Лопе де Вега

Глава X ЛОПЕ И ДУХОВЕНСТВО. 1614 год

Входя в свой дом на Калье-де-Франкос, Лопе ощущал себя выброшенным на пустынный остров или заблудившимся в лабиринте, ибо верно говорят, что горе делает человека одиноким. Во второй раз в жизни он столкнулся со смертью, унесшей за несколько месяцев его сына и жену. Смерть вновь опустошила его семейный очаг, как опустошила его в 1595 году, в Альба-де-Тормес, когда ушли из жизни Изабелла де Урбина, его первая жена, и две их дочери. Но теперь ему был уже пятьдесят один год, он был уже далеко не молод и не мог ожидать, что эти печальные события минуют и жизнь вновь откроется перед ним. На него все более тягостное впечатление производило яростное соперничество собратьев по перу, ставшее для него ярким свидетельством человеческого тщеславия, и вскоре мысли об этом произвели в нем глубокие перемены.

Разумеется, Лопе не отказался от того, что он рассматривал как свои обязанности: он не забывал ни о действиях во благо общества, ни о публичных выступлениях, ни о своих официальных обязанностях. Так, он сопровождал короля и королевское семейство в Сеговию, Бургос и Лерму — там в честь короля устраивались грандиозные празднества. Со стороны Лопе это было проявлением силы воли и чувства ответственности, а не легкомыслия, на мысль о коем порой совсем некстати иногда наводят некоторые исследователи. Чувство ответственности заставило его также принять в свой дом двоих детей, рожденных от него Микаэлой де Лухан, Марселу и Лопито. Он не только исполнил свой долг, но и нашел лекарство от одиночества.

И однако при всем том в Лопе вызревала готовность к принятию серьезных решений. К подобным решениям человека обычно подталкивают угрызения совести и раскаяние, они вписывались в систему духовных исканий, в совокупность образцов поведения, связанных с переменами в образе жизни, и следует заметить, что такой процесс был очень распространен в ту эпоху. Достаточно явные признаки того, что в душе Лопе происходили такие перемены, уже проявились в его произведении, написанном на смерть Карлильоса. Вообще в его творчестве после этого события прекрасная элегия, которую мы уже упоминали, является ярким тому примером; мы видим Лопе, буквально раздавленного горем, мы видим, как он в конце концов представляет своего обожаемого сына в качестве дара Господу: «Сей нежный, сладкий плод моих чресел, с твоего благословения, о Боже, его я нижайше возлагаю на твой алтарь».

Теперь Лопе, чтобы вновь обрести утраченный свет, предлагал в дар Господу не только сына, но и саму свою жизнь. Был ли это для него момент истины? Впоследствии мы увидим, что выбор, который он готовился сделать, так явно, казалось бы, противоречивший его личности, на самом деле был для него поводом придать новую драматическую форму и своей жизни, и своему творчеству. И его жизнь, и его творчество станут воплощением сущности эпохи и искусства барокко, каковая полностью совпадала с сущностью его личности, ибо в них будут сталкиваться самые противоречивые силы, жизненные силы. Открыв для себя глубокий смысл слова «церковь», Лопе принял решение посвятить себя служению Господу. Вот так в апреле 1614 года, когда ему еще не было пятидесяти двух лет, вопреки всем ожиданиям этот человек, коего его склонности решительно влекли в сферу эмоций, а вернее, в сферу бурных страстей, пожелал быть рукоположенным в сан священника.

Этот неожиданный выбор открывает захватывающее поле для наблюдений, хотя все, что там происходило, довольно трудно понять. Сложная, противоречивая личность Лопе ставила в тупик не одного исследователя его творчества. Прежде всего многих поражают обряд, который Лопе избрал для посвящения в сан, и те вольности, которые он очень быстро стал позволять себе в отношении обязательств, что добровольно принял на себя, вступив в ряды духовенства. Но роль исследователя, разумеется, не сводится к тому, чтобы отворачивать лицо, дабы не видеть истины, как это долгое время происходило по отношению к этому периоду жизни Лопе. Его «приключение в лоне Церкви» вовсе не «смешивает карты», напротив, оно может способствовать лучшему пониманию его жизни.

Сложную историю вступления Лопе в ряды священнослужителей еще предстоит написать. Однако можно констатировать, что благодаря этому сенсационному решению, столь не сочетающемуся с образом поэта, с его темпераментом, основные черты его характера проявились в полной мере. В историческом и социальном контексте той эпохи не было ничего удивительного в том, что человек становился священником, но именно в свете этого поступка стала отчетливо видна драматическая печать, лежавшая на жизни Лопе и на его творчестве, которая определяла все его поступки и которой в еще большей мере были отмечены все поступки, проистекавшие из решения стать священником. В этой печати можно узнать ту нестираемую подпись, которую яркий темперамент Лопе оставлял на всем, к чему бы он ни прикасался. Чрезмерность во всем, лежавшая в основе его творческой плодовитости и жизненных «аппетитов», дала повод Сервантесу назвать его «Чудовищем Природы», именно чудовищем, а не чудом, и эта формула отражала мнение его современников, видевших в нем то чудо, то чудовище природы, в зависимости от того, какой смысл они придавали слову «monstruo», выбранному весьма своевременно. По стечению обстоятельств вполне логичное желание покаяться в грехах, которое могло бы выразиться в значимых поступках, привело его к принятию поразительного решения принять сан.

Не стоит заблуждаться, ничто кардинально в Лопе не изменилось, и он ни в малейшей мере не отказался от любовных приключений, которые будут и в дальнейшем иметь место, так что его любовная жизнь будет поддерживаться во всей полноте его пылкой телесной силой. В то время когда он был рукоположен в священники, он написал: «О Боже! Возможно ли жить без любви? Тот, кто рожден человеком, должен обязательно что-то любить!» Эти строки, невинно проскользнувшие в один из сонетов сборника, чье название можно перевести как «Священные рифмы» или как «Духовные стихи», строки, прошедшие незамеченными, вновь оживили тот экзистенциальный постулат существования, который был провозглашен им тридцать лет назад и который мы открыли для себя в тот момент его жизни, когда он, возвратившись с Азорских островов, окончательно сформировал свою творческую натуру. Полная формула этого постулата звучала так: «Жить — это любить, а любить — это писать». Эти два элемента своеобразного уравнения составляли и в 1614 году основной принцип существования Лопе, чья душа — сплав жизни и любви, любви и поэзии. Единственное, что изменилось, — это объект или предмет любви: не женщину он теперь будет любить и воспевать, а Бога. Именно об этом он заявил в «Священных рифмах», обращаясь к распятому Христу примерно в тех же выражениях, в которых обращался к Микаэле де Лухан, предмету его последней страстной любви:

Эту красоту возлюбленного Господа поэт воспевает подобно тому, как воспевал прелести своей дамы, — в выражениях, заставляющих вспоминать «Песнь песней»:

И эта новая любовь предписывает ему те же строгости и принуждает его к такой же неволе: «Я умираю от любви, и я не знал, я, человек, столь сведущий в земной любви, я не знал, что божественная любовь может столь беспощадно воспламенять души». Божественная любовь предстает как ипостась любви земной, мысли о которой неотступно преследуют поэта. Вполне уместно предположить, что эти пылкие порывы мистической любви в жизни Лопе являются всего лишь еще одним приключением, еще одним поворотным моментом в его бурной жизни. Эта горячность отныне попеременно будет затрагивать и любовь божественную, и любовь человеческую. Они, эти две любви, эти живые скрытые силы, прочно обосновались в нем. Мы увидим, как в зависимости от тех или иных обстоятельств эти силы будут сталкиваться, никогда взаимно друг друга не исключая и никогда не одерживая друг над другом окончательной победы.

Было бы неверно отрицать роль, которую могла сыграть мистическая любовь или любовь к мистике, волновавшая душу и разум Лопе в годы, предшествовавшие началу его служения церкви. Лопе всегда был человеком очень религиозным как в повседневной жизни, так и в том, что касалось возвышенной духовной тематики, постоянно питавшей его творчество. Достаточно вспомнить некоторые его ранние произведения: «Поэма о Святом Исидоре», «Вифлеемские пастухи», а также четыре «ауто сакраменталь», вошедшие в текст его романа «Странник в своем отечестве», носящие столь красноречивые названия, как «Путешествие души» или «Свадьба души»; среди многих его религиозных пьес следует особо отметить пьесу под названием «Варлаам и Иосафат», датируемую 1613 годом. Он и раньше постоянно публиковал поэтические сборники, посвященные вопросам религии и веры и отмеченные пылким лиризмом, такие как «Монологи», «Размышления влюбленной души, преданной Господу», предшествовавшие «Священным рифмам»; в эти сборники вошли стихотворения и поэмы, наиболее известные из всех, написанных Фениксом, в том числе и сонет, в котором он обращается к Христу:

Можно сделать вывод, что еще задолго до появления у него мыслей о сане священника Лопе уже проявлял мастерство в искусстве произнесения проповедей. Он уже тогда искал случая послушать знаменитых проповедников, и их таланты были даже способны заставить его покинуть столицу. Так, однажды он отправился в Толедо, чтобы послушать проповедь тамошнего архиепископа дона Бернардо де Сандоваль-и-Рохаса, Он был настолько очарован речью прелата, что на следующий день, дабы выказать тому свое почтение, переложил проповедь в стихотворную форму и отправил ее архиепископу в виде 146 одиннадцатисложных стихов, объединенных в терцеты.

Лопе не дожидался, когда разразится мистический кризис, чтобы активно вступить в религиозную жизнь. Он уже давно был приближенным к инквизиции, он также давно уже окунулся с головой в деятельность братств и конгрегаций, игравших важную роль в общественной жизни. Эти братства и конгрегации были тем местом, где перемешивались, соперничая друг с другом, интересы сообщества церковников и сообщества мирян. В Испании той эпохи братства и конгрегации представляли собой нечто вроде объединений людей очень набожных, принадлежащих к одному кругу и действующих заодно против превратностей человеческого существования.

Известно, что летом 1609 года Лопе вступил в Конгрегацию слуг Святого причастия, которая могла рассматриваться в качестве своеобразной прихожей, открывающей доступ к жизни церкви и церковников. Это братство людей набожных и благочестивых, довольно «молодое», то есть созданное недавно, обязывало своих членов к неким ограничениям и жертвам, в которых, кстати, не было ничего особенного для повседневной жизни любого правоверного христианина того времени: они должны были носить особую перевязь в качестве знака отличия, поститься и предаваться воздержанию в предписанные дни, ежедневно присутствовать на службах в храмах, постоянно посещать больницы и страждущих. Находившаяся со дня основания под покровительством короля Филиппа III и герцога Лерма, эта конгрегация отличалась от всех прочих торжественностью служб и различных ритуалов, связанных с отправлением культа. Особенной же роскошью и блеском, воистину несравненными, отличались процессии в праздник Тела Господня; по сему случаю возводились алтари, богато украшенные аллегорическими изображениями и надписями на религиозные темы, иногда сочиненными самим Лопе. В тот день актеры играли «ауто сакраменталь», представление коих сопровождались музыкой и фейерверками. Ночные бдения накануне Рождества тоже проводились в конгрегации с большой помпой и с проявлением художественного вкуса, и Лопе вносил в эти торжества свою лепту в виде уже упоминавшихся выше «вильянсикос», очень ценимых в народе коротких произведений, отличавшихся великой и в то же время простой набожностью, блестящие образцы коих он ранее дал в «Вифлеемских пастухах».

24 января 1610 года Лопе вступил в «Братство улицы Оливар», среди членов коего были такие известные писатели, как Сервантес, Салас де Барбадильо, Велес де Гевара, Кеведо; все они создали своеобразную традицию литературного сообщества, просуществовавшую долгое время и после ухода из жизни Лопе. Драматург Кальдерон тоже впоследствии стал членом этого братства. Благодаря тому, что членами братства были такие писатели, это объединение набожных людей еще и действовало как литературная академия, так что там писали и читали стихи под покровительством Господа. Год спустя Лопе стал членом еще одного братства, а именно Третьего ордена монашеского ордена святого Франциска, и сам факт вступления в это братство он почтил превосходным произведением, носившим весьма длинное название: «Речи Лопе де Вега, произнесенные по настоятельным просьбам братьев Третьего ордена Покаяния серафического (или ангельского) святого Франциска». В отличие от ордена слуг Святого причастия это братство характеризовалось решительным предпочтением простоты, каковая рекомендовалась как в жизни, так и в нравах. Главным призванием членов этого братства были любовь к ближнему, помощь бедным, короче говоря — милосердие и человеколюбие. Для Лопе, всегда отличавшегося милосердием, подобные качества не были чем-то особенным, к чему его следовало принуждать и обязывать. В Мадриде из уст в уста передавалось множество историй, подтверждавших его стремление к милосердию и состраданию. Рассказывали о том, как Лопе с великодушной, и даже с излишней щедростью раздавал деньги, одежду, вообще всякое имущество. Именно в большой степени этим самым милосердием, этой добродетельной щедростью такие литературоведы, как Гильермо де ла Торе и Диц Борк, объясняют тот факт, что образ жизни Лопе вел довольно скромный, несоразмерный с теми солидными доходами, что приносили его пьесы. Вот так в памяти народной рядом с образом веселого, буйного соблазнителя и удивительно плодовитого поэта сформировался и образ благородного Лопе, делавшего щедрые пожертвования. Точно так же рассказывали о том, как смиренно и скромно держался Лопе, когда участвовал в торжественных процессиях, одетый в простой плащ и благоговейно неся реликвии или мощи святого, которому был посвящен праздник. Участие в религиозных обрядах было для него делом столь естественным, что их духом, духом набожности и веры, пропитывалось его творчество. В переписке с герцогом Сесса он довольно часто прибегал к метафорам и сравнениям, затрагивавшим религиозную тематику, чтобы показать своему господину и покровителю, насколько привязанность и почтение, которые он испытывает к нему, близки к благоговению: «Если бы это зависело только от меня, то это вас я носил бы на вытянутых руках [во время шествий] как реликвию, ибо так я вас почитаю, даже если вы и не являетесь, по крайней мере сейчас, святым». При помощи таких эффектных стилистических хитростей, в которых было бы абсурдом искать какие-либо намерения совершить богохульство, Лопе любил объединять мирское и священное, как ему это нравилось делать во всех сферах его жизни.

Разумеется, строгое соблюдение правил поведения, а особенно правил этих братств и конгрегаций, никогда не было его «сильной стороной», ему случалось допускать множество вольностей по отношению к обязательствам, налагаемым ими; и однако же он не щадил сил для того, чтобы ревностно и преданно, с великой верой принимать участие в религиозных обрядах и празднествах, чрезвычайно популярных в народе; обрядов и празднеств было множество, они были частью повседневной жизни его квартала, а также жизни всего Мадрида. Так, он по своей воле и за свой счет воздвиг перед своим домом на улице Французов алтарь и под его величественными сводами с большой заботой установил серебряное распятие, окруженное красивыми канделябрами, позаимствованными у герцога; когда Лопе стал священником, он сам служил там обедню.

Итак, Лопе был пылким, искренним, ревностным католиком, и было бы нелепо в этом сомневаться лишь потому, что он страстно любил или совершал поступки, противоречившие его принадлежности к духовному сословию. Это истинная правда, и в своих стихах он исповедуется перед Господом в своих грехах и слабостях как человек, осознающий свою вину и испытывающий горькое раскаяние: «Мне стыдно, мой сладчайший Иисус, за то, что я оскорбил тебя, но было бы еще более постыдно не испытывать этого чувства стыда».

Смерть близких, последовавшая одна за другой, сильно подействовала на Лопе и привела к тому, что все мысли его сосредоточились на идее искупительного покаяния. Вот почему в то время, когда Лопе должен был принимать участие в празднествах, как делали все, кто сопровождал в Сеговию и в Лерму королевское семейство, в нем проснулось неудержимое желание пересмотреть свою жизнь. Он поведал герцогу о том, с каким нетерпением ждет того момента, когда сможет вернуться в столицу, чтобы осуществить свое намерение быть рукоположенным в сан священника.

Местом, где должны были пройти обряды посвящения, Лопе выбрал Толедо. Этот выбор был определен тем, что со многими священнослужителями города его связывали тесные узы дружбы. В особенности Лопе был дружен с архидиаконом кафедрального собора Толедо, а также с братом Альфонсо Мадридским, братом Франсиско де Осуной и с отцом Гранадой. Теперь, по прошествии времени, выбор Толедо представляется нам неким чудом, ниспосланным самим Провидением, так как если бы выбор был иным, мы бы практически ничего не знали о рукоположении Лопе. Оказавшись вдали от своего хозяина герцога Сесса, Лопе почувствовал себя обязанным держать его в курсе того, как проходит процесс его вступления в ряды духовенства, и этому обстоятельству мы сегодня обязаны наличием бесценной переписки, позволяющей проследить за тем, как Лопе шаг за шагом осуществлял свое намерение.

Итак, поэт прибыл в Толедо, имея при себе епископскую грамоту, разрешавшую получить рукоположение в другой епархии, то есть не в Мадриде. Он представился сначала дону Мельчору де Вера-и-Сорни, младшему епископу церкви-резиденции примаса Толедо, которого все называли епископом Троянским.

Процесс был тщательно и серьезно подготовлен. Обладая чинами в конгрегациях мирян, Лопе целиком отдал себя во власть епископа Троянского, даровавшего ему первый, самый младший сан духовенства, выбрив у него на макушке четыре пряди волос так, что на голове получился крест. Это был символический жест, которым он вводил Лопе в ряды духовенства. Отныне Лопе мог достичь и более высокого сана, и 15 марта 1614 года он стал подьячим, а уже 24 мая — дьяконом, о чем не замедлил сообщить герцогу, но на сей раз в его послании было больше раздражения, чем юмора. В качестве еще одного символического события он сообщает герцогу одну очень интересную деталь. Епископ Троянский, оказывается, довольно сурово отчитал Лопе за то, что он уклонился от исполнения последних предписаний синода, требовавших, чтобы рукополагаемый в сан священника сбрил усы. «Я вынужден был подчиниться не без глубокого сожаления, почти отчаяния, — пишет Лопе, — и я очень опасаюсь, что вы меня теперь не узнаете». Усы у Лопе отросли быстро, и больше никогда в жизни он с ними не расставался, как о том свидетельствуют все портреты, написанные после рукоположения, которыми мы располагаем.

В Толедо Лопе остановился в доме знаменитой актрисы Херонимы де Бургос, с которой его объединяли давние театральные связи, а также воспоминания о Микаэле де Лухан, ведь Херонима была ее близкой подругой. Известно, что некоторые исследователи жизни и творчества Лопе не расстаются с мыслью о том, что в 1608 году, после исчезновения своей любимой спутницы, Лопе какое-то время находил утешение у Херонимы. Правда, теперь не могло быть и речи о «любовных интермедиях», тем более что за прошедшее время Херонима, кажется, вышла замуж, но, следует признать, было и нечто довольно странное в поведении мужчины, который днем готовился быть рукоположенным в сан священника в кафедральном соборе Толедо, а вечером собирался вернуться в дом актрисы и окунуться в ту веселую и суматошную атмосферу, которая там царила. Херонима де Бургос была женщиной высокого роста, обладала скульптурными формами и очень живым темпераментом, она прилагала немало усилий, чтобы хорошо выглядеть, и старалась держаться с достоинством, дабы сохранить свое обаяние актрисы. У нее было красивое лицо с тонкими чертами, которое, по выражению самого Лопе, «слегка портил излишне широкий нос». Она принимала у себя в доме актеров, вообще людей, имевших отношение к театру, ей также наносили визиты и ее страстные поклонники, галантные кавалеры, щедро дававшие деньги на содержание дома, и Лопе, само собой разумеется, не пренебрегал этими благами. Во время пребывания в доме актрисы Лопе пользовался радушным приемом хозяйки, ее «почтительным участием», как о том самым невинным тоном он сообщает герцогу Сесса. Он рассказывает ему, как он, «усердно изучая правила служения обедни», по достоинству оценивал гостеприимство актрисы, чьи «ограниченные доходы, увы, не всегда достигают тех сумм, в коих мы нуждаемся». Вот то самое местоимение «мы», из-за которого на бумагу было пролито столько чернил и которое по-прежнему возмущает и шокирует некоторых специалистов. Однако Лопе, видимо, в данном случае упомянул о финансовых затруднениях своей гостеприимной хозяйки только для того, чтобы сообщить своему покровителю о собственных материальных затруднениях и попытаться напомнить тому о его долге перед своим секретарем. «Я осмеливаюсь умолять Вашу Светлость, — добавляет он, — прислать мне небольшое вспомоществование, тем более что я здесь сделал замечательное приобретение для моего алтаря, которое, не сомневаюсь, Вы, Ваша Светлость, рады будете увидеть в Мадриде». Действительно, было бы вполне логично, если бы Лопе взял на себя часть расходов на содержание дома, тем паче если вспомнить, что во время пребывания в Толедо он вызвал к себе свою дочь Марселу. Разумеется, духовенству, имевшему отношение к примасу Толедо, а также церковному органу, заинтересованному в соблюдении членами духовенства всех правил и установлений церкви, было вполне естественно проявлять явное беспокойство по поводу выбора рукополагаемым такого окружения. Лопе проявлял сдержанность и осторожность, ибо сознавал, что постоянно находится под наблюдением и от наблюдателей не укрылся ни факт его проживания в доме актрисы, ни факт посещения им других мест в Толедо. Лопе усердно наносил визиты деятелям местного театра, директорам трупп, таким как Пинедо, не прекращавшим настоятельно требовать от него все новых и новых пьес. Однако духовенство этим обеспокоено не было ни в малейшей степени и великодушно на все закрывало глаза.

Вот в таких условиях Лопе ожидал приближения того момента, когда его намерения в отношении Церкви осуществятся полностью и процесс станет необратим. Действительно, приближался миг, требовавший от него принесения некой жертвы: он должен был пройти испытание священным обрядом, в ходе коего ему предстояло дать обет целомудрия. Что он и сделал.

Теперь Лопе обладал правом служить различные службы, совершать таинства, причащать и проповедовать Евангелие. Ему не хватало только последнего: сана, который позволил бы ему служить обедню. И тогда он, сгорая от нетерпения, удвоил усилия и ходатайства, чтобы этого достичь. Он поделился с герцогом своим страстным желанием отслужить свою первую мессу — в Мадриде, в молельне в своем доме. Он даже точно определил дату, когда бы мечтал это сделать: в праздник Тела Господня, который обычно выпадал на четверг, следовавший после Троицына дня. Это желание, овладевшее его сердцем, казалось, было отчасти неосуществимым, имея в виду поставленный срок, но благодаря вмешательству магистра дона Антонио Гаэтано, архиепископа Капуанского, оно все же осуществилось.

Вернувшись в Мадрид 29 мая, Лопе в присутствии герцога Сесса и большого числа друзей, как из мирян, так и из духовенства, отслужил свою первую обедню в красивой церкви ордена босых кармелиток, где настоятелем был его духовник. Именно там он собственноручно освятил «тело и кровь Христовы». Мы не располагаем никакими свидетельствами относительно этой службы, во время которой Лопе, решительно повернувшись спиной к мирской жизни, окончательно решил посвятить себя служению Господу.

Как священник Лопе никогда не был «привязан» к одной определенной церкви. Но он ежедневно служил обедню в своей молельне, которая столь соответствовала порывам его души. Он молился там перед статуей святого Исидора, святого, которого он почитал более всех других. Он почти никогда не проводил публичных богослужений, за исключением некоторых особых дней, когда он отправлялся в церковь Сан-Себастьян или в монастырь ордена босых тринитариев на Калье-де-Кантарранас (сегодня эта улица носит имя Лопе де Вега), где его дочь Марсела была монахиней.

Один из современников подчеркивал, что у Лопе была совершенно особенная манера служить мессу, ибо делал он это с великой страстью; в момент наивысшего волнения его охватывала нервная дрожь, сопровождавшаяся слезами. Герцог Сесса, многократно бывший тому свидетелем, утверждал, что Лопе при чтении молитв в память Страстей Господних впадал в такой экстаз, что ему казалось, будто он пребывал в таком состоянии «целую вечность и испытывал терпение тех, кто самым искренним образом желал присоединиться к нему в его молитвах». В этом волнении находили свое выражение тот невероятный лиризм и та невероятная восторженность, что неотделимы от личности Лопе и от его творчества. Примерно такой же лирический трепет можно ощутить при чтении его мистической пасторали «Вифлеемские пастухи», посвященной его сыну Карлильосу, в которой младенец Иисус во всем простодушии и со всей искренностью воплощал восторженность и лиризм в самом чистом виде, и этот образ способен и сегодня растрогать самого светского, самого неверующего из читателей. Его творческая сила также помогла ему изобразить совершенно естественным образом целомудренную Сусанну, и это был поразительный переход к пылкой восторженности и пылкому лиризму, что были сродни Эросу, который соединил Амнона и Фамарь.

Но в глазах других Лопе отныне выступал как священник, как отец Лопе, обладавший всеми знаками его общественного статуса, и он всегда заявлял, что с уважением относится к этому статусу, и заставлял уважать его других. Отныне Лопе носил сутану, и стремление приспособиться к новым обязанностям принудило его во многом изменить свое поведение и свою повседневную жизнь. Он был вынужден, например, отказаться от ношения шпаги, и этот отказ порой приводил к нежелательным последствиям, потому что злоумышленники не всегда с почтением относились к духовному лицу.

В большинстве случаев хладнокровие и обаяние служили Лопе оружием и позволяли мирным путем одержать победу над неожиданным противником. Брат Франсиско Перальта и доктор Франсиско де Кинтана рассказывали об одной сцене, одновременно назидательной и забавной, которой они сами были свидетелями. Итак, однажды, когда Лопе был у кого-то из друзей, там внезапно появился страшно разгневанный человек и вызвал Лопе на дуэль. Лопе по причине принадлежности к духовенству, разумеется, не мог принять вызов. Тогда субъект, видя хладнокровие Лопе, впал в еще большую ярость, выхватил шпагу и заорал: «Выйдем!» Лопе, по-прежнему храня спокойствие, взял плащ и, надевая его, ответил: «Да, идем. Я пойду служить обедню, а вы — мне прислуживать».

Полностью осознавая свое новое положение, Лопе очень заботился о своем внешнем виде, о том, чтобы его одежда выглядела прилично, а вернее, элегантно. Именно это явствует из рассказа о его участии в официальном путешествии, которое он совершил в октябре — декабре в качестве капеллана герцога Сесса. На сей раз они отправились на границу с Францией, так как в Бидассоа проходили торжества в связи с двойной королевской свадьбой по доверенности, так как король Франции Людовик XIII сочетался браком с Анной Австрийской, старшей дочерью Филиппа III, а Изабелла из рода Бурбонов, сестра Людовика XIII, вступала в брак с принцем Астурийским, будущим королем Филиппом IV. По сему поводу Лопе сделал в послании к герцогу следующие уточнения: «Короткая сутана и плащ могут быть сшиты из простого черного шелка, достаточно будет сделать к ним подкладку из фланели; в таком виде я смогу без стеснения показаться в любом месте рядом с Вашей Светлостью. Следовало бы, чтобы Вы, Ваша Светлость, повелели доставить из Вашей домовой молельни две ризы и потир, а также все необходимое, чтобы я мог отслужить обедню с глубочайшим почтением и чтобы все высокопоставленные вельможи смогли убедиться в том, что даже в делах церковных Вас обслуживают с тщанием и благородством в соответствии с Вашим величием». Следует подметить одну деталь: впредь Лопе в своей переписке с герцогом никогда не будет упускать возможность завершить послание своей подписью, сопровождаемой чрезвычайно красноречивой формулой, такой как «капеллан и раб Вашей Светлости», или «священник и слуга Вашей Светлости», или «капеллан и создание Вашей Светлости».

Теперь уже в статусе священника Лопе появлялся на собраниях литературных кружков и объединений столицы, в деятельность которых продолжал вносить свою драгоценную лепту.

Одним из первых поводов его появления в этой среде было большое событие: причисление к лику блаженных Терезы Авильской, состоявшееся в октябре 1614 года. Лопе был назначен членом жюри, которое должно было вынести решение и провозгласить имя победителя поэтического состязания, проводившегося в дни торжеств. Литературный праздник состоялся 16 октября в церкви ордена босых кармелиток (Кармен Дескальсо), и Лопе открыл церемонию панегириком собственного сочинения, который он прочел, «столь умело сочетая серьезность темы и изящество стиля, применяя столь уместную манеру говорить и столь соответствующие случаю выражения, такую изысканность слога и такую плавность, легкость и доходчивость рассуждений, что наполнил умы и души присутствующих величайшим наслаждением».

Кроме деятельности на литературном поприще Лопе продолжал нести обязанности, исполнения коих требовали от него конгрегации и братства, членом которых он был, и некоторые другие; например, для Конгрегации Кабальеро де Грасия (Рыцарь Благодати) он организовал перед наступлением нового, 1615 года ночные бдения, сопровождавшиеся чтением стихов, музыкой и танцами. Он призвал себе в помощь директора театра Алонсо де Рикельме, который и занялся оформлением зрелища. Это сотрудничество служит вполне достаточным подтверждением тому, что Лопе после рукоположения не порвал связи с театром. Напротив, похоже, он никогда прежде не писал столько для сцены. В то время как раз вышел четвертый том его комедий, посвященный герцогу Сесса, в котором была опубликована одна из самых известных его пьес — «Периваньес и командор Оканьи». В третьем акте этой пьесы есть очень любопытный диалог главного героя, давшего название пьесе, и некоего Белардо; следует учитывать, что Белардо — это поэтический псевдоним самого Лопе. Так вот, сей Белардо поверял Периваньесу свои мысли, возникшие у него при виде трех очаровательных женщин на балконе.

Белардо. Увидев их, я ощутил, что вдруг помолодел. К несчастью, я не создан для них, а они уже не для меня.

Периваньес. Вы находите себя столь старым, Белардо?

Белардо. Нет, но вкус к этому у меня уже исчез.

Периваньес. Ну, должно же было что-то от него остаться под вашим серым одеянием.

Белардо. Черт побери, капитан, было время, когда я при любой погоде вкушал удовольствие, как только им меня одаривали. Но вот уж год, как выпало столько снегу, что я увидел, как внезапно поседел, и принял решение укрыться в лоне Церкви.

На первый взгляд этот диалог наводит на мысль о том, что ситуация полностью совпадает с положением дел самого Лопе, но было бы слишком просто воспринимать все буквально. Можно сделать лишь один вывод: о совместимости духовного звания и создания пьес для театра.

Совершенно очевидно, что после принятия сана Лопе мог в полнейшем спокойствии заниматься драматургией. Огромный интерес публики к его пьесам служил для Лопе отличной защитой от происков цензуры и от некоторых действий церковных властей, имевших целью наложить запрет на его театральную деятельность. После рукоположения Лопе написал свои самые яркие и галантные комедии, такие как «Ароматы Мадрида», «Поклонник Мембрильи», «Две звезды» и другие. Из его переписки с герцогом становится ясно, насколько глубоко он был вовлечен в жизнь корралей. Там говорится о его спорах и даже перебранках с недоброжелателями, в качестве коих порой выступали и директора трупп, как, например, некий Санчес (без сомнения, то был Эрнан Санчес де Варгас, про которого Лопе писал герцогу: «Санчес доставил мне множество неприятностей, в то время как у Рикельме я находил лишь повод для радости из-за его добрых дел. Однако выбор да будет сделан Вами, Ваша Светлость, Вы изберете того, кто покажется Вам более уместной фигурой, а уж я склоню в ту сторону моих муз, правда, не всегда легко и удобно совершать насилие над их вкусами, ведь они женщины в конце-то концов»). Ему даже доводилось участвовать в работе над постановками. Так, 3 ноября 1614 года, всего полгода спустя после того, как он отслужил свою первую обедню, Лопе ради удачной постановки своей пьесы «Цена красоты» приложил значительные усилия и много занимался сценографией.

Лопе, сочетая таким образом деятельность поэта со статусом духовного лица, по сути не представлял собой какого-то исключения для Испании того времени. Такими же «поэтами от духовенства» были и Тирсо де Молина, монах ордена мерседариев, и великий Кальдерон де Ла Барка, который после довольно бурной молодости, когда он даже находился под подозрением в соучастии в преступлении, стал, как и Лопе, священником в возрасте пятидесяти двух лет. И совершенно очевидно, что их драматургия была далеко не только назидательной, проповедующей праведную жизнь ради спасения души. Лопе, примеру коего последовали и другие драматурги, показал в своих пьесах, что в его героях, созданных по образу и подобию живых людей, не всегда можно провести четкую границу между духовным и телесным, между Эросом небесным и Эросом земным. Кстати, одной из особенностей испанской литературы периода золотого века было то, что многие назидательные и благочестивые произведения как бы списывались, правда, с внесением многочисленных изменений, с произведений светских, и такие истории назывались «священными» или «божественными».

Надо помнить, что в Испании священник мог участвовать в публичных увеселениях, не боясь вызвать чье-либо возмущение. Конечно, долгое время существовало представление, что испанский священник того времени должен быть мрачным, строгим и суровым. Надо осознавать, что во все времена довольно большая дистанция отделяет святошу от человека действительно набожного.

Было бы неуместно подозревать Лопе в неискренности его намерения стать священником из-за того, что он упорно продолжал творить для театра. Вполне вероятно, что в том, что у Лопе возникло ощущение, будто служение Церкви — его призвание, в большей мере сказались волнения и страсти, чем ясная воля, а также религиозное воспитание и образование, близкие к народной традиции, а не к трансцендентальной культуре. Выбор Лопе дальнейшего пребывания в лоне Церкви был предопределен тем простым католицизмом, что бытовал в Испании, — веселым и снисходительным к плотским грехам, воспринимавшимся как слабость, а не как преступление. И тот факт, что Лопе, несмотря на то, какой образ жизни он вел прежде, все же смог найти епископа, согласившегося его рукоположить, к тому же не какого-нибудь, а из кафедрального собора одного из крупных городов, из окружения примаса, достаточное тому подтверждение. В то время католицизм в Испании как бы подпитывался мощным «народным соком», способным привнести в религию свою мораль и свое видение мира. Лопе, совершенно очевидно, именно оттуда почерпнул значительную часть своих этических представлений, потому что доверял той среде, в которой жил. Лопе, в каком-то смысле приняв дух окружающей среды и не отрекшись от него и после рукоположения, практически опустил священнический сан, который обычно основывается на высшей этике, до уровня обыденной морали, присущей той среде, с которой он никогда не хотел порывать.

Никто не подумал запретить Лопе разрабатывать его театральную жилу, чему не переставали удивляться приверженцы устаревшей стерильной критики, забывая о том, что идеи, на которые они полагались, являлись полной противоположностью тому моральному климату, в котором находился драматург в момент его вступления в ряды священнослужителей, а также были антиподами того «общительного и общедоступного союза» мирского и духовного, который и помог ему сделать свой выбор. Кстати, если мы хотим «ухватить» самую суть духа той эпохи, то следует оставить попытки решительно отделять светское от духовного и пересмотреть критерии, которые в наших глазах отделяют грех от того, что таковым не является. Примерно по тем же причинам не следует делать то, что на протяжении двух столетий делала непреклонная, непримиримая, мелочная критика, а именно — подпитывала идею, что Лопе добивался сана священника с заранее обдуманным намерением не соблюдать налагаемых этим саном обязательств и с единственной целью получать доходы и бенефиции. Итак, выходит, Лопе, жадный до денег, корыстный и расчетливый, стал священником для того, чтобы разбогатеть?

Действительно, в XVII веке статус служителя церкви мог стать «королевской дорогой» для достижения высоких постов в органах управления королевства. Это стало столь явным, что некоторые советники Филиппа IV проявили обеспокоенность по поводу повального увлечения карьерой священнослужителя, что охватило самых лучших, самых блестящих молодых людей. Вообще-то слава Лопе и его величайшие познания, его высокая образованность, несмотря на отсутствие у него дворянского титула, могли позволить ему претендовать на довольно высокое положение в церковной иерархии, но он стал священником, простым священником.

Разумеется, Лопе не пренебрегал своими новыми обязанностями и не уклонялся от них. Но действительно ли он добивался, чтобы на него возложили множество обязанностей? Действительно ли он стремился к исполнению долга священника во всей его полноте? В те времена простой бакалавр, избравший карьеру в лоне Церкви, мог без труда добиться, чтобы ему было поручено «обслуживание» до двенадцати мест, приносящих бенефиции; так вот, Лопе, якобы «закованный в латы честолюбия», смог получить всего лишь восемь таких мест, и то только три из них приносили хоть какие-то доходы. Он, вознесенный народом на уровень божества, смог получить в качестве награды за труды всего лишь три незначительных бенефиция, как должность капеллана в Сан-Секундо-де-Авила, доход от городка Алькоба из Кордовской епархии (или из диоцеза Кордовы) и доход от архиепископства в Компостеле, причем сим последним он был обязан милости самого короля. Правда, за последние три года своей жизни он не получил оттуда ни одного мараведи. Знаком его признания в лоне Церкви, его самым высоким званием, исключительно почетным, он тоже был обязан своему литературному гению. Лично папа римский Урбан VIII, которому была посвящена поэма «Трагический венец» о злосчастной судьбе и мученической смерти Марии Стюарт, пожаловал ему в 1630 году звание доктора богословия при «Ученой коллегии» в Риме, а также вручил орден Святого Иоанна Иерусалимского. Теперь Лопе на законных основаниях имел право именоваться «кабальеро», но, увы, это не приносило никаких доходов. Тот, кто заподозрит, что корысть и расчет подтолкнули Лопе к такому выбору жизненного пути, вынужден будет признать, что факты свидетельствуют об обратном, причем очень ярко. Получилось так, что, видимо, его статус священника, вместо того чтобы принести ему какое-то вспомоществование, напротив, едва не подверг большой опасности единственный источник его доходов, а именно возможность занимать должность секретаря при герцоге Сесса.

Неожиданно именно отношения с герцогом Сесса принесли Лопе первые тревоги, первые признаки противоречий, поколебавших его душу и совесть. Некоторые письма, датируемые июнем 1614 года, то есть написанные всего несколько недель спустя после его рукоположения, свидетельствуют о том, что у него возникли значительные трудности. Лопе сообщает герцогу, что ежедневно испытывает давление со стороны своего духовника, клеймящего позором его сомнительную службу секретаря: «И так как я ежедневно должен исповедоваться и признавать, что я принимаю участие в написании этих бумаг, мне отказывают в отпущении грехов. До тех пор, пока я не приму решения отказаться от их составления, я буду пребывать в состоянии смертного греха, уверяют меня».

Что же это были за бумаги, факт существования которых он не мог скрыть от своего духовника и которые ежедневно вводили его как священника в грех? Речь о письмах, при помощи которых Лопе участвовал в любовной жизни своего господина и его галантных похождениях с замужними дамами. Герцог превосходно умел пользоваться талантами своего секретаря, и прежде всего его умением писать. Короче говоря, Лопе писал, а герцог подписывал. Лопе умел найти верные выражения, позволявшие не задеть стыдливость дамы, сочинял сонеты, рассыпал комплименты и находил убедительные аргументы, способные сломить сопротивление очередной жертвы соблазнителя и смягчить ее сердце. Многочисленные свидетельства, рассыпанные на страницах этих писем, показывают, насколько Лопе был вовлечен в интимную жизнь своего галантного господина и сколь велико было его сообщничество в этих эротических похождениях. Чтобы доставить герцогу удовольствие или просто подчиняясь ему, поэт действительно зашел очень далеко в своем посредничестве; будучи доверенным лицом герцога, его наперсником, посвященным во все его тайны, он знал о том, сколь успешно обстоят дела герцога при покорении той или иной дамы, а потому, как опытный стратег в сфере чувств, давал герцогу советы, исправлял ошибки, сглаживал неловкости, успокаивал тревоги, следовал за ним по пятам в его самых фантастических затеях и капризах, порой весьма малопочтенных.

Если Лопе на исповеди рассказывал своему духовнику все, то невозможно требовать от духовника, в обязанность коего входило бдить за чистотой помыслов и незапятнанностью совести недавно рукоположенного священника, хотя бы и друга, чтобы он одобрил подобные занятия или хотя бы согласился закрыть на них глаза. Разумеется, было нечто весьма недостойное в том, что священник, служащий мессу по утрам, затем отдавал свое перо на службу противозаконных, грешных любовных связей и вмешивался, пусть даже в качестве посредника, в чрезвычайно безнравственные приключения.

В первое время Лопе искренне пытался уклониться от этой обязанности, позорившей его и тревожившей его совесть. Он старался уклониться от настойчивых просьб герцога, прибегая ко всяческим уловкам. Выказывая всевозможные знаки почтения, Лопе убеждал герцога, что отныне тот сам лучше, чем кто-либо другой, может вести свои любовные дела: «Если я могу найти нечто утешительное в том, что теперь невозможно, чтобы я удовлетворял Вас, Ваша Светлость, так это то, что Ваша Светлость пишет послания в столь редкостной манере, что я не знаю никого, кто мог бы с Вами сравниться. Вы превосходите меня в умении писать точно так же, как Вы превосходите меня по рождению, Вы, сын столь высокородных родителей. И так как речь идет о неопровержимой истине, а вовсе не о каком-то надуманном предлоге или отговорке с моей стороны, я умоляю Вас взять на себя сей труд, чтобы я мог предстать перед алтарем без того, чтобы быть вынужденным ежедневно просить о прощении человека, призванного судить о моих ошибках». Затем последовали другие письма, в которых Лопе без устали повторял свои просьбы, которые становились все более и более настойчивыми: «Ваша Светлость обладает ясным рассудком и благородным сердцем и знает, что должен сделать для меня […]. Я опять молю Вас, во имя крови, пролитой Иисусом на кресте, на котором он был распят, не просить меня сделать то, что могло бы его оскорбить. С Вашей стороны было слишком сурово требовать, чтобы я подчинялся моему вкусу, когда я мечтаю только о том, чтобы повиноваться Господу».

Совесть Лопе испытывала тем большие угрызения, что некоторые приключения, в которых его перо активно поучаствовало, практически привели к тому, что брачный союз герцога был разрушен. В одном из писем Лопе уточняет: «Я очень удивлен, узнав, что Вы считаете, будто я дурно Вам служу, хотя в этом деле с первого дня я, в ущерб спасению моей души, занимался деятельностью, которая сейчас привела к тому, что Вы стали подумывать о том, чтобы покинуть Ваш дом. Я не хочу принимать участие в этом деле, и хочу служить Вам только в том, что дозволено законом. Я никогда Вам не лгал, и я часто говорил Вам о причинах не моих сомнений и терзаний, а о причинах моих грехов, не позволяющих мне сейчас обрести милость Божью; сейчас это все, чего я желаю». Герцог, видя, что вроде бы нет никаких доводов, которые могли бы сейчас заставить его секретаря изменить свое решение, казалось, наконец поддался на уговоры Лопе, по крайней мере на время. Отказ Лопе оказывать герцогу особые услуги не изменил хорошего к нему отношения, напротив, герцог удвоил проявление знаков своего доверия, осыпая Лопе все новыми милостями, вроде бенефиция, получаемого от городка Алькоба в провинции Кордова.

Все желания Лопе, казалось, устремлялись в одном направлении. Так, осенью 1614 года он посвятил свой новый сборник «Священные рифмы» (или «Духовные стихи») своему духовнику брату Мартину де Сан-Сирило. Сонеты и другие стихи из этого сборника свидетельствуют о том, что автор жаждет посвятить себя исключительно любви к Господу, единственному, кто способен удовлетворить столь мощную жажду любви.

Лопе с восторженным вдохновением и пылким смирением предался исполнению своих обязанностей священника. Уже в пять часов утра он служил мессу, а в течение всего дня регулярно какое-то время посвящал чтению требника. Время, посвященное творчеству, тоже постоянно прерывалось для исполнения долга набожности: он посвящал два-три часа ежедневно посещениям бедных и больных и никогда не упускал возможности посетить храм Богоматери Аточской. Он постился три дня в неделю и занимался самобичеванием по пятницам, причем делал это с таким усердием, что забрызгивал кровью стены своей комнаты. И даже когда небесам более не удастся удерживать его от зова его земных страстей, Лопе никогда не откажется от этих простых обрядов, изначально связанных с идеей сана священника.

На протяжении двух лет эта всепроникающая возвышенная любовь, сопровождавшаяся моральными муками, доминировала в душе Лопе постоянно, не утрачивая своей силы. Как мы видим, его вступление в лоно Церкви, его принятие сана представало в метафизическом смысле как некое приключение отдельной личности в сфере духа, как некий путь, который Лопе преодолевал в одиночку. В практическом отсутствии обязанностей, возлагаемых на обычного священника, Лопе мог сделать свое служение лишь своей личной целью, смыслом своей жизни. Не имея других норм поведения, которые ему подсказывал инстинкт верующего человека, без внешнего принуждения мог ли он избежать сильнейшего воздействия своих склонностей, мог ли он долго уклоняться от своих собственных законов? Столь искреннее призвание, основанное на сентиментальных порывах, что возникло у Лопе, поневоле неизбежно подчинялось его чувственности и его переменчивому нраву. Призвание, обусловленное глубоко личными причинами, снизошедшее на человека как некое избавление души и призывающее ей на помощь Господа, не было ли оно заранее осуждено на непрочность? В среде, где искренняя и трогательная набожность сочеталась с ограниченным представлением об ответственности, лежащей на лице духовном, такой пылкий человек, как Лопе, мог с большим трудом избежать подводных камней и ловушек.

Службы, хотя и отправляемые искренне и с большой серьезностью, разумеется, не поглощали бьющей через край энергии этого человека. Быть может, он находил определенную разрядку в творчестве? Конечно, но безумная лихорадка сознания, в особенности при написании пьес, быть может, сама в свой черед подпитывала в нем силу его чувств и вызывала потребность в том головокружительном приливе энергии, в котором творчество и чувство были неразрывны. Комедия утверждалась под его пером как пространство, где совершались подвиги и проявлялись достоинства и добродетели человеческой души, но где в то же время находилось место и веселью народных празднеств, и превратностям любви. Эта близость к театру, а вернее, практически полная идентичность Лопе с театральной средой, потому что Лопе был ее плотью от плоти, способствовала двойственности его поведения. Комедии, хотим мы этого или нет, заставляли его жить полной жизнью в миру.

Вот в такой обстановке произошло событие, которое даже по тем временам стало сенсацией и героем которого был Лопе, но на самом деле это событие было всего лишь интермедией, предвестницей большого приключения в его жизни, его последнего сильного чувства. В начале лета 1616 года, после почти трех лет, проведенных в размышлениях, Лопе устремился в путь, причем цель этого путешествия была воистину загадочна. Можно было увидеть, как ранним утром 16 июня он сел в карету дворянина-каталонца, направлявшегося в Валенсию. Он едва успел известить о своем отъезде герцога и сообщить ему в послании, написанном явно наспех, следующее: «Трижды я приходил к Вашей Светлости, чтобы поцеловать Вам ноги и получить от Вас благословение. Я действительно должен отправиться в Валенсию, где меня ждет мой сын, монах ордена босых кармелитов, и я вернусь в кратчайший срок».

Неровные, торопливые строки этого письма явно свидетельствуют о том состоянии возбуждения и волнения, в котором пребывал Лопе в момент отъезда. Причина, указанная им, показалась герцогу подозрительной, точно так же как показалась она малоубедительной и всем, кто был поставлен им в известность позднее. Каким образом наличие сына, о котором прежде ничего не было известно, могло стать поводом для столь решительных и поспешных действий? Как бы там ни было, но этим поводом для поездки Лопе известил нас о существовании у него незаконнорожденного сына, появившегося на свет в Валенсии пятнадцать лет назад. Таким образом, это был еще один трофей, добытый Лопе во время подвигов на любовном поприще. Надо признать, что список и подвигов, и трофеев был и так весьма обширен. Совершил Лопе свой «подвиг» в тот год, когда женился на Хуане де Гуардо, во время его пребывания в Валенсии летом 1599 года с маркизом Саррия, которому он тогда служил, в качестве «летописца» бракосочетания молодого Филиппа III и Маргариты Австрийской.

Этого сына Лопе звали Фернандо Пельисер. Став монахом ордена францисканцев, он принял имя брата Висенте. Ради него Лопе отсутствовал в Мадриде почти два месяца, но однако же не привез его в столицу, как планировал. Во время своего отсутствия он не оставлял герцога без известий. Благодаря его письмам и мы располагаем некоторыми сведениями об этом странном эпизоде его жизни. Прежде всего мы узнаем, что после двенадцати дней трудного пути по изнуряющей жаре Лопе тяжело заболел. На протяжении семнадцати дней он страдал от жесточайшей лихорадки, от которой смог с большим трудом оправиться только к 21 июля. К счастью, пережить это испытание ему помог некий Себастьян Хайме, который не пожалел для него своих забот, и в благодарность за это Лопе посвятил ему одну из своих пьес — «Сокол Федерико». Едва придя в себя после болезни, Лопе нанес визит графу Лемосу, своему бывшему покровителю и меценату, который тогда вернулся из Неаполя и принял его во дворце вице-короля. Вот в каких выражениях Лопе поведал о произошедшем герцогу Сесса на следующий день: «Вы, Ваша Светлость, едва не потеряли одного из Ваших самых усердных слуг […] На протяжении семнадцати дней я был прикован к постели столь сильной лихорадкой, что было подумал, будто подошел к финалу моей жизни. Мне удалось кое-как добраться до дворца, чтобы повидать графа, который был глубоко опечален, увидев, сколь я слаб. Действительно, я до такой степени переменился, что сам себя не узнаю. Граф оказал мне множество милостей, в том числе разрешил мне на людях сидеть рядом с ним. Я уеду, как только мои силы позволят мне перенести дорогу и мула». Герцог, который не был убежден тем аргументом, что Лопе вынудил пуститься в путь отцовский долг, на сей раз испытал уколы ревности и заподозрил, что именно встреча с графом Лемосом была истинной целью путешествия Лопе. Герцогу пришло в голову, что граф вознамерился вернуть себе своего бывшего секретаря. Действительно, именно это мы можем прочитать между строк торопливо написанного ответа, при помощи коего Лопе старался успокоить своего покровителя. Лопе, ведать не ведавший, что их предстоящая встреча будет одной из последних, признавался в выражениях, едва маскировавших истину, что его желание свидеться с графом Лемосом было всего лишь способом спрятать настоящее «безумие». Но что это было за безумие?

Сводя воедино все намеки и ссылки Лопе, мы приходим к выводу, что кроме самого графа Лопе испытывал интерес… к багажу графа! Разумеется, тот тогда прибыл из Неаполя, но остановился в Барселоне и взял с собой театральную труппу. Речь идет об артистах труппы Херонимо Санчеса, украсивших его путешествие несколькими представлениями. Среди них находилась знаменитая актриса с не слишком лестным прозвищем «Безумная», которая, хотя Лопе и пытался справиться с собой, сейчас привлекала все его внимание и была средоточием всех его ожиданий.

«„Безумная“ приехала с Санчесом, — пишет он, — и со всей труппой из Барселоны. На земле и на суше они играли пьесы из их репертуара, причем некоторые из них очень способствуют росту моей славы. „Безумная“, пришедшая меня повидать, поручила мне сообщить Вам, что у Вашей Светлости есть здесь рабыня. Я исполняю ее просьбу, умоляя поверить мне, когда я заявляю Вам, что она не была причиной моего путешествия. Я уже месяц здесь, тогда как она находилась в Барселоне». Что это, благая ложь? Без сомнения. Как бы там ни было, женщина вновь проникла в жизнь Лопе, увлекая его в путешествие по дорогам, что на сей раз едва не стоило ему жизни. Кстати, как уверяли некоторые, эту актрису незадолго до того видели с Марселой, дочерью Лопе, на одном из праздников. Обе они стояли у окна, снятого ради такого случая, и смотрели, как мимо них проходил с процессией Феникс в расшитой золотом ризе, неся святую реликвию.

Это было как раз то время, когда Лопе без устали повторял всем и каждому, кто только соглашался его выслушать, что «нет ничего выше победы, чем та, что человек одерживает над самим собой, но в то же время ничто и не доставляет таких мук». Эта сентенция свидетельствует о том, что он вел борьбу с самим собой, а также и со своей репутацией. Из некоторых свидетельств нам известно, что Лопе, первое время весьма забавлявшийся теми шуточками, что ежедневно отпускали по поводу его столь непривычного целомудрия проститутки с его улицы, затем был вынужден всячески сдерживать себя. Он все более и более походил на человека, загнанного в ловушку поддразниваниями, сыпавшимися на него со всех сторон, в том числе и из уст его господина, раздраженного его моральными терзаниями. Заподозрить, что Лопе пребывал именно в таком состоянии, позволяет отрывок из письма, адресованного герцогу: «Если с момента принятия сана мне было бы дано бесстыдным образом познать женщину, да будет тогда угодно Господу, тому Господу, частицу тела коего я, недостойный, ежедневно беру в руки, лишить меня жизни раньше, чем это письмо дойдет до Вас». Это отрицание, без сомнения, искреннее в тот момент, когда Лопе его делал, кажется, вполне вписывается в его состояние постоянного беспокойства, ибо все, что имело касательство к женскому полу, тревожило его, повергало в панику. Он писал герцогу: «Вооружились ли Вы святыми реликвиями, прежде чем начали сей разговор, защитили ли Вы себя? Не воспользовалась ли она Вашей беззащитностью, когда Вы на нее взглянули, не пробормотала ли она несколько слов, едва растворив уста? Ведь Вам известно, что именно так они действуют, чтобы околдовать». Мысли о «женском мире» неотступно преследовали Лопе, становясь навязчивой идеей и выводя из себя. Быть может, он возомнил, что «Безумная» околдовала его во время обычных встреч с людьми театра? Однако, похоже, одних прелестей молодой актрисы было достаточно, чтобы покончить с самыми твердыми решениями Лопе, которому уже не удавалось справиться со своими пылкими страстями, слишком долго сдерживаемыми.

Прозвище «Безумная», бывшее несомненным определением грубости, резкости и неуправляемости нрава его обладательницы, указывало, в чем сегодня сходятся все исследователи, на знаменитую актрису Лусию де Сальседо, чей портрет написал Салас де Барбадильо. Эта женщина, обладавшая невероятно пылким темпераментом, прославилась естественностью своей игры на сцене и пикантным, соблазнительным, сладострастным характером своих танцев. «Одна только кожа ее лица источала столько же любовного яда, сколько весь блеск красоты ее тела. Ее глаза, чья голубизна соперничала с голубизной небес, смотрели вызывающе. Рот, чуть крупноватый, казалось, специально был создан таковым, чтобы все могли по достоинству оценить великолепные зубы, и было бы преступлением приговорить эти уста оставаться сомкнутыми». Она была дочерью и внучкой директоров театров и вышла замуж за актера, как это и полагалось, чтобы стать актрисой, за некоего Херонимо де Угарте, преждевременно скончавшегося в Кастилии, где она и получила свое прозвище вскоре после того, как овдовела. В период между 1607 и 1610 годами она служила в труппе прославленного Алонсо де Рикельме, но в январе рокового 1616 года исполнила роль Сесилии на премьере комедии Лопе под названием «Посев в добрую почву». Представление было дано труппой Эрнана Санчеса и происходило в присутствии автора. Поддался ли Лопе ее очарованию в тот день? Сегодня ничто не позволяет нам это узнать. Вполне возможно, именно эта встреча подвигла его на путешествие в Валенсию и породила множество слухов. Однако вместо того чтобы пытаться восстановить обстоятельства приключения, о котором нам достоверно ничего не известно, лучше рассматривать это происшествие как некий перелом в более или менее упорядоченной жизни Лопе. Тем более что внезапная болезнь, вероятно, спутала все планы этого галантного приключения, задуманного наспех, и развеяла все пылкие мечты. Без сомнения, по причине такой неудачи отношения с «Безумной» окончились в Валенсии, несмотря на то, что циничная актриса попыталась всячески унизить Лопе в разговорах и пересудах, чтобы очернить тот образ поэта, который Лопе так старался создать и поддерживать в умах и душах других, а может, и в своей собственной.

Этот эпизод, до недавнего времени вызывавший возмущение и порицание исследователей, возможно, по стечению обстоятельств был всего лишь «грехом намерений». А если среди соотечественников Лопе и ходили какие-то слухи, как утверждали некоторые, они были очень ограниченны и не поколебали репутации Лопе-священника, ибо после его возвращения из Валенсии его наградили почетным званием, очень высоко ценившимся в то время, а именно званием сборщика налогов Апостольской палаты.

Итак, лучше придерживаться мысли, что вся эта недолгая любовная история способствовала нарушению его душевного равновесия, неустойчивого, хрупкого равновесия, которое он создал между своей жизнью священнослужителя и своей чувственной жизнью; эти две его жизни отныне вступили в конфликт, и в этом конфликте постоянно будут сталкиваться антагонистические силы. В его жизни, как на сцене, будет разворачиваться новое любовное приключение, великое и неизбежное, имеющее множество документальных подтверждений своей истинности. Именно в ходе этого приключения проступят черты человека, ведущего титаническую внутреннюю борьбу, которая, как нам кажется, была совершенно необходима для его творчества. Мы не думаем, что следовало бы придерживаться мысли, как это делали многие, что Лопе стал жертвой своих страстей, но при этом не отвечал за себя, за свои поступки; многие полагают, что свою роль сыграл его гений, ибо сам его талант был ставкой в этой игре, и Лопе добровольно, но неосознанно ввел драматический элемент в свою жизнь священнослужителя, потому что он был необходим для поддержания его созидательной способности. Для него «писать — это любить», но любить драматически, быть может, такой была окончательная формула его существования. Вот такой неопровержимый ответ можно было бы дать на вопрос, который недавно наивно задавал себе один критик: «Как один и тот же человек мог на протяжении одной жизни одновременно заниматься литературным творчеством, воистину гигантским, и столь постоянно совершать эротические подвиги?» Действительно, одно было неосуществимо без другого, ибо две силы постоянно друг друга подпитывали. Эротическая энергия Лопе питала его творчество точно так же, как его плодотворная творческая сила определяла его эротическое влечение; главным же было творчество, призвание быть автором, которое он так же не выбирал, как и любовь.