Ложь

Никто не отказался от соблюдения этих правил. Что бы мы ни принесли взамен, каждой достанется дюжина таблеток хинина и десяток — аспирина. Это всё.

Я думала о мамином кольце, знала ведь, что это единственная память об отце.

Потом я подумала о Дороти Буш — о ее отечном лице, помертвелом от невыносимой боли, о воспалении у нее в мозгу, которое убьет ее, если нам не удастся его уменьшить, — и заняла свое место (одиннадцатое) в очереди из пятнадцати женщин, сидевших в потемках.

К чести Дейрдре Макнаб, она — установив правила обмена — заняла в этой очереди последнее место.

Одна за другой женщины вставали и шли к ограде, уже шагов через пять исчезая во мраке. Ночи в тропиках очень темные. Звезд много, но они не освещают ночь так, как здесь, в Мэне. Очередь продвигалась каждые две минуты.

Когда настал мой черед, я думала лишь об одном: вот я иду сквозь потемки навстречу какому-то мужчине или женщине, чьего лица не увижу, встретятся только руки, дающая и берущая, просунутые сквозь металлическую сетку.

Они тоже не увидят меня, и это не менее странно. Но не бесчеловечно. В таких обстоятельствах рука — все, что требуется от человеческого существа.

103. Я должна закончить эту историю. Иначе нельзя.

Наконец настал мой черед.

Женщина, что была за мною, ткнула меня пальцем в поясницу, так что я едва не упала. Поднявшись, я обнаружила, что одна нога затекла. Несколько шагов как в кошмаре. Как во сне — замедленное движение по грязи.

Когда я добралась до ограды, мне достаточно было дотронуться до сетки, чтобы дать знать человеку на той стороне: я здесь. Никаких слов. Никаких голосовых контактов. Только язык наших пальцев.

Кто-то тронул мое запястье. Стиснул его, словно стараясь разжать мне ладонь. Ясно: хочет получить плату. Тут сердце у меня замерло. Я-то думала, обмен произойдет одновременно — мое кольцо на их аспирин и хинин. Но нет. Они хотели знать, что я предлагаю.

Я сняла кольцо — золотое, с гравированными инициалами родителей и датой их свадьбы: 30 октября 1924 года, — положила на ладонь и просунула наружу.

Кольцо взяли очень осторожно, едва ощутимым прикосновением — точно птица подхватила его клювом. Потом донесся очень характерный звук: кто-то открыл рот и попробовал кольцо на зуб.

Я ждала.

Наверняка они сразу поняли, что оно настоящее.

Потом, наконец, пальцы снова коснулись моей ладони. Я ощутила тяжесть одной склянки, затем еще одной — та и другая были горячие, потому что побывали в ладони моего анонимного покупателя. Я помедлила — не зная, закончен ли торг, не зная, сколько аспирина и сколько хинина в этих склянках, — и тогда чужая рука сжала мои пальцы вокруг этих склянок.

Я отдернула руку и, не оглядываясь, пошла назад, к маме.

Когда я вернулась, насквозь мокрая и с ног до головы перепачканная, мама по-прежнему сидела возле моей койки, сжавшись в комочек, но теперь она спала.

Я разбудила ее, отдала ей склянки и сказала:

— Дело сделано.

Она пересчитала аспирин — двенадцать таблеток, потом хинин — десять. Кто бы ни был тот человек за оградой, уговора он не нарушил.

Не проронив ни слова, мама ушла. Она навсегда потеряла свое кольцо и, я уверена, в глубине души жалела об этом. Но и ликовала. Теперь она могла реально помочь Дороти Буш.

Как была грязная, потная, перепуганная, я забралась под москитную сетку, но до самого утра так и не сомкнула глаз. Думала о пальцах, к которым прикасалась, и о лице, которого не видела. А еще слушала птиц — и ждала солнца.

104. Наутро за мной пришел один из людей Норимицу. Пришел с винтовкой в руках и сквозь москитную сетку ткнул меня стволом.

Остальные обитательницы барака молча (так у нас было заведено) наблюдали, как я, по-прежнему босая, все в том же темном «освободительном» платье, шла по ступенькам, через лагерь, за ворота.

Всю дорогу до резиденции полковника солдат молчал, только тыкал мне стволом в спину.

Подойдя к калитке, я не смотрела на сады, смотрела только на широкие деревянные ступени террасы. Год назад, тоже утром, он стоял там и наблюдал за мной сквозь потоки дождя.

Сады полковника Норимицу — это песок и камни. Ни единого цветка. Песок был аккуратно разровняй граблями, камни, стоявшие там уже около двух лет, позеленели от мха и походили на островки среди моря.

Снова хлынул дождь, солдат втолкнул меня в калитку и, тыча в спину ружьем, погнал по дорожке и вверх по ступенькам.

У дверей пришлось подождать.

Вообще-то двери как таковой не было — только проем, прикрытый короткой традиционной занавеской.

Солдат нагнулся, поднырнул под занавеску и доложил, что узница доставлена. Через секунду-другую он появился снова и кивнул мне: дескать, проходите.

У меня не было времени подготовиться — или хотя бы подумать, зачем меня сюда привели. Конечно, в приступе жуткого страха мелькнула мысль, что это наверняка связано с моим ночным походом к ограде. Но я никак не могла понять, почему жертвой выбрали меня. Больше никого из пятнадцати женщин к полковнику не вызвали. Некоторых я знала и, проходя мимо бараков, видела их. Видела и Дейрдре Макнаб, она с привычным спокойствием занималась своим делом. И, судя по всему, никого из них не допрашивали и не карали.

Должно быть, я первая.

Полковник Норимицу сидел за простым деревянным столом, голым, как пустыня. Голова гладко выбрита, лицо чуть ли не красивое. И глаза вовсе не жестокие, хотя и не добрые. Я не могла прочесть их выражение.

Прежде чем заговорить, он выждал секунду-другую, а я смотрела, как он наблюдает за мной, и думала, что и ему, наверно, не менее трудно разобраться во мне: мокрые волосы облепили голову, руки и ноги в грязи, платье похоже на неуместный маскарадный костюм.

Я не сомневалась, что буду наказана за содеянное, а поскольку мой противозаконный поступок предполагал самую суровую кару, с ужасом ждала, что будет.

Полковник Норимицу — для японца он был среднего роста, примерно пять футов и шесть-семь дюймов — встал.

Заговорил он по-английски, с ошибками, высокопарно, однако необычайно учтиво и даже с чувством.

— Я, — начал он, — имею для вас кое-что, являвшееся вашей собственностью.

Тут я, кажется, мигнула.

Он протянул мне бумажный пакетик, маленький, квадратный.

Секунду-другую я даже взять его не могла. Не представляла себе, что там; уж наверное не моя записка.

— Берите, пожалуйста, — сказал полковник.

Я взяла.

Как только пакетик очутился у меня в ладони, я поняла, что в нем. Не открывала, но все равно знала, чувствовала на ощупь, что в этом аккуратном пакетике лежит мамино обручальное кольцо.

В полной растерянности я стояла с пакетиком в руке и смотрела на полковника Норимицу.

— Идите же, — сказал он. — Никаких расспросов.

Он вышел из-за стола и, поднырнув под занавеской, исчез на террасе.

Я последовала за ним, сжимая в кулаке пакетик.

Поблагодарить я не осмелилась. Знала, что он этого не хотел. В общем-то, не хотел даже, чтобы я как-то оценила его поступок.

Вскинув подбородок (руки он заложил за спину), полковник показал на лагерь.

— Будете стоять там шестнадцать часов.

— Да. — Я поняла. Все должны думать, что я наказана.

Потом он перевел взгляд на свой сад и коротко сообщил, почему камни именно так расставлены на широком пространстве спокойного песка, где даже под дождем сохранились следы грабель.

— Острова Ниппон.

Я тоже посмотрела туда.

Конечно. Камни в точности повторяли Сикоку, Кюсю, Хоккайдо и Хонсю — четыре главных острова Японии.

105. В тот день я шестнадцать часов простояла под дождем. Лицом к полковникову саду. А он сам время от времени выходил посмотреть на меня, как раньше. Пакетик, по-прежнему неразвернутый, был у меня в руке. Пока стояла, я мысленно составила целый список всяких идей: вполне возможно, что Норимицу собственноручно передал лекарства сквозь сетку; что опознал мамино кольцо по инициалам и понял, что вернуть его можно только через меня, ведь именно я наблюдала за ним после смерти отца; что даже чудовища не насквозь чудовищны, как он скажет позднее; что в этот миг я стала взрослой, взрослее не бывает; что до сих пор моя неосведомленность насчет правды о человеческой натуре была огромна, как Японское море, а Японское море — это песок.

106. Как мы ни старались, Дороти Буш не выжила. Я никогда ее не забуду. От нее — благодаря ей — я узнала, что мы далеко не так часто, как надо бы, идем на жертвы ради таинств чуда. Никто не мог определить ее характер. Она попросту была невероятно полна жизни. И тяжесть ее смерти оказалась столь же велика. Придавила даже ее недругов.

107. Мне все меньше и меньше по душе собственное подозрение, что коль скоро мир всегда исчезает за горизонтом, то исчезает и жизнь. И что мы — подобно кораблям с парусами и шлейфами дыма — переваливаем через этот рубеж и попросту исчезаем. Лучше б я не верила, что смерть не более чем такое же вот исчезновение. Пятидесятидевятилетнему человеку эта мысль почему-то кажется недостойной, хотя я всегда считала большой удачей, что не разделяю широко распространенный взгляд на смерть как наказание или по меньшей мере расплату. Мне бы очень хотелось примириться с этим на удивление простым научным фактом: мы умираем. В конечном итоге важно только одно — как мы умираем.

108. Решив, что душевное равновесие достаточно восстановилось и можно покинуть пляж, я встала и пошла вниз по дюне к дощатой дорожке. В прошлом два крепких коктейля никогда не составляли проблемы, поскольку в прошлом я никогда не выпивала их в течение одного дня и уж тем более в течение одного часа. Алкогольные напитки всегда были для меня лишь данью официальной традиции. Иной раз вино за ужином, иной раз херес после обеда, «манхэттен» вечерком. К джину я в жизни не прикасалась, а водку впервые попробовала сегодня. И не сомневалась, что с похмелья буду мучиться пресловутой головной болью, — но ничего такого не случилось. Правда, я беспокоилась из-за своих пилюль. Врачи постоянно твердят, что, приняв лекарство, ни в коем случае нельзя пить спиртное, и я всегда свято соблюдала это правило. Впрочем, никаких вредных воздействий вроде бы не наблюдалось, и я решила, что мне повезло.

Когда я вышла на дорожку, собираясь идти в гостиницу, тревог у меня хватало, причем посерьезней собственного здоровья. Что произошло с фотографиями Мег и как это выяснить? Простую кражу установить довольно легко. Надо спросить. Я всегда так считала. Но тут кража не простая; вор наверняка не хуже меня понимал, с чем все это связано. И тревожил меня не столько разговор с Мег, сколько разговор с Найджелом. У каждого из них были вполне веские причины утащить эти фотографии, хотя, что касается Найджела, я не могла толком сообразить, какие именно. С Мег все более-менее просто. Если она взяла снимки, то наверняка чтобы показать их Майклу. С другой стороны, она же могла прямо так и сказать, верно? Разве трудно было передать через Робина: «Я взяла на время свои фотографии». Но она этого не сделала. И записки не черкнула.

А Найджел? Какие серьезные причины могли быть у него?

Снимки никоим образом его не компрометировали. И если он сумел воспользоваться случаем и глянуть на них, когда принес конверт, то наверняка увидел, что беспокоиться ему совершенно не о чем. Вдобавок, если этот болван хоть немного разбирается в любительских фотографиях, он вполне мог сообразить, что ни одна коммерческая мастерская не станет печатать фото голых мужчин. Найджела могли интересовать только негативы. Хотя вряд ли ему известны такие тонкости.

Все-таки это Мег, решила я. Взяла показать Майклу. Вечером вернет, с объяснениями. Или я найду их, может прямо сейчас, в своей почтовой ячейке, у стойки портье.

С такими вот мыслями я зашагала через лужайку, как вдруг услыхала над головой шум самолета и увидела, как народ показывает на него пальцем.

Подняв глаза, я заметила моноплан, летевший на сравнительно небольшой высоте в сторону океана. За ним тянулся большой длинный транспарант, вроде тех, что рекламируют открытие благотворительных базаров и торговых гипермаркетов.

В эту минуту прочитать надпись было невозможно, и я вместе с остальными повернулась, глядя, как самолетик мчится над душевыми и над песком. Долетев до айсберга, он изменил курс и пошел параллельно пляжу.

Теперь надпись читалась совершенно отчетливо:

Я пошла дальше, мимо зевак, и не задерживалась, пока не очутилась в холле.

109. В холле было почти безлюдно. Только на одном из диванов сидела и ссорилась молодая пара — явно временные постояльцы. Ей в «Аврора-сэндс» совершенно не нравилось, и она хотела уехать. А он твердил, что надо остаться, поскольку в «Пайн-пойнт-инне» принимают только тех, кто заказал номер заранее, а до ближайшего жилья, как говорится, не прыгнешь, к тому же придется «снова каким-то образом объезжать дорожный кордон».

Эта фраза меня заинтриговала: выходит, народ сюда не пропускают, — но до поры до времени я отвлеклась от сей интриги, услышав возбужденные голоса в конторе за стойкой портье. Один из голосов определенно принадлежал Лоренсу. Другой, чуть менее возбужденный, — почти наверняка Куинну Уэллсу.

Кэти стояла за стойкой с таким видом, словно ничего не видит и не слышит.

Я кашлянула — и улыбнулась.

Она вышла из оцепенения и воззрилась на меня, будто сразу и не поняла, кто перед нею.

— Да, мисс Ван-Хорн?

— Отсюда я плохо вижу свою ячейку, — слукавила я. — Там случайно нет почты?

Кэти обернулась посмотреть.

— Нет, мэм.

Снова повернуться ко мне она не успела, из приоткрытой двери конторы донеслись оглушительные крики. Кричал Лоренс, и я не стану повторять его слова. Если исключить невоспроизводимые эпитеты, суть сводилась к следующему: Куинну Уэллсу надо срочно проверить головку, раз ему невдомек, что творится что-то странное. И так далее.

— Извините, мисс Ван-Хорн. — Кэти шагнула к двери и плотно ее закрыла.

Спорщики на диване замерли, не сводя глаз со стойки портье, словно она, того гляди, взорвется. Я подарила им благосклонную улыбку, думая о том, какие ужасные впечатления останутся у них от нашей чудесной старинной гостиницы.

Дверь, только что закрытая, распахнулась, выпустив в холл Эллен Уэллс и Джуди, Кэтину сменщицу.

Джуди плакала, а Эллен обнимала ее за плечи. Ситуация внушала гнетущую тревогу. Какое отношение Лоренс имеет к этой плачущей девочке? Почему он кричал, да еще в таких ужасных выражениях, на Куинна Уэллса, который, что ни говори, владеет этой самой гостиницей? И почему Эллен, проходя с Джуди мимо стойки, так странно взглянула на меня, а потом увела девочку через парадный подъезд к Дортуару?

Ответы услужливо явились почти сию же минуту.

Лоренс Поли вышел из конторы Куинна Уэллса — с видом человека, которого только что уволили. Бледный, весь дрожит, и на лице однозначно написано: о чем бы ни шел спор, он проиграл.

Он выбрался из-за стойки портье, прошагал через холл к парадной двери, и тут только стало ясно, что он заметил меня.

— Ты мне нужна, Ванесса, — сказал он. — Жду тебя на улице.

Когда Лоренс ушел, я собралась с мыслями ровно настолько, чтобы снова повернуться к Кэти и задать абсолютно ненужный вопрос:

— Ты случайно не знаешь, нужно ли заранее созваниваться, если хочешь пойти в «Пайн-пойнт-инн» потанцевать?

Кэти пока не успела толком собраться с мыслями.

— Я… не знаю… я…

У нее за спиной возник Куинн Уэллс.

— Нет, мисс Ван-Хорн, не нужно. Но, пожалуй, лучше быть там часиков около восьми.

Я поблагодарила. Куинн — вполне порядочный молодой человек. Без сомнения, потеря семейной гостиницы весьма тяготит его совесть. По-моему, он действовал открыто и разумно, не делая тайны из причин продажи, хотя цифр, конечно, не называл. Не скрывал и того, что знает: очень многим из нас трудно простить ему этот поступок. Как-никак нашей истории было в «Аврора-сэндс» ничуть не меньше, чем его. А то и больше. Но Куинн никогда не закрывал глаза на наше недовольство, не делал вид, будто оно неоправданно. Не делал вид, будто не желал продажи. С его плеч свалится огромная обуза. Во-первых, он избавится от вечного страха перед пожаром. Годами ему приходилось выкраивать средства на меры безопасности, при том что они постоянно и все быстрее требовали модернизации. С гордостью могу заявить: я не из тех, кто, с одной стороны, твердит, что, случись пожар, «гостиница вспыхнет как трут», а с другой стороны, жалуется, что Куинн Уэллс «испортил прелестный старинный потолок, утыкав его разбрызгивателями». Эти же люди громче всех возмущаются у стойки портье, что Куинн поднял расценки, хотя сделал он это потому только, что обеспечил меры безопасности, которые спасут им жизнь. Наверняка он порой думает, что иные из нас не заслуживают ничего, кроме презрения.

Потому-то мне скорее жаль Куинна — мало того, что в этот последний сезон на него свалилась смерть Колдера, так еще и пришлось, вот только что, воевать с буйным постояльцем в лице Лоренса Поли.

Я, конечно, умирала от любопытства. Из-за чего тут разгорелся сыр-бор и почему Джуди плакала?

Намекая, что не прочь выслушать сию историю, я ждала и для виду копалась в своей сумке, но, увы, услышала только:

— Кэти, зайди, пожалуйста, на минутку в контору.

Я подняла глаза и увидела, как девушка следом за Куинном прошла в контору и закрыла за собой дверь. Закрывающаяся дверь — как мягкая, однако же наглая пощечина.

Чувствуя на себе взгляды временных постояльцев, я обернулась к ним и «весело» сказала:

— Если вы приехали ради айсберга, то на всем побережье не найдете места лучше, чтобы им полюбоваться!

Засим я поспешила к выходу. Но успела услышать, как молодая женщина сказала мужу:

— Айсберг? Какой еще айсберг? По-моему, они все тут с ума посходили!

110. Лоренс ждал меня на подъездной дороге, едва сдерживая ярость.

По всей видимости, пока я баловала себя «кровавыми Мэри» и сидела на дюне, он продолжал изыскания и кой-чего накопал.

Во-первых, когда он занимался починкой «бьюика», размышляя о вероятной судьбе Лили и о том, как бы нам ее вызволить, то — краем глаза — приметил Найджела Форестеда, который не спеша направлялся к Дортуару.

Лоренс недолюбливает Найджела не меньше, чем я, наверно даже больше, ведь он мужчина. А мужчины не выносят таких вот Найджелов, считают, что подобные типы предают весь сильный пол, являя собой — как Найджел, в безукоризненной упаковке — всё худшее, что есть в мужчине: тщеславность, корыстолюбие и женоненавистничество. Эти изъяны свойственны большинству мужчин, но они стараются их худо-бедно замаскировать. Тщеславность прикрывают деланной скромностью, корыстолюбие прячут в потоках биржевой терминологии, норовя внушить окружающим, будто финансовый рынок интересует их сугубо теоретически, а свое женоненавистничество не выпускают за домашний порог — измываются над собственными женами, а перед всеми прочими женщинами изображают сущих очаровашек. Найджел Форестед попирает ногами их героические усилия — он щеголяет в белых костюмах и отутюженных пижамах, стремится поразить всех и каждого своими биржевыми выигрышами и пренебрегает Мэрианн настолько демонстративно, что ее спасает лишь собственная непроходимая глупость.

Стоит ли удивляться, что, заметив Найджела, Лоренс тотчас последовал за ним. Рассчитывал, наверно, изобличить его как заговорщика из тех, что спрятали труп Колдера и похитили Лили Портер.

В итоге он кое-что обнаружил, хотя, на мой взгляд, убедительностью эти факты не отличались. Но послушать его, так он застал Найджела чуть ли не в обнимку с трупом Колдера.

Следом за Найджелом Лоренс дошел до самой прачечной. (Уж кто-кто, а Найджел Форестед с его маниакальным пристрастием к белому цвету нуждается в прачечной больше других!) Там он немного подождал — ровно столько, сколько потребовалось, чтобы, как он с азартом увлеченного игрой мальчишки сообщил мне, «пятерками досчитать до ста», — и тоже вошел внутрь. Увы, возле стиральных машин торчала одна только Мэрианн, занималась форестедовской стиркой, совсем как утром Петра. Найджел исчез.

Напрашивался единственный вывод: он — в точности как мы — скрылся через заднюю дверь, вышел в аллею, к бывшей конюшне, где в морозильнике спрятано тело Колдера.

Лоренс хотел было пройти мимо Мэрианн, но не тут-то было: она остановила его. Одна из сушилок сломалась, так, «может, доктор Поли выручит женщину из беды?».

«Нет, — сказал Лоренс, — я в машинах не разбираюсь».

Он повернулся к задней двери.

«Но вы должны… Вы же мужчина…»

«Мне плевать, кто я. Машины я чинить не умею».

Заминка — вкупе с прочей пустопорожней болтовней Мэрианн — продолжалась минуты три. А затем, когда Лоренс наконец-то вырвался на свободу и зашагал к двери, эта самая дверь отворилась и вошел Найджел.

Весь Лоренсов план пошел прахом, и он совершенно невпопад брякнул:

«Наверху были, со студенточкой, а, Форестед?»

Эта фраза сорвалась у него с языка нечаянно, сама собой, и оставалось только надеяться, что Мэрианн воспримет ее как шутку.

Увы, нет.

«О-о! — воскликнула она, глядя на мужа, с обидой и возмущением. — Ты же сказал, что идешь облегчиться!»

Найджел покраснел.

А Лоренс поспешил уйти ни с чем, хотя был уверен, что желанные улики фактически уже у него в кармане.

Однако с поражением он не примирился.

По-моему, весь этот инцидент от начала и до конца свидетельствует о полной утрате здравого смысла. А уж финал вообще вышел за пределы добра и зла.

Лоренс не сомневался, что Найджел поставлен «присматривать за трупом» (кто бы там оный ни поместил), «регулярно наведывается туда и проверяет, не растаял ли лед и не пора ли заказать еще», — а потому пересек подъездную дорогу и направился к «бьюику», запаркованному возле «Росситера», и вот тут, как на грех, на глаза ему попалась Джуди, девушка-портье, которая только что закончила смену.

Решение родилось у него спонтанно, едва он увидел Джуди. Не она ли дежурила в холле тем вечером, когда Найджел звонил в полицию? Не она ли и соединила его с участком?

Точно.

И Лоренс спросил:

«Джуди, можно вас на два слова?»

Эти два слова вылились в катастрофу.

Короче говоря, Лоренс попытался убедить Джуди, что ее долг проверить «все входящие и исходящие звонки мистера Форестеда». Объяснил бедной девочке, что мистер Форестед замыслил «какое-то неблаговидное дельце и…».

И тут он явно хватил через край.

Сказал, что готов оплатить ей любую информацию о телефонных звонках мистера Форестеда.

Я называю Джуди девочкой, но ей уже девятнадцать. И в колледже Маунт-Холиок[32] она изучает как раз политологию. Девочка милая и, слава Богу, в душе идеалистка. Она, разумеется, слышала про Никсона с его пленками и про Митчелла с его подслушивающими устройствами[33], а потому твердо сказала:

«Этого я сделать не могу».

Этого я сделать не могу.

Думая о Джоуэле, отказавшемся нарушить закон для Чилкотта, и о Джуди, отказавшейся сделать это для нас, я могу только воспрянуть духом и повеселеть. Молодежь еще не полностью вросла в наше общество, пока. Вернее, если учесть иные реалии, придется добавить: не вся молодежь. Вот Найджел Форестед безусловно врос.

— Ты не иначе как спятил, — сказала я Лоренсу. — Только сумасшедший мог предложить такое.

Он посмотрел мне прямо в глаза и произнес с поистине пугающей логикой:

— Ты хочешь вызволить Лили?

— Да.

— В таком случае я вовсе не спятил, Ванесса. Я просто хочу поставить вопрос ребром.

Помолчав, я спросила:

— Что произошло с Куинном?

— А-а, глупышка рассказала ему, и он по телефону попросил меня зайти и объяснить, в чем дело.

— Ну что ж., ты вряд ли можешь упрекать его.

— Да? А тебе не кажется, что коль скоро все происходит во владениях Куинна Уэллса, то он наверняка хоть что-нибудь да знает?

Я глубоко вздохнула. Лоренс прав. Об этом я не подумала.

— А теперь, из-за болтливой дурехи Джуди, мы, понятно, у Куинна на подозрении.

— Так ведь мы ничего не сделали, — возразила я. Лоренс только молча посмотрел на меня.

Мы безусловно кое-что сделали. Вернее, он.

111. Итак, сегодня я отправлюсь на танцы.

Лоренс и Петра заедут за мной. Танцы я использовала как оливковую ветвь, всучила им ее, оплатив няню. Детям в любом случае необходимо отдохнуть от Петры. Она круглые сутки торчит при них, причем только и знай что читает. Вряд ли им это на пользу. Я ни разу не видела, чтобы они играли с другими детьми. Ни разу. Они просто слоняются вокруг коттеджа или садятся на велосипеды и исчезают на несколько часов, всегда вдвоем — без друзей. Это ненормально. Им необходимо общаться с другими людьми. Пожалуй, в няни надо пригласить Маргарет, которую, кажется, поголовно все обожают, спортивного вида девушку с короткими рыжими волосами. Хотя Онор мне очень нравится, я всегда желала, чтобы мой столик обслуживала Маргарет, которой, увы, отведен иной конец столовой. Она обслуживает Мег и Майкла, Лину Рамплмейер, генерал-майора Уэлча с супругой и Парней. Парни вечно над ней подшучивают, а она с удовольствием им подыгрывает. Хохотушка Маргарет. Да, именно ее я и попрошу посидеть с детьми. Вдруг ей удастся то, чего не может никто другой, — вернуть Хогарта и Дениз в живую жизнь.

Петра наверняка прикинется, что ей совершенно неохота идти на танцы, и будет ужасно злиться. Ладно. Пусть ее кричит в приступе раздражения: я уже забыла, когда в последний раз надевала платье! Прекрасно! Революционно-феминистская злость Петры! Я поклялась никогда больше не наряжаться! Не делать прическу! Не краситься… не надевать туфли на каблуках! А вы опять заталкиваете меня в эти доспехи! Я вас убью! Но на деле она получит удовольствие. По крайней мере даст выход адреналину. Ему надо выплеснуться, слишком долго она держала его под замком.

Петре и Лоренсу пора менять боевые позиции. Хватит им молчать. Вынуты из шкафа и сняты с плечиков вечернее платье и синий блейзер, блестящие ботинки и туфельки на высоких каблуках, ожерелья и галстуки. Мужчина и женщина. Наконец-то они будут в обществе, все четверо — родители и дети.

Лоренс тоже останется доволен — еще бы, возможность переключиться на нечто вполне конкретное, определенное, отрешиться от засыпанного льдом загадочного трупа в конюшне, от скользкого Найджела Форестеда, который ведет темную игру и ходит в белом, от неуловимого доктора Чилкотта, который мелькает буквально повсюду.

112. Некоторые границы не нуждаются в кордонах, нарушить их просто немыслимо. Такова граница между «Пайн-пойнт-инном» и «Аврора-сэндс».

Разве не удивительно, что взрослые люди культивируют подобные мифы — легендарные предрассудки, с незапамятных времен разделяющие обитателей двух гостиниц?

Вряд ли удастся перечислить все, что приходит на ум, когда я думаю о том, как мы ненавидим пайн-пойнтских, как возводим напраслину на все стороны их жизни, черним их вкус, их машины и браки, их культурную серость и отсутствие интеллектуальных интересов, их изнеженность, о которой свидетельствует бесконечная вереница тележек с клюшками для гольфа, хотя игровой круг включает всего-то девять лунок. А еще обнесенный стальной оградой бассейн возле океана.

Сегодня вечером мы проникнем на их территорию. Под видом гуляк На деле же лишь затем, чтобы вернуть Лили Портер домой.

113. В холле «АС» восседал на своих местах весь Стоунхендж во главе с Арабеллой, озирая поверх очков в стальной оправе окружающее пространство. На верхней площадке лестницы я помедлила: не забыла ли, как сделать свой выход эффектным, не скатиться по ступенькам? Я прижала руку с сумочкой к бедру, приподняла тяжелую тафтяную юбку. Мне вспомнились многие годы, когда мы с мамой каждый вечер спускались вниз в парадных туалетах. Но так было года до 1955-1956-го, тридцать, а то и больше лет назад.

Это платье я надевала один-единственный раз, прошлой осенью, в тот вечер, когда официально стала членом Академии. Еще до сердечных недомоганий и смерти мамы. Держалась я тогда прямее, по-моему. Держалась прямее, казалась выше ростом, меньше боялась отвисшей груди. Такие платья — строгого покроя — Мег называет радость мазохиста. Сплошь прямые линии, квадратный вырез, бархатная вставка на груди, в самый раз для жемчуга. Ношу я его без пояса, хотя талия у меня есть. Мне нравится его отклик на движения, нравится его обманчивая тяжесть. Нравится прикосновение плотного шелка к ногам. Терпеть не могу ткани, которые как бы и не чувствуешь. Стало быть, платье у меня из тафты, черной, проплетенной нитями цвета зеленых листьев и берлинской лазури. Туфли же из зеленовато-синего атласа. А довершает наряд китайский жакет, затканный серебряными птицами и кобальтовыми драконами.

Памятуя об Арабелле, я еще на верхних ступеньках распахнула жакет. Хотела выгодно продемонстрировать подкладку. Темно-розовую. Выглядит она потрясающе, я знаю. Жаль, я не актриса! Ну да ничего, постараюсь сделать все, что могу — я приподняла подол и спустилась вниз, на свет.

Арабелла увидела меня, и нить в ее пальцах поползла сквозь вышивку чуть медленнее. Иголка блеснула, словно рыбка, выпрыгнувшая из моря крепа на Арабеллиных коленях, — хорошо бы, она прыгнула по собственной воле, прямо ей в глаз.

Я улыбнулась. Но не сделала ни малейшего движения в ее сторону.

Весь Стоунхендж воззрился на меня.

— Несса… Ванесса… есса… — услышала я. Точь-в-точь змеиное гнездо.

С террасы неторопливо вошли Найджел и Мэрианн. Желтые ботинки Найджела были в ярко-зеленых пятнах от травы. Судя по всему, он их еще не заметил. И лучше бы не замечал, пока не окажется на ярком свету, посреди холла, в центре всеобщего внимания. Полный конфуз. И поделом, давно пора. Он приближался ко мне, но до сих пор ни разу не бросил взгляд вниз.

— Вы надели китайский жакет, — изрек Найджел, с бюрократической авторитетностью — очевидное ничем не грозит.

Я промолчала.

— Прелесть, — сказала Мэрианн и тотчас дерзко протянула руку, потрогать. — Настоящий?

Я отступила назад. Лучше сказать — отпрянула. Я отпрянула.

— Куда-то идете, мисс Ван-Хорн? — спросил Найджел.

— Танцевать, — ответила я.

— Прелесть, — повторила Мэрианн. — Мы тоже идем. — Она лучезарно улыбнулась, взяла Найджела под руку и добавила: — А на завтра вы приглашены?

Найджел побелел, лицо стало под цвет костюма.

Приглашена?

114. Петра подобрала длинную зеленую юбку на колени и жала на педали босыми ногами. Я сидела впереди, рядом с ней. Лоренс устроился сзади. Рыжеволосая Маргарет, наблюдая за нашим отъездом из-за сетчатой двери «Росситера», с серьезным видом подняла на прощание руку. Дениз и Хогарт, судя по всему, пребывали в ссылке, совершенно добровольной, — их нигде не было видно. Вечер начинался не слишком удачно.

Петра не только не соизволила поблагодарить меня за няню, но вообще словом об этом не обмолвилась, а Лоренс, прежде чем погрузиться в угрюмое молчание, произнес одну-единственную фразу. И сказал он вот что:

— Остановись возле Уолдо, сигареты надо купить.

Между тем мне вручили пластиковый пакет с туфлями Петры, предупредив, чтобы я их не уронила. Туфли лежали у меня на коленях, словно никому не нужные котята, которых везут топить.

Поездка, при всей ее нервозности, напомнила о том, какую огромную благодарность за то, что живешь на свете, можно испытывать, когда в окна задувает ночной ветер, насыщенный ароматом сосен и океана. Я сидела в завороженном молчании, глядя из-под ресниц на проплывающие мимо леса и болота, на темные силуэты птиц, летящих к гнездам, и яркие промельки неба, отраженного в спокойной серой поверхности узкого залива, справа от дороги.

Пансионат для престарелых «дочерей американской революции» мы оставили по левую руку, серые, аскетические постройки бледными пятнами мелькнули в просветах среди кленов и берез. Я невольно улыбнулась. Потом мы проехали мимо моего любимого заведения — хиллиардовской теплицы и питомника — с ящиками красной герани и мешками сфагнума во дворе, с небрежно свернутыми шлангами и пыльными штабелями фальшивых греческих урн, вязанками бамбуковых грабель и лопат, которые так и просятся в руки.

Потом мы очутились возле Уолдо.

Пансионат и теплица расположены на морской стороне дороги. «Уолдо» же — на противоположной, ярдах в десяти от границы между общественным сектором Мыса и частным Ларсоновским анклавом. В дальнем конце владений Уолдо, на маленькой песчаной автостоянке, высится первый из знаков, предупреждающий нарушителей: ЛАРСОНОВСКИЙ МЫС ОХРАНЯЕТСЯ ЧАСТНОЙ ПОЛИЦИЕЙ.

Петра остановила «бьюик» перед магазином, но мотор не заглушила. Лоренс выкарабкался наружу, демонстративно, с размаху, хлопнув дверцей. Двор освещали витрины этого заведения, которое хозяин, означенный Уолдо, нарек «Всякая всячина и пиво»; в витринах красовались коппертоновские лосьоны для загара, горки оранжевых теннисных мячей, пирамиды банок с кемпбелловским консервированным супом. Над дверью тучей толклись мелкие серые мотыльки, спешили свести счеты с жизнью у горящей красным огнем рекламы бутылочного пива «Миллер». Глядя на мотыльков, я вдруг подумала, как печальна их участь. Останки спаленных телец тонкой пылью устилали ступеньки. Я закрыла глаза, вдохнула запахи моторного масла и бензина, долетавшие от автостоянки, позволила им смешаться с запахом соленых болот, деревьев, проселочных дорог — квинтэссенцией летнего Мэна. Сквозь рокот работающего мотора мне слышались голоса козодоев, древесных лягушек и жаб, нервный стрекот сверчков. Вечерние сумерки, где угодно, в любом месте, — но, если добавить сюда крики тропических птиц, можно мысленно перенестись на Яву. Так и случилось со мной.

Я взглянула на Петру — давай поговорим, нельзя же все время молчать! Однако она сидела с обычной хмурой миной — рот упрямо сжат, взгляд безучастный, на лице написан полный отказ вступать в какой бы то ни было контакт. Я стала смотреть на витрины.

Там обнаружилось объявление, которого я раньше не видела.

Неровные, торопливо составленные строчки, буквы небрежные, самоклейки из алфавитных наборов, какие всегда можно найти в журнальных редакциях, где их используют для макетов. Здесь, в витрине Уолдо, отсутствие редакторов тотчас бросалось в глаза. Буквы прыгали, совершенно не держали строй, а в трех местах закрались орфографические ошибки. И сам текст производил странное впечатление — этакая смесь льстивой просьбы и приказа:

С какой стати, подумала я, шефу полиции подписывать такое объявление? Подписи директора музея было бы вполне достаточно. С другой стороны, я имела счастье лицезреть этого начальника в деле, на пляже, и охотно верю, что все происходящее на Ларсоновском Мысу совершается под его неусыпным надзором. Судя по стилю и манерам, этот У-м Биллингс здорово смахивает на этакого мини-диктатора. И Мыс, несомненно, его личный Гаити.

115. Лоренс наконец вернулся к машине — карманы блейзера, набитые пачками сигарет, некрасиво оттопыривались — и нарушил молчание, сообщив, что мистер Уолдо поделился с ним более чем тревожными новостями.

— Отсчитывая сдачу, он, конечно, заметил мой вечерний костюм и спросил: «На танцы идете?» А когда я ответил «да», состроил многозначительную мину и поинтересовался: «Паспорт-то у вас при себе?» Я, понятно, рассмеялся и сказал: «Нет, «Пайн-пойнт» вроде пока в Америке!» Но он посмотрел на меня чертовски серьезно и спросил: «Думаете, я шутки шучу?» — «Конечно», — ответил я. Тут он и скажи: «Вовсе нет. В нынешние выходные проехать на Мыс труднее, чем в семьдесят пятом проникнуть в американскую зону Сайгона. Я знаю, потому что был там. Аккурат до гостиницы можно проехать, а там остановят». «Остановят?» — переспросил я. «Незамедлительно», — сказал он.

Петра отпустила тормоз. Машина, покачиваясь, миновала первый из знаков, провозглашавших «ЛАРСОНОВСКИЙ МЫС ОХРАНЯЕТСЯ ЧАСТНОЙ ПОЛИЦИЕЙ», и я вдруг обнаружила, что судорожно сжимаю пакет с туфлями, словно этакую контрабанду.

Незамедлительно остановят. Нет, быть не может. Все-таки мистер Уолдо имел в виду, что до «Пайн-пойнт-инна» мы доедем беспрепятственно, но ведь иным людям порой хочется навестить друзей в Ларсоновском анклаве. Мерседес, например. И что бы ни происходило на Мысу, нет никаких оснований препятствовать гражданам пользоваться общедоступной дорогой. А Сайгон? Бред какой-то.

— Ты вправду думаешь, что вся эта суета и меры предосторожности вызваны смертью Колдера Маддокса? — спросила я. — Что-то не верится.

— А ты поверь, — сказал Лоренс. — Наш друг был шишкой куда покрупнее, чем кой-кому из нас хочется думать. Я абсолютно убежден, что Чилкотт или кто-то из его подручных убил Колдера Маддокса и теперь они изо всех сил стараются скрыть этот факт.

— Нет, все ж таки вряд ли они совсем дураки. Я имею в виду, если они — по какой-то причине — желали смерти Колдера, то вполне могли устроить, чтобы он умер на операционном столе. В конце концов, Чилкотт — один из ведущих врачей в стране. И уж кто-кто, а ты, Лоренс, прекрасно знаешь, что в стенах больницы может случиться что угодно.

— Верно, — обронила Петра. Первое слово, которое мы от нее услышали.

— Особенно с таким стариком, как Колдер, — сказала я. — Бац! — у него сердечный приступ. Бац! — он умирает под наркозом. Чего проще-то?

— Да много чего, — отозвался Лоренс. — Во-первых, позволить ему умереть естественной смертью. Но самое главное в этом убийстве, Несса, выбор времени. Тут зарыта собака. Выбор времени, а не способ.

116. «Пайн-пойнт-инн» освещен янтарными огнями, а его подъездные дороги и автостоянки окаймлены вереницами деревянных столбиков с гирляндами тяжелых цепей, выкрашенных в белый цвет. Машины на парковку отгоняет симпатичный молодой человек в ярко-красном пиджаке. Я стояла на нижней ступеньке, держа в руке пластиковый пакет с туфлями Петры. Она вылезла из «бьюика», расправила юбку и босиком пошла к лестнице. Я закрыла глаза, чтобы не видеть всей этой неловкости — обшарпанной машины; Петры, которая шла наклонив голову и ссутулив плечи; нескладного, долговязого Лоренса, который, недовольно ворча, выбрался с заднего сиденья и спесиво бросил служителю: «Не побей крылья!» — словно это имело значение.

Петра направилась вверх по ступенькам — пришлось напомнить ей про туфли. Она обулась, стоя прямо напротив входа, и опять сунула мне пакет, будто он мой.

Девать пакет было некуда (класть его в сумочку я не собиралась), поэтому я скатала его в шарик и зажала в ладони. Между тем Лоренс с Петрой успели войти в холл, и широкая сетчатая дверь едва не угостила меня по лицу, причем с размаху. Так что внутрь я вошла не в лучшем расположении духа.

Холл «Пайн-пойнт-инна» отличается этакой глянцево-журнальной элегантностью, которая вызывает у меня отвращение, — масса красной кожи и дубового шпона. В непомерно огромном камине горел огонь. Там спокойно разместился бы стол на двенадцать персон, а сам огонь имел не больше смысла, чем печка в Джакарте. Все это было справа от нас.

Слева — владения администрации. Мраморные стойки и стеклянные офисы. Прямо перед нами — лестничные клетки и коридоры. Издали доносились звуки музыки, приглушенные стенами и извивами коридоров. В холле находились человек восемь или девять, одни в вечерних туалетах, другие в обычных костюмах. Ошеломительно — слышать, как они смеются. В «Аврора-сэндс» уже который день никто не смеется.

Все здесь было не совсем так, как я ожидала. Мне представлялось, что в худшем случае мы застанем сборище хулиганов, а в лучшем — общество политиков, облаченных в официально-строгие костюмы и окруженных телохранителями. Последнее в самом деле имело место, телохранителей здесь хватало с избытком.

Любой, кто хотя бы вполглаза смотрит теленовости, вмиг распознает этих телохранителей среди толпы. Президент, кабинет министров и прочие мало-мальски влиятельные особы везде и всюду появляются в их окружении. Поголовно все они носят одинаковые небрежные костюмы, и взгляд у всех одинаково шныряет в разные стороны. Пиджаки непременно нараспашку, а ботинки огромных размеров. Вдобавок эти люди вообще никогда не улыбаются. Точь-в-точь мотыльки, вьющиеся вокруг мощных источников света, только притягивает их, не в пример уолдовским мотылькам, словно бы не опасность, а вызов, брошенный их бдительности. Выражение лица как у этаких воинственных школьников, готовых к тому, что кто-нибудь во дворе непременно нападет сзади. При всей моей неприязни к подобным людям не могу не признать, что работенка у них прескверная, в наше-то время террора, когда им в любую минуту грозит смерть, и они это понимают.

Этим вечером в холле «Пайн-пойнт-инна» слонялись трое таких агентов, но присутствие их оставалось загадкой, поскольку никаких объектов возможного насилия вокруг не наблюдалось. А агенты были, бдительные, настороженные. Под их взглядами я даже подумать боялась, какая важная птица может выйти из лифта или спуститься по лестнице. Доктор Чилкотт — при самом буйном полете фантазии, в том числе его собственной, — никак не мог быть причиной такого наплыва соглядатаев.

Когда мы вошли в холл, их звериная настороженность на долю секунды целиком сосредоточилась на нас. Это их территория, а мы чужаки. Один, не таясь, подтолкнул другого локтем, и тот кивнул в ответ. Нас «опознали» — что бы это ни означало. Возможно, нас тут знали поименно, а возможно, попросту определили в категорию посторонних, пришельцев. Я едва удержалась, чтобы не кивнуть в благодарность за внимание. Озорная ребячливость так и подзуживала меня состроить гримасу и сказать «у-у-у!».

Пока Лоренс поправлял галстук, я с досадой обнаружила, что кто-то из ретивых сотрудников разместил на стенде для объявлений ХРОНИКИ АЙСБЕРГА. Не знаю почему, но это вызвало у меня досаду. Может быть, потому, что айсберг казался мне исключительной собственностью гостиницы «Аврора-сэндс» — чудом, любоваться которым дозволено только нам, постояльцам «АС». Хотя вполне могла бы сообразить. Мы уже уступили свои эксклюзивные права производителям кока-колы. И все же я не могу отделаться от ревнивого возмущения, что пайн-пойнтский спец по развлечениям присвоил наш айсберг — мой айсберг (ведь именно я первая его увидела!), — пришпилил к своему стенду, рядом с Чудесами водных путей и Автомотодромом в Скарборских холмах.

Когда мы направились из холла в Зал Нэша, я чуточку задержалась, чтобы поближе рассмотреть эти ХРОНИКИ АЙСБЕРГА. Фотографии, пришпиленные к доске, являли глазу всевозможные виды айсберга, снятого с самых разных точек, в том числе и такие, которые можно было щелкнуть только с нашей части пляжа. На них, как и на моих кадрах, присутствовали Суррей-айленд и кое-кто из постояльцев «АС», включая — о чудо! — меня самое. Неприятный сюрприз. Фотографии большей частью скверные, по причине отсутствия замысла и элементарных технических навыков. Снимки явно сделаны детьми. Многие с помощью «Полароида». Рядом приколота карточка — с надписью печатными буквами, от руки, — призывающая: «ГДЕ ОДИН, ТАМ И ВСЕ! Представленные фотографии будут участвовать в конкурсе. Профессиональные судьи определят трех победителей! Первый приз — фотоаппарат «Минолъта». Совсем неплохо, если вдуматься; стоит-то он около шестисот долларов. Гм. Я призадумалась. Нет. Я конкурсов не люблю. И выбросила эту мысль из головы.

117. Зал Нэша являет собой несбалансированную смесь элегантности Регентства и упадка Рампарт-стрит[35]. Кстати сказать, упадка не более реального, чем налет элегантности. То и другое вполне под стать глянцево-журнальным красотам холла.

— Смотрите, вон там мужчина в макияже, — сказала Петра.

— Мужчины красятся уже целых пять лет, — отозвался Лоренс. — Ты не заметила?

Петра махнула рукой. Конечно, она не заметила. Чтобы заметить, не мешало бы хоть ненадолго оторваться от книги.

— «Манхэттен», пожалуйста, — сказала я подошедшему официанту.

Китайский жакет я сняла, выставив на обозрение жемчуга и бархат. Лоренс как-то странно покосился на меня и заказал двойную порцию водки.

— А мне «Маргариту», — сказала Петра. — С двумя ломтиками лайма.

Столик наш располагался на помосте, повыше танцпола. Поэтому мы хорошо видели весь зал, а заодно и тучи табачного дыма. Найджел Форестед, в ослепительно белом костюме, сидел прямо напротив, по другую сторону танцпола. Мэрианн блистала отсутствием. Но женщина рядом была, и Найджел разговаривал с ней, не поднимаясь со стула.

Я сразу догадалась, что эта высокая, смуглая женщина не кто иная, как загадочная обитательница Дома-на-полдороге. Ее выдали руки, движения, какие она ими совершала. Пальцы почти все время блуждали у выреза — очень глубокого, однако ж вполне благопристойного. Она была необычайно и по-настоящему привлекательна, без малейшей неряшливости или дешевки в облике, несмотря на откровенный покрой платья. Никакого макияжа, пышные медового цвета волосы свободно спадают до плеч. Жаль было бы их прятать. Держалась она с уверенностью ballerina asso-luta[36] — спина прямая, плечи развернуты.

Найджел, как я заметила, нервничал — возможно, оттого, что в любую минуту могла вернуться Мэрианн и напроситься на знакомство, которого он совершенно не желал. Взгляд его шнырял по залу, а вот собеседница все время вежливо смотрела на него. Я немедля решила отныне звать ее Медовой Барышней — из-за цвета волос.

Официант принес наш заказ, а когда отошел, я увидела, что к Найджелу приближается кое-кто еще. Он поднял голову, вздрогнул — с затравленным видом, будто угодил в ловушку, но тотчас нацепил прежнюю маску.

Человек, подошедший к столику Форестеда, вне всякого сомнения, был главным распорядителем пайн-пойнтских развлечений. Светловолосый, молодой, навязчиво любезный. Белые брюки, красный блейзер, на лацкане круглый значок, наверняка с надписью Привет! Я Говорящий Сверчок!

Со стула Найджел так и не встал. Подал Сверчку руку и теперь никак не мог ее высвободить. Он безуспешно делал знаки Медовой Барышне, ты улыбалась, кивала, но сочла за благо посторониться и отступить. Сверчок, упорно не поворачиваясь к ней лицом, занял ее место, рука его крепко-накрепко прилипла к руке Найджела. Медовая Барышня ушла, Сверчок сел.

Найджел в конце концов вызволил руку, и между ними завязался сравнительно недолгий разговор, слегка оживившийся, когда Найджел похлопал себя по нагрудному карману, а затем извлек оттуда длинный белый конверт.

Сверчок взял у него конверт, заглянул внутрь, перебрал пальцами содержимое. Потом встал, рассыпался в благодарностях и спортивной походкой зашагал прочь, плечом отодвигая всех, кто попадался на пути.

Найджел Форестед между тем переключил внимание на свой коктейль и, когда поднес стакан к губам, заметил, что я за ним наблюдаю.

В знак привета я приподняла свой «манхэттен».

Он не ответил.

118. Сейчас я здорово жалела, что не выяснила с Мег проблему пропавших фотографий. Мои сомнения по поводу того, что некое лицо без спросу «берет» чью-то вещь, носили сугубо общечеловеческий характер. Мег-то плевать на это хотела! И все же я была твердо уверена, что недостающие снимки именно у нее, а не у Найджела. Однако теперь мне стало совершенно ясно, что эти фотографии вот сию минуту удалились из зала вместе с главным распорядителем пайн-пойнтских развлечений. Внутренний голос велел мне последовать за ними, и я действительно уже хотела встать и исполнить его веление, но тут появилась Лина Рамплмейер, а с нею Парни. И Кэролайн, подруга, с которой Лина перекликалась по телефону.

У Лины нет привычки разводить церемонии. Она прокладывала себе дорогу словно мажордом, разгоняя встречных и поперечных кончиком сигаретного мундштука, который, по правде говоря, знать не знал, что такое сигарета, ибо Лина вставляла в него только свои любимые черуты, черные, ручной крутки. Она направилась прямиком к столику рядом с нами, где в одиночестве сидел широкоплечий молодой человек.

— Ну и ну! Какой большой столик! И где же, интересно, ваши друзья, молодой человек?

Тот замялся, хмыкнул. Взгляд его заметался по залу, будто искал кого-нибудь — кого-нибудь, кто придет на выручку.

— Так как же? — спросила Лина.

— Мои друзья… они пока не пришли, — наконец сказал молодой человек — Но…

— Когда вы их ожидаете?

— С минуты на минуту, мэм. В девять.

— В девять! — прогремела Лина. — Еще и восьми нет!

Молодой человек опять замялся. На свою беду.

— Позвать администрацию? — Лина лучезарно улыбнулась.

— Администрацию? Нет, — пролепетал он, запинаясь. — Нет-нет. Я…

— Благодарю вас, — сказала Лина и незамедлительно уселась за столик, молодой человек даже коктейль допить не успел. А она, утвердив свои права, совершенно перестала обращать на парня внимание и принялась распределять места вокруг него, по-прежнему не двигавшегося с места. — Здесь Айван… здесь Кэролайн… и Питер… — Имена слетали с кончика черуты и словно бы парили над стульями. — Добрый вечер, Ванесса. — Не глядя на меня.

— Добрый вечер, Лина, — ответила я, в ожидании. Но тоже не сфокусировала взгляд на ней. Посмотрела на загадочную Кэролайн и уже не могла отвести глаз, при всем старании.

Фамилию сей дамы я назвать не могу, потому что нас не познакомили. Если женщина в годах способна страдать анорексией, так это Кэролайн. Ростом она шести футов с лишним, лицо как у растерянного ребенка. Не представляю себе, где Лина Рамплмейер ее откопала. Наверняка в театре, где-нибудь за кулисами. Макияж явно театральный, вдобавок вышедший из моды. Пятна румян на щеках нанесены высоко, чересчур высоко. А губы густо намазаны помадой цвета запекшейся крови, иначе не скажешь. К тому же она носила парик не по размеру и плохо подогнанные вставные челюсти. Парик великоват, зубы маловаты. Пальцы унизаны перстнями, неописуемыми по старине и дизайну — я слышала, как она сообщила, что один из них якобы принадлежал Лукреции Борджа.

— Перстень с ядом, — сказала Кэролайн. — Видите? — И она показала, как сбоку, сквозь серебряную филигрань, можно всыпать отраву в бокал жертвы. Очевидно, перстни были подлинные. Иначе говоря, шарлатанкой ее назвать никак нельзя, она просто чистейшей воды чудачка.

Питер Мур задумчиво притих, устроив пустой рукав таким манером, что отсутствие руки нисколько не бросалось в глаза. Манжет он засунул в карман блейзера — скромной расцветки, без герба, — из кармашка которого выглядывал элегантный платочек бордового шелка, под пару аскотскому галстуку. Когда Питер прикуривал сигарету от Айвановой зажигалки, я отметила, какие у него ухоженные ногти, чистые, аккуратно подстриженные. Все эти нюансы наверняка дело рук Айвана — идеально завязанный галстук, идеальный уголок шелкового платочка, идеальная форма ногтей, хотя на людях Айван никогда не досаждал Питеру мелочной опекой. Когда они появились, я с удовольствием констатировала, что Питер даже не успел пока толком захмелеть.

Однако их появление однозначно расстроило мой план отправиться в холл следом за собственными фотографиями. Придется повременить.

Мы с Лоренсом вполне отдавали себе отчет, что наша главная задача здесь — отыскать Лили Портер, и точно так же понимали, что должны прикинуться заурядными визитерами откуда-то с побережья, компанией снобов, которые приехали потолкаться среди богачей.

119. В конце концов Лоренс пошел танцевать с Петрой. Хотя, может, вернее будет сказать, Петра пошла танцевать с Лоренсом. Главное — они танцевали друг с другом. Я наблюдала за ними родительским оком, примерно так же, как родительское око Арабеллы Барри наблюдает за мной.

Родителей Лоренса я никогда не встречала. И он никогда их не вспоминает. Нам известно только одно: они еще живы. Время от времени в почтовую ячейку Лидии поступают депеши. Что же до самой Лидии — моей тетушки и матери Петры, — то она, похоже, бросила своих детей на произвол судьбы. Если кто-нибудь из них возникает на ее горизонте, она разве что выражает легкое изумление: что вы тут делаете? После чего едва ли не виновато добавляет: милые. Иными словами, Лоренс и Петра без сомнения сироты, вроде меня. Поэтому смотрю я на них как приемная мать, и даже больше. Как мать, которой у них никогда не было.

Заметив, что Найджел Форестед вывел на танцпол не кого-нибудь, но Мэрианн, я сообразила, что настала пора действовать. Китайский жакет возьму с собой. Почему-то мне казалось, что лишний груз отнюдь не помешает.

120. Я не то чтобы не хотела от Лоренса помощи в поисках Лили — просто покамест можно обойтись без него. У почтенной пожилой женщины куда больше шансов проникнуть в глубь вражеской территории, чем у взъерошенного, сердитого мужчины, который не в состоянии скрыть свою воинственность. Просидев несколько лет в лагере, я хорошо усвоила, сколь выгодно использовать в подрывных целях именно обаяние; Лоренсу этого никогда не постигнуть.

Я встала и, проходя мимо столика Лины, как бы невзначай обронила, что хочу глотнуть свежего воздуха. Глотать свежий воздух можно сколь угодно долго, тогда как визит в дамскую комнату ограничен по времени краткостью естественных нужд.

Наконец-то я действовала в одиночку. Общество спорщика Лоренса меня совершенно не устраивало. Он упрямо твердил, что мои подозрения беспочвенны, не в пример его собственным, вполне резонным, и аргументы у меня несерьезные, поверхностные, а вот у него — глубокие, обоснованные, стало быть, ими-то и надо руководствоваться. Все меньше нравились мне и мотивы, по которым он играл в сыщика. Когда мы стояли в конюшне возле тела Колдера, я очень встревожилась, слыша, каким тоном он рассуждает о своей неприязни к Чилкотту. У меня возникло смутное ощущение, что, если Чилкотт будет схвачен прежде, чем мы установим местонахождение Лили, Лоренс с радостью выйдет из «дела», прекратив поиски. Вся эта история приобрела для него слишком личный характер, он преследовал собственные цели.

Да, безусловно, лучше действовать в одиночку.

121. Я направилась прямиком к стойке портье. Опасаясь мужчин в костюмах — хотя, возможно, их там уже не было, — я не хотела обнаруживать свою нервозность и прямо с порога озираться по сторонам. Наоборот, если они еще здесь, надо внушить им, что моя персона не представляет ни малейшего интереса. А в таком случае самое милое дело — пройти мимо них и даже бровью не повести. Если же я почувствую, что они глазеют на меня, то повернусь к ним — с улыбкой.

За стойкой дежурил бесстрастный молодой человек — про такого можно без ошибки сказать, что он снискал все награды в одном из тех учебных заведений, которые готовят жесткий, деловой управленческий персонал. Строгий пиджак, серый шейный платок — комбинация совершенно невыносимая на двадцатипятилетнем зануде. К чему бы это: поймать себя на том, что критикуешь ближнего за чистые ногти?

— Да? — Не глядя на меня, усердно склонясь над листком с цифрами, зажатом в ухоженной, чистой руке.

— Что «да»? — спросила я. Не смогла удержаться.

Он прищурился.

— Прошу прощения?

— Вот то-то же.

— Чем могу помочь, мэм?

Отлично. Победа.

— Я разыскиваю некую миссис Портер, — сказала я, — и, по всей вероятности, она может быть здешней постоялицей.

— Миссис Портер?.. Минуточку.

Он отвернулся, справился по компьютеру. С карточками дело пошло бы в сто раз быстрее и результативнее, хотя пыли в них многовато, чего доброго, ногти запачкаешь.

Я изо всех сил старалась заглянуть на экран.

— У нас есть мистер и миссис Питер Портер, — сообщил молодой человек.

— Нет. Моя подруга — женщина одинокая. Вдова. Миссис Франклин Портер.

Он опять застучал по клавишам.

— Миссис Франклин есть, а миссис Франклин Портер нету.

— Ничего не поделаешь, — сказала я. — Впрочем, еще один из моих друзей наверняка живет здесь. Доктор Таддеус Чилкотт.

— О да, доктор Чилкотт действительно остановился у нас. Но… — Портье вдруг стушевался, глаза у него забегали.

— Но?.. — Я послала ему тошнотворно-заискивающую улыбку. — Только не говорите, что Тад снова прячется!

Сработало.

Наигранная снисходительность сменилась столь же наигранным подобострастием.

— Сожалею, но вы попали в самую точку, мэм. Доктор Чилкотт здесь с довольно большой компанией, и они…

— …занимают целый этаж вашей очаровательной гостиницы?

— Совершенно верно.

— Тад в своей стихии. Наверняка они с ума вас сводят, к тому же, думаю, вам приходится давать от ворот поворот множеству новых гостей.

— Никоим образом, мэм. На эти выходные все номера забронированы заранее.

— Вот как. Пожалуй, тогда понятно, почему здесь нет моей подруги, то бишь миссис Портер. Она говорила мне, что всего лишь надеется заказать номер.

— Не угодно ли сообщить ваше имя, мэм? Буду счастлив информировать доктора Чилкотта о вашем присутствии.

— Нет-нет. Так мы всё испортим. Мое появление должно стать для него полным сюрпризом. — Тут я выложила свой главный козырь. — Дело в том, — я наклонилась к стойке, — что мое приглашение запоздало. Я получила его только вчера и приехала прямо из…

Откуда же мне приехать?

Я внимательно смотрела ему в лицо, ища подтверждения своей догадке.

— …из Вашингтона.

В яблочко!

Молодой человек улыбнулся — подтверждая, что заговор паразитов вправду существует, — и сказал:

— Они на четвертом этаже.

122. По дороге к лифтам я краем глаза отметила, что один из телохранителей таки по-прежнему на посту. Он стоял у двери на террасу и в мою сторону не смотрел. Еще я отметила, что, хотя портье силился уверить меня в отсутствии свободных номеров, в холле никого больше не было.

Лифтом я поднялась на третий этаж. Перспектива доехать до четвертого этажа и вдруг очутиться посреди этакого военного лагеря меня не привлекала. В лифте я была одна. Когда двери открылись, я увидела длинный красный коридор, совершенно пустой, если не считать горничной и ее тележки, нагруженной коробками косметических салфеток, полотенцами, а также, как выяснилось, целлофановыми пакетиками с мятными шоколадками, какие в некоторых гостиницах каждый вечер кладут постояльцам на подушку.

Выход обозначен в двух местах — посередине коридора и в дальнем конце. Главная лестница располагалась прямо возле шахты лифта. Но я предпочла пожарную — глупо, конечно, но мне казалось, она больше подходит для человека, занятого противозаконным делом.

В своем китайском жакете и в платье из тафты я двинулась по коридору — точь-в-точь какая-нибудь местная постоялица, которая субботним вечером возвращается к себе в номер. Нагнав малютку горничную, я любезно поздоровалась с нею как раз в тот миг, когда она постучала в дверь номера 215.

— Кто там? — глухо донеслось изнутри.

— Горничная, миссис Маддокс. Я пришла разобрать постель.

Когда она произнесла эту печально знаменитую фамилию, я успела миновать еще шесть номеров, но поспешила уронить сумочку и задержаться.

Дверь номера 215 открыли, горничная вошла внутрь, оставив дверь приотворенной.

Теперь голос «Кэтрин Энн Портер» доносился до меня так же отчетливо, как давеча голос красавицы-южанки:

— Можете разобрать постель и в номере миссис Франклин. Кстати, она весьма неравнодушна к вашим мятным шоколадкам, и, если вы рискнете выложить для нее не одну шоколадку, я уверена, она будет в восторге. А я… — тут она явно улыбнулась, — сочту это личным одолжением.

— Да, мэм.

— Думаю, сейчас вы не застанете бедняжку миссис Франклин в ее номере. К сожалению, с нею приключилось легкое недомогание. Но мне случайно известно, что в ближайшие полчаса она непременно вернется.

— Да, мэм, конечно. Что-нибудь еще?

— Нет. Благодарю вас.

Из приоткрытой двери высунулся локоть горничной. Опасаясь, что миссис Маддокс выйдет в коридор и увидит меня, я отвернулась и подняла сумочку.

Но миссис Маддокс не появилась, а горничная, вернувшись к тележке, покатила ее в мою сторону и остановилась у одной из дверей — вероятно, у двери миссис Франклин. Я услышала, как миссис Маддокс сказала «до свидания» и дверной замок тихонько щелкнул, совершенно в духе Лили. Невольно у меня мелькнула мысль, что Колдер не иначе как приучал всех своих женщин закрывать дверь именно так. Слух-то у старика был как у летучей мыши, и шум наверняка действовал ему на нервы.

Без колебаний — план уже складывался у меня в голове — я с улыбкой шагнула к горничной. Она как раз вооружилась универсальным ключом, намереваясь отпереть дверь миссис Франклин.

— Можно мне войти с вами? Я очень близкая подруга миссис Франклин и хочу оставить ей на подушке маленький подарок, рядом с вашими шоколадками.

Наивность очень легко клюет на обаяние. И, сказать по правде, это опасно, как я давным-давно усвоила.

Но, слава Богу, глупышка горничная искренне верила всему, что ей говорили. Она впустила меня в темную комнату, и, еще прежде чем вспыхнул свет, душистый воздух сказал мне, что я в комнате Лили Портер.

Я стояла в тени, сооружая «подарочек», а горничная тем временем разобрала Лилину постель и выложила на подушку полдюжины маленьких круглых шоколадок в обертке из зеленой фольги — шесть Лилиных сердец. Когда она закончила, я подошла и положила среди них свой «подарок».

Это была всего лишь визитная карточка. А на ней я написала: Твою книгу я закончила. Пожалуйста, позвони.

Горничная выпустила меня в коридор, погасила свет и заперла номер 217. Рядом, в 215-м, я слышала голос миссис Маддокс. Она заказывала по телефону «еще одну бутылку шампанского «Перрье».

123. Добравшись до пожарной лестницы, я приготовилась осторожно подняться наверх: подобрала юбку и крепко прижала к себе сумочку, словно украдкой возвращалась с тайного свидания. Пожалуй, так оно и было.

Меня обуревала радость, я едва не кричала от восторга: Лили Портер жива, судя по всему, невредима и находится здесь. Под именем миссис Франклин!

Пожарная лестница была бетонная, с холодными железными перилами. Я шла очень медленно, ближе к стене.

Что ждет меня на четвертом этаже, я толком себе не представляла. Думала только об ответах на многочисленные свои вопросы. На полдороге остановилась: зачем я туда иду, это же сущее безумие! Ведь Лили-то я отыскала. По крайней мере, выяснила, где она.

Но поход начался — и надо довести его до конца. Поэтому я покрепче подхватила юбку и двинулась дальше.

На площадке четвертого этажа я одернула жакет и, прежде чем открыть дверь, легонько кашлянула, прочищая горло.

— Да? — произнес чей-то голос.

Я оглянулась — и увидела их.

Двух чилкоттовских телохранителей.

Они сидели на ступеньках, ведущих наверх, на чердак Пиджак у одного был не застегнут, открывая кобуру под мышкой.

— Вам помочь? — спросил этот человек.

124. Они не ждали ни объяснений, ни оправданий, ни извинений. Им нужна была я сама.

И в грубости, жесткости, нахальстве их не упрекнешь. Обращались они со мной без почтения, однако и без хамства. Один открыл дверь, другой сказал:

— Пройдите сюда.

Мы очутились в коридоре, почти — но не совсем — таком же, как этажом ниже. Атмосфера была другая. Здесь не чувствовалось мягкого спокойствия тихих комнат и пустого коридора с маленькой горничной, толкающей свою тележку. Почти все двери стояли настежь, изнутри доносились голоса. Мужчины и женщины оживленно и деловито сновали туда-сюда. Обстановка сосредоточенная, рабочая.

Я понятия не имела, что меня ожидает, однако мало-помалу у меня возникло жутковатое ощущение, что я вроде как невидимка. Никто на меня не смотрел. Никто со мной не заговаривал и на мужчин, которые куда-то меня тащили, тоже никто внимания не обращал.

Я сказала «тащили», имея в виду, что мы просто шли — один впереди, другой сзади, я между ними. Таким вот манером, гуськом, двигались по коридору к лифтам — я даже вообразила (с дурацким чувством облегчения), что они всего-навсего собираются отправить меня обратно в холл. Ну, может, попеняют: «Не стоило вам сюда подниматься, мэм. Больше так не делайте. Будьте здоровы».

Размечталась.

Мы одолели две трети коридора и подошли к двери, которая была не просто закрыта, но заперта на ключ.

Передний из моих конвоиров извлек из брючного кармана ключ, отпер замок и распахнул дверь.

— Входите.

Будто привели они меня сюда по собственной моей просьбе, чтобы кое-что показать.

Я вошла, против воли — второй конвоир наседал сзади.

Скромный, простенький гостиничный номер — ни убавить, ни прибавить. Кленовая кровать, шкаф, стол. Стулья, телевизор и письменный столик Телефона я, правда, не обнаружила.

— Так, — сказала я. — И что прикажете мне тут делать?

— Ждать, — ответил тот, у которого я видела револьвер.

— А можно узнать — чего?

— Нельзя, — отрубил он и, помолчав, добавил: — Мэм…

Второй конвоир по-прежнему стоял в коридоре. Тот, что с револьвером, направился к нему.

Меня охватила легкая паника. По тому, как он шел, я поняла, что он оставит меня здесь одну и, скорей всего, запрёт на замок.

На пороге агент обернулся.

— Мне нужно только одно: узнать ваше имя, мэм.

Я задумалась.

Зачем хитрить? Достаточно открыть мою сумочку — и в их распоряжении десяток возможностей установить мою личность. Правда, я сделала глупость, оставив свою карточку на Лилиной подушке, сама дала им возможность связать меня с нею.

Тем не менее я — это я, ничего не попишешь. Я назвалась.

И ждала от них отклика, будто мое имя могло поднять тревогу. Отнюдь. Они просто приняли его к сведению.

— Спасибо, — сказал один, и оба ушли.

Дверь закрылась.

Я тяжело опустилась на кровать.

Крепко стиснула сумку. Сидела выпрямившись. Не сводя глаз с двери. Слыша, как тикают мои наручные часы.

И беззвучно плакала.

125. Странное ощущение — вроде как в тюрьме, а вроде и нет.

Я знала, за спиной у меня окна, а за окнами многоскатные крыши «Пайн-пойнта». Ребенок бы тотчас подумал о побеге, но мне было не до того.

Хорошенько прислушавшись, я могла различить рокот моря. И удивлялась, что звук такой далекий, пока не увидела, что шторы задернуты, а окна конечно же закрыты. Комнату словно окружал вакуум. В коридоре угадывалась людская суета — но, если честно, слышать ее я не могла. Все это ужасно напоминало о книге, которую я читала в школе и в каждой главе которой хотя бы раз присутствовало выражение «наглухо закрытый». Начиналась книга с того, что раскапывают могилу — гроб был наглухо закрыт, — а дальше рассказывалась история женщины, похороненной в этой могиле. Комнаты, где она жила и встретила смерть, тоже сплошь были наглухо закрыты, и ездила она в наглухо закрытой карете, а собственная одежда внушала ей ощущение, будто душа ее наглухо закрыта в узилище плоти; в обществе, где она вращалась, для нее тоже всё было наглухо закрыто — и религия, и политика, и мораль, — так что любое ее желание оказывалось несбыточным; всё было либо закрыто, либо заперто на замок, под запретом — для нее не по средствам или вне достижимости. Поистине идеальная история о том, что значит быть узником, а называлась книга — «Дама с камелиями».

Никак она не шла у меня из головы. Вот ведь нелепость. Я сидела в этой комнате, ожидая неведомой участи — в парчовом китайском жакете, одетая по-вечернему, — зная об убийстве некоего человека, угодив в совершенно дурацких обстоятельствах под «арест», находясь под замком в звуконепроницаемом гостиничном номере, парализованная тревогой, и не могла думать ни о чем, кроме женщины по имени Маргарита Готье, которая перед смертью сказала миру, что по-настоящему всегда желала только одного — чтобы ее оставили в покое!

Тут я начала смеяться.

На душе вдруг стало легко.

Я встала. Обвела взглядом стены: небось нашпигованы записывающими устройствами и телекамерами. Цивилизованное, вполне оборудованное помещение являет собой до крайности мрачное узилище.

Ну уж нет, я тут не останусь, сбегу, решила я.

Когда эти слова прозвучали в мозгу, собственная храбрость несколько встревожила меня. Неужели сбегу? Очень будет интересно.

Я не ошиблась.

126. Я пошла к двери.

Посмотрела на часы. Так или иначе, с тех пор, как дверь закрылась, минуло двадцать минут. Очень может быть, что один из конвоиров стоит в коридоре, ожидая моего появления.

Берясь за ручку, я твердила себе: пусть она повернется. Ведь дверь они не заперли.

Действительно, не заперли.

Отлично.

Я вздохнула поглубже и выключила свет, после чего почувствовала себя вполне по-хозяйски, словно просто собралась выйти из «своего» номера и отправиться по делам.

Распахнув дверь, я никого не увидела и вышла в коридор. Огляделась по сторонам. Конвоиры исчезли. Я пошла к лифтам.

И почти в ту же минуту из шахты донесся характерный шум: лифт шел наверх. Так рисковать я не могла. Вдруг это конвоиры явились по мою душу?

Я быстро повернула в другую сторону — шум лифта подгонял меня. Кабина остановилась на этаже. Двери начали открываться. Я шагнула в ближайшую комнату.

— Здравствуйте, — сказала незнакомая женщина. — Вы что-то ищете?

Комната выглядела как офис. Не настоящий, конечно, а импровизированный, устроенный в гостиничном номере. На кровати — открытые коробки, портфели, остатки газетных выпусков дня за два или за три. Столы задействованы для варки кофе и приготовления сандвичей, только письменный выдвинут на середину и окружен стульями.

Женщина, заговорившая со мной, была симпатичная, молодая и выглядела вовсе не угрожающе. Правда, казалась усталой, даже переутомленной. Волосы зачесаны назад, просто потому, что не было времени их помыть, любая женщина так делает. Макияж смазан — она явно несколько часов не смотрелась в зеркало, а то бы подправила.

— Вы что-то ищете? — спросила она.

Поспешно стараясь улыбнуться и найти правильный ответ, я заметила на ее блузке бейджик с именем и быстро отвернула левый лацкан своего жакета, чтобы скрыть отсутствие у меня такового.

— Да. Я ищу…

— Он на совещании. Они все там.

— Вот как.

Видимо, женщина решила, что я ищу кого-то из этой комнаты.

— Если хотите, вы можете спокойно подождать здесь. Это ненадолго. По поводу завтрашнего важного дня и охраны — не стоит ли ее усилить.

Отчаянно разыгрывая полную осведомленность, я сказала:

— Надеюсь, они этого не сделают. И без того столько народу нагнали — ступить некуда.

Я забеспокоилась. Женщина сказала чуть больше, чем хотела, — вероятно, оттого, что приняла меня за свою. Теперь же, я видела, она сообразила, что никогда прежде меня не встречала и что я так и не сказала, зачем пришла.

— Лучше погуляю по коридору. А то все сижу и сижу, часами. Моцион не повредит. Извините за беспокойство, и спасибо. — Я вышла из комнаты. Смело.

Мне было ясно: на сей раз надо действовать решительно, что бы ни случилось. Пойду прямо к лифтам, позвоню, дождусь кабины и спущусь вниз.

Так я и сделала, более или менее. Только вот к лифтам я направилась, как раз когда закончилось совещание, о котором говорила молодая женщина, — во всяком случае, я решила, что речь шла именно о нем.

В общем, пока я шла по коридору мимо закрытых дверей, одна из них, по левую руку и чуть впереди меня, распахнулась. Никто не вышел, но дверь осталась открыта, и, подойдя ближе, я увидела чью-то руку, которая ее придерживала.

Изнутри доносился гул голосов, там было, наверно, человек десять. Тот, что придерживал дверь, стоял отвернувшись и разговаривал с кем-то в комнате. Запах дыма и виски — не всегда неприятный, всё зависит от обстановки — наплывал в коридор, а голоса при всей серьезности звучали оживленно, бойко, так разговаривают между собой люди, которые прекрасно друг друга знают и только что улаживали важные вопросы; я и сама, бывало, участвовала в подобных разговорах, когда целую напряженную неделю заседала в жюри по присуждению премий или в каком-нибудь комитете, где решалась судьба публичного сквера либо знаменитого парка.

Я не рискнула пройти мимо, не удостоверившись, кто там, но удостовериться надо осторожно, с оглядкой. Поэтому я только замедлила шаг и сделала вид, будто у меня здесь дело, будто я зашла за своим спутником.

Увиденное — то, что я успела различить на ходу единственным долгим взглядом, — заинтриговало меня. Но не поразило и неожиданностью не стало. Только развеяло сомнения, сделало их уверенностью.

А увидела я целое сборище известных политиков и по крайней мере четверых сразу же узнала: министра обороны Розберга, министра здравоохранения Скелтона, министра внутренних дел Бриггса и шефа ЦРУ Молтби. Всего в этой комнате, где после совещания царил беспорядок — отодвинутые стулья, пустые стаканы, кипы бумаг, свитера, небрежно перекинутые через плечо, — толпилось человек двенадцать, и остальные тоже казались смутно знакомыми.

Задерживаться я не собиралась, но, судя по всему, инстинктивно приостановилась — на долю секунды. Однако этого оказалось достаточно: Томас Бриггс поднял голову и увидел меня. Как нарочно именно с ним мне доводилось встречаться. Только вот он скользнул по мне беглым взглядом, будто никогда раньше не видел, хотя тотчас же посмотрел еще раз, тоже коротко, — словно у него мелькнула мысль, что он все-таки где-то меня видел.

И я ушла.

127. Лифты, кажется, останавливались на всех этажах, кроме этого. Поднимались на третий этаж и снова спускались в холл, но идти на четвертый даже не думали, хотя я упорно жала на кнопку вызова.

Потом до меня дошло, что из трех лифтов сюда можно вызвать только один, причем кнопку его надо задействовать специальным ключом.

Что же делать?

Жди. Не нервничай. Рано или поздно кто-нибудь поднимется сюда, и ты сможешь спуститься.

И я стала ждать. Размышляла о том, куда подевались мои конвоиры, и в конце концов поняла: они всего-навсего сторожа и посыльные. Перехватывают нежелательных лиц, отводят в наглухо изолированное помещение, в карантин и, известив начальство, что нежелательное лицо ждет допроса, возвращаются на свой пост. И мне явно здорово повезло, что начальство, информированное о моей поимке, не нашло времени мною заняться. Пока что.

Наконец-то подошел лифт. Из кабины выбрался официант с трехколесной тележкой, нагруженной подносами с толстыми сандвичами и бутылками с пивом. Я изобразила терпеливую помощницу — придержала дверцы. А когда он ушел, юркнула в кабину и нажала кнопку «холл».

Ура! Свобода! Я чувствовала себя как человек, вся жизнь которого сплошные тюремные сроки — длинные и короткие — да освобождения. На сей раз освобождение было как нельзя более кстати.

128. Дверь лифта открылась — и передо мной предстала Мерседес Манхайм, в темных очках, нетерпеливо ожидающая, когда кабина опустеет.

Кажется, она здорово опешила. Сняла очки и чуть их не уронила. Да, наша встреча явилась для нее полной неожиданностью. Она даже рот открыла от удивления, хрипло перевела дух и только потом обрела дар речи:

— Я думала, ты умерла!

Я стояла, придерживая рукой дверь лифта, чтобы не закрылась.

— Все твердили, что ты умерла, Ванесса! Просто не верится — это ты! — Глаза у Мерседес наполнились слезами. Она действительно думала, что меня нет в живых. И теперь раскрыла мне объятия.

Дверь лифта сильно давила мне на руку, когда я вышла в освещенный холл. На лице у моей старинной приятельницы отчетливо читалось, что она изо всех сил старается обуздать обуревающие ее чувства.

— Ох, — вырвалось у нее, раз и другой.

Мы обнялись. Мерси заплакала.

Дверь лифта у меня за спиной закрылась.

— Черт! — буркнула Мерседес мне в плечо. — Ну и ладно. Лучше пропущенный лифт, чем усопшая Ванесса Ван-Хорн.

Мы оторвались друг от друга и рассмеялись.

— Умерла моя мама, — сказала я.

— Вот как. Тогда все понятно. Когда мне сказали, что ты умерла, я написала Роз Аделле длинное письмо, но ответа не получила.

Я коротко рассказала о своих сердечных приступах, о том, как долго лежала в больнице, как долго выздоравливала. Мерседес пришла в ужас и бурно, даже чересчур бурно, выразила сочувствие.

— Нам с тобой еще рановато умирать. Дай-ка на тебя посмотреть! — Она отодвинула меня подальше и смерила взглядом с головы до ног. — Вид усталый. Ты же в отпуске, а как-то не заметно.

— Освоиться оказалось трудновато.

Я в свою очередь смерила взглядом ее.

Внешне Мерси совершенно не меняется. Благодаря регулярным подтяжкам уже сколько лет выглядит на тридцать пять. И по-прежнему кажется редкостной пришелицей из другой эпохи; «своенравная женщина», она никогда не теряла самоообладания, а ее индивидуальное чувство стиля и политическое постоянство принесли известность как иным безымянным кутюрье, так и политическим начинаниям. Капризная девчонка, убегавшая от мистера Гувера и от мистера Вандербилта, могла сменить пристрастия, но не манеры. Она сохранила давнюю патрицианскую осанку, давний живой смех, давний резкий голос, изысканно четкий. С другой стороны, ее лицо претерпело столько подтяжек, что она поневоле чеканит слова и говорит с полным отсутствием мимики, а глаза оставляют странное впечатление — их будто закрепили в широко открытом состоянии. Мерседес располагает весьма скудным набором выражений лица — как в «Ридерс дайджест», всё беспощадно урезано. Но личность ее от этого нисколько не страдает. Я по-прежнему очень ее люблю, испытываю перед нею — как всегда — благоговейный трепет и восхищение, уважаю ее. Масса денег и энергии, которые тратятся с умом и инвестируются творчески. Достаточно сказать, что, когда после кончины Мерси государство унаследует Манхаймовскую художественную коллекцию, мы все действительно станем намного богаче.

— Знаешь что, — сказала она, снова водрузив на нос темные очки, — сейчас я должна подняться наверх повидать приятеля. Он был на совещании и ждет меня. Но завтра мы с тобой пообедаем, и никаких возражений. — Она копалась в сумочке, тщетно что-то разыскивая, а я между тем успела заметить, что к золотой подкладке сумочки пришпилен бейджик, точь-в-точь как у той женщины с четвертого этажа, и на нем написано: Манхайм Мерседес. Посетитель. Молтби.

Гм.

Значит, ее приятель — Доналд Молтби, шеф ЦРУ.

Сей факт заставил меня изрядно всполошиться, но я постаралась взять себя в руки, чтобы Мерседес ничего не заметила по моему лицу, когда подняла глаза и победоносно просияла, потому что наконец нашла искомое.

— Ключи, черт бы их побрал! Они просто заговоренные и исчезают по собственному желанию. — Она сунула ключ в замочную скважину, вызвала лифт. — Полагаю, ты слышала, что я сказала. Обед, Ванесса. Повторять не стану. Завтра в полдень жду тебя в «Рамсгейте».

— Ладно, — ответила я. — Приду.

— Нам нужно многое обсудить, — добавила Мерси, готовясь к появлению лифта, который уже гудел в шахте. И повторила: — Многое… — А потом спросила: — Ты тоже встречалась наверху с приятелем?

Лифт остановился, открыл двери.

— Да, — ответила я.

Мерседес улыбнулась.

— Хорошо иметь приятелей на самом верху, а? — Она усмехалась, как могла, учитывая ограничения, наложенные последней подтяжкой. — Никогда не вредит. Разве знаешь, когда понадобится серьезная помощь? — Уже из кабины она напоследок крикнула: — В полдень! И никаких возражений!

— Да, никаких возражений. В полдень.

Дверь лифта закрылась, Мерседес уехала. А я приободрилась. Встреча с нею подняла мне настроение. Я помолодела лет на десять.

129. Когда Мерседес спросила, не с «приятелем» ли я встречалась наверху, я ответила «да». Хотя имела в виду Лили Портер. Но был и еще один «приятель», из компании Доналда Молтби.

Я говорю о печально знаменитом министре внутренних дел, Томасе Бриггсе, которого мимоходом успела углядеть в открытую дверь. Познакомились мы задолго до того, как он впервые осрамил свое ведомство и наше правительство. Дело, которое сугубо официально свело нас вместе — года четыре назад, как минимум, — было связано с национальными парками. Еще и тогда приглашение на конференцию к Тому Бриггсу повергло меня в замешательство. Могу только предположить, что оказалась среди сотни делегатов потому, что как раз в то время мое имя ненадолго приобрело популярность. Было это в 1980-м или 81-м, и «прославилась» я благодаря работе, незадолго до того выполненной для Центрального парка.

Думаю, то, что Министерство внутренних дел пригласило меня на конференцию, в какой-то мере свидетельствует, сколь умопомрачительным способом Томас Бриггс и его советники составляют свои программы. Для этих безнадежных дилетантов наверняка нет никакой разницы между Центральным парком и национальным парком, парк — он и есть парк, а раз Центральный — значит и национальный. И коль скоро я разработала для Центрального парка проект Японских садов, они явно решили, что я вполне подходящая кандидатура для конференции о природном наследии. Между тем любому разумному человеку было бы достаточно беглого взгляда на мою биографию и перечень наград, чтобы понять: мне там совершенно не место. Пригласить меня делегатом на конференцию о природном наследии все равно что послать Теннесси Уильямса[37] на конференцию по проблемам транспорта. Ведь он же писал что-то такое о трамваях?

С другой стороны, мне кажется, нельзя возлагать всю вину на Томаса Бриггса и К°, так как примерно в то же самое время наш президент информировал народ, что кислотные дожди возникают не оттого, что промышленные предприятия сжигают уголь, а оттого, что лесные деревья испаряют в атмосферу ядовитые вещества.

Я сгораю со стыда.

Сгораю сейчас. И сгорала тогда.

Но суть не в этом. Учитывая изложенные факты, очень интересно узнать, что привело министра внутренних дел сюда, в Мэн, да еще вкупе с министрами здравоохранения и обороны и шефом ЦРУ. И почему здесь находится президентский врач, Таддеус Чилкотт, определенно тоже сo всем этим связанный? Какое касательство они имеют к Колдеру Маддоксу?

Я бы чувствовала себя гораздо лучше, если бы могла искренне поверить, будто столь разношерстная компания влиятельных персон собрана здесь на таких же нелепых основаниях, что и делегаты той давней конференции 1980 или 1981 года. Но поверить я не могу (а кто мог бы?). Нет, по всем признакам здесь происходит что-то ужасное, предумышленное, зловещее. И я намерена защитить себя от последствий. Во что бы то ни стало.

130. В зале теперь царил шум и было очень дымно. Народу в мое отсутствие прибавилось, свободного места за столиком не найдешь. На танцполе толпились пары, я отметила только, что Медовая Барышня танцует с высоким, атлетического вида негром.

Чернокожие на Ларсоновском Мысу большая редкость. Даже среди кухонного персонала нет цветных. Видимо, это один из вездесущих телохранителей. На нем явно их стандартный костюм, да и вес под стать функциональным задачам. Громадный мужик. Мне вспомнилась Мерседес, которая сейчас наверху, со своим приятелем Доналдом Молтби. Ведь именно она сломала здесь, на Мысу, «цветной барьер». И заплатила за это обычную цену — ее заподозрили в сомнительных (неприличных и запретных) вкусах. Но и только. Революции не случилось.

Сейчас мне было и грустно, и смешно наблюдать, что Медовая Барышня стала объектом неодобрительных перешептываний и негодующих взглядов. Ничто не меняется. И не будет меняться.

Когда я добралась до нашего столика, Петра сидела откинувшись на спинку стула и, прищурив глаза, обозревала помещение. Лоренс куда-то исчез. Лед в его стакане растаял, а рядом с Петрой выстроились три пустых бокала из-под «Маргариты». Может, она от лаймов совсем прокисла? Когда я села, она только покосилась в мою сторону. А ведь меня не было целый час, если не больше.

— Где Лоренс? — спросила я.

— Тебя ищет.

— Какая жалость. Видно, разминулись мы с ним. В холле его не было. Он не говорил, где собирается искать?

— Наверно, на улице. Но точно я не знаю.

Я смотрела на Петру в упор — в полной уверенности, что она не ответит мне тем же. Ну что бы ей чуточку повеселеть! Такое впечатление, что ее уныние (в чем бы ни заключалась его суть) настрой постоянный и добровольный. Подошел официант, и она заказала еще одну «Маргариту». Я заказала «манхэттен», просто за компанию. И чтобы взбодриться, восстановить растраченную энергию.

Когда официант удалился, я спросила:

— Может, хочешь поговорить, Петра, облегчить душу?

Она посмотрела на меня так, словно я попросила у нее денег, — с удивлением и обидой. И не ответила, просто отвернулась, и всё.

— Тебе никогда не приходило в голову, что другие люди тоже бывают несчастны? — сказала я, думая о Лили, о Мег и Майкле. О себе.

— Почему? Приходило, конечно.

— Тогда незачем вести себя так, будто тебе невыносимо поделиться с нами. Это не твоя личная собственность.

— Что не моя собственность?

— Печали! — сказала я. Наверно, даже выкрикнула. Несколько человек, в том числе Лина Рамплмейер, оглянулись на нас.

— Отчего ты не танцуешь? — спросила Петра. — Разве ты не для этого нас сюда притащила?

— Я притащила вас сюда, чтобы вы повеселились.

— Врушка, — сказала Петра, не повышая голоса. — Ты притащила нас сюда, чтобы шпионить за доктором Чилкоттом.

Я определенно побледнела. Не потому, что Петра назвала меня врушкой, и не потому, что она была права, по крайней мере отчасти, а потому, что она произнесла имя доктора.

— Не стоит упоминать этого человека. — Я думала только о безопасности Лили, но сказать-то об этом не могла, вот и добавила: — Вряд ли он хочет афишировать свое присутствие здесь.

— Ты его защищаешь? — Петра чуть не рассмеялась.

— Нет, конечно, просто, упоминая его имя, ты привлекаешь внимание к тому обстоятельству, что нам известно… — Я осеклась, чтобы не проговориться.

— Надоело мне все это хуже горькой редьки! Спасибо, СЫТА ПО ГОРЛО! — Она провела ребром ладони под подбородком и придвинула стул поближе к столу.

Официант принес нам коктейли.

Изобразив очаровательную улыбку, я поблагодарила.

Петра поднесла ломтик лайма к губам, пососала.

— Если кто-то здесь совершил убийство, почему бы, черт подери, не пойти в полицию — пусть они разбираются, а?

Слава Богу, говорила она тихо. Как бы обращаясь к лайму, который вынула изо рта.

Хоть бы Лоренс поскорей вернулся. Если Петра будет продолжать в таком духе, скандала не миновать, она всех нас, не говоря уже о Лили, подведет под монастырь.

Я попробовала направить разговор в другое русло.

— Ты не находишь, что Лина чудесно выглядит?

Петра ответила во весь голос, раздраженно, и слова ее я повторить не рискну.

Лина оглянулась, подняла царственную бровь. Я качнула головой и, стараясь ее успокоить, одними губами произнесла:

— Извините. Она выпила лишнего.

— Ничего подобного! — запротестовала Петра.

Вот тут-то и началось.

— Нет, вы пьяны, — объявил Питер Мур, обернувшись в нашу сторону; сидел он рядом с безмолвной Кэролайн. — Вы очень и очень пьяны, мисс.

Питер и сам успел основательно нагрузиться, иначе бы не запамятовал, что с одной рукой равновесие не удержать и все кончится падением. Так и вышло, он начал сползать на пол. Как в жутковатом киношном фарсе. Падал он в сидячем положении и увлек стул за собой. Мало того, Лина Рамплмейер, видя, что он падает, схватилась за пустой рукав блейзера, послышался треск, и, когда Питер замер у ног Петры, злополучный рукав остался у Лины в руках — этакое гротескное memento mori[38] об утраченной Питеровой руке.

Клянусь, в зале воцарилась гробовая тишина.

— Как же мы его поднимем? — надтреснутым голосом изрекла Кэролайн. — Он ведь накрепко застрял между столами. Помогите!

— Не надо кричать! — прицыкнула я. — Здесь полным-полно людей, вполне способных прийти на помощь… — Людей впрямь было полным-полно, хотя никто из них не делал поползновений устремиться на выручку Питеру Муру.

В конце концов встал Айван, обошел вокруг стола и попытался присесть возле друга на корточки. Но приблизиться к нему оказалось невозможно.

— Вот если бы миссис Поли встала… — сказал Айван.

Но Петра наотрез отказалась.

— Ох, вы в самом деле полная дура! — Айван выпрямился во весь рост, цапнул Петру за плечо и скомандовал: — А ну, вставайте!

Между тем наш столик обступили зеваки, некоторые даже танцевать бросили, чтобы поглазеть на инцидент, и стояли, не размыкая танцевальных объятий. Поодаль по-прежнему мяукала музыка.

Кэролайн почему-то вообразила, что Петра напала на Айвана Миллса, и решила вступиться за него, огрев Петру по спине своей сумочкой.

— Перестаньте! — воскликнула она. Растерянное детское лицо исказилось от ужаса.

Я оцепенела в полном замешательстве.

— Спокойно! Спокойно! Что здесь происходит? — послышался чей-то голос за спинами зевак.

Тот самый негр. Протиснулся сквозь толпу.

Одной рукой он сгреб Айвана, другой — Кэролайн и оттащил их от Петры.

— Прекратите! Прекратите, говорю!

— Боже, какой кошмар, — сказала Лина. — Кошмар! Что же нам делать?

— Прекратите, говорю! — повторил негр. — Все посторонитесь.

Охотно, подумала я. Впору сквозь землю провалиться.

Народ отступил на несколько шагов, так что негр смог подойти к Петре и поднять ее со стула. Она улыбалась. Так бы и убила ее!

— Кто знает этого человека? — спросил негр, глядя на Питера Мура.

— Я, — сказал Айван. — Как раз пытался подойти к нему, когда вы встряли. — Он свирепо смотрел на негра. — Не возражаете?

— Прошу! — ответил тот, жестом предлагая Айвану пройти вперед, а когда Айван поравнялся с ним, воскликнул: — Ого! А вы и впрямь сущий баскетболист!

— Да. А вы и впрямь чернокожий.

Мы замерли.

Пять-шесть долгих секунд негр молчал, потом рассмеялся.

По-моему, на эти пять-шесть опасных секунд он совершенно забыл, кто он такой, где находится и что здесь делает.

Но потом вспомнил.

Сомневаюсь, что Айван когда-нибудь догадается, почему его пощадили.

131. Айван присел между столиками на корточки и сказал:

— Питер? С тобой все в порядке?

Негр, покачав головой, сообщил нам:

— Мистер Питер крепко спит. Вот в чем дело. Устал, только и всего.

Народ начал потихоньку расходиться.

Я села. Петра тоже, передвинув стул на другую сторону стола. И Лина села, аккуратно сложив Питеров рукав. Потом закурила черуту, пальцы у нее дрожали. Кэролайн сидела в полном оцепенении. Только Айван, по-прежнему стоя, счел за благо сказать:

— Вы небось думаете, мне за него стыдно.

— Нет-нет, — забормотали мы. — Сядьте.

— Жизнь у него была кошмарная. Вам не понять. Да и раньше никто не понимал.

— Мы очень даже понимаем, — сказала я. — Прекрасно понимаем. Сядьте.

— Не сяду! Питеру черт знает как досталось во время войны. Его снова и снова забрасывали во Францию…

— Сядьте…

— И возвращался он всякий раз с все более страшными увечьями. У него десять медалей. Десять! Ему переломали руки и ноги, пальцы на руках и ногах — но вам этого не понять!

— Сядьте…

Невыносимая ситуация. Мы любили его. Почему же он думал иначе? Он вспотел. Но замолчал. Одного за другим обвел нас взглядом, потом сказал:

— Извините! — и улыбнулся.

После чего сел.

Лина позвала официанта.

132. В конце концов они таки подняли Питера Мура на ноги и увели, но случилось это, уже когда мы вышли из зала. Издалека мы видели, как Айван и Кэролайн тащили его через парковку.

Лоренс, притихший и трезвый — даже без сигареты в зубах, — появился минут через десять — пятнадцать после того, как улеглась суматоха. Прежде чем начать разговор, я внимательно на него посмотрела. Мне было что рассказать, но слушать он явно не способен. А принуждать его я не хочу. Похоже, он и так с трудом держит себя под контролем.

— У тебя все хорошо?

— Погоди минутку… Да.

— Как насчет коктейля? Можешь допить мой.

— Спасибо.

Он залпом опрокинул мой «манхэттен».

— Где, черт подери, тебя носило? — раздраженно бросила Петра.

— Скажу, когда выйдем на улицу, — ответил Лоренс.

— Ну уж нет, говори сейчас, черт подери! Надоела мне эта тягомотина!

Лоренс посмотрел на жену так, будто видел ее впервые в жизни, будто перед ним уродливое, незнакомое существо, нарушающее его покой, потом сказал:

— Думаю, нам лучше уйти.

— Эх вы, — пробормотала Петра, вообще-то не нам, а себе самой, — с вашими дурацкими заговорами и трупами в морозилке.

Лоренс встал, я последовала его примеру.

Мы ни с кем не попрощались. Только кивнули, проходя мимо столика Лины, и Лина кивнула в ответ. Наверняка она все поняла.

— Ох эти ваши хреновы покойники в шезлонгах, — бубнила Петра, пока мы пробирались среди танцующих и лавировали между столиками. — Я вам покажу покойников в шезлонгах! Вы у меня до конца дочитаете «Смерть в Венеции»!

Наконец мы добрались до узкого коридорчика, ведущего в холл. К несчастью для Петры, там никого не было.

Лоренс вдруг схватил жену за руку и учинил ей короткий, но яростный разнос. В выражениях он не стеснялся, как и сама Петра нынче вечером. Таким злющим я никогда его не видала. Каждое слово — как пощечина.

Петра прилипла к стене, перепуганная сверх всякой меры, прижав ладонь к щеке.

Совсем недавно я готова была придушить ее, однако сейчас не испытывала ничего, кроме острой жалости. В конце концов, она просто перепила и спьяну выпустила из-под контроля все свои разочарования. Боюсь, Лоренс не понимает реальных проблем собственной жены. Судя по всему, он искренне полагает, что она сама создает себе сложности, а он тут совершенно ни при чем. Теперь я даже подозреваю, что сцена, очевидцем которой я стала, далеко не единственная.

Впрочем, жесткость жесткостью, но он должен был ее утихомирить. Она подвергала опасности нас всех.

— Так ты заткнешься? Да? — бросил он ей в лицо.

Петра отвернулась и кивнула. Ясное дело, теперь ей рот открыть боязно.

— Хорошо, — сказал Лоренс, — ступай вперед. Вякнешь хоть слово — руку тебе сломаю.

Петра опять кивнула.

Резкий свет в коридоре, алкогольная грубость, запах уборной и дезинфекции, приглушенные звуки трескучей музыки, Лоренс и Петра, нелепые в своих вечерних нарядах, — я словно наяву угодила в ночной кошмар.

А дальше стало еще хуже.

133. В холле, утопая в большом красном кресле, одиноко сидела Мэрианн Форестед.

— Добрый вечер! — сказала она с той омерзительной бойкостью, которая заставляет вспомнить всех и всяческих ненавистных простушек — Уже уходите?

— Уходим, — ответил Лоренс. Вернее, буркнул.

— Я бы тоже с радостью ушла, — вздохнула Мэрианн. — Но увы, не могу.

— А где Найджел? — спросила я, со страхом ожидая ответа, потому что думала, он куда-то смылся с Медовой Барышней. Однако услышала совсем другое.

— Он наверху, — сообщила Мэрианн. — С важными персонами. Не спрашивайте, с кем и почему, — я не знаю. Просто вдруг, прямо посреди отпуска, у Найджела возникли какие-то государственные дела. — Она возвела глаза к потолку. — А мне приходится сидеть тут и помирать со скуки.

Ну и сиди, пустышка несчастная! — подумала я.

Уж мне-то эти «важные персоны» прекрасно известны. Я только не могла понять, при чем тут Найджел Форестед, пока не вспомнила про длинный белый конверт, который перекочевал из кармана Найджела в руки распорядителя развлечений.

Я обернулась и глянула на стенд с объявлениями.

«Хроники айсберга». Фотографии.

Моих там нет. Мои наверху — над ними ломают голову Доналд Молтби и трое министров: Скелтон, Бриггс, Розберг — здравоохранение, внутренние дела, оборона.

134. По дороге домой мы изнывали от тяжелой ночной духоты. Я мечтала о буре, которая очистит воздух, хотя все-таки сомневалась, всегда ли буря дает нужный эффект. Вспомнить бурю меж Лоренсом и Петрой.

Шоссе тонет во мраке, деревья сомкнулись и словно бы придвинулись совсем близко, луны нет, а звезды видны, только если высунешься в окно, но у меня такого желания не было. Я боялась, что-нибудь заденет меня или ударит. Когда мы проезжали мимо магазина Уолдо, я отметила, что реклама пива «Миллер» погашена, а в витринах призрачно темнеют теннисные мячи, кемпбелловские супы и коппертоновские лосьоны, освещенные слабым отблеском единственной лампочки в глубине магазина. В «бьюике» царило молчание. Лоренсов запрет распространился на нас всех. Сам Лоренс вел машину с той задумчивостью, которая у меня неизменно ассоциируется с многочасовыми поездками. Он, казалось, витал в другом мире, меж тем как «бьюик» мчал нас сквозь тьму.

Мне хотелось узнать, что произошло, но я понимала, у него наверняка есть уважительная причина — вероятно, Петра — повременить с рассказом. По обе стороны дороги мерцали глаза животных, которые, окаменев от ужаса, смотрели на нас. Тяжелый скунсовый смрад висел в воздухе.

Наконец-то поворот к «АС», с выцветшим от старости знаком и опасными углами. Дорога змеилась под елками и кленами — такое впечатление, будто, чтобы добраться сюда, мы проехали тысячу миль.

Парковочный загон, окруженный белой оградой, был полон, в окнах, видневшихся там и сям сквозь листву, лишь кое-где горел свет. Казалось, мы непослушные дети, крадущиеся домой после комендантского часа.

Вот и «Росситер». Рыжая Маргарет подошла к сетчатой двери и сладко зевнула.

— Все в порядке. — Она улыбнулась.

— Нет, не все, — сердито сказал Лоренс. — Миссис Поли нужна ваша помощь.

Зря он так, слишком уж жестоко. У девушки может возникнуть ложное впечатление, что Петра закоренелая и безнадежная алкоголичка — и слух об этом распространится по всей гостинице.

— Подожди на улице, — сказал мне Лоренс. — Я сейчас выйду.

Он скрылся в доме вместе с Петрой и девушкой, а я осталась стоять в траве. Вернулся он со стаканом виски и с сигаретой — наконец-то закурил. По росистому газону мы прошли к теннисным кортам и сели на скамейку, спиной к гостинице, где ночной сторож — парнишка с Генри Джеймсом в кармане — босиком обходил террасы.

Антураж вообще-то под стать совсем другой сцене, и в любое другое время так бы и было. Но сейчас, когда взошедшая луна обосновалась на небе, светила она на незадачливых людей, на айсберг и обреченную гостиницу.

135. — Ну, сказала я. — Что стряслось?

— Меня чуть не убили, — ответил Лоренс.

Сказал он это ровным голосом, просто, спокойно — без эмоций. Потом отхлебнул изрядный глоток виски и тяжело вздохнул.

— Плохо дело. Куда хуже, чем мы думали. Они затевают какой-то отчаянный гешефт. — Он кивнул в сторону Мыса. — У меня скверные предчувствия. Ты себе представляешь, кто там собрался?

— Пожалуй. — И я выпалила имена.

Лоренс присвистнул. Его список был покороче. Фактически там было всего одно имя — Доналд Молтби, шеф ЦРУ.

— Куда ты ходил? — спросила я. — И что значит «чуть не убили»?

Он рассказал, что пошел на парковку рассчитывая разведать кое-что по автомобилям и номерным знакам. И обнаружил, по его словам, целую армаду правительственных лимузинов и машин секретной службы, в большинстве «кадиллаков» десяти-двенадцатилетней давности, но с движками повышенной мощности. Все они стояли на задворках «Пайн-пойнт-инна», и с дороги их видно не было. Лоренс делал вид, что забрел туда случайно, прогуливался, примечая номера округа Колумбия, — вот тут-то и подкатил новый автомобиль, из которого вышел цеэрушник Молтби с двумя агентами. Лоренс держался в тени, глядя, как они направляются к задней двери «Инна», но когда все трое исчезли в доме, сглупил — вышел на свет и тотчас услыхал окрик «Эй вы!»

— Конечно, я побежал, — сообщил мне Лоренс.

Однако ушел он недалеко.

Не успел добраться до безопасного места — фасадной парковки, — как другой голос крикнул: «Немедленно остановитесь! Вы арестованы!»

— Я ушам своим не поверил. Испугался, конечно, и был в замешательстве. Арестован — за то, что ходил по парковке? Бред какой-то. — Лоренс отхлебнул виски и продолжил: — К тому же арест мне совершенно не улыбался и с точки зрения профессиональной. Врач с судимостью карьеры не сделает.

Словом, он пригнулся и, прячась за машинами, побежал дальше. Тут выстрел и прогремел.

— Господи!

— Да-а… Я так перепугался, Ванесса, что намочил штаны. Вряд ли стоит говорить, что никогда раньше в меня не стреляли. Во Вьетнаме я не был, живу не в Нью-Йорке, не в Чикаго, не в Детройте. В Стамфорде не убивают почем зря, на каждом шагу. Но так или иначе, я умудрился от них улизнуть.

По всей видимости, «их» было двое, и они преследовали его до дверей гостиницы и дальше.

— Внутри преимущество было на моей стороне, — сказал Лоренс. — Им пришлось спрятать пушки и прикинуться образцовыми гостями. Они упустили время, а я его выиграл. Нырнул в первую попавшуюся дверь и спрятался в туалете.

Я молча кивнула, думая о том, куда привела меня собственная одиссея, когда Лоренс в ходе своей укрылся в туалете.

— Счастье, что я здесь, — сказал он. — Мог бы кончить в морозилке, вместе с Колдером.

Потом я рассказала о своих приключениях.

Лоренс с сомнением воспринял мою затею с карточкой, оставленной у Лили на подушке, вкупе с мятными шоколадками.

— Вполне возможно, что найдет ее миссис Маддокс.

Однако он согласился, что мы оба не пожалели отчаянных усилий и шли на огромный риск.

А потом Лоренс обронил фразу, которая сперва удивила меня, хотя теперь, задним числом, ничего удивительного я тут не вижу.

— По-моему, нам надо притормозить, Ванесса.

— Притормозить?

— Да. Затаиться, подождать и посмотреть, что будет.

Сидя с ним рядом, я поплотнее запахнула полы китайского жакета. Мне бы, пожалуй, не повредило немножко глухой закрытости «дамы с камелиями», я чувствовала себя чуточку слабой и очень одинокой.

— По-твоему, нам нужно оставить это дело? — спросила я.

— Мне кажется, стоит подождать и посмотреть, что узнали те, кто следил за нами.

Выстрел определенно сделал свое дело, как сделал свое дело собственный Лоренсов наскок на Петру. В результате оба притихли.

Я хотела было запротестовать, напомнить ему как далеко мы продвинулись и как близко подошли к ответам. Хотела настоять, чтобы мы не выходили из игры хотя бы до тех пор, пока не выручим Лили. Но, взглянув на него — бледного в лунном свете, костлявого, растрепанного, — поняла, как справедливы мои подозрения, что Лоренс нисколько не сочувствует Лили Портер и ее незавидному положению. Какие бы цели он ни преследовал в наших изысканиях, ему вовсе не хотелось рисковать, и потому он предпочел отступить, не оставаться же на линии огня, куда его нежданно-негаданно занесло.

Двери открыты, но он в них не войдет.

136. Я опять сижу у своего окна.

Три часа ночи, и дела обстоят прескверно.

Мне вспоминаются правила, заученные в тюрьме: только смелый достигнет исполнения надежд. Слабое сердце терпит неудачу. Ему недостает воли к свершению.

Я молюсь за Лили. Горячо. Молюсь за себя.

Внезапно меня охватывает ощущение сродства с айсбергом. Я тоже холодная. И тоже на мели. И на девять десятых скрыта от взоров. И наверняка тоже стану «стабильным одиночкой».

Сквозь сетку я смотрю наружу. В бухте виднеется айсберг.

Я поднимаю руку.

Будь здоров.

137. Мерседес не сказала ничего, кроме: «обед — в полдень — никаких возражений».

Наступал очередной яркий летний день. Примерно в половине седьмого, пользуясь утренним туманом, я собрала свои фотопричиндалы и вышла из «АС» — Ванесса Ван-Хорн отправилась в обычный поход. Поскольку предстоял обед в «Рамсгейте», выглядеть надо как можно лучше. В холщовой сумке у меня лежали немнущееся голубое платье, чулки, туфли и комбинация. А еще — губная помада, гребень и щетка.

Чувство предосторожности — не отрицаю, странноватое — подсказывало мне, что надо было захватить паспорт. Как ни смешно, я вынуждена согласиться с мистером Уолдо: Ларсоновский Мыс все меньше похож на Америку и все больше смахивает на какое-то чужое, незнакомое место, с которым я никак не могу примириться.

В дорогу я надела темно-синие хлопчатобумажные шорты, простую белую блузку и полотняную шляпу. Теннисные туфли я связала за шнурки и повесила через плечо. Песок под босыми ногами придает мне уверенности. Шагая по пляжу в сторону Мыса, я угощалась бананами и батончиками гранолы[39]. И как ни странно, была счастлива. Движение дарило мне свободу.

Мне надо было попасть в Ларсоновский анклав, и я надеялась пробраться туда по старой запретной тропинке, как в детстве, — по песку, между камнями в полосе прилива, вокруг небольшого мыска до того места, где деревья спускаются почти к самой воде. Этой тропинкой Мег водила меня в гости к Мерседес, чей дом стоит высоко на скалах, над деревьями. Ходили мы туда обычно в резиновых туфлях и в купальниках — всю дорогу бегом, со смехом. Забавные старушенции, стоя у парапетов своих владений, смотрели вниз и сердито кричали: «Девочкам вход воспрещен! Воспрещен!» А нам очень нравилось нарушать запреты и досаждать этим старушенциям. Избыток уединенности сделал их сущими ведьмами.

Нынче утром, проходя мимо Дома-на-полдороге, я поискала глазами Медовую Барышню, но увидела только купальник и большое бежевое полотенце, развешанное на перилах. Ее утренний заплыв я пропустила, как — в ином смысле — пропустила и зрелище ее появления. Я безумно ей завидовала. Не знаю почему.

Пляж, насколько я могла разглядеть в тумане, был безлюден. Зато птиц полным-полно, а расплывчатая тяжелая громада айсберга, казалось, отступила дальше от берега, нежели вчера. Я думала о нем, одиноком исполине, тающем за пределами теплой внутренней бухты, — чудовищная махина, непонятая, превратно истолкованная, воспринятая просто как диковина, любопытный научный курьез, бесприютный отщепенец.

До другого конца пляжа я добралась за полчаса. Рекорд.

138. Прилив продвинулся дальше, чем мне бы хотелось, но выбора нет. Придется брести по воде, которая достигала мне значительно выше колен. Размышляя о сердечных приступах, я шла по песку среди актиний и бурых водорослей, а прилив все поднимался, торопил меня.

В начале 1950-х в лесах над морем проложили туристскую тропу. По ней-то я и намеревалась добраться до «Рамсгейта», коттеджа Манхаймов. (В Ларсоновском анклаве слово «коттедж» имеет приблизительно то же значение, что и в Ньюпорте[40]. Смешное, нелепое слово, столь же неуместное, как слово «дом» в качестве эвфемизма для «замка».)

Я подивилась собственной прыти, когда вскарабкалась по камням и очутилась среди деревьев. Иные навыки сохраняются на всю жизнь, как бы давно ни были приобретены.

Леса на Ларсоновском Мысу — настоящий, первозданный Мэн. Их благоухание, их вид, щебет птиц и шум ветра в листве покоряют. Моя душа замирает от восторга. В ранние утренние часы туристская тропа укрыта тенью — лишь пальчики горизонтального света нет-нет да и проникают туда, зеленый свет, процеженный сквозь туманную дымку. Прохладно, однако вполне приятно, а вот москитов холод отпугивает. Я стояла на тропе, глядя на верхушку скалистого склона, где лес являл собою сущие дебри, старалась отдышаться и мысленно твердила: только не сейчас, пожалуйста, не дай боли прийти сейчас.

Здешний дрозд — одна из моих любимых птиц. Он как раз пел свою незатейливую, навевающую столько воспоминаний песенку, когда я двинулась вверх по тропинке. У этой песенки есть своя особенность: она звучит в ушах точно эхо, точно отголосок. И всегда чуть дальше среди деревьев, чуть глубже в лесных зарослях, чем достижимо для слушателя. Манит к себе, влечет, но добраться до источника невозможно.

Я шла за этой песенкой, вверх по крутому склону.

Кое-где попадались сырые участки — ручейки, стекающие из прудов, либо ключи, — но те, кто устраивал эту тропу проложили там мостки, так что можно пройти, не увязая в грязи. Длина у мостков разная, от десяти до двадцати футов. Иной раз доски грязные и скользкие, а стало быть, довольно коварные. Так что ходить по ним нужно медленно, осторожно.

Я как раз шла по таким весьма длинным мосткам, когда интуитивно почувствовала, что здесь есть кто-то еще.

В лесу наши древние инстинкты вырываются на свободу. В больших городах что-то их глушит, но в лесах, на природе оно теряет власть. Мы снова обретаем способность пользоваться той частью нервной системы, которая реагирует на хруст веточек и шорох листьев.

Не знаю точно, что я услышала, но насторожил меня какой-то звук. Может, шелест или шепот выше по холму?

Я продолжила путь таким манером, как будто рядом находились дикие животные, — неторопливо, спокойно, словно вглядываясь в нижние ветви деревьев. Делай свое дело, но без спешки; ни в коем случае не смотри им в глаза. Шуми, напевай, но песен не пой. Этому меня научила Мег, она же научила меня плавать, и ходить на длинные дистанции, и не бояться собственного пола — давным-давно, в детстве.

В желудке началась революция — спазмы, жжение. Я героически старалась держаться непринужденно, но эти усилия дорого мне обходились. Тем не менее я продолжала взбираться вверх по склону, который мало-помалу выравнивался и все гуще обрастал деревьями да кустами. Теперь я была совершенно уверена, что за мной наблюдают, и даже приметила легкое движение с правой стороны.