Ловля собак

Однажды…

В детстве я ломал голову над вопросом: почему в городе одни фонари светятся желтым теплом, а другие, спрятавшиеся в темных боковых улочках и мрачных подворотнях – колют глаз холодным белыми светом?

Зимой среди вечерней темноты они совсем по-разному играют со снегом: в свете оранжевых тебе начинает казаться, что он вот-вот растает, а лучи белых создают иллюзию, будто снег повсюду, будто он обжигающе холодный и даже, возможно, живой и злонамеренный.

Эти замурованные светлячки долго не давали мне покоя. Помню, любил смотреть из окна четырнадцатого этажа. Видел кольцевую дорогу в полукилометре, а перед ней – овраг и беспорядочное нагромождение гаражей. Оранжевые двухголовые фонари вдоль кольцевой с их собратьями поменьше, которыми порос переулок вдоль оврага, вступали в неустойчивую связь: после долгого неподвижного наблюдения начинало казаться, что все пространство зараженного железными ангарчиками пустыря – мутные воды широкой реки, а ближние фонари – искаженные отражения тех, дальних.

Когда в начале осени меня привозили домой из деревни, я всегда испытывал восхищение от кольцевой дороги. Проезжая возвышения сложных многоярусных развязок, можно было увидеть море жилой застройки до горизонта, огромные трубы ТЭЦ и причудливо расщепляющиеся потоки автомобилей. Намного позже мне, уже студенту, приходила в голову мысль – они подобны частичкам крови. Несут энергию сквозь тело огромного зверя. А он дышит, пульсирует. Утром грудная клетка поднимается на глубоком вдохе: сотни тысяч людей устремляются из окраин в центр, а ночью зверь выдыхает, и дома поглощают людей, обездвиживают их.

В юности я стал узнавать ночную Москву с ее особым шумом. Однажды, возвращаясь домой, я шел вдоль Ленинградского проспекта мимо десятков закрытых на ночь палаток быстрого питания, и у каждой копошилось по нескольку толстых крыс. Если они и боялись меня, то не очень сильно. Лишь когда я подходил шага на три, они, как будто из вежливости, неторопливо раскачивая толстыми боками, уползали в щели между асфальтом и железным полом палаток, да и то, зачастую оставляли торчать наружу свои хвосты.

Никогда не нравились мне шумные пристанища ночных мотылёв: на эту наживку я не клевал. В них не было загадки! Я любил гулять в парках и часто удивлялся, до чего же там спокойно и непохоже на город. Однажды в поисках странного, таинственного я зашел в плотную чащу лесопарка в пять часов утра зимой и, к удивлению своему, заметил, что сквозь толщу стволов со всех сторон просвечивают огни города. А небо чистое-чистое, плоское и прозрачное, будто блики на ветровом стекле. По нему плывут крошечные дымчато-серые облака, и кажется, так высоко плывут, что не могут загораживать луну, должны врезаться в нее, обтекать с боков и пропитываться ее холодным свечением.

Самой большой загадкой для меня долго было метро. Чудесный туннель, который проглатывает тебя около знакомого магазина, а вышвыривает или рядом с парком, или рядом с площадью, или на шоссе с оживленным движением, или на пустыре, который поспешно загромождается многоэтажкой.

Когда я был совсем еще маленьким, часто меня преследовали сны о метро. Мне снилось много раз, как я поднимаюсь на эскалаторе вверх, и вдруг замечаю, что он движется все быстрее, а конца у него нет. Но самое страшное в другом – его горизонтальные ступеньки начинают наклоняться вместе со всем полотном, становятся вертикально, а эскалатор превращается в отвесную стену. Я изо всех сил, пальцы в кровь, цепляюсь о поручень, чтобы не упасть в бездну.

Когда я стал достаточно высоким ребенком, чтобы держаться за перила эскалатора, я скоро заметил, что они обязательно движутся или чуть быстрее или чуть медленнее, чем ступени. Я долго думал об этом, для чего так сделано, и нашел только одно объяснение: чтобы люди не стояли на месте, а шли вверх и вниз, подгоняемые резиновой лентой, и быстрее садились бы в свои поезда.

А позже, уже юноша, я наслаждался моментами, долгого подъема наверх поздно вечером, когда не было больше людей на рифленых ступенях впереди меня. Тогда огромный светлый полукруг в конце подъема казался долгожданными вратами рая. И я дразнил себя мыслью, что если это небесные врата, значит с каждым сантиметром вверх по эскалатору я старею, а к концу превращусь в дряхлую развалину.

Тогда же я стал думать о том, что дребезжание бесчисленных поездов метро в туннелях, странный звон, который они издают на при открытых дверях, гул воздуха, который гоняют они с разной скоростью от остановки до остановки, – все это создает грандиозную, неведомую отдельному человеку, мелодию, гармоничную и невероятно сложную, которая всегда одинаково увлекательна и ни в один день полностью не повторяется.

Я пытался понять, о чем же воет метро? И над кем смеется? А город – он живет для чего? О чем думает? Чего боится? Как нам, его маленьким частичкам, понять это?

Однажды, когда я был уже на втором курсе аспирантуры и плотно работал над диссертацией по социологии, меня поразила страшная догадка. На нее навело меня наблюдение, что я каждый день вижу в шумных поездах и просторных залах тысячи людей, но никогда не встречаю одних и тех же снова. Мне стало казаться, что извилистые туннели и переходы метро постоянно создают новых людей со случайной внешностью, случайными эмоциями, отражениями в памяти и желаниями. И существа эти, вспоминая свои успехи, а может быть неудачи, и, мечтая о счастливом будущем, так же незаметно для себя и для меня растворяются за следующим изгибом перехода. Однородный невидимый туман, поглотив их, сгущается немного иначе и создает новых, которые тоже растворяются после вспышки, показавшейся жизнью.

Обдумывая свою догадку, я развил мысль и создал гипотезу, что город целиком – система настолько сложная, что обязательно порождает случайные шумы, например, людей, существующих всего несколько минут, но снабженных памятью, мышлением, чувствами, уверенных в том, что они нормальные горожане, проживающие свою жизнь наравне с миллионами других. Или город может вызывать из ниоткуда ситуации, которые повторяются вновь и вновь. Например, два хулигана пристают к подвыпившему интеллигенту поздно вечером. И в момент, когда один хулиган бьет интеллигента кулаком в живот, а другой закуривает папироску, эти три человека повисают во времени и пространстве. Бесконечно исчезают в одной части города и появляются в другой, снова исчезают и появляются. Горожане, видевшие странное исчезновение, стараются подавить в памяти такое воспоминание и подавляют вполне успешно: они же нормальные люди! А каждый представитель мерцающей троицы уверен в реальности своего бытия, фактах своей жизни, в том, что он возвращается домой и ему угрожает опасность, или в том, что он идет за выпивкой с другом и забавно подцепил и пугает глупого профессора. И до того ограничен каждый из мерцающей троицы, что уверен: это событие имеет начало и конец, и жизнь будет своим чередом идти дальше…

Меня стала беспокоить мысль, не являюсь ли я случайным порождением этого города. Но я не представлял себе, как можно было бы проверить такую догадку!

Оставалось только наблюдать за городом и его странностями. Странностей этих было полно, только присмотрись! Крыша трехэтажного дома в Лефортово, притаившегося где-то в угловых дворах между Авиамоторной и Энергетической, – крыша, усеянная трубами, будто еж иголками! И каждый день это разное количество труб. Если сидеть на скамейке неподалеку и целые сутки наблюдать, в какой-то момент обязательно заснешь на пару минут, или громкий хлопок заставит оглянуться, а когда снова посмотришь на дом, он уже избавится от одной трубы или обзаведется двумя лишними. Если же гулять поздно вечером по улице Соломенной Сторожки, можно заметить бледно-зеленоватое, иногда мерцающее свечение в окнах высотного офисного здания, и не стоит смотреть долго на это мерцание, замерев на месте: поднимается ветерок и приносит кусочки холодной, сладостно манящей симфонии… В одном лесопарке, в Тимирязевском, – его я изучил досконально за два года изнурительных спортивных пробежек, – однажды встретил странное дерево. Я готов был поклясться: еще вчера оно – именно этот низкий дуб с кривым стволом и засохшей нижней веткой – оно стояло около ручейка в северной части, рядом с Пасечной улицей; сегодня же на его месте куст бузины, а само оно переползло на север, к маленькому болотцу; через неделю оно уже устроилось у спортивной площадки, рядом с перекладинами, брусьями, штангами, сделанными из осей машин, стволов деревьев и проволоки, рядом с пирамидой из покрышек, насаженных на двухметровый пень, и теперь поглядывало на подтягивающихся и бьющих покрышки ногами суровых мужчин. Вот несколько сюжетов, сохранившихся в памяти, подобно большим льдинам, прилипшим к берегу оттаивающей весенней реки.

И еще я помню… а временами думаю, что это мне приснилось, может быть, полгода назад, а может быть в самом раннем детстве… или вчера… я помню, как высокий мужчина с грустным внимательным лицом соткался передо мной, казалось, из пустоты… я, маленький совсем, стою рядом с песочницей. Он говорит мне что-то про игры, как надо играть и как не надо… я не помню его слов; его прерывает мама, ведет меня за руку; я оглядываюсь – его нет уже, только легкая дымка в воздухе… Впрочем, дымка могла быть везде, если тогда горели подмосковные леса… если это вообще было.

Отмечая такие вот странности, вспоминая иные, а некоторые выдумывая, быть может, я поражался: в чем дело? кто все это направляет? что он пытается донести до меня этими выходками? – и не мог понять. Задавая такие вопросы городу, я ходил вдоль темных набережных, по глухим паркам и ярким центральным проспектам, по железнодорожным путям и забросанным окурками дворам. Спал в автобусах… пока водитель не выгонял меня на конечной станции, а если выгонял, я дожидался, когда автобус поедет, снова платил за билет, садился и спал, иногда просыпался на остановках и вглядывался в полумрак сквозь блики стекла, стремясь угадать, где я сейчас нахожусь; задавая городу вопросы, я взбирался на крыши домов и разговаривал там с котами-всезнайками; колесил на велосипеде среди промышленных зон, откуда меня вышвыривала охрана и где за мной гонялись, кусая за шины и педали, своры бездомных собак; наблюдал с высокого моста за потоком автомобилей на восьмиполосном шоссе. Позже – уже устроившийся в жизни человек – без конца бомбил на своей машине по ночным проспектам, подвозя только тех попутчиков, которые соглашались рассказывать притчи всю дорогу, и если замолкали больше чем на две минуты, я их высаживал.

И порой мне начинало казаться, что город нехотя отвечает на мои вопросы – безостановочным движением. В перестроениях машин, в скрежете и визгах метро, во взглядах нищих с гармошками, атакующих пригородные электрички, в репликах пенсионеров-шахматистов, гроздьями облепивших беседки в сквере, в оборванных трамвайных проводах и скрипе заржавевших качелей – мне казалось, я начинаю видеть движение мысли, волю живого существа. И в одном легком намеке, порой, бывало заключено так много, что он смещал фундамент мировосприятия.

Как же хотел я увидеть весь город сразу, от самой последней крысы в подвале, до самолетных маршрутов и микроволновых полей мобильной связи; только тогда можно понять, что суть город-существо, что заставляет его страдать, чего оно хочет… Но как в один момент запечатлеть в уме необъятное чудо? Где найти подсказку, нащупать путеводную нить? Как задавать вопросы, чтобы ответы были получены? Как передать людям отсвет знания, слегка прикоснувшегося к тебе?

И однажды… я не могу поймать грань, момент скачка, не знаю, как долго длился переход и как давно закончился… то, что было до него, кроме отдельных ярких сцен, в основном из детства, растворяется в густом тумане… я даже не могу теперь сказать, сколько мне лет, хотя уверен, что больше тридцати и предполагаю, что больше сорока.

Однажды… однажды я понял, что выцарапывать подсказки и шептать их на ухо людям, которые способны хоть что-то расслышать – моя работа. А еще – ткать из подсказок свое мировосприятие до мельчайшей детали, чтобы оторвать от себя, отдав кому-то в городе, и создавать новое. Создавать новое и не иметь своего.

С того момента – не знаю, как долго – я добросовестно выполняю свою работу изо дня в день.