Глава 5. Путешественник

…В шумном доме композитора A. Серова в осенний вечер 1870 года, как всегда, собралось много народу — музыканты, художники, писатели, журналисты, студенты… Кто только не посещал его! И радушные хозяева не всегда знали, кто их гости. В воспоминаниях В. С. Серовой описан один такой вечер.

— Александр Николаевич, кто это у вас сидит у печки, молодой человек, закутанный, весь в шалях?

— Это… право, не знаю, спросите у моей жены, — отзывался знаменитый композитор.

Оказывается, это Миклухо-Маклай. Все гости подходят к нему, а он, вздрагивая от холода, улыбаясь, рассказывает о своем первом путешествии к папуасам, когда ему за первую практику они заплатили двумя обезьянами.

— Барыня, — зовет прислуга Валентину Семеновну, хозяйку дома, жену композитора, — там целая куча новых гостей…

«Выхожу, — вспоминает Валентина Семеновна, — несколько молодых смущенных лиц просят позволения прослушать оперу «Вражья сила».

— Сделайте одолжение!»

Об этом периоде в жизни Петербурга писал Сергей Терпигорев: «Есть у меня любимая опера — «Вражья сила». Ужасно разбивает она мне нервы… еду — не могу не ехать… слушать мою любимицу и мою мучительницу».

И вот в такой-то вечер, когда дом Серовых был полон гостьми, раздался еще звонок… Валентина Семеновна рассказывает:

«Входит господин весьма интересной наружности.

— Это к тебе? — шепотом спрашивает Серов.

— Нет, верно, к тебе.

Оказывается, что это не но мне и не к нему, а к какому-то господину N, сидящему на диване. Тот, смеясь, идет к нему навстречу и просит его быть как дома.

Посидев немного, гость засобирался.

— Куда же вы спешите? — останавливает Серов юношу скромной наружности, одетого в рабочую блузу.

— Я не могу более оставаться, я еду к Гамбетте.

— Что? — изумляется Серов.

— Да, я ему послал свой проект о воздухоплавательном снаряде, он желает меня лично видеть, — скромно добавляет он.

— Ну, нечего делать! А где же ваш багаж?

— Да у меня узелок в передней лежит.

— Так в добрый час! Желаю успеха! — Серов сердечно прощается с юношей.

Впоследствии этот юноша стал известен своими техническими открытиями: в Лионе он получил звание почетного члена воздухоплавательного общества».

Здесь Валентина Семеновна, написавшая свои воспоминания уже в преклонные годы, либо по забывчивости, либо по каким-то ей одной известным причинам грешит против истины. Александр Николаевич не мог впервые появиться в ее доме в день отъезда во Францию, так как, не другим сведениям, он «при посредстве и участии А. С. Серова, г-жи Серовой, княжны Друцкой-Сокольницкой давал уроки слесарного мастерства интеллигентным молодым людям», ожидая решения русского военного министерства о проекта летательного аппарата, а потом уж поехал во Францию, После же возвращения из Парижа он не застал: Александра Николаевича Серова в живых — он умер в январе 1871 года. Но, видимо, покидая Россию, он заезжал к Серовым проститься.

И вот с узелком вместо багажа, со скромной суммой денег, с плохим знанием немецкого и французского языка (корреспондента «Голоса» лионцы ввели в заблуждение — языки Лодыгин знал, но неважно) — и через всю Европу. Да не спокойную, мирную — это бы еще куда ни шло, хотя и то было бы предприятием отчаянным! А через Европу воюющую!

Денег у него было «целых 98 рублей»! До смешного мало на такую поездку. И то помогли ему собрать такую сумму студенты петербургской Медико-хирургической академии.

К ним, в общежитие, со шляпой в руке вошел Александр Кривенко — брат Сергея — и рассказал о предполагаемом опасном турне для постройки летательного аппарата. Студенты, часто сами сидящие без обеда и уж, как правило, без ужина, откликнулись на призыв «помочь русскому делу и спасти угнетаемую страну». Серебряные и медные монеты тотчас посыпались в шляпу.

«Комической нотой в этой глубокотрогателыюй истории явился испуг служанки, — пишет А. Родных, — которая заглянула в комнату» и, увидев, что ее небогатые жильцы пересчитывают такую «невиданную в этих меблированных комнатах кучу серебра», испугалась, пустилась бежать, крича:

— Жильцы номера пятого кого-то зарезали!

Вскоре в комнату влетел запыхавшийся хозяин, потребовал объяснений. Развеселившиеся друзья объяснили истинное положение дел».

… Вряд ли поездку во Францию можно назвать безрассудством молодости. Не в поисках приключений кинулся в опасное странствие 23-летний Лодыгин, а для того, как объяснил аноним, подписавшийся в «Сыне Отечества» буквой К, «чтобы ему было доказано, ошибается он или нет».

Его проект требовал проверки. А проверить его можно было, только построив машину. Французское республиканское правительство обещало ему деньги на строительство, что не спешило делать правительство русское.

Через всю Европу проехать — это не из Воронежа или родного Тамбова до Петербурга добраться.

Люди на пути встречаются разные, а он еле-еле объясняется по-немецки, проезжая по германским княжествам: его учили в Воронежском кадетском корпусе и в юнкерском училище берлинскому диалекту, а здесь чуть ли не в каждом княжестве свой!

В городке Гота он делает пересадку. В ожидании следующего поезда останавливается в самой скромной гостинице — экономит деньги. На обед выделяет себе несколько пфеннигов. Бань в Германии нет, не то что в России. Немцы моются дома — в кадках, лоханях. Молодой русский, вздохнув, выделяет еще несколько пфеннигов на мытье и просит хозяев позволить ему искупаться.

Сверток с чертежами и синей рабочей блузой, в которой он выехал из России, остается в дешевеньком номере. Сказав себе самому «с легким паром», Александр Лодыгин, выкупавшийся, в чистой сменной красной рубахе-косоворотке и поддевке поднимается по скрипучей лесенке к себе в номер. И…О ужас! Чертежей, узелка с пожитками и деньгами нет!

Через три дня вещи и деньги были возвращены (подробности этой истории неизвестны), а чертежи пришлось заново спешно готовить.

Его уже ждал в Париже знаменитый Феликс Надар (настоящая фамилия Турнашон) — фотограф, воздухоплаватель, писатель, один из авторов знаменитого «Манифеста» против воздушных шаров. Выслушав Лодыгина, «Надар очень заинтересовался изобретением, пригласил на совещание многих из своих друзей, — пишет А. Родных. — При помощи плохого французского языка и без детальных чертежей объяснения по поводу изобретенной машины были даны и оказались настолько интересными, что решено было достать средства на постройку пробного аппарата…».

Республиканское правительство, почти не задумываясь, соглашается ассигновать… 50 тысяч франков. В этом спешном решении больше отчаяния от скорых побед пруссаков, чем доверия к изобретателю: в 70-е годы прошлого века человеческий опыт — что в воздухоплавании, что в юной пауке об электричестве — был убог и скуден.

В воздухоплавании все еще царила баллономания (баллонами называются по-французски все виды воздушных шаров).

Над землей по воле ветров носились монгольфьеры, изобретенные братьями Монгольфье за 100 лет до описываемых событий. Судьба старшего брата — Жозефа Монгольфье — напоминает судьбу Лодыгина. Сын богатого французского фабриканта, он по собственной системе самостоятельно изучает химию (как Лодыгин — прикладную математику и механику). Он убегает из дома, не взяв у отца денег, чтобы продолжать в Париже учение. Пешком — через всю Францию, из южного городка Аннонэй до Парижа, и позже — опять этим же путем назад, домой, с тведрым решением при помощи химии подняться в небо на воздушном шаре.

Вслед за старшим братом младший, Этьен, строит «свой» шар, наполненный дымом, и запускает с ним первых воздушных путешественников — барана, петуха и утку. Для бессловесных пассажиров придумали подвесить под баллоном клетку-гондолу.

Газета «Московские ведомости», передав об этом полете краткую корреспонденцию, серьезно констатирует: «Животные остались живы и не сделались дикими».

Барана, как самого солидного пассажира, наградили лентой с надписью «Монт-о-сьель» (поднимавшийся в небо) и с почетом водворили на королевский скотный двор.

А в ноябре 1783 года на воздушном шаре в первый свободный полет отправились люди.

Корреспондент «Московских ведомостей» заканчивает рассказ об их полете так: «Они не весьма устали, но очень вспотели от жару и нуждались в перемене белья». А один из них, Пилатр де Розье, нуждался еще и в новом сюртуке, так как его сюртук был разорван на куски экспансивными французами на память об историческом полете.

Следом летит на шаре, наполненном водородом, физик Шарль, сумевший первым технически усовершенствовать основные части конструкции и даже методы управления воздушным шаром, сохранившиеся по сей день.

Как серьезно изменил он простенькую конструкцию монгольфьера! Верхнее полушарие баллона он покрыл сеткой, и таким образом вся тяжесть нагрузки равномерно распределялась по большой поверхности. Внизу баллона он оставил отверстие, чтобы дать водороду возможность свободно расширяться и выходить из шара при уменьшении наружного давления, а шар бы не разорвался. Так появился как бы аппендикс, точнее, открытый шланг, сообщающий шар с атмосферой. Для частичного выпуска газа из баллона по желанию пилота Шарль устроил вверху клапан-захлопку. А чтобы увеличить подъемную силу шара, изобретатель предложил брать с собой в полет балласт — лишний груз, который можно сбрасывать в случае надобности. Для облегчения посадки он использовал якорь.

Благодаря усовершенствованиям Шарля баллоны стали реальностью.

Кто же изобрел воздушный шар? Братья Монгольфье или Шарль? Парижский корреспондент «С.-Петербургских ведомостей» в те дни сообщил: «Изобретение воздушных шаров произвело у нас множество новых заводчиков, кои приуготовляются делать оные целыми тысячами. Господа заказывают оные машины по большей части г. Монгольфье, а дамы — Шарлю, который сумел приобрести их благоволение искусством в подражании первому». Были все возможности для того, чтобы возник спор о приоритете. Но французы XVIII века, не избалованные еще изобретениями, решили иначе: идея принадлежала Монгольфье, а Шарль, ознакомившись с ней, смог лишь усовершенствовать баллон, удивив всех «искусством в подражании первому». И пусть он привнес столь много собственного, что получил качественно новую конструкцию — шарльер, он всего лишь талантливый рационализатор, как назвали бы мы его на языке XX века. Изобретатели же — Монгольфье.

Спор не возник еще и потому, что в те далекие времена раннего этапа развития капитализма не было еще монополий, конкуренции, а главное — бешеной погони предпринимателей за прибылью, которую получает лишь тот, в чьих руках патент на изобретение, и потому не возбранялось «заводчикам приуготовляться делать оные тысячами».

Никто не удивился благородству Шарля, когда он, запуская в воздух перед первым полетом пробный шар-разведчик, протянул трос Этьену Монгольфье со словами: «Это вы должны по праву открыть нам путь в небеса!»

Такой жест был естественным для далекого теперь 1780 года. Поступи Шарль иначе, обойди Монгольфье, он все равно бы вошел в историю лишь вторым, но зато с пятном бесчестия.

(Через 100 лет за признание первенства изобретатели начнут сражаться в судах, тратя на это огромные средства и многие годы.)

«Но он же неуправляем!» — сокрушенно говорили воздухоплаватели о своем летательном аппарате, который даже легкий ветерок уносил за тридевять земель от места взлета, иногда — в море…

«Можно ли сделать баллоны управляемыми?» — на этот вопрос только некоторые отваживались говорить «нет», большинство, поддавшись очарованию баллономании, упорно искали способы к управлению шарами. Искали почти 100 лет! Жертвы воздухоплавания исчислялись уже сотнями. Многим стало ясно, что раз каждый полет — риск для жизни пилотов, надо искать другие средства передвижения по воздуху.

Бунт против баллонов начался в 1863 году, во Франции, на их родине.

В Париже, в обширном фотографическом павильоне, собралось несколько сот человек — журналисты, адвокаты, художники, инженеры, работники науки и несколько представителей промышленных кругов.

«Энергичный человек с наружностью художника, мимикой артиста и ораторским талантом вдохновенного поэта читал длинное обращение, которому он сам (это был известный воздухоплаватель Надар-Турнашон) и окружающие его друзья придавали большое значение», — пишет современник.

Это был знаменитый манифест, который, размноженный в тысячах экземплярах, был разослан в газеты многих стран мира, дошел до России, и его с жадностью прочел воспитанник Воронежского кадетского корпуса шестнадцатилетний Александр Лодыгин. Он уже давно читал все относящееся к воздухоплаванию, ему запал в память полет воздухоплавателя Берга с сыном Карлом и учениками — Александром Дикаревым и девицей Жаннетой Эвальдсон, и он даже одно время мечтал, когда вырастет, построить воздушный шар и летать на нем над всей землей… И вдруг — этот манифест!

«Причиной того, что все попытки добиться управляемости аэростата в течение восьмидесяти лет терпят неудачу, является сам аэростат. Другими словами — безумие вести борьбу с воздухом с помощью снарядов, которые сами легче воздуха.

По своей идее и по свойствам той среды, которая его носит в себе и по своей воле, аэростат никогда не будет судном: он родился поплавком и поплавком останется навсегда. Подобно тому как птица тяжелее воздуха, в котором она двигается, так и человек должен найти для себя опору в воздухе, чтобы подчинить воздух себе, а не быть игрушкой для него.

…Чтобы осуществить воздушную навигацию, необходимо прежде всего категорически отказаться от аэростатов всякого рода.

Винт, святой винт, как сказал однажды известный математик, поднимет нас в воздух, проникая в него, как бурав в дерево… Каждая эпоха оставляет свой след в истории веков. Мы несколько в долгу у нашего века, века пара, электричества и фотографии: мы обязаны дать ему еще воздушную навигацию».

Инициаторами этого исторического манифеста были трое знаменитых французов: изобретатель Понтон де Амекур, уже 10 лет отдавший воздухоплаванию, его друг — моряк и писатель де ла Ланделль и, наконец, автор текста манифеста — Феликс Надар.

В доказательство своего манифеста они строили мускулолеты — машины, двигать которые должен был человек силой собственных мускулов, модели винтокрылых машин с паровым двигателем и мечтали о постройке большого геликоптера-вертолета.

Но на это не было средств. Надар решает, построив аэростат, выступать с полетами перед публикой, как многие другие, и этим собрать деньги для постройки геликоптера. Пусть воздушный шар поработает против себя!

Аэростат под названием «Гигант» был построен, но путешественники при первой же посадке получили серьезные ушибы и ранения. Надар, не собрав денег, сделался мишенью для насмешек и издевательств.

Виктор Гюго в начале 1864 года публикует в газетах письмо, в котором поддерживает отчаявшегося изобретателя и высказывает интересные мысли о техническом прогрессе, о будущем воздухоплавания. «Энтузиазм, вызванный появлением воздушного шара, вполне понятен. Но гораздо менее понятно, каким образом могли так долго существовать иллюзии, им вызванные… Прогресс встречает на своем пути много препятствий. Несмотря на это, он идет вперед, но очень медленно, почти ползком… Он должен бороться с рутиной, должен сдаваться и входить в переговоры. Он подвигается, прихрамывая, и все-таки способствует эволюции.

…Однажды вечером, я прогуливался с известным ученым Араго. Вдруг над нашими головами пронесся воздушный шар, пущенный с Марсова поля. Я сказал Араго: «Вот летает яйцо в ожидании птицы. Птица скрывается в самом яйце, но она скоро из него выйдет».

Умы направлены на пути открытий, человек вступает в неведомую область. Наши сердца радостно бьются. Культура скоро проникнет во все уголки мира. Благодаря воздушному флоту все люди смогут приобщиться к науке и прогрессу. Как электрический ток разносит повсюду мысль человека, так новые машины будут развозить повсюду «хозяина» этих мыслей, самого человека…

Пророчество автора «Отверженных» вдохновило изобретателей. Они разворачивают гигантскую пропагандистскую работу. Под редакцией Надара выпускается журнал «Аэронавт», где проповедуются взгляды на баллономанню как на занятие, не имеющее будущего, и со страниц которого идут горячие призывы изобретать машины тяжелее воздуха.

Знаменитой тройкой инициаторов манифеста придумываются слова, ставшие сегодня привычными терминами: авиация, авиатор (от латинского «avis», то есть птица).

В России к этому времени уже существовали весьма серьезные труды по воздухоплаванию: «Об определении высот посредством бумажного змея и об условиях равновесия последнего» А. Ф. Попова, «Воздухоплавание» полковника Константинова-первого, в котором предлагалось применить конструкцию змея к управлению аэростатами… удерживаемыми веревками!

Московская публика была наслышана о проектах «вертолета Лазова», «воздушных локомотивах Черносвитова», «воздушного корабля» Соковнина и «летательного снаряда» Макара Сауляка.

Каким же будет аппарат Лодыгина? Конечно, тяжелее воздуха, конечно, геликоптер. Рука его чертила на уроках странный аппарат, по форме похожий на пулю, но с винтом вверху и позади. А движение ему даст электромотор!

В век, когда царствовал пар, когда не только паровозы и пароходы, но и только что рождающиеся автомобили передвигались с помощью парового двигателя, а воздухоплаватели водружали его на аэростаты, семнадцатилетний воронежский кадет выбрал для своего будущего аппарата малоизученный, малоизвестный электродвигатель. (Первые аккумуляторы к такому двигателю — свинцовые — были созданы лишь в 1859 г., их тут же попробовали пристроить к автомобилю, но неудачно.)

В науке об электричестве человеческий гений достиг немалых успехов, и все же Лодыгину приходится то и дело, изучая новую науку, наталкиваться на неизвестное.

«Первая половина XIX века была особенно богата результатами изучения электрического тока: была открыта электрическая дуга (Петров), — пишет известный советский электротехник М. Шателен в книге «Русские электротехники», — были открыты явления термоэлектрические, был найден закон тепловых действий тока (закон Джоуля — Ленца), были определены законы химического действия тока (законы Фарадея), были установлены законы Ома и Кирхгофа, внесшие большую ясность в, понимание явлений тока, были обнаружены свойства тока намагничивать железо и действовать на магниты, были найдены законы взаимодействия токов между собой и тока с магнитами, были открыты законы электромагнитной индукции и т. д. В этот же период особенно развились работы по приложению математики к изучению физических явлений».

…Шли и попытки применить ток для различных практических целей, прежде всего для освещения и затем для нагревания, для разложения сложных химических тел, для покрытия металлами и получения металлических оттисков (гальванопластика академика Якоби), для целей связи (Шиллинг, Якоби), для двигателей (Ленц, Якоби) и т. п.

Примитивный вольтов столб постепенно был заменен более совершенными гальваническими элементами и термоэлектрическими батареями, а затем динамо-машиной. Кроме постоянного тока, который давали гальванические элементы, появился другого вида ток — переменный, получавшийся от электромагнитных генераторов, а позже и ток трехфазный (Доливо-Добровольский), являющийся комбинацией трех переменных токов.

Но чтобы научиться чудесную силу электрического тока сделать чудодейственной, нужны были генераторы и электродвигатели. Над изобретением их еще в 30—40-е годы XIX века думали многие изобретатели, и среди них — русские. Академик Б. С. Якоби построил первый электродвигатель, который, получая ток от гальванической батареи, смог запустить на электроэнергии лодку по Неве против течения и с относительно большой скоростью (1838 г.).

Якоби и Ленц — академики Российской академии наук — первыми в мире установили принцип «обратимости машин», то есть способности их работать в качестве как генераторов, так и электродвигателей.

Что же такое само электричество? На этот вопрос не мог тогда ответить ни один ученый даже приблизительно.

Еще через десять лет, в 80-е годы, журнал «Электричество» опубликовал любопытную заметку именно с таким названием: «Что такое электричество?»

«Какие шаткие понятия еще до сих пор существуют о самой сущности электричества, даже среди ученых, приводим следующее, не лишенное интереса письмо г. Гордона:

«Милостивый Государь! В последнем выпуске издаваемого Вами журнала г. Джонстон приписывает мне гораздо более знаний до части электричества, чем я имею на самом деле и надеюсь иметь их когда-либо.

Если бы я знал, какому направлению следует ток, я бы не имел надобности ставить вопрос: «Что такое электричество?» Но я не знаю даже, имеет ли ток направление вообще?»

Вот вкратце те знания, тот опыт, которыми располагало человечество в науке об электричестве и применении его в жизни в 60—70-е годы XIX века, когда семнадцатилетний Александр Лодыгин, задумав построить свой геликоптер, решительно выбрал для него электрический двигатель, отвернувшись от привычного для той поры парового и только что появившегося двигателя внутреннего сгорания. Почему? Достаточно сравнить, как мог сравнить тогда Александр Лодыгин оба двигателя, чтоб это понять: КПД парового в 60-е годы XIX века был намного меньше электрического. Паровой был тяжелее электрического. Двигатель Ленуара, изобретенный в 1860 году на смеси воздуха и светильного газа с зажиганием or постороннего источника, казался рискованным: регулировался вручную. КПД около пяти процентов. К тому же выбрасывает в воздух продукты сгорания.

— Будущее — за электричеством! — это убеждение Лодыгин-изобретатель пронесет через всю свою долгую жизнь.

И кто знает, не открой человечество тогда, в конце XIX века, богатые и на первых порах дешевые залежи нефти, которые дали такие же богатые и дешевые бензиновые реки, смог ли бы одержать верх в соревновании с электрическим двигатель внутреннего сгорания.

И понеслась бы наша цивилизация в завтра… на электромобилях, электросамолетах, электровертолетах…

Война с Пруссией заставила Францию обратиться к изобретателям мира с просьбой о технической помощи. Франция, которая во многих областях техники — воздухоплавании, фото, а позже — в авиации и кино — была пионером, более других верила изобретателям.

Дело не терпело отлагательств. Прусская армия, перешедшая границу Франции 19 июля. 1870 года, разгромила армию Наполеона III под Седаном, захватив самого императора в плен. Уже в сентябре пруссаки окружили Париж. 20 сентября из осажденной столицы еще удалось выехать почтовому курьеру, а на следующий день Управление почт объявило: «Теперь разве что мышь сможет пробраться через кольцо прусских войск». Но из Парижа через кольцо блокады прорывалось нечто гораздо большее, чем мышь, — воздушные шары.

Первым победно летит над головами противника заслуженный аэростат «Нептун» — до этого Надар, забывший на время о борьбе с баллономанией, вел с него, привязанного, наблюдения за противником с одной из площадей Парижа.

Повеселевшие парижане готовят целую серию таких шаров, набирают и подготавливают самых отчаянных пилотов — преимущественно из моряков.

На одном из шаров улетел из Парижа молодой адвокат Леон Гамбетта, который должен был с провозглашением республики организовать в городе Туре революционное правительство Франции.

Шар, на котором летит Гамбетта со своим секретарем, из-за какой-то оплошности пилота скоро снизился и сел в районе, занятом противником. Но балласт, выкинутый за борт, выручил будущего военного министра революционного правительства Франции. Шар поднимается, но идет на малой высоте, вновь попадая под обстрел. Гамбетта ранен в руку. Расходуя последний балласт, воздухоплаватели летят дальше и снова падают под вражеские пули. Балласта больше нет… Аэростат тихо плывет над лесом, снижается и наконец, цепляется якорем за вершину дуба. К счастью, пруссаки теперь далеко, внизу — не занятая врагом территория. Крестьяне помогают пассажирам спуститься с дуба, и Гамбетта поспешает в Тур, где его ждут другие члены нового правительства.

Шар устарел! Нужны другие аппараты. Надар, да и все седовласые французские академики, собранные в особой экспертной комиссии, устали от рассмотрения проектов воздухоплавательных машин, которые шлют во Францию изобретатели со всех концов света.

«Манифест», оказывается, забылся всеми!.. Что присылают через семь лет после его опубликования?

Один изобретатель предлагает построить для снабжения столицы провиантом… 100 тысяч монгольфьеров, из которых каждый должен будет довезти тушу быка. Другой советует «впрячь» в большой аэростат… 2 тысячи голубей!

Повторяются забытые уже старые проекты аэростатов с парусами.

Моряк, кораблестроитель и автор «Манифеста» Дюпюи де Лом («И ты, Брут?») предлагает воздушное судно с громадным винтом, который, как весло, должны вращать 8 сильных матросов вручную.

Изобретатель из Англии присылает проект аэростата, который тянут «специально прирученные для этого»… орлы!

И вдруг — аппарат тяжелее воздуха, давняя мечта Надара, геликоптер! Да еще с удивительным новшеством — электрическим мотором.

Знаменитый Надар, с львиной гривой и усами Кота в сапогах, слушает рассказ Лодыгина о том, как шестнадцатилетним юнцом зачитывался он «Манифестом» и избрал его руководством к действию. Ему нравится этот молодой русский и его проект. Он подает голос за ассигнование изобретателю 50 тысяч франков для скорейшей постройки аппарата. Лионское ученое общество воздухоплавания принимает Лодыгина в свои члены. Обласканный и обнадеженный, выезжает молодой изобретатель в Крезо, узнав, что железным заводом Шнейдера уже дано указание на изготовление отдельных узлов его машины.

Но по дороге туда, в городке Шалоне, происходит недоразумение, чуть не стоившее ему жизни, описанное в «Голосе». Позже сам Александр Николаевич вспоминает об этой одиссее в «Открытом письме гг. членам Всероссийского национального клуба»: «Я был послан с моими чертежами в Крезо, чтобы приступить к постройке машины. В Шалоне меня арестовали по подозрению в том, что я немецкий шпион. Курьезно заметить, что меня тогда спасло от долгого ареста, а может быть, и от повешения: на мне была русская красная рубаха, штаны запущены в сапоги, мерлушковая шапка и русский кафтан; такой патриот я был в эти дни и так я путешествовал из одного конца покрытой французскими и немецкими войсками Франции в другой (правда и то, что мне было в то время всего'23 года). Меня продержали под арестом три дня.

Толпа хотела вешать меня на фонаре…» (Толпа хотела повесить на газовом фонаре того, кто вскоре своими лампами накаливания погасит все газовые фонари мира!) «Но в конце концов меня выпустили, признав, что до такого костюма даже немецкий шпион не додумается».

Отчего же произошло такое недоразумение?

Сам Александр Николаевич объясняет это со свойственной ему философской раздумчивостью: «Франция — страна по преимуществу военная, — со времен древних галлов, была просто раздавлена во время франко-прусской войны той самой державой, на которую она немного больше, как полстолетия назад, смотрела как на одну из своих провинций.

Во Франции в 1870 году никто никому не верил, все были друг против друга… Префект, выпуская меня, сказал:

— Как же вы едете в Крезо? Ведь там не наши!

Я действительно испугался, я думал, что там немцы.

— Как — не наши? — говорю.

— Да, там теперь вольные стрелки и гарибальдийцы.

Префект был имперьялист (т. е. стоял за возвращение императора).

Другой случай. Французский католический священник около того же Шалона встретил немецкие войска с крестом и в полном облачении и, благословляя их, просил командира освободить от этих каналий, вольных стрелков и гарибальдийцев.

И это тогда, когда только эти люди и бились и умирали за Францию!

— Но гарибальдийцы бились не из-за любви к Франции, — тут же уточняет верный истине Александр Николаевич. — Они бились потому, что рассчитывали, что республиканская Франция изменит судьбу Италии. Они бились и умирали с энтузиазмом, но это был энтузиазм идей, а не энтузиазм патриотизма».

Лодыгин же всегда считал себя патриотом.

В другом месте «Письма» он говорит об этом со всей откровенностью: «Я с гордостью могу сказать, что где бы я ни был, я оставался русским и не боялся заявлять этого».

Почему не боялся? Потому что, как правильно писал корреспондент «Голоса» из Франции Николай Васильевич Щербань, среди французов ходили упорные слухи, пущенные одной из газет, что в прусской армии, сражающейся во Франции, находится… более 50 тысяч русских солдат!

Темпераментные французы легко верили любому слуху, поверили и этой газетной «утке». Смягчить праведный гнев французских республиканцев смогли русские революционеры, решительно выступившие на стороне Франции. Многие из них вступили в Национальную гвардию, многие сражались на баррикадах Лиона и Парижа.

В эту пору здесь были известные революционеры: Михаил Бакунин, Петр Кропоткин, Герман Лопатин, Петр Ткачев, Петр Лавров, Михаил Сажин, Дмитрий Иванчин-Писарев… Из писателей — Глеб Успенский, Николай Огарев, Петр Боборыкин… В восхищение привели французов бесстрашие и самоотверженность русских женщин-революционерок — Елизаветы Дмитриевой (Кушелевой-Томашевской-Давыдовой) и Анны Корвин-Круковской (сестры Софьи Ковалевской, которая, разыскивая Анну, вместе с мужем пробралась в блокадный Париж).

Среди вожаков парижан были и польские революционеры — Ярослав Домбровский и Валериан Врублевский.

А Лодыгин, оказавшись во Франции поначалу как изобретатель, также вскоре включился в активную борьбу — он стал «членом национальной защиты юго-востока Франции», — ведь жил он в это время в Лионе и Крезо, где на железных заводах Шнейдера строилась его летательная машина. Шнейдер — довольно известное историческое лицо. Богатый заводчик, он был председателем законодательного корпуса Франции. Две столь противоположные роли не мешали Шнейдеру притеснять рабочих так жестоко, что на его заводах в Крезо еще накануне франко-прусской войны прошли крупные забастовки. Для усмирения их Шнейдер вызывал войска…

«Рабочие Крезо, — писалось тогда в воззвании Марсельской федерации Интернационала, — являются первыми жертвами уже начавшейся борьбы. Наша обязанность — прийти им на помощь, не забудем об этом».

Из парижской секции писали: «Рабочие всех стран, протянем братскую руку помощи горнорабочим в Крезо, которые с такой смелостью и самоотверженностью ведут борьбу за наше общее дело — за освобождение труда».

И вот теперь предприимчивый Шнейдер, видя приближение пруссаков к городу, поспешал продать заводы американцам. Теперь он уже не обязан был строить лодыгинский летательный аппарат. Об этом нужно было договариваться с новыми хозяевами — американцами. Время шло, а дело стояло.

Прусская армия сжимала Париж «костлявой рукой голода», враг приближался к Крезо. И Александр Лодыгин надевает серо-красную форму национального гвардейца. Много странного видит он вокруг себя.

«Правительством национальной измены» назвал правительство национальной обороны Карл Маркс, пристально следивший за событиями во Франции. И к этому были все основания. Маршал Базэн 27 октября сдал пруссакам крепость Мец вместе со всей армией. Почти без боев! И этим открыл дорогу на Париж.

А 30 октября Национальная гвардия Парижа вынуждена была сдать деревню Бурже на подступах к столице, потому что генерал Трошю, орлеанист, медлил высылать подкрепление «этим пролетариям». Список преступлений против народа рос.

Пока же предавались интересы Франции на полях сражений, другой орлеанист, Тьер, по поручению правительства вел в главной квартире короля Вильгельма в Версале переговоры с Бисмарком об условиях перемирия. Это была уже вторая попытка правительства «национальной обороны» вымолить мир у врагов: до Тьера в ставке Бисмарка в Феррарьере побывал министр иностранных дел Жюль Фавр.

На предательскую сдачу Меца, на измену у Бурже, на унизительные переговоры о перемирии рабочие Парижа ответили 31 октября 1870 года восстанием. Они захватили ратушу, арестовали часть членов правительства, создали революционный орган власти — Комитет общественного спасения.

Но раздоры были и в лагере восставших. «Во Франции 1870 года никто никому не верил», — свидетельствует Александр Николаевич.

Активные участники событий, бланкисты и неоякобинцы (мелкобуржуазные демократы), резко расходились во взглядах на задачи восстания. Неоякобинцы хотели сохранить правительство, но при этом требовали наряду с ним создать коммуну, которая действовала бы по примеру Парижской коммуны 1789–1794 годов.

Бланки и его приверженцы были последовательнее — считали необходимым свергнуть правительство и установить революционную диктатуру народа. Но одни они ничего не могли сделать. Парижская федерация Интернационала устранилась от участия в выступлении — сказались прудонистские взгляды большинства членов федерации.

Пока восставшие дискутировали, оставшиеся на свободе члены правительства с помощью Национальной гвардии освободили арестованных министров и вновь овладели ратушей.

…Париж голодал. Для многих единственной статьей дохода было скудное жалованье национального гвардейца — 30 су в день. Хлебный паек дошел до 300 граммов в сутки. Ели кошек, собак, крыс… Но из осажденного Парижа воздушные шары приносили письма с верой в победу: «Нас хотят взять голодом — не возьмут. Мы станем кормиться патриотизмом…»

19 января 1871 года правительство совершило еще одно предательство — оно организовало крупную вылазку у Бюзенвиля (под Парижем), плохо подготовив операцию. В этой ловушке погибли тысячи бойцов.

Восстание 22 января — новый взрыв возмущения народа — было подавлено в несколько дней. Начались массовые аресты революционеров, закрывались демократические органы печати… А враг стоял у ворот и просто ждал, сохраняя силы. 28 января 1871 года «правительство национальной измены» объявило о капитуляции Парижа. Она, как сказал К. Маркс, завершила ряд правительственных интриг с врагом, которыми была отмечена деятельность «узурпаторов 4 сентября» с первого их дня пребывания у власти.

«Лучше победа пруссаков, чем народа!» — под таким лозунгом «воевало» правительство Трошю — Фавра, в котором Гамбетта был, пожалуй, самым талантливым оратором — златоустом. До последнего дня этот кумир французского народа призывал к «борьбе до последней крайности», вселял надежды в подход мифических свежих частей.

Правительство, боясь народа, покорно приняло грабительские условия капитуляции — в двухнедельный срок уплатить 200 миллионов франков контрибуции, сдать парижские форты, полевые орудия и другое оружие.

Но защитники Парижа не разоружались. У них оставались даже пушки… Кто знает, может быть, они еще пригодятся?

Избранное 8 февраля 1871 года Национальное собрание оказалось монархическим. Из 630 его депутатов — около 200 орлеанистов, столько же легитимистов, 30 бонапартистов, 200 буржуазных республиканцев. Маркс так писал об этом сборище: «Собрание вампиров всех отживших режимов, легитимистов и орлеанистов, жаждущих присосаться к трупу народа, — с хвостом из однотонных республиканцев… Собрание, представитель всего того, что есть мертвого во Франции…»[6].

17 февраля 1871 года главой исполнительной власти был назначен Тьер. 26 февраля в Версале был подписан прелиминарный мир, по которому Франция обязалась уплатить Пруссии огромную контрибуцию — 5 миллиардов франков золотом!

«Франция была побита. Пришлось заключить перемирие, затем мир, — вспоминал Лодыгин, — и платить миллиарды. Французское правительство объяснило мне, что сейчас летательная машина им не нужна, а зато деньги очень нужны».

Он сдал оружие национального гвардейца, снял красивую серо-красную форму. Переоделся в такую непривычную для французов русскую одежду.

…Он зашел в последний раз в ангар, взглянул на листы кровельного железа, которые так и не срослись в цельнометаллическую птицу… И быстрыми шагами, высокий, похудевший за эти полуголодные месяцы, зашагал прочь.

Ночью поезд увозил его из Франции.

В дороге он узнал о восстании парижского пролетариата — о Парижской коммуне. О бегстве правительства Тьера в Версаль.

Медленно, с частыми остановками, тащился поезд по всей уставшей от войны Европе. Громыхание его колес и ритмичная качка не мешали нашему путешественнику думать. А думать было о чем. Полетит ли его машина, если ее построить? Он все больше и больше сомневался в том. И это ему не нравилось.

Разговоры с Надаром и многими воздухоплавателями-конструкторами натолкнули его на важную мысль: все они, и он в том числе, слишком мало знают о полете аппаратов тяжелее воздуха. Здесь есть какие-то законы, но они пока неизвестны.

Что такое его аппарат? Длинный цилиндр, нос которого конусовидный, как у пули. Каркас из продольных и поперечных брусьев, обшитых кровельным железом. Железо в воздухе! Это так дико, что его неспроста осмеивают. Но он уверен: и форма, и конструкционный материал выбраны верно. Винты — один сверху для горизонтального полета, другой — позади, для вертикального.

Изменяя угол наклона лопастей, можно изменять и тягу винтов…

Но кто поручится за равновесие машины в воздухе? Ведь аэродинамики, науки, изучающей законы движения газа (воздуха) и сил, возникающих на поверхности тела, обтекаемом газом (воздухом), еще не существовало.

Интуитивно угадывая сложности, Лодыгин ввел для прочности конструктивное решение в виде известных у корабелов шпангоутов и стрингеров, обшитых металлом. А для полета ночью — электрофонарь.

Интересно, что эти находки его — и цельнометаллический фюзеляж, и винты сверху и позади, и шпангоуты со стрингерами, и электроосвещение — пригодились самолето- и вертолетостроителям, но… через полвека!

«Если к какой-либо массе приложить силу архимедова винта и когда сила винта будет более тяжести массы, то масса двинется по направлению силы» — вот что открыл уже тогда Александр Лодыгин для себя.

Гениальные идеи не пропадают, даже если они рождаются много раньше, чем их может реализовать наука и техника.

С высоты знаний землян XX века мы может утверждать, что электролет Лодыгина в ту пору не взмыл бы в воздух, но вслед за журналом «Электричество» (1929, № 11) можем воскликнуть: «Какая редкая смелость и независимость мысли в век пара!»

Через полстолетия, когда рождался первый вертолет в Советской России, над ним работал большой коллектив ученых, использующих данные новой науки — аэродинамики.

Крохи модельки проходили многократные испытания в аэродинамической трубе, результаты анализировались, в итоге вновь и вновь изменялась конструкция, и так до тех пор, пока очередная модель показала себя устойчивой в бешеных потоках воздуха аэротрубы. Но и после этого построенный в натуральную величину вертолет полетел не сразу — доводка отдельных узлов шла больше года: специалисты разных областей науки и техники помогали вертолету подняться в воздух.

Чутьем гения понял двадцатитрехлетний Лодыгин, что электролет его пока только мечта. Законы, по которым он сможет взмыть в небо, человечество покуда не открыло.

Но если б позволили ему строить, экспериментировать, привлекать ученых…

Можно ли надеяться на такое счастье?

Вдруг приедет, примчится в Главное инженерное управление, где он оставил свой проект, а ему скажут:

— Что-то вы, батенька, запропастились! А мы уж тут заждались! Разрешение на постройку вам дано, деньги тоже. Стройте!

Чего не передумается в дороге! Чего не перемечтается…

Он возвращался домой с тем же узелком, с чертежами, потершимися на сгибах, да еще с песней — презентом лионцев.

Песенка о том, «какие чудаки эти русские! Вот один из них — молодой и красивый, не зная ни немецкого, ни французского языка, отправился с какими-то чертежами придуманного им воздушного снаряда из России через всю воюющую Европу. Да еще без гроша в кармане! Пруссаки принимали его за французского шпиона, а французы — за прусского. Его хотели повесить на газовом фонаре. Но парень был так хорош собой, что первыми его пожалели женщины, а потом и недогадливые французские мужчины сообразили, что не может быть этот «русский медведь в красной рубашке-косоворотке» прусским шпионом, и теперь этот парень из далекой заснеженной России воюет за Францию. О Франция, милая Франция, лучшие люди со всего света воюют вместе с нами за твою свободу».

Да, еще одно приобретение сделал Александр Николаевич за эти месяцы во Франции — он выучил французский язык, который так не любил в кадетском корпусе, и говорить на нем теперь мог не хуже российского «светского льва» — с прекрасным прононсом.

Электролету нужна лампа накаливания. Но только ли ему? Сколько еще по Руси прокопченных изб с лучиной, со свечами! А газовые фонари так капризны в обслуживании, да не безопасны для людей…

Будущее за электричеством — в этом нет сомнения. Не беда, что лампы накаливания, безопасной, удобной, с теплым мягким светом, пока что нет в природе. Он уже видит ее в своих мечтах.

…Снегом большим и сыпучим встретил его Петербург. На Невском бледно светили газовые фонари, не подозревающие, какую участь заготовил им рослый молодой человек, одетый легко, не по-зимнему и потому шагающий размашистым скорым шагом.

Загрузка...