Лиссабон. Что следует увидеть туристу

Лето приносит цветы, что снова

Кажутся новыми нам, и манит

Зелень листьев воскресших,

Зелень древняя листьев.

Но не вернет нам его немая

Бездна, трясина, что нас глотает,

В мир живых не воротит

К свету ясному солнца.

Нет, не вернет, и к нему напрасно

Будет потомство взывать сквозь годы,

Девять прочных запоров

Стикс закроет за мертвым.

Чутко внимавший певцам с Олимпа,

Слушая, слышал он их, и слыша —

Слыша, их понимал он,

Он — в ничто обратился.

Вы, что венки плетете достойным,

Не увенчали его при жизни,

Значит, дар погребальный

Вам вручить остается.

Комья земли отряхни свободно,

Слава, хоть ты, и гордись им город,

Тот, Улиссом воздвигнут,

Семь холмов увенчавший[53].

Как не смолкает тот спор старинный

Из-за Гомера, Алкей, твой Лесбос,

Фивы, Пиндара матерь,

Чтят и помнят поэтов.

Лиссабон со своими домами

Разноцветными,

Лиссабон со своими домами

Разноцветными,

Лиссабон со своими домами

Разноцветными…

При помощи настойчивого различия

возобладает монотонность,

Как при помощи чувств я только думаю.

Только ночью, в постели, но бодрствующий,

В бесполезной ясности бессонницы,

Хочу вообразить что-то,

Но появляется всегда другое (потому, что это сон,

И потому, что это сон, я немножко мечтаю),

Хочу продлить видение того, что воображаю:

Большие фантастические пальмовые рощи,

Но не вижу ничего

На экране, внутри моих закрытых веками глаз,

Кроме Лиссабона с его домами

Разноцветными.

Я улыбаюсь, потому что сюда вложено совсем другое.

При помощи монотонности проступает различие,

Как, будучи собою, я сплю и забываю, что существую.

Остается один, без меня, забытый мною во сне

Лиссабон с его домами

Разноцветными.

Нет: ничего не хочу.

Я уже сказал, что ничего не хочу.

Не приходите ко мне с выводами!

Единственный вывод — умереть.

Не приносите мне эстетики!

Не говорите о морали!

Уберите от меня метафизику!

Не расхваливайте мне совершенные системы,

не выстраивайте завоеваний

Науки (науки, мой Бог, науки!) —

Науки, искусства, современной цивилизации!

Какое зло я причинил всем богам?

Если знаете истину, сохраняйте ее в тайне!

Я — техник, но моя техника только внутри самой техники.

Вне ее я — безумец, с полным правом им быть.

С полным правом им быть, слышали?

Не докучайте мне, ради Бога!

Хотите видеть меня женатым, обычным,

обложенным данью?

Хотите видеть меня совсем другим,

ни на кого не похожим?

Если бы я был другим человеком, я бы вам уступил.

Но раз я — это я, потерпите!

Отправляйтесь к дьяволу без меня

Или предоставьте мне одному идти к дьяволу!

Почему бы нам идти вместе?

Не хватайте меня за руку!

Я не люблю, когда меня хватают за руку. Хочу быть один.

Я уже сказал, я по природе — одиночка!

Ах, какая тоска, они хотят, чтобы я искал компании!

Голубое небо — такое же, как в моем детстве —

Вечная истина, порожняя и совершенная!

О спокойный Тежу, древний и немой,

Маленькая истина, где отражается небо!

О моя вновь посещенная печаль,

Лиссабон былых времен и сегодняшний!

Вы ничего мне не даете, ничего у меня не забираете,

вы мне безразличны.

Оставьте меня в покое!

Я не медлю, ведь я никогда не медлю…

И пока медлят Бездна и Тишина, я хочу быть один!

Меня ничто ни к чему не привязывает.

Я одновременно хочу пятьдесят вещей,

Я жажду с тоской, подобной плотскому голоду,

Того, чего сам не знаю —

Определенно через неопределенность…

Беспокойно сплю и живу в беспокойной мечте,

Как тот, кто спит беспокойно, наполовину мечтая.

Передо мной закрыли все двери,

абстрактные и необходимые.

Опустились шторы всех гипотез о том,

что я мог бы увидеть на улице.

В найденном мной переулке нет номера дома,

нужного мне.

Я проснулся для той самой жизни,

которая долго пребывала во сне.

Даже войска из моих снов потерпели поражение.

Даже мои сны чувствовались ложными,

когда они мне снились.

Даже от жизни, единственно желанной,

я устал — даже от той жизни…

У меня бывают бессвязные промежутки;

Пишу не всегда, а время от времени от усталости;

И скука, какую испытываю даже от скуки,

тащит меня на побережье моря.

Не знаю, откуда приходит ко мне эта постоянная тоска,

Не знаю, какие невозможные южные острова ждут меня,

потерпевшего кораблекрушение;

Или какие пальмовые рощи литературы мне дадут

по крайней мере одну строку.

Нет, я не знаю этого, и ничего другого, ничего вообще…

И в глубине моего духа, где мечтаю о том, о чем мечтал,

На последних полях души, где вспоминаю без причины

(И прошлое — туман, образованный фальшивыми слезами),

На дорогах и тропках дальних лесов,

Где я выдумал себя самого,

Исчезают разрушенные последние следы

Последней иллюзии.

Войска из моих снов, побежденные,

хотя и не существовавшие,

Мои воображаемые когорты,

слава Богу, уничтоженные.

Снова тебя вижу,

Город моего детства, так ужасно потерянного…

Город, печальный и радостный, я опять мечтаю здесь…

Я? Но я ли это[54], кто жил здесь и сюда вернулся,

И сюда вернулся, и вернулся опять,

И сюда вновь вернулся?

Или это все мои Я здесь был, вернее были,

Серия бусин-существ, нанизанных на нить памяти,

Серия сновидений обо мне,

которые видит кто-то вне меня?

Снова тебя вижу,

И сердце мое отдаленнее, и душа — менее моя.

Снова тебя вижу — Лиссабон и Тежу и все —

Прохожий, ненужный ни мне, ни тебе,

Иностранец здесь, как и в любом другом месте,

Случайный в жизни, как и в душе,

Призрак, блуждающий в залах воспоминаний,

Под шум крыс и скрипящих досок

В проклятом замке, где обречен жить…

Снова тебя вижу,

Тень, проходящая сквозь тени, сверкающая

Мгновение при каком-то мрачном неведомом свете

И входящая в ночь, так след парусника теряется

На воде, перестает слышаться…

Снова тебя вижу

Но, ах, я не вижу себя самого!

Разбилось магическое зеркало,

в каком я видел себя всегда идентичным,

Теперь в каждом осколке я вижу только кусочек себя —

Кусочек тебя и себя!..

Пробуждение города Лиссабона,

позже других городов…

Пробуждение Золотой улицы,

Пробуждение Россиу, у дверей кофеен,

Пробуждение…

И посреди всего — станция, что никогда не спит,

Как сердце, пульсирующее сквозь бессонницу и сквозь сон.

Каждое сияющее утро сияет всегда на том же месте,

Нет утра над городом или утра над полем.

В час, когда день засияет,

свет дневной задрожит и родится,

Все места — это местность одна,

и все земли — одна земля,

И вечно идет отовсюду та свежесть,

что все обнимает,

И <…>

Наша плоть и сама проникается духом мистично.

Жизнь становится мягче во всем,

и мы чувствуем это всем телом,

Ждем с восторгом грядущего дня,

в нем счастливые зреют событья,

Вот, что чувствуем мы,

восхищенно рассвет наблюдая,

Он — воздушною женщиной бродит

по горным вершинам,

В городах же захватчицей неторопливой

проходит с востока на запад

Или <…>

Женщина плачет тихонько

В шуме толпы среди здравиц…

Уличный торговец со странной своею рекламой,

Для тех, кто заметил его, он весьма интересен…

Одинокий архангел, скульптура фасада собора,

Флейта, что из рук ускользает у Пана,

Все стремится к единому центру,

Чтобы встретиться там, чтобы слиться —

В душе моей чуткой.

Я все обожаю,

Сердце мое — точно двор постоялый, открытый всю ночь.

Мой интерес к этой жизни так жаден,

Вечно стремлюсь я понять ее чувством бессонным.

Все я люблю, очеловечиваю, оживляю —

Камни и души, людей и машины —

Чтобы этим наполнить себя, углубить.

Рад во всем раствориться, чтобы связи с собою самим укрепить.

И хотел бы носить на руках я Вселенную, словно дитя,

Как няня ее целовать.

Все вещи люблю, но одни предпочту я другим —

Не лучше они, но сильнее люблю то, что вижу,

Не то, что я видел когда-то иль то, что увижу еще.

Для меня ничего нет прекраснее чувств и движений.

Жизнь — большая и шумная ярмарка, и на ней — акробаты, шуты,

Умиляюсь, подумав об этом, но нет мне покоя.

Ах, Праса-да-Фигейра по утрам,

При солнце (как бывает в Лиссабоне

Частенько) душу мне томит в полоне;

Порой так помнится пустое нам.

Есть столько площадей для променада

Поинтересней, эта же проста,

Но я люблю ее — одну из ста,

За что? Не важно. Спрашивать не надо…

Ведь чувства лишь тогда имеют цену,

Когда мы не разглядываем их.

Во мне ж — одни идут другим на смену…

Во мне — все смутно, сплетено, как сети,

Всяк спорит сам с собой… Лишь у других

Бывает счастье, если есть на свете.

Сезариу, кто смог

Видеть ясно, чисто, видеть все как есть,

Видеть весь мир в отдельных вещах,

Быть одним взглядом, за которым —

душа, и что за жизнь! такая короткая!

Лиссабонское дитя, принадлежащее Вселенной.

Будь благословенно со всем, что ты видел!

Я украшаю в моем сердце площадь Фигейра для тебя.

И нет того уголка, какой бы я ни видел для тебя,

тайника из твоих тайников.

Иметь обязанности — какая утомительная вещь!

Вот и сегодня я должен быть без пяти час

На станции Россиу, верхняя площадка — для прощания

С другом, который уезжает на «Суд-Экспрессе»[56]

ото всех людей

Туда, куда едут все — в Париж…

Я должен там быть,

И, поверьте, предварительная усталость

от этого так велика,

Что, если бы «Суд-Экспресс» знал об этом,

сошел бы с рельсов…

Шутка, достойная ребенка?

Нет, он сошел бы с рельсов по-настоящему…

Пусть уносит и мою жизнь к черту,

если сойдет с рельсов!..

Я так сильно этого желаю,

И оттого, что оно сильное,

это мое желание входит в субстанцию мира.

Как ночь безмятежна!

Лучится луна,

И лодочку нежно

Колышет волна!

Нежное, все прошлое — что было здесь в Лиссабоне — пробуждается во мне…

Третий этаж моих тетушек, былой покой,

Покой разнообразный,

Детство без мыслей о будущем,

Шум швейной машинки, кажущийся постоянным,

И все хорошо, и все вовремя,

Все — добро, все — настоящее, что сегодня мертво.

Боже мой, что я сделал со своей жизнью?

Как ночь безмятежна, и т. д.

Кто это, певший об этом тогда?

Это осталось там.

Я вспоминаю, но забываю.

И больно, больно, больно…

Ради Бога, остановите все это в моей голове.

Ах, первые минуты в кафе в новых городах!

Утреннее прибытие в порт или на станцию,

Где тишина, спокойная и ясная!

Первые прохожие на улицах городов, куда приезжаем…

И тот особый звук бега времени в путешествии…

Омнибусы, или трамваи, или автомобили…

Непривычный вид улиц в новых землях…

Их кажущийся покой, врачующий нашу боль,

Их веселый шум, врачующий наше уныние,

Разнообразие, врачующее наше усталое сердце!..

Площади, четко квадратные, большие,

Улицы с домами, что приближаются к концу,

Косые улицы, раскрывающие внезапное участие,

И сквозь все это, затопляющее и никогда

не переливающееся через край, —

Движение, движение,

Быстрая сущность, красочная и человечная,

что проходит и остается…

Порты с неподвижными судами,

Чрезмерно неподвижными судами,

И рядом с ними — небольшие лодки, ждущие…

Неспешность пароходов в открытом море…[58]

Неспешность пароходов в открытом море…

Столько видеть, растворить во взоре,

Чтоб в зрачках цвели вечною тоской

Острова вдали, побережья, зори

Океана безмерный покой.

Скорей… Мы прибыли… И все всерьез…

Душа пьяна мгновением коротким…

На пристани толпа людей и шум колес…

Кто там спускается по склону к лодкам?

Неважно. Ну, идем! Все так всерьез!

Здесь столько жизней, мне чужих, а я — для них.

Дома, там очаги дымятся дровяные,

Во мне желания рыдают, по пятам

За мною гонятся, неяркие, больные —

От скуки здесь одним быть, ну а там —

Другим не-я… Вперед… Края иные!

Ах, сколько я пейзажей прожил новых!

Приливы и равнины! отроги дальних гор!

Кривая линия боров сосновых

На небесах! Однообразие культур!

Поэма улиц в новолунье, их ночной декор

И монотонный пляс дождя — за туром тур.

И гроты… Солнечные греющие дни,

Взгляд обжигается об них, и вялый

Желать не может, как душа моя…

Поля, крестьяне трудятся в тени

Большого дуба, где закаты алы…

Ах, нищий и бездельник, так пройду и я.

Даль! Иное! Дорога!

Ехать, позволяя себя унести,

Отправляться, уже ощущая немного,

Так в потоке, смеясь, утопая почти,

Самоубийца бесчувственно ожидает итога.

Мечта-отчаянье, ты глубока!

И скука путешествий так желанна,

Сердечная усталая тоска —

О, реки, через марево тумана,

Жар городов, под солнцем разогретых,

И море, шепчущее о секретах,

Отрогов горных странные оскалы,

И, как из пробки вырезаны, скалы,

Откуда пена бьет, беснуясь грозно —

И нервы мне пронижут брызги, как алмаз, —

О, горе-ненависть — быть с вами розно!

Подумаю — и сразу вижу вас…

Бесплодный и пустой, имею все права

Чтоб наполняться, на бегу состава,

Виденьем городов, полей едва-едва

Проявленных — и обществом, чья слава

На крах уже обречена в веках.

Нежданности холмов, что радуют всегда,

Мгновенная вода речная под мостами,

За низкой пеленой туманов города,

Дым, грохот фабрик — льнут бессонными мечтами…

Из окон вагонов — внезапно — приливы,

Пестрят предо мною волокнами пряжи,

Докучны и мысли о них, суетливы,

В душе моей — скука от этих вояжей.

Закрыв глаза, я спрашиваю снова:

Кем быть бы я хотел? Чего желал желать?

И чувство содрогания стального

Заполнит мозг, что так не хочет знать,

Ни — что есть жизнь, и ничего иного.

Минута внешняя, пульсируя во мне,

Ведет со мной неспешную беседу,

Вибрацией подобная волне,

Все тело вялое мне сотрясает… Еду,

Склоняясь на дрожащее стекло,

И сам дрожу, и так родится дума:

Что — путешествия? Ведь скука мне назло

Рулит любой моей возможностью угрюмо.

Там, сквозь деревья — дымы…

Страны моей нелегкое житье!

О, скука, боль… Неясность — курс мой нерушимый.

Однообразно путешествие мое:

Там чувств моих сменяются пейзажи,

И больно мне от них… Вот — города в окне,

Вот станции… [Камполидеш?[59]] …Напрасные миражи —

Желанья наслаждаться борются во мне…

Столкнулся со мной шедший навстречу

по одной из улиц Байши

Оборванец, по лицу было видно —

профессиональный нищий,

Мы почувствовали друг к другу взаимную симпатию;

И, переполнившись этим чувством, я широким жестом отдал ему всю наличность

(Естественно, исключая более крупные деньги, лежавшие отдельно:

Я не глуп и не русский романист, применима

И романтичность, конечно, но осторожно…)

Я симпатизирую всем подобным людям,

Особенно когда они не заслуживают симпатии,

Да, я сам — тоже бродяга и нищий

И тоже по собственной вине.

Быть бродягой и нищим — не значит

быть бродягой и нищим:

Это быть в стороне от социальной лестницы,

Не адаптироваться к нормам жизни,

К нормам жизни реальным и романтическим —

Не быть Верховным судьей, неким служащим,

проституткой,

Не быть настоящим бедняком,

эксплуатируемым рабочим,

Не иметь неизлечимой болезни,

Не быть ни искателем справедливости,

ни капитаном кавалерии,

Не быть, наконец, одним из тех

общительных новеллистов,

Которые пресыщаются литературой,

поскольку имеют основание для слез,

И восстают против общественной жизни, поскольку

имеют основание для такого предположения.

Нет, что угодно, только не это — иметь основания!

Что угодно, только не интересоваться гуманностью!

Что угодно, только не уступать этическим теориям!

Чего стоит наше чувство,

если для него есть внешнее основание?

Да, быть бродягой и нищим, как я, —

Это не быть обычным бродягой и нищим:

Иметь одинокую душу — это и есть быть бродягой,

Просить дни проходить, оставляя нас без внимания,

это и есть быть нищим.

Все, кроме этого — глупо, как Достоевский или Горький,

Все, кроме этого — просто голодать и не иметь одежды.

И, хотя это случается,

это случается со столькими людьми,

Что не стоит жалеть тех, с кем это случается.

Я — настоящий бродяга и нищий в переносном смысле

И скатываюсь к огромному милосердию к себе самому.

Бедняжка, этот Алвару де Кампуш!

Так одинок в жизни! Так подавлен в своих чувствах!

Горе ему, увязшему в кресле своей меланхолии!

Горе ему, кто, с настоящими слезами на глазах,

Отдал сегодня — широкий жест,

либеральный, московский —

Все, что было в его кармане, где было немного, тому

Бедняку, что не был бедняком, тому,

с профессионально печальными глазами.

Горе Алвару де Кампушу, всем безразличному!

Горе ему, так себя жалеющему!

Да, горе ему!

Он несчастнее многих бездомных бродяг,

Нищих попрошаек,

Оттого, что душа человеческая — бездна.

Уж я-то знаю. Горе ему!

Хорошо бы взбунтоваться в душе!

Но для этого я не такой дурак!

Не хочу защищаться тем,

что мог бы разделять общественные мнения.

У меня нет никакой защиты: я разумен.

Не пытайтесь обратить меня в свою веру: я разумен.

Я уже сказал: Я разумен.

Не надо мне эстетик,

основанных на сердечности: я разумен.

Дерьмо! Я разумен.

За рулем шевроле на дороге в Синтру,

В мечтах и лунном свете на пустынной дороге

Еду один, еду почти медленно, и мне почти

Кажется, или я заставляю себя сам, чтобы мне казалось,

Что я следую другой дорогой,

за другой мечтой, через другой мир,

Что я следую, не оставляя позади Лиссабона

или не направляясь к Синтре,

Что следую и что должен следовать дальше,

только не останавливаться, но ехать?

Заночую в Синтре, потому что не могу

переночевать в Лиссабоне,

Но когда я прибуду в Синтру, мне будет жаль,

что не остался в Лиссабоне.

Постоянно это беспокойство без повода,

бессвязное, бессознательное,

Постоянно, постоянно, постоянно,

Гнетущая чрезмерная тоска ни о чем,

беспокойство духа,

На дороге в Синтру, или на дороге мечты,

или на дороге жизни…

Послушный моим почти не осознанным

касаниям руля

Подпрыгивает со мной вместе автомобиль,

что мне одолжили.

Улыбаюсь, думая об этом символе,

поворачивая направо.

Со сколькими вещами, одолженными мне,

я следую по этому миру!

Сколькими вещами, одолженными мне,

распоряжаюсь, как своими!

Сколько из одолженного мне —

бедный я, бедный! — это я сам!

Слева лачуга — да, лачуга — у самой дороги.

Справа — открытое поле с луной вдалеке.

Автомобиль, что, кажется, недавно освободил меня,

Сейчас стал для меня карцером,

Ведь я могу вести машину только если я в ней закрыт,

Ведь властвую над ней только если я включен в ее

состав, если она меня содержит.

Слева, там, позади, скромная лачуга,

более чем скромная.

Жизнь там, должно быть, счастливая,

лишь потому, что она не моя.

Если кто-то увидел меня из окна лачуги,

вообразит: Тот человек счастлив.

Возможно, для ребенка, следящего

из окна верхнего этажа,

Я остался (вместе с одолженным мной авто)

мечтой, настоящей феей.

Возможно, для девушки, смотревшей

и слушавшей шум мотора из окна кухни

С земляным полом,

Я — нечто, вроде принца девичьего сердца,

И она будет искоса смотреть мне вслед,

пока я не скроюсь за поворотом.

Я оставляю мечты позади,

или это автомобиль их оставляет?

Я — водитель одолженного мне авто,

или сам этот автомобиль, которым управляю?

На дороге в Синтру, в лунном свете,

в печали перед полями и ночью,

Управляя шевроле, безутешно одолженным,

Теряюсь на будущей дороге,

прячусь в покрытое мной расстояние,

И, охваченный желанием, пугающим,

внезапным, бурным, необъяснимым,

Ускоряю движение…

Но сердце мое осталось на груде камней,

которую я объехал, видя и не видя,

У двери лачуги,

Мое пустое сердце,

Мое неудовлетворенное сердце,

Мое сердце, более человечное,

чем я, более правильное, чем жизнь.

На дороге в Синтру, почти в полночь,

за рулем в лунном свете,

На дороге в Синтру, какая усталость

от собственного воображения,

На дороге в Синтру, все ближе к Синтре,

На дороге в Синтру, все дальше от меня…

Приходи, Ночь, древнейшая и прежняя,

Ночь-Царица, до рождения лишенная престола,

Ночь, полная безмолвием, Ночь,

Мерцающая звездными алмазными чешуйками

На платье твоем, вышитом цветами Бесконечности.

Приходи одиноко,

Приходи невесомо,

Приходи таинственная, торжественная, руки уронив

Вдоль тела твоего, приходи

И принеси горы далекие к подножью деревьев близких,

Слей в одном поле, твоем, ночном, все земли, что вижу,

Сделай из горной цепи глыбу только из твоего тела,

Измени ее обличье, что издали вижу:

Все дороги на ней сотри, сделай незримыми,

Все деревья, что зеленеют на сонных склонах,

Все белые домики с дымом над крышами,

И оставь лишь один свет, и другой свет, и еще другой

На этом расстоянии, неясном, неопределенном,

На этом расстоянии, внезапно непреодолимом.

О Мадонна,

Владычица вещей невозможных, тех, что не отыскать,

Снов, залетающих в сумерки через окно,

Намерений, приходящих и ласкающих нас,

На огромных террасах космополитических отелей

Под звук европейской музыки и молодых голосов,

Намерений, ранящих нас неосуществимостью…

Приходи и убаюкай нас,

Приходи и приласкай нас,

Молча поцелуй нас в лоб,

Так легко в лоб, чтоб мы узнали о том

Лишь по светлому проблеску в душе

И по тайному рыданию, мелодичному, рвущемуся

Из первобытных наших глубин,

Где дремлют корни тех волшебных деревьев,

Чьи плоды — сны наши взлелеянные, сладкие —

Ведь они уводят нас от реальности, в иные дали.

Приходи, великолепнейшая,

Великолепнейшая и полная

Скрытого желания рыдать

Может быть, оттого, что душа велика и мала жизнь,

И много жестов подавленных живет в нашем теле,

И немногое получаем: то, до чего дотягивается наша рука,

И немногое имеем: то, до чего дотягивается наш взгляд.

Приходи, скорбящая,

Скорбящая Матерь Печалей — для Робких,

Turris-Eburnea[62] Уныния — для Презираемых,

Прохладная рука на лихорадочно-горячем лбу Униженных,

Вкус воды на сухих губах Усталых.

Приходи оттуда, от глубины,

От горизонта мертвенной белизны,

Приходи и вырви меня

Из почвы тоски и ненужности,

Где я расту.

Подбери меня с земли, забытую ромашку,

Листай меня, лепесток за лепестком, читая судьбу,

И оборви лепестки для твоего удовольствия,

Для твоего удовольствия, свежего и молчаливого.

Один мой лепесток кинь на Север,

Где современные города, так мной любимые.

Другой мой лепесток кинь на Юг,

Где моря, открытые Навигаторами;

И другой мой лепесток брось на Запад,

Где пылает пунцово возможное Будущее,

Незнакомое, но обожаемое мной;

И другой, и прочие, и все, что от меня останется,

Брось на Восток,

На Восток, откуда приходит все, и день, и вера,

На Восток, высокопарный, и фанатичный, и горячий,

На Восток, чрезмерный, какого никогда не увижу,

На Восток буддизма, браминов и синтоизма[63],

На Восток, который по сути — все, чего нет у нас,

Все, чего нет в нас самих,

На Восток, где — кто знает? —

Христос, возможно, еще жив сейчас,

Где Бог, возможно, существует, руководя всем…

Приходи над морями,

Над морями огромными,

Над морями без горизонтов,

Приходи и положи руку на спину зверя,

И успокой его таинственно,

О, укротительница всего чрезмерно возбужденного!

Приходи, заботливо,

Приходи, по-матерински,

Приходи осторожно, древнейшая сиделка, ведь это ты

Сидела у изголовья богов уже забытой веры,

И видела рождение Иеговы и Юпитера,

И улыбалась фальши и бесполезности всего.

Приходи, Ночь, молчаливая, исступленная,

Приходи и оберни белым ночным покрывалом

Мое сердце…

Безмятежно, словно бриз легким вечером,

Спокойно, с материнским ласкающим жестом,

Звездами, мерцающими в твоих руках,

Луной — мистической маской на твоем лице.

Все звуки звенят по-иному,

Когда ты приходишь.

Когда ты входишь, все голоса стихают,

Никто не видит тебя входящей.

Никто не знает, когда ты входишь,

Лишь внезапно все скрывается,

Все утрачивает грани и цвета,

И в небесной глубине, еще чисто голубой,

Полумесяцем, или белым кругом,

или просто новым светом —

Луна начинает становиться реальностью.

Ах, сумерки, следом —

падение ночи и вспышки огней в городах,

И мистерии долгой ладонь заглушает шумы,

Усталость от слабостей наших, которые портят,

Открытое прежде для нас ощущение Жизни!

Кружево улиц, подобных каналам какой-то Венеции скуки,

Слитых в единое русло темной водой,

Улиц под пологом ночи, о Сезариу Верде, о Мастер,

Превращения ночи в поэме твоей, в «Мире чувств…»

Волненье глубокое, жажда чего-то другого, —

Не стран, не моментов, не жизней, —

Но жажда, возможно, иных состояний души,

Влагою полнит мгновенье, которое медлит!

Сомнамбулический ужас, там, между теми огнями,

Страх нежный, текучий стоит, прислонившись к стене,

Как нищий, что просит немыслимых ощущений,

Не зная, кто может их дать…

Когда я умру,

Когда я отправлюсь, мерзко, так все в этом мире уходят,

Тем общим путем, — о нем не подумаешь прямо,

Ту дверь отворяя, что вновь отворить

и обратно прийти не захочешь, когда бы и смог,

Отправлюсь на том Корабле в дальний порт,

капитану досель неизвестный,

Может, в тот час, моего отвращенья достойный,

В час тот, мистичный, духовный, древнейший,

В час тот, что, может, гораздо длиннее, чем кажется нам,

Бредил Платон и идею Бога увидел —

Сущность, имевшую четкий облик, возникший

Внутри сознанья его, отвердевшего, словно земля.

Может, в тот самый час, когда меня понесут хоронить,

В час, когда неизвестно, что будет с моею жизнью,

Когда неизвестно, что чувствовать буду,

а может быть, как притворяться,

В час, милосердие чье так мучительно, так чрезмерно,

Чьи тени приходят от формы лишенных

и свойства свои потерявших вещей,

Чей ход попирает обычаи Жизни и Чувства,

И нет аромата его на путях человечьего Взгляда.

Скрести на колене ты руки свои, о спутница,

ты, кого не встречал, не хочу повстречать,

Скрести на колене ты руки свои

и смотри на меня в тишине

В тот час, когда не увижу, что смотришь,

Смотри на меня в тишине и спроси у себя:

— Ты, что знаешь меня, — ответь же мне, кто я…

Мое воображение — Триумфальная Арка.

Под ней проходит вся Жизнь.

Проходит сегодняшняя торговая жизнь,

автомобили, грузовики,

Проходит традиционная жизнь в одежде различных толп,

Проходят все общественные классы,

проходят все формы жизни,

И в момент, когда они проходят в тени Триумфальной Арки,

Что-то триумфальное спадает на них,

И они становятся одновременно крохотными и великими.

Это я мгновенно заставляю их стать триумфом.

Триумфальная Арка моего Воображения

Опирается одним концом на Бога, а другим —

На повседневное, на незначительное (как принято считать),

На суматоху всех часов, ощущения всех моментов,

И на скоротечные усилия, умирающие задолго до жеста.

Я сам, отдельно, вне моего воображения,

И все же его часть —

Триумфальная фигура, взирающая с вершины арки,

Выступающая из арки и ей принадлежащая,

Она наблюдает за проходящими внизу,

нависая над всем, возвышаясь,

Чудовищная и прекрасная.

Но этими великими часами моего ощущения,

Когда оно не прямолинейное, но круговое,

Когда вращается неистово вокруг себя самого,

Арка исчезает, сливается с проходящими толпами,

И я чувствую, что я — Арка и пространство,

в ней заключенное,

И все люди, что проходят,

И все прошлое людей, что проходят,

И все будущее людей, что проходят,

И все люди, что еще пройдут,

И все люди, что уже прошли.

Чувствую это и оттого становлюсь все более

Вырезанной фигурой, выступающей наверху арки,

Рассматривающей там, внизу,

Проходящий мир.

Но я сам — Мир,

Я сам — сознающее начало и то, за чем наблюдаю,

Я сам — Арка и Улица,

Я сам — окружаю и позволяю проходить,

заключаю в себе и освобождаю,

Смотрю сверху — и снизу смотрю на себя смотрящего,

Прохожу внизу, нахожусь вверху,

останавливаюсь то там, то здесь,

Подытоживаю и превосхожу,

Осуществляю Бога в триумфальной архитектуре

Триумфальной Арки, установленной над миром,

Триумфальной Арки, возведенной

Над всеми ощущениями всех, кто чувствует,

И над всеми ощущениями всех ощущений…

Поэзия порыва и вращения,

Головокружения и взрыва,

Поэзия динамическая, поэзия ощущений,

вырывающаяся со свистом

Наружу из моего воображения потоками огня,

Огромными реками пламени, громадными

извержениями света.

Тежу красивее реки, что у моего села,

Но Тежу не красивее реки, что у моего села,

Потому что Тежу — не та река, что у моего села.

На Тежу — большие суда,

И навигация по Тежу продолжается

Для тех, кто замечает все то, чего там нет, —

Воспоминание о кораблях.

Тежу начинается в Испании

И Тежу впадает в море в Португалии.

Все люди это знают.

Но немногие знают, какая река — у моего села,

И куда она течет,

И откуда она к нам приходит.

И поэтому, раз она известна немногим,

Река у моего села свободнее и больше.

По Тежу можно уплыть в большой Мир.

За Тежу есть Америка

И фортуна для тех, кому она улыбнется.

Никто никогда не думал о том, что есть за

Рекой у моего села.

Река у моего села не заставляет думать ни о чем.

Стоящий возле нее просто стоит возле нее.

Сквозь мечту смотрю на Тежу,

О самой реке забыв.

Вдруг удар, как ветер свежий:

В думах медленных разрыв —

Что — живой стихии бег?

Что — глядящий человек?

И внезапно — пустота

В чувствах, мыслях все тревожней:

Миг сей пуст, простор, цвета,

Даже я, как всё — порожний.

Я и целый мир вокруг —

Отошли куда-то вдруг.

Нереальным становясь,

С миром разлучен, с душою.

Не установить мне связь

С жизнью, именем, со мною.

Я в попытках изнемог…

И внезапно — вот Он, Бог.

Небо в сини зажигает свечи.

Тот, чей свет, как звезды, не угас —

Император португальской речи —

Тоже небом был для нас.

Дум его простор и перлы формы,

Там, сияньем лунным изваян,

Всходит облик, гордый, непокорный —

Наш король дон Себастьян.

Лунный свет? Нет, вечная мистерия,

День встает над зеленью прибрежий,

Золотая пятая империя

Льет зарю на воды Тежу.