Лондон. Прогулки по столице мира

Глава пятая Стрэнд и Ковент-Гарден

Прогулка по Стрэнду, от Темпл-Бара до Чаринг-Кросс, в ходе которой я немного рассказываю о кофейнях восемнадцатого века и увеселительных заведениях Ковент-Гардена, которые были здесь в прошлом. Я покупаю свидетельство о рождении в Сомерсет-хаус, посещаю музей Соуна и совершаю прогулку по Темзе до причала Черри-Гарден, высаживаюсь на другом берегу реки и бросаю взгляд на Лаймхаус.

В своем первозданном виде Стрэнд был дорогой, которая, проходя через деревню Чаринг, связывала лондонский Сити с Вестминстерскими аббатством и дворцом. По Стрэнду король прибывал в Лондон и по Стрэнду же из Лондона приезжали в королевскую резиденцию.

Эта улица занимает исключительное положение среди прочих лондонских улиц, хотя, возможно, эпоха ее величия уже миновала. В ее истории было два момента наивысшей славы — в Средние века, когда прибрежная полоса[21] оказалась застроенной городскими домами епископов и баронов, и в викторианскую эпоху, когда Стрэнд стал самой известной и, во многих отношениях, самой блестящей улицей Лондона. Здесь находились театры, рестораны и большинство лучших магазинов. Покидая Лондон, дабы управлять различными частями Британской империи или вести войны на ее рубежах, люди того времени не забывали взять с собой корзины для хранения продуктов, купленные у «Фортнума и Мэйсона»[22]. Именно на Стрэнде они приобретали свои тропические шлемы, походные кровати и прочую экипировку колонизаторов. Только на Стрэнде Шерлок Холмс мог найти знаменитую клетчатую накидку и охотничье кепи с застегивающимися наверху наушниками. Самые первые бриджи для велосипедистов и защитные очки для мотоциклистов тоже, вероятно, были проданы на Стрэнде, который оставался исключительно «мужской» улицей вплоть до окончания Первой мировой войны, когда между Аделфи и отелем «Савой» вдруг появился магазин чулок и дамского белья.

Эта улица наводит на воспоминания о викторианском Лондоне, двухколесных экипажах, ресторанах «У Романо» и «У Гатти» и мюзик-холле «Гэйети». Она — живой символ той эпохи, когда Лондон освещался газовыми фонарями, тогда как Пиккадилли — символ Лондона, залитого электрическим светом. Всякий раз, когда заброшенные в самые отдаленные уголки мира викторианские лондонцы вспоминали о своем городе, перед ними возникал образ Стрэнда. Именно о нем они тосковали, когда их одолевала ностальгия. Они вспоминали уютные, покрытые плющом беседки и затененные огни ресторанов, слышали громыхание конок и кэбов, которые в те времена заполняли всю проезжую часть, словно венецианские гондолы в разгар карнавала.

В наши дни Стрэнд утратил прежний блеск и уже не производит впечатления богатой улицы. Театры перекочевали на запад и теперь находятся на Шэфтсбери-авеню, рестораны и магазины переместились на Пиккадилли, Риджент-стрит и на другие улицы. С семнадцатого века центр лондонской жизни постоянно смещался на запад, и потому Стрэнд сегодня имеет немного потрепанный вид. И все же он до сих пор сохранил свой облик, каким тот был в эпоху, предшествовавшую появлению универмагов. Даже в наши дни на Стрэнде больше, чем на любой другой улице, тех замечательных магазинов без витрин. Поднявшись по шаткой лестнице начала викторианской эпохи, попадаешь в одно из этих маленьких, скромных заведений, каждое из которых представляет собой основанную в давние времена семейную фирму. Все они специализируются на торговле весьма необычными товарами. Некоторые, например, пользуются мировым признанием среди тех, кто увлекается ловлей мотыльков и бабочек. Продавцы точно знают, какой сеткой можно пользоваться в Бразилии или Нигерии, какие коробочки для сбора насекомых нужно выслать энтомологам, подвизающимся в Андах. Таких специалистов, равно как и экспертов в других областях специфических знаний, следует искать на верхних этажах домов Стрэнда.

Одно из преимуществ Лондона состоит в том, что здесь всегда можно найти специалистов высокого класса — и с умеренными запросами. Однако, насколько мне известно, ситуация стала меняться в худшую сторону; когда мы слышим по радио слова «правительственные эксперты», у нас захватывает дух и мы представляем себе группу самоуверенных выпускников Лондонской школы экономики. Но настоящие эксперты — это тихие, скромные люди в черных пальто, которые, подобно своим отцам и дедам, преданы, как повелось у них в семье на протяжении последнего столетия, одной и той же специфической сфере интересов, в которой они разбираются досконально. Ваш сосед по вагону в лондонской подземке вполне может оказаться крупнейшим в мире специалистом по древесным лягушкам или признанным экспертом по средневековым красителям. И обитают такие люди, как правило, именно на Стрэнде, в неприбранных старых комнатах, живут с головой погрузившись в свои дела, отвечая на письма из Йельского университета или от какого-нибудь собирателя икон из Александрии.

Прогуливаясь по Стрэнду и читая названия отходящих от него улиц, иностранец, который слышал, что англичане обожают титулы, наверняка сочтет, что подобострастная нация воздает слишком много почестей своим именитым землевладельцам. И действительно, между Темпл-Баром и Чаринг-Кросс раскинулось, так сказать, целое герцогство: Норфолк, Бедфорд, Нортумберленд, Сомерсет, Букингем, не говоря уж о таких именах, как Говард, Деверо, Арундел, Сарри, Вильерс, Чандос и прочих. Эти имена — единственное, что осталось от прежних связей Стрэнда с аристократией.

В Средние века прибрежная полоса вдоль Темзы была прелестным зеленым уголком, и тянулась в направлении деревни Чаринг, то есть «поворот» или «изгиб». В те времена епископы и знать строили в этом уголке городские дома, чтобы быть поближе к королю и его расположенному в Вестминстере дворцу. Что могло быть восхитительнее дома на Стрэнде, с садами и парками, сбегавшими к Темзе, в которой тогда водился лосось?

Огромные дома, которые можно увидеть на старинных картах и планах Лондона, походили, скорее, на маленькие деревни и состояли из десятков отдельных зданий, сгруппированных вокруг внутренних дворов. В среднем раз в год аристократ приезжал в Лондон с целыми обозами багажа, сотнями лошадей и слуг. Дом аристократа открывался для посещений на те несколько месяцев, в течение которых его милость посещали двор и парламент.

Когда в эпоху Стюартов Сити стал расширяться на запад, старинные особняки на Стрэнде утратили былую привлекательность. К тому же цены на землю возросли, и дворяне один за другим стали продавать свои дома. У них вошло в моду переезжать в новый район Вест-Энд. В Средние века тот, кто хотел найти в Лондоне герцога Норфолка, отправлялся на Стрэнд, а в конце семнадцатого столетия герцога уже следовало искать на Сент-Джеймс-сквер. И наступил день, когда среди зеленых полей Пиккадилли появились базарные площади, скверы и особняки.

Как правило, у всех домов, принадлежавших аристократам, одинаковая судьба — развитие городов низводит их до состояния трущоб, что и произошло с дворянскими домами на Стрэнде. Некогда величественные особняки ныне делят на части или разрушают, прокладывая через них дороги. Еще одно или два поколения — и от них ничего не останется. Исключение составляет лишь Сомерсет-хаус, сохранивший облик величественного дворца.

Призраки восьми столетий преследуют нас на всем протяжении прогулки по Стрэнду, которая начинается от Темпл-Бар, где привилегии Сити уступают место вольностям Вестминстера, и до Чаринг-Кросс, где Стрэнд заканчивается. Даже в самый разгар рабочего дня количество живых людей на Стрэнде не превышает количества тех имен, которые напоминают о его прошлом. Для того чтобы упомянуть все эти имена, потребовалось бы написать целую книгу.

Старое название Темпл-Бар упорно продолжает существовать, несмотря на то, что в 1877 году ворота с таким названием были снесены во время строительства Дома правосудия. Теперь на том месте, где посреди дороги стояли ворота, возвышается Грифон. Я никогда не понимал, почему именно грифон был выбран в качестве соответствующего символа, установленного на въезде в Сити. Не могу представить себе менее подходящего и более сомнительного стража границы. В классической мифологии грифон — хищное чудовище, которое охраняет золотые прииски и зарытые сокровища. Заметив приблизившихся к сокровищам людей, грифон пикирует на них и, карая за алчность, разрывает на куски. Как случилось, что лондонцы викторианской эпохи, с их-то суровостью по отношению к этому пороку, позволили установить у самых ворот Сити этакую воплощенную в камне иронию? Тем не менее чудовище выставлено там на всеобщее обозрение. Подойдя поближе, вы заметите среди прочих украшений постамента воспроизведенный в бронзе последний проезд королевского кортежа через старые ворота. Это произошло в феврале 1872 года, когда королева Виктория и принц Уэльский, впоследствии Эдуард VII, отправились в собор Святого Павла.

Старые ворота Темпл-Бар были возведены Кристофером Реном после Лондонского пожара. Они состояли из широкой центральной арки, рассчитанной на движение транспорта, и двух пешеходных арок меньшего размера по бокам. Со стороны Вестминстера ворота были украшены статуями Карла I и Карла II, а со стороны Сити статуями королевы Елизаветы и Якова I. В старину частенько говаривали, что Елизавета указывает своим белым пальцем на банк «Чайлдс», а Яков I предлагает ей: «Может, сходим в Уайтхолл, посидим немного?» Над главной аркой ворот находилось помещение, в котором арендовавший его банк «Чайлдс» хранил старые бухгалтерские книги, в том числе и ту, которую несомненно стоило бы полистать, — личные счета Карла II. В правление Стюартов и во времена якобитских волнений над аркой ворот, как прежде над Лондонским мостом, возвышались пики с головами изменников. Еще в середине девятнадцатого столетия встречались люди, которые помнили эти жуткие головы над аркой Темпл-Бар.

В старину, когда король направлялся в Сити, ворота закрывались. Остановившись перед ними, монарх приказывал одному из своих герольдов постучать. В ответ маршал Сити, который вместе с лордом-мэром Лондона, шерифами и другими сановниками Сити находился по другую сторону ворот, кричал: «Кто там?» После официального сообщения о том, что едет король, появлялся лорд-мэр и в знак подчинения предлагал монарху ключи от Лондона и меч Сити. Затем ворота открывались в признание того, что монарх проявил должное уважение к порядкам Сити. Сегодня эту церемонию проводят под открытым небом, неподалеку от Грифона. Зрелище безусловно заслуживает того, чтобы на него взглянуть.

Удел Темпл-Бар оказался счастливее судеб многих других реликвий старого Лондона. Если отправиться в Тибальдс-парк неподалеку от Чесханта, что в Хертфордшире, перед вами предстанут, на фоне мирного сельского пейзажа, старинные ворота Темпл-Бар, которые ныне служат одним из входов в этот парк. За столетия пребывания в Лондоне портлендский камень почернел, и кажется, что обитые железом ворота ожидают, когда в них постучит призрак кого-либо из прежних монархов. Среди деревьев и газонов эти ворота чем-то напоминают человека, умудренного опытом столичной жизни. Когда несколько лет назад я посетил это место, у меня возникло странное чувство: если бы я приехал туда лунной ночью или в ночь накануне Дня поминовения усопших, старые ворота, возможно, открылись бы, чтобы выпустить всех призраков тех, кто когда-либо проходил по их сводами, — Карла II, Пипса, Рена, Нелл Гвин, Анну и Мальборо, Георга I и Уолпола, Босуэлла и Джонсона, Рейнольдса и Гаррика и многих, многих других.

Осуществись предлагаемая со времен войны идея вернуть Темпл-Бар в Лондон, столица обрела бы еще один восхитительный памятник своего прошлого. Найти для него подходящее место не составило бы никакого труда.

В самом начале Стрэнда расположено множество памятников. На том месте, где от Стрэнда отходит Эссекс-стрит, на которой и была опубликована эта книга, раньше стоял Эссекс-хаус, в котором своевольный фаворит Елизаветы Роберт Деверо граф Эссекс замышлял свой бестолковый заговор, окончившийся плахой на Тауэр-Грин. Сохранившиеся в конце этой улицы старинные ворота сильно повреждены. Говорят, они были то ли прибрежными воротами старого Эссекс-хауса, то ли парадными воротами, что вели к расположенной ближе к воде пристани. Как и все старинные особняки Стрэнда, Эссекс-хаус представлял собой хаотический комплекс зданий с внутренними дворами, многочисленными крышами, в которых плутал взгляд, фронтонами и выходившими к реке зубчатыми стенами. Один антиквар, посетивший во второй половине восемнадцатого столетия развалины этого старинного дворца (это был лорд Чолмондили, скончавшийся в 1770 году), обнаружил на оконном стекле выцарапанную алмазом надпись: I.C.U.S.X. & E.R., которую он перевел следующим образом: «Я вижу тебя, Эссекс, и Елизавету Регину». Эта зашифрованная надпись, очевидно, была сделана человеком, который заметил из этого окна королеву и ее фаворита.

В «Эссекс Хед» на Эссекс-стрит (там и сейчас находится паб с таким названием) Джонсон, избегавший и боявшийся одиночества, основал клуб, члены которого собирались три раза в неделю. Предлагая принять Босуэлла в члены этого клуба, Джонсон употребил в своей рекомендации восхитительное выражение «клубнейский человек» (а clubable man), которое весьма емко характеризует Босуэлла. Под прямым углом к Эссекс-стрит расположена ведущая к Стрэнду улица Деверо-корт, на которой в 1652 году открылась одна из первых и самых знаменитых лондонских кофеен — «Грешиан».

Судя по всему, кофе привезли в Англию греки, и случилось это в первой половине семнадцатого столетия. Мне кажется, самое раннее упоминание о нем содержится в дневниковой записи Ивлина за 1637 год. Он пишет, что его сокурсник по Баллиол-колледжу Оксфордского университета, грек, которого звали Натаниель Конопиос, был первым, кого увидели за чашкой кофе. «В Англии этот обычай вошел в обиход лишь тридцать лет спустя».

Однако точной датой следует считать 1652 год, когда некий Роза Паскви (это мужское имя!) открыл кофейню в Корнхилле. Именно эту кофейню обычно называют первой лондонской кофейней, хотя «Грешиан» на Деверо-корт появилась в том же самом году. Название этой кофейни связано не с классической литературой, а с национальностью ее владельца, грека Константина. Исаак Ньютон, Аддисон и Стал — все они посещали кофейню «Грешиан», которая вплоть до 1843 года оставалась отличным местом для поднятия настроения. Запах кофе, который мы находим восхитительным, на первых порах вызывал у людей отвращение. Владелец одной из кофеен Джеймс Фарр, заведение которого находилось на Флит-стрит, в том месте, где сейчас стоит «Рейнбоу Таверн», угодил под суд за изготовление «некоего напитка, называемого кофе», вызывавшего «великую досаду и предубеждение соседей».

Вскоре по всему Лондону открылись сотни кофеен. Наверное, мало кто знает, что в этих заведениях продавали также вино и крепкие напитки, так что их появление не оказало заметного воздействия на привычки эпохи повального пьянства. Первые в истории барменши появились именно в кофейнях Лондона времен Стюартов и Георгов. Расположенный у огня прилавок, на котором не остывали кружки с горячим кофе, чаем и шоколадом, получил название «бар». Для того чтобы привлечь побольше посетителей, владельцы кофеен стали нанимать самых красивых девушек, каких только могли найти. Один писатель сообщает, что «за бар этот добрый человек всегда ставит одну очаровательную Филлиду или даже двух, и манящие взгляды девушек увлекают вас туда, где дым разъедает глаза». Стал говорит о барменшах следующее: «Эти идолы весь день услаждают восхищенные взоры молодежи». Страховая ассоциация Ллойда, ныне занимающая громадное здание, претерпела величайшую метаморфозу: ее деятельность начиналась в скромной кофейне Эдварда Ллойда, где собирались те, кто имел отношение к судоходству.

Пристрастие людей к чаю, кофе или шоколаду возрастало и сокращалось в унисон с изменениями размера пошлины, которой облагались эти товары.

На самом деле шоколад никогда не пользовался большой популярностью. Заведения соответствующей направленности, наподобие «Уайтс» или «Кокоу Три», существующих сегодня в качестве клубов, можно было пересчитать по пальцам, тогда как количество кофеен исчислялось сотнями. Быть может, важнейшая миссия чая и кофе заключалась в том, что они «проложили путь» благопристойному завтраку. До появления этих напитков наши предки в большинстве своем начинали день с глотка темного пива или джина, а представители рабочего класса сохраняли эту привычку вплоть до 1808 года, когда пошлину на кофе временно снизили настолько, что он стал напитком лондонских мастеровых. В 1835 году подмастерье портного по имени Плейс сообщил комиссии по образованию, что перед тем, как около 1815 года стали доступны дешевые кофейни, его обычный завтрак в трактире состоял из кружки портера и грошовой булочки. Когда открылись еще более дешевые кофейные лавки, он стал в них завтракать и ужинать, и за шесть пенсов в месяц мог просмотреть все газеты и журналы. Впрочем, в конце концов основная масса населения стала отдавать предпочтение чаю, который сначала больше привлекал женщин, нежели мужчин.

Проходя мимо руин церкви Святого Клемента Датского, я каждый раз с восхищением замечаю, что доктор Джонсон устоял под бомбежками. Статуя, за которой возвышается остов церкви, куда он так любил ходить, стоически перенесла бомбардировки. Когда поблизости рвались фугасы и бомбы, доктор оставался на своем постаменте и не отрывал глаз от книги, которую читал. Разбросанные по всему свету поклонники Джонсона согласятся с тем, что иначе и быть не могло. Доктор был храбрым человеком и, живи он в наши дни, обязательно возглавил бы отряд противовоздушной обороны.

Краткая прогулка по Стрэнду приводит нас к узкому переулку под названием Стрэнд-лейн, который когда-то вел к реке. Миновав несколько домов, мы спускаемся по ступенькам и видим продолговатый водоем с чистой и холодной водой. Этот водоем, длиной около шестнадцати и шириной около шести футов, называется Римской ванной. Несколько лет назад его можно было найти на карте туристических маршрутов Лондона, но когда я недавно попытался навестить эту достопримечательность, мне пришлось долго и тщетно стучать в запертую дверь, пока какая-то женщина, высунувшись из окна верхнего этажа, не объяснила, что ключ хранится в Совете Лондонского графства.

Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купался в этой ванне (за исключением Дэвида Копперфильда), однако в статье Джеймса Боуна, напечатанной в «Лондон Экоуинг», говорится, что много лет назад один мануфактурщик с Оксфорд-стрит, который в то время владел Римской ванной, предложил открыть водоем для тех, кто готов вносить абонентскую плату — две гинеи в год. Нашлись два человека, которые действительно внесли эти деньги. «Из миллионов лондонцев теперь лишь эти двое заходят в маленький темный переулок, где стоит обветшалый дом с ржавой оградой вдоль фасада. Они открывают запертую на замок дверь и входят в тускло освещенное сводчатое помещение, — пишет Боун. — Мне нравится представлять, как один из них в полном одиночестве нырял в чистую, холодную воду, которая подавалась в водоем по трубам, точно так же, как и в те времена, когда на камне, где он оставил свои башмаки, лежали римские тоги. Потом он одевался, хлопал старой дверью и, выбравшись наружу через сводчатый проход, растворялся в лондонской толпе. Сегодня же в этой ванне никто не купается. Поставлены под сомнение и право на собственность, и ее римское происхождение».

Именно в конце Стрэнд-лейн Аддисон, как он описывал на страницах «Спектейтора», высадился в шесть часов утра с целой компанией приплывших вместе с ним на множестве лодок и заглянувших по дороге в Найн-Элмс за дынями садовников. Все они, разумеется, направлялись в Ковент-Гарден. «Когда мы подходили к рынку, мимо прошли трубочисты. Одна из молоденьких садовниц вступила в шутливую перепалку с этими черными от сажи людьми. Обе стороны упоминали дьявола и Еву и намекали на профессии и пристрастия друг друга». Сдается мне, что эпоха правления королевы Анны оставила нам немного более очаровательных, чем эта, сценок из жизни утреннего Лондона.

Сомерсет-хаус — единственное старинное зданием Стрэнда, дающее представление о масштабах великолепных дворцов прошлого. Несмотря на проведенную сто семьдесят лет назад реконструкцию, в нем сохранился открытый внутренний двор — характерная особенность всех домов знати на Стрэнде.

Западнее располагалось еще одно величественное здание — старый Савойский дворец. Одноименный отель занимает лишь малую часть площади, на которой когда-то стояло это архитектурное сооружение. Прямо из реки поднимались толстые стены дворца, с множеством башенок и бастионов, а хаотическое нагромождение всевозможных пристроек простиралось на север, к Стрэнду. Когда самая непопулярная в английской истории королева, Элеонора Прованская, приехала в Лондон, дабы стать женой Генриха III, она привезла с собой уйму алчных родственников, которых оделила состояниями, пользуясь щедростью своего слабовольного супруга. Ее мудрый и властный дядя, граф Питер Савойский, построил на берегу реки величественный дворец и дал ему свое имя. Таким вот образом Лондон познакомился с итальянской фамилией, известной еще римлянам и паладинам Карла Великого. Теперь оно ассоциируется с кинозвездами и заезжими американцами.

Спускаясь по ступеням «Савоя», я каждый раз отмечаю, как странно выглядит на фоне современных зданий навевающее печаль церковное кладбище с Савойской часовней — единственной сохранившейся частью дворца. В эпоху королевы Виктории ее реконструировали, и теперь о ней можно сказать только то, что она стоит на том же самом месте, где стоял ее древний предшественник. Неподалеку отсюда, на Савой-Хилл, в двадцатых годах двадцатого столетия начинала свою деятельность Британская радиовещательная корпорация. Там находилось скромного вида здание, известное первым радиолюбителям как 2LO[23]. Приемников с электронными лампами не было и в помине, любители мастерили собственные кристаллические схемы, помещавшиеся в спичечных коробках. Чтобы любимый кристалл — маленький шероховатый кусочек серебряной руды — мог принимать сигналы 2LO), к нему прикасались тоненькой проволокой, которую называли «кошачьим усиком». Особые свойства некоторых кристаллов позволяли, как утверждали их владельцы, добиться исключительно высокого качества приема сигналов. Каждую ночь кристаллы вынимали из спичечных коробков и прикрепляли к маленьким, примитивным радиоприемникам, а владельцы кристаллов, нацепив наушники, прощупывали поверхность «кошачьим усиком».

Помню, я несколько раз вел радиопередачи из студии 2LO. Рабочая атмосфера этой организации отличалась восхитительной непринужденностью и раскованностью, тогда как атмосфера в нынешней Би-би-си пронизана официальностью и помпезностью. В этой студии я всегда испытывал замечательное ощущение, которое ни при каких обстоятельствах не может возникнуть в современном радиоцентре на Портленд-Плейс: мне казалось, что, о чем бы я ни говорил, мои слова не будут слышны за пределами студии. Поэтому, сидя у микрофона, я никогда не нервничал! Впрочем, иногда я получал письма от жителей Инвернесса или Шетландских островов, в которых мне сообщали, что совершенно отчетливо слышали мой голос. Наверное, эти письма удивляли меня не меньше, чем качество приема удивляло авторов писем.

Если говорить серьезно, то в те времена радиовещание стремительно развивалось. Во второй половине дня вам звонили (вероятно, потому, что кто-то так и не появился в студии) и просили зайти вечером и что-нибудь рассказать.

— Но о чем я буду рассказывать?

— Да о чем угодно, старина, — следовал ответ беспечного предшественника серьезных руководителей нынешнего Би-би-си.

Захватив на скорую руку составленный текст, я поднимался по узкой лестнице в студию 2LO, где с потолка свешивался дедушка всех нынешних микрофонов. Порой я входил, производя чуть больше шума, чем следует, и тогда видел приложенные к губам пальцы сотрудников радиостанции. Кто-нибудь из них с трагическим выражением лица указывал мне на красный свет, который даже в те допотопные дни означал, что мы в эфире. Все это происходило в дружеской, ни к чему не обязывающей обстановке. Никому и в голову не приходило, что радиовещание станет профессией. Никто не мог предвидеть наступление времен, когда Лондон будет день за днем обращаться по радио к движениям Сопротивления в оккупированной немцами Европе.

То место, где сейчас стоит гостиница «Стрэнд-Пэлас», также представляет значительный интерес. Когда-то здесь располагался Эксетер-холл, известный тем, что в начале девятнадцатого века в нем находилась штаб-квартира Общества филантропов. Вдохновляемые рвением своих лидеров, Кларксона и Уилберфорса, они добились отмены работорговли. Известны несколько картин, на которых изображен большой зал, до отказа заполненный восхищенной публикой, среди которой необычайно большое количество женщин. Все они слушают то ли туземного вождя, то ли обращенного в христианство негра из Африки, Америки или Вест-Индии.

Немного дальше по Стрэнду, на той стороне, где «Савой», расположен Аделфи. Первоначально так назывался отдельный архитектурный комплекс, но сегодня этим словом называют лабиринт георгианских улочек за Стрэндом. Я помню тот Аделфи, который исчез в тридцатые годы двадцатого века, после долгих и бесполезных стенаний в прессе, активно обсуждавшей планы его сноса и строительства ныне существующего небоскреба.

Знаменитая терраса, которая принесла братьям Адам столько славы и столько финансовых хлопот, возводилась, как говорят, под звуки волынок, на которых играли привезенные в Лондон шотландские рабочие. Когда шотландцы сообразили, что их оплата ниже лондонских расценок, они устроили забастовку, и вскоре на их места привезли ирландцев с их скрипачами. Даже в последние годы эта терраса не утратила своего красивого и благородного вида. А в те дни, когда ее только построили, еще не было набережной, и казалось, что здания поднимаются прямо из реки. Должно быть, это производило неизгладимое впечатление.

Одним из первых арендаторов Аделфи-террас был Гаррик, который провел здесь последние семь лет своей жизни. Уже в мое время там находился клуб «Сэвидж», который за несколько месяцев до того, как дом пошел на слом, переехал на свое нынешнее место — в красивый особняк лорда Керзона на Карлтон-хаус-террас. Но Джеймс Боун, которого я уже цитировал выше, с иронией сообщает (и я ему вполне доверяю), что некоторые из самых преданных членов клуба продолжали навещать старый дом до тех пор, «пока, как они сами говорят, рабочие не снесли большую его часть». Хотя я никогда не был членом «Сэвиджа», мне нередко доводилось в нем бывать. После одного веселого вечера на мою долю выпало провожать домой, в Чартерхаус, похожего на призрак Оделла. Этот тщедушный седой старик в длинном черном плаще был если не самым старым членом клуба, то уж, вне сомнения, самым пожилым.

Другой достопримечательностью Аделфи, которую я хорошо помню, был одноименный отель на углу Джон-стрит и Адам-стрит. Возможно, Диккенс останавливался в этом отеле, еще когда тот назывался «Осборнс», и описал его в сцене, когда мистер Пиквик принимает решение жить в Далвиче, а также в сцене званого обеда у мистера Уордла. Старый «Аделфи» прекрасно вписывался в произведения Диккенса. В 1936 году его бар уже не работал, старые двери из красного дерева были заперты на засов, в нем больше не проживали ни актеры, ни журналисты, ни любознательные американцы, но даже тогда мне казалось, что он полностью соответствует духу диккенсовских романов. Этот отель оставил в моей памяти самые приятные воспоминания. Прогуливаясь по его вестибюлю, вы могли в любое время суток мило поболтать с кем угодно из персонала и узнать все свежие новости от швейцара или метрдотеля. Зайдя в бар, вы всегда находили там знакомого, которого никак не ожидали встретить.

Это место изобиловало старинной роскошью и великолепием. Помню, однажды я пришел туда, чтобы встретиться с другом, который вот уже несколько лет жил в Париже и самым неожиданным образом приехал в Лондон. Меня провели в его спальню, которая, к моему изумлению, оказалась роскошными апартаментами с расписным потолком и гобеленами. Посреди всего этого великолепия возвышалась огромная четырехспальная кровать, на которой возлежал мой друг. Рядом, на маленьком столике, стояла бутылка шампанского. Вполне возможно, в каком-нибудь современном лондонском отеле и вам доведется отыскать, при схожих обстоятельствах, своего друга, но эта сцена, я уверен, не задержится у вас в памяти, более того, не покажется вам сколько-нибудь интересной. А в «Аделфи», неразрывно связанном с эпохой индивидуализма, пропитанном его духом, современные люди выглядели воспринимались как актеры — эксцентричные, романтические или комические.

Прогуливаясь по Стрэнду, я вдруг подумал, что уже несколько лет не заходил в Сомерсет-хаус. Хотя каждый день мимо этого здания проходят тысячи людей, оно принадлежит к тем местам, которые посещают либо исключительно по делу, либо из-за любви к архитектуре. Помимо прочего, оно является штаб-квартирой Управления налоговых сборов — не того отдела, который рассылает налогоплательщикам темно-желтые бланки резкого содержания, а несравнимо более высокой инстанции, пользующейся пишущими машинками, поэтому большинство предпочитает обходить это здание стороной.

Сомерсет-хаус может похвастаться весьма бурным прошлом, к которому в значительной степени причастны женщины. Впрочем, теперь ему приходится расплачиваться за прошлое своим уныло-статистическим настоящим. Это огромное здание палладианского стиля было построено во второй половине восемнадцатого века на том месте, где лорд-протектор Сомерсет не успел достроить свой величественный особняк, поскольку в 1552 году был казнен. Сомерсету грезился дворец, способный соперничать с Уайтхоллом и Хэмптон-Кортом. В качестве архитектора лорд пригласил Иоанна Падуанского, архитектора Генриха VIII, который построил Лонглит в Уилтшире и ворота Кайес-колледжа в Кембридже. Чтобы добыть необходимый для строительства дворца камень, Сомерсет приказал снести некоторое количество лондонских зданий, в том числе и часовню на кладбище собора Святого Павла. Лондон ему этого не простил.

Когда Сомерсета обезглавили, недостроенный дворец перешел во владение короны; впоследствии его судьба оказалась тесно связанной с судьбами королев Англии. Первой поселившейся в нем женщиной стала принцесса Елизавета, которая переехала во дворец незадолго до собственной коронации. Позднее вошло в обычай передавать этот дворец в качестве приданого за королевой либо вдовствующей королевой. Анна Датская, жена Якова I, принимала участие в маскарадах, Генриетта Мария во времена Карла I держала здесь свой католический двор, а Екатерина Браганца пыталась найти покой, устав от беспутств, которым предавался в Уайтхолле Карл II. В этом дворце ничто не выбрасывалось — и ничто не восстанавливалось. Его история есть история нарастающего упадка. В правление Георга III этот дворец сочли настолько старомодным и неудобным, что решили его снести и обеспечить королеву Шарлотту другим жильем. Королева получила очаровательный дом из красного кирпича, обитель королевы Анны, которая находилась в Сент-Джеймском парке и впоследствии превратилась в Букингемский дворец.

Когда во второй половине восемнадцатого века старый дворец Сомерсета начали сносить, изумленным взглядам собравшихся открылось невероятное количество всевозможного хлама. Оказалось, что дворец был настоящим музеем сломанной мебели, превратившихся в лохмотья шелковых занавесей, протертых гобеленов, обтрепанного бархата и парчи. В это невозможно поверить, однако на чердаках и в кладовых отыскалась мебель эпохи правления Эдуарда IV, в течение трех столетий покрывавшаяся гнилью и плесенью.

Нынешний Сомерсет-хаус выигрышнее всего смотрится со стороны Темзы. Теперь, когда больше нет Аделфи, он является самой приметной достопримечательностью между Вестминстерским аббатством и собором Святого Павла. Когда его строили, набережной Темзы еще не существовало, так что река омывала фасад здания. Массивные ворота, подземная сцепка для трамвайных маршрутов северного и южного Лондона, изначально представляли собой береговой заслон. Вход со стороны Стрэнда, который намного изысканнее, чем мы себе представляем, проезжая мимо на омнибусе, ведет в чудесный внутренний дворик, вокруг которого возвышаются величественные резиденции Управления налоговых сборов, Канцелярии дел о наследстве и Департамента генерального регистратора.

Когда я размышлял о том, с кем именно мне следует повидаться (в Сомерсет-хаусе неодобрительно относятся к праздно слоняющейся публике), мне вдруг пришло в голову, что я бы, наверное, приобрел копию собственного свидетельства о рождении. Меня провели в приемную Зала изысканий, где я увидел столы с бланками, помеченными цветными полосами: красная полоса означала рождение, зеленая — брак, черная — смерть. Помещение заполняли люди, выказывавшие, в отличие от меня, практический интерес к этим важнейшим моментам человеческой жизни.

Заполнив красный бланк и положив его на стойку, я оплатил «взнос за поиск» и прошел в Зал изысканий. Там помещались толстенные, переплетенные в жесть фолианты, куда были занесены все рождения, браки и смерти, имевшие место в Англии и Уэльсе с 1837 года.

Себя я нашел сразу же — в квартальной книге соответствующего года, столь знакомое имя под датой моего рождения. Я обнаружил, что являюсь единственным Генри Мортоном, родившимся в тот квартал во всей Англии и всем Уэльсе. У меня нашелся однофамилец, но его нарекли Гарри. Еще в том квартале появились на свет три Альфреда, два Джеймса, четыре Анны, три Эдит и три Мэри — все урожденные Мортоны.

Пока служащий выписывал мне свидетельство о рождении, я наблюдал за другими посетителями, которые усердно искали даты рождений, браков и смертей. Некоторые из них, очевидно, были частными детективами — впрочем, может быть, это мне только показалось. Наверняка там были и стряпчие, кто-то пытался найти состояние или доказать законность своего рождения, многие добивались подтверждения права на получение пенсии по возрасту. В этом зале столько пожилых людей, не способных отыскать свои свидетельства о рождении, что по распоряжению начальника службы регистрации актов гражданского состояния тома соответствующих годов собраны в одном месте. И шестидесятилетние мужчины и женщины сидят и переворачивают страницы в поисках официального уведомления о появлении на свет.

Если ранним утром отправиться в Ковент-Гарден, по пути обязательно увидишь одно из самых крупных скоплений транспорта в Лондоне. Солнечным весенним утром, когда лучи светила падают на ряды выставленных на продажу белых и желтых нарциссов, вид кажется восхитительным, а на протяжении дня, когда торговля на рынке набирает обороты и тысячи повозок, грузовиков, фургонов и ручных тележек выбираются из толчеи и развозят фрукты, цветы и овощи по всему Лондону, непрестанно изумляешься тому порядку, в который благодаря многолетнему опыту превращается рыночный хаос.

Думаю, посещение рынка Ковент-Гарден — самый доступный способ познакомиться с Лондоном Хогарта. Представьте себе, что толпы добродушных, охрипших от постоянного крика торговцев, которые собираются здесь каждое утро, одеты в костюмы восемнадцатого столетия, — и вы сразу же окажетесь в той эпохе. Посещая Ковент-Гарден, я часто вижу лица, достойные кисти Хогарта.

Вдобавок этот рынок — наилучший пример жизнеспособности рынков как таковых. Каждый, кто видит огромную толпу людей и массу транспортных средств, сосредоточенных на столь малой площади, должно быть, задается вопросом, откуда возникла традиция устраивать такую давку и почему она продолжает существовать. Все началось очень просто — проще не бывает. Когда во времена Карла I в этой части Лондона принялись строить дома, садовники из близлежащих деревень стали размещать здесь свои палатки и продавать обитателям новых домов капусту, редиску и салат. Чем люднее становился район, тем обширнее делался рынок. В итоге капустные ряды вытеснили местных жителей, и каждый день здесь можно увидеть горы фруктов и овощей и ворохи цветов, доставляемых в том числе и из самых отдаленных уголков мира.

Я часто думал, что холодными зимними ночами Ковент-Гарден и прилегающие к нему улицы выглядят так же зловеще, как и любой другой район Лондона западнее Олдгейта. От Лонг-Эйкр отходят крошечные переулки, перетекающие друг в друга в пределах броска камня от огней Лестер-сквер. Это такая же запретная территория, как и все, что находится в Лаймхаусе.

Ковент-Гарден играет важную роль в истории города, поскольку именно здесь впервые появилась столь характерная для Лондона архитектурная деталь, как площадь. Считается, что все площади жилой части города ведут свое происхождение от базарной площади Ковент-Гарден, появившейся во времена правления Карла I. Знаменитые площади Вест-Энда намного старше, чем многие себе представляют. Площадь Ковент-Гарден была построена в 1630 году, Лестер-сквер — в 1635-м, Блумсбери-сквер — в 1665-м, Сохо-сквер — в 1681-м, Ред-Лайон-сквер и Сент-Джеймс-сквер — в 1684-м, Гросвенор-сквер — в 1695-м, наконец, Баркли-сквер — в 1698-м. То есть все главные площади Лондона появились в эпоху Стюартов.

Я разделяю мнение тех, кто считает пращуром лондонской площади римский форум, хотя многим эта идея кажется странной и даже невероятной. Планировку Ковент-Гарден разработал Иниго Джонс, совершивший в свое время путешествие по Италии. Там он познакомился с идеями итальянского Возрождения, которые произвели на него неизгладимое впечатление. Его современник Ивлин сообщает, что на строительство Ковент-Гарден Джонса вдохновила пьяцца в Ливорно. Очевидно поначалу Ковент-Гарден (словом piazza впоследствии почему-то стали называть сам рынок) представлялась попыткой перенести в Лондон маленький кусочек Италии. Брошенное в лондонскую почву семя успешно проросло и выбросило множество замечательных ростков, которые настолько отличались от своих итальянских предшественников, что трудно было найти сходство меньшее, нежели между итальянской пьяццей и лондонской площадью. Даже на Ковент-Гарден с годами стали заметны принципиальные отличия от пьяццы, особенно когда около 1666 года в центре площади были посажены деревья.

Возможно, с самого начала предполагалось, что эта лондонская площадь воплотит идею активно используемого людьми открытого пространства. Но, вполне соответствуя английским традициям, она лишь недавно стала частью открытого ландшафта в окружении кирпича и бетона. Пьяцца открыта для всех и каждого, тогда как площадь — закрытое, уединенное место, и даже те, кто на ней живет, редко вторгаются в ее центральную часть и сидят в тени ее деревьев.

Карл I живо интересовался строительством Ковент-Гарден. Он часто приходил туда и наблюдал за строительством площади, которой суждено было украсить его столицу. Должно быть, его современникам эта площадь напоминала сцену с декорациями к спектаклям, которые ставили в Уайтхолле. Интересно, как выглядел бы Лондон, если бы король поставил себе целью добиться мирного процветания страны? Ведь Карл вполне мог стать покровителем искусств и великим строителем. Иниго Джонс и Карл имели достаточно возможностей и денег для того, чтобы внести более значительные изменения в облик Лондона, чем те, которые позднее внесли Нэш и принц-регент. Но в ранний период правления Стюартов возможности архитектуры Возрождения в значительной степени ограничивались обстоятельствами и, по сути, сводились к уровню фанерных декораций придворных спектаклей.

В наши дни практически невозможно получить четкое представление о том, как выглядела Ковент-Гарден во времена Карла I. От первых построенных здесь домов и от колоннады не осталось и следа. Даже величественная церковь Святого Павла была перестроена. Впрочем, сохранившиеся аркады дают некоторое представление о первоначальном виде этой церкви. Можно с полной уверенностью говорить, что именно отсюда начинался лондонский Вест-Энд. Более сотни лет Ковент-Гарден оставался самым фешенебельным кварталом Лондона.

Мода и порок уживались в тесных кварталах Ковент-Гардена. Довольно скоро окружавшие площадь улицы получили печальную известность благодаря большому количеству питейных заведений и игорных домов, теснившихся на столь крохотной территории. Представители высшего общества уживались здесь с владельцами трактиров, игорных домов, турецких бань, кофеен и отвратительнейших заведений, которые только из вежливости можно было назвать публичными домами. Глядя на безупречные фасады Ковент-Гарден, Кинг-стрит, Генриетта-стрит и Боу-стрит, отказываешься верить тому, что на протяжении ста пятидесяти лет эти улицы были ареной ночных драк, пьяных кутежей и любовных свиданий. Некий мистер Харрис, удовлетворяя запросы публики, стал даже публиковать «Списки дам Ковент-Гардена», выходившие регулярно в течение приблизительно сорока лет.

Лондон никогда не был более порочен, нежели в правление Стюартов и Георгов. Каждый вечер повесы наблюдали из экипажей за суетой под сводами Ковент-Гардена. Один писатель того времени сравнивал эти сцены с буйным великолепием венецианских карнавалов. Правдивое описание порочности старого Лондона дает Дефо в своем романе «Молль Флендерс». Гравюры Хогарта — еще одно бессмертное свидетельство существования этого мира. Знаменитый художник хорошо знал Ковент-Гарден, поскольку учился в находившейся там студии сэра Джеймса Торнхилла. Первая из четырех его гравюр под общим названием «Четыре времени дня» изображает хорошенькую молодую женщину, которая холодным зимним утром идет в церковь Святого Павла. Окружающая обстановка свидетельствует о том, что площадь еще не совсем оправилась от ночной гулянки. Не вызывает сомнений, что именно типажи, которые Хогарт так хорошо изучил на Ковент-Гарден, вдохновили его на написание знаменитой серии «Успех проститутки».

Начальные главы дневника Уильяма Хики содержат ужасающие по своей откровенности и бесстыдству сообщения о ночных притонах Ковент-Гарден. Эти главы были написаны в пору, когда знаменитый рассадник порока успел просуществовать почти сто пятьдесят лет.

Восторженная снисходительность, с которой несколько столетий назад пьяная толпа наблюдала за проделками одурманенных аристократов, возможно, является самым поразительной особенностью этой стороны лондонской жизни. Читая Хики, нетрудно понять происхождение фразы «пьян, как лорд».

У меня неоднократно возникало желание исследовать оперный театр «Ковент-Гарден». Как правило, такие мысли приходят в голову, когда на улице сыро. Мне часто казалось, что в подвалах этого здания должны скрываться потрясающие реликвии викторианской эпохи. Похоже, ни одно другое ныне существующее общественное здание Лондона не цепляется с таким упорством за давно минувшие дни и не подвергается столь сильному воздействию гнетущей действительности. Вспоминая лакеев в напудренных париках и бриджах из красного плиса, оперный театр вглядывается своими полуприкрытыми очами в здание полицейского участка Боу-стрит. Даже громыхание печатных прессов Лонг-Эйкр не может отвлечь его от мыслей о давно всеми забытых вещах.

Ночью, перед тем как на рынок Ковент-Гарден завезут очередную партию капусты, сумрачные ворота оперного театра выглядят так, словно ждут, когда выйдет из своей призрачной кареты привидение Эдуарда VII.

Войдя в здание, я наткнулся на компанию молодых мужчин и женщин, энергично танцевавших на бескрайних просторах отполированного до блеска пола. Любители оперы знают, что оперного театра больше нет. Высоту пола увеличили до уровня сцены. Места в партере, сцену и загадочное пространство за ней превратили в один гигантский танцевальный зал. Два эстрадных оркестра располагались в том месте (у рампы), где столь многие теноры выводили свои задушевные арии. Ложи большого яруса смотрели на сцену, словно опасаясь, что их от нее отделят. В том углу, из которого в течение более чем восьмидесяти лет представители высшего света Европы внимательно изучали друг друга, я обнаружил стойку с газированной водой.

— Когда начинается оперный сезон?

— Мы не знаем.

Один из оркестров внезапно перешел на фокстрот, и я покинул этот танцевальный зал с ощущением, что, несмотря на яркое освещение и стойку с газированной водой, «Ковент-Гарден» все еще мечтает о великих певицах. Грустно, что он вынужден зарабатывать себе на жизнь в качестве танцевального зала. Мне вспомнился старый и бедный русский аристократ, которого я повстречал несколько лет назад. Он владел скромным маленьким ресторанчиком в пригороде Лондона. Иногда на него находило, прошлое брало свое, и он появлялся при полном параде, сверкая орденами и медалями. То же самое может случиться и с «Ковент-Гарденом». Только шепните ему слово «опера» — и пол снова займет привычное положение, стойка с газированной водой исчезнет, а молодые танцоры и эстрадные оркестры растворятся в воздухе.

Смотритель театра провел меня по зданию. Это уже третий театр на данном участке земли. Первый был построен в 1732 году знаменитым шутом Джоном Ричем. Спустя годы он основал клуб «Бифстейк», ныне обитающий на Ирвинг-стрит. Утром 30 сентября 1808 года театр полностью сгорел. В результате неожиданного обрушения каменной кладки погибли тридцать три пожарных. Пламя уничтожило знаменитый орган, на котором играл Гендель, когда ставил «Мессию», а также винный погреб «Бифстейка».

Пожар оказался тяжелым ударом для Джона Кембла, который вложил в этот театр свои сбережения; но Кемблу помогли сплотившиеся вокруг него друзья. Принц Уэльский, впоследствии Георг IV, дал тысячу фунтов, а еще более щедрым даром оказались десять тысяч фунтов от герцога Нортумберлендского. Кембл отказался принять эти деньги в дар и настоял на том, чтобы герцог принял от него долговое обязательство. Когда был заложен первый камень нового театра, герцог вернул Кемблу его расписку, сопроводив ее письмом: дескать, в этот радостный день нужно развести костер и бросить в него расписку, чтобы «огонь как следует разгорелся». Старые добрые времена!

Второй театр был уничтожен пожаром в 1847 году, а воздвигнутое на его пепелище здание нынешнего театра получило официальное название — Королевский театр итальянской оперы.

Мы с моим гидом бродили по мрачным коридорам, поднимались к гигантским колосникам, осмотрели крупнейшую в Лондоне студию, где создавались декорации египетских храмов для «Аиды» и гор для «Лоэнгрина», равно как и другие огромные претенциозные полотна, натягивавшиеся на рамы размерами с плац для парадов.

Потом мы встретили человека, который в течение сорока лет одевал солистов-теноров и сопрано, а также снаряжал всеми необходимыми атрибутами толпы деревенских жителей, солдат, рейнских девиц, египетских жрецов и валькирий. Он заведовал самым, пожалуй, разнообразным и дорогостоящим театральным реквизитом в мире и не верил слухам о том, что оперный сезон так и не будет открыт. Что бы там ни говорили, он продолжал смазывать маслом меч Парцифаля и начищал до блеска шлем Радамеса.

Для него опера — не музыка, а размер трико. В мгновение ока он мог бы превратить сотню хористок в японских гейш, вагнеровских воинов, средневековых крестьян или придворных короля Георга. У него имеется нечто вроде оперной библиотеки дирижера, только гораздо больших размеров. Это целый ряд комнат со множеством запертых на замок шкафов с пометками: «Пеллеас и Мелисанда», «Саломея», «Богема», «Тангейзер»… Чтобы собрать в «Ковент-Гардене» весь необходимый реквизит, потребовалось восемьдесят лет.

— Давайте спустимся в арсенал, — предложил мастер по реквизиту. — У меня там пики и мечи, достались по наследству от старого театра.

В подвалах оперного театра сбылась моя мечта найти реликвии. Где-то над головой гремел джаз, пол скрипел под ногами танцоров, а внизу ютились призраки, обитающие во всех опустевших театрах. В этом месте, предназначенном для пения и музыки, среди сложенных декораций, невероятного нагромождения картонных деревьев, золотых диванов, императорских паланкинов и бутафорских цветов, хранится память о почти вековой истории оперы. В недрах этого театра вспоминаешь такие забытые имена, как Гризи и Марио, Альбани, Зонтаг, Босио, Ронцони. Когда-то они своим пением расположили Лондон к опере — в пору, когда почти все оперные театры Европы отказывались ставить Вагнера.

— Лучшие театральные уборные, — поведали мне, распахнув дверь.

Призраки Патти, Тетрадзини, Карузо…

Эта неизвестная публике часть оперного театра унаследовала кое-что от «Ковент Гардена» восемнадцатого века. Окрашенные белой известью своды вполне могли принадлежать тому театру, который был знаком Шеридану. Здесь скрывается призрак восхитительной Элизабет Фаррен, впоследствии леди Дарби. Однажды вечером в театре появился лорд Дарби и потребовал вернуть его супруге задолженность по гонорарам, причем отказывался покидать здание, пока долг не возместят.

— Мой дорогой лорд, — обратился к нему Шеридан, — это уж никуда не годится: вы забрали самую яркую звезду нашей маленькой вселенной, а теперь ссоритесь с нами из-за облачка пыли, которое она оставила после себя.

В этих подвалах обитает и циничный призрак Хораса Уолпола. Именно он поведал историю посещения этой оперы лордом Честерфилдом в те дни, когда Георг III и его супруга ввели в обычай посещать менее фешенебельный оперный театр «Хэймаркет», который называли «театром короля». Лорда Честерфилда спросили, был ли он в другом театре.

— Был, — ответил лорд, — но не встретил там никого, кроме короля и королевы. А поскольку мне показалось, что они разговаривают о своих делах, я тотчас удалился.

Вот такие элегантные, остроумные и знаменитые призраки появляются в подвалах «Ковент-Гардена», когда наверху играют эстрадные оркестры. Похоже, театр пытается вернуть свое прошлое. Кажется, что, погрузившись в дрему, больше похожую на смерть, он ждет едва уловимого, но столь волнующего постукивания дирижерской палочки по пюпитру, чтобы очнуться и вернуться к жизни.

История «Друри-Лейн» представляет собой отражение трехвековой истории английской сцены. Этот театр был свидетелем триумфов Гаррика, миссис Сиддонс, Джона Кембла и многих других актеров. Шеридана, имевшего финансовый интерес в этом театре, известие о пожаре в «Друри-Лейн» в 1809 году застало в палате общин, где он принимал участие в очередном заседании. Узнав о случившемся, он выступил с необычным предложением, согласно которому палата должна была в знак сочувствия к постигшему одного из парламентариев несчастью закрыть заседание. Затем Шеридан поспешил на место пожара. Вместе со своим другом он уселся в расположенной напротив театра кофейне, где заказал портвейн со словами: «Плохо, когда человек не имеет возможности выпить бокал вина, глядя, как горит его собственный дом». Нынешнее здание является уже пятым, построенным на этом месте. Во время торжественного открытия в 1812 году с его сцены был зачитан написанный Байроном пролог.

Улица, имя которой носит знаменитый театр, сегодня имеет весьма затрапезный вид. Старые, построенные еще в георгианскую эпоху дома почернели от копоти и глубоко въевшейся грязи. В них размещаются крохотные магазинчики и квартиры. Пипс вспоминал, что 1 мая 1667 года он проходил по этой улице и «увидел миловидную Нелли, которая стояла подле своего жилища на Друри-лейн в украшенном оборками платье. Она показалась мне прелестнейшим существом».

В наше время практически каждый что-нибудь да коллекционирует. Но мало кто увлекается собиранием предметов, за которыми буквально гонялись более двух столетий назад. Чтобы увидеть коллекции восемнадцатого века, надо пойти на Линкольнс-Инн-Филдс, где в доме номер 13 находится музей Соуна. Там находится коллекция сэра Джона Соуна, архитектора здания Английского банка. Возможно, сначала вам покажется, что вы попали в частный дом, превращенный в мастерскую каменотеса. Особое внимание уделяется здесь античным памятникам: основания и капители мраморных колонн, египетские саркофаги, римские урны с прахом, полностью сохранившиеся статуи и их фрагменты, другие столь же массивные реликвии. В подвале, гостиной и мастерской — всюду экспонаты, большая часть которых когда-то стояла под открытым небом.

Не представляю, как леди Соун ухитрялась следить за домом, куда в любой момент мог въехать подъемный кран, а бригада рабочих вполне могла пробить стену, чтобы втащить пару колонн с Адриановой виллы в Тиволи. Тем не менее, говорят, что она обожала эту коллекцию почти так же, как ее муж. Поразительно! Быть может, она была не только умна и тактична? Каждая женщина знает, что если она вышла замуж за человека, которому на роду написано стать коллекционером античной архитектуры, ей остается лишь смириться.

В отличие от большинства крупных собраний, которые идут с молотка после кончины их владельцев, коллекцию Соуна сохранили в соответствии с особым решением парламента. Сэр Джон перед своей кончиной в 1837 году составил акт передачи коллекции по завещанию и назначил доверенных лиц, которые должны присматривать за экспонатами и хранить их в оговоренном месте, то есть в доме архитектора. Именно это обстоятельство делает музея Соуна таким любопытным: ведь дом Соунов находится приблизительно в том же состоянии, в каком находился при жизни старого сэра Джона, скончавшегося в возрасте восьмидесяти четырех лет. В тот год, когда он умер, на престол взошла королева Виктория.

Когда парадную дверь дома номер 13 открывает «слуга», а именно так согласно «инструкциям» музея Соуна называют смотрителя, вы сразу же попадаете в первую половину девятнадцатого столетия. Тогда по Линкольнс-Инн-Филдс еще не ездили автомобили, не было ни электрического освещения, ни таких средств создания иллюзий, как радио и кино, отнимающих у современных людей все свободное время. Утонченный мир, крошечной частью которого до сих пор является этот лондонский дом, все еще очаровывал славой Древней Греции и величием Древнего Рима. В ту пору мистер Вуд исследовал развалины Пальмиры и Баальбека. Увесистые тома его исследований должны были вдохновить архитекторов, собиравшихся возводить для будущих поколений здания банков и ратуш. Относительной новинкой считалась и написанная Стюартом и Реветтом книга «Афины», а также составленное братьями Адам описание дворца Диоклетиана.

Войдя в этот симпатичный, напитанный духом просвещения и культуры дом, где даже лондонские воробьи чирикают точно так же, как в те времена, когда сэр Джон спускался завтракать в обществе своих металлографии, бюстов и барельефов, мы внезапно понимаем, что случайно оказались в мире более уютном, чем наш собственный. Развалины древних городов и погибшие цивилизации представляли для сэра Джона чисто научный интерес. К сожалению, наш интерес уже не вполне академический. Провести бы сэра Джона по Чипсайд, вплоть до Милк-стрит и показать ему развалины Лондона!

Блуждая по этому дому, вы то поднимаетесь наверх, то спускаетесь вниз, вас обуревает восторг при мысли о том, какое множество вещей может собрать за долгую жизнь интеллигентный и любознательный человек, доживший до восьмидесяти четырех лет. Не знаю, с какого момента собирательство становится манией, возможно, это происходит с самого начала. Но точно знаю, что наступает время, когда многие коллекционеры внезапно теряют уверенность в себе и задаются вопросом: а стоит ли этим заниматься? Впрочем, с сэром Джоном подобное просто не могло случиться! Ни один современный мужчина (уж тем более женщина) не допустил бы вторжения в свой дом такого количества нарушающих домашний уют предметов, но в эпоху подлинных знатоков и любителей искусства это не вызывало неприятия.

Среди собранных сэром Джоном вещей, разумеется, наличествует некоторое количество таких экспонатов, которые представляли больший интерес для его современников, нежели для людей нашего поколения, но жемчужина коллекции несомненно вызовет у вас восхищение. Здесь, в отдельном помещении, хранятся восемь подлинников Хогарта из серии под общим названием «Карьера мота». Стоит посетить дом номер 13 хотя бы ради того, чтобы взглянуть на эти замечательные картины. Знакомые всем оттиски не дают представления о высочайшем художественном мастерстве Хогарта. Когда смотришь на оригиналы с их свежей, восхитительной цветовой гаммой, возникает ощущение, что видишь эти работы впервые в жизни.

Полагаю, что если выставить эту серию из восьми картин на аукцион, она была бы продана за фантастическую сумму. Хогарт без труда находил покупателей на копии своих картин, однако оригиналы приобретали неохотно, и это обстоятельство его сильно раздражало. Наверное, нет ничего удивительного в том, что его эпоха не испытывала желания видеть собственное отражение на полотнах столь проницательного художника. Например, какому завсегдатаю находившегося в Ковент-Гардене трактира «Роуз» понравилось бы четвертая картина этой серии, на которой мот изображен в самом неприглядном виде? Лишь спустя некоторое время свершилось археологическое чудо, и к Хогарту стали относиться как к художнику, а не как к критику существующей действительности.

В конце концов, серию «Карьера мота» купил Уильям Бекфорд, который увез ее в готическую громаду аббатства Фонтхилл. В 1802 году Соун купил эти картины на аукционе Кристи за четыреста семьдесят гиней. В музее Соуна также находится и еще одна серия работ Хогарта — «Выборы».

Эти четыре картины, за которые Хогарт просил двести фунтов, но так и не нашел покупателя, были разыграны в устроенной художником лотерее. Среди тех, кто тянул жребий, оказался и Гаррик. По дороге домой он вдруг осознал, какую ужасную несправедливость по отношению к великому художнику допустил, вернулся и заплатил Хогарту двести фунтов. Когда в 1823 году имущество миссис Гаррик было выставлено на продажу, Соун купил эти картины за тысячу шестьсот пятьдесят гиней.

Над каминной полкой в расположенной в северной части дома гостиной висит портрет двух молодых людей приятной наружности. Это сыновья архитектора Джон и Джордж. Старший сын Джон умер в возрасте тридцати шести лет. Он написал большое количество романов и пьес, о которых сегодня никто даже не слышал. Что касается младшего, они с отцом испытывали друг к другу неприязнь, которая постепенно переросла в непримиримую вражду. Говорят, Соун отказался от баронства и принял рыцарское звание, чтобы его сын не унаследовал титул. Такой же удачливый, каким казался своим современникам сэр Джон, и такой же богатый, как он, старый дом на Линкольнс-Инн-Филдс, несмотря на все свои сокровища, реликвии и раритеты, возможно, не был так счастлив, как мы себе это представляем, на мгновение заглянув в него, чтобы насладиться покоем минувшей эпохи.

После одной из тех летних недель, когда пришедший из Атлантики зной превращает Лондон в пекло, приводящее в ужас даже тех, кто приехал сюда из тропиков, я решил провести день на Темзе. Эта идея пришла в голову не только мне, о чем свидетельствовали длинные очереди людей, выстроившихся на Вестминстерской пристани, в тени зданий парламента.

В билетной кассе я поинтересовался, высадят ли меня на пристани Черри-Гарден в Бермондси. Молодой шкипер любезно ответил, что, хотя его судно идет в Гринвич, он отклонится от курса и удовлетворит мою просьбу.

Пассажирами судна оказались туристы, в основном из провинции, мужчины в рубашках с короткими рукавами и женщины, которые, страдая от жары, обмахивались газетами. Мы отошли от пристани и поплыли вниз по Темзе, пассажиры восхищались протянувшейся вдоль реки набережной и далеким куполом залитого солнечным светом собора Святого Павла над Сити. В то утро столь часто высказываемые упреки относительно того, что мы плохо используем Темзу, едва ли могли показаться справедливыми: вся река была усеяна загруженными по борта моторными судами. Наверное, в минувшие столетия Темза действительно была главной магистралью Лондона, но тогда заметить это было гораздо труднее, чем сегодня. Вместо набережной, с которой открывается превосходный вид на пространство от Вестминстера до моста Блэкфрайарз, в прежние времена людные улицы старого Лондона упирались прямо в реку, заканчивались спускающимися к воде ступеньками, а Темзу можно было разглядеть, лишь подойдя к ней вплотную.

Одним из первых впечатлений французского путешественника Пьера Жана Гросели, посетившего Лондон в 1765 году, были затруднения вызванные тем, что он не мог толком рассмотреть Темзу, «не заходя в дома и мануфактуры, стоявшие поблизости от реки». Гросели, отдельные критические замечания которого весьма занятны, объясняет нежелание Лондона приближаться к реке вплотную «природной склонностью англичан, и в особенности жителей Лондона, к самоубийству», которую он приписывает «преобладающей в их характере меланхолии». Мы, разумеется, знаем, что прежняя «визуальная недоступность» Темзы была вызвана чрезмерным скоплением стоявших у реки строений. Многие из этих сооружений представляли собой старинные пристани, игравшие в жизни города немаловажную роль. Берег Саутуорка, от моста Ватерлоо и далее, очень похож на противоположный, в том виде, в каком последний был до появления набережной.

Мы продолжали свое путешествие, проплыв под мостами Блэкфрайарз и Саутуорк, а также под Лондонским мостом. Устроившись поудобнее, пассажиры разглядывали достопримечательности, глазели на мрачного вида полуразрушенные пакгаузы, пустые окна которых были обращены к реке, как в ту ночь, когда они подверглись бомбардировке.

Темза стала шире, строения на ее берегах приобрели совсем уж печальный вид; мы подошли к пристани Черри-Гарден. Если вы вообразили, что это место на вид не менее восхитительно, чем на слух[24], то мне придется вас разочаровать: да, во времена Пипса здесь и вправду росли прелестные сады, а сегодня находится плавучая пристань, окруженная высокими кирпичными пакгаузами.

Район Бермондси, который начинается за пристанью, и его собрат Ротерхит отличаются ни с чем не сравнимой атмосферой гнетущего однообразия, уныния и нищеты. Но из всех знакомых мне прибрежных районов я больше всего люблю Бермондси, и доведись мне жить в одном из них, то я выбрал бы именно Бермондси — во всяком случае, до тех пор, пока не нашел бы лучшего места с видом на Темзу. Бермондси обладает некой странной привлекательностью, которая, как утверждают некоторые, свойственна и Лаймхаусу. Это действительно так, несмотря на жалкого вида улочки, покрытые копотью домишки, отвратительные, похожие на тюрьмы многоквартирные дома и бесконечные, уводящие в никуда дороги, по которым проносятся автобусы с яркими маршрутными табличками. Возможно, меня уводят от тягостной действительности воспоминания о старом Бермондси и его аббатстве, а может быть, все дело в том, что в Бермондси я познакомился с замечательными людьми, из которых кое-кто, вне всяких сомнений, далек от действительности и очарован историей своего района.

От прежних красот Бермондси остались лишь названия улиц, таких как, например, Черри-Гарден и Крусификс-лейн, напоминающих о Священном распятии, которое хранилось в разрушенном аббатстве. Улица Джамайка-роуд заставляет вспомнить об одном из увеселительных заведений, которые частенько посещал Пипс. Возможно, в таком окружении название улицы Спа-роуд покажется совершенно неуместным, но это напоминание о существовавшем здесь крохотном курорте, в центре которого находился железистый источник, открытый около 1770 года художником Томасом Кейсом. Непродолжительное время курорт пользовался такой популярностью, что сюда приплывали из Лондона, чтобы попить чаю и посмотреть фейерверк. Кажется совершенно невероятным, что этому когда-то привлекательному району суждено было стать таким мрачным и безобразным местом.

И все же в Бермондси есть местечко, которое по сей день выглядит весьма привлекательно. Это таверна «Эйнджел Инн», куда я и направился. Не знаю лучшего места в Лондоне для обеда в жаркий день; правда, пожалуй, сначала стоит убедиться, что прилив будет высоким. Говорят, «Эйнджел» — самая старая таверна на этом берегу Темзы, и я бы не удивился, узнав, что в ней радушно принимали тех, кто посещал аббатство в Средние века и в эпоху Тюдоров. Кстати, мне почему-то кажется, что погреб этой таверны повидал немало товаров, за которые пошлина не платилась никогда и никому.

За баром есть небольшая комната с видом на реку. Там хозяйка гостиницы миссис Рив кормит нескольких человек, работающих по соседству. Здесь очень весело и мило, а после обеда можно выйти с чашечкой кофе на балкон, нависающий над рекой. Глядя в сторону Лондона, вы видите Тауэрский мост, а за ним крыши и шпили Сити. Говорят, что Тернер приходил в «Эйнджел» и сидел на этом балконе, когда писал картину «Фрегат «Смелый», буксируемый к месту последней стоянки на слом»; кстати, фрегат уничтожили в одном из близлежащих доков. Мне сказали, что Тернер написал на этом балконе еще одну картину, которая сейчас находится в Бостоне, штат Массачусетс.

Я сидел и наблюдал за тем, как буксиры и баржи, словно утки со своими выводками, поднимаются вместе с приливом. Время от времени мимо проходили нетипичные для этой части Темзы суда: странных очертаний угольщик с грузом для Газоэлектроотопительной компании, датский торговый корабль. Прилив поднимался, появлялось все больше и больше судов, державших курс на Лондонскую гавань. Они поднимали такую волну, что на ней плясали моторные лодки. Затухая, волна игриво шлепала по стене «Эйнджела».

Увидев полицейский катер, отошедший от противоположного берега, я понял, что смотрю на Уоппингский полицейский участок, где находится штаб нашей доблестной Речной полиции.

Мне вспомнилось, сколько захватывающих ночей, провел я когда-то вместе с речными патрулями. Как часто осенними ночами я добирался до Уоппинга по реке, над поверхностью которой клубился туман, и изучал ту сторону лондонской жизни, о которой мы, обитатели берегов, ничего не знаем. У речного народа свой Лондон, со своими традициями и даже со своим лексиконом.

Наверное, никто из лондонцев не знает о том, что Речная полиция старше Столичной. Она начала службу за тридцать лет до того, как были сформированы силы Столичной полиции. Ее основателем считается шотландец из Думбартона-на-Клайде, Патрик Колкахаун. Приехав в Лондон в 1789 году, он стал членом городского магистрата. Согласно данным того времени, из тридцати семи тысяч человек, работавших на Темзе, одиннадцать тысяч были либо ворами, либо скупщиками краденого. Купцы Вест-Индской компании радовались, если в пакгаузы попадала хотя бы половина груза.

Столь печальное положение дел заинтересовало Колкахауна, и он, изучив методы действий речных шаек, написал трактат, который произвел такое впечатление на купцов Вест-Индской компании, что они попросили Колкахауна применить теорию на практике. Он организовал полицейский отряд, призвал на службу старых моряков и лодочников, которые знали все отмели на Темзе и всю подноготную ее обитателей. Новоиспеченным полицейским выделили быстроходные длинновесельные лодки, вооружили абордажными саблями и мушкетонами, и всего за год они покончили с речным разбоем.

Современный полицейский, который несет службу на реке, оснащен по последнему слову техники. Его патрульный катер является самым быстроходным судном на Темзе и оборудован радиотелефонным устройством двусторонней связи. На крыше кокпита установлен поисковый прожектор, ярким светом которого можно без труда заставить остановиться подозрительную баржу или лихтер. Кроме того, имеется сигнальная ракетница, носилки и аптечка.

Полиция Темзы наблюдала воздушные налеты с реки. Ряды горящих пакгаузов производили гнетущее впечатление. Ночами полицейские тушили пожары и ловили полыхающие баржи, которые иногда уносило приливом к морю, и спасали людей, прижатых пламенем к берегам реки.

Я решил переправиться на другую сторону и осмотреть Лаймхаус, который не видел со времен войны. На пристани мне повстречался молодой человек с моторной лодкой. Он согласился перевезти меня, и вскоре мы уже мчались к Уоппингу. На том месте, где сейчас расположен причал Таннел-Пиэр, некогда находился Док Казней, там вешали пиратов.

После казни их тела снимали с виселицы, подвешивали в железной клетке над рекой и убирали только тогда, когда клетку трижды заливало приливом.

Здесь принял ужасную смерть капитан Кидд, после того как его безуспешно пытались повесить на некачественной веревке. Редакторы «Ньюгейтского календаря» добавили к своему отчету о его смерти следующую душещипательную сноску: «В столь трагических случаях, коих немало выпало на долю несчастного страдальца, винить и карать следует шерифа. Именно в его обязанности входит приводить в исполнение приговор суда, и нет никакого оправдания тому, что не нашлось достаточно крепкой веревки».

Мы вошли в Шэдвелл-Бэйзин, и я увидел узкий и всегда манящий вход в Риджентс-Кэнал, затем река вынесла нас к Лаймхаус-Рич, и вскоре я очутился на пристани.

Шагая в направлении дамбы, я сразу отметил про себя, что Лаймхаусу тоже досталось. Бомбами уничтожены сотни жуткого вида домишек; энергичные местные власти, а возможно, и Совет Лондонского графства, возвели несколько новых многоквартирных домов, в которых, судя по всему, свободных квартир уже не осталось.

На углу улицы мне повстречались два сурового вида морских волка. Я попытался затеять разговор: мол, здесь все изменилось со времени моего последнего приезда, но меня очень радует появление новых красивых домов. Один из моряков бросил на меня взгляд, исполненный глубочайшего презрения, а другой вынул трубку изо рта, сердито сплюнул и высказался в том духе, что власти могли бы просто подлатать старые добрые дома, при каждом из которых был сад, где играли дети.

— А теперь одни лестницы, — добавил он сердито, — повсюду эти чертовы лестницы!

Я пытался вставить словечко в защиту новых домов, но моряк заявил, что, может, они кому и сгодятся, вот только скоро всех загонят в эти коробки с ванными и маленькими окошками.

— Детишкам, понимаешь, негде поиграть, — вставил второй.

Я не отступал, но и мои собеседники не собирались сдаваться.

— Совсем не то, начальник, совсем не то, — твердили они.

И я пошел своей дорогой, размышляя о том, что подобные преобразования, вероятно, столкнутся в Лаймхаусе с серьезным сопротивлением. Я миновал целый квартал неприглядных домов, построенных в начале девятнадцатого века, этих самых уродливых образчиков архитектурного стиля эпохи Регентства. За входной дверью такого дома открывается лестничный марш и прямо-таки хогартовская перспектива кухонь, увешанных высыхающей после стирки одеждой. На пороге одного из домов стояла миловидная женщина.

— Должно быть, вы с нетерпением ждете, когда снесут это старое жилье и вам дадут квартиру в новом доме? — обратился я к ней.

Она смерила меня подозрительным взглядом.

— Нет, нет, я не из городского совета, — успокоил я ее.

— Жду квартиру? — повторила она мои слова. — Думаю, нет. И чтобы снесли этот дом? А чем он плох? Если хотите знать, здесь и без того слишком много чего снесли.

И с великолепной иронией кокни она кивнула в сторону оставшихся после налетов развалин.

Я пошел в направлении Пеннифилдс. Когда-то эта улица вызывала во мне любопытство, я был знаком с несколькими жившими на ней китайцами. Все они отличались восточной вежливостью; если бы им пришлось ударить вас ножом, то прежде, чем это сделать, они бы обязательно извинились. В ту пору на нижних этажах домов Пеннифилдс разыгрывались сцены из китайской жизни. Но на верхних этажах все было иначе. Поднявшись в полной темноте по голой скрипучей лестнице, ты, к своему удивлению, попадал в хорошо освещенную, обставленную приличной мебелью и жарко протопленную комнату, уставленную всевозможными безделушками. Там, словно изображая из себя одалиску, восседала на диване неряшливого вида женщина-кокни. Она поедала шоколад и курила сигарету. Многие китайцы женились на англичанках. Я слышал, что некоторые из них тратили на жен все свои деньги.

Продолжая прогулку, я убедился, что Пеннифилдс значительно изменилась. Мне встретились всего два китайца, да и те выглядели как перелетные птицы.

— Что случилось с китайским кварталом? — спросил я женщину, попавшуюся мне на пути.

— Все уехали в Ливерпуль, — ответила она.

Еще эта женщина рассказала, что прожила здесь сорок лет, но никогда раньше не видела Лаймхаус в таком плачевном состоянии. Сколько она себя помнит, это всегда был вполне пристойный, где-то даже привлекательный район. Когда она была совсем маленькой, везде жили капитаны или люди, так или иначе связанные с доками. Потом пришли китайцы. И вот теперь все разбежались.

Я повернул на Ист-Индиа-Док-роуд, где сел на автобус в центр Лондона, и мысленно спросил себя, что же такое Лондон? Мои представления о нем заметно отличаются от того, каким его видят жители Бермондси, Уоппинга, Степни и Поплара. Существуют сотни Лондонов, и все они в равной степени реальны для тех, кто в них живет.

На самом деле Лондон — всего лишь множество исчезнувших с поверхности земли деревень. Под лавиной кирпичей и бетона все еще можно различить очертания деревенских улиц. Хороший тому пример — Мэрилебон-Хай-стрит. Челси также сохраняет в себе множество характерных для деревни примет, которые с известной долей вероятности можно обнаружить и в Хаммерсмите, и, конечно, в Чизвике. В конце концов, прошло не так уж много времени с тех пор, как сотни мест, ныне охваченных маршрутами лондонских омнибусов, были связаны с городом зелеными аллеями, по которым горожане восемнадцатого столетия совершали приятные загородные прогулки.

Лишь в девятнадцатом веке начался великий строительный бум, превративший Лондон в огромную, хаотическую, растекающуюся массу улиц и зданий. Этот бум продолжается до сих пор. Маршруты красных омнибусов проникают все дальше в сельскую местность. Метро время от времени выбрасывает новые щупальца, отдаленные деревни постепенно становятся пригородами.

Во время войны те люди, в обязанности которых входила эвакуация мирного населения, столкнулись с проявлением деревенского образа мыслей, свойственного столь значительному количеству лондонцев. Некоторые чиновники были неприятно удивлены силой привязанности людей к определенному месту и тем обстоятельством, что тысячи горожан связывали свое представление о Лондоне лишь с несколькими хорошо знакомыми им улицами и магазинами, кинотеатром и пабом. Камбервелл не похож на Хайгейт, а Ламбет на Хокстон, но эти районы схожи своим сельским консерватизмом, предубежденностью и неприязнью ко всему инородному.

Как только заканчивались бомбардировки, люди стремительно возвращались в свой «старый добрый Лондон», без всякого сожаления покидая гораздо более приятные места. Это доказывает, сколь притягательны даже беднейшие районы Лондона и как прочно они привязывают к себе тех, кто с ними близко знаком.

Всякий раз, когда размышляю об этих сельских горожанах, я вспоминаю Элси — маленькую пожилую женщину, не то уборщицу, не то прислугу. До войны меня часто приводил в восторг ее неистребимо мрачный взгляд на жизнь. Она была не то чтобы пессимисткой — скорее, язвительным философом, каких, на мой взгляд, не так уж мало среди кокни. Ее крошечный мирок ограничивался парой улиц неподалеку от Кингс-роуд в Челси, и она была в курсе всего, что в нем происходило.

— Помяните мое слово, сэр, ничего хорошего из этого не выйдет, — говаривала она, когда мы обсуждали события, вселявшие, как я считал, надежду. Тогда я сам себя спрашивал, уж не предвестница ли Элси грядущего возврата к эпохе пуританства. Ее убежденность в том, что всюду правит зло, граничила с манией.

Когда началась война, я не сомневался: Элси превратится в этакого пророка последних дней и будет оглашать улицы Лондона горестными стенаниями. Но чем хуже шли дела, тем, как ни странно, Элси становилась оптимистичнее. Она была убеждена в том, что Гитлер считает своими личными врагами всех жителей Кингс-роуд. Когда бомба угодила в соседний дом и чиновник эвакуационной службы попытался убедить Элси уехать в Гэмпшир, Элси наотрез отказалась.

— Что хорошо для короля, и для меня сойдет, — резко бросила она. — Я не уеду из Лондона, можешь на это не надеяться, Гитлер…

И не уехала. Несколько раз она находилась на волосок от гибели — и, я убежден, сполна насладилась каждым из этих эпизодов, испытала мрачное удовлетворение от сбывшегося пророчества и блаженство от предвкушения мученической смерти.

После войны Элси утратила прежний боевой пыл, и ее уговорили съездить на пару недель к своей дочери Мюриэл, которая работала няней у жившей за городом семьи. Тогда-то и выяснилось, что она никогда не покидала Челси, если не считать кратковременного отъезда, имевшего место в незапамятные годы ее юности. Тогда Элси всего-навсего рискнула провести уик-энд в Маргейте. Как ни удивительно, теперь она с нетерпением ожидала дня отъезда в Суссекс; когда этот день наступил, она попрощалась со всеми своими друзьями и отправилась в путь с таким видом, словно конечным пунктом ее поездки была Великая Китайская стена. Спустя три дня она вернулась.

— Я не смогла выдержать, — сказала она. — Это было ужасно! Мне следовало знать, что ничего хорошего не выйдет. Тишина, темнота… Просто ужасно, вот что я вам скажу. К тому же совы кричали, одна так прямо под окном моей спальни. Жуть! А еще там были летучие мыши. Можете представить, летучие мыши! Вот я и говорю моей дочке, Мюриэл, говорю я ей, знаешь, я сама стану летучей мышью, если скоренько не услышу шума своей старой доброй Кингс-роуд. Извини, но больше я и дня не вынесу. И поскакала домой…

Возвращаясь к комнате и кухне, пострадавшим от бомбежек, она в глубине своей давно очерствевшей души несомненно испытывала истинную радость. Элси была одной из многих тысяч таких же, как она, лондонцев. Когда я гляжу на парадный мундир какого-нибудь генерала, мне часто приходит мысль, что Элси вполне заслужила хотя бы одну из этих красивых орденских лент.