Лучшая зарубежная научная фантастика: Император Марса

Кори Доктороу Цыпленок Цыпа[54]

Кори Доктороу – соредактор популярного веб-сайта «Boing Boing» (boingboing. net), один из участников проекта по созданию новых алгоритмов интернет-поиска «OpenCola», а до недавнего времени был координатором «Фонда Электронный Фронтир» (www.eff.org). В 2000 году Доктороу получил премию Джона Кэмпбелла в номинации «Лучший молодой автор». Его рассказы публиковались в «Asimov’s Science Fiction», «Gateways», «Science Fiction Age», «The Infinite Matrix», «On Spec», «Salon» и других изданиях, а также в сборниках «Чужое место и еще восемь историй» («А Place So Foreign and Eight More») и «Разогнанный процессор» («Overclocked»). Первый роман писателя «Доходяга в волшебном королевстве» («Down and Out in the Magic Kingdom») был тепло принят читателями и отмечен премией «Locus» как лучший дебютный роман. В числе других книг Доктороу – «Восточное стандартное племя» («Eastern Standard Tribe»), «Кто-то приходит в город, кто-то уходит из города» («Someone Comes to Town, Someone Leaves Town»), роман для юношества «Младший брат» («Little Brother») и «Мастера» («Makers»). Доктороу в соавторстве с Карлом Шрёдером написал «Руководство по публикации фантастики для полных идиотов» («The Complete Idiot’s Guide to Publishing Science Fiction»), с Шелли Пауэрс – «Основы блогинга» («Essential Blogging»), а также «Контент: избранные статьи по технологиям, творческой деятельности, копирайту и будущему будущего» («Content: Selected Essays on Technology, Creativity, Copyright, and the Future of the Future»). He так давно вышли книга «Читалки» («Ebooks») и роман «На выигрыш» («Forthe Win»), Веб-сайт Доктороу – craphound.com.

Нижеследующая волнующая история взята из антологии рассказов, посвященных Фредерику Полу. В ней Доктороу осовременил и прокомментировал темы классического романа Ф. Пола и С. Корнблата «Торговцы Венеры» («The Space Merchants»). Доктороу показывает нам будущее, в котором богачи становятся еще состоятельнее и намерены такими оставаться любой ценой.

Первый урок, усвоенный Леоном в рекламном агентстве, был таков: «В рекламном агентстве у тебя друзей нет!».

К примеру, сегодня: Бротиган собрался посмотреть настоящий чан, настоящую клинику с настоящим целевым потребителем внутри, а Леона с собой не взял.

– Не кисни, тебе не идет, – сказал Бротиган, улыбаясь своей улыбкой, натягивавшей губы поверх больших, лошадиных, смешных зубов. Они обезоруживали, эти белые жемчужины. – Тут и говорить не о чем. Получение пропуска к чану занимает месяц, а то и два. Проверка прошлого. Биометрия. Беседа с психологом. Медосмотр – надо же провести проверку твоей микробной популяции. Все требует времени, Леон. Ты поденка и спешишь по-поденочьи, а человеку в чане времени девать некуда. Он, если тебя придержат на месяц-другой, не облезет.

– Вранье, – огрызнулся Леон. Показуха. – Отгородились по фасаду стомильной стеной, а задняя калитка настежь. Из любого правила есть исключения. Иначе не бывает.

– Когда тебе исполнится сто восемьдесят и ты попадешь в чан, исключений делать не будешь. Если, конечно, захочешь дожить до ста восьмидесяти одного.

– Только не говори, что, если тот бронтозавр заболеет редким скоротечным раком печени и на весь мир найдется один-единственный онколог, способный его вылечить, доктора отошлют обратно во Францию или куда там еще – мол, спасибо, но у вас нет допуска к пациенту!

– Я тебе говорю: у этого ящера нет печени. Что у него есть – механика, питание и системы.

– А если механика испортится?

– Человек, который ее изобрел, работает на это чудовище. И живет в поместье чудовища вместе с семьей. У них идентичные микробные популяции. Чудовище распоряжается не только их жизнью, но и микрофлорой кишечника. Если какая-нибудь машина откажет, через две минуты изобретатель будет у чана вместе со всеми подчиненными в одноразовых стерильных комбинезончиках и, приговаривая утешительные слова, вставит одну из десятка запасных, которые он каждый день лично проверяет!

Леон открыл и снова закрыл рот. И не сдержался – фыркнул.

– Правда?

Бротиган кивнул.

– А если все машинки откажут?

– Если он не справится, то у него есть конкурент, который тоже живет в поместье чудовища. Он разработал чуть ли не лучшую в мире методику пересадки печени и сгорает от нетерпения испытать ее на чудовище в чане – и будет на месте через десять минут, а первого со всей семьей…

– Казнят?

Бротиган недовольно фыркнул.

– Брось, он владелец квадрильонов, а не погрязший в кредитах злодей. Нет, оплошавшего разжалуют до самого низа, но оставят один-единственный шанс восстановить доверие: изобрести технику лучше той, что сейчас заменяет печенку человеку в чане, – и тогда ему вернут прекрасное место с отличной одеждой, богатством и привилегиями.

– А если не изобретет?

Бротиган пожал плечами.

– Тогда тот, кто в чане, лишится неизмеримо малой доли своего состояния. Он смирится с потерей, запросит налоговый кредит на исследования и вычтет его из крох, которые каждый год великодушно посылает налоговому управлению.

– Черт!

Бротиган хлопнул в ладоши.

– Гадость, верно? Такие деньги, и власть, и деньги, деньги…

Леон напомнил себе, что Бротиган ему не друг. Все дело было в зубах – они обезоруживали. Можно ли в чем-то подозревать человека с такими лошадиными зубами, что хочется угостить его сахарком?

– Не в том дело.

– Ты теперь знаешь о людях в чанах в десять тысяч раз больше, чем средний гражданин. Но ты и тени картины не увидел, парень. Компания «Эйт» десятилетиями налаживала связи, прежде чем сумела реализовать первую продажу чана для человека.

«И последнюю пока», – подумал Леон, но вслух не сказал. Об этом в «Эйт» не говорят. Агентство позиционировало себя как могучую державу, лучшую среди лучших. Именно такое агентство, которое оказывает услуги «очень высокопоставленным и обеспеченным персонам», однако же…

Одна продажа.

– И с тех пор ничего не продали, – бесстыдно произнес Бротиган. – Однако все это здание занято одним нашим агентством: фонды зарплат, дизайнеры, консультанты – и все оплачивается крошками от той продажи. А значит, еще одна продажа…

Он широко развел руками. Офис был помпезный – задуман, чтобы производить впечатление на представителей запертых в чанах состояний. Освещение, запахи, ветерок подобраны так, чтобы вошедший почувствовал себя на древней лесной поляне, хотя никакого леса видно не было. Стол секретарши изображал гранитное надгробие: сгладившаяся до неразборчивости эпитафия виднелась из-под старомодной пишущей машинки, искусно превращенной в чуть менее древнюю клавиатуру. Сама секретарша, в данный момент с профессиональной убедительностью игнорировавшая их с Бротиганом, сияла красотой, умом и материнской заботой – все это достигалось подбором костюма, манер и косметики. «Эйт» держал на службе немало стилистов, занимавшихся каждым, кто контактировал с клиентами. Леону сегодня с утра старательно-небрежно взъерошили волосы и тщательно обтрепали манжеты и рукава на локтях.

– Так что не проси, друг Леон, я не возьму тебя к своему чану. Зато наставлю тебя на путь, который, возможно, в один прекрасный день приведет тебя туда, если ты будешь очень стараться и покажешь себя. Когда уплатишь взнос.

Леон свой взнос уже уплатил – такой, какой этому сухому дерьму и не снился. Однако он улыбнулся, шмыгнул носом, как положено доброму червячку, и, ненавидя себя, воскликнул:

– Дай идею!

– Слушай, мы уже шесть лет продвигаем продукт без единой удачи. Многие входили в эту дверь и получали ту работу, на которую взяли тебя, и все они разбрасывали вокруг миллион идей. И все рухнули с небес на землю. Мы не вели каталог идей, не расчерчивали координатную сетку, которая показывала бы, какое поле уже исхожено, а где остались дыры. – Он с намеком покосился на Леона.

– Ты хочешь, чтобы я занес в каталог все провалы в истории агентства? – Леон не скрывал разочарования. На такую работу берут практиканта, а не младшего менеджера по работе с клиентами.

Бротиган щелкнул лошадиными зубами, заржал и покинул офис «Эйт», чтобы удостоить вниманием заурядный воздух внешнего мира. Секретарша посмотрела на оставшегося с материнской заботой. Леон склонился в ее сторону, и ее пальцы пулеметным треском застучали по механическим клавишам модифондированного «Бесшумного Ундервуда». Он подождал, пока она закончит. Наконец секретарша снова обратила к нему заботливую любящую улыбку.

– Теперь это твое рабочее место, Леон. Удачи!

Леон полагал, что у бессмертных квадрильонеров из чанов те же проблемы, что и у простых смертных. Когда практически все доступно почти даром, все теряет цену. Никто больше не делал открытий – все комбинировали и внедряли. Потом нажимали кнопку и распечатывали на настольном фабрикаторе или, если требовался предмет побольше, в ближайшем бюро, а если нужно было изделие, с которым не справляется трехмерный принтер, хватало работавших по запросам агентов, которые держали связь с работниками в каких-то далеких странах, – и к утру вы находили упаковку с нужным изделием у себя на столе.

Просматривая файлы «Эйт», Леон увидел, что не первый наткнулся на эту мысль. Каждый менеджер предлагал свой вариант изделия, которое не скопируешь на фабрикаторе, – драгоценные безделушки из рук мастера или просто антикварные предметы, единственные в своем роде, фетиши истории. Все это люди из чанов встречали сокрушительным равнодушием, ведь они могли позволить себе нанять любого мастера и закупить целый склад антиквариата.

Нормальным мегабогачам сбывали приключения: билет в космос, охоту на последнего представителя вымирающего вида, возможность убить человека и спокойно уйти, погружение на дно Марианской впадины. Люди в чанах пресытились всем этим до того, как попали в чан. Теперь они страдали от метастаз – гипербогачи, куски гнилого мяса в рассоле среди сотен машин, трудолюбиво поддерживающих в них жизнь вопреки раковым опухолям и отказам органов. Где-то среди путаницы проводов и шлангов пребывало нечто, что можно было назвать личностью, а можно и корпорацией или даже суверенным государством.

Каждый концентрат богатства был эффективным механизмом, миллионами нитей связанным со смертной экономикой. Покупая гамбургер, вы взаимодействовали с чаном. Интернет, кино, музыка, книги, электроника, игры, транспорт… Деньги, уходя из ваших рук, сочились по проводам и трубкам и выплескивались обратно в мир, в руки других смертных.

Но не так-то просто было дотянуться до денег в их наиболее концентрированной, чистейшей форме. Эти деньги, подобно сверхплотной материи первых мгновений вселенной, уже перестали выполнять свои функции. Эти деньги были такой плотности, что переходили в иное состояние, едва от них отрезали кусочек.

Предшественники Леона были умны и проницательны. Они вдоль и поперек измерили пространство проблемы: как обеспечить услугами и продукцией личность, которая одновременно и государство, и чан. В изящной обстановке офиса использовались идеи, которые не удалось продать, – например, настройка света и ветра.

Леон получил хорошее образование в области математики многомерных пространств. Он упрямо вычерчивал оси координат на схеме неудачных нововведений «Эйт Инкорпорейтед», отмечая их сходство и различия. Истолковать получившийся график было нетрудно.

Предшественники испытали все.

Ржание Бротигана было донельзя унизительным.

– Ну конечно, откуда тебе знать, что продать чанникам! Это учтено в договоре – потому тебе и платят так много. Никто не знает, что им продавать. Ни я, ни старая хозяйка. Тот, кто провел продажу? Он получил свои деньги много лет назад, и с тех пор его не видели. Молчаливый партнер, привилегированные акции, контрольный пакет – но сам он невидим. Мы связываемся с ним через адвокатов, которые связаны с адвокатами, которые, по слухам, ведут с ним переписку, оставляя записки под могильной плитой на маленьком кладбище на острове Питкэрн[55], а до острова добираются на пирогах.

Гипербола резанула Леону ухо. Он работал третий день, и солнечные блики в озонированном псевдолесном офисе надоели, как старый мешок со спортивной формой (такой лежал у него под столом, дожидаясь дня, когда Леон выберется с работы пораньше, чтобы успеть в спортзал). Бротиган раздражал его не только гиперболами.

– Я не коровья лепешка, Бротиган, и не надо со мной так обращаться. Меня наняли делать работу, а все, что я получаю, – срань, сарказм и секретность. – Аллитерация получилась нечаянно[56], такие вещи у него выходили хорошо. – Так что хватит недомолвок. Я хочу знать, есть ли у меня хоть одна причина выходить завтра на работу или я могу сидеть дома, пока тебе не надоест мне платить?

Речь была не совсем экспромтом. Леон кое-что понимал в промышленной психологии – курс окончил на отлично, и его даже звали в аспирантуру, но она заинтересовала гораздо меньше, чем практическое применение очаровательной науки убеждать. Он уже сообразил: Бротиган доводит его, ради того чтобы проверить, насколько сильно Леон может ударить в ответ. По части «довести до белого каления» с рекламщиком никто не сравнится. Если человек умеет уговаривать людей что-то полюбить, так заставить кого-то возненавидеть еще проще. Две стороны одной медали и тому подобное.

Бротиган изобразил гнев. Но Леон три дня изучал его мимику и сейчас понял, что эмоция – такая же фальшивка, как и все в этом человеке. Леон осторожно раздул ноздри, чуть вздернул подбородок. Он продавал свою ярость – продавал, как картофельные чипсы, систему охранной сигнализации или диетические пилюли из-под полы. Бротиган в ответ попытался продать свой гнев. Леон не купился – купился Бротиган.

– У нас новый, – заговорщицким шепотом сообщил он.

– Кто новый? – шепнул Леон. Они так и стояли лицом к лицу, всем телом изображая ярость, но за эту игру у Леона отвечала другая часть мозга.

– Новый монстр, – сказал Бротиган. – Попал в чан в сто три. Моложе не бывало. Внепланово.

Он огляделся.

– Несчастный случай. Невероятная авария. Невероятная – но она произошла. А значит?..

– Значит, не случайность, – кивнул Леон. – Полиция?

Невозможно было не заразиться телеграфным стилем Бротигана. Леон знал, что это тоже прием убеждения. Начинаешь говорить как он – начинаешь ему симпатизировать. И наоборот, конечно. Конвергенция. Связь. Остро, как секс между сослуживцами.

– Он в трех смыслах суверенен. Африканская Республика, остров, одна из этих мелких балтийских стран. Из той части света, где гласные не в ходу. Что-то вроде Мкслплкс. На него пашут ВТО и ООН – все законы международной торговли. Так что тут дело не для обычных полицейских, а для дипломатов. Ну и он, конечно, не умер, что еще осложняет дело.

– Почему?

– Мертвец становится корпорацией. Совет директоров действует если не разумно, то хоть предсказуемо. А живые люди такое выдают! Как землетрясения. Непредсказуемы. Но. С другой стороны… – Он пошевелил бровями.

– С другой стороны, они покупают.

– Иногда, очень редко – да.

Вся жизнь Леона была подчинена дисциплине. Однажды он слушал гуру худеющих, который объяснял, что для сохранения фигуры главное – слушать свое тело и есть, пока оно не просигналит, что сыто. Леон слушал свое тело. Оно хотело три большие пиццы с пепперони и грибами каждый день и еще большой кекс. И молочные коктейли с патокой, как в старину, – их можно делать у себя на кухне в старинном шейкере «Гамильтон Бич» из пластика цвета авокадо и подавать в высоких алюминиевых чашках, покрытых красной эмалью. Тело Леона очень внятно сообщало, что в него следует положить.

Поэтому Леон свое тело игнорировал. И мозг игнорировал, когда тот говорил, что хочет поспать на диване при включенном видео из тех, которые следуют за твоим взглядом по комнате и подстраивают сюжет под настроение, добиваясь максимального отклика. Вместо этого Леон заставлял себя сидеть в постели, поглощая одну за другой развивающие книги из сложенного у кровати штабеля распечаток. Леон игнорировал свою гормональную систему, когда она советовала ему лишний час поваляться в постели после звонка будильника. Он игнорировал вопли об усталости во время часа йоги и медитаций до завтрака.

Он до отказа заводил себя усилием воли, и именно воля заставляла его нагнуться, чтобы поднять разбросанное на лестнице грязное белье и аккуратно сложить его в сторонке, хотя у него имелась прекрасная гардеробная при входе в главную спальню (квартира была отличным вложением бонуса, полученного при подписании контракта с «Эйт», – надежнее, чем наличные, учитывая скачки курса и прочее. Недвижимость на Манхэттене уже век считалась хорошей покупкой и была стабильнее, чем облигации, деривативы и фонды). Именно дисциплина заставляла Леона оплачивать все присланные счета. Она же принуждала его после еды перемыть все тарелки и заглянуть по дороге домой в бакалею, чтобы докупить закончившиеся накануне продукты.

Родители, приезжая в гости из Ангильи[57], дразнили его за организованность, вовсе не подходящую тому толстому мальчишке, которому в шестом классе вручили «приз Гензеля и Гретель» за то, что он повсюду оставлял за собой след из крошек.

Только родители не знали, что он так и остался тем ребенком, и каждое проявление обдуманной, скрупулезной, застегнутой на все пуговицы организованности было результатом беспощадной, стальной решимости: никогда больше не быть тем мальчишкой. Леон не просто игнорировал внутренний голос, взывавший к пиццам и уговаривавший поспать, взять такси, чтобы не идти пешком, поваляться под видео, которое дочиста отмоет дурное настроение, – он усердно спорил с этим голосом, громко приказывал ему заткнуться и запирал под замок.

Потому-то – вот поэтому – он был уверен, что вычислит, как продать что-то новое человеку из чана: потому что человек, накопивший такое состояние и собравшийся в бессмертие среди ширящегося царства машин, наверняка прожил жизнь, во всем себе отказывая, а Леон считал, что знает, каково это.

Нижний Ист-Сайд знавал приливы и отливы: бедный, богатый, район среднего класса, сверхбогатый, бедный. Один год здание с вызовом подражало романтической нищете, которая предшествовала эпохе сверхсветового накопления. В следующем году оно по-настоящему обнищало, хозяева обанкротились, а кредиторы снесли тонкие, как бумага, перегородки и сдали внаем обширное пространство этажей. Магазинчики сбывали табачный лист для сигар богатеньким хипстерам вместе с мешочками генно-модифицированного снадобья, предназначенного для разрушения определенных участков мозга; потом они продавали по продуктовым талонам молоко отчаявшимся матерям, которые прятали глаза от продавцов. У торговцев было чутье на витающие в воздухе перемены, и они быстро меняли ассортимент.

Леон, проходя через свой район, ловил ноздрями ветер перемен. В магазинах появилось больше скидок, высококалорийных винных напитков и стало меньше дизайнерских низкоуглеводных продуктов с приложенными к ним буклетами Ассоциации здорового питания, поясняющими их пищевую ценность. Светились объявления «В АРЕНДУ». На строительной площадке уже неделю никто не работал, на закрытой будке дежурного наросла плесень граффити.

Леон не возражал. Он вел простую жизнь – причем не по-студенчески простую. Его родители приехали в Ангилью из Румынии в поисках налогового рая и в надежде на видные посты бухгалтера и охранника. Только время они выбрали неудачно – прибыли в разгар экономического апокалипсиса и доживали жизнь в вертикальных трущобах, бывших когда-то роскошным отелем. Единственные румыны среди мексиканцев-нелегалов, фактически рабов, они выменивали умение писать слезные письма в мексиканское консульство на уроки испанского для Леона. Мексиканцы рассасывались – преимущество рабства де-факто над рабством де-юре в том, что фактических рабов в кризис можно отправить подальше, сэкономив на их питании и содержании, – и родители, наконец, остались одни, как на ладони. Тогда местные власти их заметили, и пришлось уходить в подполье. О возвращении в Бухарест речи не шло – покупка авиабилетов была так же недоступна, как частные реактивные самолеты, на которых прибывали в аэропорт Уоллблейк и улетали обратно уклонисты от налогов и азартные игроки, рискующие большими деньгами.

Три года семья Леона провела на нелегальном положении, а жизнь становилась все тяжелее и тяжелее. Они побирались на дороге, и загар понемногу скрывал их этническую принадлежность. Через десять лет, когда отец создал маленькую бухгалтерскую контору, а мать стала содержать магазин одежды для сходящих с борта круизных лайнеров туристов-однодневок, те времена стали казаться сном. Но поступив в провинциальный университет и оказавшись среди мягкотелых богатеньких детей владельцев тех состояний, учет которым вел его отец, Леон вспомнил все и задумался: сумели бы эти детки в сильно изношенных лохмотьях найти себе ужин среди придорожного мусора?

Простая жизнь в Нижнем Ист-Сайде его успокаивала, внушала, что он все еще ведет счет в игре, обладая тем, чего никогда не будет у его соседей, – способностью вращаться между мирами богатых и бедных. Леон не сомневался, что где-то в этих мирах таится секрет: как урвать кроху от великих мировых состояний.

– К тебе посетитель, – сказала Кармела. Кармелой звали секретаршу. Она была пуэрториканкой, но так много поколений назад, что Леон говорил по-испански лучше нее. – Я попросила подождать в Гостиной.

В «Эйт» было три «зала заседаний»: название, которое не передавало всей прелести обстановки, тщательно украшенной фигурно выстриженными деревцами и кустами. В них было на удивление удобно, а легкий ветерок доносил еще более легкий аромат жимолости – такой натуральный, что Леон гадал, не гонят ли его из оранжереи на другом этаже. Он бы так и поступил: лучшая имитация получается из настоящего продукта.

– Кто там?

Ему нравилась Кармела. Сама деловитость, но ее дело – посочувствовать: подставить плечо, чтоб вы на нем выплакались, и стать абсолютно надежным хранилищем сплетен целой фирмы.

– Представитель, – сказала она. – Имя – Бюль. Я прогнала лицо и имя по базе – практически ничего. Узнала только, что из Монтенегро.

– Чей представитель?

Она не ответила, но посмотрела многозначительно.

Новый чанник прислал к нему своего представителя! Сердце у Леона застучало, а манжеты вдруг показались слишком тесными.

– Спасибо, Кармела.

Он поправил манжеты.

– Отлично выглядишь, – сказала она. – Я включила кухню и настроила интерком на свой голос. Если смогу чем-то помочь, дай знать.

Леон ответил слабой улыбкой. Вот почему на ней держался весь бизнес, вот почему она была душой фирмы. «Спасибо», – выговорил он одними губами, и она в ответ ловко и коротко отдала честь, приставив к виску один пальчик.

Такой «представитель» в «Эйт» был неуместен, но она не имела ничего против них. Леон понял это, едва войдя в Гостиную. Женщина встала, вытерла руки об удобные джинсы, смахнула со лба челку серо-стального цвета и улыбнулась ему, словно говоря: «Не забавно ли, что мы здесь встретились?» Леон дал бы ей лет сорок – хипповатая, не без морщинок, но похоже, что на внешность ей плевать.

– Ты, должно быть, Леон, – сказала она, протянув ему руку. Коротко подстриженные ногти, теплая сухая ладонь, крепкое пожатие. – Как мне здесь нравится!

Она обвела рукой комнату.

– Фантастика!

Леон понял, что уже влюблен, хотя еще не сказал ни слова.

– Приятно познакомиться, мисс…

– Риа, – подсказала она. – Зови меня Риа.

Она села в зеленое кресло, сбросила с ног удобные мужские туфли и подтянула ноги под себя.

– Я никогда не ходил здесь без обуви, – сказал Леон, поглядывая на ее мозолистые подошвы – ноги человека, который много ходит босиком.

– Попробуй, – нетерпеливо помахала она. – Попробуй, я просто требую.

Он снял свои туфли ручной работы – продукт дизайнера, покинувшего стезю литературного критика, чтобы стать сапожником, – и, пошевелив пальцами ног, стянул носки. Земля под ногами была… Теплой? Холодной? Идеальной! Он не находил для нее слов, но каждое нервное окончание на его чувствительных подошвах звенело от восторга.

– По-моему, тут что-то прямо в нервы проникает, – сказала она. – Наверняка. Поразительно.

– Вы здесь лучше освоились, чем я, – заметил Леон.

Она пожала плечами.

– Помещение явно устроено, чтобы производить впечатление. Глупо было бы не впечатлиться только ради того, чтобы показать себя крутой. Я впечатляюсь. А еще, – она понизила голос, – а еще мне интересно, пробирается ли сюда кто-нибудь украдкой, чтобы потрахаться на травке.

Она смотрела серьезно, и Леон старался сдержаться, но смешок все равно вырвался из груди, а за ним и настоящий смех, и она расхохоталась, и они смеялись до боли в боках.

Он шагнул к сплетенному из живых ветвей шезлонгу, но передумал и сел прямо на пол, позволив моховому ковру щекотать ступни, лодыжки, ладони и запястья.

– Очень жаль, если никто не додумался, – с деланной серьезностью заметил он.

Она улыбнулась, на щеках показались ямочки, пролегли морщинки у губ и у глаз – все лицо улыбалось.

– Не хотите поесть? Выпить? У нас тут много…

– Давай перейдем к делу, – перебила она. – Не в обиду будет сказано, но благая часть – не в еде. Еды мне хватает. Я здесь ради другого. Ради благой части, Леон.

Он глубоко вздохнул:

– Благая часть. О’кей, к делу. Я хочу встретиться с твоим… – Как бы сказать? Нанимателем? Хозяином? Владельцем? – И махнул рукой.

– Можешь называть его Бюль, – сказала Риа. – Так, во всяком случае, называется материнская компания. Конечно, хочешь. Весь наш отдел разведки знал, что ты хочешь встретиться с Бюлем, – еще тогда, когда ты сам об этом не знал.

Леон всегда был уверен, что его рабочее место и переговоры мониторятся нанимателем, но только теперь осознал, что любая система тайного наблюдения может быть использована кем угодно, поскольку сами свойства тайной системы позволяют скрыть свою любознательность от жертвы.

– Впечатляет, – сказал он. – Вы наблюдаете за всеми желающими сбыть что-нибудь Бюлю или… – Он оставил вопрос висеть в воздухе.

– О, и так и сяк. Подразделения нашей разведки конкурируют между собой, интересуясь всяким, кто пытается продать что-то нам или продать что-то, что потеснит нас. Сеть довольно широкая. Добавь сюда тех, кто может представлять для Бюля потенциальную угрозу или выгоду, – и получишь довольно объективный срез человеческой деятельности, который мы держим под пристальным наблюдением.

– Насколько пристальным? Похоже, ваш стог сена весьма велик.

– А мы хорошо умеем искать иголки, – подхватила она. – И все время ищем новые способы их находить. Их мы бы у тебя купили.

Леон пожал плечами.

– Будь у нас лучший способ находить в грудах данных релевантные, мы бы сами им воспользовались для вычисления, что вам продать.

– Хорошая мысль. Развернем ее другим концом. Зачем вдруг Бюлю с тобой встречаться?

К этому Леон был готов.

– У нас большой опыт в дизайне продуктов, подходящих для людей такого… – Разговор о людях в чанах требовал недоговоренности. Может быть, потому Бротиган и выработал свой телеграфный стиль.

– Вы разработали один такой продукт, – заметила она.

– Другие и того не могут о себе сказать.

Существовали еще две фирмы, подобные «Эйт». Про себя Леон называл их «Сефен» и «Найн»[58], словно боялся накликать, озвучив настоящие имена. – Я здесь новенький, но не один. У нас связи с лучшими дизайнерами, инженерами, исследователями… – Опять незаконченная фраза. – Тебе нужна благая часть. Это – не благая часть, Риа. У вас там хорошие головы – и у нас хорошие головы. Но у нас есть то, чего нет у вас: хорошие головы, которые категорически не сошлись с вашей организацией. У каждой организации есть свои перегибы, которые отпугивают от нее некоторых ценных людей с ценными идеями. У вас, как и у всех, есть недоступные области. Мы сумеем найти жилу в областях, закрытых для вас, – найти в них то, что вам нужно.

Она кивнула и хлопнула в ладоши, словно собралась взяться за работу.

– Отличная речь, – сказала она.

Леон почувствовал, что краснеет.

– Я много об этом думал, мысленно проговаривал.

– Хорошо, – сказала она. – Доказывает ли это, что ты на своем месте? Ты вроде как Даффи Дак?[59]

Леон качнул головой, ответил: «Скорее Багз Банни» – и впервые задумался, к чему все это.

– Загрузи-ка мультфильм «Оголтелый продавец», а потом возвращайся ко мне, о’кей?

Она встала, ковырнула большим пальцем ноги моховой ковер и шагнула к своим туфлям. Леон поднялся с трудом и стал растирать ляжки ладонями. Должно быть, Риа заметила выражение его лица, потому что на ее лице снова появились морщинки и ямочки. Она тепло пожала Леону руку.

– Ты отлично справился, – сказала она. – Скоро продолжим разговор.

Выпустив его руку, она погладила пол ладонью.

– А пока тебе ведь и так неплохо?

В «Оголтелом продавце» Даффи Дак работает коммивояжером и пытается втюхать свой товар грабителю банков, скрывающемуся в загородном бунгало. Даффи предлагает самые невероятные товары, но все время натыкается на яростный отпор. В конце концов, один из его образцов взрывает бунгало грабителя, когда Даффи берется за ручку двери. Взлетая в воздух вместе с громилой, Даффи машет перед ним оторванной дверной ручкой и орет: «Эй, я знаю, что тебе требуется. Дом, подходящий к этой ручке!»

При первом просмотре Леон смеялся шуткам, но с каждым повтором мультфильм казался ему все менее забавным. Да, он действительно пытается придумать для этого Бюля потребность, о которой тот сам не догадывается (предполагалось, что Бюль – он, хотя точно никто не знал). А с точки зрения Бюля, жизнь была бы просто прекрасна, если бы Леон сдался и навсегда оставил его в покое.

И все же Риа была так мила – была такой нежной и понимающей, что за этим наверняка что-то стояло. Она напомнила, что ему «и так неплохо», – и Леон не мог с ней спорить. Он заключил с «Эйт» пятилетний контракт, по которому, если бы Леона уволили до конца срока, ему причиталось солидное возмещение. Если он сумеет продать что-то Бюлю или другому такому же, то станет неописуемо богат. А пока «Эйт» давала ему все необходимое.

Но здесь было так пусто – вот что его доставало. В производственной группе «Эйт» работали сотни людей, умников вроде него, но почти все они использовали офис как место для перекуса да еще иногда хвастались своим рабочим местом перед заезжими родственниками. «Эйт» нанимал лучших, ставил перед ними невыполнимые задачи и отпускал на волю. Где они и терялись.

Кармела их всех знала, конечно. Она была для «Эйт» общей няней.

– Надо бы нам собраться вместе, – сказал ей Леон. – Как насчет еженедельного собрания сотрудников?

– Да пробовали уже, – ответила она, прихлебывая трижды фильтрованную воду, которую всегда держала под рукой. – Всем нечего сказать. Все интересные мысли собираются в базе сотрудничества, и подсказчики неплохо обеспечивают каждого обзорами всего существенного для его работы. – Она пожала плечами. – Здесь у нас просто витрина. Я всегда считала, что творческим людям необходимо пространство для творчества.

Леон обдумал услышанное.

– А долго ли продержится фирма, если не сумеет продать что-нибудь чанникам?

– Об этом я стараюсь не думать, – легко ответила Кармела. – По-моему, либо мы ничего не придумаем, отживем свое и закроемся – и тут я ничем не могу помочь, либо мы что-то придумаем и выживем – и тут я тоже ничего не могу сделать.

– Грустная мысль.

– А мне с ней свободнее. Та леди была права, Леон, ты неплохо устроился. Можешь заниматься всем, что в голову придет, а если набредешь на подходящую мысль, выйдешь на орбиту и никогда уже не вернешься в атмосферу.

– А другие менеджеры заходят потолковать по душам?

– Всякому иногда нужна помощь, – ответила Кармела.

Риа пригласила его пообедать в вечернем клубе – в зальчике на одиннадцатом этаже в полузаброшенном здании без консьержа в центре города. Готовила здесь супружеская пара средних лет: он таиландец, она венгерка, и кухня была эклектичной, легкой и острой. Паприка и чили смешивались в коктейль, от которого свербило в носу.

Кроме них в этот ранний час в зале было всего двое клиентов – тоже пара. Двое молодых геев, туристов из Голландии, в немнущихся спортивных курточках и почти невидимых дорожных сандалетах. Они вежливо поболтали на прекрасном английском о достопримечательностях Нью-Йорка, а потом перешли на голландский, предоставив Риа с Леону возможность заняться друг другом и едой, которая поступала из кухни серией все более восхитительных перемен. За пышными засахаренными бананами и тайским ледяным кофе Риа красноречиво расхвалила искусство хозяина и вежливо промолчала, пока Леон последовал ее примеру. Хозяева, искренне обрадованные успехом, охотно поддержали разговор о рецептах, своих взрослых детях и других едоках, которых принимали в прошлые годы. На улице, оказавшись на Тридцать четвертой между Лекс и Третьей авеню, под лиловым предвечерним летним небом и на прохладном летнем ветерке, Леон, похлопав себя по животу, прикрыл глаза и застонал.

– Переел? – спросила она.

– Как у мамы поел – она вечно подкладывала и подкладывала на тарелку. Остановить было невозможно.

– Тебе понравилось?

Он открыл глаза.

– Шутишь? Наверно, самый невероятный обед в моей жизни. Словно побывал в параллельном измерении отличной кухни.

Она согласно покивала и, дружеским интимным движением взяв его под руку, повела к Лексингтон-авеню.

– Ты заметил, там время как будто замирает? Словно та часть мозга, что всегда волнуется: «Что дальше?» – замолкла.

– Точно! Именно так!

Жужжание реактивных ранцев с Лекс становилось все громче – они приближались к перекрестку, и в небе словно звенели тысячи сверчков.

– Терпеть их не могу, – сказала Риа, сердито поглядывая на мелькающих мимо отдыхающих в шарфах и капюшонах. – На их совести тысячи крушений.

Она демонстративно сплюнула.

– Но ведь это вы их делаете, не так ли?

Она рассмеялась.

– Ты почитал о Бюле?

– Все, что сумел найти.

Леон купил по маленькому пакету акций от всех компаний, в которых Бюль имел существенную долю, положил их на брокерский счет «Эйт» и жадно проглотил годовые отчеты. Чувствовалось, что многое еще остается в тени: держателями множества акций во множестве компаний были слепые трасты. Такова стандартная структура корпораций – летающий макаронный монстр взаимосвязанных диктатур: оффшорных холдингов, долговых стоянок и экзотических компаний-матрешек, как будто пожирающих самих себя.

– Ой, – посочувствовала Риа, – бедняжка! Они не для анализа. Они вроде зарослей шиповника над спящей красавицей – нужны, чтобы заманивать безрассудных рыцарей, которым вздумалось приударить за запертой в башне девой. Верно, Бюль – самый крупный производитель реактивных ранцев, хотя между ним и компанией пара отводящих глаза прослоек.

Она осмотрела летучую толпу, рассекающую воздух плавниками и перчатками, совершающую маневры и фигуры высшего пилотажа – чистой воды показуха от радости жизни.

– Он это сделал для меня, – сказала она. – Ты заметил, что в последнюю пару лет они стали лучше работать? Это мы. Мы тщательно продумали кампанию. «Трубы без глушителей спасают жизнь» были рекламным лозунгом с эпохи мотоциклов, и каждому сопливому летуну хотелось обзавестись ранцем, который грохочет, как бульдозер. Чтобы вывести их на рынок, пришлось поломать головы: самую экономичную модель мы продавали ниже себестоимости. По децибелам она приближалась к тем трубам без глушителей – уродливая, халтурная и разваливающаяся на глазах. Продавали мы ее, конечно, через дочернюю компанию с совершенно другим логотипом и прочим. Потом начали срезать маржу на дорогие модели и в то же время все понижали и понижали у них уровень шума. Наши разработчики уже подготовили модель такую тихую, что она поглощает звук – не спрашивай меня как, если не собираешься потратить день-другой на психоакустику.

Все почтенные бюргеры мерились, у кого ранец тише работает, а дешевки клялись в верности нашим громыхалкам. Год продолжалась конкуренция, а потом мы протолкнули пакет законов о защите потребителей, который «вынудил» нас отозвать шумные модели и снабдить их глушителями, настроенными, как флейта. И вот… – Она махнула на жужжащих и посвистывающих в воздухе летунов.

Леон подумал, не шутит ли она, однако Риа смотрела и говорила совершенно серьезно.

– Ты хочешь сказать, что Бюль выбросил… сколько, миллиард?

– Всего около восьми миллиардов.

– Восемь миллиардов рупий на проект, от которого в небе станет потише?

– В конечном счете да, – кивнула она. – Можно было добиться того же другими средствами, даже дешевле. Можно было оплатить несколько законов или выкупить конкурентов и заменить их производственные линии, но это, понимаешь, слишком тупо. А так вышло мило. Все получили то, что хотели: скорость, тишину в небе, безопасные и дешевые машины. Победила дружба.

Мимо пролетел летун старой школы, громыхая, как куски льда в шейкере. Ему вслед недовольно поморщились.

– Это настоящий любитель, – заметила Риа. – Он сам производит запчасти для этой штуки. Их больше никто не выпускает.

– Не пошлешь за ним ниндзя Бюля, пока он не вылетел на Юнион-сквер? – рискнул пошутить Леон.

Она не улыбнулась.

– Мы не прибегаем к убийствам. Именно это я пыталась тебе втолковать.

Леон сник. Он прокололся, показал себя неуклюжим – именно то, чего всегда боялся.

– Извини, – сказал он. – Наверное… Видишь ли, это не так легко переварить. Суммы ошеломляют.

– Они ничего не значат, – сказала Риа. – В том-то и дело. Деньги – просто удобный способ направлять силу. Главное – власть.

– Не хочу тебя обидеть, – осторожно заметил Леон, – но ты говоришь страшные вещи.

– Вот теперь ты понял, – кивнула она и снова взяла его под руку: – Выпьем?

Лаймы для дайкири срывались с деревьев, росших тут же, на крыше. Эти деревья были крепкой рабочей скотинкой, и бармен опытным взглядом перебрал несколько плодов, прежде чем ловко открутить спелые и унести их к своему блендеру.

– Здесь подают выпивку только своим, – сказала Риа, когда они уселись, глядя на мелькающих мимо летунов.

– Неудивительно, – сказал Леон. – Здесь, наверно, дорого.

– За деньги вход не купишь, – поправила она. – Его надо заработать. Это кооператив. Я сажала вот этот ряд деревьев. – Она махнула рукой, расплескав дайкири на странную поросль под шезлонгами. – И вон ту мяту сажала.

Указанный ею клочок земли украшали валуны и вьющийся между ними ручеек.

– Извини, – сказал Леон, – но ведь ты, наверно, зарабатываешь большие деньги. Ты могла бы… даже не знаю, например, устроить такое же на любом из принадлежащих Бюлю зданий в Манхэттене. Точно такое же. И даже оплатить работников. А членство сделать привилегией для старших членов правления.

– Верно, – сказала она, – могла бы.

Леон допил дайкири.

– Я должен догадаться, почему ты этого не делаешь?

– Именно, – кивнула она и выпила. И раскраснелась от удовольствия. Леон только сейчас обратил внимание на сигналы, которые подавал ему язык. Выпивка была невероятной. Даже стакан был красив: толстое неровное стекло ручной выдувки.

– Послушай, Леон, скажу начистоту: я желаю тебе успеха. Бюля трудно чем-нибудь удивить, а приятно поразить еще труднее. Если ты сумеешь… – Риа сделала еще глоток и проницательно взглянула на него. Леон поежился. Это ее он счел милой и ласковой? Посмотреть на эту женщину – она могла бы командовать партизанским отрядом. Или сбить с ног любого громилу и сделать из него отбивную.

– То есть мой успех будет и твоим успехом?

– Думаешь, мне нужны деньги? – сказала она. – Ты так и не понял. Вспомни про ранцы, Леон. Подумай о том, что такое власть.

Леон собирался домой, но не попал. Ноги сами понесли его через весь город к офису «Эйт», и он предъявил на входе биометрию, и назвал пароль, и посмотрел, как мигают, прогреваясь, светильники и как они омывают его чудным ласковым светом. Подул ветерок, и он оказался в ночном лесу, более влажном и душном, чем днем. Либо кто-то стер руки в кровь, работая над дизайном, либо где-то в здании прятался настоящий лес, снабженный переменным освещением, – только для того, чтобы поставлять ласковый лесной ветерок в рабочие помещения. Леон решил, что лес – более правдоподобный вариант.

Он долго стоял у стола Кармелы, потом нерешительно опустился на ее место. Простой твердый стул хорошей работы, чуть подпружиненный. Смешные клавиши сносились под ее пальцами, а запястья за долгие годы отполировали гранит до блеска. Леон подпер щеки ладонями, вдохнул ночной воздух и постарался прочувствовать ночь. Гостиная была по-ночному темной, но по-прежнему восхитительно щекотала босые ноги, а потом, минуту спустя, голые бедра и грудь. Леон лежал на животе в одних трусах и подбирал название для ощущения в каждом нервном окончании. Лучше всего подходит «предвкушение», решил он: чувство, что тебе вот сейчас почешут спинку рядом с тем самым местом, которое хочется почесать. Потрясающе!

Многим ли в мире знакомо это чувство? «Эйт» продал лицензию нескольким фешенебельным отелям – это Леон выяснил после первой встречи с Риа, – и все. Не больше трех тысяч человек во всем мире испытали такое замечательное ощущение. Из восьми миллиардов. Он попытался разделить в уме, но сбился с нулями. Тысячная процента? Или десятитысячная? В Ангилье такого никто не пробовал: ни работяги из вертикальных трущоб, ни всего лишь миллионеры из роскошных домов и самолетов на почасовой аренде.

Что-то тут…

Хотел бы он еще поговорить с Риа. Она его пугала, и в то же время с ней было хорошо. Как с проводником, которого он всю жизнь искал. Пока ему придется обойтись Бротиганом. Или кем-то другим, лишь бы помог разобраться в том, в чем угадывается самый большой и опасный шанс в его жизни.

Должно быть, Леон задремал. Потому что, когда опомнился, свет горел на полную, а он, почти голый, лежал на полу и таращился в лицо склонившегося над ним Бротигана. Тот с натужным весельем пощелкал пальцами перед его носом:

– Проснись, солнышко!

Леон покосился на призрачные часы, мерцавшие в каждом углу, – чуть более темные пятна чувствительной краски, которая не воспринималась сознанием, если не присматриваться нарочно. 4:12. Он сдержал стон и спросил:

– Что ты здесь делаешь?

Бротиган клацнул лошадиными зубами и хихикнул:

– Ранняя пташка. За червячком.

– Серьезно, Бротиган? – Леон сел и, нашарив рубашку, стал ее застегивать.

– Серьезно? – Он присел на пол рядом с Леоном, вытянул перед собой ноги с большими ступнями. Ботинки ему делал тот же мастер, что и Леону. Леон узнал стиль. – Серьезно… – Он почесал подбородок и вдруг выпалил: – Я трушу, Леон. Серьезно трушу.

– Из-за твоего монстра?

Бротиган уставился на стильные ботинки. Этот изгиб между самым носком и местом, где начиналась шнуровка, был действительно изящным. «Колоколообразная кривая распределения», – подумалось Леону.

– Мой монстр… – Бротиган шумно выдохнул, – отказывается сотрудничать!

– А раньше сотрудничал?

Бротиган развязал шнурки и стянул ботинки вместе с носками. Поскреб босыми пальцами мох. От его ступней шел жаркий затхлый запах.

– Как он держался при ваших прежних встречах?

Бротиган удивленно склонил голову.

– Ты о чем?

– Он отказался сотрудничать в этот раз или прежде тоже отказывался?

Бротиган снова уставился на свои ноги.

– Ты его никогда прежде не видел?

– Я рисковал, – признал Бротиган. – Думал, что при личной встрече сумею его убедить.

– Но?..

– Я заготовил бомбу. Там… там было все. Участок, люди – все. Как город, как тематический парк. Они жили там, сотни людей, и управляли каждым клочком его империи. Как королевские морские мальчики.

Леон задумался:

– Евнухи?..

– Королевские евнухи. У них была целая культура. И пока я подбирался к нему все ближе, я подумал: черт, а если они купят «Эйт»? Они могли бы нас уничтожить. Объявить вне закона, упечь в тюрьму. Или сделать меня законно избранным президентом. Все что угодно.

– Ты перепугался.

– Точно сказано. Это же не замок какой-нибудь был. Просто поселок, несколько зданий. В Вестчестере, знаешь? Когда-то там стоял маленький городок. Все хорошо сохранилось, и можно было достраивать. Все это просто… работало. Ты здесь новенький. Не замечаешь.

– Чего? Что «Эйт» валится? Я давно это вычислил. Они платят нескольким десяткам творческих гениев, которых месяцами нет на месте. Мы могли бы стать поставщиками творческих идей. А больше напоминаем проект, затеянный кем-то из тщеславия.

– Скотина!

Леон подумал, что, пожалуй, зашел слишком далеко. И плевать.

– Если и скотина, это не значит, что я не прав. Похоже на то, что деньги, которые сюда вливаются, становятся автономными, как будто их стратегия – умножать самих себя. Плохая стратегия. Деньги желают продать что-нибудь чудовищу, но деньги не знают, что ему нужно, поэтому мы просто бьемся лбом в стену, вышибаем себе мозги. Рано или поздно деньги кончатся и…

– Деньги не кончатся, – сказал Бротиган. – Ошибка. Нам, даже чтобы вернуться к основному, пришлось бы тратить в десять раз больше от нынешнего.

– Ясно, – кивнул Леон. – Значит, фирма бессмертна. Так лучше?

Бротиган поморщился.

– Слушай. Это не сумасшествие. Целый рынок услуг. Его никто не обслуживает. Знаешь, вроде коммунистических стран. Плановая экономика. Если им что-то надо, покупают мощности. Рынка нет.

– Эй, парень, я знаю, что тебе надо. Дом к этой дверной ручке! – Леон сам удивился, выдав пассаж из «Даффи Дака». Бротиган заморгал, и Леон только теперь заметил, что собеседник немного пьян. – Слышал где-то вчера, – объяснил он. – Я говорил даме от своего чудовища, что мы можем поставить товар, исключенный из культуры корпорации. Подумал, понимаешь, что они вроде самураев с их запретом на огнестрельное оружие. Мы можем придумать и сделать такое, чего не придумаешь и не сделаешь.

– Хорошая мысль. – Бротиган откинулся на спину. Между его кюлотами[60] и подолом модной рубашки-сари открылась белая полоска живота. – Чудовище в чане. Кожа и мясо. Трубки. Складки кожи зажаты пластиковыми зажимами с огоньками диагностеров. Глаз нет, и лица, в котором должны быть глаза, тоже нет, одна гладкая маска. А глаза в других местах. На потолке, на полу, на стенах. Я отвернулся, чтобы в них не смотреть, и увидел что-то мокрое. Думаю, печень.

– М-да-а-а… Это такое бессмертие?

– Я ему: «Рад познакомиться, это честь для меня» – обращаюсь к печени. Глаза и не моргнули. Чудовище разразилось речью. «Вы – мистер Бротиган с низким капиталом, высокими рисками и большими запросами. Я могу капнуть вам денег, чтоб вы вернулись на свою фабрику чудес и попробовали придумать, чем меня удивить. Так что на этот счет можете не беспокоиться». И все. Я не нашелся, что ответить. Не успел. Выставили. За дверь. Лимузин. Отличный способ объяснить, как обрадовалось мне чудовище, с каким нетерпением ждало встречи. – Бротиган приподнялся на локтях. – У тебя как?

Говорить с ним о Риа Леону не хотелось. Он пожал плечами. Бротиган состроил мерзкую обиженную рожу:

– Не надо так! Брат. Парень. Друг.

Леон снова пожал плечами. Дело в том, что Риа ему нравилась. А заговорить о ней с Бротиганом – значит принять ее как «целевую группу». Будь перед ним Кармела, Леон бы сказал: «Я чувствую, что она желает мне успеха. Что для всех важно, справлюсь ли я. И еще чувствую, что она в меня не верит». Но перед Бротиганом он только пожал плечами, отвернулся от его блестевших по-ящериному неподвижных глаз, натянул штаны и вернулся к своему столу.

Если достаточно долго просидеть за своим столом в «Эйт», в конце концов, познакомишься со всеми сотрудниками. Кармела всех знала, все рассказала и заверила, что каждый хоть раз в месяц да выходит на поле. Некоторые появлялись пару раз в неделю: у этих на столах стояли цветочные горшки, и они лично проверяли, политы ли растения.

Каждого из них Леон пригласил на обед. Это оказалось не просто – один раз ему пришлось попросить Кармелу, чтобы шофер фирмы забрал детей из школы (там был сокращенный день), отвез к няне и освободил тем самым отцу время. Зато сами обеды проходили очень хорошо. Все сотрудники «Эйт» были очень интересными людьми. Да, все они были чудовищами, нарциссами, капризными гениями, но, если об этом забыть, ты обнаруживаешь, что говоришь с чертовски умным человеком и с ним действительно есть о чем поговорить. Леон познакомился с женщиной, разработавшей моховое покрытие Гостиной. Она была моложе его и со скромного академического поста в «Купер Юнион» катапультировалась в такие богатство и свободу, что не знала, куда их девать. У нее набрался целый список людей, желавших взять субподряд на разработку, и она целыми днями возилась с ними, выуживая крутые идеи, которые можно было бы вставить в следующий проект одного из счастливчиков, имевших доступ к уху чудовища.

Вроде Леона. Потому все и соглашались с ним встретиться. Он – спасибо Риа – незаметно для себя выбился на верхний уровень фирмы, на место распределителя благ, о котором мечтал каждый. Никто не удивлялся, что Леон сам не знал, как туда попал и что теперь делать. Все его коллеги по «Эйт» воспринимали все связанное с чудовищами из чанов как абсолютно нерешаемую головоломку, не более предсказуемую, чем падение метеора.

Не удивительно, что они держались подальше от офиса.

На эту встречу Риа надела другую пару джинсов – поношенную и с заплатами на коленях. На ней была шелковая рубашка-размахайка, протертая по швам, а волосы она подвязала вылинявшим платком, бесцветным, как древние мостовые Нью-Йорка перед офисом «Эйт». Пожимая ей руку, Леон нащупал мозоли.

– Ты как будто собралась поработать в саду, – сказал он.

– В клубе моя смена, – согласилась она. – Надо подстричь лаймовые деревья и привести в порядок мяту и огуречный парник.

Риа улыбнулась и сделала ему знак подождать. Нагнулась и выдернула стебелек с запущенной обочины дорожки. Они были в той части Центрального парка, которая больше походила на девственный лес, чем на врезанный в центр города искусственный сад. Открыв бутылку с водой, она полила немного на растение – кажется, травинку – и потерла между большим и указательным пальцами, чтобы отчистить. Потом оторвала половину и вручила ему, а другую поднесла к носу, а потом съела, откусывая по кусочку и по-кроличьи подергивая носом. Леон последовал ее примеру. Восхитительный, свежий вкус лимона.

– Лимонник, – пояснила она. – Ужасный сорняк, конечно, но на вкус чудный, правда?

Он кивнул. Вкус еще держался на языке.

– Особенно, как подумаешь, из чего он вырос: кислотный дождь, собачья моча, удушливый воздух и ДНК. Дивно, что такой аромат возникает из такой странной каши, верно?

От этой мысли вкус стал не таким восхитительным. Леон так и сказал.

– А мне эта мысль нравится, – возразила Риа. – О создании великих произведений из сора.

– Насчет ранцев… – продолжал Леон, успевший поразмыслить на эту тему.

– Да?

– Вы что, утописты? Создаете лучший мир?

– Под «вы» ты подразумеваешь людей, работающих на Бюль?

Он пожал печами.

– Я, признаться, немножко утопистка. Но речь не о том. Ты знаешь, что Генри Форд устроил в Бразилии трудовые лагеря, «Фордландию», и ввел строгие правила поведения на каучуковых плантациях? Он запретил кайпиринью[61], заменив ее на более цивилизованный коктейль «Том Коллинз».

– Ты к тому, что Бюль таким не занимается?

Она помотала головой из стороны в сторону, потом задумалась.

– Наверно, нет. Разве что, если я попрошу… – И она прикрыла себе рот, словно нечаянно проговорилась.

– Вы с ним… вы с ним были?..

– Никогда, – засмеялась она. – Чисто умственно. Ты знаешь, откуда у него деньги?

Леон ответил выразительным взглядом.

– Да, конечно, знаешь. Но ты читал официальную историю и думаешь, что он просто удачливый финансист. Ничего подобного. Он вел игру против рынка, играл доверием других трейдеров, принимая безумные позиции – чистый блеф. Только это не был блеф. Его никто не мог перехитрить. Он был способен убедить тебя, что ты упускаешь сделку века, или уже ее упустил, или что перед тобой открытая дорога. Случалось, что то, в чем он убеждал, было правдой. Чаще – чистым блефом, что обнаруживалось, когда ты заключал с ним сделку, которая приносила ему такие деньги, каких ты в жизни не видывал, а тебе оставалось хвататься за голову и обзывать себя дураком. Когда он стал проделывать подобные штучки с Национальным банком, играть с долларом, разорять федералов – ну, тогда мы все поняли, что он особенный, из тех, кто способен выдавать сигналы, идущие прямо в подсознание, минуя критическое осмысление.

– Жутко.

– О, да. Очень. В другие времена его бы сожгли за колдовство или вручили бы обсидиановый нож для вырезания сердец. Но вот какое дело: ему никогда, никогда не удавалось провести меня. Ни разу.

– И ты еще жива и можешь об этом рассказать?

– А ему это нравилось. Его поле, искажающее реальность, перекручивает и внутренний ландшафт. Ему потому трудно понять, что ему нужно, чего хочется, а что испортит настроение. Я незаменима.

Леону в голову пришла страшная мысль. Он промолчал, но Риа, как видно, что-то заметила по его лицу.

– Что с тобой? Скажи.

– Откуда мне знать, что ты на уровне? Может, ты водишь меня за нос? И все это выдумала – про реактивные ранцы и остальное? – Он сглотнул слюну. – Прости. Не знаю откуда, но вот втемяшилось в голову.

– Законный вопрос. А вот тебе другой, поломай-ка голову еще. Откуда тебе знать, если я не на уровне и вожу тебя за нос?

Они неловко посмеялись и сменили тему. И приземлились на парковой скамейке рядом с семейством танцующих медведей.

Жадно любуясь ими, Леон заметил:

– Они выглядят такими счастливыми. Вот чего я не пойму. Как будто танец – тайная страсть любого медведя, а эти трое просто первыми догадались, как зарабатывать на жизнь любимым искусством.

Риа промолчала, глядя, как три гиганта с неуклюжим изяществом откалывают коленца, в которых явно читалась радость. Музыка подстраивалась под движения медведей – программа без устали искала звуки, доставляющие им удовольствие. Бренчащий легкий мотивчик на отрывистый ритм раз-два, раз-два-три-четыре-пять, раз-два, под который медведи покачивались, словно пьяные. Наблюдать за ними было забавно, как за выводком щенков.

Леон почувствовал ее молчание.

– Такие счастливые, – повторил он. – Это самое странное. Не то что смотреть на дрессированного слона. Те на старых видео кажутся, понимаешь… кажутся…

– Равнодушными, – подсказала Риа.

– Да. Не несчастными, но видно, что жонглировать мячом для них не забавнее, чем для лошади – тащить плуг. А посмотри на этих медведей!

– Ты заметил, что на них никто не смотрит подолгу? – спросила она.

Он заметил. Соседние скамейки пустовали.

– Думаю, потому, что они такие счастливые, – продолжала Риа. – Весь фокус наружу. – Она сверкнула зубами и снова стала серьезной. – То есть видно, что можно создать медведей, которые получают мозговое вознаграждение от определенного ритма, хорошо их кормить, снабжать мелодиями в нужном количестве – и ты получишь счастливое семейство танцующих медведей, мирно сосуществующих с людьми, спешащими на работу, с людьми, несущими покупки из магазинов, катающими коляски с детьми, целующимися на скамейках…

Медведи отдыхали, завалившись на спины и свесив языки.

– Мы их сделали, – сказала Риа, – хотя я не советовала. Не слишком тонкая шутка. Как комментарий к жизни общества, как мультяшная кувалда с огромной головкой. Но создатель пробился к Бюлю – он был исполнительным директором компании из нашего портфолио, а генное искусство для него – любимое хобби. Бюль решил, что финансирование его замысла может вывести на интересные субподряды, и так оно и вышло. Но посмотри на них.

Леон посмотрел.

– Они такие счастливые.

Риа тоже посмотрела.

– Да. Медведи не должны быть такими счастливыми.

Кармела при виде его, как всегда, просияла, но что-то было не так.

– Что? – спросил по-испански Леон. Он завел привычку говорить с ней по-испански. Потому что язык у обоих ржавел без применения и потому, что так у них создавалось подобие общего секрета.

Секретарша покачала головой.

– Все в порядке?

Он имел в виду: «Нас не закрыли?». Фирма могла закрыться в любой момент, без предуведомления. Это он понимал – это все понимали. Деньги, на которых они держались, были автономными и непостижимыми: чуждая сила, скорее эмерджентное[62] свойство, чем воля.

Кармела опять покачала головой:

– Мне не по чину о таком говорить.

Тут Леон совсем уверился, что все пропало. Когда это Кармела вспоминала о своем чине?

– Ты меня пугаешь, – сказал он.

Она кивнула в глубину офиса. Леон заметил три плаща, висящих на прекрасной анахроничной вешалке у ворот древнего храма, отделявших приемную от остальных помещений «Эйт».

Он сам открыл ворота и зашагал между стеклянных перегородок, окружавших рабочие кабинеты, в которых стояла характерная накрахмаленная тишина. Как в ресторанном зале, где столы уже накрыты, а люди еще не пришли.

Леон заглянул в Гостиную, но там никого не было. Тогда он стал проверять остальные конференц-залы, обстановка которых менялась от ультраконсервативной до совершенно безумной. Людей он нашел в Сундуке с полом из неструганых досок, уютным каменным очагом и хитрыми диванчиками, похожими на древние столярные изделия с простой обивкой, хотя алгоритм, считывающий генный код, позволял им подхватывать каждого, кто на них плюхнется, так что любой старец со скрипучими суставами мог на них почувствовать себя ребенком, играющим на мягких подушках.

На диванчиках Сундука сидели Бротиган, Риа и еще одна незнакомая Леону женщина. По возрасту она была где-то между Бротиганом и Риа, но упруго подтянутое лицо ее говорило, что женщина сознает: стоит капле слабости просочиться из пор или морщинок – и мир уже не будет воспринимать ее так серьезно. Леон подумал, что знает, кто это, и женщина подтвердила его догадку первыми же словами.

– Леон, – сказала она, – хорошо, что вы пришли.

Он узнал голос. Этот голос в телефонной трубке нанимал его, приглашал в Нью-Йорк и объяснял, куда явиться в первый рабочий день. Голос Дженнифер Торино – строго говоря, его босса.

– Кармела рассказывала, что вы часто работаете отсюда, поэтому я надеялась, что сегодня тоже придете и мы сможем поболтать.

– Дженнифер, – поприветствовал Леон.

Она кивнула.

– Риа. – Та сделала непроницаемое лицо, неподвижное, как гранитная глыба. Она оделась как обычно – в джинсы и свободную блузку, но туфли сегодня не сбрасывала и ноги поставила прямо.

– Бротиган.

И Бротиган заулыбался, как улыбаются в рождественское утро.

Дженнифер уставилась чуть в сторону от его взгляда – знакомый трюк – и заговорила:

– Признав великолепную работу мистера Бротигана, его сегодня повысили. Теперь он менеджер по основным клиентам.

Бротиган сиял.

– Поздравляю, – сказал Леон, соображая: «Какая еще великолепная работа? За всю историю фирмы ни один человек из „Эйт“ не добился того, ради чего существует агентство».

Глаза Дженнифер холодно смотрели в пустоту.

– Как вам известно, мы стремимся к заключению сделки с кем-либо из основных клиентов. – Леон сдержался, как при этом ни хотелось ему закатить глаза. – И мистер Бротиган предпринял тщательное исследование способов подхода к таким клиентам.

Она кивнула на Бротигана.

– Кавардак, – сказал тот. – Полный швах. Ни иерархии, ни отчетов и балансов. Никакой системы.

– Ничего не могу возразить, – сказал Леон. Он уже видел, к чему идет дело.

– Да, – сказала Дженнифер, – вы здесь не так уж долго, но, как я понимаю, глубоко оценили организационную структуру «Эйт», верно? – Он кивнул. – Потому-то мистер Бротиган попросил, чтобы вас назначили в подчинение ему в качестве главы отдела стратегических исследований. – Она тонко улыбнулась. – Поздравьте и себя.

Леон тупо проговорил: «Спасибо» – и оглянулся на Бротигана:

– Каких же это стратегических исследований?

– О, – ответил тот, – тех самых, которыми ты уже занимаешься: разбираться, кто чем дышит, сводить их вместе, заботиться об эффективности и работоспособности структуры. Ты это умеешь.

Леон сглотнул и посмотрел на Риа. Ее лицо было непроницаемым.

– Должен заметить, – заговорил Леон с натужным спокойствием, – что ты не упомянул работу с клиентами.

Бротиган покивал и натянул губы на лошадиные зубы, пряча улыбку. Не получилось.

– Да, – сказал он, – вроде бы так. Человек твоих способностей должен заниматься тем, что у него лучше всего получается, а ты лучше всего умеешь…

Леон поднял руку, и Бротиган замолчал. Увидев, что все трое смотрят на него, Леон на миг почувствовал, что они в его власти. В это мгновение скажи он: «Бу!» – они попадали бы со стульев. Они ждали, взорвется он или проглотит и попросит добавки. Леон выбрал третье.

– Приятно было с вами работать, – сказал он и повернулся спиной к самой приятной и необременительной работе, какую только можно представить. На выходе он сказал Кармеле «аdios»[63] и «buen suerte»[64] и заставил себя не задерживаться у дверей, проверяя, нет ли за ним погони.

Риелтор уставилась на него как на сумасшедшего.

– На нынешнем рынке вы ни за что не получите за это жилье два миллиона.

Она была молода, деловита, чернокожа и выросла в Нижнем Ист-Сайде, о чем во всеуслышание заявляла в рекламе: «Местный риелтор для соседей».

– Я заплатил два миллиона меньше двух лет назад, – ответил Леон. Его беспокоила восьмидесятипроцентная закладная, но «Эйт» ее списала, оставив всего два процента.

Девушка кивнула на угловое панорамное окно, выходившее на Брум-стрит и Гранд-стрит.

– Подсчитайте, сколько объявлений «Продается». Я на вашей стороне – квартира симпатичная. Я бы хотела, чтобы она досталась приличному человеку вроде вас. Не какому-нибудь застройщику – это слово у нее прозвучало как ругательство – или агентству, которое будет сдавать ее VIP’ам понедельно. Району нужны настоящие люди, которые будут здесь по-настоящему жить.

– Так вы говорите, я не получу за нее того, что отдал?

Риелтор с симпатией улыбнулась Леону.

– Нет, милый. Вы не получите того, что отдали. Все, чего вы наслушались, когда за нее запрашивали два лимона, типа: «Манхэттен больше не строится» и «Ах, район-район!» – все это вранье. – Теперь она смотрела серьезно и с сочувствием. – Все для того, чтобы вас всполошить и вы потеряли голову и потратили больше, чем собирались. Еще немного, и у каждого будет непосильная закладная на негодное жилье или на непомерно большое жилье, а потом – бух! – у рынка вышибет дно, и все опадет, как застоявшееся суфле.

– Чтоб вам хоть как-то подсластить пилюлю! – Леон, выйдя из «Эйт», прямиком направился сюда, не взяв ни такси, ни даже ранца напрокат, – на метро. Он немедленно переключился на эффективный режим жесткой экономии. Его мозг, похоже, заранее составил список вещей, на которых можно выгадать, как будто знал, что такой день придет.

Девушка пожала плечами.

– Могу и подсластить, если хотите. Мы можем походить вокруг да около, и я подержу вас за руку все пять этапов проживания горя. Прежде, когда рынок был мягче, я часто этим занималась. Но вы похожи на человека, с которым можно говорить начистоту. Мне начать сначала? Или, если хотите, можем выставить вас на два миллиона или даже два двести – я этим воспользуюсь, чтобы доказать, что два сто за какой-нибудь другой чердачок – это грабеж. Если хотите.

– Нет, – отозвался Леон, чувствуя, как злость вытекает из тела. Девушка ему понравилась. И совершено правильно его поняла. – Скажите лучше, сколько, по-вашему, я могу получить.

Она подперла щеку кулачком и устремила взор вдаль.

– Я продавала эту квартиру. Когда же? А, лет восемь назад. Семье, которая владела ею до вас. Когда они перепродавали вам, заглянула – они обратились к другому агенту, из тех, что не прочь работать на корпорации. Я, как вы знаете, таким не занимаюсь. Но когда жилье продавали, я его видела. Вы многое изменили с тех пор?

Леон поежился.

– Я нет, а вот агент, кажется, да. Сменил обстановку, получилось довольно мило.

Риелтор красноречиво закатила глаза.

– Обстановка не бывает милой. Даже если она из лучшей витрины города, милой не бывает. «Милая» и «корпоративная» – антонимы. В лучшем случае – «беззаботная». – Она посмотрела вверх, направо и снова опустила взгляд. – Думаю, они позаботились скрыть все швы и проплешины. Скажем… Гм… один восемьсот. Эта цифра мне кажется реальной.

– Но я же тогда потеряю на ней двести штук! – отметил Леон.

Ее выразительный взгляд обратился к объявлениям «Продается» за окном.

– И что? Вы как будто надеялись вернуть свое шли даже немножко заработать. Так?

Он кивнул. Терять никак не входило в его планы. Если учесть все выплаты и налоги…

– Наверно, придется немного снизить цену…

– У вас деньги есть?

Леон терпеть не мог разговоров о деньгах. Среди прочих достоинств Риа – она никогда не говорила о деньгах. О том, на что способны деньги, – да, но о деньгах – нет.

– Теоретически, – кивнул он.

– Ну что ж, теоретически – уже неплохо. Взгляните с другой стороны: вы купили квартиру, великолепное, высокого класса жилье в Нижнем Ист-Сайде, в пять раз просторнее средней нью-йоркской квартирки. И прожили в ней… сколько?

– Восемь месяцев.

– Почти год. Причем она обходилась вам в один процент ходовой цены. За аренду вы платили бы в одиннадцать раз больше. Вы выиграли… – она подсчитала на пальцах, – восемьдесят три процента.

Леон не сумел скрыть уныния.

– Что это, – вопросила девушка, – вы мне рожи корчите? Не вы ли говорили, что не надо подслащивать вам пилюлю?

– Да просто… – он понизил голос, чтобы в нем не прорывались скулящие нотки, – я надеялся немножко выиграть на сделке.

– На чем? – мягко спросила она.

– Ну, вы понимаете. Недвижимость дорожает.

– Вы что-то переменили в квартире, улучшили ее?

Леон покачал головой.

– Значит, вы не сделали никакой работы, однако хотите, чтобы вам ее оплатили? А вы не подумали, что будет с обществом, если людям станут платить не за работу, а за владение?

– А вы точно агент по недвижимости?

– И даже дипломированный. И отлично справляюсь, между прочим.

Леон сглотнул.

– Я не жду, что мне заплатят за ничегонеделание, но, понимаете, я бросил работу. И надеялся получить на руки немного наличных, чтобы продержаться, пока не найду новую.

Они понимающе кивнула.

– Впереди трудные времена. Погода опять меняется. Вам стоит внести коррективы в свои ожидания, Леон. Лучшее, на что вы можете надеяться, – выехать из квартиры до срока следующей выплаты по закладной.

У него бился пульс под подбородком и в противовес этой точке – в бедре.

– Но мне нужны деньги на…

– Леон, – в ее голосе прорезалась сталь, – вы торгуетесь. Помните? «Отрицание, гнев, торговля, уныние и принятие». Это естественно, но не поможет вам продать квартиру. У вас две возможности: найти другого риелтора, например такого, кто подсластит пилюлю или использует вас, чтобы поднять цену на другую площадь, которую он хочет продать. Или дать мне время сделать несколько звонков – посмотрю, чего я смогу добиться. У меня есть список людей, которых я хотела бы видеть в наших местах и которые просили меня подобрать им что-нибудь подходящее. Ваша квартира подходящая. Возможно, я очень скоро сумею сбыть ее с рук, если вы не будете мне мешать. – Она пошуршала бумагами. – А, есть и третий вариант: вы вернетесь в свою квартиру и станете притворяться, что ничего не случилось, пока с вашего банковского счета не спишут очередной платеж. Это было бы «отрицание», то есть возвращение на два шага назад от «торговли». Ну, как?

– Мне надо подумать.

– Хорошая мысль, – кивнула она. – Не забывайте: после торговли наступает депрессия. Купите себе кварту мороженого и посмотрите слезливую киношку. Пить не стоит: от спиртного только тоскливее. Выспитесь с этой мыслью и, если хотите, возвращайтесь утром.

Он натянуто поблагодарил и вышел в Нижний Ист-Сайд. В погребке обнаружился прекрасный выбор мороженого. Леон выбрал себе сорт с самым заковыристым названием, со всяческими добавками, цветными разводами и завитушками и понес в свою квартиру – такую большую, что, пока он отпирал дверь, задрожали колени. Риелторша была права: уныние уже наступило.

Приглашение от Бюля пришло через месяц. Оно было выгравировано лазером на кусочке старинной кожи и доставлено курьером с таким тихим ранцем, что Леон даже не услышал, как отбыла посланница, и заметил ее исчезновение, только подняв голову от свитка, чтобы поблагодарить. Жил он теперь в «курятнике» – снимал его понедельно в пять раз дороже, чем обошлась бы погодовая оплата, но это все равно была лишь малая доля того, что он платил в Нижнем. Комнатушка была завалена барахлом, которое руки все не доходили выкинуть, и сейчас Леон, разгребая коробки от пиццы в поисках приличного костюма, проклинал себя за обжорство.

Он плюнул на это дело. В приглашении говорилось: «Так скоро, как Вам будет удобно», а на квадрильонера в чане все равно не произведет впечатления его дизайнерский костюм для первого собеседования, устаревший за год.

Месяц Леону никто не звонил. И не отвечал на предложения – а он предлагал услуги по дизайну, маркетингу, разработкам и рекламе. Леон заставлял себя каждый день выбираться на прогулку в парк и смотреть на медведей – под тем предлогом, что зрелище бесплатное и стимулирует творческую жилку. Потом он заметил, что стоит ему оказаться на улице, как горсть денег испаряется из кармана, расходясь на «необходимые мелочи», и раз за разом горсти складываются в заметные суммы. Центр бережливости в мозгу научился заливать его тревогой при каждой попытке выйти из дома, так что Леон уже много дней сидел взаперти.

А теперь собрался. В одной коробке нашлась чистая одежда: мешковатые джинсы и футболки, но когда-то эта мешковатость дорого стоила, и в любом случае они были лучше, чем рубашка и шорты, которые он через день прокручивал в стиральной машине – если не забывал. Двухсотдолларовая стрижка, сделанная в последний рабочий день, потеряла форму и стиль, но Леон, наскоро сполоснувшись под душем, тщательно причесался, надел свои дизайнерские ботинки и на выходе придал им блеска, потерев носками о штанины джинсов сзади и напомнив самому себе отца, когда тот уходил на работу в Ангилье, – жалкий жест утраченной респектабельности. От воспоминания Леон охнул, словно от удара под дых.

Железа бережливости взвыла, когда он взял такси и велел ехать к вертолетной площадке на Гранд Централ[65]. В кровь выплеснулось столько гормонов нищебродства, что ему пришлось пару раз ущипнуть себя за руку, чтобы отвлечься от полноценной паники. Однако ехать предстояло аж в Род-Айленд, а Леон не собирался заставлять Бюля ждать. Он знал, что, имея дело с деньгами, надо и держаться по-денежному – согласовывать сопротивление. Деньги не будут ждать, пока он сядет в поезд или нырнет в метро.

Леон еще из такси заказал вертолет через терминал на заднем сиденье. В «Эйт» это выполнила бы за него Кармела. И сотнями других дел тоже занималась Кармела. В те давние, невозвратно ушедшие времена у него были деньги и обслуживание, какие не снились в самых безумных мечтах, и Леону редко удавалось вспомнить, что заставило его от них отказаться.

Вертолет взбил винтом воздух, поднялся над Манхэттеном: стальные ущелья ушли вниз и превратились в настольный макет. Рокот мотора заглушал голоса, что позволило Леону не замечать пилота, а пилоту настолько полно игнорировать пассажира, что Леон на минуту почувствовал себя важным чиновником, беззаботно парящим над землей. Машина промчалась над береговой линией: над величественными рядами ветряков и плавучих домов, над режущими волны серферами и полосками дамб, похожих на могилы гигантских змеев.

Наушники сводили все шумы – и моря, и мотора – в единообразное шипение. И за этим шипением мысли и страхи на время отступили, словно не могли пробиться сквозь шум помех. Впервые с тех пор, как он захлопнул за собой дверь «Эйт», гложущий голос сомнения смолк, и Леон остался хозяином в собственной голове. Ощущение было, словно вдруг выдернули торчавшую в груди огромную булавку. От облегчения на глаза навернулись слезы – хоть на минуту он перестал гадать, где его место в мире.

Вертолет сел на площадке Ньюпортского государственного аэропорта, на ветви огромного косого креста, вырубленного в густых лесах – в новых лесах, быстрорастущих поглотителях углекислого газа, обвитых гирляндами мха и лиан. Как только открылась дверь, ноздри наполнились тяжелым землистым запахом, и Леону вспомнились Гостиная, а следом и Риа. Поблагодарив пилота, он вручил ей чаевые, а потом обернулся и увидел Риа, словно вызванную его мыслями.

На ее лице была легкая полуулыбка – нерешительная и какая-то детская, словно маленькая девочка гадала, не в ссоре ли они. Леон улыбнулся ей, порадовавшись, что грохот вертолета не позволяет заговорить. Риа пожала ему руку теплой сухой ладонью, и Леон вдруг, повинуясь смутному толчку, обнял ее. Она была и мягкой, и твердой – тело немолодой женщины, которая держит себя в форме, но не сходит с ума из-за лишнего килограмма. Он впервые после ухода из «Эйт» коснулся человеческого существа. И под удаляющийся рокот вертолета Леон понял, что полузабытое откровение не насыпало соль на раны, а, скорее, отдалило все его несчастья так, что ему полегчало.

– Готов? – спросила Риа, когда вертолет улетел.

– Только еще одно, – ответил он. – Здесь есть поселок? Я вроде бы видел на площадке.

– Маленький, – кивнула она. – Раньше был больше, но нам нравятся маленькие.

– А магазин стройтоваров там есть?

Риа многозначительно взглянула на него.

– Тебе что? Молоток? Строительный пистолет? Затеял ремонт?

– Я хотел прихватить с собой дверную ручку, – сказал Леон.

Она захихикала.

– О, это ему понравится. Да, найдем тебе магазин.

Охрана Бюля исследовала дверную ручку посредством миллиметрового радара и газового хроматографа, но пропустила. Риа все время осмотра занимала спутника разговором – легкой болтовней о погоде и ценах на недвижимость, а между тем прогуливалась с ним по комнате, поворачивая под разными углами, и Леон, наконец, спросил:

– Меня сканируют?

– Здесь тоже миллиметровый радар, – признала она. – Полное изображение тела. Не волнуйся, меня тоже сканируют каждый раз. Обычное дело.

Леон пожал плечами.

– Самый ненавязчивый обыск на моей памяти.

– Все дело в комнате, – объяснила Риа. – Размеры, цвет. Обычно сканирование на входе утверждает: «Ты – микроб под микроскопом» или «Не стоишь ты трудов, но раз надо, так надо». Мы устроили все несколько более… мило. Вот такая милая комнатка. Вроде кабинета одинокой мамочки, которая нашла себе уголок, где украдкой работает над романом.

А дальше … у нас тут чудесно.

– Похоже на университетский кампус, – сказал он.

– О, думаю, материалы у нас более высокого класса, чем обычно в университетах, – высокомерно поправила Риа, но Леон видел, что ей приятно. – Ну да, нас здесь около пятнадцати тысяч. Маленький город. Уютные кафе, спортивные залы, кино. Живут несколько художников, маленькая Вальдорфская школа…

Дорожки были чистыми и вились вокруг домов – от коттеджей до больших официальных зданий. Все вместе производило скорее впечатление хорошо финансируемого исследовательского института, чем денежной громады. Люди встречались молодые и старые, одевались как придется, ходили в основном парами и компаниями, увлеченно беседовали.

– Пятнадцать тысяч?

– Это головной офис. В основном здесь занимаются вопросами медицины. У нас по миру много других холдингов, и устроены они совсем по-другому. Но мы спешно подтягиваем их до уровня штаб-квартиры. Здесь хорошо работается. Текучесть кадров низкая на удивление. На самом деле нам нужно каждые лет двадцать возвращать людей в большой мир, чтобы не забывали, как он выглядит.

– И ты сейчас в таком отпуске?

Риа ткнула его пальцем в плечо.

– По-твоему, я могла бы здесь быть счастливой? Нет, я всегда жила вне кампуса. Я не гожусь для командной работы. Это разрешено: здесь такое место, где даже одинокий стрелок находит свой путь к славе.

Они теперь шли по траве, и Леон рассмотрел, что на деревьях – необыкновенно мощных, коренастых красных кленах – проложены подвешенные к ветвям мостки, как будто здесь потрудилась семья швейцарских Робинзонов. Мостки были снабжены веревочными перилами и лебедками с корзинами для подъема и спуска. Люди, пробиравшиеся по этим дорожкам, шумно окликали друг друга и хохотали, когда встречным, чтобы разминуться, приходилось протискиваться вплотную.

– Они не устарели? – Леон шевельнул бровью в адрес мостков.

– Для некоторых они никогда не устаревают, – ответила Риа. – Есть такие люди, которым это удовольствие не надоедает.

Тон, которым было сказано: «Есть такие люди», напомнил Леону другую ее фразу: «Медведи не должны быть такими счастливыми».

Он кивнул на скамью – скорее, очень широкое, сплетенное из прутьев, веревок и проволоки кресло.

– Нельзя ли на минуту присесть? То есть Бюль не будет возражать?

Риа щелкнула пальцами.

– Бюль сам распоряжается своим временем. Если мы на пять минут задержимся, кто-нибудь сделает ему интересную и полезную процедуру или инъекцию на эти же пять минут. Не волнуйся.

Она села на скамью, которая выглядела тонкой и хрупкой, словно была рассчитана на детский вес, и похлопала по свободному месту рядом. Когда Леон сел, плетенка почти не прогнулась под ним. Очень хорошая работа, сделанная мастером своего дела.

– Ну, так что происходит, Риа? Сперва ты поддерживаешь захапавшего мою работу Бротигана, довольна, что меня ссылают в Сибирь… – Он вскинул руку, предупреждая ее ответ, и обнаружил, что ладонь дрожит и в груди дрожь от загнанного в бутылку гнева, который он не смел признать. – Тебе хватило бы одного слова, чтобы это прекратить. Ты – посланница бога из чана, ты в «Эйт» – абсолютный монарх. Прикажи ты содрать с Бротигана шкуру, выдубить ее и сшить тебе сапожки, он бы сам бросился снимать мерку. А ты бы им позволила.

А теперь я, министр без портфеля, готовлюсь к событию, из-за которого Бротиган лопнул бы от восторга, – к встрече с Великим Старцем в его собственном чане. С человеком, который, если захочет, проживет тысячу лет, с человеком-государством, суверенным и неприкосновенным. Так я хотел бы знать: зачем? Зачем вся эта секретность, и недомолвки, и обходные пути? Зачем?

Риа дала пройти компании аспирантов, погрузившихся в обсуждение теломер. Шум их голосов и босых ног, шлепающих по мосткам, был хорошим предлогом для паузы. У Леона колотилось сердце, под мышками стало скользко. Он сознавал, что сам проколол разделявший их пузырь иллюзии, молчаливое согласие с тем, что все нормально, что бы это ни значило.

– Ох, Леон, – сказала Риа, – извини. Здесь так принято – в утопии кое о чем стараются не говорить. В конце концов входит в привычку проговаривать все у себя в голове. Понимаешь, невежливо портить людям сад, указывая на поселившихся там змей. Ну, ладно, хорошо, скажу кое-что прямо. Ты мне нравишься, Леон. Средний сотрудник такой конторы, как «Эйт», – колодец несбывшихся желаний, вычисляющий, чего могут желать другие. Мы имеем с ними дело не первое десятилетие – с талантливыми, влиятельными, способными преодолеть фильтры и двойные фильтры. Мы их знаем.

А ты работал по-другому. Мы, как только тебя приняли в «Эйт», завели на тебя досье. Видели твою дипломную работу.

Леон сглотнул. В резюме он сделал акцент на оценках, промолчав о дипломной. О ней он предпочитал не упоминать.

– Мы и подумали: вот совсем другой человек, вдруг у него найдется дом, подходящий к нашей дверной ручке? Но мы знали, что с тобой будет, если оставить тебя в «Эйт»: они станут тебя гнуть и переделывать под себя и либо переделают, либо погубят. Мы сами слишком часто так поступаем. Берем подающего надежды юнца и вводим в жуткую культуру Бюля, к которой он совершенно не подходит. И человек либо с воплями бежит прочь, либо… вписывается. Второе хуже. Вот мы и позаботились, чтобы у тебя на правом плече сидела добрая фея – в противовес дьяволу на левом. – Риа замолчала, поморщилась и влепила себе шутливую затрещину. – Опять я изъясняюсь эвфемизмами! Дурная привычка. Но ты меня понимаешь.

– И вы позволили вытолкать меня…

Она стала серьезной.

– Мы были уверены, что долго драить пуговицы – не для тебя. Рассчитывали, что ты захочешь уйти.

– И тогда вы сможете меня нанять.

– О, нанять тебя мы могли бы в любой момент. Или купить весь «Эйт». «Эйт» бы тебя нам отдал – ты сам сказал, что Бротиган с радостью отдал бы свою шкуру мне на сапоги. Это ко всем относится.

– Так вы хотели, чтобы я прежде… погулял на воле?

– Теперь ты перешел на эвфемизмы. Это заразно! Идем.

Перед входом в сердце Бюля ему выдали закрытый комбинезон, похожий на костюмчик кролика. Пришлось пройти пару двойных дверей, между которыми волосы шевелил ионизированный стерильный воздух. Здание было приземистым, из невзрачного бурого кирпича, без окон. Так может выглядеть водоочистительная станция или склад. На стенах – облицовка керамической плиткой красноватых и коричневых оттенков, отчего казалось, будто они попали в печь для обжига. Внутри было тихо. Пара бдительных охранников в штатском пристально проследила, как они переодеваются в комбинезоны из микропористого материала с пластиковыми масками. Комбинезоны были снабжены замкнутой системой циркуляции воздуха с баллончиком на запястье, а когда охранник услужливо помог открыть клапан, Леон заметил, что маленькие сопла обдували оконце маски, не давая ему запотеть, и в то же время не сушили глазных яблок.

– Вам хватит, Риа? – спросил более высокий из пары охранников. Он был одет как студент, которого девушка пригласила на семейный обед: мягкие, присобранные у щиколоток слаксы и выглаженная рубашка с короткими рукавами, обтягивавшая накачанную грудь, бицепсы и мускулистую шею.

Риа поднесла запястье с баллончиком к маске.

– Тридцати минут достаточно, – сказала она. – Вряд ли у него найдется для нас больше времени.

Она обернулась к Леону.

– Мне думается, такие предосторожности – излишни. Зато ограниченный запас воздуха не дает затягивать встречи.

– А куда девается выхлоп? – спросил Леон, ерзая в своем костюме. – То есть смысл-то, как я понимаю, в том, чтобы не подпускать моих вирусов к… – он сглотнул, – … к Бюлю.

Он впервые назвал этим словом личность, а не концепцию, и в полной мере осознал, что личность, носящая имя, совсем рядом.

– Сюда. – Риа указала на большой пузырь, вздувающийся у нее на загривке. – Пузырь за пузырем, и ты становишься похож на человечка «Мишлен». Та еще шутка. – Она наморщила нос. – У тех, кто бывает здесь часто, постоянный скафандр. Гораздо удобнее. Но Бюлю неуклюжесть нравится.

Риа провела его по коридору, где тоже встречались люди то в закрытых комбинезонах, то в более солидных скафандрах, изящно облегающих тело и переливающихся радужными цветами.

– Правда? – переспросил Леон, догоняя Риа. – Я бы назвал все здесь элегантным, а не неуклюжим.

– Ну да, элегантность по ту сторону двери шлюза. Но мы сейчас внутри тела Бюля. – Взглянув на его лицо, Риа улыбнулась. – Нет-нет. Это не игра слов. Все, что по эту сторону двери, – Бюль. Его легкие, кровеносная система, железы. Мясо в чане, но чтобы чан работал, необходимо как раз все остальное. Ты – вроде гигантского чужеродного организма, вторгшегося в его ткани. Очень интимно.

Они миновали еще одну пару дверей и оказались почти одни в зале размером с баскетбольную площадку университета, где учился Леон. Люди здесь если и были, то очень далеко. Риа понизила голос – пришлось склониться к ней, чтобы расслышать.

– Когда ты снаружи, говоришь с Бюлем через его многочисленные щупальца вроде меня или по телефону, он – власть. Гигант. Но здесь, внутри его тела, он очень-очень слаб. Костюмы уравнивают шансы игроков. Все это – игра ума, аллегории. И ведь это только «Марк‑1», система, наскоро собранная после… несчастного случая. Милях в пяти отсюда, на глубине полумили, строится «Марк‑2». Когда будет готов, пробьем тоннель и переведем его туда, не повредив даже кожи «большого» Бюля.

– Ты никогда не рассказывала, что это был за «несчастный случай», как он сюда попал. Я думал, инсульт или…

Риа покачала головой, тихо прошуршав микропорой.

– Ничего похожего.

Они уже перешли зал, направляясь к дверям на другой стороне.

– Зачем здесь так много места?

– Осталось от прежней планировки, раньше здесь был просто институт биотехники. Зал использовался для общих собраний и симпозиумов. Теперь он для нас слишком велик. Требования безопасности не допускают больше десяти человек в одном помещении.

– Это было покушение?

Леон спросил не раздумывая, резко, словно срывал пластырь.

Снова шелест микропоры.

– Нет.

Риа положила руку на вентиль на двери, собираясь его повернуть и открыть проход дальше.

– Я что-то трушу, Риа, – остановил ее Леон. – Он на людей не охотится?

– Нет.

Даже не видя ее лица, Леон почувствовал улыбку.

– А может, ему нужны органы? Группа крови у меня не редкая, и за телом я не так хорошо ухаживал, чтобы…

– Леон, – перебила она, – если бы Бюлю понадобились органы, мы бы их прямо здесь и сделали. Распечатали бы часов за сорок, новенькие и чистенькие.

– Значит, я не стану ни добычей, ни пищей?

– Весьма маловероятно, – бросила ему Риа и открыла дверь.

В этой комнате было темнее, освещение напоминало свечное, а от пола шла ритмичная вибрация – вуфф, вуфф.

– Это его дыхание, – сказала Риа. – Здесь расположена система фильтрации. – Носком туфли она указала на вделанный в пол люк. – Кровеносная система наверху. – Леон выгнул шею, задрал голову к покрывающей потолок решетке, перевитой тонкими трубочками.

Еще одна пара дверей и еще прохладная темная комната, почти без звуков, а затем одна дверь в конце – дверь шлюзовой камеры, и перед ней еще один охранник в штатском; боковая комната со стеклянной дверью трещит от пристально следящих за экранами людей. У охранницы – на этот раз женщины, отметил Леон – на виду квадратный пистолет со вздутием на стволе, липучкой закреплен на боку.

– Он там, да? – спросил Леон, указав на шлюз.

– Нет, – возразила Риа, – нет, он здесь. Мы в нем. Помни об этом, Леон. Он – не то, что лежит там, в чане. Ты в каком-то смысле оказался в теле Бюля, едва выйдя из вертолета. Сеть датчиков протянута до самого аэропорта – она, как волоски у тебя на загривке, чувствует дующий в округе ветер. А теперь ты пробрался внутрь и сейчас у него в сердце или в печени.

– Или в мозгу.

И тут отовсюду прозвучал голос, теплый и добродушный.

– Мозг переоценивают.

Леон оглянулся на Риа. Та за щитком маски красноречиво подняла бровь.

– Настройка звука. Фокус для развлечения гостей. Бюль…

– Подожди, – вмешался Бюль. – Подожди. Мозг – это важно – сильно переоценивают. Древние египтяне думали, что он нужен для охлаждения крови, – вам это известно? – Он фыркнул. Леон чувствовал, что звук начался внизу живота и поднимался через туловище – очень приятный, проникающий звук. – Сердце. Они считали, что Я живет в сердце. Я раньше никак не мог понять: как же они не догадались, что Я – то, что лежит между органами слуха, позади органов зрения? А ведь эта одна из дурацких игр мозга, объяснение задним числом. Для нас очевидно, что орган Я – мозг, потому что мы уже знаем, где оно живет, и другого представить не можем. Когда мозг думал, что живет в груди, он прекрасно обосновывал и эту точку зрения: конечно, в груди, ты же чувствуешь там печаль и радость, голод и сытость… Мозг… вот вам и мозг!

– Бюль, – сказала Риа, – мы входим.

Наружная дверь зашипела, открываясь, и Леон увидел Бюля – он напоминал себе, что сказала Риа: Бюль не здесь, Бюль всюду, – но не мог избавиться от чувства, что Бюль тут. Чан Бюля был удивительно мал, не больше саркофага, какие устанавливали древние египтяне в погребальных камерах. Леон старался не таращиться внутрь, но невольно взглянул. Иссохший сморщенный мужчина плавал в ванне, перевитый тысячами оптоволоконных кабелей, уходящих в булавочные проколы на нагой коже. Еще были трубки. В большое отверстие в паху уходила одна, в выпуклый шрам на животе – другая, потоньше и с маленьким клапаном, а еще – в нос и в ухо. Безволосая голова была примята сбоку, как тыква, которая выросла вплотную к забору, и на плоском участке не было кожи, только белая кость и тонкая металлическая сеточка и еще грубая, узловатая ткань шрама.

Глаза скрывались за выпуклыми очками, которые при их приближении раскрылись диафрагмой, открыв неестественно яркие, блестящие, как бусины, глазные яблоки в глубоких темных глазницах. Рот под уходящими в ноздри трубками раздвинулся в улыбке, открыв белые и ровные, как на рекламе пасты, зубы, и Бюль заговорил:

– Добро пожаловать в сердце. Или в печень.

Леон подавился заготовленными словами. Голос был тот же, что он слышал из-за двери, теплый и дружеский: голос человека, которому можно доверять, который о тебе позаботится. Леон захлопал ладонями по комбинезону.

– Я принес вам дверную ручку, – сказал он, – только мне ее сейчас не достать.

Бюль рассмеялся – не фыркнул, как недавно, а громко расхохотался, заставив задрожать трубки и кабели.

– Фантастика, – сказал он. – Риа, он чудо!

От комплимента у Леона загорелись мочки ушей.

– Он хорош, – согласилась Риа. – Он далеко добирался по твоему приглашению.

– Слыхал? Она напоминает мне о моих обязанностях! Садитесь оба.

Риа подкатила два кресла, и Леон сел, чувствуя, как сиденье беззвучно подстраивается под его вес. Развернулось маленькое зеркальце, потом еще два, под углом, и Леон обнаружил, что смотрит Бюлю в глаза через отраженное в зеркале лицо.

– Леон, – попросил Бюль, – расскажи о последнем проекте, о том, что ты делал на последнем курсе.

Хрупкое спокойствие Леона как ветром сдуло, он вспотел.

– Мне не хочется об этом говорить, – сказал он.

– Понимаю, чувствуешь себя уязвимым. Но уязвимость – это не так уж страшно. Вот, скажем, я. Я считал себя непобедимым. Я думал, что могу создавать и уничтожать миры по своему вкусу. Я думал, что понимаю, как работает человеческий мозг – и как он отказывает.

И вот я сидел как-то в Мадриде в утренней столовой своего номера, ел овсянку, и тут старая знакомая, с которой я завтракал, подхватила тяжелый серебряный кофейник, прыгнула на меня, сбила на пол и методично принялась вышибать мне мозги. Кофейник весил три фунта, не считая горячего кофе, и она успела врезать всего три раза, потом ее оттащили. Но и этих трех… – Бюль пристально взглянул на гостей. – Я старый человек. Старые кости, старые ткани. Череп у меня треснул от первого же удара. Второй его проломил. Третий вбил осколки в мозг. Пока подоспели врачи, я был мертв сто семьдесят четыре секунды – с точностью до двух секунд.

Леон не был уверен, что старик в чане все сказал, но рассказ, похоже, закончился.

– Почему? – спросил он, выдав первое слово, которое всплыло в голове.

– Почему я об этом рассказал?

– Нет, – ответил Леон, – почему старая знакомая пыталась вас убить?

Бюль усмехнулся.

– Надо думать, я это заслужил.

– Но мне не скажете за что? – спросил Леон.

Уютная усмешка пропала с губ старика.

– Нет, это вряд ли.

Леон заметил, что от его тяжелого дыхания запотела маска, как ни усердствовали просушивающие ее сопла.

– Бюль, – сказал он. – Смысл этого рассказа в том, чтобы показать, как вы уязвимы, чтобы я тоже рассказал. Но вы в этой истории не выглядите уязвимым. Вас забили насмерть, но вы выжили, стали сильнее, превратились в это… – Леон повел руками кругом себя. – В это тело, в чудовищного великана размером с город. Вы, черт возьми, уязвимы, как какой-нибудь Зевс.

Риа рассмеялась – тихо, но вполне слышно.

– Я тебе говорила, – обратилась она к Бюлю. – Он хорош.

Открытая нижняя часть лица Бюля сжалась, как сжимается кулак, и механические шумы вокруг них на полтона сменили тембр. Потом он улыбнулся – с явной натугой. Искусственность этой улыбки была заметна даже среди руин лица.

– Я полагаю, – сказал старик, – что множество мировых проблем можно разрешить позитивным мышлением. Мы так много времени тратим на беспокойство из-за редких бед. Детей похитят. Террорист взорвет город. Промышленные шпионы погубят ваше предприятие. Недовольные клиенты отсудят безумные суммы. Все это – ребячьи страхи, от которых подмокают кроватки и заламываются руки. – Голос у него возвышался и затихал, как у проповедника, и Леон не без труда сдерживался, чтобы не раскачиваться в такт словам. – В то же время мы пренебрегаем вероятным: автомобильными авариями, поломками реактивного ранца, опасностью утонуть в ванне. Как будто мозг не умеет забывать о чудовищном и не может вспомнить о возможном.

– Продолжай, – попросила Риа. – Речь хороша, но на вопрос ты пока не ответил.

Старик в зеркальце сверкнул на нее глазами – глазами-бусинами в сетке лопнувших кровеносных сосудов, глазами демона.

– Человеческий мозг неправильно настроен. И это поправимо. – В его голосе ясно ощущалось волнение. – Представь себе препарат, который позволяет тебе чувствовать соответственно знанию. Представь, что, услышав: «Лотерея: играйте и выигрывайте!», ты знаешь: это чушь собачья. Что статистически твой шанс на выигрыш от покупки лотерейного билета возрастает на неизмеримо малую величину. Представь, что люди, когда их запугивают войной, корчатся со смеху! Представь, что рынок держится на реальных оценках рисков, а не на зависти, панике и жадности.

– Ты стал бы намного беднее, – заметила Риа.

Бюль красноречиво закатил глаза.

– Интересная мысль, – вставил Леон. – Я бы принял такое лекарство, не раздумывая.

Взгляд Бюля – яростный, сверлящий – метнулся к нему.

– В том-то и настоящая проблема. Его готовы принять только те, кому оно не нужно. Политики, трейдеры и биржевые игроки умеют вычислить вероятность, но они знают, что те, кто обеспечивает им жирок и довольство, ничего в этом не понимают, и потому не могут позволить себе разумных действий. У этой проблемы только одно решение.

– Медведи, – выпалил Леон.

Риа еле слышно выдохнула.

– Медведи, черт бы их побрал, – согласился Бюль, и в его согласии было столько безнадежной усталости, что Леону захотелось обнять старика. – Да. Орудие социальных реформ нельзя было оставлять на усмотрение людей. Поэтому мы…

– Превратили его в оружие, – закончила Риа.

– А это чья история?

Леон чувствовал, что костюм стал плохо гнуться. Надутые использованным воздухом пузыри превращали его в воздушный шар. И еще ему надо было помочиться. И еще не хотелось двигаться с места.

– Вы давали его людям.

– Леон! – В тоне Бюля звучало: «Неужели ты считаешь нас такими мелкими?» – Они согласились на участие в медицинских исследованиях. И средство сработало! Они больше не носились с воплями: «Небо падает! Небо падает!» Он познали дзен. Счастье спокойствия и умеренности. Безголовые цыплята превратились в невозмутимых регулировщиков движения.

– И ваша лучшая подруга вышибла вам мозги…

– Потому что, – Бюль перешел на фальцет Микки Мауса, – «неэтично проводить такие опыты в широких масштабах»!

Риа сидела так тихо, что Леон почти забыл о ней.

Он поерзал в кресле:

– Думаю, вы рассказали мне не все.

– Мы выставили его на продажу как средство от повышенной тревожности.

– И?..

Риа резко встала:

– Я подожду за дверью.

И быстро вышла.

Бюль опять закатил глаза.

– Как бы ты заставил людей принимать средство от беспокойства? Многих-многих людей? То есть если бы тебе поручили эту работу, выделили бы бюджет…

Леон разрывался между желанием броситься за Риа и магнетическим притяжением Бюля. Он пожал плечами:

– Так же, как и любое лекарство. Подправить список симптомов, убедить побольше людей, что они больны. Поднять в СМИ шум об опасности эпидемии. Это просто. Страх делает продажи. Эпидемия страха? Господи, да проще не бывает! Даже слишком просто. Задействовать страховые компании, снизить цену на препарат, чтобы курс лечения обходился дешевле, чем курс объяснений, почему человеку не надо лечиться.

– Ты похож на меня, Леон, – сказал Бюль. – Да.

– Да?

Очередная улыбочка из серии «Мы с тобой знаем свет».

– Да.

– О… Сколько?

– В том-то и дело. Сперва мы испробовали его на небольшом сегменте рынка. В Стране Басков. Местные власти проявили большое понимание. У нас была возможность пробовать разные настройки. Там живут самые медиазависимые люди на планете: они и СМИ сейчас – как японцы и электроника в прошлом веке. Если они повелись…

– Сколько?

– Около миллиона. Больше половины населения.

– Вы создали биологическое оружие, заражающее человека способностью к вероятностным оценкам, и поразили им миллион басков?

– Крах лотерей. Тогда я понял, что удалось. Продажи лотерейных билетов упали более чем на восемьдесят процентов. Их как корова языком слизала.

– После чего подруга проломила вам голову?

– М-да.

Костюм с каждой секундой жал все больше. Леон опасался, что, если задержится слишком долго – застрянет, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.

– Мне пора идти.

– С точки зрения эволюции, слабая способность к оценке рисков – преимущество.

Леон медленно кивнул.

– Да, тут я соглашусь. Без нее невозможна предприимчивость…

– …Тяга к освоению новых земель, посягательство на красотку-обезьянку с соседнего дерева, рождение ребенка, которого неизвестно, чем прокормить…

– А ваши вероятностные вулканы потухли?

– В большинстве, – сказал Бюль. – Но это было ожидаемо. Так у людей, переселившихся в города, падает уровень рождаемости. И тем не менее человечество все больше переселяется в города и притом не вымирает. Социальные перемены требуют времени.

– И тогда ваша подруга проломила вам голову.

– Перестань повторять.

Леон встал.

– Пойду-ка я поищу Риа.

Бюль недовольно хмыкнул.

– Иди. И спроси, почему она не доделала начатого. Спроси, решилась ли она сразу, на месте, или планировала загодя. И спроси, почему она схватилась за кофейник, а не за хлебный нож. Потому что я, знаешь ли, этого не понимаю.

Леон в неуклюжем перенадутом костюме пятился к выходу. Забираясь в шлюз, слушая шипение воздуха, он старался не думать о Риа, навалившейся на грудь старику, поднимающей и опускающей наполненный кофейник.

Она ждала его на той стороне, тоже раздувшаяся пузырем.

– Идем, – сказала она и взяла его за руку, так что склеились прорезиненные ладони перчаток. Риа чуть ли не волоком протащила его через многочисленные комнаты тела Бюля, задержалась на последнем пороге, потом развернула Леона и рванула шнурок, разделивший комбинезон надвое, так что два безжизненных куска осели на землю. Леон выдохнул, только теперь поняв, что задерживал дыхание. Прохладный воздух коснулся покрывшей его тело пленки пота.

Риа уже раскрыла свой костюм, показав раскрасневшееся потное лицо и свалявшиеся волосы. На рукавах под мышками темнели кольца пота. Старательный служащий подошел забрать костюмы. Риа равнодушно поблагодарила и направилась к выходу.

– Не думала, что он это сделает, – сказала она, оказавшись снаружи, вне сердцевины Бюля.

– Ты пыталась его убить, – сказал Леон. Он смотрел на ее руки с ровно обрезанными аккуратными ногтями и крупными суставами. Он представлял, как вздувались жилы у нее на спине – словно парусные канаты в сильный ветер, – напрягаясь от тяжести серебряного кофейника.

Риа вытерла руки о штанины и засунула в карманы – неловко, без следа прежней самоуверенности.

– Я этого не стыжусь. Горжусь. Не всякий бы решился. Если бы не я, ты и все, кого ты знаешь, уже бы… – Она выдернула руки из карманов, сжала в кулаки. И покачала головой. – Я думала, он тебе расскажет, чем нам понравилась твоя дипломная работа. Тогда мы могли бы обсудить твое место здесь.

– Ты о ней никогда не заговаривала, – ответил Леон. – А то я бы избавил вас от лишних хлопот. Я о ней говорить не буду.

Риа покачала головой.

– Это Бюль. Если мы что-то задумали, ты нас не остановишь. Я тебя не запугиваю – просто таков факт. Если мы решим повторить твой эксперимент, то сделаем в любом масштабе.

– Но я в нем участвовать не буду, – сказал он. – Это важно.

– Не так важно, как тебе кажется. И, если ты думаешь, что сможешь уклониться от роли, которую тебе предназначил Бюль, тебя ждут сюрпризы. Мы можем исполнить любое твое желание.

– Не можете, – проговорил он. – Если я что и знаю, так только это.

Возьмите нормального человека во время обеда. Спросите, как он завтракал. Если обед превосходен, он расскажет, как превосходен был завтрак. Если обед ужасен, скажет, что ужасен был завтрак. Теперь спросите его об ужине. Плохой обед заставит его ожидать и плохого ужина. Хороший обед внушит оптимизм по поводу ужина. Объясните человеку, как это работает, и снова спросите про завтрак. Он будет старательно вспоминать подробности завтрака, густоту овсянки, был ли сок восхитительно-холодным или тепловатым и склизким. Он будет вспоминать и вспоминать изо всех сил, а потом, если обед хорош, скажет, что завтрак был хорош. А если обед плох, скажет, что завтрак был плох.

Потому что изменить это невозможно. Невозможно, даже зная, что происходит.

А если бы было возможно?

– Это из-за родителей, – заговорил Леон, пробираясь по узким мосткам сквозь древесные кроны и прижимаясь к перилам, чтобы пропустить оживленно болтающих ученых. – Просто сердце разрывалось. Родители помнят только хорошее. Родители, когда дети выросли, помнят сплошь сладкие объятия, школьные победы, спортивные рекорды и попросту забывают, как ребенка рвало. Забывают о его истериках, о вечном недосыпе… Это, помимо прочего, позволяет нам продолжать род. Прекрасная способность – забывать. Наверно, мне следовало вспомнить о ней и остановиться.

Риа серьезно покивала.

– Но была и светлая сторона, так?

– Да, конечно. Например, хорошие завтраки. И потеря веса – поразительная! Если человек твердо помнит, как паршиво ему было после съеденной плитки шоколада или сожранного целиком пакетика чипсов… Поразительно!

– Широкие возможности применения, да? Хотя бы как методика похудания.

– Похудание, лечение наркомании, да и много чего остального. Программы-приманки в чистом виде.

– Но?..

Леон осекся.

– Ты сама знаешь, – сказал он. – Если вы прознали о «Ясности» – так я назвал препарат, – то в курсе, что произошло. При таких возможностях, как у Бюля, что угодно можно разведать.

Риа суховато улыбнулась.

– О, мне известно, что записано в отчете. Я не знаю другого – что произошло. Кроме официальной версии, которой заинтересовалась сначала «Эйт», а потом и мы…

– Почему ты хотела убить Бюля?

– Потому что я единственная, кого он не мог одурачить, и я видела, к чему ведет его «маленький эксперимент». Конкурентные преимущества для фирмы, заранее знающей о таком радикальном изменении человеческого сознания, – огромны. Подумай, сколько продуктов исчезнет с рынка, если способность к вероятностной оценке распространится как вирус. Подумай о переменах в политике, во власти. Просто представь себе аэропорт, управляемый людьми, осознающими риск, – и работающий на таких людей.

– На мой взгляд, получится неплохо, – сказал Леон.

– Ну еще бы! – ответила она. – Конечно, целый мир жадных потребителей, знающих цену всему и стоимость пустышки. Зачем эволюция наградила нас такой патологической неспособностью к оценкам? Какое преимущество в борьбе за выживание получает тот, кто позволяет водить себя за нос шаману, рассказавшему самую страшную сказку?

– Он говорил о предприимчивости – в рождении детей, бизнесе.

– Во всем, что подразумевает риск. Спорт. Кто станет рваться к воротам, зная, что у него нет шансов?

– И Бюль этого хотел?

Риа прищурилась.

– Мир людей, точно оценивающих риск, почти так же легко одурачить, как мир людей, к этому не способных. Разница в другом: во втором случае чаще выигрывает не самая продвинутая команда, а та, что играет на своем поле.

Леон словно в первый раз увидел ее. Увидел, что она – лик чудовища, голос бога. Рука мощной непознаваемой машины, которая переделывает мир, подгоняет его под себя. Машины, которая это умеет.

– «Ясность», – проговорил он. – Ясность… – Риа слушала очень внимательно. – Как ты думаешь, попыталась бы ты убить Бюля, если бы принимала «Ясность»?

Она удивленно заморгала.

– Никогда об этом не думала.

Леон ждал. И заметил, что ждет, затаив дыхание.

– Думаю, если бы я принимала «Ясность», то довела бы дело до конца.

– А если бы «Ясность» принимал Бюль?

– Думаю, он бы не стал мне мешать, – выпалила она так быстро, что слова прозвучали отрыжкой.

– Кто главный над Бюлем?

– О чем ты?

– О том… Он оказался в чане по доброй воле? Он руководит этим… предприятием? Или предприятие крутится само собой и самопроизвольно принимает решения?

Риа сглотнула.

– Теоретически это мягкая диктатура. Он – суверен, ты же знаешь. – Она снова сглотнула. – Ты расскажешь, что произошло с «Ясностью»?

– Но он ли принимает решения?

– Не думаю, – прошептала Риа. – На самом деле нет. Это больше похоже на…

– Естественный ход вещей?

– На эмерджентный феномен.

– Он нас слышит?

Риа кивнула.

– Бюль, – произнес Леон, представляя себе существо в чане, – «Ясность» делала принимавших ее агрессивными. При виде рекламы им хотелось что-нибудь сокрушить. В магазине они чуть ли не впадали в кататонию. Выборы внушали им желание взять штурмом и подпалить здание правительства. Все участники эксперимента в течение восьми недель попали в тюрьму.

Риа улыбнулась. Взяла его руки в свои – теплые, сухие – и пожала.

У Леона зазвонил телефон. Он высвободил одну руку и ответил:

– Алло?

– Сколько ты за нее хочешь?

Голос Бюля дрожал от возбуждения. Голос безумца.

– Она не продается.

– Я куплю «Эйт», поставлю тебя во главе.

– Не хочу.

– Я убью твоих родителей. – Тем же восторженным тоном.

– Широкое применение «Ясности» убьет всех.

– Ты сам в это не веришь. «Ясность» позволяет выбрать путь, на котором ты будешь счастливее всего. Массовое самоубийство не даст человечеству счастья.

– Откуда вам знать?

– Поспорим?

– Почему вы не покончили с собой?

– Потому что мертвый я не смогу ничего исправить.

Риа внимательно слушала. И сжимала его руку.

– А сами вы приняли бы?

Долгое молчание.

Леон нажал:

– Сделки не будет, если вы сами ее не примете.

– У тебя есть запас?

– Я могу приготовить. Придется поговорить с лаборантами и загрузить свои данные.

– А ты ее примешь со мной за компанию?

Леон не колебался.

– Ни за что.

– Я приму, – сказал Бюль и дал отбой.

Риа снова взяла его за руку. Склонилась к Леону. Поцеловала сухими твердыми губами. Отстранилась.

– Спасибо, – сказала она.

– Не благодари, – ответил он, – это не услуга.

Она встала и потянула его за собой.

– Добро пожаловать в команду! Добро пожаловать в Бюль!