Литературная Газета, 6559 (№ 28/2016)

Cамый яростный попутчик - 2

Cамый яростный попутчик - 2

Литература / Литература / Лавренёв - 125

Денисенко Сергей

Теги: Борис Лавренёв

Юбилей революционного романтика Бориса Лавренёва

Советский читатель искренне любил творчество советского писателя Бориса Лавренёва (1891–1959). Востребованность его произведений была настолько велика, что несколько раз издавалось его собрание сочинений (1928–1930, 1931, 1963–1965), а уже в 1934 году он удостоился первой прижизненной монографии о своём творчестве (З. Штейнман. «Навстречу жизни»). Факт тогда очень значимый. Тем более для писателя-«попутчика».

Тогда этих самых «попутчиков» обычно не издавали и не привечали. Тогда издавали «правильных» советских писателей – Фадеева, Полевого, Твардовского, Федина… А «попутчик» в советской литературе – он и был «попутчик». Наш-то бронепоезд – вперёд, как известно… Но этот попутчик оказался чрезмерно талантливым. И как-то ему повезло. «Свезло», как говорил один булгаковский персонаж.

Положение автора было довольно шатким, ещё один шажок – и недалеко до «врага народа». Но революционный романтик всё же удержался в советском литературном пространстве: революция его спасла.

Прозвание «революционного романтика» закрепилось за Лавренёвым сразу – и, надобно сказать, по праву. «Вам тишина и мир – мне свет урагана, – писал он, – стада испуганных звёзд над морской бездной и торжественный хорал беспокойных валов». Обожествляя революционный пафос, этот «попутчик», подобно маршалу Будённому, все скакал и скакал на своем белом жеребце и не замечал, что впереди уже двигался танковый корпус советской литературы.

Но только временем поверяется всё. И современные читатели, как и первые читатели Лавренёва, всё равно заплачут, когда Марютка в «Сорок первом», застрелив своего возлюбленного… Давайте лучше прочтём:

«Она… попыталась приподнять мёртвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким гнетущим воем:

– Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!»

Борис Андреевич Сергеев – да, именно так он и звался по паспорту – отказался от своей фамилии по важному литературному поводу. Как он сам писал, «в литературе был один Сергеев-Ценский. Нужно было как-то дифференцироваться от него… Придумывать какую-нибудь приставку по месту рождения или жительства, называться Сергеев-Херсонский или вроде того – было глупо. Я и взял себе фамилию одного из родственников, сперва как псевдоним, а с 1922 года окончательно принял эту фамилию».

Лавренёв начал публиковаться еще в 1912 г. – как поэт. Начинающего провинциального поэта захлестнул модный тогда футуризм. Потом молодой поэт прошел Первую мировую войну – в звании поручика (в том самом звании, что и его герой Говоруха-Отрок в «Сорок первом»), «за полгода взял два солдатских Георгия, офицерские погоны…» (как и герой рассказа «Марина»). И там, на фронте, он написал свой первый рассказ – «Гала-Петер» (1916), с которого, собственно, и началась его писательская биография. А затем – революция, от которой писатель не откажется никогда, как бы её ни интерпретировали идеологи советского строя впоследствии.

В любой другой стране (да и в другое время) писателя, который так чувствует слово, который так умеет распорядиться фабулой, носили бы на руках. Но как «попутчику» Лавренёву доставалось. Вот что о нём писали, например, в 1832 году: «…но рассматривать революцию единственно как источник жгучих переживаний могут лишь авантюристы. Каковые были в партии левых эсеров или анархистов. Лавренёв усвоил несколько упрощённый взгляд. <…> Между тем коммунисты Лавренёва принадлежат к категории людей, жадно ищущих авантюр (правда, авантюр революционной службы)».

Да, действительно, его герои по большей части – экстремисты. Автору был интересен герой, оказавшийся «на грани», в ситуации практически неуправляемой и обычно в его рассказах анекдотической. Выход из неё один, и всегда экстремальный.

Пресса била «попутчика» с идеологической стороны. Но русской литературе в очередной раз повезло. Повезло с хорошей прозой.

В юбилейном опросе советских писателей «О Пушкине» Лавренёв отметил: «В моём творческом развитии я обязан Пушкину двумя вынесенными из его творчества аксиомами: 1) проза требует крепкой сюжетной конструкции, и 2) проза не имеет права быть скучной». В «крепкой сюжетной конструкции» нескучной прозы Лавренёва всегда функционирует «случай».

Обратимся, например, к повести «Комендант Пушкин», которая была написана в октябре - ноябре 1936 года и опубликована уже в первом «юбилейном» номере «Звезды» за 1937 год – рядом с «пушкинскими» повестями М. Зощенко и О. Форш. Сюжет повести построен на анекдотическом, парадоксальном (и для читателя, и для рассказчика) случае: в Детское Село военным комендантом в 1919 году назначается Александр Семёнович Пушкин, почти безграмотный военный моряк, о своём тёзке почти ничего не знающий. Парадоксальность данного случая несколько раз подчёркивается автором в речи персонажей: «…здесь, в Детском Селе, ваша фамилия и имя звучат несколько парадоксально», или: «Какое необыкновенное стечение обстоятельств! <…> Круг завершён, и на рассвете нового исторического периода в прежнее место приходит новый Александр Пушкин, в новом качестве. Это диалектика истории…»

Лавренёв использует рок в комедийной его ипостаси неоднократно. Например, в рассказе «Небесный картуз» профессор Благосветлов покупает навязанный ему шляпником нелепый картуз, который оказывается для воров знаком скупщика краденого. В результате чинному профессору постоянно подкидывают в карманы краденые вещи. В рассказе «Отрок Григорий» мирная жизнь советского монастыря нарушается приходом отрока Григория, который оказывается женщиной и совращает настоятеля, что и несёт братии гибель - власти монастырь закрывают. В рассказе «Конец полковника Девишина» сюжет комически строится на «случайности»: полковник лишается своего главного атрибута - усов – и потому терпит вскоре гибель. «Пыхнул в ночь язычком огонь зажигалки, вьюжный ветер, налётчик и ухарь, рванул жёлтое пламя и… миг… как не было левого уса до самой губы. <…> Что он без усов? Посмешище! Не мужчина, а столб с редькой наверху!»

Роком в свою очередь мотивируется дальнейшее развитие действия - рок необходим в качестве завязки. Так, Марютка в знаменитом «Сорок первом», которая не промахивалась никогда, не попадает в поручика Отрока-Говоруху. Почему? Автор даёт нарочито неубедительное псевдообъяснение: «Не то замёрзли пальцы у Марютки, не то дрожали от волнения бега… <…> И остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ».

Любопытно, что в малой прозе Лавренёва рок ( «случай» ), интригующий читателя, предопределяющий сюжет и развязку, часто представлен в виде «мандата» - что, собственно, и отражало одну из бытовых реалий того времени. Так, например, в рассказе «Происшествие» в тихое местечко Хреновино паровоз привозит «неведомых людей» , которые, потребовав «фатеру, жрать и самогону», «предъявили мандат на грязной, оборванной с краю бумажке, где значилось, что «предъявитель сего есть особый карательный отряд по истреблению буржуев и борьбе с контрреволюцией, при штабе советского вольного атамана Евгена Пересядь-Вовк». И не было бы спасения мирным жителям Хреновина, где «даже хреновинские собаки разбегались по дворам и жалобно выли» , если бы не появился Deus ex machina («Бог из машины») в виде бронепоезда с красноармейцами. Бронепоезд «случайно» появляется в местечке и разрешает катастрофу. Но банду они уничтожают не случайно, а только потому, что командира поезда, пока он наслаждался с местной красоткой, захватывают в плен бандиты. Красноармейцы организовывают взрыв. «И тогда совершилось то, о чём жители Хреновина до сих пор ещё говорят с благоговейным страхом, понижая голос до шёпота и наклоняясь вплотную к собеседнику. Это событие стало даже официальным началом нового летоисчисления для хреновинцев, которые говорят: «Это случилось до происшествия», или «Это случилось после происшествия».

Подобно тому, как это происходит в античной трагедии, сюжеты Лавренёва построены на стремлении преодолеть ужасное божественное предопределение. Например, комендант Пушкин ужасается «своей» судьбе и сначала пытается сопротивляться. Кстати, судьба военмора предопределена автором уже на первой странице, когда читатель ещё не знает имени героя: «Куртка своим блеском придавала спящему подобие памятника». А позднее это настойчиво подтверждено: «В позе сидящего есть что-то похожее на позу военмора, когда он спал в вагоне. Может быть, даже не в позе, а в тусклом отблеске бронзы, напоминающем блеск кожаной куртки». Автор выступает в подобных намёках для внимательного читателя в роли рокового хора: смотрите, в финале героя ожидает гибель - причём, как окажется, от пули в живот, подобно первому Пушкину. Собственно, весь сюжет повести определён ономастическим тождеством. Отказаться от знаменитого тёзки герой не может, как бы ему ни хотелось. «Сад пуст. Только они вдвоём – бронзовый юноша и военмор в кожаной куртке. Необыкновенное смятение охватывает военмора. Он чувствует гудение во всём теле и мурашки в пальцах рук». Активное сопротивление анекдотичному «случаю», травестированному року, подаётся автором комически. «Ну и что? – вдруг зверея, рыкнул Александр Семёнович. – Чего вы мне тычете под хвост вашим Пушкиным! Мне с ним не чай пить! Ему вон Царское Село – отечество, так на памятнике вырезано. А я в Гнилых Ручьях родился. Он, может, генералом был, а меня тятька с первого года из школы взял и в аптеку мыть бутылки за три рубля отдал. Я писать еле могу, и этого Пушкина только и помню, что «тятя, тятя, наши сети» и там про мертвеца… Чихал я на Пушкина! Нам нынче Детское Село отечество. А Царское мы с царём вместе похерили! Да!» И несмотря на то что герой - «двойник» Пушкина только по имени (различие, как пишет Лавренёв, только в четырёх буквах), его двойническое функционирование, подчёркиваемое автором, определяет перипетии повести: и интерес военмора к личности Пушкина, а затем к его творчеству, и спасение Чесменской колонны, и потом сама его смерть со стихами Пушкина на устах…

Эпоха советской литературы закончилась, а её шедевры восхищают уже новые поколения читателей. Можно позавидовать тем, кто в первый раз, пускай и случайно, соприкоснётся с творчеством Лавренёва. И, без сомнения, произойдёт волшебство: читатель не сможет оторваться от текста. Это как раз то самое волшебство, которым в совершенстве владел замечательный русский писатель XX века, неисправимый революционный романтик Борис Лавренёв.