Лопе де Вега

Глава XV ЛОПЕ У ВРАТ СМЕРТИ

По словам Хуана Переса де Монтальвана, первые признаки того, что Лопе угасает, появились 6 августа 1635 года. Это был праздник Преображения Господня, когда христиане прославляют Христа, представшего после воскрешения перед учениками на горе Фавор. В тот день отец его молодого ученика, знаменитый мадридский книготорговец, пригласил Лопе отобедать с ним и с одним из общих друзей. После трапезы завязалась беседа, Лопе блистал красноречием, но вдруг почувствовал сильное недомогание. Когда он вновь смог заговорить, то пожаловался, что «внезапно ощутил такую боль, будто грудь его не могла более удерживать внутри сердце». По его словам, боль была столь сильной, что он даже обратился к Господу с мольбой дать ему умереть, дабы избавить от нее.

Молодой Монтальван, всегда восхищавшийся отличным физическим состоянием своего семидесятитрехлетнего учителя (следует помнить, что средняя продолжительность жизни тогда составляла тридцать пять лет), сказал Лопе: «Умирать вы и не думайте. Господь не станет вас слушать, напротив, он сделает так, что вы проживете еще лет двадцать, пребывая в столь же превосходном состоянии, в коем пребываете сейчас». Лопе немного успокоился и мягко ответил, что отдает себя в руки Господа и надеется, что он выведет его из состояния внезапно охватившей его слабости.

Но не прошло и трех недель, как приступ повторился. Это произошло в пятницу, 24 августа, в День святого Варфоломея. Как обычно, Лопе встал на рассвете, прочел утреннюю молитву, отслужил мессу в молельне. Затем вернулся к себе в комнату, чтобы заняться самобичеванием, как всегда делал по пятницам в память о Страстях Господних. Но, быть может, в тот день он совершал обряд с большим пылом, чем обычно, ибо все стены его комнаты были забрызганы кровью, которой пропиталась и надетая на его тело власяница. Завершив обряд, Лопе вышел в сад, чтобы взглянуть на цветы и полить их. В таких мелких заботах, незначительных, но успокаивающих, прошло утро. Затем Лопе заперся в рабочем кабинете среди картин и книг.

Быть может, он в последний раз приложил руку к сочинению из двухсот восьмидесяти строф, которое назвал «Золотым веком», или к сонету, посвященному смерти дворянина-португальца, что нашли на его столе? Оба произведения были опубликованы после смерти Лопе его дочерью Фелисианой.

В середине дня он вдруг почувствовал страшный озноб, несмотря на летнюю жару. Ощущая недомогание, он все же съел скромный обед и отправился, как и планировал, в Колледж Шотландцев. Он был приглашен туда на защиту докторской диссертации по медицине и философии; процедура защиты должна была проходить под председательством знаменитого ученого Фернандо де Кардосо. Лопе оказался в избранном обществе, к которому, по некоторым свидетельствам, присоединился и сам король. Волнение и жара ухудшили состояние Лопе, силы покидали его, и вскоре его охватила такая слабость, что его были вынуждены вывести из зала. Лопе доставили в апартаменты его друга, доктора дона Себастьяна Франсиско де Медрано, которые, к счастью, находились в здании колледжа. Когда он пришел в себя, ноги его не держали и не могли двигаться. Лопе дали немного отдохнуть, затем доставили в портшезе домой, уложили в постель, и он заснул.

На следующий день у Лопе был жар, к нему вызвали врачей и те дали ему очистительное и пустили кровь (как тогда говорили, отворили кровь). Но это только усилило слабость, владевшую поэтом. В воскресенье, 26 августа, врач из королевского дворца Хуан де Негрете нанес ему визит, так сказать, дружеский, как он сам сказал Лопе, дабы понапрасну его не встревожить. Он пощупал пульс, осведомился о качестве крови, послушал сердце, а затем со всеми предосторожностями и чрезвычайно мягко посоветовал Лопе причаститься. Лопе смиренно выслушал это признание в беспомощности, исходившее из уст медика, то есть признание беспомощности самой медицины перед лицом смерти, и сказал: «Если вы так говорите, доктор, то это необходимо сделать». Врач уклончиво сказал, что Святое причастие — лучшее лекарство, ибо оно помогает улучшить состояние больных, коим суждено выздороветь, и приносит облегчение и просветление разума тем, кому суждено умереть. Вызванный ради облегчения страданий телесных медик более пекся о душе, чем о теле. Смерть тогда считалась очень значительным событием и сопровождалась сложными религиозными обрядами.

Хотя о смерти и не говорилось в открытую, но ее приближение «следовало читать между строк», она подразумевалась как неизбежность, скрытая за завесой обрядов, не обманывавших никого, в том числе и самого Лопе. Доктор ушел, порекомендовав близким поэта обеспечить ему наилучший уход, ибо несчастному оставалось жить лишь несколько часов. Пришел священник, и Лопе исполнил свой долг верующего. Он с большим воодушевлением и даже, по словам Монтальвана, со слезами радости на глазах принял причастие. Успокоенный и просветленный, два часа спустя он выразил желание продиктовать свою последнюю волю, то есть составить завещание. Вызвали нотариуса Франсиско де Моралеса, каковой и выполнил волю умирающего в присутствии врача Филипе де Вергары, лиценциата Хосе Ортиса де Вильены, дона Хуана де Солиса и дона Диего де Логроньо. Завещание Лопе представляет собой довольно внушительных размеров документ из семи длинных страниц, исписанных тремя сменявшими друг друга писцами. Внизу каждого листа Лопе поставил свою подпись, а также подписал и весь документ в целом. К сожалению, его подпись уже не была тем блистательным образцом каллиграфии, что с таким шиком обычно завершала рукописи его произведений, теперь это была с явным трудом выведенная подпись с угловатыми нечеткими буквами… Разумеется, в ней все же легко узнать его имя, но еще легче обнаружить вопиющие признаки упадка сил. В завещании Лопе назвал свою дочь Фелисиану основной наследницей, а герцога Сесса и своего зятя Луиса де Усатеги назначил своими душеприказчиками. Распределив имущество между родственниками и близкими, не забыв при этом никого из друзей, Лопе выразил пожелание быть погребенным в одеянии рыцаря Мальтийского ордена и с наградами, коих удостоил его папа римский Урбан VIII.

Эти формальности потребовали от Лопе столь значительных усилий, что он, похоже, потратил на них последние силы. Все очень испугались и приняли решение соборовать умирающего. Он подал знак Фелисиане, она преклонила перед ним колени, а он протянул к ней руку, благословляя ее; Фелисиана поцеловала благословившую ее руку. Со всех сторон раздавались горестные рыдания. Лопе попрощался с друзьями, пытавшимися успокоить его словами нежной любви и дружбы. Тогда, словно наконец образумившись или давая ответ самому себе на тревожный вопрос, беспокоивший его перед неизбежным концом, Лопе попрощался с Монтальваном: «Знайте, доктор, что истинная слава — в добродетели; со своей стороны я бы отдал все аплодисменты и все похвалы, что я получил, за то, чтобы совершить на одно доброе деяние больше». Никто в тот день не мог предположить, что этот молодой ученик Лопе умрет всего три года спустя, в тридцатилетнем возрасте. Далее Лопе попросил герцога Сесса быть покровителем Фелисианы. Он был очень утомлен, и его оставили отдыхать.

На следующий день, 27 августа, самые близкие друзья Лопе собрались вокруг него с раннего утра. Здесь были герцог Сесса, Хуан де Пинья, дон Франсиско Лопес де Агилар, Франсиско де Кинтана, Вальдивьесо, Перес де Монтальван, а также многие другие. Все молча молились, не сводя глаз с прекрасного лица человека, бывшего всегда таким крепким и отважным.

Лопе не хватало воздуха, он задыхался, а потому не мог более произносить слова отчетливо, но, по свидетельству очевидцев, «глаза его производили такое впечатление, будто он сохранил полностью силу своего разума». Но постепенно и взгляд его стал затуманиваться. Ему дали распятие, он приложил его к губам и так и держал. Затем, словно желая остаться наедине со смертью, Лопе отвернулся лицом к стене. Казалось, он более не ощущал никакой боли и просто тихо угасал. Было четверть шестого вечера, когда он умер, не позволив сорваться со своих губ ни единой жалобе.

Еще до наступления ночи Калье-де-Франкос и все соседние улочки — дель Ниньо, де Сан-Агустин, дель Леон и де Кантарранас — ожили и стали заполняться народом, так что вскоре там уже было не протиснуться. В тот же вечер весть о смерти Лопе распространилась по всему городу со скоростью пожара. Во всех церквях одновременно ударили в колокола, и над городом поплыл погребальный звон. Невозможно было найти хотя бы один дом, от самого аристократического дворца до самой скромной лачуги, где не были бы опечалены смертью поэта, на улицах не было видно ни единого лица, которое не выражало бы скорбь.

Уже на следующий день, 28 августа, в одиннадцать часов утра в церкви Сан-Себастьян состоялись невиданные по своей торжественности и пышности похороны поэта и драматурга. Хотя официально траур и не был объявлен (по каким причинам, выяснить не удалось), весь город высыпал на улицы, и уже в пять часов утра войти в церковь было невозможно. Погребальные обряды растянулись на девять традиционных дней траура, и в течение этих девяти дней все жители Мадрида объединились, приняв в качестве причастия общую боль. В первый день утром едва можно было пробиться в тот район, где проходила улица Французов. Сотни священнослужителей и членов различных религиозных братств пытались проложить себе путь сквозь толпу. Они приходили с зажженными свечами в руках, и среди них узнавали членов ордена святого Иоанна Мальтийского, Третьего ордена монашеского братства францисканцев, а также так называемых «приближенных к святой инквизиции» и многих, многих других. Встал вопрос о том, кто будет удостоен чести нести тело поэта к месту его последнего упокоения. Для исполнения сей почетной обязанности были избраны члены самого скромного монашеского ордена бедных священников Мадрида, в котором Лопе при жизни регулярно осуществлял свои самые трогательные акты милосердия. Толпа была столь велика и плотна, а погребальный кортеж столь длинен, что когда его «голова» уже достигла паперти церкви, гроб с телом покойного еще даже не преодолел порога дома. К народному трауру пожелали присоединиться все самые значительные и влиятельные лица из числа грандов и вельмож, высокопоставленные сановники и высшие иерархи церкви, поэты, художники, артисты и ученые; лучшие из лучших — все были здесь.

Квартал был заполнен огромной плотной толпой, и никто не мог и шагу ступить. На пути погребальной процессии на всех балконах, во всех окнах толпились люди, как бывало во время великих празднеств и торжеств, они карабкались на повозки и кареты, чтобы увидеть проплывавшее над толпой тело поэта. Когда Лопе в последний раз покинул свой дом на руках членов Конгрегации бедных священников Мадрида, рядом с гробом можно было видеть его зятя Луиса де Усатеги, племянника Луиса Фернандеса де Вега, герцога Сесса в сопровождении знатных сеньоров и кабальеро, облаченных в глубокий траур. Процессия повернула налево и медленно двинулась по улице Святого Августина, чтобы выйти на Калье-де-Кантарранас и пройти мимо монастыря ордена босых кармелиток. Это было сделано по настоятельной просьбе Марселы, дочери Лопе, принявшей постриг, дабы она смогла, несмотря на свой статус монахини-затворницы, издали узреть отца и проститься с ним. Как свидетельствовали очевидцы, самый трогательный и патетический миг церемонии настал, когда монахиня-кармелитка залилась слезами при виде лица лежавшего в открытом гробу отца. Действительно, гроб закрыли только тогда, когда стали устанавливать его в склепе.

Когда же наконец после показавшегося всем нескончаемым пути кортеж достиг церкви и гроб пронесли через врата, музыканты из королевской домовой церкви встретили его звуками чудесной музыки, что произвело на всех большое впечатление. Гроб поставили на огромный катафалк, и заупокойная служба началась во всем своем торжественно-мрачном великолепии. Песнопения, чередовавшиеся с проповедями, сопровождали обряд, а затем в церкви воцарилась тишина и к катафалку приблизился Антонио де Эррера, королевский придворный скульптор, и снял с лица Лопе посмертную маску, используя воск. Увы, сегодня эта маска, к сожалению, утрачена. Вновь зазвучали печальные песнопения, но в тот миг, когда в два часа пополудни обряд уже близился к завершению, то есть когда гроб закрыли, чтобы поместить его в склеп под главным алтарем, воздух содрогнулся от стонов и жалобных причитаний. Это было выражение боли, и выплеснулась эта боль благодаря тому, что в церкви было очень много женщин, вопреки обычаям и нравам той эпохи. Эту довольно странную особенность похорон Лопе специально подчеркнул один из свидетелей церемонии. Едва ли не все женщины Мадрида пришли в церковь спозаранку, чтобы выразить свою признательность и свою любовь тому, кто в своем творчестве защищал их и прославлял без всяких оговорок, всех без исключения.

Итак, на протяжении девяти дней Мадрид оплакивал первого и самого великого среди поэтов, во многих церквях прошли поминальные службы, в том числе отслужили панихиду по Лопе и в церкви Сан-Мигель, где его крестили (к сожалению, до наших дней она не сохранилась). Именно в этой церкви члены достопочтенной и уважаемой Конгрегации священников Мадрида пожелали отслужить панихиду на девятый день после смерти Лопе и воздать последние почести «своему очень любимому собрату», украсив стены и кресла с высокими спинками самыми красивыми траурными драпировками. Члены конгрегации, облаченные по сему случаю в особые стихари, предназначенные для проведения торжественных обрядов, принимали толпы желавших присутствовать на церемонии горожан, большинству коих, правда, пришлось довольствоваться тем, что они слушали службу не в самой церкви, а вне ее стен. Мессу служил магистр Кристобаль де ла Камара-и-Мурга, епископ Саламанкский, а пронзительное, прочувствованное надгробное слово произнес Игнасио де Виторио; проповеди произнесли также два известных проповедника — Франсиско де Перальта и Франсиско де Кинтана, совершавшие богослужения все предыдущие дни по просьбе герцога Сесса, директоров театральных трупп и артистов театров Мадрида. Известно, что прославленный, блестящий философ Фернандо де Кардосо, которого Лопе за три дня до смерти отправился слушать в Колледж Шотландцев, тоже пожелал присоединить свой голос к хору тех, кто воздавал почести покойному. В своей речи он говорил о том, сколь широко в своем творчестве Лопе использовал знания медицины, философии, метафизики, юриспруденции и морали, наук, что были в те времена, разумеется, тесно связаны. Приблизившись к завершению речи, Фернандо де Кардосо, дабы произвести на собравшихся еще большее впечатление, использовал образы античной мифологии и сказал, что если бы музы могли выбирать, то они, несомненно, говорили бы на языке Лопе де Вега. В 1635 году эта преисполненная почтения речь была опубликована в сборнике проповедей и речей, произнесенных на похоронах поэта.

Если панегирик Игнасио де Виторио представляет собой образец высокопарного красноречия, то три других надгробных слова по сей день остаются не только интересными, но и очень ценными свидетельствами нравов и воззрений того времени. Возражая многим современным литературоведам, раздраженным сложными, витиеватыми оборотами речи, свойственными этим текстам, а также их общей хвалебной тональностью, не видящим в этих речах ничего, кроме пустой риторики, затеняющей саму личность поэта, хочется сказать, что в этих текстах усматриваются элементы, раскрывающие нам, что же думали о Лопе в интеллектуальных и литературных кругах столицы, а также подтверждающие то, как его в этих кругах оценивали и сколь высоко ценили. Перес де Монтальван такими словами предварил сборник надгробных слов и посмертных речей, посвященных его учителю, тем самым подготавливая умы будущих читателей к восприятию всего сказанного: «Лопе Феликс де Вега Карпьо, чудо природы, слава нации, светоч отечества, средоточие всяческих заслуг, предмет зависти, оракул языка, Феникс всех времен, король поэзии, Орфей наук, Аполлон муз, Гораций поэтов, Вергилий создателей эпических поэм, Гомер творцов поэм героических, Пиндар лириков, Софокл создателей трагедий и Теренций создателей комедий, единственный среди всех великих, самый великий из всех великих, маяк, указывающий всем умам путь во всех сферах».

За чрезвычайной лирической гиперболизацией этого своеобразного заклинания, сознательно лишенного элементов аналитики, нам не представляется ни нелепым, ни неразумным все же различить признаки того, что можно назвать правильным, существенным и уместным: отзвуки истинных достоинств Лопе как литератора. За хвалебными формулировками действительно можно усмотреть качества и способности его творческого ума, наличие коих с той поры так и не было опровергнуто в ходе изучения его произведений, слышны там и отголоски его славы, которую не поставили под сомнение открытия и находки различных документов и свидетельств о его жизни.

В отношении славы Лопе принадлежал к числу тех, кого удача и успех более всех баловали. Монтальван своими формулировками только подтвердил то, о чем известно давно, ибо народная молва без устали твердила о славе Лопе. Почтительность, которую испытывал к учителю Монтальван следом за мадридцами, несомненно, объяснялась тем, что Лопе самым тесным образом был связан с обществом своего времени, он вырос из него и врос в него, был плотью от его плоти, что и сподвигло Монтальвана провозгласить его славой нации и светочем отечества. Такое видение позволяет объяснить, как тенденциозные интерпретации его произведений смогли породить в догматически-воинствующих умах образ Лопе-националиста три столетия спустя после его смерти, то есть образ, который приводил в возбуждение абсолютистскую Испанию. В действительности все в его творчестве, да и в самой его личности отражало тонкие, еле уловимые, но все же существенные оттенки именно вырванности Лопе-художника из своей среды, что и делало его вечным исключением из правил в том обществе, с которым он хоть и ощущал свою взаимосвязь и взаимозависимость, но в котором ему так никогда и не дали занять то место, что он желал занимать. Вероятно, не было никакого несоответствия в том, что его портреты украшали стены дворцов и самых скромных жилищ в то время, когда Лопе беспрестанно обращался к графу-герцогу Оливаресу с просьбой о предоставлении ему должности придворного королевского историографа, но так и не получил вожделенного места и звания. А ведь его слава перешагнула многие границы, моря и океаны, его пьесы играли в крупных городах Америки, а Бартоломео де Альба даже перевел три из них на науатль — классический язык племени ацтеков.

Слава Лопе, как свидетельствует Монтальван, была тесно связана с его легендарной плодовитостью, способствовавшей тому, что он стал Фениксом и Аполлоном муз. Друг Лопе, поэт Вальдивьелсо, часто сопровождавший его в путешествиях, рассказывал, что, увидев, как Лопе работает, пришел к убеждению, что перо его не поспевало за полетом его мысли. Написать за два дня три тысячи строф комедии было для Лопе детской забавой, в то время как самый ловкий и самый спорый переписчик наверняка запросил бы вдвое больше времени для того, чтобы просто переписать текст этой комедии. Однажды понаблюдав за Лопе в Толедо в период творческой активности, Вальдивьелсо обнаружил, что тот за две недели сочинил пятнадцать тысяч строф, то есть пять пьес, предназначенных для театра, сцены из которых Лопе с удовольствием зачитывал друзьям по мере того, как они выходили из-под его пера.

Эта плодовитость поражала еще и богатством лексики, и мастерством применения различных выразительных средств, что и делало Лопе «чудом природы». Хьюго Реннерт в 1968 году выдвинул гипотезу, что, вероятно, ни один автор в мире не использовал столь обширный набор слов, как Лопе. Он намекал на то, что если в один прекрасный день кто-нибудь составит словарь языка Лопе, как был составлен словарь языка Шекспира Максом Мюллером, то в этом труде для всех нас будет немало сюрпризов. Карлос Фернандес Гомес подхватил эту идею так, как принимают вызов, и после нескольких лет исследований признал правоту американского знатока творчества Лопе. По его подсчетам, Лопе во всех своих произведениях использовал около 9 198 600 слов (в тех произведениях, что известны на сегодняшний день), что приводит исследователя к выводу о том, что словарь языка Лопе составляет около двадцати одной тысячи слов, то есть на восемь тысяч больше, чем у Сервантеса, и на пять тысяч больше, чем у Кеведо. Признание таких творческих способностей творить чудеса вполне оправдывает уподобление Лопе Орфею. Несмотря на здоровую иронию, которую Лопе всегда проявлял по отношению к тирании интеллекта и к излишествам эрудиции, он излил в свое творчество почти все познания своего времени: космографию, неоплатонизм, античную философию, всеобщую историю, библеистику, а также знания в сфере произведений античных авторов как художественной литературы, так и трудившихся в области морали, а также познания в области трудов Отцов Церкви. В связи с этим уподоблением Орфею следует особо подчеркнуть, что Лопе превосходно владел словом, что он испытывал наслаждение от речи и дарил это сладострастное наслаждение, тесно связанное не только с Орфеем, но и с Эросом, своим читателям. Кроме того, благодаря тому, что Лопе прибегал в своем творчестве к самым разнообразным жанрам, он мог быть одновременно Горацием, Вергилием и Пиндаром. Точно так же из-за жанрового разнообразия и из-за присутствия в его пьесах одновременно и трагического, и комического Лопе мог быть и Теренцием, и Софоклом.

Правда и то, что естественный, природный инстинкт Лопе и его специфический темперамент чаще всего и более всего склоняли его к изобретательному и веселому вымыслу дерзкого и изящного мира непринужденных дам и кавалеров, а не к волнующему миру пьес «плаща и шпаги», в основе которых лежали трагическая неопределенность и тревожное ожидание, как в пьесах «Кабальеро из Ольмедо» или «Наказание — не мщение». Сам Лопе был бы удивлен, без сомнения, тем, что сегодня больше всего ценятся его исторические драмы, такие как «Фуэнте Овехуна» и «Периваньес и командор Оканьи». Вероятно, причиной их особой популярности является то, что Лопе проявлял в них интерес к политическим проблемам своего времени. Приняв сторону короля и высказываясь за главенство королевских законов и указов, он демонстрировал, что разделял взгляды слоя образованных людей своего времени и выказывал свой гнев, направленный на привилегии и паразитизм аристократии.

Монтальван, написав к сборнику столь красноречивую преамбулу, соответствовавшую законам панегирика, смог создать настоящую словесную триумфальную арку, через которую читатели попадали в святилище, где воздавались посмертные почести ушедшему в мир иной поэту. В этом сборнике похвальных посмертных слов и проповедей находятся сто пятьдесят три «приношения» авторов, из коих некоторые не всегда были для Лопе теми, кого принято называть друзьями. Таков, например, Пельисер, комментатор произведений Гонгоры, в свое время просто-напросто называвший Лопе «разобранным по косточкам волком», человек, которого и сам Лопе в своих высказываниях не щадил. И вот теперь он преподносил «священную урну для хранения праха» того, про кого он теперь говорил, что «никто не осмелится претендовать на звание его соперника».

Разумеется, сборник представляет собой триумф пышной, торжественной и велеречивой агиографии, но в нем встречаются и упоминания о тех издевательствах и несправедливостях, что вынужден был сносить Лопе. Некоторые авторы постарались внести в свои речи самые разные оттенки, дабы внушить читателям доверие, для чего они несколько умеряли хвалебный тон и уменьшали количество фимиама. Так, брат Франсиско де Перальта, один из тех, кто читал проповедь на похоронах Лопе, уточнил, что он сам, для того чтобы воздать почести Лопе, избрал «самый лестный и самый лучший его профиль», как поступил бы самый лучший из художников, вознамерившись писать его портрет: «Я буду молить о том, чтобы тебе, о прославленный поэт, был дарован яркий свет, рожденный лучом, испущенным дланью Создателя. Я произведу отбор знаний, и я покажу всем, вопреки зависти, вопреки невежеству и равнодушию, сколь достойным объектом похвал ты являешься, сколь благодатную тему для восхваления и восхищения ты собой представляешь, сколь обильные аргументы ты предоставляешь сочинителям панегириков, сколь соответствующим объектом для наших благословений ты являешься».

Самыми восторженными «сочинителями панегириков», разумеется, были женщины, преданные поклонницы таланта Лопе, и среди них особо отличалась благородная и высокородная Мария де Сайас-и-Сотомайор, состоявшая в родстве с родом графов Лемосов. Страстная феминистка, талантливая писательница, чьи произведения были переведены на французский язык Скарроном и представлены им как собственные, Мария почувствовала в Лопе защитника женщин. Без сомнения, она узнавала себя в героинях его пьес, в таких как Лаура из «Женской мести», демонстрировавших свою жажду независимости, свободы и знаний, а также не скрывавших своих взглядов на преимущества и недостатки брака.

Три другие женщины, из трех разных стран, прославили Лопе в трех трогательных эпитафиях. Элиса (или Элиза), португальская поэтесса, оплакивала того, кто, по ее выражению, «заставлял онеметь Аполлона»; Фениче, итальянка, говорила о нем как о «единственном свете, в котором соединялись все небесные лучи», в то время как француженка мадам Аржени, под именем которой, вероятно, скрывался поэт Жан Барклай, чтобы иметь возможность лучше воздать почести Лопе, сравнивала его не с одним богом Античности, а с несколькими. Итак, автор, кто бы он ни был, с печалью подчеркивал:

Однако, чтобы понять всю значимость этого агиографического сборника, следует обратить внимание и на имеющиеся в нем лакуны. Можно заметить, что речей некоторых великих людей того времени там нет, и прежде всего там отсутствует речь друга Лопе — Франсиско де Кеведо, замечательного поэта и мыслителя, всегда хранившего преданность нашему герою; отсутствуют там и высказывания таких союзников и поклонников Лопе, как Мира де Амескуа, Тирсо де Молина и Педро Сото де Рохас. Кальдерон, в то время бывший восходящей звездой драматургии, человек, стольким обязанный Лопе, тоже не счел необходимым воздать почести старшему собрату. Драматургов, внесших свой вклад в дело прославления Лопе, было шестеро: Луис Велес де Гевара, Франсиско де Рохас, молодой Антонио де Солис, севильцы Фелипе Годинас, Луис Бельмонте Бермудес и, наконец, ученик Лопе — Хуан Перес де Монтальван.

Почему же люди искусства отреклись от исполнения своего долга и не пожелали воздать Лопе посмертные почести? Разумеется, при составлении таких сборников, в которых возносятся хвалы и приносится дань уважения, очень большую роль играет человеческая природа, которая может в какой-то миг восстать и против «объекта поклонения», и против составителя сборника. Монтальван, несмотря на обширные связи отца, одного из самых известных издателей своего времени, не обладал житейской сметкой и умением вести себя, не обладал он также и несомненным «весом» в литературном сообществе, так что некоторые его собратья по перу, например Кеведо, не особенно высоко его ценили. Кстати, сам Лопе, проживший долгую жизнь и имевший богатый жизненный опыт, незадолго до смерти смог перечислить тех, кто, будучи более всего ему обязан, не только отворачивались от него, но и пытались «низложить с литературного трона». В «Доротее» один из героев, дон Бела, говорит: «Лебеди и орлы ненавидят друг друга подобно тому, как ненавидят друг друга ученики, начинающие свой полет, и учителя, учившие их летать». Однако будет более уместно усматривать в отсутствии некоторых имен в списке авторов сборника скорее признаки определенного выбора в сфере эстетики, чем в сфере психологии и морали, и искать причину этого в серьезных изменениях, произошедших на тот момент в драматургии и театре.

Лопе сам ощутил эти изменения, но предпочел не поддаваться неизбежному и не осуждать себя на бездействие в области драматургии, решив приспособиться к новым обстоятельствам. Действительно, то драматическое искусство, которое он определил в теории и воплотил на практике, начало тогда изменяться, но не в своих основах, а скорее в разновидностях. На сцену пришли вспомогательные технические средства и потеснили прежде безраздельно царившее на ней актерское мастерство, музыканты теперь не желали довольствоваться вторыми ролями и требовали, чтобы их имена на афишах печатались крупными буквами, и все эти новшества по сути превращали комедию в подобие тех пышных представлений, что разыгрывали при королевском дворе. Теперь было покончено с единственным украшением, которым довольствовался театр Лопе, — изысканной чистотой речи, теперь призывали на помощь плотников, столяров, инженеров, машинистов, обеспечивавших изменения театрального пространства и даже перемену декораций прямо на глазах у зрителей. Такие изменения не могли не повлиять как на само драматическое искусство, так и на публику.

Но чем осуждать себя на молчание, Лопе предпочел принести в жертву то драматическое искусство, каким он его задумал и создал, а вернее — он предпочел его осовременить. Так, начиная с 1631 года Лопе подчинился новым правилам игры, что проявилось в его «Ночи Святого Иоанна»; правда, можно отметить, что еще в 1628 году он создал первую оперу «Лес без любви», так что, быть может, уже тогда он решил идти в ногу со временем. Другие пьесы, написанные Лопе в конце жизни, также подверглись структурным изменениям, которые впоследствии, во всей полноте уже после его смерти проявились у других авторов, которых он сам называл «новыми птицами».

Но главным «подстрекателем» введения новаторских приемов, главным действующим лицом, способствовавшим изменениям в драматическом искусстве, станет Кальдерон. Воспользовавшись уроками, преподанными Лопе в «Новом искусстве сочинять комедии», Кальдерон переориентирует театр на зрелищность и внутреннюю глубину. Если как человек он мог быть весьма посредствен, эгоистичен, тщеславен, то как художник он всегда был великолепен. Подчинив себе драматургию во всей ее полноте при помощи своего мастерства «драматурга-ремесленника», а также при помощи силы своего разума и духа, он придал драматургии новые качества, а именно архитектурное ощущение пространства и декора. Воздействие его красноречия проистекало из глубинного смысла происходящего на сцене, а также из высокой значимости реальных вещей и явлений в социальном и моральном плане. Он показывал процесс внутреннего развития человека. Драматургия Кальдерона одновременно опиралась на блеск и тончайшие переливы фривольного галантного празднества и на сосредоточенность метафизических построений. Изобретая все более изощренные драматургические приемы, все более сложные уловки, Кальдерон постепенно углублял исследования богословской проблематики.

Итак, с публикой, приходившей смотреть пьесы Лопе, было покончено, ибо никто более не писал для тех, кто составлял большинство среди посетителей корралей. Дело обстояло так, будто со смертью Лопе изменился не только сам театр, но и его зритель. Кстати, уже тогда в стране начали ощущаться последствия непродуманной и непоследовательной политики графа-герцога Оливареса, обстановка постепенно ухудшалась из-за экономических трудностей, из-за трауров в королевском семействе и из-за войн на полуострове.

В 1644 году Совет Кастилии предложил принять новое законодательство относительно театральной деятельности. Отныне только от шести до восьми театральных трупп (вместо двенадцати) получали разрешение играть спектакли на определенной территории. Что до репертуара, то он должен был постоянно находиться «под строгим присмотром»: пьесы должны были быть поучительными и лишенными любовной интриги. Одно из положений сего законодательства было «нацелено» как раз против произведений Лопе, ибо в нем говорилось, что отныне подлежат запрету все пьесы, которые в театрах играли прежде, особенно пьесы Лопе де Вега, «оказавшие прискорбное воздействие на нравы».

Память о Лопе была скомпрометирована и грозила кануть в реку забвения. Монтальван при содействии Фелисианы, дочери Лопе, и ее мужа Луиса де Усатеги при финансовой поддержке герцога Сесса продолжили издание собрания его пьес, пять дополнительных томов которого вышли один за другим в период с 1635 до 1647 года. Фелисиана также издала сборник «Долина у подножия Парнаса», в который кроме восьми комедий (среди которых были «Доблести Белисы» и «Самая высшая добродетель короля») вошли также крупный трактат, посвященный истории и деятельности ордена иезуитов, и двадцать пять лирических стихотворений и поэм. Среди них были поэтические тексты, написанные Лопе незадолго до смерти, а именно поэма «Фелисио», посвященная сыну, и поэмы и стихотворения, посвященные умершим друзьям, таким как проповедник брат Гортензио Паравичино и музыкант Хуан Блас де Кастро. Неизвестно, по каким критериям отбирались эти произведения, но известно, что после смерти Лопе множество его сочинений осталось в ящиках его стола, быть может, в ожидании того, что их оттуда извлекут и опубликуют. Но этого не произошло, ибо Монтальван умер в 1638 году, за ним в 1642 году последовал герцог Сесса; Фелисиана потеряла мужа и столкнулась с серьезными финансовыми затруднениями. Запрет на произведения Лопе, общий экономический упадок, поразивший страну, привели к тому, что слава великого поэта и драматурга постепенно угасала.

Если произведения Лопе постепенно уходили из памяти людей и на протяжении почти двух столетий пребывали в забвении, то и его дом, бывший средоточием его жизненных сил, символическим закрытым пространством, где он творил, убежищем его помыслов и чаяний, едва не исчез с лица земли.

Фелисиана, наследница всего имущества Лопе, присматривала за домом, в котором появилась на свет и который повидал на своем веку немало тревог и сердечных волнений, страстей и духовных исканий, а теперь был обречен стоять пустым, ибо долгое время в нем никто не жил. Овдовев, Фелисиана окончательно поселилась в нем, а потом к ней перебралась и пылкая, необузданная беглянка Антония Клара. Она по-прежнему считалась незамужней девицей, но отнюдь не без средств, а потому обустроила дом заново, сменив обстановку и купив новую мебель. В этом доме они и прожили несколько лет довольно счастливо. 6 июня 1657 года Фелисиана умерла, она оставила дом своей сводной сестре, назначив ее опекуншей и попечительницей Луиса Антонио, своего сына, не достигшего к тому времени совершеннолетия и отсутствовавшего в Мадриде. Юноша тогда находился на военной службе при маркизе Мортара, он был капитаном пехоты. Антония Клара покинула сей мир 3 октября 1664 года, дом остался пустым и простоял без жильцов десять лет, так как Луис Антонио, унаследовавший все имущество и состояние, продолжал делать карьеру военного на севере Италии, оккупированном испанскими войсками, и в Мадриде так и не появлялся. Когда он все же прибыл в Мадрид, то поспешил продать дом знаменитого предка. 13 июня 1674 года дом был куплен некой Марианой Ромеро, послушницей монастыря ордена босых кармелиток, принявшей имя сестры Марианы. Быть может, ее попросила купить этот дом настоятельница монастыря, любимая дочь Лопе Марсела, которой тогда было шестьдесят восемь лет? Ведь она из-за ограды монастыря, из своей кельи, вероятно, могла следить за судьбой отцовского жилища. Но мы этого никогда не узнаем. Как бы там ни было, молодая женщина поселилась в доме Лопе, ибо монастырь и монастырский уклад оказались не для нее. До того как стать послушницей, она была замужем за неким Луисом Ортисом, с которым рассталась, чтобы продолжить свою театральную карьеру: она в то время была знаменитой актрисой. В зените славы Мариана оставила сцену и ушла в монастырь. Но жизнь монахини конечно же не была ее призванием, и, отказавшись от данных обетов, она предпочла окончить жизнь в доме, принадлежавшем великому драматургу, которого она в отличие от многих не забыла. Кстати, живя в доме Лопе, Мариана нашла себе нового галантного кавалера по имени Мануэль Анхель и оставалась с ним до последнего вздоха, ничего в доме не меняя. Ее упорное желание сохранить дом в неприкосновенности не стало примером для последующих жильцов и владельцев; они беспрестанно уродовали благородное здание и дошли до того, что сбили с фасада каменную плиту с надписью-эмблемой, о которой говорилось выше. Ее нашли на дне колодца в саду день в день три столетия спустя после смерти Лопе.

Вот тогда-то вспомнили и о его могиле, и о его бренных останках. Исследователи отправились в церковь Сан-Себастьян, вскрыли старый склеп, но не нашли там ни надгробного камня, ни тела. Были предприняты новые поиски, наводились справки в архивах.

Было установлено, что после похорон Лопе герцог Сесса, чтобы выказать почтение своему секретарю, пожелал соорудить ему пышный склеп. Для герцога это был способ подтвердить свой статус мецената, о котором с таким восторгом говорилось в речах, произнесенных на похоронах Лопе, что очень польстило тщеславию этого знатного вельможи. Однако пока герцог вынашивал свое намерение, не особенно торопясь его реализовать, он забыл позаботиться о покрытии расходов по содержанию временного захоронения, как это было предписано в приходе. Кроме того, по примеру других испанских грандов, герцог был принужден самим ходом исторических событий расстаться со своей красивой жизнью рядом с королем и оказался втянут в бесконечные конфликты, сотрясавшие королевство, сначала в качестве дипломата, а потом и в качестве воина. Поглощенный новыми заботами, герцог просто забыл о Лопе. 14 ноября 1642 года герцог Сесса скончался, став жертвой эпидемии лихорадки, и оказалось, что он так и не выполнил многих взятых на себя обязательств, в том числе и тех, что касались могилы поэта.

Приход церкви Сан-Себастьян обратился к потомкам герцога, в частности к его старшему сыну Антонио, ставшему седьмым герцогом Сесса, с просьбой о помощи, но новый герцог остался глух к этим просьбам. В 1658 году, пятнадцать лет спустя, кредиторы-церковники устали ждать и приняли решение перенести в другое место останки поэта, с благословением когда-то помещенные во вторую могилу третьего ряда в склепе под главным алтарем церкви. Это несомненный факт, и об него спотыкались архивисты и исследователи творчества Лопе, ведшие друг с другом нескончаемую полемику и только сгущавшие завесу тайны, витавшей над останками Лопе. Куда могли их поместить? В оссуарий склепа? Или в другое место? Все вопросы остались без ответа.

Брат Матиас Фернандес Гарсия, нынешний приходской священник прихода Сан-Себастьян, полон решимости разгадать эту загадку, для чего и возобновил поиски. Будучи известным историком и обладая большими познаниями, он полагает, что последние раскопки, производившиеся в 1969 году в присутствии его предшественника, брата Энрике Веры Иньигеса, были произведены наспех и без должного серьезного к ним отношения. Но он полагает, что «приключение» с останками поэта вполне соответствует романтическому духу самого Лопе и что нас в этом деле еще ожидают сюрпризы. С лукавой улыбкой он добавляет, что пока «приход Сан-Себастьян остается единственной реальной могилой Феникса». И чтобы помнить об этом, в церкви возвели новый алтарь точно на том самом месте, где находился старый, под которым триста шестьдесят шесть лет назад был погребен прах величайшего поэта и драматурга. Этот алтарь находится справа от южного портала, если входить в церковь с улицы Аточа; на этом алтаре есть мраморная мемориальная доска, а над алтарем помещен величественный ковчег-реликварий, как бы являющийся неоспоримым знаком присутствия Лопе в церкви. Статуя святого Себастьяна украшает западный фасад церкви. Эта чрезвычайно редкая для испанской культуры обнаженная скульптура поражает не только изяществом форм, но и необычайной чувственностью, почти сладострастием, с которым мученик принимает пытки.