Литературная Газета, 6544 (№ 09/2016)

Арестуйте меня – я отравил жену

Арестуйте меня – я отравил женуРассказ

Спецпроекты ЛГ / Муза Тавриды / Рассказ

Никитин Александр

Фото: Роман МУХАМЕТЖАНОВ

Теги: Современная проза

Михаил страдал. И не просто, а двадцать четыре часа в сутки. В нём боролись два чувства: с одной стороны, ещё не утраченная любовь к Анне – жене своей, с которой они обвенчались два года назад. С другой – чувство несправедливости к нему со стороны Создателя… Он вспоминал, как он был счастлив, когда Анна, первая красавица на деревне, сказала «да» и стала его женой.

Какие они строили планы на жизнь! И вот она умирает… медленно и мучительно. Год назад она вдруг почувствовала недомогание, и с той поры ей становилось всё хуже и хуже. Врачи только разводили руками, выписывали всяческие лекарства и витамины, которые не помогали. Ещё три месяца назад она вставала и, держась за штакетник, потихоньку прогуливалась, худая и прозрачная. Теперь почти не встаёт. Лежит на постели скелет, обтянутый кожей, а на вопрос, что болит, пожимает худыми плечами.

– Мне кажется, что кто-то изнутри забирает мои силы. Миша, я, наверное, скоро умру! – говорила, и плечи её содрогались от рыданий.

– Нет, ты будешь жить! – сказал он ей, сам не веря в свои слова.

– Боже, за что! Ведь мы всё делали как надо, и теперь в храме горят свечи за здравие, и служат молебны… Где ты, Господь?

В тот день с работы ему идти не хотелось: боялся глядеть в обречённые глаза Анны и виноватые – тёщи, хотя он её не винил ни в чём. Просто ужасно ощущать себя бобылём при живой жене, когда и природа требует, и бабы проходу не дают: «Вот зайду сейчас в деревенское кафе (больше идти некуда) – и Ленка, буфетчица, снова начнёт симпатизировать и приставать…»

Людей в кафе почти не было, они собираются позже. Ленка – красивая, ухоженная, фигуристая, с высокой грудью девушка – обрадовалась его приходу. Выскочив из-за прилавка, чмокнула его в щёку и, прижавшись, горячо зашептала на ухо:

– Всё страдаешь, Мишенька? А зря… Возьми меня, любить буду безумно, ведь для тебя берегу себя, сам видишь!

От горячей волны в голову его даже всего передёрнуло, он, беспомощно пряча руки за спину, просяще простонал:

– Лена, пощади, я же венчанный! Ты меня убиваешь…

Она не отступала и, притиснув его грудью к стене, твердила:

– Мишенька, видишь сам, как Бог распорядился?! Не судьба вам вместе быть… Я тебя ещё со школы приметила, да и ты, пока она не появилась, ко мне не равнодушничал, неужто умерло всё? Не верю! Ишь как колотишься… Бери меня, Миша…

И, воспользовавшись его беспомощностью, обожгла поцелуем. На его счастье, в кафе вошла пара, и Ленка вернулась за прилавок, спросив Михаила, что ему подать. Он попросил стакан вина и сулугуни на закуску. Она подала и занялась другими посетителями, а Михаил в глубокой прострации сидел, склонившись над стаканом. «Как быть? Как жить дальше?» Измученные его душа и тело требовали ответа.

Набожным он не был, но слово давал – и как отказаться от слова? Если бы Анна умерла, всё было бы просто и правильно, но она жива, мучается, но жива… а сколько это будет длиться? С ума можно сойти!

Пришёл Михаил домой поздно, наскоро приготовил поесть и отправился к себе, по пути заглянув в комнату Анны. Она лежала на спине, накрытая покрывалом, поверх него лежали худые руки, черты лица заострились, и даже показалось, что ангелы уже приняли её душу. Он присмотрелся: покрывало на груди слегка колебалось, Анна спала…

Михаил прошёл к себе и прилёг на постель. Сон не шёл. Проворочавшись пару часов, он наконец-то забылся в кошмарном сне: ему снились то похороны, то свадьба, то они с Ленкой кувыркались в постели: она мучает его бесконечными поцелуями и душит своей грудью, и он никак не может вырваться…

Проснулся он на рассвете разбитый, в холодном поту. Вышел во двор и вылил на голову ведро воды из колонки. Слегка взбодрился. Вытираясь полотенцем, заглянул в комнату жены… Она не спала. Поманила рукой. Михаил подошёл. Анна взяла его руку, слабо пожала и прошептала:

– Прости, Мишенька, я тебе всю жизнь поломала! – Помолчав, не­ожиданно попросила: – Мишенька, ты мне тыквенной каши свари… как тогда… может, в последний раз… – Её синие глаза наполнились слезами, она выпустила его руку и отвернулась к стене.

Горло Михаила сдавили спазмы, он чуть сам не зарыдал… Поспешно вышел, промокнув полотенцем выступившие слёзы. Повесив полотенце на гвоздь, взял из кладовки тыкву. Порезал на дольки, очистил от кожуры и, залив водой, поставил на огонь. Хотел присолить, но баночка с солью куда-то запропастилась (наверное, тёща куда-нибудь сунула).

Михаил пошарил глазами по полкам шкафа. На самом верху стояла банка с наклейкой, как на «весёлом Роджере»: череп с костями с надписью «яд». Из этой банки травили тараканов и прочую нечисть. Взгляд продолжал шарить по углам шкафа, как вдруг откуда-то вынырнула шальная мысль: «Сыпни в кашу, сделаешь доброе дело… и все отмучаются… Всё равно не сегодня завтра это произойдёт. Вся деревня знает, никто не подумает». Михаил даже вздрогнул от этой мысли и прогнал её прочь. Банка с солью нашлась в хлебнице, он сам её вчера туда засунул. Тыквенная каша была его коньком, он делал всё, как на автопилоте.

Михаил нервничал, старался думать о чём угодно, но как будто чёрт сидел на его на плече и возвращал его мысли к злополучной банке с «Роджером». Михаил сопротивлялся. «Нет же! Нет! – говорил он чёрту, а тот нашёптывал: «Никто не узнает… уснёт – и всё… Ведь все этого ждут! И готовятся!»

Уже и тыква сварилась, и он растолок её толкушкой, добавил молока, сыпнул пшена. Уже и пшено разварилось, а они с чёртом всё спорили. «Тряпка, ты, однако!» – нашёптывал нечистый. Михаил попробовал кашу на вкус: дух шёл необыкновенный. «Надо чуть подсластить!» Он ливанул полстакана мёда и, как зомби, сняв банку с «Роджером» с полки, открыл крышку, зацепив ложку белого порошка, сыпнул в кастрюльку с кашей, тщательно перемешал. Затем, взяв ещё горячую посудину кухонным полотенцем, занёс в комнату жены и поставил на тумбочку. Не глядя ей в глаза, пробормотал:

– Пусть остынет, мне на работу!

И вышел…

В этот день он работал как одержимый, без единого перекура. Его «К-700» мотался из конца в конец огромного поля, оставляя за плугом черноту. Он знал, что его до вечера никто не потревожит. Тёща работала на ферме допоздна. Только теперь вместо чёрта его донимал внутренний голос: «Как жить будешь с таким багажом? Люди не узнают, а совесть, а Бог, если он есть?.. И не с кем поделиться, даже с Ленкой… Или сопьёшься, или в дурдом дорога…»

Деревенские, проезжавшие вдоль поля, головами качали:

– Во даёт Мишка! Страдает парень… Некуда ему себя деть… Бедняга…

Михаил заглушил мотор, когда уже стемнело. Он вышел к дороге и послал кого-то из пацанов за вином: три бутылки на троих (он, нечистая сила и внутренний голос) достаточно. Проведя в этой компании ночь и не придя к консенсусу, рано утром постучался в дом к участковому и на вопрос: «Тебе чего?!» – сказал:

– Арестовывай меня, Иваныч, я отравил жену!

Иваныч оценивающе поглядел на опухшего от вина Мишку, от которого на три метра разило перегаром, сокрушённо покачал головой:

– Ты, Мишка, зря напился, иди проспись! – И повернулся, чтобы уйти.

– Иваныч! – зарыдал Михаил, упав на колени. – Я правду говорю, забирай меня, всё равно каюк.

Участковый задумался:

– Ладно, Миша, ты тут посиди, я оденусь и поедем к тебе, посмотрим, что ты натворил.

Пока Иваныч одевался и пил чай, Михаила в пятый раз вытошнило одной желчью: пил-то натощак. Он долго мочил под краном гудящую голову и полоскал желудок.

Одевшись, Иваныч спустился с крыльца, завёл свой мотоцикл с коляской:

– Садись, Миша, поехали!

– А наручники?! – Михаил протянул ему руки.

– Потом, держаться-то как будешь? Ещё вывалишься, а я отвечай за тебя.

По мере приближения к дому Михаил трезвел, страх сжимал его сердце. Иваныч заглушил мотоцикл у калитки. Мишку колотила нервная дрожь. Он медленно вылез из коляски, нерешительно подошёл к калитке, долго возился со щеколдой.

Иваныч его не торопил, молча наблюдал. Он знал Мишку с детства, знал его историю, был на свадьбе гостем. Потому не верил в слова Мишки, но опыт подсказывал: что-то произошло с ним. Тот шёл, как на гильотину, поникший и жалкий.

Пройдя коридор из цветов и вьющейся розы, они подошли к дому, и вдруг Мишка вскрикнул, заслонившись руками, как будто увидел что-то ужасное, и стал заваливаться на бок. Иваныч еле успел подхватить его и уложил на тропке, потом схватил ведёрко, надетое на частокол, и заспешил к колонке с водой. И вдруг сам, оторопев, замер: под резным окошком, на скамеечке, в лучах утреннего солнца сидела улыбающаяся Анна. Бледная и худая, в тёплом халате и тёплых вязаных носках, но живая. Она расчёсывала свои длинные русые волосы, что-то напевая.

Увидев участкового, Анна приветливо наклонила голову:

– Здравствуй, Иваныч! Какими судьбами?

– Да вот с Мишей решил зайти, проведать тебя, да с ним обморок приключился: водой надо побрызгать, верно, переутомился.

Анна встрепенулась, постучала в стекло:

– Мама, мама, выйди! Мише плохо!

На улицу выбежала мать Анны и, всплеснув руками, кинулась помогать Иванычу. Вдвоём кое-как они подняли и положили Мишку на кушетку под виноградной беседкой, дали понюхать нашатыря.

Приведённый в чувство, он бессмысленно вертел головой, и, когда в поле зрения показалась улыбающаяся Анна, он, протирая руками глаза, снова глядел на неё, не веря, что такое может быть. А когда до него дошло, что это его Анна, самая что ни на есть живая, он сполз с кушетки, подошёл к ней, бухнулся на колени, рыдая и пошатываясь, взмолился:

– Прости ради бога меня, Аннушка, прости за всё!

– За что же, Мишенька? Это ты меня прости, измучила я тебя, лица на тебе нет. Теперь всё позади, фельдшер сказала, что цепень… у меня был. После каши твоей вышел. Легко-то как! И аппетит уже появился! Скоро поправлюсь, дошли молитвы до Бога!

Иваныч, выпив чаю с мёдом и ватрушками и удостоверившись, что делать ему здесь нечего, довольный уехал домой: не завтракал ведь. Одна только мысль какое-то время ворочалась в его голове: «Странная эта нынешняя молодёжь: такое на себя наговаривает, страсть!»

P.S. Эту реальную историю мне рассказали мои знакомые. Но прошу читателя ни в коем случае не повторять подобный опыт. Лучше – к лекарю.