Ложь

Усадив ее на бревно, я пошла за вещами. А когда вернулась, она сидела, зябко обхватив себя руками. Я отдала ей свой свитер.

— Не стоит людям проявлять доброту.

— А по-моему, стоит.

— Я имею в виду, ко мне.

Я молчала, ожидая продолжения.

— Я сделала что-то дурное. Кажется. Не уверена, но, кажется, сделала что-то дурное.

— В каком смысле? — спросила я, с интересом, но, надеюсь, без излишнего любопытства.

— Ах, Ванесса, мне ужасно нездоровилось.

— Знаю. Но здесь нет ничего дурного. Это вовсе не дурной поступок.

Я порадовалась, услышав, с какой свободой она произносит мое имя — без паузы, без усилия, не то что раньше. Говорит по-прежнему как ребенок, но уже не настолько растерянно.

— Я имею в виду, там, в другой гостинице. Мне было там ужасно плохо. Я… — Она несколько раз всхлипнула, потом заговорила снова. — Помню только, что была там и что мне нездоровилось. Голова болела. Страшно болела. Как никогда. И там… был доктор. Ты знаешь его имя?

Рискну.

— Да. Его зовут Чилкотт.

— Верно. Доктор Чилкотт. Курчавые волосы… лысеет. Носит жилет… А меня вырвало.

Опять слезы. Опять всхлипы.

— И что же?

— Меня рвало, снова и снова… ощущение такое… У тебя когда-нибудь бывали судороги?

— Нет.

— А у меня, наверно, как раз случились судороги. Мне было очень-очень-очень плохо. Они отвели меня в тот номер… пришли какие-то люди, смотрели на меня. Не знаю, кто они. Пришли, стояли, смотрели, твердили: сколько времени? где? она очень бледная… Потом я, наверно, заснула. А когда просыпалась, доктор опять стоял рядом… этот, ну как его?

— Чилкотт.

— Он все повторял: «Сейчас я вам кое-что дам» — и делал мне какие-то уколы… не знаю какие. А в конце концов… может, тогда же, а может, позже… он пришел, сел прямо на кровать и говорит: «Мы установили, что с вами случилось». Меня, дескать, отравили…

Лили рассказывала, а я, сидя в темноте на корточках, вся подалась вперед и верила каждому ее слову, потому что каждое слово было полно смысла, ужасного смысла. Но меж тем как она вела меня к правде, я и сама вела себя туда же, только с другой стороны — вспоминала Мег на своих фотографиях, рассматривала ее лицо в увеличительное стекло, дивилась, почему она так выглядела, а потом поняла.

Это был защитный крем — противная охряно-желтая мазь, изобретенная самим Колдером. На снимках, как и в Лилином рассказе, Мег вручила Лили этот крем: мол, видела, как она обронила тюбик, подобрала его и по названию и цвету сообразила, что это Колдеров крем. «Вот, — сказала Мег, — держи. Он рассвирепеет, если решит, что ты его потеряла, Лили».

— Я была ей так благодарна, — сказала мне Лили в потемках. — Вправду очень благодарна, ведь он был ужасно вспыльчивый. Не дай Бог что-нибудь потерять или допустить ошибку. Я взяла тюбик, натерла ему ноги и плечи, и это убило его.

Наступившая тишина была частью ее рассказа. Она больше не плакала. Не шаталась. Не описывала, как стерла мазь со своих ладоней. Просто сказала: и это убило его, и умолкла.

— Ну, а когда доктор… как бишь его?., спросил, я так ему и сказала. Сказала, что тюбик с кремом мне дала Маргерит Макей.

Я опешила.

Пусть повторит — пусть обязательно повторит.

— Скажи еще раз. Скажи, кто дал тебе крем.

Лили посмотрела на меня. В лунном свете я видела ее глаза.

— Маргерит Макей.

Макей — девичья фамилия Мег. Лили назвала ее так, потому что из-за маддоникса вернулась в детство.

А доктор Чилкотт наверняка ломал себе голову: кто такая эта Маргерит Макей?

И Найджел Форестед его просветил. Стало быть, это они — не Лили Портер — выяснили имя Маргерит Риш. Да.

Не важно, что она сказала «Маргерит Макей». Важно, что она знала, кто убил Колдера.

Ни транквилизаторы, ни записи на пленке не сумели стереть память об этом.

176. Потом Лили встала.

— Надо идти домой. Спать. И я повела ее к «АС». И к финалу этой истории.

177. Еще рано. Только-только рассветает.

Вчера ночью Лили вернулась. Мерседес привела ее в дюны, а я привела сюда. Она у себя в комнате, спит и, по-моему до некоторой степени обрела покой. Благодаря признанию — мне случалось наблюдать такое.

Но иной покой вовсе даже и не покой. А иная честность не окупается — тою же монетой.

Сорок лет назад, тем утром в конце августа, все мы, держась за руки, сидели на койках и нарах — кто в платьях, кто в монашеских рясах, кто в брюках и рубашках покойных мужей — и ждали, ждали… Никто не шумел, все были мокрые от пота и напряжения, многие, очень многие — на грани обморока.

Огромные деревья высились перед нами, за лужайкой, где умер мой отец, а небо мало-помалу побелело, затем пожелтело и, наконец, налилось голубизной. Огромные, похожие на черные тучи, стаи плодоядных летучих мышей одна за другой беззвучно возвращались к местам отдыха в глубине дождевого леса, высоко в кронах деревьев. Сытые, они всегда молчат.

Зато попугаи, белые цапли, аисты и все прочие утренние птицы отнюдь не молчали. Они оглушительно гомонили в нашем безмолвии. От их шума хотелось закрыть глаза, но это было невозможно. Невозможно потому, что перед глазами виднелась дорога и все эти годы мы ждали минуты, когда там не будет японцев.

Ворота стояли настежь.

И никто не выходил.

И Мойра держала мою левую руку, а мама — правую.

И мы ждали.

В конце концов они явились.

Австралийцы. Судя по головным уборам, австралийцы. Они стояли на опушке леса, под деревьями, а мы находились в своих бараках — далеко от них, на расстоянии целого мира, — ставни и жалюзи были открыты, так что все могли всё видеть.

А потом Джульетта Роберте — по-моему, первой была именно она — встала, спустилась по ступенькам и пошла к воротам.

Я очень хотела пойти с нею, но не могла. Ждала Мойру.

Мама поднялась и сказала: «Можно идти. Вставай».

И я встала — однако Мойра продолжала сидеть.

Ее беременность уже стала заметна. И она знала — как знала я и знала мама, — что все подумают и что скажут.

Но я сказала: «Мы поедем с твоим ребенком в Сингапур. Все трое. Вместе. Только… без тебя нам его туда не забрать».

Тогда она встала. Хотя по-прежнему неохотно.

А затем мы спустились по лестнице и зашагали — медленно, но все вместе — по грязной лагерной территории. Мимо моих садов — всех до единого… сухие ветки… камни… песок, насыпанный полковником Норимицу во время моей болезни, так что, когда мне полегчало, я смогла устроить сад точь-в-точь как у него, — и вот мы вышли за ворота, и я покинула свою жизнь, навсегда покинула тамошние мои сады.

Мы вошли в этот мир — где нет в живых Мойры. И ее ребенка. И полковника Норимицу. И моей мамы. И Колдера Маддокса. Вошли в мир, где Бомба упала не только на Хиросиму и Нагасаки, но на всех нас. Во веки веков.

Что ж.

Я не могу сказать. Не могу сказать, пока что не могу, какие еще смерти последуют.

178. Нынешнее утро отмечено двумя происшествиями, и случились они довольно-таки рано.

Во-первых, я услышала мусоровозы. Не два, как обычно, а три или четыре. Подъезжают они всегда к другой стороне гостиницы, и видеть их я не могу — да и не хочу. Но всегда слышу.

Нынче утром мусоровозов было как минимум три, и громыхали они так, что все постояльцы вознегодовали. И не только постояльцы, но даже персонал столовой. Джоуэл и Онор рассказали мне, что проснулись от страшного шума: дорожка за Дортуаром прямо ходуном ходила.

— Никогда такого не бывало, — сказала Онор. — Целая орда мусоровозов.

Раньше не бывало, а сегодня случилось.

Второе происшествие — Лоренс.

Я удостоверилась, что Лили у себя в номере, и спустилась в холл, как вдруг сетчатая дверь распахнулась и вбежавший Лоренс едва не сбил меня с ног.

— Ванесса! — Да?

— Идем.

Он крепко схватил меня за руку и потащил к парадной двери.

— Извини, но я не люблю подобного обращения! — Я высвободила руку и сделала шаг назад. Внешне я держалась спокойно, внутри же меня трясло. Взгляд у Лоренса был совершенно безумный — не натворил бы беды!

— Ты должна пойти со мной.

— Должна?

— Да.

Он стоял на своем, и, честно говоря, его старания держать себя в руках заслуживали восхищения.

— Погоди минутку! — Я отошла к стойке портье, где — слава Богу! — дежурила надежная Джуди.

Вручив ей небольшой плотный конверт (запечатанный), я сказала:

— Спрячьте его в сейф, дорогуша. Прямо сейчас, у меня на глазах, если не возражаете.

К счастью, необузданные, взрывоопасные эмоции выгнали Лоренса на улицу — ему явно было нечем дышать. Поэтому он не видел, как мой конверт исчез в сейфе.

— Спасибо, — поблагодарила я, когда Джуди закрыла дверцу и повернула колесико. — Вероятно, ближе к полудню я его заберу.

— Разумеется, мисс Ван-Хорн. До встречи.

— А как же! — отозвалась я, уходя.

— Хорошего вам дня! — крикнула Джуди мне вдогонку.

Единственная скверная ее привычка.

179. Лоренс повел меня на парковку — разумно, там нас никто не подслушает.

Ну и лексикон у него — ужас какой-то! Не представляю себе, почему он прибегает к подобным выражениям.

Впрочем, сквернословил он недолго, я его остановила.

— Если хочешь что-то мне сказать, не громозди помех. Говори по-человечески. По-английски.

Лоренс сел на капот чьего-то уже помятого автомобиля, обхватил лицо ладонями. Я ждала до невозможности долго. Наконец, он отнял руки от лица, опустил их на колени, как два тяжелых красных кирпича.

— Он исчез.

— Кто?

— Маддокс, конечно.

Я тоже прислонилась к чьему-то — наверно, Элсину — «фольксвагену».

— Так что доказательств у нас больше нет, — сказал Лоренс. — Никаких.

Я внимательно изучала свои пальцы, один за другим.

И уже знала, чего ему не скажу. Но всего не утаишь — рискованно. Надеюсь, он удовольствуется тем немногим, чем я с ним поделюсь. Но про Мег упоминать никак нельзя.

— Что ж, одно теряешь — другое находишь. Колдер исчез, зато Лили Портер вернулась.

Особого интереса он к моей новости не выказал. В общем-то, Лили никогда не воспламеняла его воображение. Но я поднажала. Лилино возвращение — единственное, чем я могла держать его в узде.

— Бедняжка здорово натерпелась. По-моему, ребята с того конца Мыса рассчитывали повесить на нее свои грязные делишки. Однако ж она, — я тщательно выбрала следующее слово, — улизнула.

Лоренс оживился.

— И кто же там находится, на том конце Мыса? — спросил он. — Про Чилкотта и его шайку я знаю. Но стреляли-то в меня наверняка не из-за них. Ну так кто там, в самом деле?

Я смотрела в сторону столовой, в глубине души думая о Мег, которая сейчас, наверно, входит туда, катит кресло Майкла между столиками постояльцев, о Парнях и Лине Рамплмейер, о Сибил Метсли и Натти Бауман, о генерал-майоре и Арабелле Барри.

— Там президент, — сказала я.

Лоренс совершенно растерялся. Он явно понял меня превратно, и я добавила:

— Соединенных Штатов.

180. В полдень я пригласила Мег прогуляться возле скал, которые возвышаются за Холмом Саттера.

Гуляем мы там нечасто, ведь год от года океан все больше подмывает берег. Это место всегда было общедоступным, и это вторая причина, по которой мы теперь редко туда ходим. За последние десять лет окружные власти начали продавать землю частным владельцам, и сейчас там выросло как минимум шесть громадных домов — все с громадными окнами, глядящими на океан и предоставляющими сказочные возможности шпионить за нарушителями.

Сперва Мег не хотела оставлять Майкла. Ведь это означало уйти надолго — на час или даже больше, — а вдруг она ему понадобится?

Но я об этом подумала. Позволила себе заранее поговорить с Бэби Фрейзьер, и она с превеликим удовольствием согласилась побыть с ним. Немножко даровых сигарет и выпивки. Приятное ощущение собственной нужности.

Мы взяли с собой сумки; в моей лежали фотографии и фотокамеры, блокноты и карандаши, бинокль и определитель птиц — как будто у нас просто экскурсия. В сумке у Мег было вино и пластиковые стаканчики, крем от загара (чтобы мазать чувствительный нос), две-три пачки «Дюморье» и спички, словно она боялась, что мы там застрянем и будем не один день скитаться в диких скалах у собственного порога.

О плотном конверте, который тоже втиснула в сумку, я, конечно, словом не обмолвилась. Решила повременить.

В том месте, где океан выгрыз в береге самую глубокую полость, образовался выступ, открытый всем ветрам. Вид оттуда, со стофутовой высоты, поистине впечатляет. Скалы внизу черные, всегда в клочьях пены, а гул прибоя, устремляющегося в каверну, звучит едва ли не симфонией.

До этого выступа мы добрались примерно в полпервого, сели на траву, разулись, и, прежде позволив Мег осушить два стаканчика вина, я начала разговор:

— Хочу кое-что тебе прокрутить. На этом вот маленьком плеере. Другого, увы, нет. Ты сумеешь расслышать, даже на таком ветру. Качество звука не имеет значения. Главное — что именно сказано.

— Там музыка, да? Предупреждаю, определенного типа музыка вызывает у меня отвращение.

— Кое-кто называл это музыкой. Но не я. У меня другое название — надеюсь, правильное: своего рода сказка или басня.

На лице у Мег отразилось насмешливое удивление, потом она улыбнулась.

— Помнишь, что говорила старая миссис Ганнисон, когда мы, гадкие дети, рассказывали гадкие анекдоты? Она говорила: вы сущее наказание! Так вот ты, Несса, по-прежнему сущее наказание, если привела меня сюда слушать сказку.

— Ты готова?

— Разумеется.

— Сперва обещай мне одну вещь.

— Ладно, но только одну.

— Ничего не говори, пока не дослушаешь до конца.

— Хорошо. Раз ты так хочешь.

— Да, хочу.

— Не возражаешь, если я закурю?

Она ждала, что я отвечу так, как отвечала всегда, еще с конца 40-х: мне плевать, если ты сгоришь. Но я не могла повторить эту фразу. И сделала вид, будто не слышу.

181. Однократное прослушивание заняло десять минут — не считая повторов.

Я сидела, обхватив руками колени и глядя на океан. Мег полулежала, вытянувшись на боку, а посредине пленки, когда впервые прозвучало ее имя, на миг легла на спину, потом резко села и откупорила вторую бутылку вина.

Когда пленка кончилась и я выключила плеер, настала короткая пауза, и лишь через секунду-другую Мег взяла бутылку и молча налила мне вина.

Мы все еще не произнесли ни слова.

Мег вздохнула. Встала. Подошла к обрыву и бросила вниз сигарету — не потушенную, — вернулась, села, посмотрела на меня и сказала, ровным голосом, без всяких эмоций:

— Где ты ее взяла? У кого?

— Не скажу. И думаю, ты понимаешь почему.

Она не ответила. Потом спросила:

— Меня посадят?

— А ты как думаешь?

— Думаю, посадят. Только… сейчас мне под арест нельзя… пока Майкл жив. — Она опять вздохнула. — Может, тебе удастся убедить этого человека — кто бы он ни был — подождать недели две? К тому времени Майкл умрет. Считай это вроде как обещаньем, Несса. Две недели.

Я сказала, что отсрочка не в моей власти — если я не узнаю подробности.

— Подробности? Какие подробности? Я убила его. Вот и все подробности.

— Нет. Я хочу знать, почему ты это сделала.

— О-о.

Ни удовольствия, ни досады. Только удивление.

Она налила себе еще вина и выпрямилась, сидя в траве, — спина прямая как свечка, ноги раздвинуты, среди складок сшитой на заказ юбки расположились стаканчик с вином и сигареты. Сегодня она тоже надела одну из Майкловых рубашек. Аккуратную, чистенькую. Ослепительно белую. Галстук тоже был его, армейский — синий, с широкой зеленой полосой.

— Ладно, — сказала Мег. — Слушай.

182. Вот что рассказала Мег.

— По причинам, которые ныне отошли так далеко в прошлое, что нет никакого смысла о них вспоминать, Ванесса, у Майкла случился нервный срыв. Полагаю, по милости этих замечательных эвфемизмов — переутомления и стресса. В общем, не важно почему, но факт тот, что у него случился нервный срыв. Это не история жизни Майкла, я рассказываю историю его смерти, а началась она в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году в Монреале, в Мемориальном институте Мейкина. Институт этот построен в тысяча восемьсот семидесятые и похож на готические кошмары, какие рисует Чарлз Аддамс[49]. Чтобы добраться до парадной двери, надо одолеть сотню ступенек, которые зимой никогда не чистят от льда. Там и башня есть, у этого жуткого сооружения, — до сих пор воочию вижу ее, стоит только закрыть глаза.

Так вот, у Майкла случился нервный срыв, и кто-то — не помню, кто именно, — посоветовал обратиться в Институт Мейкина, где работал некий доктор, настоящий чудодей в области психиатрии. Звали его Аллан Поттер. Доктор Аллан Поттер.

У Аллана Поттера был, впрочем, один недостаток. Но его как бы и не замечали, ведь доктор добился огромных успехов, снискал множество похвал — стоит ли порицать такого человека за мелкий изъян? А назывался этот изъян — честолюбие. Необузданное честолюбие. Поттер жаждал удивлять мир своими несчетными теориями, своими проектами, своими экспериментальными методиками и просто не знал, где бы еще раздобыть денег на их финансирование.

Однако нашлись люди, которые, прослышав о докторских амбициях и о потребности в деньгах, решили соединить его амбиции со своими. Тут-то и появляется злодей — один из первых в длинной череде. ЦРУ.

Нет-нет, не перебивай. Сочувствия мне не требуется, обойдемся без твоего кудахтанья. ЦРУ есть ЦРУ. И никуда от этого не денешься.

С одной оговоркой: ЦРУ — ваша организация, штатовская, а не канадская. И, по идее, в нашей стране она присутствовать не должна. Но присутствует. И присутствовала, поскольку в лице Аллана Поттера и пациентов Мемориального института Мейкина в далеком канадском Монреале нашла отличного исполнителя и отличные объекты для разного рода экспериментов, которые хотела осуществить. Совершенно секретно, ясное дело. И совершенно нелегально.

Ты, конечно, хочешь знать, какие эксперименты.

Промывание мозгов, дорогая моя. И прочее в том же духе.

Суть сводилась к следующему: пациенту, страдающему нервным расстройством, дочиста промывают крышу, то бишь мозги, стирают память. Очищают мозг от неприятных проблем и вообще от всего. А потом, когда крыша очищена, когда мозг совершенно пуст, его заполняют снова, как заблагорассудится экспериментатору… ложью — фальшивыми событиями и дьявольскими трактовками жизни, которые не имеют ничего общего с личностью, некогда страдавшей нервным расстройством, но расстройством-то страдало ее собственное сознание. В основе экспериментов, понятно, лежали благие намерения — приятная ложь, радостные фальшивые события, позитивные дьявольские трактовки жизни.

Но как они это делали? Ты конечно же спросишь — как?

Что ж, я тебе расскажу.

Наркотическими препаратами, химикалиями, электрошоком, сенсорной депривацией и тем, что на языке этого странного места называется психической стимуляцией.

Какие наркотики? Да все! Назови любой — от ЛСД до амфетаминов и огромных доз всех и всяческих транквилизаторов, какие только известны обычным людям и маньякам.

Электрошок? А то! Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать раз в неделю.

Сенсорная депривация?

Как насчет того, чтобы тебя усыпили на пятнадцать, шестнадцать, двадцать дней кряду?

А психическая стимуляция?

Ну, здесь в нашем распоряжении сон, наркотики и магнитные записи вроде той, какую ты мне проиграла. Пленки Старшего брата — всё на благо страждущего душой и опустошенного. Дочиста промытые мозги можно заполнить снова чем угодно — без конца повторяя спящему одно и то же.

Теперь мы подошли — если ты еще способна воспринимать — к эксперименту, который погубил Майкла. Его накачивали такими дозами наркотика, что к моменту окончания курса он уже не знал, зачем ему нужны ноги, пальцы, язык, глаза, уши — да что ни назови!

Он не то чтобы физически не мог ходить, держать карандаш, говорить или видеть небо, просто не знал, какой из органов его тела создан для той или иной цели. Результат — человек, которого ты видишь теперь.

Какое отношение все это — или часть — имеет к Колдеру Маддоксу?

Самое прямое.

Шестьдесят процентов химических и наркотических препаратов, которые давали Майклу Ришу — и многим десяткам других канадцев, — были произведены лабораториями Колдера Маддокса. И в Мемориальном институте Мейкина каждый из них применялся еще на экспериментальной стадии разработки. Каждый сволочной препарат. Но доконал Майкла маддоксин, успокаивающий нервы. В жидкой его форме, от которой после Майкла отказались.

Можно еще много чего рассказать. Но я не стану. Хочу только обратить твое внимание на два момента, иначе в один прекрасный день ты проснешься и скажешь: однако… однако…

Во-первых, напрашивается вопрос: почему ты допустила такое? Почему Майкл допустил, чтобы с ним делали такие вещи?

Скажем так.

Никому не сообщали, что с ними делают.

Во-вторых, ты можешь спросить: почему я, Маргерит, не одолела эту сотню ступенек и не стучала в двери до тех пор, пока моего мужа не выпустят?

Скажем так.

Всякий раз, когда я пыталась пройти к Майклу, мне говорили — необычайно мягко, — что мое присутствие дезориентирует пациента. Не обеспокоит, не расстроит, но — дезориентирует. А кто захочет ставить под удар шансы любимого человека на выздоровление, вызывая у него дезориентацию?

В конце концов мне его отдали — в инвалидном кресле. С извинениями. Мол, несмотря на поистине героические усилия, спасти его не удалось.

Черт побери, какая жалость.

Представляешь?

183. Сначала она подала в суд, выдвинув иск о компенсации.

Безуспешно.

Затем — сообща с другими жертвами и родственниками жертв мейкинских экспериментов — обратилась с запросом в правительство Канады, ходатайствуя о поддержке их претензий к ЦРУ и правительству США.

Тоже безуспешно.

Затем та же группа попыталась возбудить иск против ЦРУ, но ЦРУ полностью отрицало свою причастность, успев уничтожить все свидетельствующие против него улики.

Новая неудача.

Последняя инстанция — правительство США.

Когда и это кончилось неудачей, большинство разъехалось по домам, сказав себе: мы старались. В этом они черпали хотя бы некоторое утешение, поскольку так и было. Они старались.

Но Мег не сдалась.

К ее досаде — и сейчас она в этом признаётся, — доктор Аллан Поттер скончался естественной смертью, от обыкновенного сердечного приступа.

Оставался Колдер Маддокс.

— Если б я могла зарубить его топором, то получила бы большее удовольствие, — сказала Мег. — Но, как бы то ни было, окочурился он от собственных экспериментов.

184. Закончив рассказ, она улыбнулась:

— Надеюсь, ты будешь навещать меня в тюрьме.

— Ни в какую тюрьму ты не сядешь, — сказала я, встала и бросила кассету с записью вниз, в море.

И тут она наконец заплакала.

185. Сегодня вечером снова позвонила Мерседес.

— Жди меня у съезда на шоссе, — сказала она. — Я буду на «даймлере». Ровно в восемь.

— В восемь я ужинаю.

— Ровно в восемь. У съезда на шоссе.

186. У съезда на шоссе я села в «даймлер», и Мерседес — за рулем была она сама — повезла меня на свое любимое место, на квакерское кладбище.

Заглушив движок, она не вышла из машины, даже стекла не опустила, пока не выложила мне все, что сумела разведать.

— За последние два дня, — сказала она, — нашим пайн-пойнтским друзьям как будто бы удалось выяснить — путем кропотливых разысканий, они что называется землю носом рыли, — что Маддокса убила жертва какого-то незначительного его эксперимента, имевшего место много лет назад, как выразился в моем присутствии Доналд Молтби. Я, конечно, спросила, что они намерены делать с этой информацией. Отдадут виновника под суд? Он заюлил, замямлил, попытался увильнуть от ответа, но я одержала верх. Шантаж — замечательная штука, когда положение отчаянное.

Как бы там ни было, он объяснил свистопляску последних дней, скоропалительный приезд министров и прочая. По всей видимости — и кто бы усомнился! — Колдер имел весьма много контрактов, причем весьма важных, с разными правительственными департаментами, и в минувшие выходные все эти департаменты были представлены здесь: ЦРУ, Министерство внутренних дел, госдеп, Министерство здравоохранения, а прежде всего, как я поняла, Министерство обороны.

У Доналда своя особая манера рассказывать такие вещи. Он всегда дает почувствовать легкую снисходительность, то и дело вставляет «вы же понимаете», а сам изо всех сил старается, чтобы собеседник ничегошеньки не понял. При этом он способен прямо-таки лучиться обаянием, хотя на меня оно не действует, его обаяние. Но иной раз полезно сделать вид, что действует… и даже может привести его к конечной цели. — Мерседес взглянула на меня. — Секс тут ни при чем, Ванесса. Боже упаси. Но я — это имя и деньги. Вот на что зарятся Доналд Молтби и иже с ним. Не дождутся! — Она затряслась от смеха над собственной храбростью. — А теперь давай-ка пройдемся.

Мы вышли из машины и зашагали меж могильных плит с незатейливыми надписями — Кэтрин Мэри, и Чарити Грейс, и Альберты, и Обадии 1785-го, 1863-го, 1912-го.

— Как видишь, наши друзья на Мысу — вы уж извините, что я использую слово друг [50] — Это она сказала очередному квакерскому надгробию. — Наши друзья на Мысу столкнулись с очень тревожной проблемой. Как только Таддеус Чилкотт установил, что Колдер скончался отнюдь не по естественным причинам, а оттого что посредством крема от загара ему ввели смертельный паралитический ад, они стали лихорадочно соображать, которая из их многочисленных программ послужила мотивом убийства. Во всяком эксперименте есть, видишь ли, свои жертвы, и кое-кто из этих жертв жаждет мести. А значит…

Это были эксперименты, которые проводились для Министерства здравоохранения? Или внутренних дел? Обороны? ЦРУ?

Им нужно было выяснить, какой из экспериментов оказался под угрозой, понимаешь? Кого надо разыскать и остановить, пока национальной безопасности не нанесен еще больший ущерб.

В итоге с помощью твоего дружка Невилла — не спрашивай, как именно, — они установили, что спровоцировавший убийство эксперимент — тот самый, «незначительный» — имел место много лет назад в Монреале, Канада.

Поразмыслив, они решили, что лучше всего назвать смерть Колдера естественной. Скажем, вызванной сердечным приступом или инсультом. Так они обезопасят себя от неприятностей публичного судебного разбирательства, ведь публичные разбирательства неизменно вскрывают много больше, чем следовало бы. — Секунду-другую Мерседес помолчала. — Поразительно, а? Их концепция риска не имеет никакого касательства к людям, которых они убивают и калечат своими экспериментами. Она имеет касательство лишь к тем, кто обнаруживает, что они продолжают убивать и калечить.

Мерседес остановилась возле семейного участка и прочла надпись на памятнике:

Мерседес просто стояла и разглядывала надгробие, как случайный турист, — отмечая милые библейские имена и печаль этой семейной трагедии.

Потом она проговорила:

— Подумать только. Если б Колдер Маддокс жил и работал тогда, в тысяча восемьсот сорок седьмом, никому из семейства Айви не пришлось бы умирать.

Тут долго думать незачем.

— Подозреваю, что они бы предпочли умереть в свой час, — возразила я.

— Может, ты и права, — отозвалась Мерси. — По крайней мере они ушли все вместе.

187. Когда Мерси привезла меня обратно в «АС», было уже поздно, и я устала. В гостиницу я вошла одна. В холле царил полумрак. И из темноты до меня донесся очень знакомый голос:

— Добрый вечер, Ванесса.

— Добрый вечер, Арабелла.

Она расположилась в углу, совершенно одна.

— Я ждала тебя. Пожалуйста, присядь. — Арабелла жестом указала на место моей матери, на ту самую подушку, где Роз Аделла восседала в составе Стоунхенджа. Раньше я никогда там не сидела.

Арабелла наклонилась вперед, неверный свет превосходно дополнял каждую кость ее лица и каждую волну ее волос.

— Ты наконец во всем разобралась?

Ни руки, ни ноги ее не шевелились.

— Я не понимаю вас, Арабелла.

— Неужели я должна сказать напрямик? Ты меня огорчаешь.

— Простите.

Она немного поерзала и переместила свой вес на правую ягодицу, чуть отстранившись от меня.

— Пожалуй, в последнее время я многовато говорила об огорчениях.

— Да, — сказала я. — Что верно, то верно.

Она улыбнулась.

— А вот это мне нравится — твоя шустрость.

Я промолчала.

— Ну что ж, теперь нужно объяснить, почему я ждала тебя здесь и хотела помочь.

— Помочь? Мне?

— Да. — Арабелла глубоко вздохнула. — После смерти Колдера Маддокса я в течение последних, поистине бесконечных дней наблюдала в твоих действиях определенную логику. А именно: как только возникал какой-нибудь слух насчет Колдера, Ванесса непременно прослеживала, в чем дело.

Я кивнула.

— Я не возьмусь давать сводку событий, Ванесса, ведь и без того ясно, что тебе известно куда больше деталей и куда больше всяких инцидентов. Однако должна сказать, за эти несколько дней ты прямо на глазах постарела, а мы не стареем так вдруг, без серьезной причины.

— Мне скоро шестьдесят, Арабелла.

— Фу! Думаешь, я о возрасте?

Я покачала головой. Неправда.

— Я имею в виду другое: тебя что-то тяготит. Верно?

Я не проронила ни слова. Не пошевелилась. Руки лежали без движения.

— Такая смерть — самая для него подходящая, — неожиданно сказала Арабелла. — Насильственная смерть наименее привлекательна. Но и жизнь его была непривлекательна, полна насилия, особенно в глазах людей, которые действительно понимали, кто он такой и чем занимается. — Она умолкла на долю секунды. — По-моему, ты понимала, вернее, теперь вполне поняла, кто он был и чем занимался.

Я смотрела в пол. Да, я поняла.

— Ты не находишь, что будет весьма огорчительно, если теперь эту справедливую и подходящую смерть испортят нелепым рескриптом правосудия? Под правосудием я конечно же разумею писаный закон… — Долгая пауза. — Поиски и поимка убийцы не послужат благой цели. Некоторые и без того достаточно настрадались.

Она знала.

Я кивнула.

Мне бы следовало изумиться. Но ничего такого я не испытывала. Примерно как в то утро, когда умер — был убит — мой отец, а я, стоя под дождем, встретилась глазами с полковником Норимицу: каждый из нас знал, что знает другой, каждый понимал писаный закон и подчинялся ему, с сожалением.

И сейчас мне хотелось посмотреть Арабелле прямо в лицо. Хотелось, чтобы и она посмотрела на меня. Хотелось, чтобы мы видели друг друга — прямо сейчас, в миг узнавания. Но я понимала, это невозможно. Целиком пропасть меж нами не исчезнет никогда. Своего рода деликатная учтивость останется.

Арабелла встала.

— Поздно уже. Мы сказали достаточно.

Я тоже встала.

— Хочу кое-что тебе подарить, Ванесса. — Она сунула руку за подушки. — Сегодня вечером закончила.

Арабелла протянула мне узкий мягкий сверток, запакованный в тонкую белую бумагу.

— Это тебе ко дню рождения, — сказала она. — Но я хочу вручить его сейчас.

Я взяла сверток.

— Разверни, пожалуйста.

Я развернула.

Вышивка.

— Можно сделать подушку, — сказала Арабелла. — Или поместить в рамку.

Я поблагодарила.

Одинокий японский ирис, растущий на камне.

188. Я проспала всю ночь, впервые за несколько дней. И снилась мне правда: кажется, Мег, впотьмах, с фонариком, ищущая что-то на пляже, затем ее потасовка с мальчишкой, который нашел то, что она тщетно искала, — тюбик крема от загара. Проснулась я ранним утром, как много лет назад, когда была юной. Хотя, может статься, я имею в виду — просто была моложе.

Лужайки под окнами кишели птицами — крупными черными воронами, толстыми белыми чайками и множеством черно-бело-серых: чернокрылок, поморников, моёвок, крачек. В рассветной дымке — туманом ее не назовешь — они собираются на траве почти каждое утро, щелкают клювами, кричат друг на друга. Я вылезла из постели и подошла к окну — поглядеть на них.

Потом пошла наполнить ванну и услышала, как внизу, на кухне, кто-то поет. Голос был тот же, веселый, и песня та же, печальная.

Интересно, подумала я, Лили — этажом ниже и тремя окнами в сторону — тоже слышит? Хорошо бы.

Мысль о ней причиняет боль.

Слава богу, я уничтожила ту «музыку» — ее пленку. Мучительно — в полной мере сознавать (теперь, когда Мег объяснила, для чего используют такие записи), какое воздействие тот голос и его слова могли оказать на Лили Портер. Не менее мучительно сознавать, сколь страшным мне представляется это воздействие. Мег говорила, что в Мемориальном институте Мейкина некоторых пациентов погружали в наркотический сон, на восемнадцать, на двадцать дней. А во сне прокручивали записи, внушавшие им все то, что один человеческий разум способен измыслить, чтобы разрушить другой. Поэтому я надеялась, что при кратком воздействии, какому подверглась Лили, они не успели стереть ей память и заполнить ее другим содержанием. В конце концов Лили сумела вспомнить мое имя и как будто бы поняла, кто я, по моему к ней отношению. Но Мерседес она не узнала и, судя по всему, верила, что во сне слышала именно музыку, а не голоса. Впрочем, обвинений против Мег она до сих пор не выдвинула, не указала на нее.

Мне нужно соблюдать осторожность, быть начеку. Найти способ контролировать Лилины высказывания. Кроме меня и Арабеллы только она может соотнести слово Мег со смертью Колдера и снова превратить то, что Арабелла назвала самой подходящей смертью, в убийство.

Так быть не должно. Не должно — и не будет. Я хочу сказать, если понадобится, я это предотвращу. Каким образом — даже подумать не смею.

Посмотрим, что будет делать Лили. Если Лили Портер попробует подступить к Мег, мне придется подступить к ней.

То, что именно Лили Портер подарила мне тетрадь, в которой я пишу, и что в самом начале я упомянула о совершаемых людьми эксцентричных поступках, конечно же выходит за пределы иронии…

189. Услыхав громкий шум и возбужденные возгласы, я спустилась на пляж. Было около одиннадцати утра.

Как я поняла, ловцы лангустов обследовали на своей моторке ближайшие окрестности айсберга, и один из матросов заметил под водой нечто темное, пугающее.

Темным это нечто казалось лишь оттого, что было окутано тенью, ведь посланный на разведку ныряльщик, поднявшись на поверхность, сообщил: там утопленник.

Мы все в ожидании столпились на берегу — и я, и другие постояльцы гостиницы, даже Мег и Майкл в своем инвалидном кресле. И Лили в развевающемся балахоне и шарфах, и Питер Мур с Айваном, Натти Бауман с Бутсом, Найджел в пчелином купальном костюме и Мэрианн в бикини, и Сибил Метсли, одинокая, как всегда, и что-то бормочущая.

Я, конечно, знала, кто это будет, — хотя на самом деле не могу объяснить, почему так уверенно написала конечно. Вероятно, просто потому, что она, с ее медовыми волосами, была очень похожа на Мойру, а Мойра, с ее отчаянной остраненностью, страшным одиночеством и манерой смотреть в пространство за воротами, была так похожа на нее.

Да. Это оказалась Медовая Барышня.

Всё свалили на айсберг и назвали несчастным случаем. Мерзавцы. Не видят они правды.

190. Вот так все и кончилось, до поры до времени.

В итоге они признали смерть Колдера и напечатали некролог.

Он гласит, что мистер Маддокс умер естественной смертью — от сердечного приступа — на пляже «Аврора-сэндс» в Мэне, неподалеку от Холма Саттера… и проч. А также сообщает, что при нем находилась жена… и проч., приводит список его заслуг и проч. перед государством.

Статьи всюду на первых полосах — по всей стране, с севера на юг, с запада на восток. Слава и хвала Колдеру Маддоксу.

Лоренс полагает, они держали покойника на льду, оттого что хотели прежде установить, чем вызван «сердечный приступ», и соответственно наметить тактику поведения.

Не скрою, мне чуточку — именно чуточку — жаль, что Лоренс остается и останется в неведении.

С другой стороны, если правда всплывет на поверхность Лилиной памяти и мне придется выступить против нее, Лоренс безусловно решит, что она-то и есть виновница происшедшего, то бишь убийца Колдера. Хотя мне кажется, что и это будет зависеть от содержания ее некролога.

А со временем и моего.

Да, я примкнула к своим врагам. Да, я готова сделать то же, что сделали они, и даже прибегнуть к их оружию. И не считаю это неправильным. Пусть тот, кто ставит это под сомнение, скажет мне, как будет правильно.

Я думаю о нашей четверке — там, на фото, в библиотеке, даже теперь: Мег, и Мерседес, и Лили, и я. Думаю о том, кем мы были и чего желали. И о том, кто мы есть и что получили. Думаю об этой гостинице, где мы некогда познакомились, о том, что ее расцвет и увядание были и для нас расцветом и увяданием, для всех четырех. Нас продали, но только лишь когда мы потеряли бдительность.