Литературная Газета 6439 ( № 46 2013)

«Отца из колеи выбить было невозможно»

М.А. Шолохов с сыном Михаилом в рабочем кабинете, 1974 год

Фото: Николай КОЗЛОВСКИЙ

Шолохов Михаил Михайлович - младший сын писателя. В 1960 г. окончил биологический факультет МГУ. Кандидат философских наук. Преподавал философию в РГУ, затем был начальником Ростовского факультета Московского филиала юридического заочного образования Академии МВД СССР. В 1992 г. вышел в отставку в звании полковника МВД, жил в станице Вёшенской, с 1999 года работал главным консультантом Государственного музея-заповедника М.А. Шолохова.

Первый атаман Союза казаков области войска Донского (1990–1991), член Общественной палаты при Президенте РФ (2006–2008). Отмечен благодарностью министра культуры Российской Федерации (2007), награждён медалью МВД "За боевое содружество". Почётный профессор Московского государственного гуманитарного университета им. М.А. Шолохова.

Как автор книги очерков-воспоминаний, философско-публицистических размышлений «Об отце» награждён Международной премией им. М.А. Шолохова (2004).

Человек высокой нравственной силы, он до последних дней жил судьбою своей страны, беспокоился о духовном состоянии общества, тревожился по поводу состояния природы вокруг родного Дона и в дальних уголках России. Умер М.М. Шолохов 21 октября 2013 года, похоронен на Вёшенском станичном кладбище.

– Михаил Михайлович, как рано вы поняли, что ваш отец – писатель?

– Безусловно, рано понял. Тем более что все вокруг говорят, что он – писатель (улыбается) .

– Делал ли Михаил Александрович Шолохов записи «для памяти», для будущих своих произведений?

– Нет, никогда не видел, чтобы он что-то записывал. У него была феноменальная память не только на события, но и на мельчайшие детали и быта, и внешности людей, сезонных изменений в природе.

– Как он давал знать окружающим, что идёт к письменному столу работать и что беспокоить его какое-то время нельзя?

– Зайдёт в кабинет, затихнет, и эта тишина означает, что нельзя его беспокоить. Все знали, что в такие часы его лучше не трогать. И никогда не трогали и не беспокоили.

– С чего обычно Михаил Александрович начинал новое произведение? С плана? С поездок в архив? С долгого обдумывания или стремительного изложения завязки?

– Не знаю, но только не с планов. Не могу сказать, как он начинал писать, с чего, это как-то незаметно было. Наверное, у него в голове это складывалось, а затем он садился за стол и «выплёскивал» на бумагу. И всё. При мне он и в архивы никакие не ездил. Если было ему нужно, он обращался с просьбой и ему что-то присылали или привозили.

А потом, во время войны, он как-то тесно сдружился с Кириллом Потаповым – это был редактор «Правды» по отделу литературы и искусства, который одно время даже называл себя «адъютантом Шолохова». Через этого Потапова отец завёл тесный контакт с одним букинистом, который работал в букинистическом магазине на Кузнецком, и с кем-то ещё из библиотеки им. Ленина. Библиотека, Ленинка, некоторые вещи на руки не выдавала, а Кирилл Потапов привозил книги отцу. Их было много, таких книг с библиотечным штемпелем, они потом возвращались.

А вот архивы, которые были необходимы ему для «Они сражались за Родину», оставались и для него закрытыми. Писать о фактах, о военных операциях, не зная всех перипетий, он не мог и страдал от этого.

– Кажется, Михаил Александрович Шолохов вовремя понял, что учиться ему в московской писательской среде «опасно» – можно стать «как все». Как отзывался он о столичных литераторах, о тех же писателях из литературной группы «Молодая гвардия», об их творчестве и личных качествах?

– Знаете, я сейчас всё больше и больше убеждаюсь, что он если и говорил об этом когда-то, то очень кратко. Он всю эту среду недолюбливал и всегда говорил о них как о конъюнктурщиках, интриганах. Оно и действительно так. Начиная с Горького, а может быть, и раньше, идёт какой-то странный процесс. Вот группируются писатели, «оседлают» какую-то идею свою и ради этой идеи могут и ругаться, и драться, и сажать друг друга в тюрьму – вплоть до физического уничтожения. Ему эта московская писательская среда претила, и я её тоже не воспринимаю. Потому что кто бы из них ни приходил к отцу, разговоры сводились к тому, что, мол, какую сторону вы займёте в этой борьбе. Займите, пожалуйста, нашу. Вот и всё.

Отец это не принимал, никогда не хвалил кого-то и не порицал. Он считал, что наш читатель сам оценит то или другое произведение и его автора.

– Из каких источников (кроме своего окружения) он черпал знания истории, нравов, бытовых отношений, образного языка, пословиц, поговорок и песен казаков?

– Если иметь в виду самое широкое окружение вообще, то есть с кем ему приходилось встречаться, то, конечно, черпал в этом окружении. А в основном раньше, я думаю, многое узнал от самих казаков. Они и о тяготах своих с юмором могли всё изложить. Это же хорошая была черта казачья – улыбнуться в любом случае. Да ещё все эти присказки[?] Как даст-даст, всё к месту и с тактом, хотя в то же время порой почти до развязности доходит! Это, конечно, основной его источник был. Хорошо знал записи казачьих песен Листопадова. А так, и Брокгауз был, и Даль был, словарь пословиц и поговорок – наверное, ещё и оттуда. Но заимствований прямых он не любил очень.

– Обращался ли Михаил Александрович в разговоре к текстам своих книг? Цитировал ли их фрагменты наизусть?

– Это очень редко. Как-то ехали из Миллерова домой, в Вёшки, весна была, остановишься, перепела с обеих сторон дороги, стрепета. Асфальта ещё не было. От Каргина на бугры поднимаешься и смотришь, небо в сеточку от гусей – огромные стаи. И, когда уже выезжали на базковский бугор, как сейчас помню, он спросил: «Ну как, щиплет глаза?» Я говорю: «Конечно, щиплет». И потом уже в «Тихом Доне» я прочитал, как Пантелей Прокофьевич спрашивает Григория примерно в такой же ситуации: «Ну как, щиплет глаза?»

А так, чтобы сам себя он пространно цитировал, этого я не помню.

– Михаил Александрович следил за литературной жизнью в стране и за рубежом? Читал современных авторов? Быстро ли он читал?

– Читал очень быстро. Ещё это объясняется тем, что читал, «пробегая» страницы. Но даже когда читал подряд, заинтересованно, всё равно очень быстро читал. Современных ему авторов читал, к примеру, Твардовского, Симонова... Абрамова, Белова, Астафьева, Распутина – всю эту когорту он с удовольствием читал, перечитывал, хвалил. Их потом «деревенщиками» стали называть, кое-кто даже с чувством какого-то превосходства, что ли. Да уж…

– Кого из писателей XIX, XX веков он выделял из общего ряда, а кого, наоборот, недолюбливал?

– Вот не знаю, как сказать помягче, но недолюбливал он сатириков. Даже о Гоголе часто отзывался не очень лестно. Салтыкова-Щедрина недолюбливал. Между прочим, понять его можно. Не любил он, как бы это сказать, «черноту». А у Гоголя и Салтыкова можно встретить такие места, что в них ничего, кроме чёрного. Темнота и беспросветность. Он часто вспоминал Пушкина: «Нет убедительности в поношениях и нет истины, где нет любви».

А однажды в разговоре на эту тему, поглядывая то на меня, то на присутствовавших мать и брата, медленно, как-то задумчиво и, я бы сказал, грустно, тихим голосом прочёл стихотворение (он много стихотворений помнил):

О, нет, не всякому дано

Святое право обличенья!

Кто не взрастил в себе зерно

Любви живой и отреченья,

И бесполезно и смешно

На мир его ожесточенье.

Гораздо позже я узнал, что это – Плещеев.

Хотя отец и не очень любил разговоров на эту тему, не раз он мне говорил о «чёрных» писателях и о «светлых». Мне эту проблему тогда было не так-то легко решить. Нас ведь ещё в школе лишили возможности знакомиться со многими трудами русских философов. Отец говорил, что он от одних только «…ских» (Данилевский, Киреевский, Ключевский, Флоренский) столько набрался! Здесь богатство русской мысли, здесь – Россия. И действительно, какие люди! Какие мыслители, боже мой! Лишили нас этого всего, а с ними нам всё яснее было бы. И жизнь в России сейчас, уверен, была бы совсем другой – и более устроенной, более богатой и справедливой и, может быть, даже прекрасной.

– А вообще любил Михаил Александрович пофилософствовать? Кого из философов прошлого цитировал?

– Философствовать он обычно не любил, любил конкретные разговоры на конкретные темы. Абстрактное философствование его мало интересовало. Цитировал настоящих, «суровых» философов, типа Цицерона, Сократа, которых можно назвать просто – мудрецы. Эти люди знали жизнь, а не просто теоретизировали на философские темы.

– Известно, что Шолохов любил стихи Дон-Аминадо (А.П. Шполянский). Как он познакомился с ними? Когда? Читал ли наизусть?

– Когда познакомился с ними, не знаю, но то, что читал наизусть, это да, правда, редко. По-моему, в 1935 году он был за границей и оттуда привёз эту книжку, мы ею зачитывались. Примерно в середине этой книги несколько страниц были аккуратно вырезаны. Темы стихов, казалось бы, не великие, но стихи чем-то нравились. Вроде автор и серьёзно писал, но так легко и хорошо их подавал, и часто с юмором… Не знаю, я его тоже очень люблю. Сейчас у меня два или три его сборничка есть.

– Когда Михаил Александрович почувствовал, что со здоровьем становится всё хуже и хуже, о какой части своего архива, своих рукописей он позаботился прежде всего?

– Да ни о чём не позаботился. Жёг – да, много чего. А о какой части своего архива заботился…

Я даже затрудняюсь сказать, был ли у него архив как таковой после войны. Были у него в ящиках стола в большом кабинете разрозненные страницы, подборки страниц по десять-двенадцать, рукописные чаще всего. А сказать, что у него был архив, что он собирал, складывал что-то – этого не было. Удивительно равнодушно он относился к своим рукописям! Мать вспоминала, что поначалу он всего этого даже стеснялся. Когда она собирала, он даже говорил ей: «Да что ты делаешь! Потом кто-нибудь из ребят узнает, скажет: «Во Шолохов, смотри, как ценит сам себя! Собирает архив!» А когда начали обвинять его во всех смертных грехах, он с матерью согласился. Она сначала переписывала всё от руки, потом перепечатывала, собирала, прятала. И тут уж он не возражал, даже помогал. Жалко, что всё это во время войны пропало. И как пропало! Тоже ведь загадка.

Был сбит большой хороший ящик. Надеялся, что вывезут вместе с архивом НКВД. В ящике была рукопись второй книги «Поднятой целины», рукописи рассказов, части «Тихого Дона», переписка творческая, письма, в том числе письма Сталина. Уезжая в эвакуацию, два ящика – один с домашними вещами, а другой с архивом – закопали в сарае. Когда в июле 1942-го немцев погнали от Ростова, мы приехали в Вёшки, «на разведку» – можно ли уже возвращаться домой. А через несколько дней начались бомбёжки. К дому подъехала грузовая машина с начальником НКВД и работником райкома, сказали, что везут архивы в безопасное место, и предложили отцу отвезти и его архив. Он отдал им этот ящик, не спросив даже расписки – кто взял, куда повезут…

Говорили, что в машину попала бомба. Допускаю. Листы разлетелись, и солдаты пускали их на курево. Вполне возможно. А библиотеку больше растянули здесь, в Вёшках. Некоторые книги потом находили по хуторам.

Маршрут движения машины можно было восстановить до деталей, потому что оставалось много ещё живых людей, которые знали это досконально. Но никого это тогда не интересовало. Да и не до того было. Всё пропало, а жаль.

– Рассказывал Михаил Александрович когда-либо о самых напряжённых моментах его жизни: о встречах со Сталиным, о заседании комиссии Политбюро по авторству «Тихого Дона», о трудном кружном пути вместе с бывшим чекистом Погореловым в Москву и других?

– Да, рассказывал. Часто вспоминал различные эпизоды. А вот заседание комиссии по авторству «Тихого Дона» не вспоминал, такого я не помню. Во всяком случае, при мне. О поездке с Погореловым в Москву – очень часто. И вспоминал он об этом не как о самых напряжённых моментах его жизни, а как о чём-то рядовом, для того времени обычном.

– Кто в наибольшей мере отравлял Шолохову-писателю жизнь? Правы те, кто считает, что это – Солженицын?

– Нет, не правы совершенно. Я как сейчас помню, отец хорошо отзывался об «Иване Денисовиче…», о «Матрёнином дворе». И вот когда вышел этот бред, изданный в Париже с его предисловием, отец узнал, что вышла книжка такая. Сам он её, конечно, не читал.

Помню, Константин Прийма начал ему рассказывать, что, мол, в Париже вышла такая книжка, а Прийма был не лишён пафоса, рассказывал с возмущением. Отец слушал, слушал, потом у Приймы спросил: «И чего этому чудаку надо?» И всё. Вот весь его отзыв о Солженицыне.

– Известны отзывы о «Тихом Доне» казаков-эмигрантов. Как Михаил Александрович относился к ним и к их отзывам?

– Он с уважением относился к Каледину, Краснову, ко многим другим, рядовым того периода. Он лично знаком был с бывшим жителем станицы Клетской Н.А. Келиным, врачом, проживавшим в Чехо­словакии. Они встречались несколько раз, и видно было, что отцу приятно, что его знают оказавшиеся за рубежом русские люди, казаки. Его волновали письма эмигрантов с высокой оценкой «Тихого Дона». То, что они, очевидцы и участники событий, оценили правдивость написанного, узнавали в героях книги самих себя, свои мысли и чувства (например, письмо из Болгарии П. Кудинова, который называл «Тихий Дон» «казачьей Библией»).

– В интернете и в печатных изданиях часто ошибочно сообщается о том, что Михаил Александрович Шолохов был комсомольцем, пулемётчиком, чоновцем и т.д. Из каких источников берутся такие данные и почему ошибки так часто повторяются?

– Почему? Оболгать человека: если раньше считалось, чоновец – это ого-го, герой, то теперь чоновец – это противный отрицательный персонаж. Никогда он не был чоновцем, не был комсомольцем, пулемётчиком тем более. А откуда такие «факты» берутся, я считаю, что всё это ради красного словца. Отец когда-то, давая кому-то интервью, сказал, что всякое бывало, мы гонялись за бандами, и банды гонялись за нами. По-моему, вот это и всё, единственный источник. Да ещё одна дань времени: «Шибко я комиссарил». А всё его «комиссарство» заключалось в том, что у людей, у букановцев, снижал налоги, занижал посевную площадь, чтобы им хоть как-то выжить.

В станице Букановской у отца были знакомые – Ходуновы. Они были в те годы не просто «красные», а «очень красные». И вот когда отца арестовали, Валентин Иванович Ходунов от станицы Букановской до Дона, километров пять-шесть, до ссыпного пункта и места, где пароходы останавливались, вёл его, арестованного. А сам «конвоир» – карлик, «метр с кепкой». Отец идёт впереди, несёт его винтовку, спрашивает: «Устал, Валентин Иванович?»

И потом всю жизнь они сохраняли дружбу. Валентин Иванович у нас здесь, в Вёшенской, гостил месяцами. И когда отец с близкими ехали охотиться или рыбалить на Хопёр, всегда у него останавливались. Отец, бывало, спросит у Ходунова: «Ну, расскажи, как ты меня на расстрел вёл?»

– Михаил Михайлович, существует выражение «писатель трагической судьбы». Подходит ли это выражение к Шолохову?

– Я бы сказал: полностью. Правда, тут надо определиться – трагическая судьба в жизни, в быту или в литературе? В жизни, наверное, не было такой уж трагической судьбы, хотя пережить многое пришлось в молодые годы. Страшно было. А что касается литературы, то вам это известно. С самого начала как началось, так и катится до сих пор. Почему-то рады были бы его «сожрать с потрохами». Московская писательская среда его недолюбливала, но и он к ним относился так же.

Многие его литературные мытарства объясняются завистью, но как он говорил, слово «зависть» ещё ничего не объясняет. Написал «зависть» и вроде бы всё объяснил. Нет, не всё. Так что выражение «писатель трагической судьбы» – да, к отцу подходит всё это.

– Насколько неурядицы, проблемы могли вывести Михаила Александровича из себя, выбить из колеи?

– Думаю, что выбить из колеи его было просто невозможно. А неурядиц этих, проблем всяких было много, как и у всех. Да, бывало что-то, что его сердило. То дети что-нибудь натворили, то с кем-нибудь поругался. Он уезжал тогда на природу или оставался один в комнате.

Люди обычно хотят услышать о Шолохове что-нибудь необыкновенное, а он был обычный человек, ничем не отличающийся от других, кроме того, когда он садился за письменный стол...

Расспрашивал и записал Алексей КОЧЕТОВ, ст. Вёшенская

Теги: Михаил Шолохов , Вёшенская