Литераторы и общественные деятели

Трагедия Гоголя

Камин полыхал.

Пламя охватывало исписанные листы бумаги, — и по стенам тёмной комнаты дрожал его красный отблеск.

Красный, кровавый, зловещий.

Словно отблеск сатанинского пламени.

Словно кусочек ада бушевал за железной решёткой камина.

Перед камином, сгорбившись, сидел Человек, жалкий, великий, несчастный, избранник небес, измученный и властитель душ.

И ему казалось, что это не пламя берёт и уничтожает исписанные листы, — что сатана схватывает каждую строку.

И он, с ужасом глядя на огонь, шептал тонкими, бледными, дрожащими губами:

— Оставь меня, сатана!

А сатана был кругом, везде.

Сатанинские слова чернели на белой бумаге.

Сатана был в нём самом, наполнял его душу.

Человек глядел на горевшие листы.

Знакомые имена, слова ярко освещались огнём и исчезали в пламени.

Сколько минут смеха, веселья, вдохновенья, — сколько сладких минут творчества и радостных, подступавших к горлу, слёз — исчезало в огне.

И Человеку было так страшно, страшно жаль этих горевших в огне листов.

Жаль этих сатанинских писаний.

— Отступись, отступись от меня, сатана! — шептал он, с ужасом чувствуя, что жалеет горевшие листы.

И, борясь с грешной жалостью, он вызывал образы милых, добрых, праведных, благочестивых людей, которым будет радостна гибель творений сатаны.

— Я возрадуюсь с вами, любимые мои!

И они проходили перед ним, со смиренными лицами, пахнущие немного ладаном, немного деревянным маслом.

Человек улыбался им, они были милы ему.

И что-то забавное сквозило в их милых чертах, в их постных фигурах.

Словно умилённые просвирни!

Как забавны, как комичны они, с их ханжеством, с их перепуганными лицами, с их маленькими, куриными мозгами.

Как жалки, как ничтожны!

Как милы и ничтожны!

И они обращались в художественные образы, забавные, жалкие, смешные, — и Человек улыбался, думая о тех курьёзных фигурах, которые он создаёт из них.

И он задрожал всем телом, поймал себя на этих мыслях, на этом смехе.

— Оставь, оставь меня, сатана!

А из тёмных углов комнаты, освещённых дрожащим красным полымем камина, — выходили фигуры карликов, маленьких, несчастных, оплёванных.

Они имели вид уничтоженных, жалких людей.

Шёл городничий, и мундир висел на нём, как тряпка, шпажонка болталась и путалась сбоку. Ноздрёв имел сконфуженный вид. Манилов со слезами на глазах вёл за руку жену, не смея взглянуть на неё от стыда. Собакевич не знал, куда девать глаза. Бедняга мичман Жевакин не мог найти себе места.

И эти маленькие люди подошли к большому, к великому Человеку и подняли на него глаза и сказали:

— Ведь мы тоже люди! Разве виноваты мы в том, что мы пошлы, глупы или ничтожны? Мы не виноваты в этом! Мы жалкие и несчастные, — но братья твои. А ты, ты, великий человек… Как орёл, парящий в небесах… Что ты сделал для нас? Ты осмеял нас, ты с хохотом остановился над нашей скудостью, над нашим убожеством. Ты пригвоздил нас страшным и жгучим словом твоим. Пусть все, пусть весь мир хохочет над жалкими братьями твоими! Ты бичевал нас смехом твоим!

И жалкая толпа оплёванных людей стояла перед великим человеком и с укором, со слезами глядела на него.

— Всё, всё обнажил! До стыда, до боли обнажил! — раздался болезненный, мучительный крик из толпы.

И великий человек с ужасом смотрел на толпу маленьких, людей.

Он узнавал их.

Узнавал каждого из них.

И мало-помалу их огорчённые лица начинали казаться ему забавными.

Городничий смотрел сокрушённо.

Великому человеку показалось, что Сквозник-Дмухановский сейчас скажет:

— Чина, звания не пощадил!

Но с уст городничего вырвался такой глубокий, такой человеческий вздох.

Старик Иван Иванович смотрел укоризненно.

Казалось, он скажет сейчас:

— А что касательно будто бы Гапки, милостивый государь мой, сие, как персонально чести моей касающееся…

Но по его старческим щекам текли слёзы, а дрожащими губами он прошамкал:

— За что-с? За что?

И Человек в ужасе, в ужасе от смеха, зазвучавшего было снова в его душе, вскочил:

— Оставь, оставь меня, сатана!

И кинул в огонь все рукописи, которые лежали на полу около его кресла.

— Возьми, возьми своё, сатана! И оставь, оставь меня!

И полный ужаса пред сатаной, который наполнял его душу, — Человек, жалкий, великий, несчастный, избранник небес, рыдал, стоя на коленях, молился, дрожал.

— Оставь, оставь меня, сатана!

А сатана был его талант.