Листья коки

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ Глава вторая ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀НА ГЛАВНОЙ улице селения, где жила Иллья, горел костер, слабые отблески пламени дрожали на стенах домов. Синчи, пробегая мимо, с любопытством покосился в ту сторону. Он увидел собравшихся у костра людей; одни неподвижно уставились на огонь, другие внимательно слушали кого-то. Синчи подумал, что Иллья, наверное, находится где-то здесь, но задержаться не мог, а на бегу разглядеть все как следует ему не удалось.

Рядом в темноте замаячила чья-то тень. Часки с горного поста уже подлаживался к его бегу, и Синчи, снова сосредоточившись, пересказывал ему устный приказ:

— Из Чапаса сбежало двое. Переселенцы из племени сечура. Они направляются к перевалу Янки Чикла или в долину реки Уальяго. Кто увидит, обязан задержать беглецов и передать их военной страже.

Когда сменивший его часки повторил поручение и, ускоряя бег, скрылся во мраке, Синчи перешел на обычный шаг и, тяжело дыша, направился к помещению сторожевого поста. Теперь ему вспомнился костер в селении Илльи и собравшиеся возле огня люди.

— Там остановился на ночлег странствующий поэт, — объяснил ему кто-то в караульном помещении, — все селение сбежалось послушать его.

— И мне хотелось бы туда пойти: потом там будут пляски, — вздохнул какой-то юнец возле Синчи.

— Всем хотелось бы! Но отлучаться не велено. Сегодня предстоит напряженная ночь.

— Что же рассказывает этот странствующий поэт?

— Наверное, как всегда, «Апу-Ольянтай»^[1].

— Вовсе нет! — самодовольно заявил начальник. — Мне все известно, потому что я сегодня разговаривал с этим поэтом. Он рассказывает новую историю о двух молодых людях, которые полюбили друг друга.

— Э-э, ну и что тут интересного? Я бы с большей охотой послушал о битвах времен сапа-инки Уайны-Капака.

— Или о злом духе Супае, который бежит от бога Инти.

— Тише. Ночью о таких вещах нельзя говорить!

Однако Синчи заинтересовал рассказ странствующего поэта, и он с любопытством продолжал расспрашивать.

— Значит, он рассказывает о тех, что любили друг друга. Но что в этом интересного? Они пошли во время праздника Райми к камайоку, правителю уну, и тот объявил их мужем и женой. А потом община-айлью наделила их землей и построила для молодых дом.

— Ну, не всегда все складывается так легко и просто. — Начальник поста взял новую связку листьев коки и молча стал их жевать. Через минуту он продолжал: — Так редко бывает. Когда молодые — оба из одного селения, когда никто иной не имеет видов на ту же девушку, когда, наконец, у местного камайока нет никаких счетов с женихом и невестой или с их родными. Но бывает и иначе. Совсем иначе! Камайок или какой-нибудь инка, вождь-курака, а то и сам верховный жрец — уильяк-уму может присмотреть эту девушку для себя. Случается и так: юноше уже двадцать четыре года, а ей — всего-навсего шестнадцать-семнадцать. Ему предлагают выбрать себе жену, а ей еще рано выходить замуж. Наконец, кто-то другой, кто имеет на девушку виды, может преподнести камайоку больше подарков и тот откажет влюбленному. Хе-хе, по-разному все это складывается.

— А иногда девушек выбирают для жертвоприношения. Выбор может пасть как раз на эту, — отозвался кто-то в темноте. — Мой брат, когда служил в солдатах, видел, как одну девушку принесли в жертву в Золотом храме на острове, что посреди озера Титикака.

— Ну, это не так уж часто случается. Раз в два-три года, а то и реже.

Синчи припомнил последнюю из переданных им депеш и спросил не без колебания:

— А если… эти влюбленные не захотят уступить? Тогда что? Неужели нет выхода?

— А какой может быть выход? Глупо ты рассуждаешь!

— Ну, они могут попытаться бежать…

— Бежать? Только инкам, куракам да жрецам разрешается свободно путешествовать по стране. Всех остальных задерживают у первого же сторожевого поста. Всякий обязан находиться там, где ему положено, и делать свое дело. Бежать? Тоже выдумал! На всех дорогах — сторожевые заставы, на границах — тоже; в селениях и в городах — правители-камайоки. А ты сможешь пробраться через горы по нехоженым тропам? Попробуй-ка? И разве тебе дадут провизию на складе, если ты не несешь кипу или не имеешь такой бляхи, как у камайока, направляющегося по делам службы? В нашей стране — Тауантинсуйю, где властвуют сыны Солнца, должен быть абсолютный порядок. Делай, что тебе приказано, и помалкивай. Не смей и помышлять о побегах!

— Да и зачем это нужно? — поддержал начальника сосед Синчи с левой стороны. — Разве нам плохо? Если ты земледелец, то тебе всем селением строят дом и каждый год выделяют участок земли. Случись голод или несчастье — тебе помогут. Я знаю это по себе, я сам из крестьян.

— А я из семьи рудокопа. Это тоже труд уважаемый. Вот и нам дом построили, обеспечили едой, одеждой, шерстью, домашней утварью. Сушеного мяса-чарки у нас всегда вдоволь, сладкой кукурузной чичи получали сколько душе угодно, а однажды, когда сын Солнца посетил наш рудник, нам выдали по бочонку хмельной соры.

— Соры? Но ведь это напиток инков, кураков и жрецов. Он не для простых людей.

— Да, знаю. Однако в тот раз все-таки дали. Зима стояла очень суровая. Может, потому и дали.

— Ну, рассказывай! А что она такое, эта сора? Хороша?

— Хороша ли? Нет. От нее глотка огнем горит. А выпьешь кружку-две — и словно тебя подменили. Пьешь, веселишься, и все тебе по душе, никто не страшен, на все ты готов. Потом засыпаешь как убитый. А глаза продрал, все опять по-старому.

— Выходит, если хватишь этой соры, то и сбежать недолго.

— Хе-хе, наверное! Потому-то ее нам и не дают.

— Все по указке, — буркнул кто-то в темноте. — Везде приказывают: и кем ты должен быть, и где обязан работать, кого и когда в жены брать и даже что пить.

— А ты чего хочешь? Разве можно иначе? Где же тогда взять добровольцев для работы в горных рудниках? Или чтобы рыть каналы над мамакочей? Да хотя бы даже для того, чтобы работать гонцом? Во всем должен быть порядок.

Но Синчи настойчиво возвращался к тому, что его волновало.

— Ну, хорошо. Убежать трудно. Но все-таки убегают. Мало ли переселенцев живет среди чужих племен? Аймара среди кечуа, колья, чанка среди сечура… Каждому, конечно, хотелось бы жить со своими! Но все-таки бегут. А что бывает, если беглецов ловят?

— Иногда убивают для устрашения других, а чаще всего обрекают на неволю. Мужчин отправляют на самые тяжелые, высокогорные рудники или заставляют рыть каналы в пустыне, ну, к примеру, те, огромные, в Наске. А женщин отдают во дворцы инков. (Там они прядут, вышивают, прислуживают, — объяснил бегун, который был из семьи рудокопа).

— Так ведь те же самые работы выполняют и свободные люди. Дороги, каналы прокладывает на своей территории самостоятельно каждая область. На рудниках работают целыми селениями, взять хотя бы твое, например.

— Ну, конечно. И все-таки есть разница. Там свое время отработал — и свободен. Идешь домой, к жене, детям, у тебя своя земля, свой сад, можно разводить агавы на сок и волокно, женщины вышивают тебе одежду, украшают стены твоего дома коврами.

— Моя мать была большой мастерицей, она могла выткать даже такой ковер, как наска!^[2]

— Наска? О, это трудная штука. За наску можно получить все что угодно… Если же кто-то работает, отбывая наказание, то целый день над ним стоят с палкой, а ночью он сидит под замком. Вот какая у него жизнь! Ни женщины, ни семьи, ни дома, ни праздников.

— Ох, значит, бывают и такие, что готовы бежать? Из-за женщины!

— Конечно, бывают. Молодые всегда глупы. Высмотрел себе одну-единственную, и только ее и подавай ему. А меж тем все они одинаковы. И бежать, навлекая на себя опасность, нет никакого смысла. Лучше сиди себе тихо, а тяжело станет — пожуй листьев коки, все как рукой снимет.

— Хоо, сверху двойной сигнал. Готовься! — закричал наблюдатель со сторожевой вышки, прерывая их беседу.

— Ну, Синчи, хочешь отдохнуть или отправишься обратно? — спросил начальник поста.

— Побегу назад, — без колебаний отозвался молодой бегун. — Мне отдых не нужен.

На этот раз он получил связку кипу, старательно завернутую в тонкую циновку, с приказанием вручить ее в столице, городе Куско главному кипу-камайоку, и выслушал длинное, труднозапоминаемое послание, адресованное верховному жрецу.

— Благочестивому уильяк-уму доносит курака Ауки, правитель уну Анкачс. В долину под Уаскараном прибыли люди великого инки Атауальпы из города Кито. Они убили священную птицу коренкенке и забрали с собой два пера. Получены вести из Кито, что великий инка возложил на себя повязку властелина со священными перьями коренкенке. Он провозгласил себя сыном Солнца, сапа-инкой…

Пока бегун с соседнего поста пересказывал послание и Синчи слово в слово повторял его на ходу, они успели миновать селение Илльи, и юноше так и не удалось взглянуть в ту сторону. Кипу, предназначенный для столицы Куско, и устное послание, которому предшествовал двойной сигнал — знак особой важности поручения, — целиком завладели его вниманием.

Он легко преодолел расстояние между двумя постами, потому что дорога тут плавно сбегала к берегу озера, не было уступов, столь опасных в ночной темноте, не было и моста на канатах. Синчи пересказал приказ следующему гонцу и медленно возвращался на свой сторожевой пост. Он уже столько раз бегал сегодня, что, пожалуй, только в случае острой необходимости смог бы снова отправиться в путь. Синчи не торопясь утолил голод кукурузой и чарки, выпил воды с примесью сока агавы и, укрывшись плащом из легкой шерсти ламы-альпаки, растянулся на подстилке.

Тихо потрескивая, горела лучина, вставленная между двумя камнями, разгоняла мрак. Трое бегунов, завернувшись в плащи, уже спали, четвертый — настала его очередь бежать — сидел у выхода. Укутавшись в теплую обезьянью шкуру, привезенную кем-то из знойной долины Укаяли, примостился рядом и сам начальник поста, жуя по обыкновению листья коки. Такие, как он, почти вовсе не спят, и едят очень мало. И все благодаря коке. Стоит пожевать эти чудесные листья, как сразу забываешь об усталости, голоде, даже о своих заботах.

Но забываются нередко и другие вещи. Даже содержание наказа может начисто вылететь из головы, что грозит смертной казнью; человек забывает и о своих намерениях и о своих желаниях. Можно забыть и о своей девушке. Забыть об Иллье…

Синчи стряхнул с себя сон и, подложив руки под голову, принялся рассматривать расписанный черной краской сосуд для воды. Он нездешний. Кажется, такие сосуды изготовляют аймара, что живут за озером Титикака, около крепости Тиуанако. Далеко… Эх, повидать бы священное озеро и вообще побродить по свету. Сколько дней придется бежать? Если прикинуть, какие расстояния покрывает Синчи на своем участке, то, вероятно, он уже давно мог бы добраться до самого Куско. А может, и дальше. Но это ему запрещено.

По своим очертаниям сосуд напоминал человеческую голову в воинском шлеме, закрывающем шею и уши. Такой шлем у начальника сторожевого поста. Его носят все тукуйрикоки. Это очень теплый и удобный головной убор. Для солдат их делают из кожи, украшают металлическими пластинками. У старших по чину — серебром, а у вождей-инков — золотом. Хотя нет. Синчи видел как-то большой воинский отряд, направлявшийся на север. Тогда на голове у вождей были шлемы, увенчанные перьями.

Он чувствовал усталость, но спать не хотелось. В такие минуты неплохо бы пожевать чуть-чуть листьев коки.

Синчи потянулся было к сумке, походной сумке, которая есть у каждого бегуна, но вдруг передумал. Кока сразу же принесет успокоение, но нарушит ход мыслей, спутает воспоминания. Появится полное безразличие, пропадет интерес ко всему на свете… А ведь как это интересно — помнить, вспоминать, мечтать…

Казалось, физиономия на сосуде слегка усмехается. Взгляд устремлен чуть-чуть вверх, как бы с любопытством, но без малейшей тени высокомерия. О чем думает этот воин? Листьев коки он не жует… Он лишь едва заметно усмехается и с интересом поглядывает на Синчи. Может быть, это инка?

Синчи внезапно приподнялся и сел на подстилке. Его вдруг осенила еще не совсем ясная догадка. Инки не жуют листьев коки! Ему частенько доводилось видеть их; сюда заходят правители областей (недавно даже пожаловал сам великий инка, управляющий целым краем Кондесуйю), случалось видеть комендантов крепостей, могущественных жрецов, но ни один из них не жует листьев коки!

Они разговаривают, изредка улыбаются и, хотя есть среди них старики, четко отдают приказания и прекрасно обо всем помнят. А простые люди? Пожалуй, только очень молодые сохраняют живость ума. Потом под влиянием листьев коки они становятся флегматичными и равнодушными ко всему на свете.

Полог на дверях заколыхался от неожиданного порыва ветра, светильник замигал и затрещал. Синчи снова растянулся на подстилке, укрывшись плащом. Обрывки слышанных некогда разговоров, воспоминания о пережитых радостях и печалях целиком завладели им. Вся его жизнь промелькнула перед ним.

Отец Синчи был крестьянином. Каждый год отправлялся он на собрание своей общины для раздела земли. Он жаловался, что камайок, видимо, подкупает старейшину, потому что раздел производится несправедливо. Он жаловался, что молодых, как правило, оказывается больше, чем удается приготовить им участков возделанной земли, все выше поднимающихся по склонам гор; жаловался, что земельный надел — тупу — становится поэтому все меньше и меньше. Отец сетовал на нерадивость пастухов, охраняющих общественные стада лам: стоило лишь появиться страшному черному медведю, как пастухи удирали и стадо в беспорядке разбегалось по склонам гор. Он жаловался, что когда случается землетрясение, то осыпаются террасы, на которых расположены крестьянские участки, а земли инков и жрецов при этом совсем не страдают. Он жаловался… Да, он постоянно жаловался, а потом принимался за листья коки, мало-помалу погружаясь в тяжелое и мрачное молчание.

Хорошо это или плохо? Инки — когда приходит какая-то весть, когда появляются заботы, когда необходимо принять решение и действовать — не жуют листьев коки. Они размышляют, перебирают кипу, отдают приказания. Это, наверное, труднее. Но ведь это и значит жить! Не так ли?

Синчи казалось, что голова на большом сосуде усмехается. Он из дальних краев, может быть, это даже чанка — домашний идол. Не опасно ли так долго его разглядывать? Может быть, именно этот чанка и нашептывает ему столь странные, тягостные и беспокойные мысли?

Он, Синчи, — гонец. Хороший гонец, недаром его перевели сюда, на главный тракт. Он будет бегать еще два-три года. Потом выбьется из сил и, оставив службу, вернется к себе в долину, в родное селение. Если только вернется… Ведь его могут отправить куда-нибудь гораздо дальше, как переселенца. В бесплодные, знойные пески Арекипы, простирающиеся над океаном. Или в тропические, душные леса над Уальяго или Мараньоном, в горные районы около озера Титикака или же на те зеленые плоскогорья среди пустынь, которые в течение долгих месяцев окутаны тяжелыми, непроницаемыми туманами, наплывающими со стороны океана…

Его могут сделать рудокопом. Прикажут взять в жены какую-нибудь чужую, не милую ему девушку. На всю жизнь! А… Иллья?..

Он снова сел, чувствуя, как забилось сердце. Иллья… Почему нельзя выбрать именно ее, осесть на земле и трудиться вместе всю жизнь? Он представил себе, что когда-нибудь их мумии, обернутые в циновки из тростника, поместят рядом в тихой и недоступной горной пещере. Вероятно, в Мочо есть такие пирамиды, с тысячью коридоров и комнат, где находятся мумии, застывшие в вечном покое.

Но на это нет никакой, даже самой малейшей, надежды. Никто не спрашивал его согласия, приказав стать гонцом, никто не станет спрашивать его и о том, где он собирается работать дальше. Где-то на каком-то кипу в Юнии или в столице западного суйю Айякучо либо же в самом Куско есть узелок, обозначающий его, Синчи-гонца. О нем знают, помнят, за него решат его судьбу. Его направят туда, где он понадобится, найдут ему жену, построят дом, он получит еду… Получит листья коки, чтобы забыть обо всем и беспрекословно выполнять приказы…

И вдруг в душе Синчи вспыхнул протест, он упал на подстилку, сжал кулаки, крепко зажмурил глаза. Нет, нет! Все что угодно, только не это! Только не это! Он не откажется от Илльи, от жизни свободного человека, от своих мечтаний! Он больше не притронется к листьям коки, он не хочет все забыть и ничего не чувствовать…

А вдруг он узнает, что камайок решил взять себе его Иллью? Или собирается отдать ее в жены кому-нибудь другому? Не лучше ли тогда жевать как можно больше листьев коки, с полным равнодушием глядя на все, и не мучиться? Ведь тогда все равно ничем не поможешь.

Нет, не поможешь!

Со сторожевой вышки наверху донесся протяжный, назойливый клич:

— На горе двойной сигнал! Готовься бежать!

Синчи отбросил плащ и одним прыжком оказался у выхода. По его полуобнаженному телу, схваченному ночной прохладой, пробежала дрожь.

— Я побегу! — бросил он товарищу, который приподнялся было на своей подстилке. — Я заменю тебя!..

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀