Лучшее за год 2007. Мистика, фэнтези, магический реализм

Питер Страуб Пневматическое ружье мистера Эйкмана

На двадцать первом, «консьержном», этаже нью-йоркской Губернаторской больницы, расположенной к югу от центра города, на Седьмой авеню, посетители, выпавшие из объятий скоростного лифта, проходили к надежному на вид столу вишневого дерева. За столом сидел облаченный в красный пиджак портье по имени мистер Сингх. Вопрошающий, но все же почтительный взгляд этого джентльмена, свет утопленных в ниши ламп, ряд вставленных в рамы на уровне глаз картин (Туорнбли, Шапиро, Марден, Уорхол) и изумительная выставка цветов под ними — все это, словно рука, подхватывало посетителя под локоть и направляло по приглушающему звуки бежевому ковру в царство двадцать первого этажа, отделанное панелями красного дерева.

Далее перед посетителем возникал сестринский пост, где в льстивых светотенях дамы деловито заполняли формуляры, отвечали на телефонные звонки и вглядывались в постоянно менявшиеся изображения на мониторах своих компьютеров. Впереди по ходу располагалась первая большая полуоткрытая дверь в коридор, откуда можно было попасть в комнаты или апартаменты здешних обитателей; на каждой из комнат имелись медный номер и скромная табличка с именем. Главный коридор тянулся ярдов на шестьдесят. По пути к дальнему окну с видом на город нужно было пройти мимо семи пронумерованных дверей с табличками. Коридор оставлял слева второй сестринский пост, напротив которого были четыре двери, а потом делился надвое. Более короткий отрезок заканчивался большим, выходившим на юг окном с прекрасным видом на Гудзон; другой, пятидесятифутовый, с покрашенными охрой стенами и ковром на полу, вел к длинной, узкой комнате. На стенах коридора висели фотографии каллы работы Роберта Мэпплторпа; небольшая медная табличка рядом с дверью шероховатого стекла в конце гласила: САЛОН.

Салон был не салоном, а комнатой отдыха, и при этом весьма импровизированной. В одном конце размещался большой телевизор, в другом — диван, обитый зеленой тканью, и два кресла в тон. В центре комнаты, предназначенной для убитых горем родственников и других посетителей, но используемой в основном ходячими пациентами двадцать первого этажа, на столе, покрытом белой скатертью, стояли термос с кофе, чашки, блюдца и граненые емкости для сахара и сахарозаменителя. В промежутке между четырьмя и шестью часами вечера на столе появлялись, словно выставленные невидимой рукой, тарелки с выпечкой и шоколадными конфетами из соседнего магазина деликатесов.

Как-то в начале апреля, в часы, когда в высоком окне позади уставленного деликатесами стола возникают быстрые, непредсказуемые смены света и тени, пациенты-мужчины, составлявшие четыре пятых всех обитателей этажа, все до единого — недавние жертвы фибрилляции или трепетания предсердий, мученики этой досадной помехи в жизни делового американца — несмертельного сердечного заболевания; самый младший в возрасте пятидесяти восьми лет, самый пожилой — на двадцать два года старше, вновь угощались пирожными с кремом и птифурами и напоминали друг другу, что они все же обошлись без сердечного приступа. Недавние переживания пробудили в них своего рода снисходительный фатализм: в конце концов, если суждено случиться худшему — чего, разумеется, не произойдет, — они уже находятся среди толпы кардиологов.

Это были мужчины, достигшие различной степени успеха в общей для них профессии, то есть литературе.

По старшинству четверо мужчин, наслаждавшихся удовольствиями Салона, были: Макс Баккарат, многоуважаемый бывший президент компании «Глэдстоун Букс», приобретение которой немецким конгломератом недавно ускорило его выход на пенсию; Энтони Флэкс, называвший себя «критиком» и посвятивший последние двадцать лет работе книжным обозревателем в нескольких периодических изданиях и журналах — неспешное занятие, которое он мог позволить себе, будучи мужем, а теперь три года — вдовцом наследницы короля сахарозаменителя; Вильям Мессинджер, писатель, длиннющий список романов ужасов-мистики-приключений которого неизменно переиздавался вот уже двадцать пять лет, притом что дважды в год из-под его пера выходило очередное чудо; и Чарльз Чипп Трэйнор, отпрыск богатого семейства из Новой Англии, выпускник Гарварда, объявивший себя ветераном вьетнамской войны, автор четырех документальных книг и к тому же, увы, печально известный плагиатор.

Взаимоотношения между этими четырьмя мужчинами, именно такие сложные и запутанные, как это следовало из их профессиональных обстоятельств, при первых встречах в Салоне были несколько натянутыми, но общее желание угоститься предложенными лакомствами привело джентльменов к компромиссу, который они и демонстрировали в упомянутый день. По негласному уговору первым, через несколько минут после открытия, появился Макс Баккарат, дабы обеспечить себе наилучший выбор сладостей и самое удобное место в конце дивана, около стеклянных дверей, где подушка была чуть мягче соседних. После того как великий издатель устроился наилучшим образом, в Салон вошли Билл Мессинджер и Тони Флэкс и, перед тем как сесть на достаточном расстоянии друг от друга, некоторое время небрежно разглядывали угощение. Как всегда, последним, около 4.15, в дверях возник Трэйнор. Его манера поведения заставляла предположить, что он забрел сюда случайно, возможно, в поисках какой-то другой комнаты. Свободный узорчатый больничный халат, застегнутый на шее и спине, только подчеркивал его безобидный вид, а круглые очки и сутулые плечи придавали ему схожесть с созданиями из «Ветра в ивах».

Из всех четверых только плагиатор подчинился негласному требованию больницы, касательно одежды пациентов. Макс Баккарат поверх слепяще белой шелковой пижамы надел темно-синий франтоватый халат — по всеобщему убеждению, рождественский подарок Грэма Грина, — ниспадавший до самых бархатных тапочек в форме лисьей головы. Тони Флэкс на свою пижаму, не белую шелковую, а тонкого нежно-голубого хлопка, надел и наглухо застегнул легкую рыжевато-коричневую полушинель с эполетами и кольцами для гранат. Вкупе с двойным подбородком и апоплексическим цветом лица это делало его похожим на корреспондента с войны, ведущейся в пределах досягаемости гостиничных баров. Билл Мессинджер кинул единственный взгляд на легкую сорочку, предложенную ему больничным персоналом, и решил придерживаться, покуда возможно, костюма от Армани в тонкую полоску и черных кожаных туфель, в которых и прибыл в приемный покой. Любимые им магазины мужской одежды доставляли ему чистые рубашки, носки и белье.

Когда компания Макса издавала первые, наименее успешные книги Мессинджера, Тони Флэкс писал на них неизменно положительные рецензии. После того как Билл дезертировал в более крупное издательство, книги его стали более амбициозными, а авансы увеличились, критические статьи Тони становились все более скучающими и пренебрежительными; Флэкс обвинял бывшего соратника в высокомерии, а потом и вовсе забыл о нем. Последние три романа Мессинджера так и не получили рецензии в «Таймс»: это оскорбление он приписал злобному влиянию Тони на редакторов. Точно так же Макс издал две первые книги Чиппа Трэйнора с эпизодами из истории Первой мировой войны, вторая из которых была представлена на получение Пулитцеровской премии; затем Трейнор ушел от него к более известному издателю, чьи сообразительные рекламщики продвинули Чиппа на национальное радио, в шоу «Сегодня», а после подписания договора о фильме по его третьей книге — в «Чарли Роуз». Билл составлял рекламные тексты для обложек первых двух книг Трэйнора, а Тони Флэкс прославлял его как великого народного историка. Потом, два десятилетия спустя, потрясенный выпускник Техасского университета обнаружил обширные, старательно переделанные совпадения книг Трэйнора с несколькими диссертациями на соискание звания доктора философии, в которых содержались устные рассказы, записанные в 1930-х годах. И вдобавок этот же студент выяснил, что, вероятно, треть исторических событий в книгах была вымышленной, попросту сочиненной, как в беллетристике.

В считаные дни студент-выпускник разнес в клочья репутацию Чиппи. Через неделю после взрыва университет отправил его «в отпуск» — предполагалось, что данный статус будет постоянным. Чипп исчез, уехал в семейную резиденцию в Линкольн-Логе, в штате Мэн; его не видели и о нем не слышали до того момента, как Билл Мессинджер и Тони Флэкс, покинувшие Салон, чтобы лишний раз не вступать в беседу, заметили, как его жалкое, вялое тело провозят мимо них в каталке. О появлении мошенника немедленно известили Макса Баккарата, и задолго до конца дня легендарный халат, полушинель и костюм в тонкую полоску преодолели взаимную неприязнь, чтобы создать союз против опозоренного новичка. Как оказалось, нет ничего лучше общего врага, чтобы сгладить запутанные, даже трудные отношения.

Чиппи Трэйнор добрался до комнаты отдыха только на следующий день. Его сопровождала тихая немолодая женщина, которая с равной вероятностью могла сойти как за его мать, так и за жену. Проскользнув в дверь в 4.15, Чиппи увидел трио, наблюдавшее за ним с зеленого дивана и кресел, моргнул, узнавая, но, словно не веря своим глазам, опустил голову как можно ниже к груди и позволил спутнице отвести себя к креслу, расположенному в нескольких футах от телевизора. Было ясно, что он борется с желанием удрать из комнаты и никогда больше в нее не возвращаться. Разместившись в кресле, он приподнял голову и шепнул несколько слов на ухо женщине. Она направилась к пирожным, а Чиппи наконец-то взглянул на бывших соратников.

— Так, так, — произнес он. — Макс, Тони и Билл. Ну и что вы здесь делаете? Лично я потерял сознание на улице в Бутбэй Харбор, и меня по воздуху переправили сюда. Медицинская эвакуация вертолетом, как когда-то.

— В наши дни многое должно напоминать тебе о Вьетнаме. Чиппи, — сказал Макс. — У нас сердечная недостаточность. А у тебя?

— Фибрилляция предсердий. Одышка. Стал слабее младенца. Упал прямо на улице — бух! Как только немного приду в норму, мне будут делать какое-то эхосканирование.

— Сердечная недостаточность, понятно, — сказал Макс. — Давай, съешь пирожное с кремом. Ты среди друзей.

— Что-то я в этом сомневаюсь. — отозвался Трэйнор. С трудом дыша и хватая ртом воздух, он указал женщине на стол с плитками шоколада и слойками и стал внимательно смотреть, как она выбирает небольшие пирожные. — Не забудь про кофе без кофеина, хорошо, милая?

Остальные ждали, что он представит им спутницу, но Трэйнор сидел молча, пока она ставила тарелку с пирожными и чашку кофе на этажерку рядом с телевизором, а потом утонула в кресле, словно специально для нее материализовавшемся из эфира. Трэйнор поднес ко рту вилку с чем-то блестящим, коричневым и липким, втянул это в рот и сделал глоток кофе. Из-за длинного толстого носа и срезанного подбородка казалось, что сперва вилка, а потом и чашка исчезли в нижней части его лица. Он повернул голову в сторону своей спутницы и произнес:

— Полезная пища, ням-ням.

Она рассеянно улыбнулась потолку. Трэйнор обернулся к остальным, глядевшим на него широко раскрытыми глазами, словно он давал своего рода представление.

— Спасибо за открытки и письма, ребята. Ваши телефонные звонки мне тоже очень нравились. Все это значило для меня очень много, правда. О, простите, я веду себя не особенно вежливо, да?

— Совсем ни к чему язвить, — заметил Макс.

— Наверное, так. Но ведь мы никогда не были друзьями, верно?

— Тебе требовался издатель, а не друг, — сказал Макс. — И мы неплохо ладили, во всяком случае, мне так казалось, пока ты не решил, что тебе нужно пастбище позеленее. Если подумать, Билл поступил со мной точно так же. Правда, Билл сам писал всю ту чушь, что выходила под его именем. Для издателя это весьма существенная разница.

Несколько отпрысков тех докторов философии, у которых Трэйнор украл материалы, предъявили иски издательствам, в том числе и «Глэдстоун Букс».

— Нам обязательно это вспоминать? — спросил Тони Флэкс. Он засунул руки в карманы своей полушинели и теперь переводил взгляд с одного на другого. — Древняя история, а?

— Тебе просто стыдно за свои рецензии на его книги, — сказал Билл. — Но все делали то же самое, включая меня. Что я писал о его «В окопах?» Это… это что? Это самая правдивая, в своем роде провидческая книга из всех, когда-либо написанных об окопной войне.

— Господи, ты помнишь свои рекламные тексты? — спросил Тони и рассмеялся в надежде, что остальные его поддержат.

— Я помню все, — ответил Билл Мессинджер. — Это проклятие романиста — потрясающая память и отвратительное чувство направления.

— Ты никогда не забываешь, как добраться до банка, — сказал Тони.

— Я счастливчик, мне не нужно было на нем жениться, — отозвался Билл.

— Ты что, обвиняешь меня в том, что я женился на деньгах? — спросил Тони, защищаясь при помощи обычной тактики — притвориться, что общепринятое явление применимо к кому угодно, кроме него. — Не думаю, что я обязан оправдываться перед тобой, Мессинджер. Как должна знать твоя хваленая память, я был одним из первых, кто поддержал твою работу.

Чуть носовой женский голос с британским акцентом произнес из ниоткуда:

— Мне очень нравились ваши рецензии на ранние романы мистера Мессинджера, мистер Флэкс. Я убеждена, что именно поэтому я пошла в нашу маленькую книжную лавку и купила их. Они вовсе не относились к привычным мне вещам, но вы сумели сделать так, что они стали… думаю, правильным словом будет «необходимыми».

Макс, Тони и Билл глянули мимо Чарльза Чиппа Трэйнора, чтобы как следует рассмотреть его спутницу. Только сейчас до них дошло, что она нацепила на себя целую кучу длинных, свободных деталей одежды, навевавших мысли о нарядах окололитературных дам 1920-х годов: неопределенного цвета, какой-то переливающийся шерстяной кардиган поверх белой блузки, до самого верха застегнутой на пуговицы, жемчуга, пеструю шерстяную юбку до самых щиколоток и черные башмаки со шнуровкой, без каблуков. Ее длинный, тонкий нос смотрел вверх, открывая чистую линию подбородка и шеи, а уголки губ подергивались в намеке на веселье. Две вещи поразили смотревших на нее мужчин: что женщина казалась им смутно знакомой и что, невзирая на возраст и общую странноватость, ее можно было назвать красавицей.

— Да, — сказал Тони, — благодарю вас. Думаю, я пытался выразить нечто в этом роде. Эти книги… Билл, ты, конечно, никогда этого не понимал, но я чувствовал, что эти книги заслуживают того, чтобы их прочитали. Потому что в их мастерстве и скромности и была, по моему мнению, настоящая порядочность.

— Ты имеешь в виду, они производили то впечатление, которого от них можно было ожидать, — произнес Билл.

— Порядочность — это редкая литературная добродетель, — заметила спутница Трэйнора.

— Да, благодарю вас, — сказал Тони.

— Но в действительности не особенно интересная, — добавил Билл. — Чем, вероятно, и объясняется ее необычность.

— Думаю, вы правы, мистер Мессинджер, предполагая, что порядочность более ценна в области личных отношений. И к тому же я действительно чувствую, что ваши работы с тех пор стали значительно лучше. Возможно, ограниченность мистера Флэкса не позволяет ему оценить ваши успехи. — Женщина помолчала; на ее лице играла опасная улыбка. — Разумеется, невозможно сказать, что вы стали писать лучше настолько, насколько заявили об этом в своих последних интервью.

В последовавшую за этим минуту молчания Макс Баккарат посмотрел по очереди на каждого из своих новых союзников и понял, что они впали в слишком задумчивое состояние, чтобы хоть как-то прокомментировать сказанное. Он прокашлялся.

Не окажете ли нам честь представиться, мадам? Похоже, Чиппи забыл о хороших манерах.

— Мое имя не имеет значения, — ответила она, едва удостоив его взглядом. — А мистер Трэйнор отлично знает, что я чувствую по этому поводу.

У каждой истории есть две стороны, — сказал Чиппи. — Может, это и банальность, зато чистая правда.

О, тут всего гораздо больше, — отозвалась его спутница, вновь улыбаясь.

— Милая, ты не поможешь мне вернуться в комнату?

Чиппи протянул руку, англичанка вспорхнула на ноги, прижала его узловатый кулак к своему боку, кивнула вытаращившим глаза мужчинам и без видимого напряжения повела подопечного из комнаты.

— И что это была за чертовщина? — произнес Макс Баккарат.

Вечерние часы на двадцать первом этаже сопровождались определенным ритуалом. В 8.30 вечера пациентам мерили давление и раздавали лекарства под руководством Тесс Корриган, мягкосердечной ирландки с отвислым животом, имевшей мужа-алкоголика, измученного грудной жабой, и вполне понятную терпимость к нарушениям порядка. Тесс и сама иногда появлялась на работе под мухой. Классовая неприязнь вынуждала ее относиться к Максу грубовато, а вот полушинель Тони забавляла, вызывая хриплый смех. После того как Билл Мессинджер подписал для ее племянницы, преданной поклонницы, две книги, Тесс разрешила ему делать все, что угодно, вплоть до запрещенных прогулок вниз, в магазин сувениров.

— О мистер Мессинджер, — говаривала она, — парень с вашим даром… Какие книги вы можете написать про это место!

Через три часа после ухода Тесс в комнаты врывалась рослая медсестра с косичками-дредами и ямайским акцентом; она будила пациентов, чтобы раздать транквилизаторы и сшибающее с ног снотворное. Поскольку она напоминала Вупи Голдберг, только сильно увеличенную в размерах и вечно находившуюся на грани кипения, Макс, Тони и Билл между собой называли эту ужасающую, неумолимую личность «Молли». Настоящее имя Молли, напечатанное на бэйджике, прикрепленном к кушаку-корсажу, было постоянно скрыто стеклярусными фестонами и маленькими, висящими на кушаке кошельками. В шесть утра Молли вновь врывалась в комнаты, орудуя аппаратом для измерения давления, как разгневанное божество, цепко хватающее грешников. К концу смены она появлялась, окутанная сильным темным запахом, напоминавшим о лесных пожарах и подземных склепах. Все три литературных джентльмена находили этот аромат тревожаще-эротичным.

На следующее утро после того, как в Салоне возникли Чарльз Чипп Трэйнор и его волнующая душу муза, Молли схватила руку Билла и начала сдавливать ее, накачивая резиновую грушу. Производя эти манипуляции, она окинула Мессинджера жалостливо-презрительным взглядом. Запах дыма в присущем ей аромате склепа и пожара казался особенно сильным.

— Что? — спросил Билл.

Молли покачала большой головой.

— Малыш, малыш, должно быть, ты считаешь себя новым почтальоном в наших прекрасных местах?

Ужас стиснул ему желудок.

— Сдается мне, я не понимаю, о чем вы толкуете.

Молли хмыкнула и стиснула грушу в последний раз, отчего рука Билла онемела до самых кончиков пальцев.

— Конечно нет. Но ты знаешь, что в нашем раю нет ограничений для визитов, точно?

— Угу, — ответил он.

— Тогда позволь мне сообщить тебе нечто, о чем ты не знаешь, мистер Почтальон. Мисс Ла Вэлли из комнаты двадцать один двенадцать вчера ночью скончалась. Я и вообразить не могу, чтобы ты хоть раз потрудился заглянуть к ней. А это, мистер Почтальон, значит, что ты, мистер Баккарат, мистер Флэкс и наш новичок, мистер Трэйнор, — теперь единственные пациенты двадцать первого этажа.

— А-а… — сказал он.

Как только Молли вышла из комнаты, Билл принял душ и надел вчерашнюю одежду, стремясь скорее выйти в коридор и проверить обстановку в номере 21–14, комнате Чиппи Трэйнора, ибо именно то, что он увидел там в промежуток между эффектным отбытием Тесс Корриган и первым налетом Молли Голдберг, привело к превращению его в почтальона этажа.

Почти в девять вечера что-то подтолкнуло его в последний раз прогуляться по этажу, прежде чем капитулировать перед ненавистным «халатом» и погасить свет. Маршрут привел его к командному пункту, где Ночная Ревизорша, сердито склонившись над слишком маленьким для нее столом, угрюмо записывала что-то в формуляр, и далее по коридору, в сторону окна, выходившего на Гудзон и большую гавань. По пути он прошел мимо комнаты 21–14, и приглушенные звуки, доносившиеся оттуда, заставили его заглянуть внутрь. Из коридора Билл видел нижнюю треть кровати плагиатора, одеяла и простыни на которой, казалось, извивались или, во всяком случае, явственным образом шевелились. Под кроватью Мессинджер заметил пару черных женских башмаков на шнуровке. Рядом с башмаками, стоявшими носками внутрь, валялась небрежно брошенная одежда. Какие-то секунды, охваченный изумлением и завистью, он вслушивался в негромкие стоны, доносившиеся из комнаты. Потом резко повернулся и поспешил в комнаты своих союзников.

— Кто эта дама? — спросил Баккарат, настойчиво повторяя вопрос, заданный им раньше. — Что она такое? Этот несчастный Трэйнор, да обречет его Господь на ад, пусть бы он получил сердечный приступ и умер. Такая женщина — и кому какое дело, сколько ей лет?

Тони Флэкс недоверчиво застонал и произнес:

— Клянусь, эта женщина либо призрак Вирджинии Вульф, либо ее прямой потомок. Всю мою жизнь меня влекло к Вирджинии Вульф, а теперь она появляется здесь с этим уродливым жуликом, Чиппи Трэйнором! Иди отсюда, Билл, мне нужно разработать план.

В 4.15 трое заговорщиков сделали вид, что не замечают плагиатора, который крадучись, как-то по-звериному, входил в Салон. Серебристые волосы Макса Баккарата, подстриженные, вымытые и уложенные во время срочного сеанса у парикмахера, словно сияли мужественным светом, пока Макс усаживался на удобную половину дивана и расставлял перед собой чашку с кофе без кофеина и тарелку с шоколадками и небольшими пирожными, будто готовя солдат к сражению. Каучуковые подбородки Тони Флэкса, выбритые дважды, покраснели и лоснились, а очки блестели. Из-под полы его полушинели, на этот раз отглаженной, виднелись цветные гольфы в ромбик — от узловатых коленей до пары модных двухцветных ботинок. Билл Мессинджер надел под пиджак своего костюма в тонкую полоску новенькую, с иголочки, черную шелковую рубашку с короткими рукавами и высоким воротничком, только сегодня утром доставленную курьером из магазина на углу Шестьдесят Пятой и Мэдисон. Нарядившись таким образом, давние обитатели двадцать первого этажа, похоже, целиком ушли в самовосхищение и в политическую дискуссию и лишь потом соизволили обратить внимание на присутствие Чиппи. Взгляд Макса скользнул по Трэйнору и задержался на двери.

— Твоя приятельница присоединится к нам? — спросил он. — Мне кажется, она вчера сделала несколько ценных замечаний, и я бы с удовольствием послушал, что она думает о нашем положении в Ираке. Оба моих друга — простодушные либералы, от них невозможно добиться ничего толкового.

— Тебе не понравится то, что она думает об Ираке, — ответил Трэйнор. — И им тоже.

— Ты так хорошо ее знаешь? — осведомился Тони.

— Можно сказать и так.

Полы халата Трэйнора разошлись ниже спины, когда он наклонился над столиком, чтобы налить себе кофе, и трое мужчин поспешно отвели взгляды.

— Завяжи его, Чиппи, ладно? — попросил Билл. — А то получается вид на Эуганские холмы.

— Ну так смотри в другую сторону. Я наливаю себе кофе, а потом еще выберу парочку этих вкусняшек.

— Так ты что же сегодня, один? — поинтересовался Тони.

— Похоже на то.

— Кстати, — сказал Билл, — ты был совершенно прав, когда сказал, что ничто на свете не бывает так просто, как кажется. Существует больше чем две стороны одного и того же вопроса. Я имею в виду — разве не в этом был смысл нашего разговора об Ираке?

— Может быть, для тебя, — ответил Макс. — Ты рад соглашаться с обеими сторонами до тех пор, пока их печатают в «Нейшн».

— Во всяком случае, — продолжал Билл, — пожалуйста, скажи своей подруге, что в следующий раз, когда она решит навестить больницу, мы постараемся не забыть, что она говорила о порядочности.

— А с чего ты решил, что она собирается вновь сюда прийти?

— Кажется, она к тебе очень привязана, — сказал Тони.

— Леди упоминала твою ограниченность. — Чиппи закончил выбор угощения и наконец-то запахнул халат. — Удивляюсь, что тебе хочется снова ее увидеть.

Щеки Тони покраснели еще сильнее.

— Я уверен, что в каждом из нас есть ограниченность. В сущности, я как раз припомнил…

— О? — Чиппи задрал вверх свой носище и посмотрел на собеседника сквозь маленькие очки. — Неужели? И что именно?

— Ничего, — ответил Тони. — Мне вообще не стоило ни о чем говорить. Извини.

— Кто-нибудь из вас был знаком с миссис Ла Вэлли, леди из комнаты двадцать один двенадцать? — спросил Билл. — Она умерла сегодня ночью. Кроме нас, она была единственной обитательницей этого этажа.

— Я знал Эди Ла Вэлли, — ответил Чиппи — Собственно, мы с моей приятельницей заглянули к ней вчера вечером и неплохо поболтали, как раз перед ужином. Я рад, что смог попрощаться со старушкой.

— Эди Ла Вэлли? — уточнил Макс. — Постой, постой. Кажется, я припоминаю…

— Погоди, и я тоже, — сказал Билл. — Только…

— Я знаю: это та самая девушка, что работала с Ником Видлом над «Викингом» тридцать лет назад, когда Видл слыл золотым мальчиком, — сказал Тони. — Изумительная девушка. Она вышла за него замуж и какое-то время побыла Эдит Видл, а после развода вернула свою прежнюю фамилию. Мы пару месяцев встречались с ней году в восемьдесят четвертом — восемьдесят пятом. Что с ней произошло потом?

— Она шесть лет вела для меня исследовательскую работу, — ответил Трэйнор. — Она не была моей единственной помощницей, потому что обычно я платил троим, не считая парочки студентов-выпускников. Однако Эди отлично работала. Исключительно добросовестно.

— И была сногсшибательно, необыкновенно хороша, — заметил Тони. — Во всяком случае, пока не попала в лапы к Нику Видлу.

— Я не знал, что у тебя работало столько исследователей, — заметил Макс. — А не могло быть так, что именно поэтому все те цитаты оказались?..

— Сознательно искажены? Полагаю, ты это хотел сказать? — отозвался Чиппи. — Ответ — нет.

Под его носом исчез жирный, покрытый сахаром квадратный кусок бисквита.

— Но Эди Видл, — задумчиво произнес Макс. — Клянусь Богом, думаю, я…

— Не думай об этом, — сказал Трэйнор. — Именно так она и сделала.

— Должно быть, к концу Эди выглядела совсем по-другому. — Голос Тони звучал почти с надеждой. — Двадцать лет, болезнь и все такое.

— Мы с приятельницей решили, что она почти не изменилась. — Вялое, чем-то похожее на морду сонного слона, лицо Чиппи повернулось к Тони Флэксу: — Ты собирался нам что-то сказать?

Тони опять вспыхнул.

— Пожалуй, нет.

— Может быть, всплывают старые воспоминания. Такое часто случается ночью, если поблизости кто-то умирает — как будто смерть что-то пробуждает.

— Смерть Эди определенно пробудила тебя, — заметил Билл. — Ты вообще слышал когда-нибудь, что двери можно закрывать?

— Медсестры все равно вламываются, да и замков нет, — ответил Трэйнор. — Уж лучше быть откровенным, особенно на двадцать первом этаже. Кажется, у Макса что-то на уме?

— Да, — сказал Макс. — Если Тони не хочет рассказывать, расскажу я. Вчера ночью всплыло одно мое старое воспоминание, как выразился Чиппи, и мне хотелось бы скинуть его с души, если это подходящий термин.

— Хороший мальчик, — одобрил Трэйнор. — Возьми еще одну вкуснятинку и поведай нам обо всем.

— Это случилось, когда я был ребенком, — начал Макс и вытер рот хрустящим льняным носовым платком.

Билл Мессинджер и Тони Флэкс, казалось, замерли.

— Я вырос в Пенсильвании, в долине реки Саскуэханы. Странное это место, более дикое и отдаленное, чем может показаться, и более деревенское, особенно если попасть в Бесконечные горы. У моих родителей была лавка, в которой, как я был уверен, продавалось все, что только существует под солнцем, а мы жили в соседнем доме, ближе к окраине города. Город назывался Мэншип, хотя вряд ли вы найдете его на картах. У нас были школа в один класс, епископальная церковь, унитарианская церковь, продуктовая лавка и магазин, в котором торговали зерном; потом — место под названием «Закусочная», брошюрный дом и таверна «Пыльно-ржаво». С грустью признаюсь, что мой отец проводил там слишком много времени. Когда он приходил домой «на бровях» — а так случалось почти каждый вечер, — он бывал в скверном настроении. Видите ли, он постоянно чувствовал себя виноватым, потому что мать часами гробилась в лавке, да еще и ужин готовила; это приводило ее в ярость, от которой отцу было только хуже. Чего ему по-настоящему хотелось, так это отлупить самого себя, но я был более легкой мишенью, поэтому он лупил меня. В наши дни это назвали бы издевательством над ребенком, но тогда, да еще в местечке вроде Мэншипа, это считалось нормальным воспитанием, во всяком случае, для пьяного. Хотелось бы мне сказать вам, друзья, что все закончилось хорошо, мой отец стал трезвенником, мы помирились, я его простил и так далее, но ничего подобного не произошло. Совсем наоборот, он становился все гаже и гаже, а мы нищали и нищали. Я научился ненавидеть старого ублюдка; ненавидел его и тогда, когда машина старьевщика задавила его прямо перед «Пыльно-ржаво», а было мне одиннадцать лет. Тысяча девятьсот тридцать пятый год, самый разгар Великой Депрессии. Отец лежал мертвый посреди улицы, а старьевщик его даже не заметил. Я твердо вознамерился выбраться из этого забытого Богом городишки, и долины Саскуэханы, и Бесконечных гор, и я это сделал, потому что теперь я здесь, в замечательном месте, если мне будет позволено погладить себя по голове. Чем я занимался? Я умудрялся управлять лавкой, даже когда учился в старших классах в соседнем городке, а потом получил стипендию для учебы в университете Пенсильвании, и обслуживал там столики, и работал барменом, и посылал деньги матери. Через два дня после моего выпуска она умерла от сердечного приступа. Такой была ее награда.

Я купил автобусный билет до Нью-Йорка. Хотя я никогда особенно не любил читать, идея заняться книжным бизнесом мне нравилась. Обо всем, что случилось после, вы можете прочитать в старых экземплярах «Издательского еженедельника». Может быть, однажды я напишу об этом книгу.

Но если даже я успею это сделать, в книге не будет ни слова о том, о чем я расскажу сейчас вам. Это полностью вылетело из моей памяти — абсолютно все. Вы поймете, до чего это странно, когда я договорю. Я забыл обо всем! То есть забыл до трех часов сегодняшнего утра, когда я проснулся в таком ужасе, что не смел вздохнуть, и сердце мое колотилось — бум! бум! — и я был весь в поту. Все мельчайшие подробности происшедшего вдруг вспомнились мне. Я имею в виду все, даже самая мелкая деталь…

Он взглянул на Билла и Тони.

— Что с вами? Вы, ребята, оба выглядите так, словно вам опять нужна экстренная помощь.

— Все подробности? — спросил Тони. — Это…

— Так значит, ты тоже проснулся? — спросил Билл.

— Вы, два глупца, дадите мне говорить или так и будете все время перебивать?

— Я просто хотел спросить кое о чем, но передумал, — сказал Тони. — Извини, Макс. Мне вообще не стоило ничего говорить. Безумная мысль. Идея.

— Твой отец тоже был алкоголиком? — спросил Билл у Тони Флэкса.

Тони, стиснув ладонями лицо, произнес:

— А-а-а-а, — и затем махнул рукой. — Я не люблю слово «алкоголик».

— Ну и черт с ним, — сказал Билл. — Ладно.

— Похоже, вы решили и дальше меня перебивать? — спросил Макс.

— Нет, нет. Пожалуйста, продолжай, — ответил Билл.

Макс нахмурился, посмотрел на обоих, потом с сомнением кинул взгляд на Чиппи Трэйнора — тот как раз запихнул в себя очередное маленькое пирожное и улыбался по этому поводу.

— Отлично. Вообще не знаю, с чего это мне вдруг захотелось рассказать вам об этом. Не то чтобы я по-настоящему понимал это: как вы сами убедитесь, это вроде как мерзко и вроде как страшно. Не знаю, что более поразительно: то, что я вдруг вспомнил все, или то, что умудрялся не держать это в голове почти семьдесят лет. Одно из двух. Но знаете что? Мне кажется, это правда, даже в том случае, если я все выдумал.

— А в этой истории случайно не будет присутствовать дом? — спросил Тони.

— В большинстве этих чертовых историй присутствует дом, — ответил Макс. — Даже жалкий книжный критик должен об этом знать.

— Тони знает, — сказал Чиппи. — Видишь это нелепое пальто? Это дом. Точно, Тони?

— Ты знаешь, что это такое, — буркнул Тони. — Это полушинель, самая настоящая. Только не с Первой, а со Второй мировой.

— Как я собирался сказать, — произнес Макс, оглянувшись и убедившись, что все трое слушают, — когда я проснулся среди ночи, то вспомнил прикосновение колючего одеяла со своей старой кровати, ощутил под босыми ступнями гравий и землю с улицы, вспомнил вкус омлета, приготовленного матерью. Все то нетерпение, которое я испытывал, пока мать готовила завтрак.

Я собирался жить сам по себе в лесах. Это устраивало мать. По крайней мере, она на целый день избавлялась от меня. Чего она не знала, так это того, что я решил стащить для своей цели одно из ружей, стоявших в задней комнате в нашей лавке. И знаете что? Она не обращала внимания на ружья. Около половины из них принадлежали людям, обменявшим их на еду, потому что, кроме ружей, им нечего было менять. Матери противна была сама эта идея. А отец жил, как в тумане, пока не добирался до таверны, а после этого не мог мыслить достаточно ясно, чтобы вспомнить, сколько ружей у него хранится. Как бы то ни было, я положил глаз на двуствольный дробовик, когда-то принадлежавший фермеру по имени Хоквелл, и, пока мать не видела, я проскользнул в заднюю комнату и стащил его. Потом набил карманы ракушками, целым десятком. В лесной чаще что-то происходило, мне хотелось и посмотреть на это, и защититься, если что-нибудь пойдет не так.

Билл Мессинджер вскочил на ноги и какое-то время делал очень занятый вид, стряхивая с пиджака воображаемые крошки от печенья. Макс Баккарат нахмурился, глядя на него, потом коротко глянул на полы своего халата. Билл продолжал стряхивать воображаемые крошки, медленно поворачиваясь на месте.

— Ты хочешь что-то сказать, — произнес Макс. — Видишь ли, странно то, что до сих пор мне казалось, будто говорю я.

Билл прекратил возиться с пиджаком и посмотрел на издателя, сведя брови в одну линию и сжав губы в узкую полоску с опущенными вниз краями. Он подбоченился.

— Не знаю, что это ты делаешь, Макс, и знать не хочу, к чему ты клонишь. Но я точно хочу, чтобы ты это прекратил.

— О чем ты?

— Он прав, Макс, — сказал Тони Флэкс.

— Ты, самоуверенный выскочка, — заявил Макс, не обращая внимания на Тони. — Ты, чертов маленький показушник. В чем дело? За последние десять лет ты не рассказал ни одной хорошей истории, так послушай мою, может, научишься чему-нибудь.

— А знаешь, кто такой ты? — спросил его Билл. — Двадцать лет назад ты был приличным второсортным издателем. К несчастью, с тех пор ты только и делал, что катился вниз под гору. Теперь ты даже не третьесортный издатель, ты предатель. Ты прибрал денежки и пустился в бега. Фактически тебя не существует. Ты — просто красивый халат. Кстати, Грэм Грин тебе его не дарил, потому что Грэм Грин не подал бы тебе и стакана воды в жаркий день.

Оба тяжело дышали, но старались не показать этого. Как пес, мечущийся между двух хозяев, Тони Флэкс крутил головой, глядя то на одного, то на другого. Наконец он остановился на Максе Баккарате.

— Я тоже не совсем понимаю, что происходит, но и мне кажется, что тебе нужно прекратить.

— Да всем наплевать, что там тебе кажется, — сказал ему Макс. — Твои мозги отсохли в тот день, когда ты променял свою честь на гору сахарозаменителя.

— Ты женился ради денег, Флэкс, — бросил Билл Мессинджер. — Давай-ка по-честному, хорошо? Черт свидетель, что ты не влюбился в ее прекрасное личико.

— А как насчет тебя, Трэйнор? — заорал Макс. — Ты тоже считаешь, что я должен заткнуться?

— Всем наплевать на то, что считаю я, — ответил Чиппи. — Я нижайший из нижних. Люди меня презирают.

— Прежде всего, — заявил Билл, — если уж хочешь вдаваться в подробности, Макс, пусть они будут правдивыми. Это не был «двуствольный дробовик», какого бы дьявола это не значило. Это был…

— И звали его не Хоквелл, — перебил Тони. — Его звали Хэкмен, как актера.

— И не Хоквелл, и не Хэкмен, — бросил Билл. — Его имя начиналось с «Э».

— И там был дом, — добавил Тони. — Знаешь, я думаю, мой отец мог быть и алкоголиком. Да только он никогда не менялся. Всегда был гнусным сукиным сыном, хоть пьяный, хоть трезвый.

— Мой тоже, — буркнул Билл. — Кстати, откуда ты родом, Тони?

— Маленький городишко в Орегоне, называется Милтон. А ты?

— Райнлэндер, Висконсин. Мой папаша был начальником полиции. Думаю, вокруг Милтона было полно лесов?

— Да мы все равно что жили прямо в лесу. А ты?

— То же самое.

— А я из Бостона, но лето мы всегда проводили в Мэне, — сказал Чиппи. — Знаете, что представляет собой Мэн? Восемьдесят процентов территории — лес. В Мэне есть места, где у дорог вообще нет названий.

— И там был дом, — настаивал Тони. — Глубоко в лесу, совершенно там не к месту. Никто не строит домов в чаще. Там и дороги нет, пусть даже без названия.

— Этого просто не может быть, — сказал Билл. — У меня был дом, у тебя был дом, и держу пари, у Макса тоже был какой-нибудь дом, хотя Макс такой многоречивый, что до сих пор до него не добрался. У меня было духовое ружье, у Макса дробовик, а у тебя?

— Папашин двадцать второй калибр, — сказал Тони. — Маленький такой — между нами, никто не принимает двадцать второй калибр всерьез.

Макс выглядел здорово разозлившимся.

— Что, мы все видели один и тот же сон?

— Ты сказал, что это был не сон, — заметил Чиппи Трэйнор. — Ты сказал, это воспоминание.

— Ощущалось как воспоминание, точно, — сказал Тони. — В точности как Макс описал — ногами чувствуешь землю. И запах маминой стряпни.

— Вот бы твоя приятельница была сейчас здесь, Трэйнор, — произнес Макс. — Она бы смогла объяснить, что происходит, да?

— У меня полно приятельниц, — отозвался Чиппи, хладнокровно запихивая в рот маленькое, покрытое глазурью пирожное.

— Ладно, Макс, — сказал Билл. — Давай разбираться. Ты набрел на этот большой дом, так? И в нем кто-то был.

— В конечном счете — да, — ответил Макс, а Тони Флэкс кивнул.

— Точно. И ты даже не можешь сказать, сколько ему было лет, и даже был ли это он, верно?

— Оно пряталось в глубине комнаты, — сказал Тони. — Когда я подумал, что это девчонка, то по-настоящему испугался. Не хотел, чтобы это была девчонка.

— И я тоже, — добавил Макс. — Только представьте, каково это — девчонка прячется в тени в глубине комнаты.

— Только ничего этого не было, — сказал Билл. — Если мы все помним эту странную историю, значит, на самом деле ее не помнит никто.

— Ну ладно, это был мальчик, — заявил Тони. — И он вырос.

— Прямо там, в доме, — добавил Макс. — Мне показалось, будто я наблюдал, как мой проклятый отец растет прямо у меня на глазах. За сколько — за шесть недель?

— Около того, — ответил Тони.

— И это при том, что он был там совершенно один, — произнес Макс. — И вообще никакой мебели. Думаю, это одна из причин, почему было так страшно.

— Я напугался до смерти, — признался Тони. — Когда мой папаша вернулся с войны, он время от времени напяливал форму и привязывал нас к стульям. Привязывал к стульям!

— Не думаю, что это могло ему хоть как-то повредить, — сказал Билл.

— Я даже не думаю, что мог бы его ударить, — сказал Тони.

— Я чертовски хорошо знал, что могу его ударить, — произнес Макс. — Мне хотелось снести ему голову. Но мой папаша прожил еще три года, а потом старьевщик его задавил.

— Макс, — спросил Тони. — Ты упоминал брошюрный дом в Мэншипе. Что такое брошюрный дом?

— Там печатали религиозные брошюры, невежда. Можно было туда зайти и бесплатно взять брошюру. Говорю вам, это все равно что издевательство над детьми. Все эти «пожалеешь розгу».

— Его глаз как будто взорвался, — заявил вдруг Билл.

Он рассеянно взял одно из нетронутых пирожных с тарелки Макса и откусил кусочек.

Макс уставился на него.

— Они сегодня не меняли угощение, — сказал Билл. — Эта штука зачерствела.

— Я предпочитаю зачерствевшую выпечку, — сказал Чиппи Трэйнор.

— А я предпочитаю, чтобы мои пирожные с моей тарелки не хватали, — произнес Макс таким голосом, словно у него что-то застряло в горле.

— Пуля пробила ему левое стекло очков и вошла прямо в голову, — сказал Тони. — А когда он поднял голову, глаз был полон крови.

— Гляньте-ка в то окно, — громко сказал Макс.

Билл Мессинджер и Тони Флэкс повернулись к окну, не увидели ничего особенного — разве что туман был чуть гуще, чем они ожидали, — и вновь посмотрели на старого издателя.

— Простите, — произнес Макс и провел дрожащей рукой по лицу. — Я, пожалуй, пойду в свою комнату.

— Никто ко мне не приходит, — пожаловался Билл Мессинджер Тесс Корриган. Она мерила ему давление и, похоже, испытывала некоторые затруднения в получении точных цифр. — Я даже толком не помню, сколько времени здесь нахожусь, но у меня не было ни одного посетителя.

— Ни одного? — Тесс прищурилась на ртутный столбик, вздохнула и снова стала накачивать грушу, обжимая манжетой руку Макса. От нее отчетливо и резко разило алкоголем.

— И это заставляет думать — а есть ли у меня друзья?

Тесс что-то удовлетворенно промычала и стала царапать цифры в формуляр.

— Писатели всегда живут одиноко, — заявила она. — Во всяком случае, большинство из них для человеческого общения не годится. — Она потрепала Макса по запястью. — Но вы славный экземпляр.

— Тесс, сколько времени я здесь?

— О, совсем недолго, — ответила она. — И я думаю, все это время шел дождь.

После ее ухода Билл немного посмотрел телевизор, но телевидение, частый и верный товарищ в предыдущей жизни, кажется, сделалось невыносимо тупым. Он выключил телевизор и какое-то время листал страницы последней книжки весьма знаменитого современного романиста, бывшего на несколько десятков лет моложе его самого. Билл купил книгу, перед тем как лечь в больницу, подумав, что там ему хватит времени спокойно углубиться в переживания, которые многие другие описывали как богатые, сложные и с великолепными оттенками; но ему оказалось трудно пробиваться сквозь них. Книга утомляла Билла: люди в ней вызывали тошноту, а стиль был холоден. Билл жалел, что не купил какую-нибудь легкую, но профессиональную чушь, чтобы с ее помощью очищать свой вкус. К десяти часам он уснул.

В 11.30 в его комнате появилась фигура, окутанная холодным воздухом, и Билл проснулся, когда она приблизилась. Женщина, в темноте подошедшая к его кровати, должна была быть Молли, медсестрой с Ямайки, которая всегда дежурила в это время. Но почему-то от нее исходил не возбуждающий аромат пожаров и склепа, обычный для Молли, а запах влажных водорослей и илистого речного берега. Билл не хотел, чтобы эта версия Молли приближалась к нему. С сердцем, бьющимся так бешено, что он ощущал его спотыкающийся ритм у горла, Билл велел ей остановиться в ногах кровати. Женщина мгновенно повиновалась.

Он нажал кнопку, поднимавшую изголовье кровати, сел прямо и попытался разглядеть женщину. Запах реки усилился, к нему примешалась струя холодного воздуха. Билл вовсе не желал включать ни один из трех имевшихся в комнате светильников. Он смутно различал некую тонкую, довольно высокую фигуру с гладкими волосами, прилипшими к лицу, одетую в подобие длинного кардигана, промокшего насквозь, с которого (как он думал) капала на пол вода. В руках фигура держала пухлую книгу без суперобложки, с темными пятнами от влажных пальцев.

— Я хочу, чтобы ты ушла, — сказал Билл. — И не хочу читать эту книгу. Я уже прочитал все, что ты когда-либо написала, но это было давным-давно.

Мокрая фигура скользнула вперед и положила книгу между его ног. В ужасе от того, что может узнать ее лицо, Билл зажмурил глаза и не открывал их до тех пор, пока запах ила и речной воды не выветрился из комнаты.

Когда Молли утром ворвалась в комнату, чтобы собрать сведения нового дня, Билл Мессинджер сообразил, что ночной визит мог произойти только во сне. Вокруг был хорошо знакомый, предсказуемый мир; созерцание каждого дюйма комнаты приносило непомерное облегчение. Билл осмотрел свою кровать, небольшое гнездо с мониторами, готовыми к тому, чтобы к ним обратились в экстренном случае, телевизор и дистанционный пульт управления, дверь в просторную ванную комнату и дверь в холл, как всегда, полуоткрытую. В противоположной стороне комнаты было окно с задернутой для крепкого ночного сна занавеской. Но прежде всего — Молли, Принцип Реальности, воплощенный в женщине, источавшей насыщенный аромат горящих могил. Молли пыталась перекрыть ему кровообращение с помощью тонометра. Толщина и мощь предплечий Молли наводила на мысль, что собственное давление она измеряет с помощью каких-то других приборов, возможно, парового манометра. Белки ее глаз поблескивали розоватым, что на мгновение заставило Билла допустить дикое, невероятное предположение, не балуется ли беспощадная ночная сестра марихуаной.

— У вас все хорошо, мистер Почтальон, — сказала она. — Отличные успехи.

— Рад это слышать, — ответил Билл. — Как вы думаете, когда я смогу отправиться домой?

— Это решают врачи, а не я. Спрашивайте их. — Из кармана, спрятанного под фестонами и кошельками, она извлекла белый бумажный стаканчик, наполовину заполненный таблетками и капсулами разнообразных размеров и расцветок, и сунула его в руки Биллу. — Утренние лекарства. Будьте паинькой и проглотите их. — В другой руке она держала пластиковую бутылочку воды «Польский источник», происхождение которой напомнило Мессинджеру слова Чиппи Трэйнора о штате Мэн. Густые леса, дороги без названий…

Он опрокинул содержимое стаканчика в рот, открыл бутылку с водой и сумел проглотить все лекарства с первой попытки.

Молли резко повернулась, собираясь уходить, со своим обычным видом: мол, потратила более чем достаточно своего времени на таких, как вы, — и была уже на полпути к двери, но тут Билл вспомнил кое-что, о чем думал уже несколько дней.

— Я не видел «Таймс» уже не припомню, сколько времени, — сказал он. — Не могли бы вы раздобыть мне экземпляр? Я даже не против, если он будет не самый свежий.

Молли посмотрела на него долгим, оценивающим взглядом, потом кивнула.

— Поскольку многие наши пациенты легко возбуждаются и расстраиваются, мы не даем им газет. Но я посмотрю, не смогу ли добыть одну для вас. — Она со значительным видом двинулась к двери, но перед тем, как выйти, помедлила и снова обернулась к Биллу. — Кстати, теперь вам и вашим друзьям придется обходиться без общества мистера Трэйнора.

— Почему? — спросил Билл. — Что с ним случилось?

— Мистер Трэйнор… ушел, сэр.

— Вы хотите сказать, Чиппи умер? Когда это случилось?

Билл с содроганием вспомнил фигуру из своего сна. Внутри пробудились запахи гниющих водорослей и влажного берега реки, и Биллу показалось, что она снова стоит перед ним.

— Разве я сказала, что он умер? Я сказала: ушел.

По непонятным для самого себя причинам Билл Мессинджер занимался утренними делами без обычного нетерпения. Он чувствовал себя вялым, день начинать не хотелось. Принимая душ, он едва мог поднять руки. Вода казалась солоноватой на вкус, мыло не желало мылиться. Полотенца были жесткими и тонкими, как те дешевые гостиничные полотенца, которые он помнил с юности. Сумев вытереть хотя бы самые доступные части тела, Билл сел на кровать и прислушался к своим вдохам и выдохам. Он не заметил, когда это случилось, но его модный костюм в тонкую полоску сделался таким же помятым и измученным, каким Билл чувствовал себя. И кроме того, закончились чистые рубашки. Билл вытащил из гардероба грязную и с трудом засунул распухшие ноги в черные штиблеты.

Наконец, облачась в броню одежды суетного успеха, Билл шагнул в коридор и обрел добрую долю прежней бодрости и уверенности. Жаль, что Макс Баккарат обозвал его позавчера «самоуверенным выскочкой» и «чертовым маленьким показушником» за то, что он искренне любил хорошую одежду; Биллу было неприятно видеть, что кто-то может счесть это простое удовольствие, в котором, в конце концов, имелся и духовный элемент, проявлением тщеславия. С другой стороны, ему следовало дважды подумать, прежде чем сказать Максу, что тот стал третьесортным издателем и предателем. Хотя всем известно, что халат вовсе не подарок от Грэма Грина. Этот миф не содержал в себе ничего, кроме привычки Макса Баккарата рисоваться и делать вид, будто он величина в издательском деле, вроде Альфреда Кнопфа.

На сестринском посту, который Билл мысленно называл «командным пунктом», этим утром было на удивление мало персонала. Между пустых столов и заброшенных мониторов, на двух стульях, поставленных вплотную, сидела Молли — хмуро, как всегда, глядя в какой-то формуляр, который должна была заполнить. Билл кивнул ей, но не получил никакого ответа. Вместо того чтобы, как обычно, повернуть налево, в Салон, Билл решил пройтись до лифтов и письменного стола вишневого дерева, где обходительный, облаченный в красный пиджак мистер Сингх направлял вновь пришедших мимо выставки лилий из Касабланки, чайных роз и люпина. Во время прогулок по холлу Билл частенько проходил мимо маленького царства мистера Сингха, находя того личностью доброжелательной и успокаивающей.

Однако сегодня мистер Сингх, похоже, не дежурил, а большую стеклянную вазу убрали с его стола. На лифтах были приклеены надписи: НЕ РАБОТАЕТ.

Ощущая смутное беспокойство, Билл повернул обратно, прошел мимо поста медсестер и вступил в длинный коридор, который вел к выходившему на северную сторону окну. В конце этого коридора находилась комната Макса Баккарата, и Билл подумал, что стоит нанести старикану визит. Он сможет извиниться за то, что оскорбил его, и, вероятно, услышать ответные извинения. Баккарат дважды обозвал его «маленьким», и щеки Билла горели, словно он получил пощечину. Однако историю, или воспоминание, или что там это было, Билл решил вообще не упоминать. Ему не верилось ни в то, что он сам, Макс и Тони видели во сне одно и то же, ни в то, что они в юности пережили эти безусловно фантастические события. Иллюзию, что такое произошло, вызвало их соседство и ежедневные контакты. Мир на двадцать первом этаже был закрытым, как тюрьма.

Он дошел до комнаты Макса и постучал в полуоткрытую дверь. Ответа не было.

— Макс? — позвал Билл. — Ты не против посетителя?

Не услышав ответа, он подумал, что Макс, возможно, спит. Большого вреда не будет, если он заглянет к старому знакомому. Как странно, пришло вдруг ему в голову, узнать, что и он сам, и Макс имели отношения с крошкой Эди Видл. И Тони Флэкс тоже. И что она умерла на этом самом этаже, а они ничего не знали! Вот перед кем он точно должен был извиниться; под конец он обращался с ней очень плохо. Но она была из тех девушек, думал Билл, кто буквально притягивает к себе плохое отношение. Вот только это никакое не оправдание, а наоборот — обвинение.

Выкинув мысли о беспокойной Эди Видл из головы, Билл прошел мимо ванной и «приемной» в саму комнату и увидел, что Макс не лежит в кровати, как он предполагал, а сидит в одном из низких, слегка покосившихся кресел, повернутом к окну.

— Макс?

Старик никак не показал, что заметил его присутствие. Билл обратил внимание, что тот не надел свой шикарный синий халат, а только белую пижаму, и что ноги его босы. Если Макс не спит, то, значит, он смотрит в окно, и похоже, что уже довольно долго. Серебристые волосы старика были не расчесаны и свисали прядями. Приблизившись, Билл отметил, что голова и шея Макса неподвижны, а плечи напряжены. Обойдя изножье кровати, он наконец увидел тело старика целиком. Тот сидел боком к нему, лицом к окну. Макс вцепился в ручки кресла и наклонился вперед. Рот его был приоткрыт, губы запали. Широко открытые глаза смотрели прямо перед собой.

Слегка вздрогнув от страшного предчувствия, Билл глянул в окно. То, что он увидел, — туман, пронизанный солнечными лучами, — вряд ли могло привести Макса Баккарата в такое состояние. Лицо его казалось застывшим от ужаса. И тут до Билла дошло, что это не имеет ничего общего с ужасом. Макса разбил сильный, парализовавший его удар. Вот в чем объяснение душераздирающей сцены. Билл подскочил к кровати и нажал кнопку вызова медсестры. Не получив мгновенного ответа, он нажал кнопку еще раз, второй, третий и удерживал ее несколько секунд. И все равно в коридоре не было слышно мягких шагов.

На кровати Макса лежал свернутый экземпляр «Таймс». С острым, почти болезненным чувством голода по миллионам значительных и мелких драм, происходящих за пределами Губернаторской больницы, Билл осознал, что сказал Молли правду: кажется, он много недель не видел газеты. Оправдав себя тем, что Максу она больше не понадобится, Билл схватил газету и всем своим существом почувствовал алчность к ее содержимому. Пожирание глазами напечатанных колонок будет сродни поглощению кусочков мира. Он засунул аккуратно свернутую «Таймс» под мышку и вышел из комнаты.

— Сестра! — позвал Билл. Тут до него дошло, что он понятия не имеет, каково настоящее имя женщины, которую они окрестили Молли Голдберг. — Эй! Тут человеку плохо!

Дойдя до пустой сестринской, Билл с трудом подавил желание сказать: «А где все?» Ночная Ревизорша больше не занимала своих двух стульев, а привычные светотени сгустились в мрачную тьму. Как будто они «свернули лавочку» и тихонько смылись отсюда.

Не понимаю, проговорил Билл. — Доктора могут сачковать, но не медсестры.

Он посмотрел в ту и другую стороны коридора и увидел только серый ковер и ряд полуоткрытых дверей. За одной из них сидел Макс Баккарат, бывший ему когда-то чем-то вроде друга. С Максом покончено, подумал Билл. После такого удара его уже невозможно вылечить. Билла, как пленкой жирной пыли, окутывало чувство, что он зря теряет время. Если доктора и медсестры где-то в другом месте — а на это очень похоже, — до их возвращения ничего нельзя сделать, чтобы помочь Максу. Но и потом маловероятно, что несчастного старика сумеют спасти. Сердечная недостаточность была симптомом более обширной соматической проблемы.

И все-таки. Он не может просто так уйти и наплевать на состояние Макса. Мессинджер повернулся и поспешил по коридору к двери, табличка на которой гласила: «Энтони Флэкс».

— Тони! — позвал он. — Ты здесь? По-моему, у Макса удар.

Он постучал в дверь и распахнул ее. Опасаясь того, что может найти внутри, Билл вошел в комнату.

— Тони? — Он уже знал, что комната пуста, и, дойдя до кровати, увидел — все выглядит так, как он и ожидал: пустая кровать, пустое кресло, пустой экран телевизора, жалюзи, опущенные, чтобы закрыться от дневного света.

Билл вышел из комнаты Тони, повернул налево, потом пошел по коридору в сторону Салона. Мужчина в несвежей форме уборщика, стоя спиной к Биллу, снимал со стены фотографии Мэпплторпа и складывал их лицом вниз на тележку.

— Что вы делаете? — спросил Билл.

Мужчина в форме оглянулся и сказал:

— Я работаю, вот что я делаю.

У него были сальные волосы, низкий лоб, лицо в шрамах от угрей и глубокие морщины на щеках.

— Но зачем вы снимаете фотографии?

Мужчина повернулся и посмотрел на Билла. Он был шокирующе уродлив, и уродливость эта казалась частью замысла, словно он сам ее выбрал.

— Слышь, приятель, как по-твоему, с чего бы я стал это делать? Чтобы расстроить тебя? Ну, прости, если ты расстроился, но к тебе это не имеет никакого отношения. Мне велели это сделать, вот я и делаю. И дело с концом.

Он подался вперед, собираясь сделать следующий шаг.

— Извините, — сказал Билл. — Я все понимаю. Вы здесь не видели врача или медсестру? У человека с той стороны этажа удар. Ему нужна медицинская помощь.

— Паршиво, но я с врачами дела не имею. Я работаю с моим старшим, а старшие не носят белых халатов и у них нет стетоскопов. А теперь, если позволишь, я пойду дальше.

— Но мне нужен какой-нибудь врач!

— По мне, так с тобой все в порядке, — сказал мужчина, отворачиваясь.

Он снял со стены последнюю фотографию и покатил тележку сквозь металлические двери, отмечавшие границу владений, в которых правили Тесс Корриган, Молли Голдберг и их коллеги. Билл пошел за ним следом и внезапно оказался в голом коридоре, покрашенном в зеленый цвет и освещенном флюоресцентными лампами. Вдоль коридора тянулись запертые двери. Уборщик толкнул тележку и скрылся за углом.

— Есть здесь кто-нибудь, эй? — Голос Билла эхом прокатился по пустому коридору. — Человеку нужен врач!

Коридор вел в другой, а тот — еще в один, шедший мимо маленькой пустой сестринской и упиравшийся в огромную гладкую дверь с надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ МЕДИЦИНСКОГО ПЕРСОНАЛА». Билл толкнул эту дверь, но она оказалась заперта. У него возникло чувство, что он может часами бродить по этим коридорам и не найти ничего, кроме голых стен и запертых дверей. Когда он вернулся к металлической двери и прошел сквозь нее в приватное крыло, его окатило такое чувство облегчения, что закружилась голова.

Салон манил его — он хотел сесть, хотел передохнуть и посмотреть, нет ли там уже маленьких пирожных. Он забыл заказать завтрак и от голода ослабел. Билл положил руку на стеклянную дверь и увидел неясную фигуру, сидевшую за столом. На миг сердце его похолодело, и он помедлил, открывая дверь.

Тони Флэкс согнулся в своем кресле, и прежде всего Билл Мессинджер заметил, что на критике был один из тонких больничных халатов с застежками на шее и спине. Полушинель почему-то валялась на полу. Потом Билл увидел, что Тони всхлипывает. Он закрыл лицо руками, а спина резко, судорожно вздрагивала.

— Тони? — позвал Билл. — Что с тобой случилось?

Флэкс продолжал молча плакать с сосредоточенностью и эгоизмом маленького ребенка.

— Я могу тебе помочь, Тони? — спросил Билл.

Поскольку Флэкс не отозвался, Билл осмотрел комнату в поисках источника его расстройства. Чашки, наполовину наполненные кофе, стояли на маленьких столиках, птифуры беспорядочно валялись на тарелках и на белом столе. Пока Билл смотрел, из плитки белого шоколада выполз таракан длиной чуть не два дюйма и скрылся за батренбургским пирожным. Таракан был блестящим и отполированным, как пара новых черных ботинок.

Что-то шевелилось за окном, но Билл Мессинджер не хотел иметь с этим ничего общего.

— Тони, — произнес он, — я буду в своей комнате.

Он пошел по коридору, полы пиджака болтались у него за спиной. Тяжелая, влажная тяжесть поднималась у него в груди, и показалось, что светильники сначала потемнели, а потом вновь ярко загорелись. Он вспомнил Макса, потерявшего рассудок и с открытым ртом смотревшего в окно: что тот там увидел?

Билл думал о Чиппи Трэйноре: один из его кротовых глаз кровоточил за потрескавшимся стеклом очков.

Перед входом в комнату он снова помедлил, как и перед входом в Салон, страшась, что войдет и окажется там не один. Но конечно же, он будет один, ибо, кроме уборщика, никто не мог двигаться на двадцать первом этаже. Медленно, стараясь производить как можно меньше шума, Билл проскользнул в дверь и вошел в комнату. Она выглядела точно так же, как утром, при пробуждении. На кровати валялась книга молодого писателя, мониторы ждали экстренных случаев, шторы закрывали высокое окно. Билл решил, что неистовая смена света и теней на шторах ни о чем не говорит. Капризная нью-йоркская погода, никогда не знаешь, чего ожидать. И он не слышит странных звуков, похожих на полузабытые голоса, взывающие к нему с той стороны стекла.

Подойдя к изножью кровати, Билл увидел на полу яркую обложку той самой книги, которую решил не читать, и понял, что ночью она упала с передвижного столика. Книга на кровати была без суперобложки, и сначала он вообще не понял, откуда она взялась. Вспомнив обстоятельства, при которых он увидел эту книгу — или очень на нее похожую, — Билл почувствовал омерзение, словно это был гигантский слизняк.

Он повернулся спиной к кровати, развернул кресло и вытащил из-под мышки газету. Просмотрев заголовки и не особенно в них вникая, он по привычке перешел к некрологам на последних двух страницах финансового раздела. Едва Билл перелистал страницы, над колонками газеты вознеслась фотография хитрого, вялого лица со срезанным подбородком и крохотными очками над слишком большим носом. Заголовок гласил: ЧАРЛЬЗ ЧИПП ТРЭЙНОР, ПОПУЛЯРНЫЙ ВОЕННЫЙ ИСТОРИК, ЗАПЯТНАННЫЙ СКАНДАЛОМ.

Билл беспомощно прочитал первый абзац некролога Чиппи. Карьера этого когда-то прославленного историка была уничтожена обвинениями в плагиате, и четыре дня назад мошенник совершил самоубийство, выпрыгнув из окна своей квартиры на пятнадцатом этаже в Аппер Вест-Сайде.

«Четыре дня назад?» — подумал Билл. Ему казалось, что именно тогда Чиппи Трэйнор впервые появился в Салоне. Он уронил газету, и мясистый нос Трэйнора и его кроткие глаза уставились на него с пола. Ужасный маленький человечек как будто был везде, несмотря на то что ушел. Билл чувствовал, что Чиппи Трэйнор парит за окном, как небольшой безобидный воздушный шарик с парада в День благодарения. Дети бы спросили: «Кто это?», а родители пожали бы плечами, прикрыли глаза и ответили: «Не знаю. Лев. Разве он не из диснеевского мультика?» Только он был не из диснеевского мультика, а дети и их родители не могли его видеть, и он вовсе не был симпатичным. Один его глаз был поврежден. Этот Чиппи Трэйнор, а не тот, что демонстрировал им свой зад в Салоне, парил за окном Билла Мессинджера и вкрадчиво нашептывал мерзкие, разъедающие душу тайны презираемых, низких, отвергнутых и утративших праведность.

Билл отвернулся от окна. Ему некуда идти, он знал это. И наоборот: там, куда он пойдет, будет ничто. Вероятно, оно будет очень похоже на это место, только менее комфортабельное.

Намного, намного менее комфортабельное. И, словно в это ничто, Билл протянул руку и поднял скучную коричневую книгу, лежавшую в изножье его кровати. Подтягивать ее к себе было все равно что вытаскивать из воды тяжелую рыбину, бьющуюся на леске. На обложке виднелись расплывчатые мокрые пятна, и от нее слабо тянуло ночным запахом речного берега и ила. Поднеся книгу достаточно близко к глазам, Билл повернул ее корешком вверх и прочитал название и имя автора: «В окопах», Чарльз Чипп Трэйнор. Та самая книга, для которой он писал рекламные тексты. Макс Баккарат ее издал, а Тони Флэкс расхвалил в разделе книжного обозрения воскресной «Таймс». Страниц за сто до конца из книжки торчала закладка в виде тонкого серебряного шнура с крючком на конце.

Билл открыл книгу на указанном месте, и изящная закладка скользнула вниз по странице, как живая. Потом крючок зацепился сверху за листы, и закладка закачалась над нижним краем книги. Больше не в силах сопротивляться, Билл начал читать отдельные предложения, потом прочел два длинных абзаца. Этот кусок, без сомнения, возник из устных рассказов, в нем описывалось странное событие из жизни молодого мужчины, которое случилось за много лет до того, как его призвали в вооруженные силы. В сосновом лесу Восточного Техаса он набрел на странный дом, и его так встревожило то, что он увидел в окне, что в следующий раз он принес с собой ружье. Билл понял, что никогда не читал этот кусок. В сущности, он написал свой рекламный текст, просмотрев первые две главы. Он подумал, что Макс прочел еще меньше, чем он сам. И Тони Флэкс, спеша к назначенному сроку, вероятно, проглядел лишь первую половину.

В конце рассказа бывший солдат сказал: «Много раз в последующие годы я думал об этом случае, и мне всегда казалось, что человек, которого я застрелил, был я сам. Мне казалось, что я попал в свой глаз, и кровь лилась из моей собственной глазницы».