Литературная Газета, 6506 (№ 16/2015)

Главы из повести «Мама, папа и китайцы»

Ирина ЛЕВИТЕС

Хрущёв и ватные ноги

Лежу на диване и думаю. Читать нельзя, шевелиться тоже. Разбужу шестимесячного сына. Он молчит, когда спит. А спит, когда я лежу рядом. О, блаженная тишина! Муж на работе, дочь в школе.

Смотрю в потолок. По нему плывут лёгкие перистые облака, сгущаются в кучевые, а потом становятся чёрными, грозовыми. Кажется, мы горим. Вскакиваю, бегу к входной двери и распахиваю её. Вот этого делать не стоило. Врываются непрошеные клубы зловонного дыма. Захлопываю дверь и прислоняюсь к стене. Ноги не держат. Так. "Спокойствие, только спокойствие", - как говорил мой любимый литературный герой. Без паники. Будем спасать ребёнка. Я в трудные минуты превращаюсь в бесформенную массу, не способную думать и шевелиться. Поэтому изо всех сил заставляю себя мобилизоваться. Действовать решительно, как показывают в кино.

Срываю с петель дверцу шкафа, аккуратно ставлю рядом, а не бросаю на пол. Уже могу собой гордиться. Достаю одеяло, раскидываю на полу. Закатываю сына, как рулет, и выношу на балкон. Холодно, но в комнату возвращаться нельзя. Там неизвестно что. А тут нас спасут. Приедет пожарная машина, завывая сиреной, выдвинет лестницу до самого пятого этажа, и бравый молодец возьмёт ребёнка в надёжные руки. А сын даже не проснулся. Дрыхнет, как ни в чём не бывало. И чего он полгода голову морочил?

Никакой красной машины нет. Зато есть соседка. Кричит снизу:

– Чего стоишь? Уже всё потушили!

– Что случилось?

– В коляску бычок кинули, хулиганьё проклятое! Домой иди, простудишься!

Вечером рассказываю маме про наши дневные приключения. Узнав, что я собиралась швырять ребёнка на соседний балкон, она всплёскивает руками:

– Ты социально опасный элемент! Как ты до этого додумалась?

– Я не додумалась. Вообще думать не могла. И ноги стали ватные[?]

– Как можно быть такой размазнёй? Что значит «ватные ноги»? – сердится мама.

А я сижу в кухне на табуретке, запрокинув голову назад. Неудобно, но терплю. Мама заплетает косу. Надо быть красивой, потому что скоро придёт папа и возьмёт меня оцеплять Хрущёва. Папины матросы уже стоят в строю, чтобы Хрущёв не убежал. Потому что все хотят на него посмотреть.

– На палубе матгосы

Кугили папигосы,

А бедный Чагли Чаплин

Окугки подбигал…

– Не качайся на табуретке. Упадёшь, – мама дёргает волосы расчёской.

– А Хгущёв великан? Такой с усами и богодой? Как Кагабас-Багабас?

– Что за глупости? Маленький, толстый, лысый. Да не вертись же! – спохватывается мама.

Она так всегда делает, если скажет что-нибудь не детское. Сразу про другое начинает. Я не верчусь. Я пою:

– Я усики не бгею,

Большой живот имею,

Хожу по гестоганам

И лажу по кагманам…

Мама поворачивается к столу, чтобы взять ленту, и я лечу с табуретки. Прямо подбородком на железный штырь. Он торчит из дверцы подпола. Мои руки и нарядное вышитое платье становятся красными. Мама медленно садится рядом на пол и смотрит. Её огромные карие глаза становятся ещё больше, а лицо белое, как извёстка.

Папа кричит с порога:

– Давай бинт! Где у нас зелёнка? Чего расселась?

– Не могу… Ноги ватные… – еле слышно шелестит мама.

Папа хватает полотенце, прижимает к моему подбородку. Накидывает на меня одеяло, потому что осень, а одеваться некогда. Берёт на руки и несёт в больницу. «Скорая» всё равно не приедет. Автомат на углу трубку потерял, и улицы перекрыты. Папа быстро бегает. Золотые листья шуршат и испуганно разлетаются. Клёны расступаются, отводят в стороны ветки. Далеко внизу ползёт по дороге чёрный блестящий жук без спины, в нём катается лысый человечек. Вдоль обочин колышутся толпы, выплёскиваются на крыши и деревья. Им плохо видно. А нам видно хорошо. Только мы обгоняем. Папа бежит быстрее, чем жук. Его парадный белый китель покрывается красными пятнами.

Мне ни капельки не страшно. У меня ещё всё впереди. За тысячи километров, в украинском селе, лежит в люльке под калиной мой шестимесячный муж, смотрит на красные ягоды и смеётся.

Паруса, моря и рестораны

Ужин задерживали. Официанты выносили столы на газон. Скатерти трепетали под порывами морского ветра, хотели превратиться в белые паруса. Метрдотель прихлопывал их светильниками, но они по-прежнему норовили взлететь и окончательно смирялись, придавленные посудой. Постояльцы, оттеснённые от кормушки шведского стола, возмущались. Но хозяин отеля решил устроить фольклорный вечер на свежем воздухе и устроил. Артисты в национальных костюмах запели о крестьянине и ослике. Наверное. Мы по-гречески не понимаем. Но всё равно казалось, ослик цок-цок копытцами по каменистой тропке, солнце прячется за дымчатые горы, крестьянин торопится к молодой жене и нехитрому ужину: брынзе, зелени, красному вину… Кажется, мы проголодались.

Солнце, как в песне, скатилось за горную гряду, невидимое море устало вздыхало, цикады завели монотонное стрекотание. Вознаграждением за терпение стали креветки. Чахлые, средиземноморские, жалкое подобие наших, выловленных в Буссе, но всё равно креветки. Мы с мужем набрали, сколько на тарелки поместилось. Соскучились.

За соседним столиком сидели чопорные иностранцы. Прислушались: немцы. Фрау деликатно препарировала ножом и вилкой крошечный деликатес. Долго с ним сражалась, но не победила. Посмотрела в нашу сторону и изумилась. Ещё бы! Над тарелками возвышались лёгкие груды пустых коралловых панцирей. В её взгляде сквозил немой вопрос: «Но как! ?» Я пожала плечами. Как-как? Просто. Безо всяких ножичков-вилочек. К чему ненужные церемонии? Я в ресторанах, как дома. Давно начала. Ещё во Владивостоке.

Владивосток – огромный. В нём длинные скрипучие половицы, подоконник, до которого никогда в жизни не дотянуться, и высоченный потолок. По нему кручёными змейками бегут провода, а в них ток.

Во Владивостоке часто идёт дождь. Даже когда зима. Мама подставляет вёдра и тазы. Дождь роняет тяжёлые капли, но промахивается и просачивается ручейками в щели. Ток не любит дождь. Он сердито плюётся искрами и трещит.

На подоконнике алоэ растопыривает мясистые колючие листья. Если сломать – будет горький сок. Соком лечат горло и всякие царапины. Во Владивостоке ещё много интересного: этажерка с книгами и будильником, тахта чтобы прыгать, зеркальный шкаф. Только его не разрешают открывать, я в нём один раз потерялась. Сначала спряталась, а потом нечаянно уснула и потерялась.

Во Владивостоке очень холодно. Мама сказала сидеть в кроватке под одеялом, пока она печку затопит. И ушла в сарай. В кроватке скучно, но не очень. Через верёвочную сетку Владивосток получается в клеточку. У меня есть секрет. Трещины на белёной стене нарисовали смешного человечка. Если долго смотреть через сетку, получается, что он в кроватке, а я – нет. Грох! Ой… Это мама принесла дрова. Кутается в старое пальто, дует на пальцы.

– Замёрзла, Булочка? – весело спрашивает мама. – Потерпи, скоро согреемся.

Она выгребает совком вчерашнюю золу из печки и сыплет её в ведро. Зола пыхает чёрными облачками. Комкает газету, чтобы дрова загорелись. Но дрова маму не очень-то слушаются: вместо пламени пускают сизый дым. От него щиплет глаза и человечка на стене почти не видно. Наконец печке надоедает капризничать, и она помогает огню прыгать по поленьям. Мама ставит бак, наливает ковшичком воду из вёдер. Это будет стирка. Печка большая, даже хватает места для чайника. Его нужно долго ждать.

Вода кончилась, а мне нельзя оставаться с печкой. Мама зовёт Хозяйку со мной посидеть, пока она пойдёт на колонку далеко.

– Слушай, чего она такая синяя? – жалостно смотрит на меня Хозяйка.

– Булка? Да вроде не очень…

– Булка! Да это сухарик какой-то! – возмущается Хозяйка. – Ты её совсем заморила.

– Ничего не заморила. Ей тут не климат, – оправдывается мама.

Ага, не климат. И никто меня не морит. Хозяйка ничего не знает и говорит. А в Киеве нет никакого климата. Там никто сухариком не обзывается.

Зато во Владивостоке есть море. Я его сделала сама. Нечаянно. Мама постирала и понесла бельё на улицу, а корыто на двух табуретках осталось. Кукла захотела купаться – и вот.

– Боже мой! – всплеснула руками мама, и я снова оказалась в кроватке.

Папа пришёл, когда никакого моря уже не было. Ужина тоже.

– Совесть у тебя есть? – спросил папа. – Опять читала всякую муру?

– Естественно, – согласилась мама.

– Она не читала! Всякая муга упала в моге, – вступилась я за маму.

Но папа сильно сердится. Непонятно почему. Должен понимать про море. Потому что он моряк. Военный. У него даже кортик есть, золотой. Только его прячут. Папа распахивает форточку и достаёт авоську, там соль и кулёк с пшеном.

– Трудно было хоть кашу сварить? Ну ты даёшь!

– Так проводку замкнуло. И дрова сырые…

– Керосинка есть!

– Керосина нет!

– Безрукая! Избаловали тебя в Киеве!

– Надоело говорить, и спорить,

И любить усталые глаза… – поёт мама, гордо вскинув голову.

– В флибустьегском дальнем синем моге

Бгигантина поднимает пагус… – радуюсь я.

– Трудно было за весь день оторваться от книжки? – кричит папа.

– Капитан, обветренный, как скалы,

Вышел в море, не дождавшись нас, – мама тоже кричит.

– На пгощанье поднимай бокалы

Золотого кгепкого вина.

– Эгоистка несчастная! – перекрикивает папа.

– Пьём за яростных, за непокорных,

За презревших грошевой уют! – мамины глаза сверкают.

– Вьётся по ветгу «весёлый годжег»,

Люди Флинта песенку поют.

Папа впихивает меня в пальто, нахлобучивает шапку, подхватывает на руки и выбегает из дому.

– Куда ты её поволок? – мама в одном платье бежит следом.

– В ресторан! – огрызается папа и мчится вниз по склону сопки.

– Мама! Идём с нами в гыстоган! – кричу, подпрыгивая у папы на руках.

Но мама никуда не идёт, а смотрит нам вслед и становится всё меньше там, на вершине сопки.

Внизу Золотой Рог баюкает корабли у причалов, но они не спят, а зажигают огни на мачтах. Паруса ловят ветер и уносят фрегаты на простор.

…И в беде, и в радости, и в горе

Только чуточку прикрой глаза, –

В флибустьерском дальнем синем море

Бригантина поднимает паруса.

Теги: Современная проза