Лоси

РОГАТЫЙ ВОР

Нас было только четыре человека, которые жили на лесопилке постоянно: высохший, как листовой табак, старик-индеец, по прозвищу «Раттльснэк»[1], ходивший за лошадьми, негр Аарон, кочегар и смазчик, мой помощник и я — машинист.

Бывали месяцы, когда возле нашей избушки вырастал целый город дощатых бараков. Появлялись долговязые фигуры обитателей соседних штатов, бродили остроносые метисы и с хрипом давился граммофон под навесом временного «клуба».

Тогда день и ночь визжали лебедки, стонали блоки, там и сям, словно пистолетные выстрелы, раздавался стук падавших досок, и, облупив ржавчину с тоненьких рельс, весело бегал с гружеными платформами к берегу заводский, паровоз «Джимми»[2]. Нарождалась эта кипучая жизнь весной, к концу ледохода, когда с устья реки поднимались пароходы, грузившие лес, когда вязали плоты и с гор скатывали к лесопилке по мощеным откосам заготовленный за зиму лес.

Эта жизнь постепенно замирала в середине лета, когда река начинала мелеть. В продолжение месяца лесопилка отдыхала, чинилась, смазывалась. Агенты компании, в крахмальных воротничках и клетчатых костюмах, озабоченно делали свои подсчеты, а потом и они уезжали, и в «Змеином утесе», в нашей избушке, оставалось попрежнему четверо: Аарон, Раттльснэк, мой помощник и я.

С наступлением утренников мы пускали в ход все станки и ежедневно в течение восьми часов, превращали смолистые бревна в пахнувшие весною белоснежные «дюймовки», «вагонки», карнизы и плинтусы.

Праздниками мой помощник почти всегда напивался до потери сознания. Аарон и Раттльснэк целые дни просиживали у печки. А я надевал меховую куртку, подвязывал ременные канадские лыжи, закидывал за плечи пятизарядный «автомат» Винчестера, и, свистнув короткохвостого, желтозубого Джека, отправлялся бродить по лесу. Иногда удавалось поднять тяжелого глухаря. Изредка я натыкался на лосей. Медведи были распуганы, зато волки выли со всех сторон. Отпугнешь выстрелом, — через десять минут в глубине леса снова рождается погребальное: «у-у-у», и в тон ему из-под утеса молодой жалобный голос заводите «и-и-и»…

Гости в нашей избушке были редки.

Раз в два месяца агент компании привозил жалованье и коньяк, на котором наживал с нас безбожный процент. На святки появлялась жена нашего индейца, такая же молчаливая и угрюмая, как и он. Супруги, стиснув в зубах длинные трубки, садились на пол у камелька и пристально, часами, глядели на огонь, изредка нарушая тишину глухим, отрывистым гуканьем.

Когда перевал через горы забивало пухлым, неслежавшимся снегом, мимо нашего утеса, долиной, в объезд, сообщались с железной дорогой обитатели самой глухой глубины леса. Тогда нас навещали приятели и сослуживцы, с которыми мы не видались то целому году — от зимы до зимы.

Поденщики на ночь уходили на лыжах в поселок за полторы мили. Кое-кто, впрочем, иногда оставался ночевать. Чаще всех русский, Василий Князев. Ночевать он норовил обыкновенно под праздник. Дело было в том, что неодолимой слабостью Василия была охота. Он принадлежал к колонии сектантов, покинувших Россию из-за преследования царского правительства. Односельчане Василия считали грехом употребление в пищу мяса, и за охоту еще с детства ему приходилось терпеть колотушки и попреки.

Василий пользовался каждым случаем, чтобы остаться подольше у нас. Он ухаживал за Джеком, чистил ружья, и величайшим наслаждением для него было, выпросив у моего помощника «Винчестер», — чуть посереет восток, вместе со мною закатиться в лес и прошататься хотя бы в бесплодной погоне за вспугнутым лосем до темной ночи.

Поэтому мы дружно изумились, когда Раттльснэк напомнил как-то за ужином:

— Русский с белыми волосами уже третью субботу уходит домой.

Волосы у Василия были вовсе не белые, а самого великолепного золотистого оттенка, к тому же вились крупными свободными кольцами. Но мы поняли, что он говорит о Василии. Раттльснэк был прав: мы не видали Василия в нашей избушке почти уже месяц. Я высказал предположение:

— Должно быть Василий хворает?

— Нет, он каждый день на работе, — ответил Раттльснэк, следивший в свободное от обязанностей конюха время за одним из станков.

— Какая теперь охота! — проворчал мой помощник Спринг. — Весна, оттепель. Порядочный человек носа на улицу не высунет. В особенности, если запасся дровами и может спокойно сидеть у огня.

Я возразил:

— Теперь у глухарей самый ток. Послушай-ка на заре. Снег еще крепок. Да и река раньше конца месяца не вскроется.

— Лед на реке давно под водой, — сказал Спринг Аарон, особенно благоволивший к Василию, таинственно подмигнул и сказал значительно:

— Русский посватался к дочери длинного Джима.

Оживился даже угрюмый Спринг. Длинный Джим, жилистый пожилой калифорниец, переселившийся к нам на север всего два года тому назад, успел прослыть богачом поселка. Он снял заливные луга на десять миль по течению и поставил бревенчатый сруб-конюшню на пятнадцать голов. С лошадьми и дюжиной батраков он работал у нас на подвозке бревен. О сватовстве Аарону сообщил под секретом приказчик Джима.

Спринг пробормотал:

— У малого губа не дура. Если дело не пахнет десятком тысяч долларов, пусть меня посадят в конуру вместо бесхвостого Джека!

Раттльснэк покачал головой и сказал недоверчиво:

— Если родился человек, который сумел бы получить с длинного Джима десять тысяч, то, наверное, он умер в раннем детстве от тяжелой болезни.

— Джим тоже не бессмертен, — возразил наставительно негр.

Спринг поддержал:

— И так и этак — ставка беспроигрышная…

Торопливое ласковое взвизгивание послышалось за дверьми. Джек, очевидно, кого-то встречал или почуял. Постучали. На пороге появилась знакомая фигура в дубленом полушубке и бараньей шапке.

— Легок на помине, — сказал Спринг. — А мы только что про тебя говорили.

Вошедший отряхнулся от мокрого снега, снял полушубок, и, оставшись в обычном костюме обитателей этого леса — в красной фланелевой рубашке, подсел к огню.

— Можно поздравить? — спросил Спринг. — Я могу передать агенту заказ. Он приедет на этой неделе!

Гость поглядел на моего помощника с недоумением, потом понял и смущенно улыбнулся:

— Боюсь, мистер Спринг, что, заказ будет… преждевременным.

— Почему же?

Но Василий повернулся ко мне и сказал по-русски:

— Я к вам, земляк, за советом.

— В чем дело? Или не выгорело?

— Нет, этого нельзя сказать. У нас совсем было наладилось, и старика удалось уломать… Про нее и говорить нечего…

— За чем же остановка?

— Вы нашего старшину знаете, Алексея Аверьянова? У него по берегу клевер в копнах… Река почти вплоть подошла, надо свозить под сарай. Явились с подводами, а две крайних копны сверху разворочены. Почти половины не хватает…

— Причем же тут вы?

Василий замялся:

— Помните, я вам рассказывал, как Пашка Гусев меня подвел: ружьишко в те поры у меня обнаружил. Сейчас этот Пашка от старика не выходит. Что он ему поет, кто его знает! Только сегодня Джим вызвал меня к себе, и говорит, чтобы я вора нашел. А не то, дескать, не задать тебе Дженни, как своих ушей…

Василий повторил рассказ моим товарищам по-английски. Спринг отозвался:

— А вы не пробовали послать его к чорту! Разве вы шериф?[3]

— Этим не поможешь. Они вон как дело обернули. У меня, сами знаете, лодка… И участок мой рядом с Аверьяновским. Нынче, чем свет, вышел я к берегу: не пора ли, думаю, веревку поправить, кабы лодку не залило. Глядь, а у самого схода старшина наш, с ним Джим и здешних четыре человека. Гляжу, Пашка с ними. Вертится подле моей лодки, пальцем показывает, языком лопочет… Я подошел, поздоровался. Все от меня рыло воротят, а Пашка так это сладко: «Что это ты, Вася, так рано поднялся? По какой причине себя беспокоишь?» — «А вы, говорю, по какой причине по берегу в эку пору шатаетесь?» — «А мы, отвечает, следов ищем, кто к старшине в гости повадился. Около тебя маленько замешкались. Очень любопытно, как ты свою лодку бережешь. Сенцом окрутись для мягкости»…

Глянул я, а к борту чуть не вязанка прилипла, водой, наверно, нагнало и внутрь нахлестало. И все клевер. Верите ли, словно кто меня по затылку ударил. Молчу, а сам чую, что краснею, будто против печки стою. Повернулся я и пошел. А вдогонку, слышу Джим кричит: «пока вор не найдется, дорогу ко мне забудь!».

— Чего же вы волнуетесь? — спросил Спринг. — Если вы действительно не брали и…

Он встретился взглядом с Василием, порывисто к нему повернувшимся, напряженно закашлял и, наклонившись к огню, особенно тщательно стал раскуривать трубку.

Раттльснэк расклеил тонкие губы и ободряюще похлопал Василия по плечу.

— Русский говорит, что следов на берегу не было?

Василий отрицательно махнул: головой.

— И высоко разрыто?

— То-то и дело, что высоко. Не иначе, как вилами. Скотине так не достать.

Индеец весело подмигнул и сказал уверенно:

— Теперь надо спать. Потом будем ловить вора. Раттльснэк поймает. Нужно только встать после полуночи.

И восток и запад были еще задернуты одинаково плотной лиловой мглою, когда мы доехали до усадьбы Василия Князева и, оставив лошадь в крытом загоне, двинулись к берегу.

Большая медведица уже опустила свой хвост. Плеяды подмигивали тусклыми холодными глазами дочти у зенита, и жарко горела над горизонтом радужной свечей продолговатая Венера.

Василий отвязал от столба лодку, вычерпал жестянкой воду. Под берегом проползла черная тень. Тихо плеснуло, сморщилось стальное зеркало реки лучистою рябью, и из мутной мглы взвился кривой нос долбленой пироги, на которой Раттльснэк перевозил обыкновенно на лесопилку с того берега агента с жалованьем и коньяком.

Теперь индеец, сидя на корме, неслышно работал единственным веслом. Пирога подошла к лодке вплотную, и я заметил на носу у нее небольшой шест. Раттльснэк тихо окликнул Василия:

— Русский пусть садится ко мне, сам будет стрелять по вору. Мастер пусть едет с помощником. Только не болтайте и не гремите уключинами. Гребите одним веслом с кормы… Спешить некуда.

Спринг шагнул за мной в лодку, закачал ее, чуть не хлебнув бортом воды, и сердито проворчал:

— Это тебе для чего?

Индеец, прикручивавший проволокой к шесту пироги заводский керосиновый факел, в ответ щелкнул лишь языком и, как настоящая змея, проскользнув на корму, прошипел:

— Не шуметь!.. Не отставать!..

Это, однако, было легче сказать, нежели сделать. Пирога, врезавшись в воду, сразу обратилась в чуть заметное мутное пятно впереди. Наша лодка неуклюже завернула и зашлепала носом. Я не привык работать кормовым веслом, и, когда мы догнали своих спутников, пирога стояла уже неподвижно, опрокинувшись в зеркале спокойной воды вместе с остроносым индейцем и скорченной фигурой Василия, который сидел на передней скамье, положив на колени «Винчестер».

Спринг опустил якорь, и лодка, мягко толкнувшись на привязи, медленно описала дугу и выпрямила нос по течению. Я завернулся в войлочную чуйку поверх своей куртки, прислонился поудобнее к спинке кормовой скамьи и стал смотреть на реку.

Набежавшими из соседнего штата водами затопило крепкий еще лед, и кругом была полная картина весеннего разлива. Река словно пухла перед глазами. Изредка, медленно крутясь, проплывали мимо лодки мелкие льдины. Течения не было заметно, и казалось, что черный обломок сам ползет по неподвижной стальной глади. Там и сям слышались одинокие всплески. Это обрывался в воду подмытый у берега снег. Иногда над головой рождались свистящие вздохи, и высоко в небе переговаривались спокойные гортанные голоса: гуси тянули с юга на запад, с долины, где реки давно уже вскрылись. Тихо дышала зеркальная водяная поверхность; чуть колыхало, словно баюкало, лодку. У меня начинали слипаться глаза…

Тихое предостерегающее шипенье индейца заставило меня очнуться. Пирога двинулась, на этот раз тихо, прямо к берегу, где в жестком холодном тумане чернели островерхие конуса копен. Опуская в воду весло, я тотчас разобрал какой-то новый звук. Кто-то сильными ногами мерно шлепал по воде, направляясь вдоль берега. Потом плеск замолк, и слышно было, как, сухо шурша, кто-то разгребал сено…

В ту же минуту впереди, на пироге, вспыхнуло пламя факела, кинуло вверх дымное облако и кровавой полосой света осветило берег, черную копну клевера у опушки, на фоне приземистых елей, и у самой копны огромную, странную, словно застывшую фигуру…

Я еще не успел разобраться в открывшейся внезапно моему взору картинке, как руки мои инстинктивно схватились уже за винтовку и я щелкал предохранителем.

В нашу сторону, как мне показалось, прямо на меня, глядели маленькие, злые, ошалевшие от неожиданности глаза под огромным широким лбом, увенчанным парой могучих зубчатых лопаток-рогов.

Колоссальный рогач — самец-лось замер на месте, ошеломленный непонятным явлением. Факел защищала сзади доска, оставляя лодку в тени.

С минуту животное стояло неподвижно. Потом медленно, оступаясь, скользя, сошло в воду, двинулось по мелкому месту и снова замерло с прикованным к красному глазу факела взглядом, повернув к нам лобастую голову и широкую могучую грудь с выпуклым кадыком шеи.

С пироги раздался выстрел.

Страшным прыжком лось взрыл под собой целую гору пены, припал на передние ноги, снова поднялся и под новым выстрелом завалился на бок, хрипя, взбивая пену и тяжко дыша вылезшим из воды выпуклым боком.

Почти одновременно на опушке вспыхнули огоньки, и над головами у нас жалобно засвистели пули.

Я помню целый поток ругательств, вылетевший из костлявой груди Спринга. Помню гортанный клекот индейца и его дикую сухую фигуру, вставшую внезапно во весь рост и одним могучим ударом весла загнавшую пирогу на берег чуть не до половины.

Была суматоха, беспорядочная толкотня и крики, пока выяснилось, что стрелявшие с опушки, так же, как и мы, караулили вора. Двинулись к убитому лосю толпой прямо по воде… Длинный Джим ковырял зачем-то стволом винтовки у лося под брюхом, растерянно свистал, потом виновато повернулся к Василию. Пашка Гусев, юркий, вертлявый человечек с рысьим лицом, тщательно исследовал тушу, затем поднялся, видимо разочарованный, и, ядовито хихикая, обратился к Спрингу:

— Да, того… Чистая работа! Хи-хи-хи!.. Чисто подогнано… Что и говорить. И лось, и в воде лежит, и… хотел бы и я…!

Я видел, как широко размахнулась костлявая рука моего помощника, и чье-то тело среди целого снопа брызг скрылось на минуту совсем под водой, рядом с тушей убитого лося…

Пашка вскочил, кашляя, задыхаясь, выплевывая проклятья вперемежку с грязной водой. А скрипучий голос Спринга произнес спокойно и вразумительно:

— Вы сказали: «Лось в воде, хотел бы и я». Я и доставил вам удовольствие.