Литературная Газета, 6544 (№ 09/2016)

Кристалл искусства

Кристалл искусства

Литература / Библиосфера / Штудии

Стояновский Михаил

Художник Владимир СОРОКИН

Теги: литературоведение , Вячеслав Иванов

К 150-летию со дня рождения Вячеслава Иванова

И чем зеркальней отражает

Кристалл искусства лик земной,

Тем явственней нас поражает

В нем жизнь иная, свет иной.

Вяч. Иванов. Римский дневник 1944 года.

Есть такой «жанр» - статья к юбилею. Юбилею писателя, ученого, политика, общественного деятеля и пр.пр. Чем больше лет в отмечаемой дате, тем, кажется, увереннее отнесение юбиляра к небесконечной когорте остающихся в памяти поколений, к тем, кто составляет для народа и, может быть даже, всего человечества культурные, духовные и совсем уж «непритязательны wbr /wbr е» профессиональные ориентиры.

Вячеславу Ивановичу Иванову исполнилось 150 лет со дня рождения. Можно ли этого разностороннего человека, более напоминающего кругом интересов и даже отдельными чертами своего жизненного пути дерзких гениев Возрождения, этого художника слова: поэта, драматурга, переводчика - и мыслителя: ученого, теоретика символизма, теолога – отнести к тем именам, что на слуху пусть не у каждого, а просто культурного современника? Нет, Иванов по-прежнему интересен лишь ограниченному кругу специалистов-фил wbr /wbr ологов, занимающихся Серебряным веком, и противоречивой категории любителей поэтического искусства, иногда до позы подчеркивающих свое особенное мнение. Но значит ли это, что Вяч. Иванов, имя и творчество которого для широкой публики пробуждают только на юбилейных конференциях, актуализируют как позицию практических (творческих) и теоретических разногласий в стане символистов: рассматривают контекстом поэзии А. Блока или теорий символа А. Белого, а также представляют почти случайным катализатором акмеизма - значит ли это, что Вяч. Иванов не пребывает с нами в «актуальном настоящем», а отстранен от нас, погребен в своих дионисийских пещерах и интеллектуальных лабиринтах?

Думается, что нет в этом забвении, точнее, непопулярности, имени Вяч. Иванова чего-то вопиющего и странного. И не только потому, что и без него богата и самобытна наша культура. Но мы еще и с Пушкиным не разобрались, насколько он актуален. Для некоторой генерации современных поэтов Серебряный и Золотой век вполне школьная архаика. А «архаист» Иванов со своим культурным багажом, вмещающим не десятилетия и даже не столетия, а тысячи лет - от античности до современности, от языческих культов до экуменизма, от пышных форм Востока до аскетизма Запада – тем более запределен. Впрочем, Иванову не привыкать. Таковым он был и для современников, духовный багаж которых и сейчас вызывает зависть.

Однако, нам также ясно, что «сокрытость» Вяч. Иванова была частью его собственной творческой сверхзадачи, о которой скажем ниже, и так же ясно, что в творчество и мысль этого художника надо вглядываться и будут вглядываться. Это не только феномен истории и теории литературы, истории творческой и религиозной мысли. Это актуальный феномен духа. Духа не успокоенного, взыскующего везде: в драме частной и общественной жизни, драме искусства, драме веры – положительных, спасительных начал.

Привычно говорить о дионисизме в ивановской поэзии, но этот культ, как и культ Озириса, как и культы Великой Матери и Жены, во многом интересен ему как культ дохристианского откровения, даваемого всем и во все времена, но услышанного, увиденного и оформленного по-разному: о жертве Бога в дольнем мире, возвещающей единство Бога, Мира и Человека (Бога и временно разъятой, отпавшей Души мира). Конечно, здесь можно и нужно видеть мысль платоническую, гностическую и наследие идей всеединства, питавших одного из явных учителей Иванова, Владимира Соловьева. Но насколько не поверхностно, оригинально, пластично, поэтично и цельно оформлен этот миф, питающийся образами разных культур и эпох! Здесь возможно подозревать головной, искусственный (в смысле противоестествен wbr /wbr ный) изыск, эклектику. Но трудно отказать истине, что утверждающее Человека, Богоутверждающее и жизнеутверждающе wbr /wbr е слово звучало всегда.

А от эклектики Иванов часто спасается простым способом – циклизацией произведений, где элементы, стихи, их сюжеты и образы, достаточно свободны, но и дополняют, отражаются друг в друге.

У Иванова истина Всеоткровения дана не только в прямой отсылке к сюжетам древних мифов и христианской истории, но и в реальности, за которой стоит, а точнее, чрез нее вполне активно встречно «сквозит» «реальнейшая реальность», поэтому его поэтические картины являют собой не конкретный, а духовный пейзаж. Солнце, закатные, «вечеровые» образы, Выси-Голгофы, Завесы, Радуги, Звезды, влажные стихии, мятущиеся и спокойные и т.д. - это устойчивые образы-маркеры такого пейзажа (обратим внимание на название книг Вяч.Иванова: “Кормчие Звезды” (1903), “Прозрачность” (1904), “Cor Ardens” (1911), “Нежная Тайна” (1912), “Свет Вечерний” (1962)).

Символические образы Вяч. Иванова не столько обращены и отражают внешнюю среду, природу, являющую Откровение, но ориентированы на «топографию» внутреннего мира человека. Солнце-Сердце, торжествующее и страдательное, Выси-Голгофы, отражающие стремление дольней души горе, Прозрачность и разнообразные Завесы, скрывающие и опосредованно являющие человеческой душе Бога, как и многие другие «зримые» образы, соединяют у Иванова опыт повседневности, откровение мира и страстной души, прозревающей Свет.

Все, что круглится сферою,

Воздвиглось обелиском

Иль сфинксом возлегло,

Что вглубь манит пещерою

Иль в высь крылатым диском

Возносится светло,

Что расцвело капителью

Иль возросло колонной,

Какому бы царю

Ни слыл чертог обителью

Иль криптой похоронной,-

Тебе поет: “Горю!”

«Палитра» Откровений Иванова бесконечна. Вот пример «реалистической» картины, таящей Всеединство:

Мгла тусклая легла по придорожью

И тишина.

Едва зарница вспыхнет белой дрожью.

Едва видна

Нечастых звезд мерцающая россыпь.

Издалека

Свирелит жаба. Чья-то в поле поступь-

Легка, легка…

Немеет жизнь, затаена однажды

И смутный луг,

И перелесок очурался каждый-

В волшебный круг.

Немеет в сердце, замкнутом однажды,

Любви тоска;

Но ждет тебя дыханья трепет каждый-

Издалека...” (“Ожиданье”)

А вот «мистическое переживание» с «дантовским отсылом»:

За четкий холм зашло мое светило,

За грань надежд, о сердце, твой двойник!

И заревом царьградских мозаик

Иконостас эфирный озлатило.

Один на нем начертан строгий лик.

Не все ль в былом его благовестило?..” («Предчувствие)

Такое изображение можно было бы назвать иконным (иконическим), видеть в подобных картинах статику, поэтическое сознание рассматривать как созерцательное, а слог определять как архаизированный и вычурный…

Однако - у Иванова мы чаще встречаем не торжественную оду, а экстатический дифирамб или молитвенное предстояние, не пассивное наблюдение, описательность, а тихую (или не очень – в гимнической античной традиции) встречу с Божественным чудом мира, Богом, «Нежной тайной» их единства. Это вполне активное и встречное взаимодействие.

«Архаичное» же слово для поэта Откровения – способ отвлечься от обыденности, а поэзия для него – служение непреходящим ценностям.

Вяч. Иванов рассматривал свое поэтическое искусство, как и искусство вообще, как дело общественное.

«Дело общественное» здесь не есть угода вкусам толпы (ограниченной, самодовольной и бездуховной черни), но прямо и исподволь организация этой толпы в духовное единство. Строительной силой здесь является вера, положительный пафос Откровения об уже упомянутом единстве Бога, мира и человека, победы жизни над смертью.

Иванов, видимо, определял сверхзадачу искусства, имея в сознании мифологический, но реальный для поэта-ученого, опыт орфиков, роль которых он видел в том, что они «гармонизировали wbr /wbr » хтонические представления греков, придали богам, т.е. и силам мира, антропоморфные черты, «повернули» мир и его Смысл к человеку. Этот «олимпийский» культ, вмещавший и стихию дионсийства, и аполлоновский покой, «оформил» душу человека, стал духовным прозрением, создал само искусство. И в настоящем художник тоже должен исподволь, обращаясь к хранимым и хранительным образам всего человечества, строить сознание и дух современных людей.

Отметим, что для Иванова языческое благочестие не было антихристианство wbr /wbr м, а орфизм он вообще считал доктриной протохристианско wbr /wbr й.

Интересно в смысле поставленных перед художником задач последнее и незаконченное произведение Вяч. Иванова, над которым он трудился почти 20 лет и материал которого впитал весь творческий, метафизический и жизненный опыт. Это «Повесть о Светомире царевиче».

Несмотря на предпринятые в последние годы усилия филологов, публикацию текста в комментируемой серии «Литературные памятники» (Вячеслав Иванов. Повесть о Светомире царевиче/ Изд. подготовили А.Л.Топорков, О,Л.Фетисенко, А.Б.Шишкин — М. Ладомир, Наука, 2015), по-прежнему остаются справедливы словаТомаса Венцлова, еще в конце 80-х годов заметившего, что «Повесть» Иванова, видимо, «единственное крупномасштабное произведение русской прозы XX века, остающееся пока не описанным и не интерпретированн wbr /wbr ым».

«Повесть», или, как дано в подзаголовке, «Сказание старца-инока», в своей жанровой ориентации не опирается на современные понятия повести, сказания или романа. Это синтетичное, наджанровое, а в замысле, видимо, «дожанровое», образование. «Повесть» Иванова отсылает скорее к «Повести временных лет», тексту, который выходит за рамки летописного свода и вбирает в себя дописьменную историю: предание, сказания, важные не столько как реальный факт, но как вычленение своего национального космоса, жизненная опора, онтологическое Начало, укореняющее настоящее в глубине существования и утверждающее настоящий порядок вещей. Таковым, кстати, и является смысл мифа, такова суть мифотворчества.

«Повесть» сочетает космическую концептуальность и онтологию мифа, героику былинного эпоса и хронотоп реальной истории, прежде всего отечественной: от борьбы со Степью до времени Ивана Грозного и преследования ересей.

Но Вяч. Иванов не воспроизводит и этот важный, конечно, для него древнерусский «канон», а расширяет его. Так ивановский «эпос» насыщается не только духовным и этическим измерениями, присущими житийной литературе, но они становятся главными.

Синтез «Повести» всеобъемлющ.

Произведение Иванова совмещает в себе устное и письменное слово (повествователь - рассказчик, проповедник и пророк, который реализует несколько жанровых «стратегий»: житийного повествования, притчи и Откровения).

Летописная хронография фактов соседствует с фантастикой, условностью, доведенной почти до гротеска.

Текст Иванова богат прямыми и «снятыми» реминисценциями из библейских текстов, из житийной литературы, использован материал духовных стихов, есть отсылки к европейскому героическому эпосу и рыцарскому роману, например, «Сказанию о Святом Граале», «Песне о Нибелунгах».

Значимыми ориентирами при создании «Повести» были Данте, в котором русский символист видел не только выразителя национальной жизни, но художника, прозревающего ход мировой истории, создающего «высшую реальность», и Р. Вагнер с его опытом синтеза искусств.

При этой «разнонаправленн wbr /wbr ости», саморазрушительн wbr /wbr ом в своей противоречивости сочетании исходного материала перед читателем оказывается не химера, ужасающая дробностью и разноголосицей материала, а произведение со своим ладом-ритмом стихопрозы, определяемое единым духом-смыслом.

Этот «орфический» синтез вполне удовлетворял и разделяемым символистами романтическим установкам, призывающим сочетать в рамках новой мифологии духовность христианства и чувственность язычества.

Для читателя Иванова ясно, что он не занимался воспроизведением национальной мифологии и фольклора, не совершал экскурс в мир экзотики, но мощно деформировал и свободно сочетал разнообразные источники в своих целях.

В «Повести о Светомире царевиче» мы имеем дело с национальным по форме, но общезначимым по смыслу апокрифическим христианским «эпосом».

Архетипичное, традиционное у Вяч. Иванова служит приемом усиления его собственной, ивановской, радикальной мысли, мысли о всевременной и повсеместной откровенности. Здесь сами традиционные образы, сюжеты, жанровые формы «перекодируются» wbr /wbr , преодолевают свою ограниченность, свое время и пространство, и получают новый смысл в иной для себя парадигме.

В «Повести о Светомире царевиче» в национальной форме, обогащенной содержательным синтезом «орфического» характера, в зрении «духовными очима» старца-инока дана формула всеобщего теогомогенезиса, духовного движения человечества, если угодно, мистерия приобщения человека, его мира к Богу.

Один из важнейших моментов Откровения Вяч. Иванова – движение частного и общего духа от опыта силы физического противодействия дольнему злу, к опыту мистических исканий, отдельного духовного противостояния, как личности, так и замкнутых «царств», и до чаемого опыта единого духовного царства, где светло выступает человечество, преображенное в духе.

«Орфическая» программа ивановского текста, исходящая из представлений об истинной культуре, которая всегда зиждется на организованной духовной памяти и ее же организует на более высоком уровне представляется актуальной и для современного художника.

«Повесть» Иванова дает не только прозреваемые вехи теогомогенезиса, но помимо множества содержательных метафизических посылов открывает самобытные пути развития жанра, стилевого эксперимента, дает оригинальный материал для определения, например, национальных черт и генезиса того направления, которое на западе получило название «фэнтези».

Завершая этот юбилейный поверхностный обзор, возвращаемся к вопросу о месте Вяч. Иванова в памяти поколений.

Нам кажется, что страстный призыв Поэта мерить все духовной реальностью, строить творчеством, а не разрушать, помнить, что Культура как духовная реальность, не самодовольно ограничивает себя и уединяется, но обращается и живет всеми положительными источниками и ими живительно питает народ – этот призыв не должен быть забыт и составляет не только опыт нашей литературы известного периода, но и опыт нашего духа в настоящем и будущем.