Литературная Газета, 6498 (№ 08/2015)

Бедный Иосиф

Фото: Ирина Л.

Иосиф Адамович читал отчёт о проделанной работе. В душном маленьком кабинете слышно было жужжание мухи, которое то и дело прерывалось звонким щелчком (это она в поиске свободы ударялась о стекло). Ему ничего не стоило растворить старые деревянные рамы с облупившейся белой краской и выпустить её в открытое пространство города, но были две существенные причины, по которым он не то чтобы не хотел этого делать, но мысль о возможности совершения такого логичного для любого нормального человека действия не приходила ему в голову. Во-первых, приятное, ласкающее скрытое в глубине его истрёпанной, изуродованной души или того пространства, где эта душа должна была бы располагаться, ощущение власти, причастности к чему-то высшему, что способно решать судьбу, быть источником, причиной происходящих жизненно важных для кого-то или чего-то событий, опьяняло его, и он не мог отказаться от этого наркотического, магического чувства. Во-вторых, жужжание мухи создавало иллюзию присутствия в кабинете второго живого организма со своими определёнными целями и задачами существования, и страшные, давящие мысли об одиночестве отступали на второй план, не мешали рабочей сосредоточенности.

Иосиф Адамович последнее время стал излишне сентиментален: ему доставляло удовольствие сидеть в выходной день на рабочем месте и в тишине перечитывать отчёты. Шифровки навевали воспоминания о безвозвратно прошедшей молодости с её стремлениями, рвением к работе и нескончаемым рядом целостных убеждений, распиравших изнутри его молодой деятельный дух. Сегодня он чувствовал приближение катастрофы, но ощущение это не было похоже на тот страшный взрыв эмоций, из-за которого пульсация висков становится настолько сильной, что создаётся ощущение невозможности физического существования[?] Нет… На этот раз это было ощущение приближения тихого, быть может, подсознательно долгожданного конца. Но вот о том, чему конкретно придёт конец, Иосиф Адамович старался не думать. Он слишком хорошо, не по книгам, а практически был знаком с человеческой психологией, знал, как может погибнуть здоровый, полный жизненных сил человеческий организм от одной только мысли, точащей его мозг. И вот теперь он не позволял этой пагубной мысли закрасться в настолько же ограниченное, насколько израненное сознание. В этом ему помогало чтение отчётов. Навык абстрагироваться от проблем с помощью погружения в "рабочие грёзы" он приобрёл много лет тому назад, ещё после первой катастрофы, после которой, казалось, не способно выжить ни одно мыслящее существо. Но он выжил. Он в самые сложные минуты своего существования цитировал наизусть письма, шифрограммы, по тысяче раз отмерял расстояния, подсчитывал тела, мысленно укладывал их наиболее экономным способом в траншеи, следил за чётким выполнением инструкций, раз за разом переживал допущенные недочёты, отчитывал за них подчинённых. Всё… всё всегда он делал по инструкции и, к чести своей, никогда не ждал за это похвалы от начальства. Он был честен, смел и самоотвержен. И он не просто выжил, а вернулся к жизни со стремлением двигаться вперёд, расценивая всё происшедшее с ним ошибкой, о нелепой возможности которой так много говорило высшее руководство в то время. «Лес рубят - щепки летят!» – думал он, смирившись с собственной участью, положив свою судьбу на алтарь построения нового, доселе неведомого истории человечества гуманного общества. Он был так околдован, опьянён, до такой степени находился во власти всеобщей идеи, что действительно считал то общество, которое он строил, по-новому гуманным, по-особенному справедливым, недосягаемым в полноте осознания его главной идеи. И порой, в самые тяжёлые дни своей жизни, ему самому начинало казаться, что и он, пусть и прикоснувшийся к святая святых этой новой идеи, всё-таки не до конца её понимает. Даже ему – убеждённому, стопроцентному, истинному, дышащему свободным воздухом советской страны, неподдельному, самоотверженному патриоту – не все тайны были открыты, не всё ясно и понятно в этой, с одной стороны, такой простой, а с другой – такой высокой, недостижимой идее. Однако, несмотря на все свои непонимания и, страшно сказать, порой даже сомнения (которые, к счастью, всегда разрешались в пользу нерушимой идеи), он остался верен однажды выстроенному и ни разу не пошатнувшемуся образу идеального человеческого существования, или даже – теории существования будущих поколений. Ведь, по сути, он всегда знал, что на построение нужно время, и это необходимое время измеряется его жизнью. Трудно сказать, считал ли он при этом себя героем, жертвующим собой ради будущих поколений, скорее, ему мечталось, грезилось признание публики, но он совершенно искренне готов был к полному забвению.

Мартовская ранняя муха после очередного щелчка беспомощно металась по подоконнику. Видно было, что только что совершенный ею удар по стеклу был отчаянным, сильным. Иосиф Адамович ласково, с любопытством наблюдал за ней. В этот момент она была для него объектом выплёскивания самого разношёрстного набора эмоций. Более того – она была его спасением. Он давно не испытывал этого «сладостного» чувства, однажды попробовав вкус которого, впоследствии уже невозможно избавиться от желания вновь его испытать. Он не переживал за муху. Потому что зачем ему было переживать за неё? Он прекрасно знал, что она испытывает. Он сам испытал подобное однажды и поклялся больше никогда никому не позволить довести себя до такого состояния.

19 января 1937 года коренастому, не по годам развитому, но, однако, не прочувствовавшему ещё вкус физических наслаждений Ёсе исполнилось двадцать. С раннего детства, с того самого момента, как Ёся научился из обрывков сознания составлять мысли, а из мыслей делать умозаключения, первый сделанный им вывод был выбор профессии, а точнее, дела всей его жизни – «служение идее». Он пока ещё не знал, как и с помощью чего он будет служить идее (да и не мог этого знать пятилетний ребёнок, впрочем, как не мог он знать и значение слова «идея»), но твёрдо, на подсознательном уровне чётко сформулировал для себя жизненную концепцию служения чему-то, что окружало его повсюду, следовало за ним по пятам, что вдыхал он полной хрупкой детской грудью и чем было пропитано, наполнено всё вокруг: воздух, мамина песня, звонкое ночное капанье воды из ржавого крана. Таким образом, обнаружившееся ещё в пятилетнем возрасте чёткое стремление, потребность служения высшей идее к двадцати годам окрепло настолько, что даже происхождение Ёсино нисколько его не смущало. И не просто не смущало, но когда его, голого, прикрывавшего мужское немалое сокровище, председатель многочисленной медицинской комиссии, деловито расположившейся за большим столом напротив белозадого Ёси, спросил, как он может объяснить своё происхождение, последний, забыв про смущение, которое может иметь нагой человек в присутствии одетых (это чувство даже сильнее, унизительнее того, которое испытывает представитель низшего класса общества в присутствии самого знатного вельможи), громко, уверенно и гордо заявил, что имя у него такое же, как и у Великого Вождя. А так как всё на заседании медицинской комиссии тщательнейшим образом протоколировалось, то после этой громкой фразы ни один из членов комиссии не посмел проголосовать «против», и Ёся создал дополнительный прецедент еврея – сотрудника НКВД. Будучи человеком не слишком умным и образованным, но с развитой интуицией, которую в дальнейшем начальство и сослуживцы будут называть профессиональным чутьём, после медицинской комиссии молодой Иосиф уяснил две вещи: первое – нет ничего больнее, ужаснее, ничтожнее, чем быть вынужденным, стоя голым перед одетыми людьми, прикрывать мужское достоинство; и второе – его имя в сочетании с изобретённой им громкой фразой имеет магическое действие, является «проходным билетом» через любые, даже самые непроходимые «проходные».

Благодаря врождённой целеустремлённости, граничившей с бараньей упёртостью и лебединой верностью идее, Иосиф недолго задержался на второстепенных должностях; помимо прочего, ему благоволила история, сама ситуация, судьба подталкивала его к развитию, давала ему шанс на деле доказать страстную приверженность убеждениям. Дело в том, что в последних числах января того же года происходили важные политические события. Второй процесс был в самом разгаре, и управлению как никогда за всю его непродолжительную историю требовались кадры. Нужно было раздавать указания на местах, проводить «зачистки», работать с агентурой и осведомителями, а также, естественно, брать на себя организацию непротокольных мероприятий. Стойкость, приверженность делу и готовность выполнения любого приказа в то нелёгкое время ценились больше, чем ум, логика и способность адекватно оценивать ситуацию. В управлении витала атмосфера великой таинственности, совершения чего-то важного, к чему причастны были все вместе, но не каждый по отдельности, и от этого нельзя было не соответствовать общему духу, по каким бы то ни было признакам выбиваться из общей массы сотрудников. Единственное, что приветствовалось, – это перевыполнение плана, как и в любой другой сфере жизнедеятельности становящегося на ноги советского общества. Ёся сразу уловил всеобщее настроение: внешнее спокойствие при скрытой, чувствуемой всеми энергичности выполнения доверенной роли, а также необходимость чётких, слаженных (в особенности при непосредственном выполнении заданий) действий. Неизвестно, откуда у этого, воспитанного в простой еврейской семье (несмотря на страшное время гонений, сумевшей сохранить в себе приверженность традициям, духу, идеалам), у младшего, самого любимого всеми другими её членами (детей было двенадцать, трое из которых умерли в младенчестве) взялась эта большевистская хватка и, главное, это страшное чутьё. То ли после всех семейных бед ему хотелось доказать обществу, что он такой же, как и все, и никто не имеет права унижать его только за то, что он еврей. То ли советские общественные принципы настолько успели ко времени становления его детской психики проникнуть в семью, что, вытеснив генетические предпосылки развития личности, заполнили всё пространство его детского сознания и развивались и культивировались вместе с ним с раннего возраста. Неизвестно. Но фактом остаётся только то, что он никогда не подвергал сомнению правильность своих убеждений и принципов и не отдавал себе отчёт в том, что они были навязаны ему извне и что в какой-то момент своей жизни он стал соучастником преступлений, гонителем истинных ценностей. И пусть бы он жил себе спокойно со своими идеалами! Но нет… Он, как и сотни, тысячи других, подобных ему, хотел доказать всем: близким, товарищам, знакомым, городу, стране, всему миру, что именно его – Ёсины – ценности являются самыми ценностными ценностями в мире, самыми правильными, непоколебимыми, несущими правду, равноправие, вечное счастье на земле. Но доказательство оказалось делом неблагородным. Для доказательств нужны были факты, чёткие выводы, а в силу ограниченных умственных способностей исполнителей на местах не всегда хватало ясных аргументов, и вот тогда кем-то и было принято решение не доказывать, а убеждать, не гнушаясь методами. А всех неубеждённых – уничтожать как «социально опасный элемент».

В ситуации «раскола надвое» личность стоит перед трудным выбором, особенно когда на карту поставлено выживание. Чью сторону занять? Ограниченный человек даже при «расколе надвое» не подвергает себя стрессу выбора. Он интуитивно, как животное, руководствуясь самым сильным инстинктом – самосохранения, встаёт на сторону сильнейшего, безоговорочно принимая все его законы, взгляды, теории, методы и проч. Так и Ёся, настрадавшийся в школе и расправивший плечи под тёмно-зелёной формой с ярким, внушавшим ужас людям, стоящим перед выбором в ситуации «раскола надвое», значком на левом предплечье, встал на сторону сильнейшего. И никакие медицинские комиссии никогда не смогли бы лишить его страстного желания встать в ряды «прочих», почувствовать себя соучастником великих событий и навсегда избавиться от унизительного страха быть поруганным, отбракованным, выброшенным и, возможно, уничтоженным.

Уже в конце зимы того же года, для «начала», как полагало руководство, и «в качестве проверки», как себе вообразил Ёся (ведь ему так хотелось, чтобы его испытали, дали ему шанс на деле доказать, что он счастлив быть в одной лодке со «всеми»), молодому кадру поручили задание. В соответствии с этим заданием ему предстояло из морозной (а зима 1937-го была страшно, зловеще холодной) Москвы отправиться в суровую Карелию.Требовалось проверить работу одного из местных отделений, посмотреть, правильно ли на местах поняли суть концепции «троек», да и вообще: центру нужно было держать руку на пульсе. При получении задания Ёся не задал ни одного уточняющего вопроса, не высказал ни одного возражения. Он стоял перед майором прямо, как палка, приклеенная к паркетному полу, и не сводил с него неморгающий взгляд, и когда майор, озвучив задание, вопросительно, строго посмотрел на него, Ёся ощутил необходимость кивнуть в знак понимания. Никогда не задавать уточняющих вопросов – ещё одно уникальное качество Ёси, обнаружившееся в процессе работы. Даже когда ему было что-то неясно, он предпочитал молчать, а при выполнении задания в ситуации неопределённости он готов был брать на себя ответственность за действия. Потом, в кабинете начальства, когда от него требовались объяснения каких-либо действий, он так же, как и при получении задания, отмалчивался. Ёсино молчание всегда воспринималось начальством не как страх показаться глупым, для этого он был слишком уверенно «приклеен к полу», но как подтверждение единственно возможного выхода в сложившейся при выполнении задания ситуации. Некоторые, наиболее благосклонно настроенные по отношению к Ёсе и способные к фантазиям начальники усматривали в таком поведении героическую покорность – цену, которую сотрудник готов был заплатить во имя общего дела.

Мартовская муха, видимо, набравшись сил, звонко, с новым задором шлёпнулась о стекло. Иосиф Адамович очнулся от мыслей. Он раздражённо взглянул на муху, прервавшую его сладостные воспоминания, и первым его желанием после «пробуждения» было прибить это гнусное существо. Но пока он шарил глазами по кабинету, пытаясь найти сегодняшнюю газету – подходящее орудие убийства, он вспомнил о страшном чувстве одиночества и истинной роли мухи в его сегодняшнем дежурстве.

Перед ним лежала всё та же шифровка – отчёт о проделанной работе, в котором непосвящённому могли быть понятны только цифры, всё остальное выглядело странно, особенно в стенах того здания, где работал Иосиф Адамович. Например, напротив 15:25 было написано: «Пришёл зайчик, взял ключ от кабинета мартышки». Странно, ничего не скажешь! Очень странно! Но Иосифу Адамовичу всё в этой толстой разлинованной тетради было понятно, и каждый раз перелистывая её, просматривая, он испытывал удовольствие от причастности к чему-то важному, глобальному, истинному. С годами это чувство нисколько не притупилось, наоборот – оно окрепло и имело уже не только физиологические корни, простую «шкурную» приятность, но и идеологическую основу, прочный базис, который приобретается с годами, с опытом и наиболее явно ощущается в период подведения промежуточных, а ещё больше – окончательных жизненных итогов. Иосиф Адамович ещё раз ласково, насколько ему позволяло его сурово-туповатое выражение лица, посмотрел на раскрытую перед ним страницу и, заметив что-то, по-старчески суетливо взял шариковую ручку и дорисовал точку после слова «мартышки». Иосиф Адамович любил во всём, а особенно в работе, порядок и считал себя крайне порядочным человеком!

Ошалелая муха снова принялась метаться по подоконнику, видимо, до следующей попытки пробить стекло. Заколдованный мир шифровок вновь перенёс Иосифа Адамовича в далёкие воспоминания, ласкающие самые возвышенные душевные чувства. Он вспомнил, как, уезжая из Москвы на своё первое ответственное задание, его молодую грудь, спрятанную под ласковым ворсом шинели, переполняло ощущение радостной тревоги. Он, словно молодой Николай Ростов, страстно желающий доказать государю свою преданность, с нетерпением ждал момента, когда делом сможет подтвердить приверженность идее. Конечно, сам Иосиф и не догадывался о существовании Николая Ростова, ведь про это не писали в тех бумагах, которые он читал. Но правды ради следует отметить, что позднее из материалов дел он узнал, кто такой Пастернак и товарищ Живаго, а по тюремным коридорным слухам до него дошли некоторые сведения о своём тёзке Иосифе… Бродском. Чем конкретно занимался товарищ Бродский, штатный сотрудник Четвёртого управления так до конца и не понял, но зато уяснил, что это был социально опасный элемент, дезертир и к тому же, по информации осведомителей, тунеядец. Размышления о Бродском вернули его на секунду в реальность. Он увидел перед собой всё тот же зашифрованный отчёт о проделанной работе и стал судорожно нашаривать в своём сознании потерянную приятную мысль, чтобы вновь почувствовать сладость, прерванную воспоминаниями об антисоветских элементах. «О чём же я это… о чём, – думал он, – где же я был… да что же это такое…» И, подцепив потерянную нить, успокоился и погрузился в сказочную дрёму.

Стоя в тамбуре в поезде в Карелию, Ёся представлял себе, как он бросится громить антисоветчину: обыски, аресты, допросы, – он будет на высоте, он докажет всем, чего он стоит, он выбьет нужные ему показания и доставит требуемые данные в центр. Всё это он рисовал себе красочно, самоотверженно. Дело в том, что он был сентиментален. С годами сентиментальность не только не притупилась, но перешла в разряд слабостей, которых уж никак не должно быть у сотрудника Четвёртого управления. Теперь даже малейшее воспоминание о чём-то хорошем, но безвозвратно ушедшем, могло спровоцировать искреннюю слезу на его старческом зло-морщинистом лице.

Как и предполагалось, Карелия позволила проявить ему такие незаменимые рабочие качества, как умение чётко формулировать задачи и выполнять указания, хладнокровность в любых ситуациях и стойкость, выносливость при любых физических нагрузках. Ёся вместе с группой ездил на обыски, трясся по ночам в ледяной машине «Хлеб», присутствовал на допросах и «выстойках» (человек 100–150 сгоняли в одну комнату, ставили лицом к стене, не разрешали садиться и спать; тут же в центре комнаты стоял стол с бумагой и письменными принадлежностями). Он помогал рыть ямы в морозной Карельской земле, вывозить по бездорожью «отработанный материал», делая несколько рейсов за ночь, перед днём бесконечных допросов. Он, морщившийся поначалу от стонов и криков, со временем перестал вообще обращать на них внимание. Словом, при необходимости он готов был выполнять любую работу, в отчётах он скромно так и писал: «сам стрелял, сам собирал, сам отвозил…».

Во время всей этой бурной деятельности чувство причастности к чему-то великому не покидало его ни на секунду, и уверенность в этой причастности придавала его виду суровую деловитость, внушавшую животный страх более слабым жертвам и порождавшую злость и ненависть в наиболее смелых, измученных сердцах. Горящий взгляд молодого Ёси превратился в непроницаемый, суровый, сверлящий жёлто-серый свет, сочащийся из затемнённых усталостью глазниц. Столичная пресса уже писала о «Третьем процессе», все уже успели забыть Радека и его предательства, одни – простили, другие – расстреляли. Уже давно было покончено с «параллельным антисоветским троцкистским центром» и внимание всех (органов, их трусливых осведомителей и примкнувших к этим двум категориям слабохарактерных элементов из страха быть схваченными, к которым относились и журналисты – если такая профессия вообще существовала в то время) переключилось на «право-троцкистов», а Ёся всё самоотверженно, деятельно, с утра до ночи и с ночи до утра чётко исполнял указания, вносил свою посильную лепту в общее правое дело. Лучшим подтверждением его работы был факт достижения лимитов по обеим категориям в кратчайшие после его приезда в Карелию сроки (менее чем за год) и запрос на увеличение лимитов на 49 единиц по первой и 134 по второй категории. Центр дал добро на новые лимиты. В Москве Ёсю ждали премия, награждение и повышение по службе.

Из командировки молодой новоиспечённый энкавэдэшник Ёся вернулся в родное управление не кем иным, как Иосифом Адамовичем. Это была черта, которую он перешагнул и за которой началась его настоящая взрослая жизнь: он был не «испачкан кровью», как сказали бы тогдашние мёртвые «оппоненты», он был «проверен», как говорило о нём начальство и сослуживцы, что вызывало доверие или страх – в зависимости от социального положения гражданина. Это был уже не прежний Ёся, это был Иосиф Адамович – человек общей обоймы, человек-исполнитель, наш человек, советский человек, самый надёжный, честный, проверенный. Куда же делся прежний наивный Ёся с горящими глазами? Умер? Нет… Он не умер, его имя с гордостью упоминалось товарищами в неформальных разговорах, при обсуждении попоек, развратных похождений, словом, приятного времяпровождения. Считалось престижным быть приближённым к сотруднику Четвёртого управления старшему лейтенанту ГБ Иосифу Адамовичу, иметь возможность за глаза ласково, по старой памяти называть его Ёсей, ну а потрепать его по плечу или по-дружески по­хлопать по спине могли позволить себе только такие же, как он, молодые, амбициозные, быстро продвинувшиеся по службе, герои своего времени.

В Москве Иосифа Адамовича ждало выполнение не менее ответственных указаний, чем в прекрасном заснеженном Заонежье. Нужны были проверенные кадры для контроля деятельности «милицейских троек», пересмотра дел «социально опасных элементов»; помимо этого поступила разнарядка «пострелять» инвалидов, приговорённых к восьми–десяти годам лагерей, ставших негодными для использования в качестве рабочей силы. И опять закрутилась карусель: с утра до ночи, с ночи до утра! К тому времени у Иосифа Адамовича, как и любого другого способного (возможно, и одарённого) сотрудника, опытным путём выявились собственные, применяемые только им методы работы по тем или иным направлениям. Так называемый почерк. Только при произнесении его имени жертву охватывал такой страх, что, зная почерк, она могла сдать кого угодно. Это повышало раскрываемость и, как следствие, – статус гебиста в коллективе. В то время между сотрудниками шёл негласный соревновательный процесс, и, следует отметить, Иосиф Адамович всегда был, как говорится, «на высоте» среди сослуживцев и на хорошем счету у начальства.

Этот непродолжительный, но важный этап жизненного пути Иосифа Адамовича, который он впоследствии будет вспоминать как самый приятный, яркий период в жизни, был щедр на различного рода события. Он, набравшись опыта в Карелии, предстал в Москве перед начальством ещё молодым, подающим надежды на большое будущее, но уже в достаточной степени опытным специалистом, владеющим не только техническими навыками профессии, но и обладающим тем самым чутьём чекиста, без которого нельзя стать успешным на этом поприще. Люди, лишённые дара «угадывать», оставались навсегда лишь исполнителями, он же подавал надежды на большое будущее. В личном деле сотрудника, числившегося под номером 19-85 (Иосиф Адамович), были отмечены такие важные для этой трудной профессии качества, как хладнокровность, умение чётко формулировать задачи, готовность к выполнению различного рода указаний, способность быстро реагировать на изменение обстоятельств и проч. После каждого личного качества приводился пример рабочей ситуации, на основании которого человек, не знакомый с сотрудником под номером 19-85, мог убедиться в практическом проявлении того или иного положительного свойства характера Иосифа Адамовича.

Хладнокровность была подкреплена примером (свидетелем был понятой и по совместительству осведомитель Павел Петрович Безбожный), когда Иосиф Адамович, имея разрешение на арест одного социально опасного элемента, на основании каких-то личных, только ему ведомых умозаключений, почувствовав жёсткую необходимость, арестовал его беременную жену. Впоследствии выяснилось, что и она несёт собой угрозу построению социалистического государства, т.к. собственноручно дала обвинительные показания на себя и своего мужа. Ну кто бы ещё, кроме Иосифа Адамовича, обладающего профессиональным чутьём, мог взять на себя такую ответственность? А он – смог, ничего не побоялся и добился признания. Удивительный, самоотверженный, преданный делу партии человек!

Наличию у Иосифа Адамовича способности чётко формулировать задачи свидетельствовал случай, подпадающий всё под ту же родную 58-ю, в деле одного учителя истории, которого подозревали в антисоветской пропаганде. Следует отметить, что учительских дел было довольно много в то время, и контингент, проходивший по этим делам, в наибольшей степени (в сравнении с остальными типажами, проходившими через пытливые руки Иосифа Адамовича) раздражал его. Работники этой сферы в массе своей были народ хлипкий, быстро «раскалывающийся», и, будучи напуганы самим фактом присутствия в стенах «легендарного заведения», давали показания легко и беспрепятственно. Отсутствие же какого бы то ни было сопротивления с их стороны не позволяло Иосифу Адамовичу в полной мере ощутить свою власть, применить все приобретённые им навыки, а возможно, и выявить в себе новые профессиональные качества. Он как добросовестный сотрудник не старался избегать такого рода дел, но тем не менее, когда они ему попадались, у него возникало желание побыстрее от них избавиться и получить новое, возможно, более интересное поручение. Что же касается конкретно этого учителя истории, худощавого, почти высохшего, далеко не молодого человека в смешных очках с толстыми линзами и заметной неустойчивостью в ногах по причине их искусственности, то он долго не хотел сдаваться. Иосиф Адамович, несмотря на физическую ограниченность допрашиваемого, был просто-таки вынужден применить к нему «стойку» в одиночке, после которой не было шансов не получить признательные показания. Однако чего ему это стоило, на какие моральные издержки пришлось пойти! Он тогда чётко, без единой нотки сомнения в голосе сформулировал дежурному задачу: «держать любой ценой, пока не расколется». И ценой этому признанию стала никчёмная жизнь историка-инвалида, жившего на первом этаже гнилого дома, на углу Садового и Мещанской.

Ради общего дела Иосиф Адамович действительно готов был выполнять любую работу – такую, за которую иной сотрудник не готов был взяться даже под угрозой исключения из рядов. Иосиф Адамович мог лично достреливать, добивать, при облавах без содрогания отдирать детей от матерей, жён от мужей, матерей от сыновей, старух от младенцев, отшвыривать в сторону преданных хозяевам собак. Однажды он «нечаянно», не рассчитав удар, размозжил каблуком сапога голову собаке, пытавшейся, защищая своего арестованного хозяина, ухватить старшего лейтенанта ГБ за голенище. По щекам арестованного покатились слёзы, но он ничего не сказал и молча, отвернувшись от гэбэшника, скрестил руки за спиной. Пришедшие с Иосифом Адамовичем сослуживцы боязливо переглянулись. За его способность выполнять при необходимости любую работу одни уважали его, другие побаивались, а следовательно, тоже уважали. Собака ещё какое-то время поскулила и затихла. Страшненькая была собачонка: маленькая, с висячими ушами, беспородная. И чего она бросилась на защиту… ведь все всегда в семье арестованного считали её крайне трусливой.

Всё в жизни Иосифа Адамовича складывалось именно так, как должно было или могло бы быть им задумано. Возможно, именно потому, что он никогда ничего не загадывал, а чётко выполнял вверенное ему дело, у него всё и получалось так гладко. В одном только не везло: были некоторые трудности в личной жизни. Давно, ещё до поступления на работу в «органы», он был влюблён в одну девушку – крупную рыжеволосую соседку. Она была на две головы выше коренастого Ёси и при встрече с ней на узенькой вонючей лестничной площадке его лицо утыкалось прямо в её пышную грудь, так что он мог вдохнуть аромат её кожи, напоминавший запах прокисшей квашеной капусты. В такие моменты страстное юношеское желание овла­девало Ёсей, но страх быть отвергнутым подавлял инстинкт и заставлял его потом где-нибудь в углу горько плакать. Теперь уже трудно сказать, какова была истинная причина его слёз: то ли он плакал из-за досады на себя, на своё неумение реализовать физические желания, трусость, то ли сетовал на рыжеволосую местную красавицу, за то что та не обращала на него никакого внимания. Неизвестно. Однако итогом первых неудачных попыток стал печальный факт: Ёся мог близко общаться только с женщинами лёгкого поведения, и то во время попоек в состоянии алкогольного опьянения. Никогда, ни с кем и нигде у него не получалось сделать «это» в трезвом состоянии, с нормальной женщиной. Конечно, в такой ситуации о семье и речи быть не могло, и он, отказавшись однажды навсегда от желания и возможности завести семью, на все сто процентов отдался любимой работе, сделав её делом всей своей жизни или точнее – той её части, в которой ему была дана возможность самореализации.

Смена большого начальства в декабре 1938 года обозначилась новыми «чистками» в рядах НКВД. Вокруг Иосифа Адамовича менялись лица, на место одних приходили другие, но это нисколько его не беспокоило, он продолжал планомерно и чётко выполнять своё дело. Возможно, именно из-за соблюдения хладнокровного спокойствия старшему лейтенанту удалось избежать первой грозной волны перестановок, его эта волна как будто обошла стороной, словно он стоял на камушке, о который она шлёпнулась и, лишь разбрызгав в стороны солёную воду, отхлынула.

Следует отметить, что каждый новый начальник сначала скептически относился к Иосифу Адамовичу – сотруднику сомнительного происхождения, но уже после первых блестяще выполненных поручений отбрасывал какие бы то ни было сомнения в отношении его неблагонадёжности. Да и характеристика в его личном деле не давала повода сомневаться в нём. Помимо этого, кому не хочется иметь под рукой профессионала, за счёт которого всегда можно красноречиво щегольнуть достижениями перед начальством. Итак, к 1940 году Иосиф Адамович, несмотря на своё сомнительное происхождение, заслужил уважение начальства, коллег, товарищей по партии. Теперь он уже находился на той стадии развития, когда его положение позволяло ему самостоятельно принимать важные решения, отдавать указания. Ему уже не требовалось «отмашки» старшего для проведения того или иного мероприятия, у него были своя наработанная агентура и связи по всему НКВД, за которыми к нему обращались другие, менее трудолюбивые и удачливые сотрудники.

Молодой, опытный, уважаемый всеми чекист Ёся уже успел почувствовать не только вкус власти над подследственными, но и над сослуживцами, подчинёнными. Это оказалось новым, приятным ощущением, всякий раз при наступлении которого он испытывал нечто похожее на то, когда по телу растекается коньячное тепло: оно сначала слегка опьяняет голову, а затем ненавязчиво проникает в самые кончики пальцев рук и ног, разогревает их. Не отдавая себе отчёта в том, что он «подсаживался» на это ощущение как на наркотик, Иосиф Адамович, принимая как должное происходившие с ним события и верно служа идее, подсознательно сделал стремление получать такого рода удовлетворение (чувствовать вкус власти) стимулом своего личностного развития. Вот именно в этот момент, после взлёта, Иосиф Адамович упал с набранной высоты.

В этот момент тишина кабинета была нарушена и дремотные воспоминания Иосифа Адамовича прерваны новым отчаянным мушиным звонким щелчком о стекло. Чекист с присущей ему молниеносной быстротой схватил газету, свернул её в трубочку и хлопнул ею по подоконнику – муха успела отлететь в сторону, уселась на пыльную бордовую бархатную штору с жёлтой бахромой по краям и с невозмутимым спокойствием принялась потирать задние лапки, торчащие из блестящего зелёного тельца. Не омерзение, а чувство солидарности испытал Иосиф Адамович при взгляде на насекомое. Ему показалось, что есть какое-то обстоятельство, которое объединяет, роднит его с этой несчастной, бьющейся о стекло мухой. Такого рода рассуждения пугали Иосифа Адамовича, привыкшего не к философии, но к действию. Он не желал примириться со своей сегодняшней излишней сентиментальностью. Он ещё раз тоскливо взглянул на муху, швырнул в сторону газету и уселся на место, за полированный светло-коричневый письменный стол, на котором в левом углу белой краской был проставлен инвентарный номер: ГБ-У4-ОТ7-233664. Он наизусть знал этот номер, за годы сидения за этим столом он изучил его вплоть до каждой чёрточки и завитушки до такой степени, что порой ночами вскрикивал во сне от ужасных цифр и букв, очертания которых то приближались, становясь гигантскими, то отдалялись, принимая еле различимые размеры. Особенно он ненавидел вторую цифру шесть: она никак не походила на первую – была толще и меньше, казалась какой-то приплюснутой сверху, словно чья-то невидимая рука давила на неё.

И вот в тот самый момент, к концу 1940 года, когда высота была набрана, начались новые предвоенные «чистки». Новое начальство, на месте которого вполне мог оказаться Иосиф Адамович, чья кандидатура, несмотря на большой профес­сиональный опыт, не прошла назначение из-за требований по возрасту (он был ещё слишком молод для руководящих должностей такого уровня, во всяком случае, такова была официальная версия отказа), с первого взгляда невзлюбило Иосифа. Это-то и стало причиной самой главной катастрофы в жизни простого честного сотрудника Четвёртого управления. Руководствуясь критериями, разработанными специально для подбора кадров в «органы», и помня о том, что проверять нужно всех родственников вплоть до пятого колена, майор (новый начальник Иосифа Адамовича) тщательнейшим образом изучил личное дело старшего лейтенанта. В деле, по непонятным для майора причинам, не было написано ни слова об истинной национальной принадлежности Иосифа Адамовича. Каким образом, чудом в соответствующей графе появилась запись «русский», никто из ответственных сотрудников не смог майору внятно объяснить. Видимо, звезда, загоревшаяся однажды над Иосифом без его ведома, так же без его ведома и погасла. Судьба сыграла с ним злую шутку: именно его имя, которым он так гордился и защищался, предало его в руки хвалёного им же самим советского правосудия. В предвоенный трудный период для начальства не было ничего проще, как сначала «отстранить», а потом и «выслать» эту преданную до самоотверженности правому делу щепку – Иосифа Адамовича. Что, собственно и сделали, несмотря ни на какие положительные характеристики, которыми была переполнена папка «Личное дело сотрудника 19-85». «Случайность! Роковая ошибка!» – так склонен был думать сентиментальный Ёся. Теперь он сам, как та жалкая маленькая беспородная собачонка, был сбит тяжёлым ударом каблука прямо в висок; но в одном ему повезло, характеристики всё же сыграли свою роль: его делу была присвоена «вторая категория» (это означало не расстрел, а 8 лет лишения свободы, однако с возможностью пересмотра).

Арест, как и все прочие события в своей жизни, Иосиф Адамович воспринял стоически, хладнокровно, можно даже сказать, спокойно, так как был уверен в собственной невиновности и в том, что его немедленно, разобравшись во всём, отпустят. Однако когда ни через день, ни через два, ни даже через неделю его не отпустили, более того – поставили к стене на двое суток, он был вынужден расстаться с иллюзией скорого освобождения и подписать чистосердечное признание в шпионаже и ещё бог знает в чём. Ему в голову не пришла, да и не могла прийти (в силу определённой ограниченности ума) мысль о том, что с ним работали им же самим когда-то облюбованными методами. Всё происходящее вокруг он воспринимал как роковую ошибку, считал себя щепкой общего дела и ни на секунду не засомневался в правоте общей идеи. В его истерзанной душе не было ни обескураженности, ни страха перед собственной будущностью, ни боязни смерти – словом, ничего того, что нормальный человек должен испытывать в подобной ситуации, была лишь уверенность в деле, которому он всецело принадлежал. «Раз так случилось, – рассуждал он, – значит, это кому-то было нужно». Его не удивило, что бывшие соратники, пользовавшиеся его агентурными и иными связями и считавшие за честь пойти с ним в кабак, не заступились за него, как не удивило и то, что без суда и следствия, только лишь на основании данных им признательных показаний, он ждал пересылки. Тем не менее его, казалось бы, уже не способного искренне удивляться, поразил тот факт, что мать, отвергнутая им когда-то «письменно» в силу своей национальной принадлежности, добилась свидания с ним и плакала, глядя на его измученное, исхудалое, местами опухшее лицо, всматривалась ему в глаза, видимо, пытаясь уловить остатки милого доброго Ёси. Он знал, что она ждёт от него только одного слова, но даже на это слово у него не осталось внутри жалости – настолько всё было растрачено им в период непродолжительного, но насыщенного «карьерного пути». Он смотрел, как она уходила, как всё ещё с надеждой взглянула на него в последний раз и как её буквально вытолкнули за толстую ржавую железную дверь и закрыли за ней тяжёлый скрипучий засов.

За долгие годы заключения (которое ему трижды продляли) он ни разу не усомнился в правильности общей идеи и по-прежнему считал себя лишь щепкой. Бесчисленными ночами ему снились испуганные лица людей, застигнутых врасплох обыском, измученные, затравленные, болезненные взгляды арестованных, трясущиеся руки, подписывающие признательные показания, лужи крови на коричнево-жёлтой керамической плитке, историк-инвалид на шатких ходулях, собака с пробитым черепом и проч. и проч. Однако не раскаяние терзало его душу или то, что от неё осталось, – нет… а желание вновь испытать это сладостное чувство власти и тоска, смешанная с надеждой на полную реабилитацию.

И он дождался! Вернулся! Через много лет его, ни на что не годного, приняли обратно в «органы». И вот он, зло-морщинистый, не по годам дряблый в свои 68 лет, сидит в кабинете на первом этаже легендарного страшного здания и читает зашифрованный отчёт – отчёт о проделанной предыдущим сменщиком-вахтёром работе, похожий скорее на отчёт вахтёра зверинца… но такова шифровка, и ничего странного или смешного для посвящённого в эти дела человека нет.

За окном стало темнеть. Обессилевшая и, по всей видимости, уже бесчувственная муха безжизненно повисла на паутине, ловко сплетённой коварным пауком в углу оконной рамы с облупившейся белой краской. Звезда Иосифа Адамовича погасла навсегда, но на небе появились новые (пока ещё еле видневшиеся) звёздочки – шёл март 1985-го.

28–29 июля 2008 г.

Теги: Яковлева Екатерина