз не сбегаешь.

Берег реки.

Около трёх ночи. Безлунная темнота и нелетний холод. Мокрые от росы ноги, наконец-то определяют мой выбор: в жёлтых сланцах. В жёлтых сланцах на высоком каблуке и не в гробу, а, как минимум, в скифском кургане моим озарениям самое, что ни на есть, место. А сверху ещё египетскую пирамиду вместо гробнички возвести, чтоб без вопросов и надолго. Или ацтекскую? — у чингачгуков вроде покрасившей были и без перебинтованных мощей. А на табличке эпитафия «Здесь покоятся мои гениальные идеи, собственноручно задушенные путём рукоприкладства».

На ощупь, переругиваясь, приводим в боеготовность снасти и даже окунаем крючки. Долго всматриваемся во мглу: очень хочется полюбоваться своими поплавками — обритыми налысо перьями, бледно-молочными снизу и красненькими для нас. Как они тихонечко покачиваются на волнах и внезапно исчезают в глубине, намекая на килограммовые уловы. Надежда не оправдывает оказанного доверия: слепой от рождения видит больше, чем мы на сплошной черноте воды. Но это совсем не значит, что у нас не клевало. Я уверен: клёв был мощный! Только его ни хрена не видно было…

— Я с собой спиннинг взял, — подсвечивая затяжкой лицо, сообщает Хрюша. Лицо как всегда поражает округлой протяжённостью вширь. Вплоть до последней кучеряшки на затылке.

— А ты умеешь?

— Конечно, умею. Папа научил.

— Ню-ню. Бог в помощь.

Кабан умел, ещё и как. Первый бросок был действительно удачным: блесна пролетела метра три — как раз до камышей…

Смешно.

— Дай, покажу, — отбираю алюминиевое удилище. — Нефиг делать.

Я делаю ЭТО впервые, очень волнуюсь. Если верить слухам, потеря девственности должна сопровождаться конкретным мандраже. У меня же было полное отсутствие эмоций. И вот теперь расплачиваюсь.

…это было, кажется, утром, и мне хотелось блевать. Вокруг вповалку спят — люди? — тела.

— Шурик, ты вчера кончил или нет? Извини, я заснула, — опухшая морда и обнажённые соски. Девушка? женщина? — самка без роду и племени. Имя отсутствует, как излишнее.

— А мы что? занимались?…

— Да, мы трахнулись.

— А-а…

Смутно так всё, но точно помню, что хотелось блевать…

Ладно, не о том речь. Волнуюсь — и результат, соответственно, комом.

— Борода, — я слегка наигранно равнодушен. — Не страшно. Бывает. Со всеми. Иногда. Надо распутывать. Так получилось. Я не хотел.

— Да шо ты говоришь?! Ебать, ты посмотри! — я послушно клацаю жигой, пока Хрюша отыгрывается за предыдущие пять минут позора. Издевается, муфлонище.

— Да, Шакил, ты учудил, — подписывается Слон.

И ты Брут?!

Кто хоть однажды принимал участие в ликвидации настоящей добротной бороды, тот осознает титаничность наших трудов — в условиях освещённости зачаточно-эмбриональным рассветом и одноразовыми зажигалками.

Бесконечные лабиринты лески: узлы и кольца, кольца и узлы, и опять кольца…

Скажем, я вспотел, бегая вдоль берега по полсотни метров туда и обратно.

И сделать бы правильные выводы: узреть предупреждающий перст судьбы и предопределение грозного фатума, или на крайняк разглядеть прозрачный намёк безжалостного рока, но…

— Дай, — возжелал Слон, протягивая руки.

— Не-а, щас я, — Хрюша тоже возжелал. А ведь грешно это.

И не дал.

Мощный замах. Резкое движение всем телом вперёд. Руки вытягиваются перед грудью параллельно земле. Время застывает и медленными слайдами мерцает в сторону минус-бесконечности. Хорошо хоть не стремительным домкратом…

Впечатляющий момент.

Момент истины. Момент откровения, ибо таких рафинированных нелитературных словосочетаний я не слышал ни до, ни после. Есть во мне, оказывается, такой талант — я же прям артист разговорного жанра: и так сочетаю, и эдак, а если вот с этим да в родительном падеже…

Вторую бороду распутывали как-то без особого энтузиазма.

Но самое загадочное в этой истории то, что неудачная попытка?2 не остудила раззадоренного Слоника.

Трудно сейчас, по прошествии стольких лет, сказать, что побудило Серёгу сотворить третью небритость: обострённое чувство юмора? нежелание отделяться от коллектива? Не знаю, не знаю, но он сполна получил свою порцию комплиментов и дружеских пожеланий — Кабан и я морально отпинали его ногами и в промежность тоже…

Участия в освоении очередной головоломки я не принимал. Меня внезапно пробило на хавчик, и я удалился, дабы в одиночестве почревоугодничать.

Нервно потрясённый я незаметно умял почти весь общаковый запас провианта. Почти — то, что осталось, заглотил подоспевший Слон. Честь скрутить клубочек и свести концы с концами он целиком и полностью возложил на Хрюшу:

— Твой спиннинг. Тебе надо. Ты и делай.

Воздадим Олегу должное: ему было надо, и он сделал.

А вот узнав об отсутствии присутствия бутербродов, Кабан повёл себя откровенно по-свински:

— Вы чо, суки, охуели?! Не хуй себе! Я, блять, Слон, твоё дерьмо разгребаю, а вы всё, пидоры гнойные, поточили!!

И т. д. и т. п.

Я имел неосторожность что-то вякнуть в ответ — Олежа накрыло неописуемой яростью и, брызжа слюной мне в лицо, он тоже поимел неосторожность:

— Да я срал на тебя с большого дерева!!

— С какого дерева? — я очень любознателен.

— С этого!! — кивок в сторону ближайшего.

— С этого? — я очень недоверчив.

— Да, с этого!!

— Прям так и срал?

— Да!! Читай по губам: срал на тебя с большого дерева!!

— Да ну…

— Иди сюда! Давай! Становись!

Иду. Становлюсь.

Хрюша лезет на развесистый тополь, обдирая кроссовками кору и непрерывно матерясь в мой адрес. Поднявшись на несколько метров, достаточно высоко, спускает штаны.

Копрофаг-высотник? Получает сексуальное удовлетворение, справляя большую нужду из гнезда кукушки?

— Становись!! — и пальчиком указывает куда, чтоб ему прицельней было: я должен находиться строго под раздвинутыми ягодицами и не сметь дёргаться.

Короче, прыжок на месте — провокация.

Я наконец прозрел: Хрюша настолько разъярён, что всерьёз думает, что я буду ждать, пока он, покряхтев, устроит газовую атаку и накроет меня сверху фекально-бомбовым ударом. Нет, вы только представьте себе!..

Открытие меня шокировало. Не смог удержаться. От гомерического хохота.

Меня так трясло, что даже придавило на клапан. Это не считая ливня из-под ресниц. В смысле, и глазки промокли, и будильничек зазвонил. Последнее оказалось в тему. Империя наносит ответный удар!

Сливается дренаж через природой подаренный крантик, которому не нужна ни гран-букса, ни финские прокладки. Сливается дренаж на ствол Большого Дерева и прилежащие территории — я уподобляюсь собачке, разве что ногу не подымаю. А ведь Хрюше, скалолазу-извращенцу, по всему ЭТОМУ ещё и слазить придётся. Он взобрался на дерево ради по-большому, а я, так уж и быть, сделаю по-маленькому, но под деревом, на дерево и возле дерева. Надо поливать растения — мне это ещё в первом классе учительница поручала, а я, значит, лейкой их, лейкой…

Новый приступ.

Я не реагирую на внешние раздражители. Мир состоит из Хрюшиных волосатых ягодиц и моей истерики.

Примерно через час я перестал всхлипывать. Слон успокоился чуть раньше. Кабан выпил сэма — сам! — и решил пока воздержаться от каннибализма: осоловел от алкоголя да лицом мягче стал — костодробительные оплеухи пережитого поспособствовали. Он закинул удочку и поймал себелька — с мой мизинец. Если удалить одну фалангу. По запястье.

Как говорится, на безрыбье и жабу раком.

И тогда мы принялись ловить рыбу. Большую и маленькую. А потом совсем рассвело, и рядом, в камышах, обнаружилась привязанная к коряге лодка, которую мы втроём и оккупировали. Верёвка перегнила и порвалась, и течение потащило нас к самому синему из морей — к Чёрному. Наш «белый пароход» провожала только нутрия: она гневно кивала вслед облезлым бортам и раздражённо шелестела промасленной бумагой от бутербродов — диких зверюшек надо подкармливать. Я помню, ещё в третьем классе — домашнее задание! — сооружал кормушки для синичек и снегирей. Правда, я никогда ничего в них не насыпал…

Трое в лодке. Тузика нет. Зато есть Слон.

Кабан сказал, что море — это хорошо. Мы будем целый день сидеть на пляже и просеивать ладонями гальку. А потом, вечером, всех найденных куриных богов обстоятельно заштопаем цементными заплатками. Он, Кабан, с детства об этом мечтает — каждую нечётную ночь пятницы, ближе к пяти.

Слон посмотрел на меня, я посмотрел на Слона — мы переглянулись. И забрали у Олега бутылку: оказывается, в сэм был добавлен паркопан.

Наш белый пароход бодро вспенивает воду за кормой, трубы дымят чем-то розовым и сладким, а солнце разбрасывается лишними протуберанцами.

По пути к морю мы поймали с десяток себельков-верховодок и одного тритона. Рыбалка удалась.

А ещё мы посовещались и решили, что в сентябре обязательно надо съездить по грибы.

Кровь?

Кровь.

Рубиновые капли — в струйку. Сердце сжимается: струйка выплёскивается через лопнувшую кожу и ползёт. Ног-то у неё нет, вот и ползёт.

Кровь?

Да кровь, кровь.

Волосы слипаются, но рубиновыми не становятся. Странно… Почему, а?

Кровь?

Кровь, а боли нет. Это хорошо, когда боли нет. Не люблю, когда больно.

Родничок на лбу. Ручеёк по лицу. Течёт. Бровь. Дальше. Ресницы. Дальше. Глаз щиплет. Как от шампуня. Дальше. По губам. Мёд слаще, чем кровь.

У меня хороший плеер со встроенным радио. Слушаю новости: на президента США в течение часа, прошедшего после обращения к украинскому народу, было совершено двадцать семь покушений. Такое впечатление, что спецслужбы всех мало-мальски развитых стран наконец очнулись от зимней спячки…

Уже недолго, я знаю. Смолкли сирены гражданской обороны. Люди бегут из города или попрятались по щелям: метро, погреба — глупые, а потом? Завтра? Вы подумали? Вы хотите жить в Новом Мире? среди пепла и гноя?!..

Быстро идём. Курим: ветер сбрасывает пепел на поднятые воротники.

Чужой дом. Чужой подъезд. Чужой четвёртый этаж. Дрон звонит в дверь.

Прийти и впиться страстно, с язычком. А потом развернуться и — пока! Позже можно опять появиться. Главное, чтоб она не привыкла к моим ласкам. И чтоб я не привязался к дерматину, сексапильно обтягивающему её тело, к тонкому изгибу ручки… хватит, а то я сейчас начну плакаться из-за того, что она не позволяет моему ключику войти в её замок.

Поэтому только и остаётся, что прийти, ПОЦЕЛОВАТЬ ДВЕРЬ и уйти…

В который раз.

Открывает Костик.

— Костик, тут такое дело… — начинает Дрон.

— Привет, Шаман! — перебиваю я и выхожу из тени.

— Привет, Шакил! — как-то уж больно жизнерадостно. — Кто это тебя?

— Да вот иду по улице, никого не трогаю, а на меня трое с ломами…

— Ты одного — РРРАЗ! Второго — ДВА! А третий немного зацепил. Ясно. Щас я, — Костик скрывается за дверью. — Мам, помочь надо!..

Костик. Самый странный и неоднозначный человек из всех кого я знаю.

Телефонный звонок.

Беру трубку.

— Привет, Шурка, приходи пиво пить.

— Привет, Костик. Какое пиво?

— Как какое? Хорошее. Светлое.

— Ты, Костик, меня в прошлый раз тоже на пиво звал, а пили самогон. Твоего приготовления. Безбожно противный и вонючий.

— Какой самогон? Обижаешь. Не будет никакого самогона.

И действительно, самогона не было. Как, впрочем, и пива. Была водка.

Кухня. Заходить в комнату Костика я наотрез отказался: напрягают меня связки мухоморов, расчленённые жабы в спирте (это ж надо было так продукт перевести!) и пепельница из черепа, приватизированного во время эксгумации заброшенной могилы. Короче, на кухне обстановочка привычней и рокенрольней. Даже тараканы вроде как родные. Без этих хиромантических штучек.

Газ горит всеми конфорками, духовка пышет жаром — надо же как-то отапливать квартиру? О, счастливые времена бытового минимализма: по-декабрьски холодные батареи и веерные отключения рабочих районов!

…тёмная ночь, только ветер шумит в проводах…

Бутылка на столе: чуть-чуть на донышке — блохе дёрнуть и то мало будет. Сковорода с остатками закуся царевичей: зёрна гречневой каши, разбавленные порами жареной печёнки. На холодильнике магнитофон исторгает из себя «А у малиновой девочки взгляд откровенней, чем сталь клинка…» — чахоточный надрыв пуговицы на смирительной рубашке. Или бриллиантовой запонки, соскользнувшей в очко сельского сортира.

Пьём. Костик что-то рассказывает:

— …и сделаю себе катану из рессоры. Сталь хорошая. Потом закалю…

— Мы тут с Амбалом давеча теорию выдвинули, — вклиниваюсь в монолог, — шо, если все люди, дети и женщины на планете Земля вдруг одновременно устроят газават…

— Чего устроят? — перебивает Костик.

— Пукнут одновременно, — поясняю я, — то на планете, как минимум, случится моментальный парниковый эффект, растают полярные шапки. И всё это будет плохо пахнуть. Представляешь?

— Н-дя… И потом я этой катаной… — попытка вернуть разговор на круги своя.

Мне лень выслушивать глупые прожекты:

— Я, наверное, Костик, пойду.

— Куда?

— Домой.

— Не гони.

— Надо, Костик, надо.

— Да не гони, Шурка, мыша ты потная. Куда ты собрался?

— Домой. И не мыша. И не потная.

— Не гони.

— Пора, Костик, пора.

— Ладно. Тогда на посошок, — он соглашается подозрительно быстро.

— Какой ещё посошок?

— Традиция. Славянская. Али ты, милок, иудейских кровей будешь?

— Так водки ведь нет. Вон, батл пустой.

— А за козла ответишь. Садись, ща всё будет.

Достаёт из тумбочки вторую бутылку. В чашки наливает — мы презираем ананасы и рябчиков! — воду из-под крана, которой предстоит сыграть эпизодическую роль второго, компота и десерта. О, холодная вода — мечта гурмана, диета топ-модели, пища художника!

Вода на кухонных праздниках жизни первое и зачастую единственное блюдо.

Вода — вещь незаменимая, если вам необходимо сервировать стол для питейных утех. Из воды ведь так много всего приготовить можно. Питательного. Например: холодная вода из-под крана — готовая к употреблению, полезная для организма холодная закуска. А горячая вода из-под крана, как нетрудно догадаться, это… — горячая закуска! Правда, как показывает кулинарная практика, под ЭТО ДЕЛО — делаем щелчок указательным пальцем по горлу — предпочтительнее всё-таки холодные закуски. Некоторые эстеты от пуза, вроде Кабана, предпочитают специально приготовленный холодец — водицу, прокипячённую и в холодильнике отстоявшуюся.

Любой непредусмотренный сюжетом сабантуй можно разнообразить экзотическими фруктами. Для этого нужно лишь приобрести за весьма умеренную цену порошок…

Что? Какой такой кокаин? Вам бы, батенька, к наркологу.

Порошок, который оптимистично называется «Юпи» (а ведь здесь могла быть ваша реклама), и — что? правильно! — просто добавить воды. В общем, чем богаты, тем и рады. Кушайте гости дорогие, не обляпайтесь.

Если вас заинтересовала общепитовская тема, то вот вам секрет самого экстравагантного деликатеса-закуски…

Костик впал в мрачные раздумья о смысле бытия бегущего по руке муравья: насекомое резво огибало обильные волосы, иногда останавливаясь, чтобы дерзко куснуть кожу — и ни о чём не подозревало. В неведении было счастливо особой муравьиной благостью.

Исходя от противного — а смысла никакого и нет вовсе! — Костик деликатным движением пальца прекратил ещё одно бренное существование.

Затем он изволил обратить внимание на меня: молча (говорить уже не силён), указал место напротив — садись-присаживайся, и выпьем, товарищ. Пока по одной.

Присаживаюсь. По руке Костика лавирует брат-близнец свежеусопшего — где-то рядом муравейник.

Всё также безмолвствуя, Костяра разливает вонючее пойло. Полстаканчика на лицо, обещающее в скором времени превратиться в рыло, если мы будем пить такими дозами. Быстрее, чем обычно.

Я поднимаю хрустящий пластик и тут же ставлю на место, повинуясь повелительному жесту Константина — мол, не гони лошадок, Шурка, коль уздечка без седла.

Шаман меланхолично достаёт из кармана замусоленную колоду карт: перебирает, откладывает шестёрки. Колоду — в карман. Шестёрки Костик разрывает пополам. Потом ещё раз пополам. Потом ещё. И ещё… На столике вырастает небольшая кучка тщательно измельчённого картона.

У Костика «белочка». Натуральная. Допился на хрен…

— Костик, ты чего?!

Риторический вопрос.

Склонив на плечо давно немытую голову, он вдумчиво рассматривает содеянное. Я же лихорадочно соображаю, как бы незаметно свалить, пока тихое помешательство не переросло в нечто неоперабельное.

Барским движением — для друга ничего не жалко — Костик сгребает половину изуродованных шестёрок и насыпает передо мною.

— Костик, я это… Мне надо…

— ?

— Позвонить… Мне… Надо…

Он резко, одним глотком, опорожняет стаканчик.

Занюхивает рукавом чёрной джинсовой куртки, накинутой на плечи как бурка Чапая.

А теперь — полный рот манной каши, языку места нет — тост:

— Шоб Кремль стоял, и деньги были.

Мутный взгляд — ты меня уважаешь?! — прошибает мой лоб и китобойной острогой застревает в затылке. Быстро выдыхаю — глотаю — вдыхаю. Желудок хоть и лужёный, годами и литрами тренированный, но невоспитанно бурчит и желает очиститься от скверны.

А Костяра сидит себе, мечтательно созерцая пошарпанную стену беседки за моей спиной, и неторопливо поедает… шестёрки. Те самые. Измельчённые.

Закусывает.

— Костик, ты чего?

Он взглядом указывает на мою порцию чёрно-красной смеси — закусывай, мол, а то захмелеешь быстро, а это нехорошо шибко. Я по инерции тяну руку и тут же прихожу в себя:

— Я лучше водички, — полторушка с водой приводит меня в чувство. — Спасибо, Костик.

Костик пожимает плечами, конфискует отвергнутый деликатес и, не медля, отправляет в рот. Пережёвывает и глотает…

В тот день я больше не пил. Расхотелось.

Посошок — это бутылка водки. До дна. Хотелось бы больше, да нету.

— Ну ладно, пора и честь знать. Похромал я, Костик.

— Погоди, я тебя провожу.

— Да зачем? Я и сам дорогу знаю. Дойду, не переживай.

— Не-е, я провожжжу.

— Нахренища?

— Нннадо.

Спорить бесполезно.

Он одевается и, конечно, натягивает берцы, в которых ходит и в двадцатиградусный мороз и в июльскую жару. Некоторые без хавки жить не могут, или там без ширки, а Костик — без армейских ботинок на кровавых мозолях. Он когда-то на спор эти берцы месяц не снимал — даже на ночь и в ванной.

Выходим.

Вечер.

Погодка просто сказочная: лёгкий морозец, нежный не затоптанный снежок продолжает падать, ни малейшего намёка на ветер. Домой идти не хочется. Хочется чего-то светлого.

— Не мешало бы отлить.

Костяра согласен со мной — он ловит языком самые крупные снежинки.

Находим подходящее для мокрого дела дерево.

Это какой-то собачий инстинкт: отливать на дерево. Пофиг на какое, лишь бы не кактус из патриотических соображений. Интересно, а девушки по какому принципу выбирают укромное местечко, чтобы справить малую нужду в экстремально-внедомашних условиях? Надо будет как-нибудь спросить…

— Шурка, ты знаешь шо-нибудь о руссбое?

— Это шо-то типа каратэ?

Фукает и машет руками:

— Это же разные вещи. Это же истинно славянское. Щас я тебе покажу.

— Да ладно, Костик, не надо.

Шутки шутками, а крышу у Шамана сносит основательно. Иногда. У него и справка есть.

Топал как-то по улице пьяный мальчик Клим: бритый череп, братья на зоне. А навстречу — подпитый тинэйджер Костик, рокер-неформал.

И захотелось пьяному мальчику подпитого тинэйджера жизни научить. И сломал он нунчаки о хаерастую голову — голову Костика. А Костик не растерялся: достал нож и попырял пьяного мальчика Клима в живот.

Упал пьяный мальчик и не шевелится. Ну и ладно, сам себе злобный баклан. Нефиг нунчаки распускать.

А мимо бабушка семенила:

— Беги, милок, но сначала лучше добей. А то оклематься злыдень может. Оно, знаешь, милок, злыдни такие живучие. А бабушку не стесняйся, милок, добей, не береди душу, ночь же спать не буду!

Но Костик бабку не послушал: горло перерезать не стал, хоть руки и чесались, и не побежал, а спокойно дальше потопал — дела у него были.

А когда прошло полчаса и сотня человек мимо, поднялся с асфальта протрезвевший мальчик Клим, снял разодранную куртку и, не веря в удачу, уверовал в Господа нашего, Иисуса Христа — когда пальчиками дрожащими поцарапанный живот пощупал. Без сквозных дырок.

В те времена мы все ходили с ножами. Мне, например, мама купила: сказала «Сына, лучше ты, чем тебя». Но острая железячка в кармане кажется глупой игрушкой, когда дышащий в пупок сопляк стреляет у тебя сигарету, беззаботно поигрывая предохранителем ПээМа…

— Да ладно, Костик, не надо…

С криком «Ки-я!» (в руссбое всегда кричат «Ки-я!» — это же истинно славянское слово) он делает выпад правой ногой — в промежность.

Мне не удаётся в полной мере оценить всю прелесть руссбоя, ибо я предпочитая отпрыгнуть за дерево. А Костик, теряя равновесие (как-никак батл водки внутри), шлёпается в снег. Нежный и не затоптанный, но как бы это помягче… уже слегка замочаленный.

Поднимается.

— Прикольно, Костик, прикольно. Очень даже. Мне понравилось. Особенно последнее движение. Солидно.

— Нет, ты не понял. Ххх-а! — и опять в снегу. А я за деревом.

Лежит, обиженно моргает:

— Слышь, Шурка, а ты знаешь, как будет на санскрите спирт? А пиво?

— Не-а, не знаю. И как?

— И я не знаю. Это же невежество: живёшь, живёшь, а как пиво на санскрите…

А потом я нёс его домой.

По пути он перепугал проходивших мимо девчонок, внезапно заорав на всю улицу:

А ещё он заявил, что будет петь «Миллион алых роз» по-японски. И запел:

— Хатумай, хатумай…

Наверное, это по-японски. С акцентом. Истинно славянским.

Костик, Костик…

Как-то к Шаману забежал Слон. Жаловался, что всё хуёво, что скоро сессия, а это уже само по себе полный…

— Хочешь, чтоб было хорошо? — спросил Костик. — Всё познаётся в сравнении.

Но Слон лишь отмахнулся и не обратил внимания на хитрую улыбку. А зря.

— Чаю хочешь? — традиционный вопрос. У Костика на кухне всегда что-то пили. Если не водку, так чай. Или после водки чай. Или после вина.

Слон хотел — Костик сделал. Слон выпил, посмотрел на часы — пора, ушёл…

А в садике сидел народ: тихонько самогон попивали да бренчали в две гитарки песенки собственного сочинения.

Однажды милая симпатичная девушка доверчиво прижмётся к Дрону, прикоснётся мягкими губами к щеке и страстно промурлыкает на ушко:

— Спой мне хорошую песню… или свою.

И у Дрона впервые пропадёт желание сделать ей приятно…

Да уж, песенки собственного сочинения, Цоя, «Г.О.», «Чайфов», «Крема»… — хорошие и свои.

Туда, в детский сад, и спешил Слон: привлекали его ясли, соски и горшки. Торопился Серж на свидание с Юлечкой-близняшкой. Он перелез через забор, присел рядом с Амбалом на сидушку крохотного стола и понял — что-то не так.

Реальность потеряла чёткие границы очертаний, размазались мягким сливочным маслом прямые линии и углы. На бетонной стене беседки минеральной водой вспузырилась краска: пена прибоя на бреге морском, не хватает только разведённой растворителем Афродиты. Смешной розовый поросёнок в шляпе, написанный на стене кистью неизвестного мастера, принялся неприлично подмигивать…

Слону стало не по себе. И вот тогда появились змеи.

Змеи шуршали чешуёй и лениво шипели друг на друга, проползая мимо бесконечным караваном дистрофичных горынычей.

Слон тяжело задышал и посмотрел на Амбала — Ветал спокойно пил и пел, в упор не замечая под носом всякие аномальности. Слон понимал, что его глючит, но на всякий случай залез на стол с ногами. Слон где-то слышал, что змеи кусаются ядовитыми зубами, и от этого бывает неприятно и даже смерть.

Так и сидел: поджатые ноги, гадюки-полозы, пузырящаяся краска и розовый поросёнок в шляпе. Пока не пришла Юлечка.

Она присела рядом и обняла Слона за талию. И поцеловала в шейку. И подставила свою.

Слон посмотрел на подругу… — это был шок. Вместо роскошных каштановых волос — седые грязные космы, вместо губ бантиком и симпатичного личика с блестящими карими глазёнками — иссечённая глубокими рытвинами морщин ряха, гнилые челюсти и буркала, затянутые катарактами. Нормальная стандартная Баба-Яга. Слон даже на ноги посмотрел — странно, что не костяные.

Серёга отлично понимал, что всё это ему только кажется, но от понимания легче не становилось. Надо было целовать Юлечку, которая выглядела так асексуально, что у Слона потом три дня не вставал.

Поступок Настоящего Человека: закрыть глаза и ткнуться сухими губами в струпья обвисшей кожи…

Слон сослался на головную боль, ревматизм и расстройство желудка — и поспешил удалиться. Домой.

Он шёл, а под каблуками хрустели раздавленными хребтами гадюки и ужи. Рядом брёл смешной поросёнок в розовой шляпе. Подмигивал поросёнок на редкость похабно…

Хрюша долго доставал Костика, пытаясь выведать рецепт заварки, но Шаман хранит тайну до сих пор.

Костик, Костик…

Выгуливаем девчонок. Или они нас. Вы видели когда-нибудь собачьи свадьбы? Невеста гордо впереди, а за ней табун женихов — авось обломится?

Овчалова, Маринка, Марунц — впереди идут-вышагивают.

Мы, парни, дружною толпой плетёмся сзади.

Костика, похоже, такое положение дел не совсем устраивает. Ему хочется чего-то более контактного и совместного. Он догоняет девушек, обнимает и, навалившись всем телом, что-то говорит — далеко, не слышно. В ответ он пропускает три удара по яйцам, оседает и выслушивает диагноз:

— ТЫ ШО, БЛЯТЬ, БОЛЬНОЙ?!!

Подходим, поднимаем, обтряхиваем.

— Костик, а чо ты им сказал, а? — интересуется Дрон. Мы все интересуемся.

— Да ничего такого! Подхожу и говорю: «Девочки, а может по миньетику?» А они…

Сочувственно киваем: да, действительно девочки нехорошо поступили, неправильно. Цокаем языками: бить молодых людей в пах — это грех. Ба-а-альшой грех! Ну что такого Костик сказал? Ну ведь ничего такого! Из лучших побуждений ведь! Это ж, считайте, комплимент, на самом-то деле. Да-да, именно комплимент!

Нехорошо, девочки, стыдно…

В стиле Костика синим завалиться к Марунц на день рождения и с порога заявить:

— Поздравляю, сиськи отрастила, пошли ебаться.

А потом чем-то рыже-малиновым заблевать сортир…

Через месяц Марунц уехала в Москву. И не вернулась. Я не знаю, что с ней и как. Может, и жива.

В конце концов, Костик занялся исследованием древних культов.

Он бесповоротно заблудился в тумане магии, гипноза и прочего опиума для народа — мы потеряли друга и не смогли найти. Да и не хотели…

Темнота и Смерть — синонимы, и пусть ни один филолог не согласится с подобным утверждением. Зомби чувствовал: шторы опускаются, выключите свет, сейчас мы посмотрим слайды… слаааайды… слааааа… аа…

Чтобы взять нож, Костику пришлось убрать руки с горла Зомби.

Лезвие наискосок рассекло предплечье — согласно ритуалу, вычитанному накануне в одной умной книжке.

Шаман дрожал, биополем ощущая, как сердечко пульсирует-выплёскивает из Серёги жизнь вместе с алой струёй. Липкая лужа натекла — вытирать придётся, а в облом.

Обмяк, затих Зомби.

Теперь нужно кровь смешать: достать булавку из кармана и проколоть себе мизинец — больно!

Зомби — вдох? или конвульсии? — вдох! — открыл глаза. Непорядок! — пальцы впились в кадык, и давят, давят, выдавливают свет. Сейчас вернётся Темнота — Зомби чувствует это, он узнаёт о её приближении по грохоту в висках: камешек покатился, зацепил другой, крупнее, и ещё, и ещё… — камнепад. Грохот в висках.

ЖИТЬ — удар кулаком в размытое тёмно-бордовым камнепадом лицо. Перекошенное лицо Костика.

ЖИТЬ — Шаман отпускает пережатое горло — ошалел от такой наглости. Воздух в лёгких — подарок судьбы — Господи, спасибо тебе, спасибо тебе, Господи! — КРИК.

ВОПЛЬ — последний воздух из раскалённых лёгких, последний шанс — ЖИТЬ.

На кухне Дрон поперхнулся сэмом, Амбал упустил полную рюмку, чего с ним никогда не случалось — вдребезги.

Рывок в комнату.

Перетягивают рассечённую руку Зомби резинкой от семейных трусов, Амбал не побрезговал, пошерстил по ящикам шкафов. Шаман, весь в чужой крови, левша с тесаком, маг-самоучка, попытался, было, протестовать: произвол, что за на, я не видел постановления на обыск. Дрон быстро поставил его на место:

— Ебало заткни.

Заткнул.

— Я… я с вами.

— Иди на хуй. Ты своё уже сделал…

Двое тащат потерявшего сознание Зомби в травмпункт, где Дрон долго убеждает врачей, что разрез на предплечье совсем даже не попытка суицида, а результат неуклюжего падения после распития алкоголя.

Незавершённое самоубийство — это бесплатная профсоюзная путёвка на отдых в дурку. Зато можно себя показать, на других посмотреть, ага, пообщаться с интересными людьми.

Дрон убеждает, а врачи почему-то не верят. Переглядываются:

— Суицид?

— Суицид!

— Су-и-цид!

А Дрон не сдаётся:

— Не-е-ет! Што вы! Это он упал!

А врачи опять не верят:

— Суицид?

— Суицид!

— Су-и-цид!..

Костик потом оправдывался, говорил, что перепил лишнего. И шутил: «А зачем так волноваться? Зомби — всё равно живой труп».

У Серёги на руке остался шрам — в палец толщиной.

Темнота и Смерть — синонимы.

…темнота — друг молодёжи…

А времени всё меньше и меньше.

Время как кровь: медленно сочится, пока не моргнёшь, а моргнул — упустил момент — отслоилась поджившая корочка — и ручеёк: рубиновые капли в струйку.

Я не буду моргать: пусть сочится, мне некуда спешить. Мне уже не холодно.

…мне так рок-н-ролльно…

И звёзды.

Они ведь БУДУТ, когда здесь уже ничего не будет.

И это замечательно.

Замечательный бар «Ювелирный». Название для пивнухи, конечно, ебанутое, а в остальном… — дешёвое пиво, в меру загаженные столики и крыша над головой. Что ещё надо? Особенно в непогоду?

Сидим, пропиваем бурситетскую стипендию Амбала: разделите двенадцать гривен на восемьдесят копеек за поллитра «монастыря» — сильно не разгуляешься, но пивком побаловаться хватит. Вот и балуемся — с крабовыми палочками вприкуску.

— Шурка, знаешь, а я стихи писать начал.

— Бывает. Ты сильно не переживай, само пройдёт.

— Хочешь, почитаю? — и столько в этом голосе надежды: ну, скажи, ну, скажи, пожалуйста, что хочешь…

— Не-а, не хочу.

— А всё-таки почитаю:

— Ну как?

— Н-да…

— А вот ещё:

— Понял?

— В смысле?

— Ну, тайный подтекст?

— А-а… Нет.

— Не важно, потом поймёшь. Вот моё любимое:

Я буду «моржом», если надо и нет в кране тёплой воды

Сегодня отключат воздух — тогда научусь не дышать…

— Ветал, ты меня извини, — безжалостно перебиваю, — но у меня пиво закончилось, а без пива я… — развожу руками, — плохо воспринимаю на слух.

Амбал приносит две кружки, облизывается и толкает меня в плечо:

— Смотри. Только шо зашли.

Смотрю: два симпатичных тела — шерсть волос, попки-мячики, груди торчком, мордашки в меру прорисованы.

— Какой бурей в Эдеме закинуло сюда этих ангелочков? — похоже, я конкретно поднабрался, раз такую хуйню несу. — А чёрненькую…

— С одухотворённым взглядом?

— Да, с большими сиськами… Чёрненькую я бы факнул.

— Нет! Не упоминай имя божье всуе!

— ?

Амбал сейчас похож на рассерженного ёжика в тумане, по-дэзерски хрипящего «ЛОШАДКА!!! ЛОШАДКА!!!» А ещё он яростно проворачивает серьгу — ещё немного и оторвётся мочка, и будет кровь и будет визгу, и пива больше не будет. Не будет пива? Непорядок!

— Ветал, ты, главное, не волнуйся! Я же не знал, шо это любовь с первого взгляда. Не буду я чёрненькую факать, договорились?

Амбал чуть ни плачет, Амбал сжимает кулаки. Амбал в гневе страшен и краснеет:

— Этим «факать» ты оскорбляешь Непорочную Мазу Факу!

— Кого я оскорбляю?

— Непорочную Мазу Факу. — Ветал ковыряется в нагрудном кармане и протягивает заламинированный календарик: мордашка и пупок Бритни Спирс. Фэйс Ветала светлеет галогеновой лампой и вспыхивает бенгальскими огнями искреннего счастья. — Всё добро в мире от неё. Предположим, ты сдал экзамен, хотя дуплей вобще не кидаешь. Это она, благодетельница, постаралась. Непорочная Маза Фака. А вот если…

Н-да, шиза косит наши ряды медленно, но уверенно.

— Ветал, ты стишок мне не дорассказал, а? Сделай одолжение. Очень хочется узнать, чем там закончилось…

И я узнал. А потом Ветал продекламировал что-то ещё, и стался мутный осадок на дне кружки, и запомнилась надоедливая строфа «Я платил гетерам Марса за понюшку табака». От всех этих рифм я чувствовал себя беременной лошадью, страдающей от токсикоза, а посевная только началась, и нет конца и края необъятным полям Родины…

Амбал более продвинут в плане общения с Красотулями, Которые Не Против, и поэтому настойчиво предлагает познакомиться с теми, что в поле нашего зрения.

Пиво — горькие любимые пузырьки — это коммунизм и равенство: от каждого по возможности, каждому по потребности. Пиво — это свет солнца из бокала — по системе кровеносных сосудов перекачивается от желудка к каждому ногтю и коленному суставу, каждый волос наполняется живительной влагой, и вся причёска шевелится париком Горгоны. Пиво — это жидкость цвета неба, сдобренного мочой, — каплями пота стекает по животу, циркулирует в конечностях и мощным фонтаном заливает мозг.

Я всего лишь не даю себе засохнуть.

Я доволен: Ветал наконец заткнулся — это такое счастье! Я вижу, как большие сиськи брюнетки оттеняются её одухотворённым взглядом — и перестаю дышать. За ненадобностью.

Ибо мне уже никого и ничего не надо.

Мне всё впадлу и на всех положить.

Но, замолчав, Амбал не желает ничего слушать, Амбал жаждет любви.

Чистой и светлой. В ванной и в полдень.

Я наотрез отказываюсь срываться с нагретого ягодицами места, я умиротворённо втыкаю затычки плеера в уши. И Витальке приходится заняться самообслуживанием: он решительно поднимается, он категорично переворачивает себе на джинсы пиво, он уверенно, почти не шатаясь, топает к соседнему столику — знакомиться. В паху темнеет мокрое пятно.

Напутствую:

— Почитай им про мальчика-гермафродита.

Плеер самозабвенно вещает что-то по-аглицки — сквозь ружейное дуло выплёвывая слова. Смысл я угадываю по одному через десяток знакомым словам, то есть совершенно не вгоняю о чём песня-то собственно. Моё гипертрофированное воображение выдаёт свои варианты:

«Rape me» — о маньяке Чикотило, который сначала насилует женщин и старушек подручными средствами, утюгами там разными, пехотными лопатками, а потом коцает контрольным членом в пупок. По самые панталоны. Или сначала коцает, а потом оплодотворяет в анус.

«Smell's like teen spirit» — то же самое, но с лёгким педофилическим запашком нестиранных подгузников.

Виталька вцепился в моё плечо и подрагивает хаерами перед лицом, намекая, что выруби, фентиперец, шарманку, поговорить надо.

— Шурик! Ну вот шо ты сидишь! Там такие девки — а ты: МУ-УУУ!!

Когда Амбал говорит, точнее, изображает «МУ-УУУ!!», он подносит частично сжатый кулак (с оттопыренными мизинцем и указательным пальцем) ко лбу и всем своим видом показывает презрение к тому, кто этот самый «му». Существо неразумное.

Стадное.

— Ну как? Познакомился? — интересуюсь.

— Да!! — в этом «да», точнее в интонации, с которой оно сказано, угадывается поклонник творчества братьев Самойловых: ДА я люблю, ДА я люблю, об этом песню я пою…

— Ну и как? Шо говорил? Девкам? — из вежливости поддерживаю беседу.

— Подхожу и говорю: «Девушки, а шо вам больше нравится — дум или гранж?»

— А они?

…плавным эротичным движением наманикюренной красным лаком кисти из дамской сумочки выхватывается базука сорок пятого калибра и подносится к виску Амбала, после чего спускается курок — с громким звуком «Дум!»…

Цветная плёнка обрывается на самом интересном месте…

…обезглавленное тело валится на пол, воздух с шипением покидает лёгкие: «Гранжжж!»

Причём, обрывается истеричными воплями:

— А они не знают, шо это такое! Ну я им объяснил. А они: «Ну тогда гранж».

— Ага. — …Вертер, это очень интересно…

— А ты, Шурик, подойди и наедь: «Шо значит?! Как гранж?! Это ж попсня, вот дум — это да». Понял?

— Ага… Не понял?

Амбал терпеливо повторяет. Но мои мозги, ослабленные плохой экологией и воздействием пива, упорно отказываются уяснить, чего он от меня хочет: дум? гранж? — совсем пацан ебанулся!..

Бюст чёрненькой вблизи ещё аппетитней выглядит — с моим сердцем в ширинке чуть инфаркт не приключился. Срочно необходимо переливание крови, а то моя вся на эрекцию пошла.

— Девушки, вы не хотите познакомиться с двумя симпатичными, воспитанными, в меру эрудированными молодыми людьми с прекрасной родословной?

— Нет.

Чего и следовало ожидать.

— А с нами?

Смеются. Зову Амбала.

Мы, они и наша последняя кружка на двоих — денег уже не осталось. Загружаем заек тем, что мы крутые рокеры, что у нас группа, что Ветал соло-гитарист в стиле hard-drink-beer, а я на басу такой же виртуоз, как и на пианино — Паганини со мной в один горшок мочился и гордится этим, и всем кому ни попадя, рассказывает, вот так просто ловит на улице, всех кого ни попадя, и рассказывает: «Я же с ним в один горшок и горжусь».

Красавицы заинтригованы, они интересуется названием группы, и вдруг вспоминают, что видели наш клип то ли по «Симону», то ли по «Тонису» — и песня была хорошая, понравилась песня, ла-ла-ла такая, ла-ла-ла, мотив приятный.

Мы обалдело замолкаем, неожиданно превратившись в звёзд местного масштаба, благодаря никогда не существовавшему видео.

Нет, мы не лжём.

Но и не отрицаем.

Мы загадочно улыбаемся.

Я шарю по карманам в поисках презерватива.

Амбал, резво размахивая руками, разглагольствует о прекрасном, об искусстве, вдохновении и музах.

Лучше бы он руки в карманы засунул или в более тёплое, но менее культурное место. Куда обычно язык втягивают.

Тогда бы он не уронил огарок «ватрушки» «на пол Китая» в кружку с пивом.

Выслушав мои соболезнования по поводу внезапной кончины децельного бэрика (пусть будет пивом ему вода), Амбал занялся вылавливанием утопленника. И нет бы тихо-мирно похлёбывать пивко, в процессе отфильтровывая табак зубами и улыбаясь девушкам, стиснув губы… Нет, наш герой поступил иначе: он всё же спас, занырнув чуть ли не по локоть в кружку, если не душу, так тело погибшего — молодец, похвально, ОСВОДу нужны такие парни. Но зачем было предъявлять останки на всеобщее обозрение — для опознания? — и горько сожалеть, что сей шедевр Харьковской табачной фабрики уже нет никакой возможности докурить. В смысле, кремировать.

Но он всё же попытался.

Чем произвёл на девушек неизгладимое впечатление.

Особенно, когда продолжил, как ни в чём не бывало, посёрбывать пиво.

Больше я этих девушек никогда не видел. А презервативы я подарил Амбалу: пусть шьёт акваланги для своих сигарет — иначе по барам я с ним больше не ходок, пусть и не зовёт даже.

Рёв гитар стихает и Дрон подходит к Зомби, автору текста:

— Ну как?

— Громко.

Дрон кривится — во рту неспелый лимон:

— Зомби, ты от СПИДа не умрёшь.

Обидчивая детская заинтересованность:

— Почему это?

— Потому што ты ГАНДОН!!

Парни обзавелись новым составом, отхрумав у «Спального района» ударника и басиста: Маркеса и Вальтера. И подыскали репетиционную точку: упали на хвост Анфэйзу, солисту «Спальника», в распоряжении которого была комната в ДК 8ГПЗ — с инструментами и аппаратурой.

И вот тут появилась проблема: новый состав — новое имя.

Какое?

Решили обозваться «Сумерки». Неплохое имечко, особенно если сравнить с вариантом, предложенным Димычем Воронцовым — «Наш семейный нейрохирург».

Но Амбал не одобрил:

— «Сумерки», блин, а почему не «Утречко», на хрен?

И «Сумерки» так и остались просто сумерками. А Ветал, эстет и фантазёр, сам придумал название и настоял на его принятии в первом чтении. Аргументация была простая: мы — это те, кто гонит беса. Нет? Ага. Ну так на нет и суда нет, но и меня, как соло-гитариста, в группе больше нет. Обыкновенный шантаж. И группу окрестили.

Это не имя было, не кличка — это общественно опасное деяние.

«Экзорцизм».

Мило, не правда ли?

Мне тоже очень понравилось.

…будь проклят тот день, когда оружию стали давать имена…

В общем, никого, кроме Ветала, «Экзорцизм» не вдохновлял. Но Амбал упёрся рогами — му-ууу!! — и всем пришлось покориться.

Однако смирились не все. Не смирился Дрон.

Дрон не Менделеев — гениальных сновидений не конспектировал, но выход из ситуации наковырял.

У всех есть определённая подборка отличительных черт: пристрастия в музыке — обязательно, книги — возможно, на чём торчишь — без вариантов.

Пример классификации молодняка по этой системе:

1. рокер — Борхес — пиво,

или

2. рэпер — «Курочка Ряба», второй том, пятая строка снизу — трамалгин.

Музыкальные пристрастия самые разобщающие. Я давно заметил, что большинство рокеров инфицированы патологической нетерпимостью к другим стилям извлечения ритмичных звуков. На этом и основывалась задумка Дрона.

— Ветал, я тут вчера по ящику клип видел… — говорю Амбалу.

В его глазах недоумение: какого хрена ты ко мне приклепался, я, может, тоже клип видел по телеку, но ведь не хожу, не рассказываю всем.

— Прикольный клип. Брэйк-бит такой солидный… Шо такое брэйк-бит? Ну, это типа «Prodigy». Ну шо ты акаешь? Прикольный музон, кстати. Да, Ветал, да. Старею и попсею. А клип ничо. Дорога железная. По ней крендель топает… — подумав, добавляю: — С мешком. И в мешок этот гравий, щебёнку, ну всю хрень эту, короче, собирает. В кайф сделано. Классно.

— У-гу, — совершенно не въезжает в расклад Амбалка. Даже не пытается. И слушает меня только из вежливости. Краем уха. Левого.

— А знаешь, как группа называется?! — перехожу в наступление.

— ?? — в глазах у Витали предчувствие чего-то нехорошего и неотвратимого. Как похмелье с перепоя, как свет в конце туннеля, как… Если хлеб намазывать на масло, что-нибудь изменится?

— Она называется «Экзорцизм», — удар по яйцам или плевок в душу? Жестоко. Но сказал, что лекарство должно быть сладким и не ломить в паху?!

— Вот блин…

Это сказано таким тоном… Типа ради чего дальше жить, пусть ветер направляет кладбищенских ворон. Таким тоном, что мне хочется улыбнуться и сказать, мол, Ветал, ты повёлся как старый мотороллер, шуток, блин, не понимаешь. Но…

— Из Питера бойцы. В «Драйве» видел, — забиваю последние гвозди в крест выплеснутой мною лжи.

Как ни крути, как ни плюнь, а всё равно лжи.

Потом такую же информацию Амбалу загрузили Дрон и Юрик — для страховки.

Заговор.

И это подействовало: о «бесогонстве» больше не вспоминали. Группа в очередной раз стала безымянной. И воцарился мир под пластиком, и согласие поселилось в кофрах. А вопрос о названии долго не поднимали — уж слишком болезненно получалось.

Рёв гитар стихает, Дрон оборачивается к Зомби, застывшему на раздолбанном синтезаторе:

— Ну как?

Зомби вскакивает и начинает яростно хлопать в ладоши:

— Паганидлы! Па-га-нидлы!!

— Тьфу ты блять, — Дрон в смущении. — Уберите куда-нибудь этого идиота.

На новой точке в ДК Станкостроителей, после того как Маркеса заменили Фэндэром, Дрон повесил на стене плакат с фирменным логотипом «Nameless»: фак с оттопыренным, вместо положенного среднего, безымянным пальцем.

1 Мая.

Всенародная алкогольная солидарность. По привычке — солидарность.

1 Мая. Международный День Труда. Хочется затянуть «Интернационал», но я не знаю слов.

Что есть интернационализм в наше время? Это когда русский и украинец убивают индуса-ювелира, чтобы обобрать покойного на миллион триста пятьдесят тысяч баксов. А потом убийц скрывают две девушки: киргизка и узбечка. Причём, всё это происходит в Арабских Эмиратах. Итог: мальчикам — смертная казнь, девочкам — по пяточку местной тюряги.

1 Мая. Наши парни впервые вышли в люди. Выступили, так сказать. На небольшой площадочке возле ДК «Металлист».

Сначала играли «Гризли». Я их запомнил только благодаря воплям солиста, обожравшегося колёс. Он орал, что гризли — самые непопсовые медведи, и что с ними раньше играла Маша, но теперь она играет с другими медведями, которые не медведи ваще, а коалы, бля, ебаные.

Вторая группа не оставила ни одной царапины на базальте моей памяти. Так что и упоминать не буду. Не читайте этот абзац.

Народу собралось много. Раз, два… — много. Почти все — наши друзья и знакомые, или друзья и знакомые наших друзей и знакомых.

Я приехал на движение в изрядном подпитии: с утра поздравлял деда с праздником. Дед у меня идейный коммунист. Приехал я и сразу отправился со всеми здороваться: пожать руку, обнять, привет, зайка, поцеловать, сэм-водка-пиво — за встречу.

Люба кидается на шею — я с трудом сохраняю равновесие: кое-кому срочно надо заняться лечебным голоданием. Не мне.

— Шакил! — восторженный вопль, брызги слюны, сопли и помада. — Хочешь, я познакомлю тебя с подругой?!

— Не хочу.

Но она меня не слышит, она меня уже знакомит:

— Шакил, это Галя. Галя, это Шакил. Саша?.. Саша!

— Очень приятно.

— Взаимно.

Я навожу резкость: симпатичная блондиночка. Впрочем, мне сейчас и Люба кажется сексуальной брюнеткой:

— Пить будешь?

— Буду.

Похоже, кися действительно ничего; она начинает мне нравиться.

— Тебе нравится?

— Што?

— Песня.

— Да.

Я обнимаю её крепче — ближе, грудь к груди:

— Это моя песня!

Мы танцуем. Не в музыку. А кому какое дело?

— Пива хочешь?

— Хочу.

Я от неё без ума.

Купить пива, сидеть на асфальте, целоваться — не в этом ли смысл жизни? Не в этом, говорите? Ну и хрен с ним, со смыслом!

Нас обходят люди: бабушки ворчат, молодёжь скалится. Но нам плевать: у нас есть пиво, у нас есть губы — мы горим!

Асфальт слишком твёрдый, на асфальте неудобно лежать. А на клумбе — в самый раз. И ничего что в трёх шагах Амбал и Вальтер насилуют воздух фаллосами гитарных грифов, а Дрон орально ласкает микрофон — группа-в-ухо они или нет? Да-да-ад-дадададададада!! Языки, палочки, губы, гитары, грудь, треск хетта, руки, палочки, губыгубугубыгубыыыы, гитаааары…

— Отойдём, поговорим, — судя по роже, черножопый, но говорит без акцента: чеченец? азер? грузин?

— Идём, — рядом правильный парк, густой, тёмный — идеальный для мужского общения.

— Она моя девушка… — он пристально смотрит мне в глаза.

Странно, но мы РАЗГОВАРИВАЕМ.

— Што он от тебя хотел? Я же ему сказала… давно…

— Шакил, ёп твою мать, давно не виделись! Тебе водки или водки?..

— Народ, у кого сколько есть! На винище собираем! Шакил, вина хочешь?..

— Дрон, который час?

— Двенадцать плюс восемь часов да три четверти без двух минут…

Полёт Навигатора — это движение тела относительно пальцев ног с тангенциальным ускорением и последующей состыковкой лица с дорожным покрытием. Часто встречающийся в литературе термин «асфальтная болезнь» не в полной мере отражает…

Пробуждение было жестоким.

Мысли выблёвываются из лобных долей, звонко рикошетят от внутренней, иссохшей до шершавости стороны полупустого черепа — эхо! хо! о! — входят в резонанс с желудком, и… То, что естественно, не без оргазма. Подушку, конечно, постирать придётся, не в первой. Морду одеялом вытереть — только без резких движений! Вроде улеглось чуть-чуть, теперь можно и глаза открыть. Главное в этом деле не спешить, чтоб резонанса не было. Помаленьку, не торопясь. Солнышко в щелкало очень некстати некстати светит, однако неприятность эту мы переживём… переживём… О, Господи!!

Это ШОК.

Рядом со мной лежит небритый мужик. Бородатый.

Кавказец?!..

Паника — дребезжание, звон, медный лязг мыслей в голове — паника. Ведь была девушка?! Девушка ведь была?! Почему мужик?!.. Допился… С мужиком… Боже мой, какой кошмар…

Резонанс. На мужика.

— А, проснулся… — мужик открывает глаза и становится Максом Бородой, вытирает с лица остатки моего вчерашнего завтрака. — Как самочувствие?

Слышите грохот? — это камень с души упал.

Скала.

На соседней кровати спит брат Макса — Феликс. Тоже бородатый, но скромнее. Не как горец, но вроде отца-основателя ЧК — с козлиной растительностью революционера от подбородка и чуточку ниже.

Это всё хорошо и замечательно, что не с мужиком и ориентация не нарушена — вообще новость золотая, но! — что это парни у меня дома делают?! Что им здесь надо?! Почему они здесь?! Странно, когда это успели обои поменять. У меня дома обои другие, и люстра…

— Мы тебя вчера к себе принесли. Домой ты не хотел. И не мог. Ножками у тебя не получалось. Я тебя ещё кофе поил, помнишь? — Макс улыбается. Издевается? Не похоже.

Так я не дома?! Сейчас будет резонанс…

Это всё будни, домашние, бытовые мелочи. Но настаёт момент в жизни, когда амплитуда сердцебиения совпадает с критической, а серость так впивается в печень голодным опарышем, что сразу становится ясно: пора отдохнуть.

Я изучаю афиши, бегущую строку в телевизоре и объявления в газетах — на предмет концертов. Рок-концертов.

«Аквариум». Терпеть не могу БГ. Есть в нём что-то от Борьки Моисеева, вы не находите? Идеальный, короче, вариант.

ККЗ «Украина». Убогость, соответствующая названию.

Тупые — потной толпой ломятся в чуть приоткрытые двери, тупые — с билетами. Дорогими билетами. Умные — перелазят через забор возле сортира, умные — щимятся через распахнутый чёрных вход. На халяву.

Тупым — девочкам и гомикам — в кайф позажиматься. Умные обожают адреналиновые танцы: поймают — отхватишь пизды от омоновцев. Сомнительное удовольствие: гематомы и сломанные берцами рёбра. Но за всё надо платить. И не всегда деньгами.

Окрик — застываю на месте — попалили! Бабулька строго смотрит на меня — сросшиеся брови, седые усы:

— А двери кто будет за тобой закрывать?!

— Ии-и…Извините, щас я…

Внутри. Хорошо сидим: по центру, возле сцены. Рядом Юра, Амбал и Костик.

— Ребята, какие у вас места? — патлатый очкарик, с ним ещё трое таких же: фенечки, шнурочки и виноватые улыбки — запоздалые дети цветов.

Молчим. Не замечаем.

— Ребята, у нас билеты как раз на эти места…

— Пошли на хуй.

Исчезают.

Амбал достаёт из рюкзака батл «Долины» — осторожно, чтоб омоновцы не заметили.

…я родился в таможне, когда я выпал на пол. Мой первый отец был таможник, второй мой отец — Интерпол…

Ничего так БГ джазу дал, вполне, зря я на него вот так вот некультурно. Но вообще-то мне больше нравились панк-фестивали. Экспрессии выше крыши и почти бесплатно: пятьдесят копеек за вход — курям на смех, а не цена за удовольствие. На водку — для драйва и акклиматизации — денег остаётся более чем предостаточно.

Толпа на ушах: все прыгают, аж пол дрожит, девочки-мальчики беснуются, но бутылки не бьют, в сторонку откладывают, чтоб прыгать не мешали, порезаться же можно. Зато потом на улице этими батлами закидают парочку авто и трамваев, а пока… Толпа, мы с тобой одной крови! — дрэды фиолетовые, куртки рваные, джинсы промасленные, хой! — хой! — хой! Помни, толпа: ОДНОЙ!! Мы на ушах: прыгаем, беснуемся, пивом догоняемся, слов не знаем, но подпеваем — я аж охрип.

— А сейчас будет песня о любви, — солист машет жене, жена поднимает дочь с погремушкой в миниатюрной ручке (толпа рассержено гудит, толпа не любит песен о любви!). — Краткое содержание песни: парень пришёл на свидание к девушке, а ему захотелось срать… а у неё менструация… а он…

Сквозь смазанное жужжание гитар отчётливо слышно только ударника. Сломалась палочка — не сачковал парень, старался.

Толпа довольна. Толпа обожает песни о сокровенном.

Мы ревём от восторга и умиления — порадовал, старик, не Сид Вишес, но могёт пацан: башню снесло основательно. Особенно у Костяры: он уже на сцене, микрофон отобрал и…

Нет, только не это!

— А хотите анекдот? — Шамана заметно шатает. — Василий иванович у петьки приборы, двадцать шо двадцать а шо приборы…

Рядом с нами девчушки с длинными хаерами безумной расцветки достают из рюкзака трёхлитровую банку. Помидоры. Маринованные, с укропом. Не гнильё, конечно, но Костику всё равно метательные помидорчики не понравились. Расстроенный — влажный и солёный — он спускается в народ. Солист перехватывает инициативу и для поддержания имиджа плюёт в толпу. Попадает в Димку Воронцова. Димка встряхивает крестом в левом ухе и вопрошающе смотрит на нас: на меня смотрит — я киваю, на Костика — понятно, не против, на Юрика — Юрик за. Да мы, на хрен, заплевали просто этого урода — до сих пор, наверное, от зелёных смарчей отскрестись не может. Вот что значит мужская солидарность. Это вам не помидоры из-за широких спин швырять.