Литературная Газета, 6530 (№ 42-43/2015)

Трагическая хвала сущему

Трагическая хвала сущему

Литература / Литература / Штудии

Смирнов Владимир

Теги: литература , Иван Бунин

Это слова философа и литератора Фёдора Степуна, человека, близкого к Бунину. В них с поразительной силой и точностью определена главенствующая черта искусства писателя. Последние дни октября (1870) и начало ноября (1953) – время рождения и кончины художника. С середины 50-х гг. ХХ века началось сложное возращение Бунина в Россию. Оно, расширяясь и углубляясь, продолжается и в наши дни. Как писал в своём некрологе художнику гениальный русский лирик и тоже человек великого «исхода» Георгий Иванов: «Прекратив изгнанническую жизнь писателя, смерть уничтожила и самый факт изгнания. Вырвав Бунина из нашей среды, она вернула его в вечную непреходящую Россию».

Осенью 1917 года Бунин писал, и не только в связи с известными событиями, которые надвигались на Россию, но и о гораздо большем, что вскоре станет жутью столетия:

Презренного дикого века

Свидетелем быть мне дано,

И в сердце моём так могильно,

Как мёрзлое это окно.

А в дневнике в марте 1941 года: «Три раза в жизни был я тяжко болен по два, по три года подряд. Душевно, умственно и нервно. В молодые годы оттого так плохо и писал. А нищета, а бесприютность почти всю жизнь! А несчастные жизни отца, матери, сестры! Вообще, чего только я не пережил! Революция, война, опять революция, опять война – и всё с неслыханными зверствами, несказанными низостями, чудовищной ложью и т.д.! И вот старость – и опять нищета, и страшное одиночество – и что впереди!» Это признание великого русского писателя, искушённого в слове и мирской славе. Хотя он всегда помнил о «тщете всяких слав и величий». Сколь многое, неотвратимое и страшное, он предчувствовал и предрекал задолго до всех потрясений, крушений, «большого ветра из пустыни» !

Вот встанет бесноватых рать

И, как Мамай, всю Русь пройдёт…

Но пусто в мире – кто спасёт?

Но Бога нет – кому карать?

1916

Своекорыстные пророки,

Лжецы и скудные умы!

Звезда, что будет на востоке,

Ещё среди глубокой тьмы.

1916

Таково бунинское стояние во правде, его «огненная несговорчивость» со временем и временами. Суровая твёрдость воззрений определяла его сторонность в суете и обольщениях художественной жизни. Он никогда не служил злобе дня, а тем более, по его слову, «дешёвой идейности». Он старался, как мог и умел, служить добру вечности. Прав был Владислав Ходасевич: «Бунин обогащает нас опытом, а не «идеями».

К сожалению, особенно в наше время, по причинам большей частью спекулятивным, распространены попытки сделать из великого русского художника и великого русского характера заштатного белогвардейца, последовательного и грозного врага тоталитаризма. При этом обычно ссылаются на «Окаянные дни» и эмигрантскую публицистику писателя. Но Бунин чувствовал и понимал, при всей его гневной желчи, несколько по-другому: «Приму всё, что будет благом для родины». Кстати, «Окаянные дни», разумеется, рождены ненавистью к революции, но в большей мере всё-таки любовью к России. Во всём, что казалось ему схематизмом и отвлечённостью, Бунин видел «порождение мёртвого сердца», слепое насилие над жизнью. Гордость писателя своим происхождением, порой демонстративная, уживалась с началами противоположными: «Я же чуть не с отрочества был «вольнодумец», вполне равнодушный не только к своей «голубой» крови, но и к полной утрате всего того, что было связано с нею…» И другое, позднее признание о сытых и торжествующих: «Я с истинным страхом смотрел всегда на всякое благополучие, приобретение которого и обладание которым поглощало человека, а излишества и обычная низость этого благополучия вызывали во мне ненависть». Весьма странно для консерватора.

Уже с конца 90-х гг. XIX века прозаические сочинения, стихотворения, переводы Бунина становятся в восприятии критиков и читателей хрестоматийными и образцовыми в традиционалистски-классическом смысле. Для многих он представляется последовательным и одиноким антимодернистом. И доныне одни находят в этом высокое достоинство, для других оно свидетельство эстетической ограниченности и даже эпигонства.

Без малого 50 лет Бунин прожил в России, 33 года в изгнании. Искусство Бунина развивалось по восходящей линии. Никакие обстоятельства внешнего толка, и не только внешнего (даже изгнание), не могли этому помешать. И дело не только во внешнем признании: Пушкинские премии, избрание академиком, Нобелевская премия – Бунин первый русский писатель, которому она была вручена. Художественное дарование Бунина было ослепительно разносторонним.

Он начинал со стихов, которые стал писать с семи-восьми лет, подражая Пушкину «даже в почерке». Сам Бунин и его близкие отмечали присущие ему с детства редкие воображение и впечатлительность. Рано обнаружились и его артистические способности. От матери и отца, от дворовых крестьян и их детей, Бунин услышал много песен, сказок, преданий, историй. Места, где прошли детство, отрочество и юность Бунина (орловская глушь) оказали знаменательное (о чём он не раз писал) влияние на его творчество и судьбу. И наконец – «…нет никакой отдельной от нас природы, <…> каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни». И с этим не поспоришь.

Бунин всегда и во всем изобразитель. Никакого выражения, вне полноты изображённого, для него не существует. Правдивое и строго резкое изображение как раз и открывает бездну, «роспись мира», по выражению Набокова. Бунинские частности и единичности, поддержанные ритмической чёткостью и чистотой, творят могучую содержательность, где едины эпическое время и лирическое пространство. Вот почему, как отметил ценимый Буниным (в эмиграции) литератор, «сюжеты и фабулы большинства бунинских рассказов и повестей пересказать легко, содержание – невозможно». Это содержание всегда симфонично. Обожаемая Буниным Тэффи заметила, что слово у Бунина – «нигде не «около».

В 1881 году Бунин поступил в первый класс Елецкой гимназии. А в середине 1886 года – исключён из неё за неявку с каникул и неуплату за обучение. Больше Бунин нигде не учился. Годы в этом городе – мыкание полунищего дворянина, гордого и свято уверенного в небывалости своей судьбы; грязь и тоска российского провинциального существования. Но позднейшее переживание и творческое переосмысление (тема памяти – одна из центральных в прозе Бунина) открывала в этом бытии прообразы гнетущей красоты: здесь Бунину были даны первые опыты «горького счастья жизни» и первые прикосновения сухого и жаркого ветра с «кладбищ мира», «мирового ничто»; здесь вместе с сознанием обречённости «тлену и забвению» рождается детская обида на смерть (мальчишески-дерзкое до конца дней оставалось во внешнем облике и бытовом поведении Бунина). «Уездное» стало для Бунина-художника «лирической величиной» (А. Блок), мукой родного и родины: магическим сплетением захламлённой суетным житием россиян древности и первой любви, «последним целованием» и желчью воспоминаний.

Бунин-повествователь – огромный художник. Он тяготел к малой форме, и высшие достижения его связаны с рассказами, небольшими повестями. А самым большим его сочинением (оно писалось на рубеже 20–30-х годов) стала «Жизнь Арсеньева». Автор никогда не говорил о жанре этой вещи, но известно, что Бунину очень нравилось определение Ходасевича – «выдуманная автобиография». На протяжении всей жизни Бунин издавал книги, в которые входили проза и стихи, указывая, таким образом, на единство этих литературных начал. Рассказы Бунина 1890-х годов, созданные в традициях реалистической литературы XIX века, открывают мир деревенской жизни, рисуемой в тонах безжалостной правды. В прозе этих лет – бесфабульной, с заметными проявлениями очерковости, «фотографизма» – складывается эстетическое и мировоззренческое кредо Бунина: с утратой жизнью «красоты» неизбежна утрата и её смысла. Событием стал написанный в 1900 году рассказ «Антоновские яблоки» – лирически-музыкальная пьеса с ностальгическими интонациями, где выявился устойчивый для Бунина взгляд «на быт и душу русских дворян», как на те же, «что и у мужика». В 1910-е годы появляются вершинные достижения Бунина дореволюционной поры («Господин из Сан-Франциско», «Чаша жизни», «Иоанн-рыдалец», «Захар Воробьёв», «Лёгкое дыхание», «Грамматика любви», «Сны Чанга», «Братья»). И в этих вещах трагическому взгляду на жизнь противостоит смутное упование на «третью» правду, о которой знает «последний хозяин»… В произведениях того времени Бунин утверждает новый тип рассказа, пространство которого жёстко событийно ограничено (частность бытовой истории, житейский пустяк, заурядное мгновение случая, встреча) и строго локализовано (имение, дача, отель, пансион, ресторан, купе вагона, каюта корабля и т.д.). Стилистически и композиционно произведения ориентированы на пушкинские краткость, точность и ясную глубину. Таинственная основа жизни воплощается в прозе Бунина в сквозных образах-символах пространственной безграничности: океан, море, бездонное небо, бескрайность степей и полей, дорожная даль. Эти свойства повествований Бунина в эмигрантские годы достигли сверхсовершенства. Что отмечали не только его выдающиеся русские современники, но и такие мастера, как Р.М. Рильке, Т. Манн, А. Жид, Р. Роллан, Ф. Мориак, Д.Г. Лоуренс. И вот что ещё очень важно для всего искусства Ивана Бунина – его запись на полях рукописи рассказа «Солнечный удар»: «Ничего лишнего». Это эстетический символ веры великого русского художника и великого русского характера.

Если проза Бунина была более или менее воспринята его соотечественниками и не только, то его поэзия применительно к ХХ веку оказывается «как бы» во втором-третьем рядах. О стихах Бунина большей частью принято писать как о чем-то подчинённом, второстепенным рядом с его повествовательным искусством. Таково и ныне распространённое мнение. Когда-то Владимир Набоков насмешливо указал на это: поэзия Бунина – «забава человека, обречённого писать прозой». Отмеченная Набоковым снисходительность звучит во множестве писаний и оценок.

Вспоминая 20–30-е годы, да и 40-е прошлого столетия, Георгий Адамович, примечательнейший и даровитейший персонаж той эпохи и той среды, писал: «Иногда, в пору расцвета русской литературной жизни в Париже, при спорах о поэзии на каком-нибудь собрании дело доходило до того, что о Бунине как о поэте просто-напросто забывали, и случалось это не раз. Называли имена Блока, Анненского, Гумилёва, Ахматовой, Ходасевича, Мандельштама, Пастернака, некоторых других, а о Бунине никто не упоминал. Бывало, он сидел тут же, в первых рядах, по привычке делая вполголоса с места иронические замечания, и все присутствующие, все спорившие знали, помнили, что это – большой русский писатель, гордость нашей новой литературы. Но забывали, что это и поэт» . Странная, мягко говоря, забывчивость, памятуя о дарованиях, судьбах и чуткости многих, старших и младших, так или иначе соприкасавшихся с Буниным.

Поэзия Бунина будто обретается в стороне от ослепительного расцвета «русского лиризма» в ХХ столетии. Ее всегда ценят, но чаще всего не любят. Поэт в прозе и прозаик в стихах – примерно таков литературный приговор, который звучит и в наши времена. Вряд ли можно назвать случайным неприятие стихов Бунина, безразличие к ним значительных русских поэтов – Сологуба и Андрея Белого, Вяч. Иванова и Кузмина, Гумилёва и Мандельштама, Цветаевой и Ахматовой, Хлебникова и Маяковского, Клюева и Есенина, и многих других. «Буря и натиск» в русской поэзии не нуждались в Бунине-стихотворце.

Равнодушие к поэзии Бунина испытывали и те, кто высоко ставил его повествовательное искусство – Пастернак и Георгий Иванов. Исключения весьма редки. Для большинства русских поэтов Бунин-лирик был «весь в прошлом» (недаром в связи с ним обычно называют имена Фета, А.К. Толстого, Полонского, А. Майкова), старомодным и архаичным, – да, чувство природы, прекрасный язык, «ветхозаветный стих» (определение Брюсова); конечно – мастер, но при чём тут поэзия? Где орфическая музыка, внушающая стихия, образность, метафоризм, ассоциации, формальная авангардность, всякого рода «открытия»? Вот что, например, писал о стихах Бунина Николай Гумилёв: «В них всё понятно и ничего не прекрасно»; «наблюдательность без увлечения наблюдаемым». Десятилетиями такое или подобное отношение было привычным. А сколько написано и наговорено о барской брезгливости, парнасском холоде и высокомерной риторике Бунина! Притом вряд ли есть основания оспаривать искренность многих оценок бунинской поэзии. Но всё же есть мнения значительных русских художников, всяко далёких Бунину, даже во многом чуждых ему, несущие справедливое и глубокое понимание и восхищение. Это Александр Блок, Владислав Ходасевич, Владимир Набоков и Александр Твардовский. Бунинские оценки и характеристики личности Блока, его творчества и общественного поведения всегда враждебно пристрастны, часто грубы, хотя и не лишены сложной мучительности. Блок был несравненно объективнее и справедливее. Он жестоко судил недолжное, по его мнению, в бунинской лирике, но всегда с благородством отмечал в ней «безупречное и единственное», «прекрасное». Высказывался о Бунине как о «первоклассном современном поэте», который занимает «одно из главных мест среди современной русской поэзии».

Поэзия Бунина столь же нова, сколь традиционна. В его стихах возвращение творящей воли к истоку дней поневоле воссоздаёт прошлое как вечную напряжённость бытия, захватывая своим движением что-то из будущего и вообще вневременного. И всегда при неслыханной ощутительности физическо-чувственной стороны жизни, пустячного и высокого, случайного и предопределённого судьбой:

Как дым пожара, туча шла.

Молчала старая дорога.

Такая тишина была,

Что в ней был слышен голос Бога…

Или подобное, остро-модерное, «энергически-картинное», мерцающее:

Она лежала на спине,

Нагие раздвоивши груди, –

И тихо, как вода в сосуде,

Стояла жизнь её во сне.

В стихах Бунина, вроде бы удалённых «от забот и неволь», предстают потрясённое сознание и смятенное чувства человека нового времени. Это касается всего: прошлого и настоящего, земли и неба, красоты и ужаса, души духа, плоти и разума, «родного и вселенского»:

Небо высится звёздное

В грозной славе своей…

Какая мощь! Как при подобной краткости, словесной аскезе многолик смысл, который держится на «единственном» слове:

Лишь мне звучал тот довременный

Глас бездны в гулкой тишине.

«Гулкая тишина», «грозная слава звёздного неба» – вот оно, существенно бунинское. Бунин и в прозе, и в стихах всегда изобразитель. Нечто частное в прозе и стихах Бунина всегда является живой частью безгранично огромного. Это небо, море, степь. Огромное он интимно приближает к познающему сознанию за счёт невообразимо правдивой частности.

И верховой кивал, как неживой,

Осыпанной звездами головой.

1916

Или:

Скрылись кресты Соловецкой обители.

Пусто – до полюса. В блеске морском

Лёгкою мглой убегают святители –

Три мужичка-старичка босиком.

1916

А ведь эта величавая картина держится на простецком выражении «босиком».

Если вернуться к «единственному» слову, даже в нескольких строках оно строит картину, в которой частное, оставаясь частным, восходит к всеобщему и придаёт ему свойства человеческого, обретаемого в незатейливом чувстве или созерцании:

Грачей пролётные стада

Кричат и весело, и важно.

Как художественно уместно это «важно»!

Нахохлясь, кобчик спит на кочке у дороги,

Покрытый пылью матовой росы…

«Пыль росы»… Бунин называет голос кукушки «юным». Женский портрет – скупое перечисление черт, а изображение дарует нам прикосновение к очарованию, прелести, женственности, безмерно многому:

Блеск темных глаз, румянец под загаром,

Худые милые уста…

Любовь и женщина… И здесь Бунин неотразим. «Встреча» происходит в огромном мире и сама становится огромной:

Но был ещё блаженно пуст

Тот дивный мир, где шли мы рядом.

Да, удалённость Бунина от современной ему поэзии очевидна. Но сколько таинственных сближений, какое родственное эхо царит в его стихах! Вот «блоковское»:

Когда на тёмный город сходит

В глухую ночь глубокий сон…

А эта волшебная лёгкость:

Просыпаюсь в полумраке.

В занесённое окно

Смуглым золотом Исакий

Смотрит дивно и темно.

Ну просто «петербургская школа». Или дерзостная авангардность, излом рисунка и музыкальное напряжение:

С застывшими в блеске зрачками,

В лазурной пустой вышине,

Упруго, качаясь, толчками

Скользила она по струне.

Слышится Заболоцкий. И совсем неожиданное присутствие стихий Осипа Мандельштама:

Ты глядишь из окна – как смешал Петроград

С мутью дыма и крыш мглисто-алый закат.

А какой красотой, силой и нежностью наполнены лирические создания Бунина – «Родине» и «Одиночество» (восхищённый Блок прочитал в этой вещи «своё»), «Песня» и «Псковский бор», «Мушкет» и «Новый храм», «Последний шмель» и «Петух на церковном кресте», и ещё многое, многое…

В поздние свои годы Бунин писал: «Я хочу, чтобы смерть застала меня за книгой с пером в руке…» Так оно и произошло. В последнюю земную ночь 8 ноября 1953 года он продолжал работать над книгой о Чехове. Возможно, это лучшее сочинение о Чехове вообще.

Несколько месяцев гроб с останками писателя находился во временном склепе на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. 30 января гроб перенесли в постоянный склеп, где впоследствии похоронили и В.Н. Муромцеву-Бунину. Вот что писал Леонид Зуров, проживший с Буниными много лет: «Мы с Верой Николаевной выехали в это морозное утро из спящего ещё Парижа… Поля были под снегом. Во время панихиды перед поднятием гроба солнце выходило из-за леса. Снег розовел. Служба была строгая, напоминающая зимнее фронтовое погребение».