Лучшее за год. XXIII. Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

Дэвид Джерролд В зоне сотрясения[130]

На следующий день после того, как время обрушилось, я решил почистить ботинки. Они в этом нуждались. По правде говоря, я и не знал, что произошло крушение. В конце концов, годы и десятилетия часто пролетают для меня быстрее, чем месяц, а иной день, бывает, тянется бесконечно. Я просто подумал, что это еще одно обычное времетрясение.

Взяв газету — «Лос-Анджелес Миррор», с первой полосой, напечатанной коричневым, — я расположился в одном из кожаных кресел с высокой спинкой в будке чистильщика на Голливудском бульваре. Там были еще экземпляры «Геральд», «Экзаминер» и «Таймс», но я предпочитал «Миррор» из-за комиксов о Пого Поссуме[131] в юмористическом разделе.

— Просто замечательные ботинки, сэр, — заметил Рой и принялся за работу.

Он еще не знал меня. Я с резким хлопком развернул газету. Проверять по ней дату необходимости не было. То, что сейчас конец пятидесятых, я уже понял по проносящимся по бульвару автомобилям, обильному потоку детройтских железяк: непременные «шевроле» и «форды», несколько «бьюиков» и «олдсмобилей», случайно затесавшийся расфуфыренный «кадиллак», парочка «Меркуриев». Иные модели вызывали ностальгию — «де сото», «рэмблеры» «паккарды» и «студебекеры». Иностранных машин было мало, яркие хромированные чудовища, рыча, проносились мимо, многие гудели на ходу. Автомобили поновее имели зарождающиеся хвостовые стабилизаторы, вызывающие в памяти образы реактивных самолетов и ракет, — отличительный признак пятидесятых в целом и конца промышленной эры. В области автомобилестроения начиналась головокружительная эволюция.

И «Миррор» и «Экзаминер» исчезли, если я правильно помню, где-то в конце пятьдесят восьмого года, может быть в начале пятьдесят девятого, в результате закулисных интриг издателей. Мистер Чэндлер сказал мистеру Херсту что-то вроде: «Я закрою свои утренние газеты, если вы закроете вечерние. Давайте объединим наши издания — и вперед».

Мимо на крейсерской скорости промчался новый «эдсел» — значит, точно, пятьдесят восьмой. Но я уже и так сообразил. В голливудском воздухе ощущался песок. Насыщенный, хорошо различимый привкус. Голливудская «Уорнер-студия» запустила еще один фильм о путешествиях — третий или четвертый, я уже сбился со счету. Я почувствовал искушение — не мешало бы немного проветриться в этой временной зоне. Старый мрачный кинотеатр, с системой охлаждения, там бы я мог укрыться от знойного полдня. Но нет, — я не располагал достаточным количеством времени.

Газеты сообщали, что временные провалы открылись к северу от ранчо Портер. Писали, что там найдены двое детишек, Дэзи и Люси, семи лет от роду, возвращенные обратным толчком времени; они потерялись десять лет назад к востоку от Бойл-Хейтс. Ослепительно сияющее здание DWP[132] исчезло с линии горизонта деловых кварталов вместе с всемирно известной четырехуровневой скоростной автострадой. Южнее башни Уоттса временные толчки сдвинули время всего на пару лет, но и этот слабый толчок надолго затормозил строительство великолепных башен Симона Родиа. Толчки отмечались на всей территории по направлению к Тихому океану. Пропали несколько небольших лодок и паром «Каталина», однако был замечен сверкающий новенький катер береговой охраны тысяча девятьсот шестьдесят третьего года выпуска, который, пыхтя, направлялся в сторону Сан-Педро, и долину Сан-Фернандо утюжили большие красные трамваи «Пасифик электрик». Интересно, был ли у меня шанс проехаться в одном из них до очередных толчков?

Калтех[133] предсказывал новые сотрясения времени в течение ближайших дней и советовал населению по возможности не выходить из дому, чтобы избежать дальнейших разрывов пространства. Красный Крест открывал убежища в зданиях колледжей для тех, чьи дома исчезли или теперь заняты предшествующими или последующими хозяевами.

Мародеры и коллекционеры из будущего уже наводнили бульвар. Большинство из них выделялись в толпе. Их выдавали всклокоченные длинные волосы и бороды, рваные вытертые джинсы и футболки с порнографическими рисунками. В бешеной спешке они обдирали стенды «Ворлд бук энд ньюс», скупали все, какие сумели найти, экземпляры «Супермена», «Бэтмена», «Экшена» и особенно «комиксы Уолта Диснея» с рисунками легендарного Карла Баркса.[134] «МАД мэгэзин» тоже пользовался популярностью; выпуски с обложками работы Фриза[135] считались наиболее ценными. Потом возбужденные толпы гостей из будущего двинулись на восток, нанося урон магазинам «Коллекторс букс энд рекордс» и «Пиквик». Те, кто посмекалистее, делали покупки за наличный расчет. Самые сообразительные платили купюрами пятьдесят второго года, прихваченными во время предыдущих путешествий или выменянными у других коллекционеров. Тупые предъявляли кредитные карточки и чековые книжки. Кредитные карточки брали далеко не везде, Visa или MasterCard, например, никто не признавал. И никто больше не принимал чеки, где не указывалась конкретная дата, проставленная банком; этому большинство магазинов научилось со времен предыдущего времетрясения.

Агентство Харриса — хотя самого Тэда Харриса в природе не существовало, но агентство называлось именно так — располагалось прямо над будкой чистильщика обуви; вверх по ступенькам, потом налево и прямо до конца вестибюля, название на вывеске отсутствовало, впрочем, как и сама вывеска. Дверь была сделана из сосны, основательная, как крышка гроба, и вдобавок выкрашенная зеленой краской, — почему, припомнить не мог никто, на ум приходила только старая песенка «Что же происходит там, за зеленой дверью?..». Единственным опознавательным знаком являлась маленькая табличка, гласившая «Только по приглашению». Это не совсем соответствовало истине, но призвано было отпугивать случайных любопытных посетителей. Мой ключ вполне подходил, ведь замки здесь не менялись вплоть до тысяча девятьсот семьдесят второго года. У стойки администратора никого не оказалось, приемная была завалена коробками с картонными папками и штабелями пустых скоросшивателей. Две машинистки занимались сортировкой бумаг. Они метнули в меня быстрые и удивленные взгляды. Если у меня был ключ, значит, я имел право тут находиться.

Джорджия все еще числилась стажером и приходила сюда в послеобеденное время. Она начала работать здесь, когда еще заканчивала среднюю школу в Голливуде, расположенную на расстоянии полумили к востоку. Теперь она училась на вечерних курсах по менеджменту в Городском колледже Лос-Анджелеса, в Вермонте, кварталом южнее бульвара Санта-Моника. Через несколько лет, считая с сегодняшнего дня, она будет роскошной блондинкой с волосами цвета меда, но Джорджия еще не знала об этом, а я не собирался сообщать ей информацию, в которой она, возможно, не нуждалась, рискуя испортить первое впечатление от нашей встречи. Я решил притвориться, что незнаком с ней. Пока незнаком.

Я прошмыгнул мимо стойки администратора в «уютное местечко», так мы называли комнату для совещаний. Там громоздились кучи старых бумаг, а в креслах сидели две пожилые дамы. С такими напряженными и иссохшими лицами они могли бы олицетворять собой неудачниц в конкурсе двойников Маргарет Гамильтон. Рано или поздно одна из них, вероятно, начнет вопрошать: «Кто убил мою сестру? Вы?»

Я открыл бумажник и помахал своим удостоверением. Одна из двух старомодных дам, не взглянув на него, сказала: — Я узнала вас. Подождите. Присядьте. Я ее не помнил. Вероятно, я еще не встречал ее. Однако не исключено, что какая-то ее более молодая версия знала последующего меня. Интересно, насколько хорошо? И вспомню ли я потом эту встречу? Вторая женщина вышла из комнаты, не сказав ни слова: некоторые люди чувствовали себя неуютно в обществе времепутаников. Не путников — путаников. Людей, которые стремились плести интриги, тайные сети и все запутывать.

Я сел и осмотрелся. Стол из красного дерева, с толстой и тяжелой столешницей. Кожаное кресло, которое осталось от предыдущих обитателей этого офиса, находившегося в этих стенах раньше, в тридцатых. Женщина скользнула в дальнюю комнату, оттуда послышались скрип деревянной скамеечки для ног, звуки передвигаемых на полке коробок, вырвавшиеся сквозь зубы проклятия, весьма несвойственные для леди. Некоторое время спустя она вернулась, бросив на стол передо мной запечатанный светло-коричневый конверт. Я осторожно прикоснулся к нему, повернул обратной стороной и посмотрел на сопроводительную записку. Контракт, подписанный в тысяча девятьсот семьдесят первом, смещенный назад, в пятьдесят седьмой. Срок платежа по контракту — тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. В контрактах всегда проставлялся только год, и в данном случае срок платежа отстоял от нынешнего момента на девять лет.

Послышался какой-то шум. Я поднял голову. Дама поставила на стол бутылку и приземистый стакан. Я повернул бутылку этикеткой к себе. «Гленфиддич». Название мне ни о чем не говорило. Приподняв бровь, я взглянул на женщину.

— Меня зовут Маргарет, — представилась она. — Думаю, сегодня подходящий день, чтобы распробовать этот вкус. Потом вы меня поблагодарите. Чтение дела займет у вас много времени, оставьте его здесь. Тут есть блокнот, если вам понадобится что-нибудь записать. Этот контракт не оплатят еще девять лет, поэтому лучшее, что вы можете на сегодня сделать, — это ознакомиться с ним, может быть даже немного поверхностно. Толчки должны произойти завтра утром, около половины пятого, в направлении Западного Голливуда, и это подбросит вас поближе к дате платежа. О, подождите, еще одна вещь.

Женщина вновь удалилась, на этот раз я услышал звяканье связки ключей. Открыла выдвижной ящик, пошарила в нем и задвинула ящик обратно. Она возвратилась, держа в руках коробочку с монетами и чековую книжку старого образца.

— Я могу вам дать только три сотни специально-временных денег, но они все еще в ходу в шестьдесят седьмом. Банк за углом, у вас два часа до того, как он закроется. Я дам вам чек на семь сотен. Более крупную сумму вы сможете снять в шестьдесят седьмом. Но будьте внимательны, ваш счет некоторое время окажется замороженным. Как у вас с документами?

В прошлом, моем персональном прошлом, я обновлял водительские права так быстро, насколько только мог, после каждого сотрясения, но права теряли силу через три года, паспорт же действовал десять лет. Правительственные службы обычно работали хуже, чем DMV,[136] особенно в зонах с нарушенным временем, но за исключением трехлетнего промежутка в начале семидесятых я имел действительный паспорт от нынешнего момента до середины восьмидесятых.

— Все в порядке.

Я расписался на конверте и строчкой ниже поставил дату, которая значилась на календаре, затем сломал восковую печать. Она была хрупкой и крошилась, конверт пролежал на полке целый год, дожидаясь сегодняшнего дня, и бог знает сколько, прежде чем попал в эту временную зону. Я не страдал излишним любопытством, и большинство моих дел были краткосрочными. Важные материи, громкие события, с которыми было связано большинство выдающихся операций, доставались парням с бульвара Уилшир и прочим акулам нашего бизнеса, окопавшимся как в деловых, так и в фешенебельных кварталах Нью-Йорка. Они старались наперегонки — не дать Сирхану убить Р. Ф. К.,[137] поймать Мэнсона прежде, чем он и его «Семья»[138] доберутся до ранчо Спан, арестовать Душителей с холмов,[139] выяснить, кто убил Черную Орхидею,[140] помочь О. Дж. найти убийц Рона и Николь…[141] и тому подобное.

Эти были дела исключительные, попадались случаи и попроще. Жертвы были известны, равно как и преступники. Крупные агентства вообще носились с весьма примечательной идеей передвижения объектов, прежде чем преступления в их отношениии осуществятся. Но большинство законов было написано до того, как время начало запутываться, и система правосудия не предусматривала превентивных действий, только аресты и наказание постфактум.

Так происходило до того момента, пока одной жаркой августовской ночью не случилось непредвиденное. Представьте себе, Чарльз Текс Ватсон вылезает из машины на Сиело-драйв, и кто-то выпускает арбалетный болт из высокопрочного композита прямо ему в шею прежде, чем он успевает выхватить из кармана оружие. Девушки, сидящие в автомобиле, пронзительно вопят, и двух красоток также награждают арбалетными выстрелами; одной болт попадает прямо в грудь, а другой, Милашке Сэди, — в голову. Третья, юная девица по фамилии Казабьян, с визгом бросается бежать вниз с холма, и некий рыжеволосый подросток в белом «нэш рэмблере», мимо которого она промчалась, так никогда и не узнал, отчего его мозги разлетелись по переднему сиденью папиной машины. Это сделал не я, нет, но я прекрасно знаю, как заключаются наши контракты, и понимаю, что за это кто-то заплатил. И последствия санкционированы.

Дело Ватсона стало поворотной точкой. После этого судебная система быстро научилась выписывать превентивные ордера на аресты, и большую часть самых опасных преступников стали заключать под стражу за недели и даже за месяцы до того, как им предоставлялась возможность проявить свои агрессивные намерения. Вопрос наказания стал вопросом перевоспитания… если так можно выразиться. Сможем мы когда-нибудь выпустить этих людей из тюрьмы, чтобы они свободно разгуливали по нашим улицам? Вряд ли. Имеем ли мы право содержать кого-либо под стражей из-за того, что он представляет потенциальную опасность для других, если преступление не было совершено? Эти этические вопросы будут обсуждаться в течение трех ближайших десятилетий. Я не знаю, какое решение примут в конце концов, знаю только, оно будет нелегким. Нельзя давать этим людям повторных шансов. Придется потратить невероятное количество времени и слов и тем не менее решиться на судебный анализ фактов, позволяющий подписывать ордера на арест. И это не будет несправедливым наказанием за не совершенное еще преступление. Это будет окончательным предотвращением.

Между тем крупные агентства взялись за дела звезд — спасли Мэрилин и Элвиса, спасли Джеймса Дина и Бадди Холли, Натали Вуд, Сола Минео, Майка Тодда, Ленни Брюса, Р. Ф. К. и Джимми Хоффа. Не позволили Эрнесту Хемингуэю проглотить пулю из собственного ружья и не дали Теннесси Уильямсу подавиться пробкой от флакона со снотворным, случайно попавшей ему в горло. Спасли Маму Касс, и Джими Хендрикса, и Джима Моррисона, и Джэнис Джоплин, и Джона Леннона. Позднее — Карину и Джо-Джо Рэя. И Майкла Зоуна, и Келли Брин. Некоторые из этих имен сейчас ничего не значат и еще многие годы не будут известны, однако суммы авансовых платежей по их делам говорят сами за себя. Но мы не будем на этом останавливаться. Последним, за кого предложили серьезную цену, стал Рамон Новарро,[142] которого хватил удар, когда он развлекался с двумя парнями-проститутками, и больше нам такая работа не доставалась. Позднее, после дела Фэтти Арбукла,[143] все подобные дела проходили через Голливудское общество охраны, финансируемое крупными киностудиями, которые тратили большие средства на безопасность.

Однако находились и другие дела, менее значимые, чем те, что перечислены выше. Жизненные передряги обычных людей, которые влекут за собой беды и горе, — вот для этого и существуют мелкие агентства. Большинство клиентов этого сорта не могли позволить себе оплатить услуги пяти или шести детективов, поэтому они обращались в самые маленькие агентства, зажав в руке скромный гонорар и умоляя о помощи.

«Моя маленькая девочка пропала в июне тысяча девятьсот шестьдесят первого, мы не знаем, что произошло, никому не удалось найти ее следы». «Я хочу остановить мужчину, который изнасиловал мою сестру». «У моей подружки есть ребенок. Она говорит, что он от меня. Можно ли предотвратить зачатие?» «Моего друга застрелят в следующем ноябре, а у полиции нет никакой ниточки». «Мой отчим плохо обращался со мной, когда я был ребенком. Можно сделать так, чтобы моя мать никогда его не встретила?»

Для таких дел отыскалось немало любителей — этакие мастера на все руки. Но многие опасались отправляться в зоны со скачущим временем, это ведь не гарантированная поездка «туда-обратно». Не слишком приятно окончить свои дни в незнакомом месте, где у тебя нет ни дома, ни семьи, ни работы. Тем не менее некоторые пробовали. Иногда они успешно решали свои проблемы, а иногда получали еще больше неприятностей, чем было. Некоторые вещи все же лучше доверять профессионалам.

Агентство Харриса могло предоставить к вашим услугам от трех до девяти частных детективов, в зависимости от того, сколько вы запрашивали. Но кое-кто из них был одним и тем же человеком, по невнимательности (а может быть, и предумышленно) размноженным во времени. Икинс, например, был забавным парнем и имел три свои версии, в трех возрастах.

Агентство Харриса не рекламировало свою деятельность, не имело таблички на дверях, у него даже не было телефона, и оно не входило ни в какие списки. Сведения о нем передавались из уст в уста. Мы получали работу от людей, которые не желали, чтобы об этом говорили, и иногда мы действительно улаживали дела, умудрившись не предать их огласке.

Вам стоило постучать в дверь условным стуком, и вас впускали. Джорджия обычно сидела внизу, и если с первого взгляда вы ей понравились, она предлагала вам кофе или чай. Если же она решала, что вам лучше не доверять, то вы обходились водой из кулера. Или вовсе ничем. Джорджия вела интервью с посетителем так же, как хирург удаляет осколки костей после выстрела, — методично уточняя детали и выуживая информацию с таким мастерством, что вы даже не ощущали, что вас исследуют и препарируют. В большинстве случаев Джорджия ничего не обещала. Остаток дня, а может быть, и следующие два-три, она тратила на написание отчета, отправив стажера в Центральную библиотеку или в архивы «Таймс» собирать газетные вырезки по данному вопросу. Джорджия изучала страницы из телефонных справочников, звонила на Вилкокс-стейшн, чтобы раздобыть информацию о водительских правах (если таковая находилась в свободном доступе) и даже просматривала частные объявления в сдвоенных выпусках «Лос-Анджелесской свободной прессы». По большей части все то, что делали ребята из приемной, называлось «врезкой» — надергать информацию о том, что происходило до и после интересующей нас даты, и о самом дне. Чем полнее файл, тем легче работа. Если досье составляла Маргарет, то задание выполнялось легко. Как правило, но не всегда.

Джорджия переместила Маргарет в тысяча девятьсот шестьдесят первый год, в момент сразу после избрания Кеннеди. Маргарет вернулась к возделыванию полей времени в Индио,[144] как только почувствовала, что Джорджия хорошо подготовлена к работе. Сама Маргарет руководила агентством с тысяча девятьсот тридцать девятого года без единого перерыва. Именно она и обучала всему Джорджию, и обучала очень тщательно. Из незаметной девочки-подростка получился хороший стажер, просто отличный и быстро прогрессирующий. После того как Джорджия окончила среднюю школу, ее взяли работать на полный день, при этом она еще получила степень в колледже. Работа считалась не тяжелой, но требовала старательности и усердия; Маргарет была дисциплинированной, Джорджия — скрупулезной. Она просто наслаждалась сложными задачками. Оплата была приличной, и работа находилась близко от дому, так что Джорджия могла добираться туда пешком. И она удовлетворяла свою страсть к приключениям, не попортив прически.

Досье демонстрировали различия в их подходе к делу. Маргарет никогда не вписывала в дело то, что она не могла подтвердить или доказать. Не то чтобы она не обладала богатым воображением, однако не доверяла ему. А Джорджия всегда добавляла страничку или две советов и рекомендаций — собственные соображения, приходящие ей в голову. Маргарет такого подхода не одобряла. Но она научилась уважать интуицию Джорджии. И я тоже.

Этот конверт был тонкий, тоньше, чем обычно. Внутри находились записи, сделанные ими обеими. Я узнал четкий, с завитушками, почерк Маргарет и торопливую руку Джорджии. Исчезновение. Джереми Вейс. Тощий подросток. Очки. Темные вьющиеся волосы. Темные глаза, круглое лицо, какая-то незавершенная внешность — непонятно, каким он будет, когда повзрослеет. Официант, бухгалтер, неудавшийся сценарист? Семнадцать с половиной лет. Хороший дом. Хорошие оценки. Проблем в семье не было. Пропал летом шестьдесят восьмого года где-то в Западном Лос-Анджелесе. Похоже, границу штата не пересекал — машину нашли припаркованной на Мэлроуз, неподалеку от бульвара Ла Синега. Также нет очевидных намеков на какие-то грязные игры и порочные связи. Родители обклеили все окрестности объявлениями. Полиция обратилась к общественности за помощью. Синагога назначила вознаграждение за любую информацию. Ничего. Дело остается открытым. Нет зацепок. Куда двигаться — неясно. В досье содержался длинный список того, что нам неизвестно.

Существовало два пути возобновить дело — тайно проследить за пареньком или перехватить его. Выслеживание — это серьезный риск. Иногда ты запаздываешь, иногда преступник оказывается слишком быстрым, и тогда ты становишься просто очевидцем преступления, а не главным действующим лицом. Некоторым детективам в таких случаях предъявляли иск о халатности и противозаконных действиях, обвиняли в недостаточной быстроте или сообразительности и в конечном счете в том, что они не предотвратили убийство. Перехват — вариант получше. Но это означает, что жертву нельзя допустить к роковой встрече в Самарре.[145] И также это значит, что тот, кто совершил преступление, никогда не будет опознан.

Самый легкий способ перехвата — это спущенная шина или даже мелкая дорожная авария. Это задержит объект в пути на срок от пятнадцати до сорока пяти минут. Чего обычно хватает, чтобы спасти ему жизнь. В большинстве случаев мы сталкиваемся со случайными событиями. Измени, хотя бы немного, обстоятельства, и событие не произойдет — или произойдет, но уже по-другому. Но это порождало новую проблему превентивного перехвата. Если просто спровоцировать неудачу, преступник чаще всего будет искать следующую благоприятную возможность, которой не преминет воспользоваться. И мне это очень не нравится.

Пусть мне дадут дело, когда преступник известен заранее. Я смогу получить ордер на превентивный арест. Прищучить известного мне плохого парня? Нет проблем. Сильно стараться и проявлять изобретательность не понадобится. Сейчас такие времена, когда я действительно не хочу напрягаться. Но когда мне дают нераскрытое дело, это похоже на жонглирование ручной гранатой. Иногда жертва на самом деле и есть преступник. Тогда ты получаешь грязное дельце, с которым легко можешь угодить в беду.

Но это дело — я прислушался к своему внутреннему звоночку, который всегда предупреждал меня, когда пахло жареным, — оно особенное, хотя я не мог бы сказать почему. У меня возникло подозрение, предчувствие, интуиция, называй как хочешь, — в общем, ощущение, что пропажа тощего парнишки в очках представляет собой оборванную, запутанную ниточку к чему-то еще. Чему-то намного хуже. Вроде того рыжеволосого паренька, что не умер девятого августа, как сообщили в кратких новостях.

Задумайтесь на минуту. Голливуд полон мальчишек. Они выпрыгивают из автобусов, наивные и безрассудные, и так же бездумно запрыгивают обратно. Они — легкая мишень для всякого рода проходимцев. Достаточно взрослые, чтобы нестись напролом к радостям жизни, но недостаточно взрослые, чтобы соображать, как вести себя в опасных ситуациях. Мальчишки легко идут за тем, кто поманит их обещаниями острых ощущений. Особенно их тянет на знаменитые бульвары Голливуда, где публику обволакивает магия широкоэкранного кинематографа, в набитые знаниями магазины, где полки ломятся от томов, нашпигованных премудростью ушедших лет, в прокуренные джаз-клубы, в сверкающие огнями магазины звукозаписи и отравляющие медленным ядом распутства шоу; в небольшие причудливые лавочки, где свалены всевозможные киношные постеры, обрывки сценариев, остатки съемочного реквизита, сувениры, грим, подержанные театральные костюмы… Мальчишки приходят туда из всех окружающих Голливуд пригородов в поисках таких желанных острых ощущений. Иногда они ищут друзей, других молодых людей, таких как они, иногда без стыда жаждут секса. С уличными девчонками, профессиональными проститутками, друг с другом. С кем угодно. Через несколько лет они будут искать наркотики.

Но на самом деле эти мальчики пытаются отыскать самих себя, потому что они несформировавшиеся, незавершенные личности. И никто не даст им зацепку или подсказку, потому что такой подсказки нет ни у кого. Как бы то ни было, они не первые и не последние, мир привык к вечным поискам смысла жизни. Небеса не разверзнутся. Не родится новый мессия. Однако если мальчишки приходят сюда, на бульвары, в поисках себя, потому что здесь кипит жизнь, потому что им кажется — здесь происходит что-то настоящее, то они выбирают неправильный путь. Потому что никто не находит себя в Голливуде, никто. Намного чаще здесь теряют все, что прежде имели за душой.

Нельзя спасти Мэрилин и Элвиса, потому что они не существуют, они никогда не существовали, — все, что существует, — это только бессмысленная мишура, рожденная мечтами других людей и вываленная на бедные души, которые имели несчастье проводить свои дни перед кинокамерой или микрофоном. От этого никого нельзя спасти. На Голливуд надо повесить предупредительную табличку с надписью. Как на пачке сигарет, которую я видел в будущем. «Берегись, это дерьмо тебя убьет».

Джереми Вейс не был беглецом. Неподходящая биография. И его жизненный путь не завершился в контейнере для мусора, поскольку тело так никогда и не нашли. Джереми не был проституткой или наркоманом. Возможность самоубийства также вызывала у меня сомнения. Я полагал, что, вероятно, судьба уготовила ему безымянную могилу где-нибудь на бульваре Сансет, а может быть, на склоне холма, где вьются боковые дорожки Лорел Каньон,[146] и ветер утюжит такие могилки до тех пор, пока они не превратятся в узенькие шрамики на земле. Кого-то он встретил, этот мальчик, обычный съем, и в результате… Я знаю, где бывают такие вечеринки. Мне достаточно отправиться в…

О да, я могу, вероятно, спасти этого паренька от неприятностей во вторник, но разве есть гарантия, что он не вернется по своим следам в среду ночью?! Или если Джереми не вернется, тогда-то на его место наверняка явится какой-нибудь Стив из Эль-Сегундо или Джеффри из Ван Нуйза. Большинство исчезновений остается незамеченными и нераскрытыми. И не только это.

Напротив меня уселась Маргарет. Она поставила на стол второй стакан, плеснула себе немного виски, потом налила пару глотков и мне.

Я знал Маргарет исключительно по работе — досье, которые пересылала мне Джорджия, пользуясь линиями связи во времени. Маргарет была присуща излишняя навязчивость; каждое дело она снабжала примечаниями, втискивала в него все, включая газетные вырезки, полицейские сводки, когда могла их раздобыть, и даже опросы свидетелей. Когда я читал ее фолианты от начала до конца, листал заметки, советы, подсказки и прочее, возникало такое ощущение, что тебе в ухо все время шепчет человек-невидимка.

Но сегодня я первый раз лицом к лицу встретился с Маргарет и придерживал язык, прикидывая, что говорить, а что нет. Поблагодарить ли мне ее за те дела, которые еще только будут раскрыты? Хотела бы она знать, чем они завершились? Заденет ли Маргарет, если она узнает, что кое-какие ее указания оказались совершенно бесполезными, а некоторые клиенты, казавшиеся вполне приличными парнями, платили грязными деньгами? Находимся ли мы на правильном пути, или нам прямая дорога за решетку? Вот, кстати, еще один насущный вопрос — должны ли в досье содержаться предостережения? Например, остерегайся Перри — безвредное маленькое, но дорогостоящее ничтожество. Или так: держись подальше от Чака Ханта, он пожиратель времени. Не приближайся к Конвэю — это отъявленный мерзавец — и особенно будь осторожен с убийцей Мейзлиш. Спросить?..

— Не надо ничего говорить, — со вздохом сказала Маргарет. — Нет ничего такого, что тебе следовало бы сказать, а мне необходимо услышать. Я уже слышала это. Я хочу поговорить с тобой здесь, поскольку у меня есть необходимая информация.

Она пододвинула ко мне стакан. Я понюхал. Неплохо. Обычно я не пил скотч, я предпочитал бурбон. Но этот отличался по запаху, более острый и легкий. О'кей, я могу пить скотч.

— Что-то происходит… — начала Маргарет.

Я никак не отреагировал, ожидая продолжения. Есть такой трюк. Ничего не говорить. Просто сидеть и ждать. Собеседник сам нарушит молчание. Чем дольше вы ждете, тем невыносимее становится пауза. Намного больше шансов, что он заговорит быстрее, просто чтобы что-то сказать. Надо дать безмолвному вопросу зависнуть в воздухе и ждать, и ты непременно получишь ответ. Разумеется, если твой противник не играет в ту же игру. Но Маргарет не из таких.

Она допила неразбавленный скотч, поставила стакан и пристально посмотрела на меня через стол.

— Преступники начинают разгадывать наши действия. — Маргарет немного помолчала. — Сотрясение времени становится обоюдоострым оружием. Преступники используют опубликованные таблицы толчков, чтобы избежать наказания. Или готовят свои преступления более тщательно. Отпрыгивая вперед, назад и в стороны, они называют это «железной дорогой под временем». Полиция Лос-Анджелеса три раза задерживали клан Мэнсона, причем каждый раз все раньше. Теперь поговаривают о возможной легализации превентивных абортов. Просто не позволить преступникам родиться. До сих пор никто не уверен в целесообразности. Судьи ведут дискуссию. Суть в том, что тебе следует быть осторожным. Особенно в случаях, подобных этому, когда мы не имеем никакой информации. Совершивший преступление всегда знает о нем больше, чем дознаватель. А чем больше он знает, тем тяжелее твоя работа. Если дело получает огласку, преступник становится очень опасным.

Есть и хорошие новости. Калтех составил планы временных толчков. Они прозондировали весь штат. У нас есть самые свежие таблицы. Те, которые они еще не опубликовали. Это стоило нам кучу баксов и пары месяцев геморроя. — Маргарет развернула поперек стола свиток; он походил на бумажное издание Торы, не такой длиннющий, но не менее подробный. — Здесь охвачен промежуток времени с тысяча девятьсот шестого по две тысячи одиннадцатый год. Отмечены все значительные сотрясения и толчки, данные о которых опубликованы в прессе и, соответственно, известны преступникам. Но все небольшие временные изменения тоже занесены сюда. — Она похлопала ладонью по свитку. — В этом — твое преимущество.

Большинство людей не обращают внимания на мелкие, почти незаметные дрожания времени. Ты помнишь ощущение, когда постоянно кажется, что сегодня понедельник, хотя на самом деле сегодня воскресенье. Это днетрясение. Или когда ты едешь в машине целый час и не можешь понять, почему проехал всего десять миль? Или когда ты отсидел на работе восемь часов, а до конца рабочего дня все еще целый час? Или когда выходишь на улицу из клуба и обнаруживаешь, что ночь уже закончилась, не начавшись? Все эти дрожания настолько малы, что ты даже не ощущаешь их, или если замечаешь, то тебе кажется, что это лишь субъективные ощущения. Но Калтех их учел, просчитал, отметил эпицентры и смог указать с точностью до секунды каждый временной прыжок. Улавливаешь смысл? Мы можем прочертить временную траекторию отсюда и куда угодно — по крайней мере до две тысячи сто одиннадцатого года — в зависимости от той локальной траектории, которую ты выберешь. У Калтеха, вероятно, есть даже еще более полные таблицы на этот промежуток времени, но у нас их пока нет. Мы ждали, что Икинс разошлет всем копии, но ничего пока не прибыло. Но этот экземпляр попадет в тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год прямо сейчас. Как только ты доберешься туда, отправляйся в офис. Меня не будет, но у Джорджии ты найдешь все, что необходимо.

Суть в том, что эти таблицы и тайм-лайн и дадут тебе свободу маневра. Береги их как зеницу ока. Если преступники сумеют заполучить наш тайм-лайн, будет большая беда. Поэтому они сделаны на специальной защитной бумаге. Если она будет дольше двадцати минут находиться под воздействием ультрафиолетовых лучей, то почернеет. — Маргарет свернула свиток, уложила в футляр, закрыла его и положила передо мной. — Давай. Иди в банк, потом немного поешь и двигай в зону сотрясения. Тебе забронирован номер в мотеле «Дочь фермера». Это на расстоянии полуквартала от эпицентра. Приятных снов. Джорджия встретит тебя в шестьдесят седьмом году.

Прогуливаясь по городу, я пролистал несколько комиксов в газетном киоске Лас-Палмаса и засунул их в портфель. Я тоже немного баловался коллекционированием, в основном эпизодически, просто чтобы скрасить одиночество. Меня интересовали не только комиксы. Куклы Барби, Джи-Ай Джой,[147] модели машинок Hot Wheels и тому подобная чепуха. И еще я собирался заскочить в тридцать восьмой, надеялся купить по случаю немного акций «IBM».

«Дочь фермера» выглядела лучше, чем это можно было предположить по названию. Расположена на Фэрфакс-авеню, недалеко от «Фермер-маркета». Хотя это, конечно, еще не та «Дочь фермера», какой она будет в шестьдесят седьмом году.

Я зарегистрировался, добрался до комнаты и повалился на постель, лениво размышляя о том, не стоит ли заказать «девушку по вызову». У меня был телефончик эскорт-службы, если, конечно, они еще занимаются этими делами, однако, подумав, пришел к выводу, что это не слишком хорошая мысль. Скоро мог быть толчок времени. Почти наверняка. Не самое благоприятное время для девушек.

Поэтому я удовлетворился стаканчиком спиртного на ночь, принятым в баре. Там почти никого не было. Только бармен и я. Бармена зовут Хэнк. Я спрашиваю его, из какого он времени, он думает, что я шучу, и награждает меня широкой дружеской ухмылкой, а потом предлагает выпить еще, но я отказываюсь. Замолкаю и встаю. Сегодня вечером времетрясение, толчок. Он пожимает плечами. Он уже попадал в два сотрясения. Теперь у него нет даже кошки. Все самое важное Хэнк носит с собой в сумке, которая стоит у двери. Точно так же, как и я.

Большинство жителей Лос-Анджелеса перестали ходить в гости; никому не хочется внезапно попасть под разрыв времени и обнаружить, что ты на год или на десять лет отброшен от своей семьи. Некоторые люди намеренно уезжают из города, надеясь избежать сотрясений времени и таким образом предотвратить катаклизмы в своей жизни. Некоторым это удается, некоторым — нет. Наиболее предприимчивые тщательно составляют таблицы результатов спортивных состязаний и диаграммы колебания курса акций, надеясь разбогатеть на этой информации. Кое-кому это даже удается.

Я засыпаю перед телевизором, пялясь на Джека Паара в «Вечернем шоу». Просыпаюсь в последнюю неделю апреля шестьдесят седьмого года. Такой же смог на улицах, автомобили немного поменьше и не такие солидные; и, что весьма радует, юбки намного короче. Но мой старый коричневый костюм совершенно вышел из моды. Да и автомобиль — «шевроле» пятьдесят шестого года — безнадежно устарел. Это сразу выдает, что я странствующий времепутаник.

Быстро завтракаю в продовольственном магазинчике свежими и не слишком дорогими фруктами и направляюсь к центру. Бульвар Санта-Моника на сегодняшний момент представляет собой безвкусно оформленную круглую площадь, забитую книжными магазинами для взрослых, театрами и массажными салонами. Все здания выглядят как разукрашенные дешевые шлюхи.

Голливудский бульвар смотрится еще хуже. Зловоние фимиама перекрывает даже смог. В моду возвратились костюмы, молодежь обоих полов носит плотно облегающие штаны и кричащих расцветок рубахи — еще не вполне хиппи, но уже на подходе. Попадаются первые джинсы с раструбами, «дети цветов» пускают корни в американскую землю. Надвигается лето любви.

В нескольких витринах располагаются рекламы путешествий во времени и графику зон сотрясения; вероятно, это был лучший бизнес, чем обнародовать план расположения домов звезд. Я заметил несколько знакомых лиц — небольшая стайка коллекционеров комиксов, направляющихся к газетным киоскам на Кахуэнга; вероятно, первые потребители планов сотрясения.

Рой, заметно повзрослевший за эти годы, все еще чистил туфли, только более ловко и быстро.

— Отличные туфли, мистер Харрис, — сказал он, когда я подошел.

Он всех нас называл «мистер Харрис». Никто никогда его не поправлял. Может быть, это был его способ отслеживать нас. Рой знал, кто мы, но никогда не задавал вопросов и не давал советов и иногда даже отшивал посторонних людей. «То, что вы ищете, там, наверху, нет, мистер». Нередко к нему вниз спускалась Джорджия и вручала Рою конверт. Она никогда не вдавалась в обсуждения почему. Я полагал, что этому она научилась от Маргарет.

Офис отремонтировали заново, теперь он более соответствовал вкусам Джорджии. Все машинистки пересели за «IBM Selectric».[148] Кабинеты наполнились новым офисным оборудованием, ксероксами и даже факсами. «Уютное местечко» выкрасили в голубой цвет с белой окантовкой, штабеля коробок и папок исчезли, переместившись на полки из темного дуба. Большую часть досье перенесли в помещения за соседней дверью, их мы арендовали в шестьдесят первом году, когда бумажная бухгалтерия нас достала. Прошло несколько десятилетий, прежде чем мы смогли хранить информацию на твердых и оптических дисках. В центре комнаты располагались все тот же стол с тяжелой столешницей из красного дерева и кожаные кресла, выглядевшие более изношенными.

Джорджия ждала меня. Она бросила на стол такой же конверт из коричневой бумаги, принесла еще одну бутылку «Гленфиддича», два стакана и новый свиток Торы. Я передал ей старый свиток вместе с несколькими коллекционными сокровищами, которые вынес из пятьдесят седьмого года. Она будет хранить их для меня.

— Выброси свой коричневый костюм, — сказала Джорджия. — Я купила тебе новый, темно-серый. Он в шкафу. Сшит на заказ. Прочти это досье, здесь есть новая информация.

Она потянулась за бутылкой.

— Нет, благодарю, еще слишком рано.

Я расписался на конверте. К этому досье за последние девять лет обращались только три раза. Дважды Маргарет и один раз Джорджия. Но сейчас оно было значительно толще.

На этот раз в конверте находилась пачка газетных вырезок. И не о Джереми Вейсе, а о нескольких других парнях. Сперва я проверил даты. Первая — июнь шестьдесят седьмого года, последняя — сентябрь семьдесят четвертого. Джорджия свела всю информацию в табличку. За этот период исчезли по крайней мере тринадцать молодых людей. Джереми Вейс был третьим. Третьим, о котором мы знали. Я не удивился. Я подозревал, что их может быть больше.

Мы не обязаны расследовать исчезновения остальных, Вейс — единственный, с кем нам следовало установить связь. Но если исчезновения так соотносятся между собой… если они — дело рук одного и того же человека, тогда, найдя его, мы спасем не только Вейса, но также и дюжину остальных. Превентивное действие. Но это только если исчезновения взаимосвязаны. Перед нами стоит задача выследить, то есть спасти Вейса. В первую очередь.

Я прочитал вырезки медленно и вдумчиво. Три раза. Они были удручающе похожи друг на друга. Джорджия послала за сандвичами. После ланча она села рядом — она снова пользовалась жасминовым парфюмом, или, может быть, все еще пользовалась, или, может быть, пользовалась в первый раз — и указала мне на сходные черты этих дел, которые она отметила. Самой младшей жертве недавно исполнилось пятнадцать, но он был крупноват для своего возраста, старшему — двадцать три, но он выглядел на восемнадцать.

Последнее, что находилось в конверте, — карта Западного Лос-Анджелеса с красными крестиками, отмечавшими те места, где жертвы были замечены в последний раз. Квартира, работа, стоянка, где обнаружен автомобиль или кто-то, кто видел исчезнувшего живым. Ни к северу от Сансет-Бич, ни к югу от Третьей авеню крестиков не было. Дальше на запад границей являлся Дохэни, на восток — противоположная сторона Вайн-стрит. Площадь поисков очень большая, но в то же время весьма специфическая.

— Я хочу, чтобы ты обратил внимание еще на кое-что, — сказала Джорджия. Она указала на область, обведенную на карте желтым маркером. Все красные крестики находились внутри или вблизи от нее, кроме одного, на востоке Вайн-стрит. — Посмотри. — Она постучала ноготком по бумаге. — Это Западный Голливуд. Ты видел его?

— Проехал через него сегодня утром.

— Слыхал про Фанни Хилл?

— Это такой парк в Бостоне?

— Не смешно. Пошевели мозгами и отвлекись от текущей работы. Это книга Джона Клеланда «Мемуары женщины для утех». Сейчас эта книга реабилитирована и вновь приобретает общественное значение. Ее публикуют.

— Извини, я не слежу за такими вещами.

— Джон Клеланд родился в тысяча семьсот десятом году. Работал в Ост-Индской компании, но капитала себе не сколотил. Умер в долговой тюрьме Флит где-то в тысяча семьсот сорок восьмом или сорок девятом году. Пока он находился там, то написал или переписал книгу под названием «Фанни Хилл».

Она создана в эпистолярном жанре, то есть в форме писем Фанни к другой женщине, и, в общем, сие произведение считается первым порнографическим романом, созданным в Англии. Читателей шокировали тщательно продуманные сексуальные метафоры и эвфемизмы.

— И это важно, потому что?..

— Потому что в прошлом, тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, Верховный суд объявил, что эта книга не является непристойной. — Джорджия не рассчитывала, что я стану недоумевать или удивляться, и продолжила: — Ранее, в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году, в деле «Рос против Соединенных Штатов» Верховный суд постановил, что борьба с непристойностью не является нарушением свободы слова и свободы печати, гарантируемых Конституцией, а также не подпадает ни под первую поправку к Конституции, ни под статьи четырнадцатой поправки. Верховный суд признал виновными книготорговцев, продающих и рассылающих непристойные книги, а также непристойные проспекты и рекламные материалы.

— В тысяча девятьсот шестьдесят шестом году, в деле «Клеланд против Массачусетса», суд вернулся к своему прежнему решению, чтобы внести ясность в определение непристойности. Со времени вынесения решения по делу Роса цензору, чтобы признать литературное произведение непристойным, следовало указывать, что данное произведение обращено к низменным, похотливым человеческим инстинктам, явно оскорбляет чувства читателей и не имеет общественного значения. Последнее особенно важно, поскольку суду не удалось продемонстрировать, что «Фанни Хилл» не имеет общественного значения. Дело представили таким образом, что эта книга — исторический документ, представляющий немного утрированный, сатирический взгляд на нравы Лондона восемнадцатого столетия, наподобие того, как «Сатирикон» Петрония высмеивал обычаи Древнего Рима. Веский довод, вполне достаточный, чтобы доказать, что порнография представляет собой своеобразное проникновение в суть морали своего времени. Таким образом, книга имеет общественное значение. И следовательно, не может рассматриваться как непристойность.

— Имеет общественное значение…

— Точно.

— С тех пор как «Фанни Хилл» узаконили, порнографию поставили на промышленную основу. Если издатель мог заявить претензии на общественное значение, произведение считалось разрешенным. Книга эротических картинок с парочкой цитат из Шекспира. Порнофильм с предисловием врача — или актера, играющего роль врача. Легальные фэн данс[149] — сходи на фэн данс, полюбуйся на этих фэнов. Производители порнографии годами будут таким образом резвиться в рамках закона. Фэны продержатся немного меньше.

— О'кей, и как все это связано с Западным Голливудом?

— Я к этому подхожу. В течение следующего десятилетия применение закона о непристойности будет передано в ведение местных властей. Этому будут предшествовать годы дебатов. Рамки закона окажутся неясными и размытыми, поскольку понятие непристойности будет задаваться моралью местных общин. Дойдет даже до того, что в некоторых местах спор превратится в мордобитие. Во многих случаях вопрос об общественном значении тоже станет спорным, поскольку это труднодоказуемо. Как и кто может это определить? И это будет концом всех антипорнографических законов. Но прямо сейчас, сегодня, — мораль подчиняется стандартам местных общин.

— И Западный Голливуд — местная община?

— Это незарегистрированная община, — сказала Джорджия. — Это не часть Лос-Анджелеса. Это не город. Это большая яма в центре города. Департамент полиции Лос-Анджелеса не имеет влияния внутри ее. Она не охвачена полицией. Единственный орган принудительной власти — это окружная полиция Лос-Анджелеса во главе с шерифом. Итак, там нет общины и нет моральных стандартов. Это Дикий Запад.

— Гм…

— Именно, — согласилась Джорджия. — Никакие городские постановления там не действуют. Только распоряжения округа. И округ гораздо хуже приспособлен к борьбе с порнографией. Возьмем магазины и все остальное. В округе нет характерного зонирования, ограничений или правил регулирования работы массажных салонов, секс-шопов и других заведений «только для взрослых». Целая область влачит жалкое существование и приспосабливается к зарождающейся индустрии порнографии. Посмотри сюда. — Она вытащила другую карту, указав на коридор красных крестиков, протянувшихся на всю длину бульвара Санта-Моника с несколькими вкраплениями на Мэлроуз.

— Что это?

— Расположение точек секс-бизнеса в Западном Голливуде. Красные — для гетеросексуалов, фиолетовые — для гомиков, зеленые — книжные магазины для взрослых. Посмотри на их концентрацию. Здесь, на всем пути от Ла Бреа до Ла Синега, когда-то был обычный маленький тихий городской район, где старики могли греться на солнышке в Пламмер-парке и играть в пинокль. А теперь там мужчины-проститутки едва не выпрыгивают из штанов, карауля клиентов вдоль дороги и на автобусных остановках.

Можешь объехать этот квартал на машине. Ты увидишь, как массажные салоны рекламируют широкий спектр услуг: от разогрева мышц до настоящих извращений — греческий, французский и английский массаж. Или секс-терапевтов, которые избавляют от сексуальной скованности с помощью разыгрывания различных сексуальных ролей. Здесь, здесь и здесь — бары для гомиков, баня и еще всякая всячина. А вот тут продают костюмы, цепи, белье из кожи и настоящие протезы.

— Протезы? — Потом до меня дошло. — Ничего себе!

— Все, что можно вообразить о секс-услугах, ты здесь найдешь. Это страна, где добродетель покупается. Это карнавал секса, зона развлечений, зоопарк. Это резервация распущенности. Место, где зародится СПИД. Тебе придется позаботиться о презервативах. Так или иначе, — Джорджия положила рядышком две карты, — замечаешь совпадение? Я думаю, ты должен догадаться…

— Эти ребята — гомики?

— Или геи, если тебе так больше нравится.

— Это подозрение или?.. Джорджия помедлила с ответом.

— Ну, возможно, я ошибаюсь, но если я права, тогда полиция Лос-Анджелеса нам не поможет. Так же как и департамент шерифа. Им наплевать. Вряд ли они отнесутся к этому серьезно. И мы не сможем поговорить на эту тему ни с кем из родителей. И вероятно, даже с самими парнями. Сейчас эта тема закрыта для обсуждения, и так будет в течение еще целого года, до июня шестьдесят девятого года. «Стоун-уолл»,[150] — пояснила она.

— Я знаю про «Стоун-уолл». Нам предлагали хорошую цену за видеосъемку. Проблема в том, как разместить на месте камеры.

— Икинс над этим работает. Эта штука называется… А, ладно, у меня нет времени объяснять. — Она постучала пальцем по столу. — Давай вернемся к делу. У нас есть шесть недель до первого исчезновения. По мере приближения этой даты ты можешь воспользоваться временными скачками. Возможно, тебе придется существовать одновременно в нескольких временных слоях, но в этом будет твое преимущество. Ты сможешь освоиться в этом районе, определить местоположение жертв, хорошо замаскироваться. Отрастить бакенбарды. Мы нашли для тебя квартиру в самом центре района, на углу Норт-Кинг-роуд и Санта-Моники, на втором этаже. Так, подожди минутку. — Джорджия ненадолго вышла из комнаты и вернулась с картонной коробкой для документов и связкой ключей. — Еще мы приобрели для тебя новый автомобиль. Ты не можешь разъезжать на «шеви» пятьдесят шестого года в Лос-Анджелесе шестьдесят седьмого года. Это привлечет излишнее внимание.

— Но мне нравится «шеви»…

— Мы купили тебе «форд-мустанг» шестьдесят седьмого года, с откидывающимся верхом. С ним ты не будешь выделяться из общего ряда. По Калифорнии уже бегают сотни тысяч таких пони. Он припаркован тут недалеко. Дай мне ключи от «шеви». Мы подремонтируем его и поместим на хранение. Через сорок лет он будет стоить достаточно, чтобы на эти деньги приобрести отдельное жилье. Приличной стоимости квартирку.

Джорджия с резким хлопком вскрыла коробку. Там оказалась еще дюжина конвертов различной толщины.

— Все, что мы смогли раздобыть по этим исчезновениям, включая фотографии жертв. Это первые двое парней, на которых ты должен сосредоточиться.

Я рассортировал материалы.

— О'кей. Итак, мы имеем приблизительную географическую область. И весьма специфический набор возрастов. Есть еще что-нибудь, что связывает эти жертвы между собой?

— Посмотри на фото. Они оба «голубки».

— «Голубки»?

— Хорошенькие молодые мальчики.

— Ты исходишь из того, что все они геи?

— Я думаю, что мы имеем дело с серийным убийцей. Кем-то, кто охотится на мальчиков-подростков. О, я знаю — в округе Лос-Анджелес за год пропадает множество подростков. Они запрыгивают в автобусы и едут в Мексику или Канаду, они уходят в подполье, чтобы избежать призыва в армию, или, может быть, бредут куда глаза глядят, не оставляя почтовых адресов для пересылки писем. Но эти тринадцать… Тут другой профиль. Единственное, что их связывает, — в их делах нет никаких зацепок и видимых ниточек. Не скажу, что я абсолютно уверена, но это то, что подсказывает мне интуиция. — Джорджия допила виски. Неразбавленный. В точности как Маргарет. — Я думаю: если мы выясним, что произошло с первой жертвой, то потянем за нужную ниточку.

Я допил виски и отодвинул пустой стакан. Накрыл его рукой в ответ на ее вопросительный взгляд. Одной порции достаточно. Если Джорджия права, все это серьезно. Очень.

Я глубоко вздохнул — получилось уж как-то слишком громко — и внимательно взглянул на нее.

— Джорджия, ты достаточно давно работаешь на этих улицах, чтобы быть в курсе каждого темного пятна на любой репутации. Я никогда не стану биться с тобой об заклад. — Я сложил вместе все документы. — Я поработаю с ними. — Немного помедлив, я все-таки спросил: — Скажи, а сколько мне лет сейчас?

Джорджия даже глазом не моргнула.

— В соответствии с нашей классификацией тебе сейчас двадцать семь. — Она прищурилась. — Если постараться, вероятно, ты можешь выглядеть на двадцать один — двадцать два, не больше. Немного обесцветить волосы, напялить на тебя рубашку для серфинга и шорты, и ты будешь похож на юного бездельника. Что ты задумал? Наживка?

— Возможно. Я думаю, что может возникнуть необходимость поговорить с кем-то из этих парней. Чем ближе я буду к подходящему возрасту, тем больше я смогу рассчитывать на искренность с их стороны.

Некая мысль пришла мне в голову. Я повернул карты и стал их внимательно изучать, переводя взгляд с одной на другую. Придвинул поближе к себе карту с исчезновениями.

— Что ты ищешь?

— Даты. Который из них был первым?

— Этот, вот здесь. — Джорджия постучала ноготком по бумаге. — На востоке Вайн-стрит. — Зачем тебе?

— Когда-то я кое-что слыхал о серийных убийцах. Обычно их первая жертва бывает связана с ними лично. Или, например, с местом, где они проживают. Велика вероятность, что это преступление скорее случайное, чем обдуманное. Иногда случается так, что жертва и преступник… они знакомы друг с другом.

— Раньше ты никогда не имел дела с серийными убийцами, — заметила Джорджия.

— Ты думаешь прибегнуть к чьей-то помощи?

— Может быть, это неплохая мысль. Я задумался и покачал головой:

— Ты не можешь обратиться в департамент полиции Лос-Анджелеса. У них нет полномочий. И округ здесь тоже бессилен.

— Тогда федералы?

Эта мысль мне тоже не нравилась.

— Нет. Мы должны разобраться сами. Позволь мне сначала провести подготовительную работу. Я осмотрюсь там несколько дней, потом мы поговорим. Посмотри, может, ты сможешь раздобыть что-нибудь из ап-тайма.

— Я уже отложила копию досье на длительное хранение. На следующей неделе я добавлю туда твои заметки. Потом поищем ответ.

Длительное хранение было типом временной капсулы. Это был односторонний ящик с временным запором. Вы набираете комбинацию цифр и необходимую дату, выдвижной ящик открывается, и вы кладете внутрь конверт из коричневой бумаги. В назначенный срок — десять, двадцать или тридцать лет спустя — ящичек со щелчком открывается, документы оттуда изымаются и прочитываются. Обычно на самом верху лежит страница с вопросами, так и оставшимися неразрешенными. Кто-то в будущем изучает их, находит ответы, пишет сообщение, кладет его в другой коричневый конверт и вручает курьеру даун-тайм — кому-то, кто движется назад во времени с целой серией таких поручений. Даун-тайм курьер двигается по сотрясениям до тех пор, пока он или она не достигнут точки, в которой был написан первоначальный служебный запрос. Курьер доставляет конверт, и он попадает в длительное хранение с назначенной датой после отправки первого файла, в котором были все вопросы. Это один из способов, и далеко не единственный, когда мы просим будущее оказать нам помощь.

Иногда мы посылали запросы, где интересовались — что из той информации, которую мы не запрашивали, нам следует знать? Разумеется, бывало, что в ответ мы получали полезные сведения, но по большей части они оказывались пустышкой. Люди из ап-тайма очень щепетильно относятся к посылке дополнительных сведений в прошлое. Существовали различные теории о хронопластических структурах полей времени, поэтому находилось не много храбрецов, желающих рискнуть. Одна из теорий состояла в том, что посылка информации методом даун-тайм являлась спусковым крючком для сотрясений времени, потому что устраивала катаклизмы вдоль траектории движения.

Может быть, это и так, я не знаю. Я не теоретик. Я просто парень, пытающийся доискаться до истины. Итак, я засучил рукава и принялся копать. Я предпочитаю этот путь. Пусть кто-нибудь другой берет на себя тяжкий труд размышлений, я займусь подъемом тяжестей. Так сказать, справедливое распределение обязанностей.

Я не собирался становиться времепутаником. Это произошло случайно. Я был морским пехотинцем, меня представили к званию сержанта, и мне пришло в голову продлить свой контракт еще на два года. Их я провел во Вьетнаме в качестве консультанта, в основном в Сайгоне, но время от времени выезжал во внутренние районы страны и дважды в Дельту. Дерьмовое это было место, как мина замедленного действия! Вьет Конг[151] стремился пораньше отправить меня в бессрочную отставку, но у меня были другие планы — при первой же возможности вернуться к жизни американского гражданина.

План начал осуществляться в Сан-Франциско, когда я добрался до юга Грейхаунда, завалился спать и попал во временной разрыв в Сан-Андреасе. Это было первое крупное времетрясение, и я проснулся три года спустя, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году. Как раз чтобы увидеть Нила Армстронга, спрыгивающего с трапа на Луне.[152] Оба близких существа, имевшихся у меня на белом свете, — мой отец и моя собака, — уже умерли. У меня не было никаких знакомых и не было дома, куда я мог бы вернуться. Кто-то из отделения Красного Креста для перемещенных лиц выслушал меня, сделал несколько телефонных звонков, вернулся и спросил: имею ли я какие-то планы относительно своей дальнейшей карьеры? В самом деле никаких? Есть кое-кто, кто хочет с вами побеседовать. Почему именно со мной? Потому что вы обладаете набором необходимых навыков и не обременены родственными связями. Что за работа? Работа тяжелая. Требующая напряжения всех сил, сопряженная с риском, иногда опасная, но деньги приличные. Вы сможете носить оружие и в конце концов станете героем. Вот такая работа. О'кей. Отлично, я встречусь с этим самым «кое-кем». Хорошо, идите по этому адресу, второй этаж, ступеньки над будкой чистильщика обуви. Вам назначено на три часа, не опаздывайте. Вот так это и произошло.

В первые несколько месяцев Джорджия меня далеко не отпускала, гоняла вверх и вниз по началу семидесятых, давала самые легкие задания. Вроде курьерской службы даун-тайм. Ей необходимо было знать, что я не сойду с рельсов. Единственная вещь, которой агентство дорожило и выставляло на продажу, — это доверие. Но я не собирался никуда бежать. Агентство — это все, что у меня тогда имелось. Оно было счастливым случаем, позволившим им стартовать из зоны временного сброса шестьдесят девятого года. В общем, когда спасаешься бегством на самолете, не стоит бросать ручную гранату в пилота. Может быть, в лейтенанта еще и можно, но никогда в пилота… или санитара.

Когда-то я собирался даже пройти переподготовку на санитара и зашел достаточно далеко для того, чтобы поговорить с сержантом. Он кинул на меня взгляд поверх стола, за которым сидел, и покачал головой. «Тут работенка посерьезнее, чем втыкать иголки с морфием в задницы раненым, понял, парень? Лучше оставайся там, где ты есть». Я не знал, как мне относиться к его словам, но что он имел в виду, понял позже, когда мы в первый раз попали под плотный минометный обстрел и со всех сторон стали раздаваться голоса: «Врача! Врача!» Я не знал, куда бежать. И единственным желанием тогда было вжаться в землю и пригнуть голову как можно ниже, пока эти чертовы мины не перестанут визжать. И лишь позже я разозлился достаточно, чтобы начать стрелять в ответ. Но это было намного позже.

Когда обязанности курьера стали для меня привычной рутиной, Джорджия потихоньку начала расширять зону моей ответственности. Когда доберешься до шестьдесят четвертого года, возьми несколько экземпляров таких-то книг и журналов. Если они в хорошем состоянии, возьми больше, но не жадничай. Куклы Барби, одежда в ассортименте (особенно спецодежда) и, конечно, игрушечные машинки Hot Wheels. Иногда она отправляла меня в разные места с заданием фотографировать — улицы, дома, машины, вывески.

После пары месяцев такой деятельности я заявил Джорджии, что эта работа вовсе не требует от меня напряжения всех сил. Джорджия и глазом не моргнула. Она сказала, что мне следует прежде всего освоиться на местности, почувствовать себя комфортно в этом мелькающем калейдоскопе времени так, чтобы ничто не могло привести меня в замешательство. Поэтому шестидесятые и семидесятые годы — подходящее место для тренировок. В течение шестнадцати лет нация прошла через шесть переходных периодов в своем культурном развитии. И хотя считалось, что конец пятидесятых выдался спокойным, Джорджия так не думала. Вряд ли это время было безопаснее, чем другие годы, просто оно таило опасности иного рода. Джорджия хотела как можно дольше не отпускать меня в это десятилетие.

— Ты встретишь там много могил, — сказала она. — Тебя отпугнет эта куча дерьма. Люди, которые боятся, опасны. Особенно когда обладают силой. Позже, когда ты созреешь, мы пошлем тебя поглубже. Посмотрим.

Постепенно Джорджия стала поручать мне некоторые небольшие задания, такие, например, когда клиенты обращались к нам за защитой, которую нетрудно обеспечить, секретной слежкой или требовали предотвратить какое-либо событие.

Например: «Послушай, тут выплыло такое дельце. Возьми пятьдесят долларов. Отнеси их по этому адресу и отдай этому человеку. Найди способ сделать это убедительно. Скажи, что ты менеджер «Уорнер Бразерс», вы запускаете новый телевизионный сериал, полицейское шоу, много съемок на натуре, как в «Драгнет»,[153] тебе надо арендовать квартиру, чтобы вести съемку с балкона, и ты хочешь за несколько баксов решить эту проблему». Такое вот несложное поручение. И молодой писатель, который пытается пробиться и у которого сейчас в доме нет ни крошки хлеба, отчего он уже впал в отчаяние в ожидании выхода своей первой книги, получает возможность спокойно прожить еще одну недельку. Теперь его будущее сложится иначе.

Или, например: «Почтальон доставит сообщение по этому адресу между тринадцатью и четырнадцатью часами. Никого не будет дома до семнадцати часов. Открой почтовый ящик и отправь все письма по этому адресу. Поступай так в течение двух ближайших недель». Ассоциация студентов Университета штата Калифорния. Все это не имело смысла до тех пор, пока годом позже эта самая ассоциация не была изгнана из кампуса за темные делишки. Некоторые люди не получили приглашения поучаствовать в студенческих беспорядках, не связали себя клятвой, не были ранены и не запятнали свою репутацию в университете.

Третий вариант: «Завтра днем любимая собачка этого маленького мальчика выскочит из открытого окна и убежит из дому. Дома до трех часов никого не будет. Поймай собаку прежде, чем она выберется на дорогу, вернись к семи часам, постучи в дверь и спроси, не их ли это собачка, ты нашел ее в соседнем квартале». Точка. Никаких загадок.

«Вечером во вторник, на бульваре Ланкершим, напротив театра Эль-Портал. Синий «форд-фалкон». Кто-то врежется ему в бок между шестью часами сорока пятью минутами и половиной десятого. Узнай номер его водительского удостоверения, оставь записку на ветровом стекле».

Но кроме такого рода заданий я стал получать также поручения странные и таинственные. Некоторые, казалось, вообще не имели ни смысла, ни рационального объяснения, но клиент не всегда считал нужным объяснить причины своих требований. Наши правила заключались лишь в том, что мы беремся за подобные случаи только при условии: никому не будет причинен физический или моральный ущерб.

Вот одно из таких поручений: «Возьми экземпляр «Популярной механики», придай ему потрепанный вид, чтобы он выглядел так, будто его читали. Завтра днем, в тринадцать тридцать, будь на бульваре Ван Нуйз, дом пять тысяч триста тридцать пять, закусочная. Сядь у стойки, лицом к входу, около окошка выдачи заказов. Закажи гамбургер «Биг-бой» и колу. Пока ешь, делай вид, что читаешь журнал. Держи его так, чтобы видна была страница пятьдесят шесть. Оставь доллар «на чай». Положи журнал на стол и уходи».

А вот еще образчик: «В пятницу ночью, сразу после закрытия баров, встань напротив входной двери по этому адресу, притворись, что ловишь машину. Это все. Ничего не произойдет. В два тридцать можешь уйти».

Или еще такое поручение: «Возьми этот сверток. Нет, не открывай. В четыре двадцать пять садись в автобус на Хайлэнд. Выйди на углу Виктория и Лорел Каньон. Перейди улицу и жди возвращения автобуса. Оставь сверток на скамейке».

И самое дикое: «Здесь белая футболка, синие джинсы и красный пиджак, надень. Выглядишь прямо как Джеймс Дин.[154] Запомни лицо этой девушки. Завтра вечером, в Студио-сити, на углу Вентура и Лорел Каньон. Когда она выйдет из аптеки, ты остановишь ее и скажешь: «Когда ты будешь готова получить знание, Вселенная найдет тебе учителя. Даже если ты не будешь готова, Вселенная все равно найдет тебе учителя». Вручи ей этот бумажный пакет. Там поэма Эмили Дикинсон. На вопросы не отвечай. Войди в аптеку, пройди вглубь помещения и выйди через черный ход на парковку, поверни направо и обойди здание, она за тобой не пойдет. Но она должна тебя еще раз увидеть. Иди на запад до кафе-мороженого. Там ты можешь припарковать машину».

В конце концов, когда Джорджия была удовлетворена тем, как я выполняю ее приказы, она дала мне трудное поручение.

— Ты мне доверяешь? Хорошо. Пойди по этому адресу и выруби этого сукина сына.

— Выруби?

— Это жаргон. Прострели ему колено. Оба колена. Мы хотим, чтобы остаток жизни он провел в инвалидном кресле. Да, и разбей телефонный аппарат на стене. Надень эти перчатки и эти туфли. И воспользуйся этим оружием. Здесь снаряжение, глушитель, положи все в пластиковый пакет для мусора, принесешь все назад, сюда, чтобы уничтожить.

— Ты меня разыгрываешь?

— Мы не шутим такими вещами.

— Прострелить ему колени — знаешь, это мудрено сделать, ловкий трюк. Особенно если этот парень не будет стоять на месте.

— Если ты не можешь этого сделать…

— Могу.

— Ты предпочитаешь убить его?

Беру несколько секунд на обдумывание.

— Что он сделал?

— Тебя не устраивает роль наемника?

— Мне нужно знать.

— Превосходно, — сказала Джорджия. — Он — маньяк. Насилует маленьких девочек. Самой младшей шесть лет. И потом убивает их. Завтра он слетит с катушек. Покалечь его вечером, и ты спасешь три жизни, о которых мы знаем, и, вероятно, еще кого-то, если он начнет разгуливать по времени.

— Можно, я задам вопрос? Кто принимает такие решения? Джорджия покачала головой:

— Тебе нет необходимости это знать. — Потом она добавила: — Подумай вот о чем. Преступник выбирает свой путь, когда он становится преступником. Мы пытаемся разрешить эту проблему надолго. Парень, о котором мы говорим, — опасный придурок. Сделай свою работу, и завтра он будет просто придурком. — Джорджия пожала плечами. — Или трупом. И то и другое — часть твоего контракта. Возможно, самая легкая. Или самая приятная. Это на твой вкус.

— Я не психопат.

— Это тоже плохо. Нам не помешал бы один такой. Для серьезных дел.

Я пропустил это мимо ушей.

— А как насчет превентивного ареста? Джорджия вновь покачала головой:

— Этот закон еще не вступил в силу. Но мы не можем ждать. Послушай, давай облегчим твою совесть. После того как ты с ним разделаешься, вытащи из пластикового мешка этот конверт и оставь на полу.

— Что в нем? Деньги?

— Газетные вырезки. О том, что бы он мог сделать со своими жертвами. Оставь это для копов, пусть посмотрят. Ни к чему не притрагивайся. Не оставляй отпечатков.

Были и еще задания, подобные этому. Они никогда не давались мне легко.

В реальной жизни выстрелом не выбьешь оружие из рук плохого парня. Плохие парни не роняют пистолет с криком «ой!» и не подскакивают до небес, — нет, они стреляют в ответ. Из всего, что у них имеется под рукой, — из пистолета, автомата, миномета, — так что делай ноги, приятель, и побыстрее. Они набрасываются на тебя, поливая градом пуль и изрыгая огонь, подстраивают взрывы, превращающие тела в охренительную смесь из грязи и клочков костей и плоти. И тебе надо пригнуться как можно ниже, поглубже надвинуть на голову каску и молиться, чтобы тебе выпал шанс накрыть их огнем, который заживо сожжет вопящих от ужаса врагов, покупая себе таким образом несколько мгновений блаженной передышки, пока ты напряженно ждешь, не начнется ли это все заново. В реальной жизни ты атакуешь противника, не испытывая никаких чувств, просто выводишь его из игры. А если не можешь вывести из игры, тогда ты убиваешь, разносишь к чертовой матери, превращаешь в тошнотворные кровавые ошметки.

На телеэкране все чисто и ясно. В жизни все грязно, отвратительно, непристойно, подло, мерзко, болезненно и невероятно смердит. В реальной жизни плохие парни не считают себя плохими, они думают, что они тоже хорошие. И занимаются они тем, чем, по их мнению, могут заниматься обычные люди. В реальной жизни нет также и хороших парней, просто парни, которые делают то же, что и все. И затем, может быть впоследствии, пока ты по кусочкам собираешь свое тело или душу, у тебя появится возможность разобраться в этом вопросе. Что такое хорошо и что такое плохо. Может быть. Поскольку не важно, кто тут хороший парень, если все уже умерли.

В реальной жизни нет хороших парней. Они не существуют так же, как и ты. Вот она, горькая неприкрытая истина. Тебя здесь нет, тут просто еще одна смерть из телевизора, как проглоченная ТВ-жвачка, которая существует до тех пор, пока не переключаешь канал. Ты думаешь, что ты живой и настоящий? Нет. Ты просто некоторое пространство, где происходит все это дерьмо. Череда событий — не ты руководишь ими, это они имеют власть над тобой. Ты — жук в коробочке. Лавина времени, изливающаяся триллионами крошечных мгновений, секунда за секундой вколачивает тебя в этот песок, и что бы ты ни думал, это иллюзия — ты существуешь только как вплетенная во время галлюцинация последовательных событий. И по прошествии длительного времени, после осознания того, что ты все равно не сможешь противостоять этому безжалостному потоку, — минометные снаряды, или нарезные пули, или удары космических лучей, таких крошечных, что ты не узнаешь, пронзили ли они твое сердце, пока не дойдешь до третьего параграфа, — ты просто продолжаешь заниматься тем же. Ты ждешь, рано или поздно снайперы возьмут тебя на прицел.

Ты не живешь, ты отсчитываешь день во времени, момент во времени. Ты вымеряешь каждый свой шаг, всегда настороже, всегда ожидая, откуда раздастся сухой щелчок спускового крючка. Ты смотришь, ты слушаешь и никогда не торопишься — даже если следует двигаться быстро. И когда приходит время действовать, первым нападаешь на другого парня и кладешь его, не заботясь о том, хорошо ли это, честно ли это. Смысл в том, чтобы он не смог когда-нибудь встать на ноги. Таким образом, ты делаешь то, что делаешь, для того чтобы он не мог творить то, что ему вздумается. И однажды, спустя какое-то время, кто-нибудь говорит тебе, что ты еще хуже, чем он. Но ты знаешь, что лучше, поскольку это ты таскаешь горячие угольки из костра, а не они. В реальной жизни… реальная жизнь смердит.

Итак, я вырубил того парня. Его и троих следующих. И я научился пить виски прямо из бутылки.

До тех пор, пока однажды утром Джорджия не выволокла меня из постели, воняющего и покрытого блевотой, и не засунула в ванну, наполненную холодной водой. Она схватила меня за волосы и макала туда с головой, пока я не завопил. После этого влила мне в глотку цистерну холодного черного отвратительного кофе, не обращая внимания на мои вопли и ругань. Голова моя стучала, как восьмицилиндровый двигатель с разбитыми клапанами, но она заставила меня одеться, отвезла в спортзал и натравила на меня Гунтера, моего личного тренера по физподготовке. И с тех пор началось. Каждый день в семь утра я тащился в спортзал. Днем — уроки иностранных языков в Берлице. Вечером в понедельник — огневая подготовка, практика стрельбы из всевозможного оружия, от современного автомата до кремниевых ружей. Во вторник — уроки всемирной истории. В среду — школа хороших манер мисс Грейс, честно, я не шучу. В четверг — встречи с друзьями Билла.[155] Пятница — ночной сеанс в кино. С Джорджией. Не свидание, а, так сказать, культурная акклиматизация. Суббота отведена изучению дел и ужину с Джорджией. Тоже не свидание, а полный отчет о работе, проделанной за неделю. Воскресенье… завтрак с Джорджией.

Джорджия не спасла мне жизнь. Наоборот, она сделала ее еще более невыносимой. Особенно когда мы стали спать вместе. Не у нее и не у меня — к такому Джорджия не привыкла. Мы отправлялись в один из маленьких дешевых мотелей на холме Кахуэнга, там, где шоссе сворачивает на бульвар Вентура, на полпути к долине Сан-Фернандо. Джорджии хотелось приключений, хотелось находиться в зоне военных действий, а мне нужен был секс. Поэтому в течение трех месяцев мы регулярно кувыркались на смятых простынях, каждую субботнюю ночь, до следующего времетрясения. Потом мне пришлось отправиться в Силмар, прыгнув вперед на три года, и хотя я был далеко, но подумывал о том, что, может быть, мне следует купить Джорджии кольцо. Но когда я вернулся, для нее это уже оказалось пройденным этапом, так все и закончилось. Это был удар навылет, прямо в сердце.

Я нашел себе другое занятие по вечерам в четверг и каждый раз, когда заканчивал очередную грязную работенку, позволял себе пропустить стаканчик скотча. Иногда перепадала чистая работа. Это не помогало. И я сказал Джорджии почему.

Дело не в ней. Тут было совсем другое. Просто я не чувствовал себя хорошим парнем. Убивать ради мира и спокойствия — это все равно что трахаться ради соблюдения невинности. Это не дело.

Джорджия предложила выкупить мой контракт и отправить меня куда-нибудь отдыхать. Я, конечно, заслужил это. Но я сказал «нет». Не знаю, почему я сказал «нет». Может, потому, что была работа, которую надо кому-то делать. А может, потому, что я все еще хотел верить: на свете существует нечто, достойное веры. Черт возьми! Это лучше, чем сидеть на заднице и отравлять свою печень алкоголем.

Поэтому сейчас я взял конверт и оставил на столе бутылку. Может быть, когда-нибудь я найду то, что ищу, но сейчас я не искал ничего.

Первую жертву я отловил около его работы, сел ему на хвост и проводил до дому. Брэд Бойд. Он жил в квартире с внутренним двориком на Ромейн, к востоку от Вайн-стрит. Последние два с половиной месяца. Злобная соседка Бойда ненавидит его собаку и его мотоцикл и будет последним человеком, который видел Бойда живым. В тот вечер она опять наорет на него из-за байка, в каком-то смысле подтолкнет паренька. Брэд выведет мотоцикл, сядет на него, развернется так, чтобы выхлопные газы из обеих труб попали старой мегере в лицо и, запустив мотор на полную мощность, в облаках пахнущего машинным маслом дыма, с ревом умчится прочь. Это произойдет жарким вечером в четверг, в половине десятого. Голубая «ямаха», двухцилиндровый двигатель, семьсот пятьдесят кубических сантиметров, мотоцикл среднего класса; его не найдут. Сегодня я оставил жертву дома, смотреть телевизор. Мерцание голубого экрана было видно с улицы.

Я направился к долине и поехал в Ван Нуйз, к дому Джереми Вейса. Сейчас он живет здесь с матерью, его отец умер год назад; учится в выпускном классе государственного колледжа Сан-Фернандо, расположенного в Нортридже. Его комната находится в дальнем от улицы конце дома. И я не знаю, горит ли там свет. Но машина Джереми стоит на стоянке.

Третья жертва живет на улице Гиперион, в районе Серебряного озера. До центра города, где он работает в банке, парень добирается на автобусе. Я заскакиваю в автобус вслед за ним, сажусь так, чтобы не попасться мальчишке на глаза, и всю дорогу до Хилл-стрит изучаю его. Слегка вульгарного вида, тощий невысокий подросток. Нежная кожа, свежее личико. Слишком хорошенький для мальчишки. Переодеть — и его можно принять за кого угодно. В его чертовой школе парня наверняка дразнят.

После этого я проверяю расположение мест их последнего появления. С другими жертвами я начну работать на следующей неделе. Хочу сперва изучить тех, кто обитает в этом районе. Машину Вейса нашли на Мэлроуз-авеню, в двух-трех кварталах восточнее влекущих огней Ла Синега. Аккуратно припаркованную и запертую. Джереми куда-то вышел и уже не вернулся. Я припарковываюсь на противоположной стороне улицы и выхожу. Опираюсь на теплый капот «мустанга» и изучаю обстановку. На первый взгляд все выглядит вполне невинно.

Этот отдаленный маленький тупичок Западного Голливуда — зона, где время как бы законсервировалось, большинство здешних уголков не изменилось с двадцатых и тридцатых годов. В шестьдесят седьмом на Мэлроуз теснятся небольшие безвкусные арт-галереи, бутики декораторов интерьера и множество мебельных магазинов, надеющихся прослыть стильными. Улица безлюдна даже днем.

Ночью Мэлроуз-авеню и вовсе дика и необитаема, янтарные огоньки уличных фонарей лишь сильнее оттеняют мрак… В нескольких кварталах отсюда, на бульваре Ла Синега, — огни, движение, суматоха, но здесь пустынно, здания жмутся друг к другу в темноте, дожидаясь возвращения дня и иллюзии жизни. Лампы неоновых реклам подмигивают с витрин запертых магазинов. Редкие красные огоньки над дверными проемами намекают, что за их стенами находятся некие не вполне законные заведения.

Машин, проезжающих по улице, не много, случайных прохожих почти нет. Единственный оазис жизни — ресторан в подвальчике, остающийся открытым даже после того, как все его посетители растворились в темноте. Выходящие из ресторана пары торопливо направляются от освещенных дверей в безопасное чрево своих автомобилей, засовывая чеки в бумажники и шепотом переговариваясь в ночи.

Такие вещи происходят в кино, в вестернах или в фильмах о войне, когда кто-то говорит: «Тихо, здесь слишком тихо» или «Слышишь, даже птицы молчат». Эту фразу хорошо слышать в кино, но не в опасной зоне. В зоне, похожей на место небольшого сотрясения времени. Возникает такое чувство, такое ощущение — будто у воздуха появляется странный привкус. И когда такое ощущение охватывает тебя, волосы на затылке встают дыбом. Ты останавливаешься, оглядываешься, ищешь причину, отчего это у тебя на голове шевелятся волосы. Иногда просто поднялся ветер, поэтому трава на холме покрывается рябью, но ты смотришь, как она колеблется, и осознаешь, что это не совсем обычная рябь. И ты как будто пробуждаешься посреди обычного течения жизни, слышишь, видишь и осязаешь окружающий мир с удвоенной силой… и потом остаток дня чувствуешь себя словно сомнамбула.

Иногда это чувство совсем ничего не значит. Иногда означает, что ты выпил слишком много кофе. Но это невыдуманное ощущение, и ты учишься относиться к нему с уважением, потому что находишься посредине опасной зоны, где мальчики не рисуют мелом на асфальте миленькие картинки. Ты учишься припадать к земле не раздумывая, там, где стоишь, — и один раз ты плюхаешься на траву и слышишь, как автоматная очередь свистит над твоей головой, вместо того чтобы беспрепятственно распороть тебе кишки. И этот единственный раз оправдает все остальные случаи, когда ты падал мордой в грязь, а над головой у тебя ничего не свистело.

Ты привыкаешь прислушиваться к этому чувству. Ты никогда ему не изменяешь. Годы спустя, даже после того, как Вьетнам остался далеко позади, ты все еще прислушиваешься. Ты прислушиваешься к миру, словно он тикает, как мина, отсчитывая секунды. Ты слушаешь, даже не понимая, что именно ты ожидаешь услышать.

Стоя на Мэлроуз-авеню, я испытывал нечто подобное. Нет, я не ждал автоматной очереди в упор, но меня не покидало ощущение, что здесь есть что-то еще. То, что выходит на улицы поздно ночью. И добрые люди не хотят здесь находиться, когда оно здесь шляется.

Возвращаюсь назад к машине, открываю дверцу и исчезаю в укрытии. Сижу и жду, не зная чего. Просто смотрю, кто появляется из темноты. Исполняю долг дозорного. Глаза и уши открыты, мозг отдыхает. Наблюдение. Изучение Мэлроуз-авеню.

На улице начинается ночная жизнь. Движение относительно оживляется. Снуют подростки, похоже, что гомики. «Мальчики», по одному, иногда по двое. Иногда попадается «девочка». Дети ночи выбираются из своих дневных гробиков и поодиночке перемещаются в полумраке, оживив своим присутствием один или два квартала, потом так же беззвучно исчезают. Для меня пока не вполне очевидно, что здесь происходит.

В конце концов я вышел из машины и отправился прогуляться. На запад, где Мэлроуз под углом подходит к Ла Синега. Куда направляются эти подростки? Откуда они идут?

Ага, вот оно!

Через полквартала к востоку — огоньки. Затемненная арт-галерея с незаасфальтированным участком под парковку. Участок темный, без освещения. В дальнем конце обнесенный забором дворик. Отдельный. Скромный. Не привлекающий внимания. Можно тысячу раз проехать мимо и ничего не заподозрить, даже если искать именно его. Скрытый и незаметный. Как вьетконговец. Те, что прячутся от посторонних глаз, обычно или напуганы, или охотятся. Второе куда опаснее.

Два-три подростка стоят на участке, курят, болтают. Здесь поместится только несколько машин. Я нащупываю в кармане пачку сигарет. В первый раз я бросил курить, когда умер Эд Марроу,[156] потом, когда уезжал из Да Нанга, и еще раз, когда вышел из самолета в Сан-Франциско. На третий раз я с этим завязал, но все еще по привычке таскал с собой сигареты. Вытаскиваю одну, подхожу — это «девочки». Прошу огонька, киваю, говорю «спасибо», жду.

— Ты новенький? Пожимаю плечами:

— Вернулся в город.

— Где ты был?

— Вьетнам.

— О, я слышала, там очень плохо.

— Да. И становится все хуже.

Подростки не называют настоящих имен. Высокий, тощий, с прямыми черными волосами — это Мэйм. Прожигатель жизни пониже — Питч, блондин представляется как Снупи.[157]

— Как тебя звать?

— Соло.

— Наполеон?[158]

— Хэн.

— Что ты делал во Вьетнаме?

— Управлял лодкой. Называлась «Мальтийский сокол».

И едва не добавил: «Поднялся вверх по течению, чтобы убить человека по имени Кертц».[159] Но удержался. До них не дойдет, это не для двадцатилетних. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них читал Конрада или Чандлера.[160] Мэйм был больше похож на Бэтт Дэвис, чем на Хамфри Богарта. Двое остальных… трудно сказать. Шон Кэссиди, возможно.

— Зайдешь?

Я затянулся сигаретой.

— Через минуту.

Помешкал, прислушиваясь. «Девочки» сплетничали, перебрасываясь репликами о ком-то по имени Джерри и его безответной страсти к некоему Дэйву, безответной исключительно потому, что Дэйв имеет любовника. «У Джерри тоже есть тайна». — «Милый, как у всех нас?» — «О, догадайся». — «Скажу по секрету, Деннису на самом деле двадцать три, ястреб притворяется цыпленком, Мак его вычислил». — «Мак? Это забавно». — «Мак весь в царапинах, его Лэйн помял». — «Лэйн? Эта трусливая баба? У него даже нет настоящего имени. Он обманывает своего сахарного папика, ты знаешь?» — «Эй, ты встретил новую девушку? С южным акцентом? Значит, мисс Скарлетт?» — «Скорее, мисс Штучка. Она далеко пойдет. Она просто сладкий персик из Джорджии». — «Мне кажется, она говорила, из Алабамы». — «Без разницы. Ты ей доверяешь?» — «Милый, я не доверяю даже самому себе. Она говорит, что подсела на наркотики в старших классах». — «В Алабаме?» — «Девушки, я поверю в это, если только услышу от Рока Хадсона».[161]

— Подслушиваешь? — Мэйм резко повернулся ко мне. Я пожал плечами:

— Для меня это не имеет значения. Я никого из них не знаю. Успокоившись, Мэйм повернулся к остальным. «Слыхали о Герцогине и Принцессе?» — «Я знаю только то, что ты мне сказал. Их арестовали, в женском прикиде, за кражу машины. Еще кто-нибудь что-то слышал?» — «Я нет». — «Ты видел их без прикида?» — «Нет, а ты?» — «Я видел. Принцесса — просто мерзость, клейма некуда ставить. Она и Герцогиня — это Бэби Джейн и Бланш.[162] Интересно, кто подбирает им гардеробчик?» — «Милый, просто у Принцессы платья такого размера, что мы все трое туда поместимся». — «Ну, мог быть и подобрее». — «Я добрый, я чертовски добрый». — «Милый, давай ближе к делу. Чем мы с тобой займемся — будем трахать кошечек, примерять шляпки или просто развлекаться?»

Сплетни очень полезны. Они — ориентиры на неизведанной почве нового сообщества. Они подсказывают, откуда ветер дует и кто тут главный. Быстрый путь влиться в социальную структуру. Дайте мне три хорошие сплетни, и я смогу по ним изучить любое сообщество. За исключением того, что сообществом не является. Это хаотический водоворот вращающихся тел. Окружающая среда с множеством частиц, влетающих и вылетающих из жизненного круга так быстро, что они могут быть замечены только по их следам.

Естественно, я вошел вместе с ними. Вывески не было, но место называлось «У Джино». Вход — пятьдесят центов. В дверях — человек лет сорока пяти, может быть, пятидесяти. Сам Джино. У него курчавые черные волосы, слишком черные. Он их красит. О'кей, пятьдесят с хвостиком. Джино похож на грека. Он вручает мне красный билет из барабана, анонимный номер, вроде того, каким пользуются в кинотеатрах. На него можно взять одну содовую. Джино растолковывает мне правила. Этот клуб для тех, кому есть восемнадцать лет, и старше. Никаких наркотиков и алкоголя. Если загорается белый свет, это значит, танцы заканчиваются.

Во дворике у входа толпились подростки, только парни. Одни хихикают, другие серьезны. Некоторые стоят группами, а некоторые, встретившись глазами, в смущении отворачиваются. Часть народа молча, угрюмо сидит на тяжелых скамьях вдоль стен. Чего они там высиживают на скамейках? Может, они таким образом размножаются?

Дворик примыкает ко второму зданию, искусно спрятанному на задах арт-галереи. С улицы его не видно. Совсем. Внутри еще темнее, чем снаружи. При беглом осмотре обнаруживается бар с сандвичами и колой; в одном углу — бильярдный стол, в другом — пейнтбол. Музыкальный автомат играет песню Дайаны Росс и «Supremes».[163] Некоторые из мальчиков фальцетом подпевают. Звучит «Дитя любви». На площадке для танцев никто не танцует. Все смущаются, как в гимнастическом зале.

Медленно скольжу взглядом по лицам собравшихся — почти никого старше двадцати пяти. Большинство парней — «девочки», в основном из средней школы, есть и постарше — из колледжа. Некоторые стремятся быть мужеподобными, некоторым наплевать. Очень часто они встают и уходят вместе, по двое, по трое. Я слушаю разговоры, по большей части сплетни. Немного отчаяния. Страсти. Рассуждения. Надежды. И обычный треп про одноклассников, учителей, школу, кино и… Шона Кэссиди.

Кто позади меня говорит кому-то:

— Пойдем в «Стампед».

— Что такое «Стампед»?

— Ты никогда там не был? Пойдем. Я выхожу за ними. Осторожно.

«Стампед» на Санта-Монике, на углу с Фэрфакс. Это пивной бар. Внутри он декорирован как улица из вестерна. На навесе из дранки вокруг бара — шкура пумы. От ламп «черного света» на белых футболках специфические отблески. Пьющая толпа молодежи всех возрастов. Все пути ведут в маленький дворик за баром. Местечко полно «мальчиков», которые стоят и глазеют друг на друга и при этом делают вид, что совсем не смотрят, однако глазеют, грезят, желают, вожделеют. Кое-кто из них пристально изучает мое лицо, я равнодушно киваю, и они отворачиваются. Музыкальный автомат играет «Свет моего огня» Джима Моррисона. Если «У Джино» — средняя школа, то в «Стампеде» — первый год колледжа. «Мальчики» здесь немного больше похожи на мальчиков, но все так же кажутся слишком юными.

Я уже догадываюсь, что они собой представляют — незавершенный материал. Они не знают, кто они. Они еще не окунулись по уши в грязь, кровь и дерьмо. В них никто не стрелял. Две парочки идут к дверям, жены по-хозяйски держат под руки мужей. Несколько гомосексуалистов обмениваются взглядами. Эти пары — туристы. Посетили зоопарк, причудливое шоу. Никогда прежде не видели гомиков. Кто-то позади меня злобно шепчет:

— Эти добропорядочные муженьки вернутся сюда на следующей неделе. Уже без своих рыбок. Так всегда бывает.

В паре кварталов к западу — другой бар. «Ржавый гвоздь». Все то же самое, может быть, толпа погрубее и немного старше. В паре кварталов к востоку — «Костыль». К востоку от него стрип-бар. О'кей. Книжный развал открыт двадцать четыре часа в сутки, в секции для взрослых прихвачу экземпляр путеводителя Боба Дэмрона. Это то, что мне нужно. Пойду с ним домой и поизучаю крестики на карте. Здесь больше нет ничего интересного. Джорджия права. Бары гомосексуалистов и сауны. Еще одна совпадающая группа.

Я прочертил связующие линии. Они пролегли в основном по бульвару Санта-Моника, туда и обратно, изредка выходя к Джино на Мэлроуз. О, а вот и еще одно место на Беверли! Называется «Запонка». Вход сзади. Непредумышленная ирония. Зал оформлен велосипедами, каноэ и креслами-качалками. Это клево и модно. Выше по Сансет-Бич — «Морская Ведьма». Стеклянные шары в сетях и великолепный обзор достопримечательностей города. Мальчикам танцевать вместе позволялось, но тайно. На Санта-Монике, немного к востоку от Ла Синега, за яркими огнями билбордов скрывался еще один подпольный танцклуб. Все стремились выйти за рамки законности.

В течение двух следующих недель я обхожу все бары и все клубы. Но мое первое подозрение оказалось самым сильным. «У Джино» — то, что я ищу. Я определенно чувствую там опасность, и, чтобы понять это, не обязательно ждать, пока волосы встанут дыбом.

Когда ночи становятся жарче, просыпается нечто. В воздухе чувствуется напряжение. С наступлением лета сообщество секс-изгоев лихорадит, они рефлексируют. Но сейчас тысяча девятьсот шестьдесят седьмой — год безрассудства. Следующий, тысяча девятьсот шестьдесят восьмой, будет хуже — год саморазрушения. Через год, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом, они взорвутся. Но пока все эти «мальчики-девочки» еще не осознали, кто они.

Это «бумеры» — беби-бумеры, дети войны, только что повзрослевшие. В них пульсируют жизненные силы, их страсти беспорядочны, желания и надежды — дики и необузданны, они постоянно бунтуют. Тех, кто думает, что колледж даст им необходимое воспитание, и тех, кто возмущается, что они не работают, чтобы иметь кусок хлеба, — все этих доброхотов к черту на рога! И, одержимые чувством свободы, что несется на колесах «мустанга» или «камаро», щедро накачанные запахами дешевого бензина, марихуаной, пивом и бурлящими гормонами, они выходят на улицы в поисках приключений.

Ничего особенного не происходит, и в то же время приключения ждут их повсюду. Ночи пронизаны шумом и пропитаны кровью драк. Одни подростки стремятся в стрип-бары Сансет-Бич, горячие местечки бульвара Вентура, курсируют вверх-вниз по бульвару Ван Нуйз или Розенкранц-авеню и особенно по Голливудскому бульвару. Но другие — те, что потише, кто не гоняется за девчонками, популярными музыкантами и артистами, застенчивые мальчики, неприкаянные мальчики, отличающиеся от остальных, — после всех лет метаний они наконец находят место, которому принадлежат, место, где есть им подобные. Нет, не просто подобные. А очень близкие. Другие, которые их поймут. Или не поймут, но поддержат. Слишком много форм, слишком много способов быть гомосексуалистом. Но по крайней мере на краткое время их примут подпольные тайные места, где не придется притворяться, что они не хотят того, чего изо всех сил желают.

В течение дня они могут впадать в ярость по поводу расовой дискриминации или ужасов войны, но ночью они хотят трахаться. Все эти страсти бурлят и клокочут здесь. Жалкое вожделение одиночества. Лихорадочное подпольное сообщество, малая часть общей болезни, мутной волной поднятой на страницах газет.

Наши маленькие жертвы — я приколол их фотографии к стене и теперь пристально изучаю — мишени для обстрела. Невинные, как паренек, ступивший на минное поле, необученные, как новичок в джунглях, в первом же дозоре схлопотавший от снайпера пулю в лоб, свежие и наивные, как новобранец во Вьетнаме, получивший удар ножом от сайгонской шлюхи. Глупые и доверчивые, как те, что отправились воевать, думая, что это их долг, и вернулись обратно в цинковом гробу.

В конце концов я снял фото мальчишек и засунул обратно в досье, потому что не мог больше смотреть на их лица и глаза, казалось задающие немой вопрос.

Я почти ничего не знал о гомосексуалистах. И, сказать по правде, не хотел знать. Но стоило начать, как все, что я знал, оказалось неправдой.

Я подвел итоги наблюдениям за жертвами. Сейчас я отслеживаю шестерых. Систематизирую сведения об их личности, поведении, привычках и передвижениях. По большей части эта беготня подтвердила то, что я уже знал. Четверг, жертва номер один показывается на парковке. Брэд-бой. На мотоцикле. Он подкатывает сзади к Мэйму, игриво пихая его передним колесом. Мэйм, не поворачиваясь, выпячивает задницу и говорит: «Хочешь лишиться этого?» В черных волосах Мэйма теперь видна белая прядь. Остальные ржут. Брэд скалит зубы, сбрасывает обороты двигателя, предлагает прокатиться страстно жаждущему Лэйну и с рычанием мчит его на поиски неприятностей.

Несколько ночей спустя «У Джино» появляется Джереми Вейс. Бинго! Все сходится. Джорджия была права. Он гей. Гомик. Голубой.

Прячусь в сумраке. Наблюдаю. Вейс захвачен страстью к невысокому светловолосому гею, которого это, кажется, ничуть не волнует. Что это за Джерри, о котором говорил Мэйм? Пылает страстью к Дэйву, у которого есть любовник. Пристраиваюсь ему в хвост на весь остаток вечера. Вейс заканчивает ночь в невзрачном желтом здании несколькими кварталами восточнее. На двери малюсенькая вывеска. Чтобы прочесть ее, надо подойти почти вплотную. «МАК». Молодежный атлетический клуб. М-да. Чувствуется, что речь идет не о гимнастике. Некоторое время осматриваюсь. Размышляю.

Остается три недели до исчезновения первой жертвы. Я получил неплохое представление о том, как действует убийца. Преступник не знал своих жертв. Он разыскивал кого-то, как и все остальные здесь, но он преследовал другую цель. Как мне кажется, жертвы его тоже не знали. Потом они встречались с ним и исчезали с горизонта. Я не мог найти между этими делами какую-либо иную связь.

Следует подумать вот о чем. Как идентифицировать ублюдка. Мистера Смерть, как я его теперь называл. Как остановить его?

Надо бы переговорить об этом с Джорджией. У нее часто бывают подсказки, как правило вполне приемлемые для того, чтобы их осуществить на практике. Но такова специфика работы — агент на месте независим и имеет все полномочия для дальнейших действий. Что в переводе означает: выбор за тобой. Так, это потом. После полуночи.

Мэтт Вогель. Худощавый, стройный. Круглое лицо, доверчивые щенячьи глазки. Миловидный. Сидит один, прислонившись к стене, на парковке рядом с «У Джино», притаился между двумя машинами, где его никто не увидит. Обхватил руками колени, спрятал голову. Я едва не пропустил его. Шагнул назад, посмотрел еще раз. Да, это Мэтт. Он как раз закончил школу. Работает помощником официанта в местной кофейне. Через два месяца исчезнет жертва номер два.

— Что тебе нужно? — Парень смотрит на меня широко распахнутыми глазами. Испуган.

— У тебя все в порядке?

— А тебе что за дело?

— Похоже, у тебя неприятности.

— Мои родители пронюхали. Отец вышвырнул меня из дому. Не соображу сразу, что и сказать. Скребу в затылке. В конце концов спрашиваю:

— И как он пронюхал?

— Он рылся в ящике с моим бельем.

— Нашел журналы? Мэтт колеблется.

— Он нашел трусики. Мне нравится носить женские трусики. Они мягче на ощупь. Он изодрал их в клочья.

— Я знал лейтенанта, которому нравилось носить женские трусики. Подумаешь, делов-то.

— Правда?

Нет, не правда. Но это игра, в которую мы играли. Когда кто-нибудь рассказывал ужасную историю о чем-то или о ком-то, кто-то обязательно знал лейтенанта, который делал то же самое. Или еще хуже.

— Ну да. Послушай, ты не можешь сидеть здесь всю ночь. Тебе есть куда пойти?

Мэтт трясет головой:

— Я ждал, может, тут появится кто-то знакомый… может, переночую у кого-нибудь.

Я отметил, что он не употребляет слово «друг». Есть такая проблема в этой маленькой военной зоне. Никто не заводит друзей. Я вспомнил окопы и траншеи, где мы держались друг за друга как братья, как любовники, пока вокруг нас гремели ночные взрывы. Но здесь, когда двое из этих мальчиков цепляются друг за друга, бомб, которые могут разнести их в клочья, нет. Интересно, они так же, как мы, боятся умереть в одиночестве?

Мэтт перестал ждать прекрасного принца. И мистер Журавль-в-Небе не появился. И даже Синица-в-Руках не нарисовалась.

— Ладно, уже поздно. Я живу в паре кварталов отсюда, можно пройтись пешком. — Встретив его подозрительный взгляд, говорю: — Ты можешь спать на диване.

— Нет, все в порядке. Я могу спать в ванне.

— В ванне?

— Ну да, в «МАК». Ты бывал там? Качаю головой.

— Всего за два бакса. И по утрам перед работой можно принять душ. Скотти может даже выстирать мою одежду.

— Ты уверен, что хочешь пойти туда?

— Нет.

По крайней мере, честно.

— О'кей. Тогда самое время сваливать отсюда. Торчать здесь небезопасно.

А что, если мистер Смерть решит раньше приступить к делу? Но это я не стал говорить. Не хотел пугать паренька всяким дерьмом.

— Тут так же безопасно, как везде. Тон, которым он это сказал…

— Тебя кто-то обидел?

— Иногда люди орут всякое, проезжая мимо на машине. Как-то двое парней гнались за мной целый квартал.

Я хотел было уйти, но вновь обернулся к Мэтту:

— Послушай, ты можешь пойти со мной. У меня есть кусок мяса в холодильнике. И мороженое. Если ты захочешь поговорить, я тебя выслушаю. Не захочешь, надоедать не стану. Ты можешь провести у меня пару дней, пока не разберешься со своими приятелями.

Мэтт задумался. Он производил впечатление милого и невинного паренька, но быть подозрительным его научили. Уроки жизни. Сначала жизнь бьет по голове, потом сбивает с ног.

У него напряженная, настороженная поза.

— Ты уверен?

Дьявол тебя побери, конечно нет! Вдруг я напортачу что-нибудь с линиями времени? Тут мне пришла в голову одна мысль. Неприятная мысль. Она мне не нравится, но может быть, действительно… приманка? Нет. Вот же дерьмо! Я не могу оставить его на этой грязной парковке.

— Да, пойдем.

Мэтт нехотя встает, отряхивает джинсы.

— Я бы не пошел, но…

— Да, я знаю.

—..яприглядывался к тебе. Джино сказал, что ты нормальный.

— Джино меня не знает.

— Ты был во Вьетнаме. — Не вопрос, а утверждение. Мне следовало бы уяснить это заранее. Я для них — не человек-невидимка. И обо мне тоже ходят какие-то слухи.

— Да, — подтверждаю я. Указываю на улицу. — Мое жилье — в той стороне.

— Ты, наверное, видел там всякое…

— Больше, чем хотелось бы. — Мой ответ слишком резок. Мэтт замолкает.

Почему я это делаю? А почему бы и нет? Это возможность приподнять коросту и посмотреть на рану.

— Я Мэтт.

— Да, я знаю.

— У тебя есть имя?

— Ну да. Я… Майк.

— Майк? Я думал, твое имя Хэнд. Хэнд Соло. Но это звучит как… прозвище.[164] Кличка Соло.

— Да. Ты прав. Это прозвище.

— Ладно. Рад познакомиться, Майк.

Мы жмем друг другу руки прямо на улице. Так, отношения развиваются. Теперь мы знакомы. Серьезный шаг вперед. Неспешно движемся по улице.

Мэтт по-юношески привлекателен. Если бы мне нравились мальчики, то примерно такие, как он. В мире, в котором мне хотелось бы жить, он мог быть моим младшим братом. Я готовил бы ему горячий шоколад, читал сказки на ночь и укрывал одеялом. И я побил бы любого, кто осмелился бы дразнить его.

Но не в этом мире — в этом мире люди не подходят слишком близко друг к другу, потому что… так не принято делать.

— Майк?

— Да?

— Можно, я приму у тебя душ?

— Конечно.

— Просто чтобы от меня не воняло.

— Когда отец тебя выгнал?

— Два дня назад.

— И ты проторчал два дня на улице?

— Да.

— Вот скотина твой папаша!

— Да нет, по-своему, он прав.

— Нет, не прав. Человек, который выкидывает своего ребенка на улицу, не может быть прав.

Мэтт не отвечает. Он разрывается между глубоко укоренившимся чувством преданности семье и благодарностью человеку, который пытается его понять. Он боится возражать.

Мы подходим к лестнице. Я медлю. Зачем я это делаю? Раздраженно бросаю:

— Потому что я такой человек.

— Что? — Мэтт удивленно смотрит на меня.

— Прости. Ругаюсь сам с собой. Последний аргумент в споре.

— А! — Он поднимается за мной по ступенькам.

Мэтт оглядывает квартиру, смотрит на схемы, развешанные на стенках. Радуюсь, что спрятал фотографии. Парень был бы крайне удивлен, если б увидел здесь свой портрет.

— Ты коп?

— Нет. Я… исследователь.

— Эти штуки выглядят как… в каком-то детективе. Что ты изучаешь?

— Схемы передвижения. Это… хм… социология. Мы изучаем сообщество геев.

— Никогда не слыхал, чтобы это так называлось. «Сообщество геев».

— Ну, так пока говорят не часто. — (Пока так вообще не говорят.) — Но никто еще не изучал, что там происходит, и поэтому…

— Ты ведь не гей, правда?

На это нелегко ответить. Я и сам не знаю. Ночь здесь длится вечно. День только неприятный перерыв. — Послушай, давай не сейчас. О'кей?

— О'кей.

Я кормлю его. Мы какое-то время болтаем. О всякой чепухе. В основном о еде. Еда в кафетериях. В ресторане. Армейская пища. Клубы-столовые. Армейский сухой паек. Фастфуд. И просто нормальная еда. Места, где мы бывали. Гавайи. «Диснейленд». Сан-Франциско. Лас-Вегас. Семья Мэтта путешествовала больше, чем моя. Он знает ближайшие окрестности лучше меня.

В конце концов мы оба спохватываемся, что уже поздно. Мэтт идет в душ. Я кидаю ему пижаму, она слишком велика для него, но ничего другого нет, и несу его одежду в прачечную. Футболка, синие джинсы, белые спортивные носки, розовые трусики — мягкий нейлон со скромной кружевной отделкой. Вот так.

Милый паренек. На самом деле слишком милый. Вот черт! Однако неисповедимы пути Господни. Кто знает? Может быть, он станет бравым воякой. Когда я возвращаюсь в комнату, Мэтт уже спит, свернувшись на диване.

Вторая спальня располагается в офисе. Деревянный стол, электрическая пишущая машинка, кресло, запирающийся шкаф для документов. Некоторое время я буду бодрствовать, печатая отчеты для Джорджии. Бог знает, что она подумает о моем сегодняшнем поступке. Но мне все равно надо сунуть барахло Мэтта в сушилку, и пройдет почти час, прежде чем я выложу его на кресло и смогу завалиться в собственную постель.

Джорджия научила меня, как надо писать отчеты. Сперва перечисляешь факты. Просто то, что произошло, и ничего больше. Не добавляя никаких рассуждений. В первые несколько недель она возвращала мне отчеты, в которых содержались оценки, эмоции и соображения, крест-накрест перечеркнув страницы жирными красными линиями. Очень скоро я научился отличать изложение фактов от рассказа о происшедшем. После того как перечислишь факты, уже больше ничего не нужно, факты говорят сами за себя. Они расскажут тебе все. Потом я научился получать удовольствие от составления отчетов. Кликити-кликити-клик — стрекочут клавиши машинки, и золотистый валик в бешеном темпе дергается туда-сюда поперек страницы, оставляя четкие насекомоподобные отпечатки на чистом белом листе. Одна страница, две. Редко больше. Но это всегда срабатывает. Процесс печатания успокаивает меня, помогает привести в порядок мысли.

Однако если у тебя нет всех фактов, если фактов недостаточно, если их вообще нет, вот тогда ты застреваешь в неизвестности. Вот в чем проблема.

Позже, намного позже, когда я уже лежу в постели, уставясь в темный потолок, и дожидаюсь, когда же ко мне придет сон, я слышу перекличку детей ночи внизу, на улице. Но большинство из них уже нашли себе партнеров и уползли в свои гробики. Поэтому в зоне военных действий тишина. Во всяком случае, сейчас.

Где-то там, снаружи, варится в собственном соку мистер Смерть. И я все еще ничего не знаю о нем.

Воскресное утро. Я встаю поздно. Чувствую себя уставшим. Спина болит. До меня доносится запах кофе. Натянув трусы, бреду на кухню. Мэтт надел только верх от пижамы. И эта штука ему тоже велика. В штаны не стал залезать, потому что они слишком длинные и не будут на нем держаться. Мэтт немного напоминает маленького мальчика из фильма с Дорис Дэй.[165] Он готовит яичницу с луком и картошкой. И тосты с клубничным джемом. Тут же кофейник со свежезаваренным кофе. Все почти так, как будто мы женаты.

— Ничего, что я без спросу? — неуверенно говорит он. — Я подумал… я хотел как-то выразить свою благодарность.

— Ты все правильно сделал, — говорю я с набитым ртом. — Очень правильно. Ты можешь готовить для меня в любое время. Зачем я это сказал? — Твоя одежда лежит на кресле у двери. Я выстирал ее прошлой ночью.

— Да, я видел. Спасибо. Днем мне надо на работу. — Мэтт мнется, медлит. — Мм… я собираюсь сегодня позвонить отцу. Мм… если ничего не выйдет… ты говорил что-то… про пару дней?

— Нет проблем. Я оставлю ключ под ковриком. Если меня не будет, просто заходи.

— Ты мне доверяешь?

— Ты не вор.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — уверенно говорю я и добавляю: — Люди, которые так вкусно готовят, не крадут.

Мэтт некоторое время молчит.

— Моя мама всегда говорила, что, когда я женюсь, моей жене очень повезет. Моего отца это ужасно бесило.

— Да ладно, твой отец на самом деле ничего не понимает. Мэтт смотрит на меня, ожидая объяснений.

— Все просто. Ты заботишься о других людях, они заботятся о тебе. Самое лучшее, что ты можешь сделать для кого-то, — приготовить и накормить замечательной едой… Так ты показываешь кому-то, что ты… ну, ты понимаешь… что он тебе дорог.

Мэтт смущается и пытается скрыть это, глядя на часы.

— Мне надо собираться на работу… — И он убегает.

Воскресенье. Такие дела не делаются днем, но в любом случае я выкроил себе немного личного времени. И поехал в Бербанк. Это не следовало делать. Не полагалось по условиям контракта. Твоя прошлая жизнь умерла. Ни во что не вмешивайся. Но я нарушил запрет. Я был обязан сделать это для них. Нет, для самого себя.

На месте все оказалось почти таким, как я помнил. Дерево у фасада, пожалуй, чуть больше, чем я представлял, сам дом, наоборот, кажется меньше, и краска на нем немного поблекла. Я припарковался у входа. Позвонил в звонок и замер. Внутри взволнованно залаял Шотган.

За оградой из сетки отворилась входная дверь. Как и дом, он выглядел чуть ниже ростом. И, как дом, немного постарел и осунулся.

— Кто там? — Он прищурился.

— Папа, это я, Майкл.

— Майки? — Отец уже рывком открывал сетчатую дверь.

Шотган вырвался наружу. Даже при том, что ноги его ослабели, пес обладал недюжинной силой и справляться с ним было непросто. Отец обнял меня, и Шотган наскочил на нас обоих, бешено взвизгивая от нетерпения.

— Прочь, глупый сукин сын, прочь!

Шотган отвалил ровно на полсекунды, а потом вновь принялся вылизывать мне лицо.

Отец отодвинулся от меня на расстояние вытянутой руки.

— Ты изменился. Но как?.. Как? Они сказали мне, что ты пропал при сотрясении времени.

— Пропал. Да. Но я нашел путь обратно… Это долгая история.

Отец снова обнял меня, и я почувствовал, что его плечи дрожат. Плачет. Я крепче прижал его к себе. Он показался мне хрупким и слабым… Отец резко отстранился и повернулся к дому.

— Пойдем в дом. Я приготовлю чай. Мы поговорим. Кажется, у меня есть кусок кофейного торта. Ты знаешь, без тебя было так тяжело… Я даже не притронулся к твоей комнате. Как хорошо, что ты вернулся…

Я шел следом за ним.

— Гм… папа. Я не знаю, надолго ли смогу остаться. У меня работа…

— Работа. Это хорошо. Что за работа?

— Нам не разрешают говорить об этом. Такова специфика работы.

— А, ты работаешь на правительство.

— Мне на самом деле не полагается это обсуждать. И мне даже не полагается быть здесь, но…

— Все в порядке, я понимаю. Мы поговорим о другом. Давай садись, садись. Ты останешься обедать. Все будет как в старые времена. У меня в холодильнике соус к спагетти. Именно тот, что ты любишь. Да что ты, никакого беспокойства! Я все еще готовлю для двоих, хоть и остался один. Да еще вот этот старый пес, слишком упрямый, чтобы помереть. Мы оба слишком упрямы.

Я не сказал ему, что это неправда. Не сказал, что он и этот старый упрямый пес умрут через несколько коротких месяцев. Я потер глаза, вдруг наполнившиеся влагой. Это оказалось тяжелее, чем я думал.

Где-то между спагетти и мороженым отец спросил меня, что там произошло. Я внутренне содрогнулся, пытаясь сообразить, что сказать, как сказать… Понял, что объяснить это невозможно, и в конце концов просто пожал плечами и пробормотал: «Это было… то, что было…» Отец знал меня достаточно хорошо, чтобы понять, что больше ничего не добьется, и закрыл эту тему. Нам вновь стало хорошо и уютно.

После мороженого я вдруг осознал, что у нас, в общем-то, больше нет тем для разговора. На самом деле нет. Но это было не важно. Просто сидеть здесь и смотреть на него, просто почесывать за ушами пса — это здорово. И этого достаточно. Я позволил отцу уговорить меня остаться на ночь. Моя старая кровать оказалась одновременно привычной и незнакомой. Я спал недолго. В середине ночи Шоттан просочился в изножие кровати и вольготно развалился там, оттеснив меня в сторону и раздраженно ворча по поводу того, что я занимаю так много места; периодически он пускал ветры, выражая свое отношение к соусу для спагетти, затем начал храпеть, сопя и присвистывая. Когда первые утренние лучи солнца проникли в спальню через окно, пес все еще блаженно похрапывал.

После завтрака я соврал. Сказал отцу, что я в командировке. По сути, это не было ложью. Но я сказал ему, что послан на восток, не могу точно сказать куда, но я позвоню ему, как только смогу. Он притворился, что поверил.

— Папа, — пробормотал я. — Я хочу, чтобы ты знал: ты не потерял меня. Хорошо?

— Я знаю. — И он долго обнимал меня, потом отстранился и хлопнул по плечу. — Ну, задай как следует этим плохим парням, — улыбнулся отец. Он всю жизнь так говорил — с того дня, когда подарил мне ковбойскую шляпу и игрушечный кольт. То же самое он сказал в тот день, когда я улетал во Вьетнам: «Задай как следует этим плохим парням».

— Да, папа. Я обещаю.

Я поцеловал его. Я не целовал отца с тех пор, как мне исполнилось восемь лет, и теперь снова сделал это. И быстро уехал, смущенный и растерянный.

День был пасмурным. Моросил дождик. Я заскочил на заправку, наполнил баки и проехал по городу, отмечая местоположение домов остальных семи жертв. Двое жили в студенческих общежитиях Калифорнийского университета, называвшихся Дикстра и Спраул. Не знаю, были ли эти парни знакомы друг с другом. Может быть. Один числился ассистентом преподавателя, другой — музыкантом. Еще один жил вместе с соседом (любовником?) в дешевой квартирке на Мэлроуз, в нескольких минутах ходьбы от моего дома. Впрочем, в Лос-Анджелесе нет такого понятия «ходьба пешком». Если между входом в ваши квартиры находится больше чем две двери, вы садитесь в машину.

Следующий парень жил у черта на куличках, в Азусе, туда долго ехать даже по скоростной дороге. Еще один — на северном конце долины Сан-Фернандо. Все эти нежные мальчики, слишком одинокие, чтобы адаптироваться в тех местах, где они живут, проезжают по двадцать — тридцать миль, чтобы постоять в грязном зеленом дворике — вместе с такими же женственными и ласковыми мальчишками.

Тут в моей голове что-то щелкнуло. Словно никелевая монетка провалилась в автомат с содовой. Одно из тех небольших озарений, которое объясняет все. У них период полового созревания. Взросление. Первое свидание, первый поцелуй, первая возможность подержаться руками за нечто особенное. Препятствия, отсрочки, долгие дни нереализованных желаний… В то время как другие веселятся на празднике жизни, ты притворяешься, жмешься, сдерживаешься, своими руками лишаешь себя удовольствия… Но в конце концов непременно, обязательно ты находишь место, где можешь попробовать все запретное. Это опьяняет, волнует, кружит голову. Да. Вот почему они едут так далеко. Гормоны. Феромоны. Называй как хочешь. Единственный яркий лучик в темноте. Они не могут остановиться. Это их дом — единственное место, где они могут быть собой.

О'кей. Теперь вычислить бы хищника…

Когда я подъехал к дому, морось в воздухе превратилась в настоящий ливень. У дверей сидел Мэтт, обхватив руками колени. Рядом с ним валялся полупустой рюкзак. Мэтт вскочил на ноги, глядя на меня с надеждой и испугом. Он был очень взволнован, взъерошен и к тому же промок до нитки. Одна красная отметина красовалась у него на лбу, другая — на шее.

— Ты в порядке?

— Я не нашел ключ…

— О черт! Я забыл положить его под коврик…

— Я подумал, что ты рассердился на меня…

— Нет, малыш, что ты. Я просто закрутился. Ты не сделал ничего дурного. Это все мой чертов склероз. Блин! Ты, должно быть, подумал… в довершение ко всему…

Прежде чем я закончил фразу, Мэтт всхлипнул.

— Что-то стряслось?.. Нет, подожди…

Я повернул ключ в замке, подтолкнул Мэтта внутрь, прихватив его рюкзак, и закрыл за нами дверь. Войдя в дом, усадил его за кухонный стол и, вытащив бутылку «Гленфиддича», плеснул ему пару глотков в стакан.

Мэтт перестал плакать и вдумчиво принюхался к содержимому стакана.

— Что это? — Он сделал маленький глоток. — Жжется.

— Как и полагается. Это односолодовый виски. Скотч. — Я сел напротив Мэтта. — Я ездил повидать кое-кого. Моего отца. Я не видел его долгое время, и, может быть, сегодня был в последний раз. Мне не полагалось так поступать, но я поехал. Я провел там ночь. Спал в своей прежней комнате на старой постели. То, что ты говорил вчера, заставило меня задуматься…

Мэтт меня не слышал. Он с трудом сдерживался, ловя ртом воздух.

— Моя мама позвонила мне на работу. Она сказала, что я могу прийти домой и забрать вещи. Отца там не должно было быть. Только она ошиблась. Он вернулся домой раньше. И стал бить меня…

Я подошел к Мэтту и приподнял на нем рубашку. Кровоподтеки и синяки на боках, на спине, на руках и плечах. Мэтт вздрогнул, когда я до него дотронулся.

Я встал, пошел в ванную и вытащил набор по оказанию первой помощи. Там оказалось все необходимое, как в чемоданчике доктора. Стетоскоп, пластырь, мази, бинты, флакончики с лекарствами, даже пузырек с морфином и шприц. А также кастет и дубинка. И еще несколько игрушек из этой серии. Выбирай, что тебе по вкусу.

Вернулся на кухню, стащил с него рубашку, смазал мазью кровоточащие отметины, перетянул ребра. И все это проделал молча. Я был слишком зол, чтобы разговаривать. Под конец я отрывисто спросил:

— Ты все свое барахло забрал? Мэтт потряс головой.

— Отлично. Давай поедем и заберем.

Схватив Мэтта за плечи, я поднял его на ноги и поволок к дверям и дальше по ступенькам, невзирая на дождь.

— Тебе нужна твоя одежда, твоя обувь, все, что тебе принадлежит. Все твои вещи.

— Мой отец — он очень большой! Сильный… Пожалуйста, не надо…

Я уже завел двигатель.

— Пристегни ремень, Мэтт. Как там говорила Бэтт Дэвис? Намечается бурная ночь.

Шины завизжали, когда я резко вывернул на Мэлроуз. Я направился на юг, к Фэрфакс, разбрызгивая воду в лужах. Мы оба не проронили ни слова.

Когда я выехал справа на Третью авеню, Мэтт сказал:

— Майк, я не хочу, чтобы ты это делал.

— Слышу. — Я не сбавил скорость.

— Я не собираюсь говорить тебе, где я живу… жил.

— А я и так знаю.

— Откуда?

— Я твой волшебный[166] крестный папочка. Не задавай вопросов.

— Ты нет, — сказал Мэтт. Потом печально добавил: — А вот я — да.

— Ну, я не сомневаюсь, что тебе нужен крестный папочка.

— Что ты собираешься делать? Я ухмыльнулся:

— Я собираюсь сделать ему предложение, от которого он не сможет отказаться.

Мэтт, конечно, не понял эту шутку. Она будет в ходу лет через пять. Но — о'кей, — я сам оценил ее.

Поворот налево, поворот направо. Торможу перед входом в крошечный ухоженный домик. Мэтт выходит за мной из машины и идет по дорожке. Рывком открываю входную дверь. Мэтт был прав — он большой. Горилла. Но плохо обученная. Беспорядочные синяки на теле его сына — тому доказательство. Размеры заменяют ему умение драться. Возможно, всю жизнь. Отец Мэтта напускает на себя угрюмый, хмурый вид.

— А это кто еще? — рычит он.

И получает единственный ответ, которого достоин. Бью его кулаком в грудь, оттесняя в дом. Действую быстро. Прежде чем он успевает отреагировать, провожу серию ударов в грудь — сильных, таких, чтобы он врезался в стену. Дом трясется. Здоровяк рикошетом отскакивает от стены, и на этот раз я бью его кулаком в живот. Живот у него твердый, но кастет еще тверже. Непонятно, что он бормочет, но он шатается, и этого достаточно. Я пихаю голову гориллы навстречу своему резко поднятому колену и с удовлетворением чувствую, как его нос с хлюпаньем разбивается.

Рывком поднимаю папочку на ноги. Лицо у него в крови.

— Ты герой, да? Избиваешь мальчишку. — Он молчит, хватая ртом воздух. — Мэтт, иди собери вещи. Давай.

Из кухни выходит женщина, вытирая руки о полотенце для посуды.

— Мэтти?.. — Потом она видит меня. — Кто вы?.. — Потом мужа. — Джой?..

Я вырываю у нее из рук полотенце, кидаю Джою и подталкиваю здоровяка к стулу. Он шлепается на него, прикрывая окровавленный нос.

— Вам лучше присесть, мэм.

Она колеблется, потом садится. Джой с трудом дышит, осторожно косясь на меня.

Долгое время все молчат.

Потом женщина спрашивает:

— Вы собираетесь причинить нам вред?

— Это не входило в мои планы. Конечно, все может измениться. — Я многозначительно киваю на папочку-козла.

— Вы… вы не сможете уйти… если…

— Вы не станете звонить в полицию. Он вам не позволит. Он не захочет, чтобы кто-то узнал, что его сын — гомосексуалист. — Перевожу дух. Я не собирался выступать в роли советчика и учить ее жить, но Мэтту нужно время, чтобы собрать вещи. И надо, чтобы этот козел не успел опомниться. — Отлично, послушайте, леди, вам следует бросить этого скота, потому что, если вы этого не сделаете, когда-нибудь он вас убьет. Единственное, что так долго спасало вас, — то, что он отыгрывался на мальчишке, не так ли? Когда парень уйдет отсюда, вы останетесь с этим бугаем один на один. Если я не ошибаюсь, этот синяк у вас на щеке свежий. Похоже, что сегодняшний? И может, под платьем таких синяков намного больше?

Она не ответила.

— Вы считаете, что не делаете и для себя никаких поблажек, подставляясь под его кулаки и списывая все на несчастную долю. А вы уверены, черт вас возьми, что ничем не могли помочь своему мальчику? Позволяя мужу избивать ребенка, вы поступали как последняя трусиха. Вы знаете, что значит слово «пособник»? Вы пособник. Вы очень и очень виноваты. Потому что вы, своим невмешательством, позволяли ему выходить сухим из воды.

Поворачиваюсь к горилле:

— Послушай-ка, Джой. Ты — козел. Ты не заслуживаешь даже презрения. Это твой сын, твоя собственная плоть и кровь. Тебе следовало бы любить его больше всего на свете. Но ты чертовски беспокоился за себя. В тот самый момент жизни, когда твой сын больше всего нуждался в том, чтобы отец любил и понимал его и был рядом, что ты сделал? Ты избил его и вышвырнул вон. Какой же ты мудак! Твоя жена — трусиха, ты — безмозглый бык, и вы оба упустили то единственное, хорошее, что сделали в этом мире, — ребенка, который все еще умеет улыбаться, бог знает почему выросшего у таких подонков, как вы. Вы не заслужили такого ребенка. Черт бы побрал вас обоих! Я сейчас не в настроении спорить. Ты можешь избить свою жену, Джой, и ты можешь избить своего ребенка, но от отвратительной правды тебе не отмахнуться. Ты слабак. И если ты подумываешь о том, чтобы встать с этого стула, не надо. Если ты только попытаешься, я тебя убью. Я сейчас именно в таком расположении духа.

— Он сделает это, отец. — В комнату возвратился Мэтт. — Он — бывший командос. Специальные войска. Зеленые береты. Или что-то вроде. Он был во Вьетнаме. Я не хочу, чтобы он покалечил тебя…

— Ты все собрал? — прервал я лепет Мэтта.

Он взвесил в одной руке поспешно набитый чемодан. Через другую руку мальчика был перекинут шерстяной спортивный костюм.

Его мать перевела взгляд с сына на меня. В конце концов она собралась с духом и спросила:

— Кто вы? Тоже гомосексулист? Я смерил ее взглядом:

— А вам не все равно? — Боже правый, зачем я сказал это? — Минуточку. — Я повернулся к горилле. — Твой сын уходит из дому. Ты его больше никогда не увидишь. Дай-ка мне твой бумажник. Нет, я не сказал: подумай. Я сказал: дай. Дай мне твой бумажник.

Его бумажник перешел в мои руки. Около трехсот баксов. Я передаю деньги Мэтту.

— Возьми. Твое наследство. Достаточно, чтобы прожить пару месяцев. Если быть бережливым. — И бросил бумажник на пол. — Вам двоим крупно повезло. Я дарю вам жизнь. — Я снова смотрю на гориллу. — Если ты будешь преследовать мальчика, если ты хотя бы подойдешь к нему на расстояние вытянутой руки и посмеешь его коснуться, я тебя убью. Я найду тебя, и можешь не сомневаться, твоя смерть будет долгой и мучительной. И если ты когда-нибудь снова тронешь свою жену, я переломаю тебе руки. Тебе ясно? Кивни, я не читаю мысли на расстоянии. — Отвожу взгляд в сторону. — Мэтт, ты хочешь что-нибудь сказать на прощание?

Он качает головой.

— Тогда иди в машину.

Немного выжидаю, глядя на этого козла и пытаясь понять, способен ли он на какие-то пакости после того, как я уйду. Не способен. У него пепельно-серое лицо. Он все еще с трудом дышит. Я смотрю на его жену.

— Знаете что? Я думаю, вам лучше позвонить в «скорую помощь». Возможно, я не рассчитал удар и сломал ему ребро. Хотел бы сказать, что сожалею об этом, но это будет враньем.

Назад мы ехали молча. Дождь усиливался. Мэтта трясло. Вероятно, он не знал, как себя вести, его мысли и чувства пошли вразнос.

Мы добрались до квартиры. У дверей Мэтт заколебался.

— Ты поднимаешься?

— Я подумал, если ты хочешь… — Он держал в руках деньги. — Я имею в виду… для чего мне это?

— У нас будет куча времени, чтобы поговорить. Завтра. Или на следующий день. — Я улыбнулся и прибавил: — Тебе не стоит быть одному ночью.

Я подхватил его спортивный костюм и чемодан. Не слишком тяжелый, как я и думал. Горилла и его жена не очень-то щедры.

Зайдя внутрь, я перетряхнул старый хлам в шкафу, нашел запасной ключ и вручил его Мэтту.

— Послушай. Не пойми это неправильно, но я беспокоюсь о тебе. Ты можешь оставаться здесь, сколько тебе понадобится.

Он посмотрел на ключ на ладони и с немым вопросом в глазах поднял голову.

— Ты умеешь готовить еду? Ты умеешь прибираться? Это и будет твоя плата. Мы можем перетащить сюда мою пишущую машинку, приткнуть ее здесь, у стены. И ты будешь жить в той комнате. Только одно условие: держись подальше от заведения Джино. — Нет, так нечестно. — Я имею в виду, не ходи туда без меня. И не уходи оттуда ни с кем… ну, не предупредив меня. О'кей?

— Ты пытаешься заменить мне отца?

— Нет. Ну, может быть, старшего брата. Не знаю. — Я сел напротив Мэтта. — Ты умеешь хранить секреты?

— Не слишком хорошо. Я хочу сказать, раз отец меня вычислил.

— Вот что. Когда ты понял, что ты?..

— Когда мне было двенадцать. Или тринадцать.

— Значит, ты хранил секрет пять лет. Шесть. Правильно? Он кивнул.

— Отлично. То, что я собираюсь тебе сказать, это действительно очень серьезно. Ты сохранишь это в тайне?

Мэтт ничего не сказал. Я расценил это как согласие.

— Знаешь, откуда я узнал, где ты живешь? Я еще много всего знаю. О том дерьме, что произойдет в этом году. Опасном дерьме. Кое-кто собирается снести кое-кому башку. Убить. Я не коп. Но я что-то вроде частного детектива. И я ищу гея. Кого-то вроде тебя. Или тех парней, что в изобилии топчутся у Джино. Я хотел бы предупредить их об опасности, но, если я это сделаю, пойдут слухи. Ты знаешь, как эти «девочки» любят сплетничать. И если преступник узнает, что я его разыскиваю, мне никогда не поймать его. Поэтому ты не должен никому говорить. И единственная причина, по которой я посвятил тебя в это дело, — я хочу, чтобы ты мне помог.

— Тебе нужна моя помощь?

— Я хочу, чтобы ты мне помог. Не то чтобы нуждаюсь в помощи, но могу ею воспользоваться. Если ты согласишься.

— Соглашусь? Это опасно?

— Думаешь, я стану подвергать тебя опасности? Мэтт помедлил с ответом.

— Но ты ведь хочешь использовать меня как приманку?

— Я хочу посмотреть, кто попробует тебя подцепить. Я хочу знать, кто заговорит с тобой. Вот и все.

— Можно, я спрошу тебя кое о чем?

— Валяй.

— Ты это все время планировал? С самого начала? Когда привел меня к себе в ту ночь?

— Сказать правду? — Я смотрел ему прямо в глаза. — Нет. Это не то, что я планировал. Ты был только одним из тех парней, за которыми я следил в последнее время.

Мэтт нахмурился. Он обдумывал все, что услышал. И потом — черт побери, умный мальчик! — до него дошло.

— Ты сукин сын! — Он вскочил на ноги. — Ты все знал заранее!

Мэтт оглянулся вокруг в поисках чемодана. Я мягко усадил его на место. Сила здесь была ни к чему. Мэтт ждал моего ответа, и я кивнул.

— Да, ты прав. Я знал. Кое-что…

— Ты… путешественник во времени? Я снова кивнул.

— Так это правда? Они на самом деле есть? А я всегда думал, что это просто городская легенда или что-то в этом роде.

— Не легенда, — усмехнулся я, — мы есть на самом деле. Мэтт уставился на меня в упор, словно стараясь просверлить взглядом.

— Ну… из какого ты будущего? Из далекого?

— Я не из будущего, я из прошлого. За три года до сегодняшнего дня. Но я был в будущем. На двенадцать лет вперед. Тебе бы там понравилось. По крайней мере, отчасти.

— Понравилось — что? Пожимаю плечами:

— Разные вещи… гм… ладно. «Стоун-уолл», например. Нил Армстронг. Компьютер. Люк Скайуокер. «Пак-мэн».[167] Но думаю, больше всего «Стоун-уолл».

— Что такое «Стоун-уолл»?

— Ты скоро узнаешь. Это… это будет… отчасти важно для тебя.

— Намекни мне.

— Роза Паркс.[168]

— Кто такая Роза Паркс?

— Выясни.

Мэтт раздраженно нахмурился. Потом его лицо прояснилось. Он унес свои вещи в комнату и возвратился в облюбованный угол на кухне.

— Расскажи, что ты знаешь обо мне.

— Ну…

— Если ты хочешь, чтобы я тебе помог, ты должен мне рассказать. — Мэтт сел напротив и выжидательно посмотрел мне в лицо.

— О'кей, — согласился я.

Вышел в спальню, вернулся с досье в руках и бросил их на стол.

— Я должен предотвратить исчезновение этого парня. Ты его знаешь? — Я коснулся фотографии Джереми Вейса.

Мэтт посмотрел на фото, нахмурил брови и стал было качать головой, но потом сказал:

— Нет, погоди. Мне кажется, что он приходит только по уикэндам.

— Это номер третий. Перед ним произошло два других исчезновения. После него — десять. Это номер первый.

— Это Брэд. Брэд-бой. Он гоняет на мотоцикле. Заходит, подцепляет себе очередное развлечение и уматывает. Никто о нем толком ничего не знает.

— Да, я видел, как он это делает.

— Когда он?..

— Через две недели. Впрочем, уже чуть раньше. — Я передаю ему следующее досье. — Это вторая жертва.

Мэтт открыл его, увидел собственную фотографию и вздрогнул. Из него как будто выпустили воздух. Как из воздушного шарика.

— Я… я умру?

— Нет. Ты не умрешь. Я обещаю тебе. Я тебе обещаю.

— Но я умер. Я имею в виду, что должен был умереть, да? — Мэтт выглядел очень испуганным.

— Нет, не умрешь.

— Но откуда ты знаешь? Я думал, что время…

— Время изменчиво. Если бы это было не так, я бы здесь не сидел. Так же как и ты.

Мэтт не стал спорить. Мои слова его не убедили, но ему очень хотелось верить в то, что я пообещал. Через некоторое время он потянулся за остальными папками и открыл их одну за другой. Мэтт узнал двоих парней, остальных он никогда не видел. Неудивительно, ведь он находился в самом начале цепи исчезновений.

— Отлично. Теперь скажи мне: ты ходишь куда-нибудь еще кроме бара «У Джино»?

Мэтт покачал головой:

— Есть еще один клуб в Гарден-гроув, для тех, кому восемнадцать и больше, но я там никогда не был. Ну, еще эти купальни. «МАК». Я был там только два-три раза. Больше никаких мест. Я не знаю о других таких барах.

— Значит, в основном ты ходишь к Джино?

— Туда все ходят.

— Отлично. Сделаем так. Некоторое время ты не будешь ходить к Джино без меня. Я сам хочу посмотреть, кто с тобой заговорит. А если кто-то попросит тебя уйти с ним — на этот случай у нас будет условный сигнал. Ты подергаешь себя за ухо. И я… я что-нибудь предприму.

Мэтт кивнул. Казалось, он благодарен мне за этот план. Он глубоко вздохнул и переменил тему:

— Я видел несколько копченых колбасок в холодильнике. Сгодится на ужин?

Я кивнул, хотя был не голоден.

Мэтт покрутился вокруг буфета, соображая, что еще он может положить на тарелки.

— Есть немного консервированной фасоли и еще оладьи. Я могу сделать салат и открыть пару бутылок колы?..

— Звучит заманчиво.

Я собрал фотографий и рассовал их по соответствующим досье.

— Майк?..

— Да.

— Если я ни с кем не уйду от Джино, как ты узнаешь, кто из них убийца?

— Я постараюсь вычислить его.

— Ты будешь продолжать следить за Брэд-боем, да?

— Да.

— Может быть, я неправильно рассуждаю… Но единственный способ, которым ты можешь узнать, кто убийца, — это позволить ему убить кого-то. Брэда. Так?

— Ну нет. У меня есть отличная идея относительно ночи, когда Брэд исчезнет. Тот, кто заговорит с ним в эту ночь, тот, вероятно, и убийца. Но если я не допущу, чтобы Брэд ушел с ним, то смогу спасти его жизнь.

— Но что, если этот парень поведет себя не так, как ты говоришь? Я хочу сказать, что, если он не получит шанса напасть на кого-то, как ты докажешь, что он убийца?

Я встал и поставил бутылку скотча обратно в буфет, прислонился к стене и посмотрел на Мэтта. Он нарезал салат.

— Это другая часть проблемы. Скажем, я проколю Брэду шины, так что он не сможет выехать из дому этой ночью или что-то в этом роде. Уж я найду способ удержать Брэда от поиска приключений. Тогда скорее всего это приведет к тому, что мистер Смерть — я его так называю — выберет кого-то другого, может быть, не этой ночью, а следующей. Или вообще на следующей неделе. Может быть, вся цепочка прервется, развалится — тогда вся программа окажется бесполезной.

— Поэтому тебе нужно следить за Брэдом…

— Да. И мне надо сесть ему на хвост, когда он поедет… и надеяться, что дело выгорит.

— Это нечестно по отношению к Брэду.

— Это нечестно по отношению к любому из твоих геев. Меня наняли спасти только одного парня, но есть еще дюжина других. А может, и больше. Я сказал тебе, время изменчиво. Если я раскачаю его слишком сильно, я проиграю все дело. Я могу спасти тебя, и Брэда, и Джереми, но кто тогда умрет вместо вас?

Мэтт вздрогнул, как будто его ударили. Он выронил нож.

— Хрень какая! — И тут же с мягкой иронией отреагировал на сказанную им грубость: — Не слишком достойное высказывание для приличного общества, да?

Мэтт разложил еду по тарелкам, и некоторое время мы молча жевали. Потом я сказал:

— Очень вкусно. Спасибо.

— Тебе понравилось?

— Отличная еда. Намного лучше, чем я сумел бы приготовить.

— Мне пришлось научиться готовить. Моя мама… — Он пожал плечами.

— Да, я видел.

— Она неплохой человек. И мой отец тоже, пока не выпьет слишком много…

— И как часто это бывает? Мэтт уловил иронию.

— Ладно. О'кей.

Позже, когда мы убрали посуду, я быстро принял душ. Я вышел из ванной, обвязавшись полотенцем. Мэтт взглянул на меня, потом быстро отвел взгляд. Он пробормотал, что хотел бы как следует отмокнуть, и поспешил в ванную. Я услышал звуки льющейся воды. Потом Мэтт просунул голову в дверь:

— А где полотенца?

— В шкафу, в коридоре. На верхней полке. Держи. — Я кинул ему желтые полотенца. — Что-нибудь еще?

— Вроде нет.

Но на меня он по-прежнему не смотрел.

— Отлично. Я иду спать. У меня встреча утром. Когда я вернусь, устроим тебе нормальную кровать.

— Угу. Хорошо. Спасибо. Мэтт исчез в ванной.

Я люблю спать при открытых окнах. Здесь, на Мэлроуз, ночи иногда душные, иногда ветреные, а иногда просто холодные. Когда ветер дует с моря, он приносит влагу, иногда воздух неподвижен и пахнет жасмином. Сегодня господствовал холодный ветер, разгонявший остатки облаков после пасмурного дождливого дня. Пахло свежестью. Завтра будет ясный день.

Я улегся в кровать и некоторое время слушал, как вода капает с крыши здания, как проносящиеся мимо автомобили с всплеском рассекают лужи… городская жизнь шумела где-то вдалеке, и мне почудилось даже неясное звучание музыки. Потом я встал, вышел в коридор, вытащил из шкафа запасное одеяло и кинул его на диван. Мэтту пригодится.

Снова вернулся в постель и прислушался к разноголосице собственных мыслей. Мэтт попал в точку, указав на то, что я, конечно же, понимал и в чем не желал признаваться. Я не смогу идентифицировать преступника до тех пор, пока не позволю ему кого-нибудь убить.

Некоторое время я обдумывал, как поступили бы на моем месте другие детективы из агентства. Долго размышлять не пришлось, в принципе, я знал ответ. Они спасли бы Вейса и проигнорировали дюжину остальных, потому что только семья Вейса платила за работу. Вот почему Джорджия дала это задание мне. Она понимала: я пойду по другому пути. Джорджия знала, что меня не удовлетворит спасение только одного мальчишки. Ей были хорошо знакомы мои рассуждения: никого нельзя бросать в беде.

И не важно, понимает это кто-нибудь или нет, но сейчас здесь — все как на войне.

Эти парни ощущали, что живут на вражеской территории. Как преступник вздрагивает от ночного стука в дверь, так и они боялись всего на свете — преследований на работе, намеков со стороны друзей, соседских сплетен и прочих дерьмовых штук.

Эти тихие нежные мальчики, в начале своего жизненного пути — милые, веселые, шаловливые и даже невинные, но потом бремя отверженных разъедает их души. Чем старше они становятся, тем тяжелее их ноша. День ото дня они учатся быть скрытными, их души переполняются горечью и раздражением, а в голосах звучат яд и неприкрытая злоба. Постой в баре и понаблюдай за тем, что отражается в глазах геев; ночь за ночью их терзают мучительная обида и гнев. Почему мы должны прятаться? Притворяться? Вопрос: что со мной не так? — для них уже позади. Очень скоро он превратится в другой вопрос: что не так с другими, с теми, кто остался по ту сторону жизни! Пропасть растет, отчуждение увеличивается. Запретный мир нежных мальчиков все больше уходит в подполье.

Но долго так продолжаться не может. Лето любви уже стоит в зените, на следующий год настанет лето страсти, а через год — бешеное лето несчастий. Но оно принесет с собой революцию «Стоун-уолла» и положит начало переменам. Переменам во всем.

Я почти завидовал им.

Потому что они знали, чего хотят.

А я нет.

В дверь спальни тихо постучали. Потом она протяжно заскрипела. Просунулась голова Мэтта.

— Ты спишь?

— Нет еще. А что?

— Майк… — Мэтт приблизился к краю кровати. — Можно, я сегодня посплю с тобой? Просто посплю. И все. На диване…

— …не слишком уютно, я знаю. Ладно, давай.

Я подвинулся и откинул край одеяла. Мэтт пристроился рядом со мной. Не слишком близко.

Мы лежали на спине, бок о бок. Смотрели в потолок.

— Здесь не так, как на диване, да?

— Угу.

— Не переживай.

— Ты не должен беспокоиться, что я…

— Я не беспокоюсь.

— Я хотел сказать…

— Мэтт, все в порядке. Тебе не надо ничего объяснять.

Я подумал о тех ночах во Вьетнаме, когда солдаты обнимали друг друга крепче, чем братья. Еще бы, автоматный обстрел, мины, взрывы, напалм, грязь, кровь и угроза мгновенной смерти — могут привести и не к такому. Переделки в джунглях, когда патруль попадает в засаду и парни сбиваются в кучу, иногда лежа друг у друга на коленях, — единственная доступная поддержка, соломинка посреди кромешного ада. И ночи в дешевых отелях Сайгона, когда на всех не хватает матрасов и ты делишь постель с приятелем и чувствуешь радость оттого, что он рядом. Прикосновение товарища по отряду в темноте. Ты научился ощущать безопасность в терпком запахе пота других мужчин. Они стали частью тебя. Это нельзя объяснить никому, никому, кто там не был.

— Майк, прости.

— За что?

— Что я такой… — Мэтт не может закончить фразу. Он вообще не может ничего выговорить.

— Мэтт?..

— Мама называла меня Мэтти. Когда я был маленький.

— Ты хочешь, чтобы я звал тебя Мэтти?

— Если ты хочешь…

— Мэтти, иди сюда. — Я обнимаю его за плечи и притягиваю поближе, так что его голова почти укладывается мне на грудь. Я не вижу, что на нем надето, но чувствую что-то мягкое. Нейлон, наверное. Какая разница. — Дружок, дядюшка Майк расскажет тебе историю на ночь. Слушай.

Мэтт не мог расслабиться, он лежал рядом вытянувшись в струнку. Ждал, что я с омерзением оттолкну его?..

— Когда мне исполнилось двенадцать лет, отец подарил мне на день рождения щенка, трех месяцев от роду. Это был черный лабрадор, охотничья собака, такой нескладный и глупенький, что гонялся за собственным хвостом. Он отовсюду падал, но я влюбился в него с первого взгляда. Отец спросил меня, нравится ли мне подарок, и я сказал, что он просто само совершенство. Я назвал его Шотган. В первую ночь щенок скулил, звал маму, поэтому я взял его с собой в постель и разговаривал с ним и обнимал, и он заснул рядом со мной. Несколько дней Шотган ходил за мной по пятам и спал в моей кровати. Потом наступил понедельник, и мы повезли его к ветеринару, чтобы тот сделал ему прививки. Ветеринар осматривал Шотгана очень долго, щупал лапы, хвост, голову, заглядывал в пасть, и чем больше изучал собаку, тем больше мрачнел. В конце концов он сказал, что у Шотгана серьезные проблемы, это пес с врожденными дефектами. У него искривлены ноги, он не сможет быстро бегать и будет постоянно хромать… В общем, ветеринар наговорил много всякой всячины. Потом он отвел моего отца в сторону и долго с ним беседовал. Я не слышал, о чем они говорили, но мой отец покачал головой, и мы забрали Шотгана домой.

— Ветеринар хотел его усыпить?

— Да. Мой отец не позволил. Но я узнал об этом позже. Мы вернулись домой, но я не хотел больше играть с Шотганом и вообще не хотел его видеть. Потому что он был бракованный. Не самый лучший. А я хотел, чтобы у меня был самый лучший пес. Шотган по-прежнему ходил за мной, но я его все время отпихивал и прогонял. В ту ночь он, как всегда, пытался забраться ко мне в кровать и скулил, но я не взял его на руки и не позволил спать со мной. В конце концов пришел отец и спросил, что случилось. И я сказал, что больше не хочу, чтобы Шотган жил у нас, но не сказал почему. Но мой отец догадался. Он понял, что я злюсь на Шотгана за то, что он не идеальный пес. Отец не стал со мной спорить, он сказал: хорошо, утром мы найдем для Шотгана новый дом. Но сегодня ночью я должен позволить Шотгану спать со мной еще один, последний раз. Я спросил почему, и мой отец взял щенка на руки, посадил к себе на колени и стал гладить. Я опять спросил, почему я должен это сделать, и отец переложил щенка мне на колени и сказал: «Потому что даже безобразные щенки нуждаются в том, чтобы их любили. На самом деле безобразные щенки больше других нуждаются в любви». И когда он сказал так, я стал понимать, как плохо поступаю, прогоняя Шотгана. Потом мой отец добавил: «Шотган ведь не знает, что он безобразный. Он только знает, что очень сильно любит тебя. Но если ты не любишь его и не хочешь, чтобы он жил у нас, завтра мы найдем кого-нибудь, кому не важно, что он безобразный, и кто будет счастлив иметь собаку, которая будет любить его так сильно, как это умеет Шотган». Тогда я обнял щенка, прижал к груди и закричал: «НЕТ! Он мой, и ты не отдашь его никому. Потому что я люблю его больше, чем этот «кто-нибудь»! Мне наплевать, что он безобразный!» И тогда папа взъерошил мне волосы и прошептал на ухо, смеясь: «То же самое сказала твоя мама, когда ты родился».

Мэтт уже похрапывал. Потом свернулся клубочком, прижавшись ко мне спиной. Я не мог объяснить себе, как я его воспринимаю: как мальчика или как девочку или как то и другое одновременно. Может, для меня он вообще бесполое существо?

Все эти мальчики-геи — некоторые из них были «девочками», но остальные все же «мальчики». Нежные мальчики. Мужчины без… без чего? Некоторых качеств мужского характера? Нет. Они были мужчинами, просто не умели постоять за себя. Именно так. Постоять за себя — это именно то умение, что выделяет мужчину из рядов товарищей. Показатель жизнеспособности личности в окружающей среде. Эти же… они хотят быть… дружелюбными? Любящими? Но те, кто бьется за место под солнцем, не могут понять странных мальчиков, не могут принять их жизненную позицию, потому что боятся потерять свое превосходство. Неудивительно, что гомосексуалисты становятся мишенью для грубиянов и драчунов. Такие «герои», как правило, трусы и выбирают жертв среди тех, кто не способен дать сдачи.

Я смотрел в потолок, размышляя, приблизит ли меня этот мозговой штурм к мистеру Смерть. И не мог ответить на этот вопрос. Потом я перестал беспокоиться и заснул.

На следующее утро мы притворились, что все нормально. Мэтт ушел на работу. Я поехал на Голливудский бульвар.

Джорджия мрачно приветствовала меня. Коротко взглянув мне в глаза, она мотнула головой в сторону офиса.

— Тебя хочет видеть мистер Харрис.

— Мистер Харрис?

— Тед Харрис. Человек, чье имя написано на двери.

— О! А я и не знал, что Тед Харрис на самом деле существует! Думал, что это фиктивное имя, просто вывеска для бизнеса.

— Тед Харрис есть на самом деле. И он ждет тебя.

Черт! Наверняка они выяснили, что я виделся с отцом. И у меня мгновенно образовался так-называемый-глава-офиса-проедающий-печенки.

Я постучал в дверь и, не получив ответа, повернул ручку и вошел. Прежде я никогда не был в этой комнате. Стол, стулья, лампа и мужчина средних лет, который стоял спиной ко мне у полукруглого окна и смотрел на бульвар. Окно было грязное, но утренние лучи солнца все равно рассеивали полумрак, высвечивая на стекле дорожки голубовато-серой пыли. Харрис повернулся лицом ко мне, и я его узнал.

— Икинс?.. — Каждый раз, когда я его встречал, Икинс пребывал не в том возрасте, в каком я его видел в последний раз. На этот раз в Волосах Икинса серебрилась седина, но выглядел он молодым.

— Садись. — Икинс указал на стул. Я сел.

— Ваше настоящее имя Харрис? Он сел за стол напротив меня.

— Мое настоящее имя Икинс. Но сегодня я — это он. Когда мне нужно, я им бываю. Сегодня такая необходимость назрела.

— Звучит отлично. Гораздо лучше, чем ничего…

— Заткнись. Я закрыл рот.

Икинс постучал пальцем по досье, которое лежало перед ним на столе.

— Дело, над которым ты работаешь… о пропавших юношах?..

— Прогресс намечается. Установлена общая связь между всеми жертвами.

— Расскажи.

— Это клуб для подростков-гомосексуалистов на Мэлроуз. Я думаю, что преступник находит жертвы там. Подробности содержатся в моих отчетах. Есть также второе место их локации…

— Ты должен прекратить это дело.

— Что?

— У тебя что, плохо со слухом? Брось это дело.

— Могу я спросить почему?

— Нет. — Голос бесстрастный и не допускающий возражений.

— Но эти мальчишки умрут…

— Это не твоя забота.

— Уже моя.

Икинс глубоко вздохнул, этакий вдох-выдох с выражением лица «я-скажу-сейчас-нечто-важное». Он перегнулся через стол и уставился мне прямо в глаза.

— Послушай меня. Жизнь пуста и бессмысленна. Она не значит ничего — и в ней нет ничего, что имело бы значение. Брось это дело.

— Это не ответ.

— Это единственный ответ, который ты получишь. Разговор окончен.

Икинс приподнялся из-за стола.

— Нет.

Я остался сидеть.

Он замер, наполовину привстав со стула.

— Я дал тебе прямые указания. Надеюсь, ты им последуешь.

— Нет.

— Я не просил тебя возражать.

— Что ж, вы должны знать одно: я не оставлю этих парней погибать ни за грош. Мне нужно, чтобы вы сказали мне больше.

Икинс опустился обратно на стул.

— Есть вещи, которые ты не знаешь. Есть вещи, которые ты не понимаешь. Смысл в этом. Этим и руководствуйся.

— Я обещал одному из этих парней, что с ним ничего не случится.

— Ты привлек его к расследованию?

— Я дал обещание.

— Которому из них?

— Номер два.

Икинс открыл досье. Перелистал страницы.

— Этому? — Он указал на фотографию Мэтта. Я кивнул. Икинс швырнул фото на стол и откинулся на спинку стула. — Он не замешан в этом деле.

— Что значит — не замешан?

— Все остальные — замешаны. А этот — нет.

— Я не понимаю.

— А я и не собираюсь объяснять. Дело закрыто. Ты освобожден от обязанностей. Мы подыщем тебе что-нибудь другое. Джорджии нужен курьер в ап-тайм, в район Залива.

— Я не хочу этим заниматься.

— Такой ответ меня не устраивает. Ты начнешь работать курьером, и мы не будем обсуждать, где ты был в воскресенье вечером.

— Нет.

— Мы платим тебе хорошие деньги…

— Вы взяли напрокат мою голову, но не купили мою душу. Вот почему вы мне так много платите.

Икинс помедлил, но не от растерянности, а, скорее, от досады. Он прикрыл глаза и пошевелил губами, как будто сверяясь с текстом роли, и затем вновь посмотрел на меня.

— Я знал, что ты откажешься. Но мы должны были провести эту беседу.

— Это все? — Я положил руки на подлокотники стула, собираясь встать.

— Не совсем. Это конец твоей работы здесь. Твое выходное пособие у Джорджии. Мы ожидаем, что ты вернешь все материалы, относящиеся к делу Вейса, к концу рабочего дня.

— Вы думаете, это что-нибудь изменит? Вы не можете запретить мне спасать их жизнь в качестве частного лица.

Икинс не ответил. Он перекладывал папки на столе, как будто уже переключился на другие дела.

— Дверь за собой закрой.

Джорджия ждала меня. Ее лицо было напряженным. Я знал, что означает это выражение. Она хотела бы многое сказать, но не могла. Ей не позволили. Вместо проявления эмоций Джорджия ограничилась тем, что протянула мне конверт.

— Квартира и машина переписаны на твое имя, мы вычли плату с твоего счета. Твой заработок перечислен в банк. У тебя все будет в порядке. Да, мне понадобится твое удостоверение личности.

Я вытащил бумажник и передал ей удостоверение.

— Ты знала, не так ли?

— Несомненно.

— Ты так хорошо меня знаешь?

— Нет. Но с этой стороны я тебя знаю неплохо. — Джорджия вложила конверт в мои ладони. И наклонилась поближе, чтобы я почувствовал, что она пользуется все теми же сладковатыми духами.

Я медленно спустился по ступеням. Задержался, чтобы в последний раз почистить туфли, пока буду проглядывать содержимое конверта. Пухлая пачка денег, чек на солидную сумму, на удивление весомый банковский счет, несколько других необходимых бумажек — и полоска тонкого картона с торопливой пометкой от руки «Муссо и Франк. 15 минут». Я понюхал бумагу — знакомые духи, — кивнул, кинул Рою пять долларов и зашагал на запад к бульвару. К месту встречи я прибыл вовремя.

Я попросил столик в дальней части кафе, она пришла несколько минут спустя, молча села напротив меня. Я ждал. Джорджия пальцем поманила официанта, заказала две порции «Гленфиддича», потом прямо посмотрела на меня.

— Икинс — первостатейный придурок. Ухмыльнувшись, я покачал головой.

— Не-а, он придурок второго сорта.

— Даже и не так. Просто зловредный хрен, — учла замечание Джорджия.

Я помолчал, соглашаясь.

— Итак?..

Джорджия открыла сумочку, вытащила еще один конверт и положила на стол.

— Ты не должен был работать с этим делом. И никто не должен был. Когда он обнаружил, что я поручила его тебе, чуть не уволил меня. Во всяком случае, был близок к этому.

— Вряд ли. Ты слишком далеко забралась во времени. Джорджия мотнула головой, как бы говоря — это не важно.

— Штука в том… что все это не имеет смысла. Почему он аннулировал твой контракт? В любом случае, — она подтолкнула ко мне конверт, — вот, посмотри, что ты можешь извлечь из этого.

— Что это?

— Толком не знаю. Икинс исчезает на дни, недели, месяцы. Потом появляется с таким видом, как будто прошло не больше дня. Я начала копировать для себя всякие штучки с его стола несколько лет назад. Я не знаю зачем. Я думала… я думала, что, может быть, это позволит мне хоть сколько-нибудь проникнуть в суть происходящего. Эти записи, вещицы… я не знаю, что они собой представляют. Вот взгляни на фото. Вроде этой. — Она перетасовала фотографии. — Я думаю, это телефон. На нем кнопки как у телефона, но выглядит он как артефакт из «Стар Трек». Он щелкает, включается, но не работает, просто говорит «временно не обслуживается». Вот еще одна штука, выглядит как фишка для покера, одна сторона липкая, но к стене не прилипает, другая совершенно черная — что это, какой-то вид «жучка»? Микрофон? Камера? Или, может быть, это хроносенсор? Смотри, серебристые диски, пять дюймов диаметром, черт побери, что это такое? Выглядят как дифракционные решетки. На некоторых на обороте написано: «Memorex». Возможно, это для магнитофона, что-то вместо ленты? А всевозможные таблетки… Я пыталась найти их названия в медицинской энциклопедии, но их там нет. Что за, дьявол побери, «тагамет»? Или «виагра»? Или «ксуламис»? И все остальное?

— Даты на них соответствуют времени, откуда они?

— Не всегда. Но иногда да. Самая отдаленная — две тысячи тридцать девятый год. Но я подозреваю, он забирается и дальше. Намного дальше. Я думаю, он получил от Калтеха временные карты локальных полей. Или, может быть, расставил собственные датчики и сделал свои карты. Я не знаю. Но я никогда не видела у него ничего похожего на карту. Во всем этом не много смысла. Но опять же, как он сам говорит, если попасть, например, в тысяча девятьсот седьмой год и показать там некоторые предметы из сегодняшнего времени — транзисторный радиоприемник, телефон с кнопочным набором, портативный телевизор, альбомы с пластинками, противозачаточные таблетки и все такое — ни один из них не будет понятен для людей, живущих в то время. Даже экземпляры журналов с новостями будут непонятны, потому что английский язык с того времени сильно изменился. Поэтому, если Икинс перетаскивает вещи из будущего, отстоящего от нас на тридцать, сорок и пятьдесят лет, нам это мало что даст…

— Ты права и не права одновременно. Пятьдесят лет назад у людей не было такого опыта развития, поэтому они не могли прогнозировать изменения, которые принесет будущее. У нас другие перспективы, потому что перемены — часть нашей истории. Мы привыкли жить в меняющемся мире, и мы понимаем, что изменения станут частью нашего бытия. Поэтому мы смотрим на эти вещи иначе и не находим их столь загадочными, пусть даже они и выходят за границы нашего опыта.

— Однако ты говоришь примерно то же, что и я.

— Я цитирую тебя. И перефразирую. — Я смешал бумаги и фотографии. — Ничто из этого не имеет отношения к моему делу, так?

— Не знаю. Но я подумала, что тебе имеет смысл на это взглянуть. Может быть, это даст тебе какой-нибудь ключик к Икинсу.

Я покачал головой:

— Это доказывает лишь то, что он знает больше, чем говорит нам. Но это нам и так было ясно.

Джорджия посмотрела на часы:

— О'кей. Мне пора. — Она встала, наклонилась ко мне и быстро поцеловала. — Береги себя — и своего нового дружка тоже.

— Он не мой… Но она уже ушла.

Я засунул все бумаги и фотографии обратно в конверт и заказал сандвич с бифштексом. День начался странно и становился еще более странным, а ведь сейчас только полдень. Со всеми остальными неприятностями я предпочел встретиться на сытый желудок.

Я вернулся назад в квартиру. Перефотографировал все досье. Потом собрал всё и направился прямиком в местную копировальную контору. Сделал пять копий и разложил их по порядку. Заплатил наличными. Одну копию сунул в багажник автомобиля, вторую — в тайник на квартире, другие три разложил по разным абонентским ящикам на почте. Оригиналы отнес Джорджии, которая приняла их без комментариев. Икинс уже покинул здание. Но мы не стали разговаривать друг с другом, возможно, офис был напичкан «жучками» — может быть, даже этими забавными штуками, похожими на фишки для покера.

Когда я возвратился домой, Мэтти распаковывал продукты. Сценка выглядела очень по-домашнему.

— Как прошел день? — спросил он.

Не хватало только пары шлепанцев и вечерней газеты. Поскольку я не ответил, Мэтти посмотрел на меня. Забеспокоился:

— У тебя все в порядке?

— Да. Я просто… размышляю кое о чем.

— Ты всегда о чем-то думаешь.

— Ну, эти вещи стоят, чтобы их обдумать.

Мэтти понял. Он замолчал и занялся возней на кухне. Я вышел на балкон и встал у перил, глядя на Мэлроуз-авеню. Холодно и пасмурно, к вечеру опять собирался дождь, за первым штормом надвигался второй. Что там сказал Икинс — ничто не имеет смысла… Однако один момент особенно задел меня. Почему Мэтти не важен для этого дела?

Отсюда напрашивался следующий вопрос: что именно знает Икинс и что он скрывает от меня? И почему скрывает? Потому что, если я узнаю… это причинит какой-то вред. Кому? Какой другой план сейчас осуществляется?

Очевидно, что мы с ним не на одной стороне. Случалось ли такое раньше? Прежде никогда. Тупиковая ситуация возникла только сейчас. Надо подумать о Мэтти.

Если Мэтти не относится к делу… то грозит ли ему опасность? Конечно грозит! Он исчез. Мы это знаем. Но если он исчез, то почему он не относится к делу?.. Хотя он мог исчезнуть по другим причинам. И если это так, тогда… конечно, он будет полностью бесполезен для дела. Дерьмо!

Но как Икинс это узнал? Черт, способа расколоть его нет. Как бы то ни было, Икинс знает что-то такое о Мэтти. Или обо всех остальных.

Все это имеет какой-то смысл, если, конечно, предполагать, что Икинс говорит правду. А если он поставил своей целью просто сбить меня с толку? Но тогда это возвращает меня к первому вопросу. Что же он замышляет?

Отсутствие ответов на все эти вопросы выводило из себя. У меня не было плана. И ничего, на чем бы мог базироваться план. Единственное, что я мог придумать, — это продолжать действовать в соответствии со старым планом, который Икинс зарубил на корню, — и не потому, что это хороший план, а потому, что ситуацию следовало форсировать. Если за дело возьмется Икинс… то что?

Когда дождь все-таки пошел, я вернулся на кухню и взглянул на содержимое тарелок. Жареные цыплята. Уже холодные.

— Почему ты меня не позвал?

— Ты думал.

— Хм… ну ты мог бы… — Я замолк на полуслове. Мэтти проявил деликатность. — О'кей.

— Ты хочешь, чтобы я их разогрел?

— Нет, все в порядке. — Я ел молча, чувствуя себя неуютно. Дожевав, отложил вилку и посмотрел на Мэтти. — Знаешь, я просто соображал… Я не знаю, как мне поговорить с тобой.

На лице Мэтти появилось озадаченное выражение.

— Хорошая еда. — Я указал на цыпленка. — Ты умеешь готовить. Я хотел бы сказать, что, когда ты женишься, твоей жене очень повезет. Но так говорить не стоит, потому…

— Когда это говоришь ты, есть разница. Слышать это от тебя — не насмешка.

— Все равно неправильно так говорить. Это унизительно, так?

— Нет. От тебя — нет. Мэтти начал убирать со стола. Я перевел дух.

— Ты?.. — Я замолчал. — Я не знаю, как спросить об этом. Тебя… влечет ко мне?

Мэтти едва не выронил тарелки. Он стоял ко мне спиной, поэтому я не видел выражения его лица, но тело паренька внезапно напряглось. Наконец Мэтти повернулся, чтобы посмотреть мне в глаза.

— То есть хочу ли я быть с тобой?

— Ну да, что-то вроде. Понимаешь, у меня нет прочных связей с людьми. Ни с кем. Ни с мужчиной, ни с женщиной. Я могу принять какое-то предложение. На время. Но только на время. Я всегда… держусь на расстоянии.

— Почему?

Я пожал плечами.

— Это твой ответ?

— Когда ты начинаешь шариться во времени, то запутываешься сам. И оказываешься изолированным от всего. Ты не принадлежишь ни к какому времени и никому из людей. Постепенно ты теряешь интерес к общению. Перестаешь в ком-либо нуждаться.

Мэтти не торопился с ответом. Он снял с плиты кофейник и наполнил две чашки. Принес и поставил на стол сливки и сахар для себя, он уже знал, что я не люблю сладкое. Когда Мэтти размешал кофе, он наконец спросил:

— Почему ты говоришь мне это? Ты хочешь сказать, что я не должен о тебе заботиться, потому что ты не будешь заботиться обо мне?

— Я не знаю, умею ли я о ком-нибудь заботиться. Когда я пробовал, то ничего не выходило. Ну, я и перестал стараться.

— Ты не ответил на мой вопрос. Почему ты говоришь это мне?

— Потому… Ну ладно. Ты единственный человек, которому я обязан это сказать.

— А твой отец?

— Это не тот разговор, который я могу вести со своим отцом. Мэтти в замешательстве покачал головой:

— О чем мы вообще говорим?

— О том, что я был бы чертовски зол и расстроен, и огорчен, и раздражен, и разочарован, и даже впал бы в отчаяние — если бы тебя сейчас не было здесь, именно этим вечером, если б я не мог поговорить с тобой… Я бы сидел в одиночестве здесь, на стуле, со стволом пистолета во рту и раздумывал, не нажать ли мне на спусковой крючок. Я знал парней, которые проглотили пулю из собственного оружия. Их размазало по стенке. Мне всегда хотелось узнать, зачем они сделали это. Прежде, не теперь. Теперь я начинаю понимать.

Лицо Мэтти сделалось белым.

— Ты меня пугаешь, Майк.

— Тебе не стоит беспокоиться. Я не собираюсь делать никаких глупостей. Я просто хочу, чтобы ты знал, что сейчас… ты делаешь мне одолжение, оставаясь здесь.

— Это намного больше того, с чем мне приходилось сталкиваться прежде… я не…

Я ласково кивнул ему:

— Малыш, это намного больше того, с чем приходится сталкиваться большинству людей. Поэтому они уходят. Послушай, я подумал: после того, через что ты прошел, ты понял, как чувствует себя тот, кто совершенно одинок. Я явился из такого же одиночества — только из другого времени.

Мэтти рассеянно помешивал ложечкой кофе.

— Эту цитату мы проходили в школе. Иногда она мне помогает. Из Эдмунда Берка. Я не помню, кто он, не важно. Он сказал: «Никогда не отчаивайся; но если уж впал в отчаяние, продолжай работать и в отчаянии».

Я обдумал сказанное.

— Да. Это неплохо. Полезная мысль.

Мы еще немного посидели. Просто Так, без разговоров. Когда я вышел из спальни, то увидел, что Мэтти калачиком свернулся на диване.

— Мэтт? Мэтти?

— Что? — Он повернулся и неуверенно посмотрел на меня.

— Если ты хочешь снова спать в кровати — пожалуйста.

— Нет, все в порядке.

Но какое-то время спустя Мэтти толкнул дверь спальни, неслышно добрался до кровати и скользнул на постель рядом со мной. Что-то в этом было. Не знаю что. Думаю, что он скорее всего тоже не знал.

Дождь закончился, и воздух стал чистым, свежим, искрящимся, как это было прежде, в тридцатые и сороковые. По крайней мере, так говорят. Но в течение двух дней смог восстановиться до прежнего уровня, вызывающего удушье. И дело не просто в миллионе с чем-то двигателей внутреннего сгорания, выделяющих угольный диоксид и прочую дрянь. Лос-Анджелес окружен горами. Это еще называют «эффектом чаши». Свежий воздух не поступает, а затхлый, отработанный не находит выхода. Он не двигается и застаивается. Индейцы называют это место «el valle de fumar» — «Долина испарений». Только две вещи очищают город — регулярные весенне-зимние ливни и горячие сухие ветры с Санта-Аны в конце лета. С июня до октября дышать нечем. А Полной грудью можно вздохнуть только в ноябре.

Но сегодня, по крайней мере, погода была прекрасная. Просто день для поездки в «Диснейленд». Я почти предложил это Мэтти, но ему нужно было на работу, и я не стал больше ничего выяснять. Поэтому мы продрали глаза от сна и влились в обычный распорядок жизни этого района, населенного странными людьми.

У нас оставалась неделя до исчезновения Брэда. Я проводил все дневное время, следя за ним, хотя, вероятно, это был дохлый номер. Он работал в книжном магазине для совершеннолетних на Вайн, как раз напротив «Рэнч»-маркета. Иногда Брэд покупал на углу колу и буррито. Обычно он доходил до работы пешком, оставляя мотоцикл припаркованным в маленьком крытом патио перед жилым кварталом. Повредить его байк не трудно. Это удержит Брэда дома. Но не приблизит меня к мистеру Смерть.

Дважды я ездил навестить отца. Во второй раз я отвел его к доктору. Я знал, что ничего хорошего из этого не выйдет, неизбежное не отсрочишь, но я должен был попытаться. Может, так будет немного легче для него. Отец протестовал, но не слишком сильно. У него уже не оставалось сил, чтобы спорить со мной, как в те времена, когда мне было восемнадцать и я вернулся домой с договором о найме на военную службу. Тогда я, заявив отцу о своем решении, буквально набросился на него с криком: «Ладно, это ошибка, но это моя ошибка, а не твоя!» И до тех пор, пока Дункан, шедший в нескольких шагах впереди меня, не вступил на минное поле, я не догадывался, чего, собственно, так испугался мой отец. Но к тому времени я уже умел отключаться от действительности. Ведь страх никогда не поглощает тебя целиком, никогда не доходит до самого нутра. Какая-то часть меня оставалась в убеждении, что это происходит не со мной. И так всегда. В то же время я сбежал оттуда, как только мой контракт закончился.

Сидя за кухонным столом, я еще раз просмотрел фотографии, сделанные Джорджией, и на заметки, в которых она излагала свои соображения по поводу барахла, взятого из кабинета Икинса. Иногда эти предметы имели смысл, но в основном — без преувеличений — они были непостижимы. Единственное, что доказывали все эти вещи: Икинс совершал прыжки в будущее намного дальше, чем кто-либо.

По вечерам Мэтти и я шпионили за Брэдом. Дополнительная пара глаз мне помогала. Первую ночь нашего совместного дежурства мотоциклист начал «У Джино». Там ему не понравилось, и он укатил в «Стампед». Мы припарковались напротив, на стоянке у супермаркета, как раз позади скамьи автобусной остановки, откуда просматривался вход и его мотоцикл. «Стампед» имел запасной вход с заднего двора, но выйти оттуда можно было только на улицу. Мы могли проторчать здесь недолго. Сколько времени займет у Брэда поход в бар? Мэтти пошел в соседнее заведение за пончиками и кофе.

— Если он выйдет до того, как ты вернешься, я поеду за ним. Если меня здесь нет, жди у пирожковой. Как только он где-то приземлится, я вернусь за тобой. Понял? Ни с кем не разговаривай.

Но этот план не пригодился; Мэтти вернулся через пять минут, а Брэд-бой вышел из бара минут через сорок. Он был один. Мы двинулись вслед за ним на восток к Мэлроуз, где он завалился в «МАК».

— Он может пробыть там всю ночь, — сказал Мэтти. — А может только до часа или до двух.

— Откуда ты знаешь? Ты был там?

— С Брэд-боем? Нет, если ты об этом спрашиваешь. Но он никогда не предлагал. И не думаю, что предложит теперь. Все знают, что он за кадр. Типа попользовался и отвалил.

— Да, я понял. Интересно, что, если… может быть, мне пойти внутрь.

— Там только геи, стоящие рядом друг с другом в темноте.

— Как в «Стампеде»? Или «У Джино?»

— Да. Но без одежды. Только в полотенцах.

— М-да.

Мы немного помолчали.

— Ты не можешь попасть внутрь без карточки, — пояснил Мэтти. — В первый раз тебя должен привести кто-нибудь из членов. Если Скотти не понравится, как ты выглядишь, он скажет, что сегодня не наша ночь. Если он пропустит тебя, то даст тебе карточку и объяснит правила. Я, наверное, могу провести тебя.

— Это предложение?

— Я просто пытаюсь помочь. Я задумался.

— Ты часто сюда приходил?

— Не очень. Раза два или три. Мне не нравится, чем там пахнет.

— Не думаю, что это нам очень поможет.

— Почему нет?

— Потому что… Если я правильно понимаю, наш плохой парень не орудует в этом месте. Он должен нападать на свои жертвы где-то еще. В каком-то более укромном месте. Типа домашнего дворика — с зарослями кустарника вокруг дома, на дальней аллее парка или в гараже. Ему надо несколько дней, чтобы… уничтожить улики и остаться незамеченным.

— Значит, мы едем домой?

— Сейчас подумаю. Нам, вероятно, следует подождать. Удостовериться, что Брэд-бой добрался до дому целым и невредимым.

— Мне завтра на работу.

— На заднем сиденье есть одеяло, если ты хочешь попробовать вздремнуть.

— Нет, я не умею спать в машине.

— Мне тоже не хочется здесь сидеть. — Я завел двигатель, выжал сцепление и включил фары. — На сегодняшнюю ночь достаточно.

Вернувшись в квартиру, я отправил Мэтти в спальню, а сам пошел в свой импровизированный кабинет, чтобы напечатать краткий отчет. Обнаружил объект, последовал за объектом, объект зашел внутрь, вышел, продолжил движение, на какое-то время задержался, пошел дальше, ждал, наблюдение прекращено. Я был не обязан все это писать, поскольку дело закрыто и отчет отправлять некуда, но старые привычки отмирают медленно, к тому же всегда полезно иметь подробные записи.

Отчет не отнял у меня много времени, но к тому моменту, когда я улегся в постель, Мэтт уже спал, раскинувшись посредине кровати. Я тихонько подтолкнул его в плечо, и он переместился на свою половину. Вполне благородно и вежливо.

От Мэтти исходило тепло. Он напомнил мне о Шоттане. Шотган обычно любил растягиваться рядом, привалившись ко мне спиной, и мы спади хребтом к хребту. Я отлично понимал большого старого пса — ему нравилось, когда кто-то прикрывает его спину. Однако Мэтти не Шотган и не безобразный щенок. И даже ничего похожего. Зачем я это делаю?

Следующей ночью Брэд-бой остался дома и до десяти вечера смотрел телевизор. Потом выкатил мотоцикл и отправился к Джино. Минут двадцать сидел верхом на байке, болтая с Мэймом, Питчем, Дэйвом, Джереми и еще двумя парнями, чьих имен Мэтти не знал.

— Ты думаешь, это один из них?

— Нет. Они слишком молоды. И они…

— …слишком женственны?

— Да. Слишком женственны.

— Некоторые «женщины» — настоящие сучки…

— Да, я слышал несколько историй про Герцогиню и Принцессу. Но полагаю, что нам не придется беспокоиться насчет них. Они похожи на двух заблудившихся бездельников. Парочка подростков с Пали-хай, подначивших друг друга на визит в клуб геев.

В конечном счете один из этих мальчиков влез на байк позади Брэда, и они умчались на восток по Мэлроуз, по направлению к его квартире. Брэд собирался провести с мальчишкой ночь? Или он через час доставит его назад?

Они вернулись раньше, чем я ожидал. Вероятно, наш Брэд не потратил много времени на прелюдию. Сорок пять минут на все про все. Потом он отправился домой и улегся баиньки. В одиночестве.

В четверг ночью Брэд пошел в кино. Мы сели через три ряда сзади. «Грязная дюжина». В ролях только звезды: Ли Марвин, Эрнест Боргнайн, Чарльз Бронсон, Джим Браун, Джон Кассаветис, Ричард Джекил, Джордж Кеннеди, Трини Лопес, Роберт Райан, Телли Савалас, Клинт Уокер и очень забавный растяпа по имени Дональд Сазерленд.

В пятницу заведение Джино заполонила толпа податливых и одичавших «мальчиков». Брэд, как ни странно, слез с мотоцикла и ринулся внутрь. Мэтти пошел за ним, пока я приватно побеседовал с Джино. Я помахал перед его носом одним из удостоверений частного детектива, которое не вернул Джорджии. Не знаю, заметила она или нет. И не уверен, надо ли ей было знать о том, что я замышляю. Возможно, у нее и так достаточно неприятностей, а хорошо зная меня, Джорджия и сама легко могла бы догадаться, как все сложится. Я предпочитал выждать и не общаться с Джорджией, пока не накопаю чего-нибудь.

Джино равнодушно взглянул на удостоверение, потом на меня и спросил:

— Что тебе нужно?

— Я слышал, ты мастак по части «гоу-то-гей»? — Джино удивился, он не знал этого выражения. — «Гоу-то-гей»… Ну… если у тебя триппер и тебе нужно имя доктора, если тебе нужна бумага от психиатра, чтобы держаться подальше от армии, ну и так далее. Ты слыхал о связанном с этим криминалом?

— Я знаю несколько человек, — задумчиво сказал Джино. — Парень-проститутка напал на доктора Эллиса и едва не убил его. Скотти впутывали как свидетеля по делу о разных убийствах, и новое местоположение «МАК» на Ла Бреа все время проверяется. Последние пару лет. Чем я могу помочь?

— Ты знаешь своих постоянных посетителей, так? Ты знаешь, кто в порядке, а кто псих. Если появляется кто-то новенький, ты разъясняешь им правила прежде, чем впустить. Ты следишь, кто с кем уходит?

— Каждый уик-энд я вижу здесь толпу мальчиков…

— Брэд Бойд. Ты замечал, с кем он уходит?

— Трудно не заметить. Он всегда заводит двигатель на полные обороты и газует, оставляя за собой клубы вонючего дыма. Сколько раз я просил его не делать этого.

— Можешь приглядеть за ним?

— На кого ты работаешь? На его родителей?

— Нет. Не в этом дело.

— А в чем дело?

— Тут другой случай.

Я вложил в руку Джино пятидолларовую бумажку. Еще одну я заготовил на случай, если этого не хватит. Джино долго разглядывал ее, проверяя.

— Ты не промахнулся.

Он сунул банкноту в карман.

Я наклонился к нему и прошептал:

— Может быть, жизнь этого парня в опасности. Я думаю, за ним будут следить, но твердых доказательств у меня нет. Помоги мне. Ты получишь еще одну такую бумажку.

Джино пожал плечами:

— У меня проходной двор. По выходным здесь всегда толпа народу. Я не могу ничего обещать. Но если что-нибудь замечу, дам тебе знать.

Я протянул ему карточку. Без имени, только с номером телефона.

— Если никто не ответит, сработает автоответчик. Ты можешь оставить сообщение.

Это произвело на Джино впечатление. Автоответчики были роскошью. Я не стал распространяться, что он принадлежит агентству Харриса и я со дня на день ожидаю, что Джорджия потребует его вернуть.

Мэтти я нашел в полумраке, на стульях рядом с музыкальным автоматом. Брэд катал в углу бильярдные шары. Я потянул Мэтти за собой, и мы сделали вид, что просто интересуемся игрой. Кажется, Брэд тоже был ею захвачен. Его манеру игры я бы назвал рискованной. Похоже, что Брэд разбивал шары сильно и наугад, но он достаточно долго играл в бильярд в этом зале и знал, что делает. Брэд постоянно выигрывал. Три, четыре, шесть партий подряд, а его все еще не побили.

— Почему бы тебе с ним не поиграть? — спросил Мэтти.

— Ну нет. Я не могу ни на что отвлекаться. Нам надо увидеть, как он снимет кого-то или кто-то снимет его.

— Сегодня вечером?

— Скорее все-таки завтра. Я чувствую, хотя, конечно, могу ошибаться, но интуиция мне подсказывает, что наш клиент появится здесь, и завтра вечером. Какие бы чувства он ни испытывал, они должны созреть. Созреть со временем. Если Брэд у него первый, тогда, может быть, сегодня и есть та ночь, которая даст толчок его побуждениям. Но может быть, он еще не вполне готов действовать. И сегодня вечером что-то произойдет. Он найдет в себе… то, что найдет. Скажем так — осмелеет. И завтра наступит та ночь, когда он действительно окажется готов что-то сделать.

— Что, если он снимет кого-то еще?

— Сомневаюсь. Полагаю, что Брэд — первый, потому что он самый легкий вариант. Я думаю, что наш парень изучил его маршруты. Возможно, он еще не готов выдернуть Брэда отсюда, но я думаю, наш объект здесь. Я хочу, чтобы ты вот что сделал. Иди в эту сторону, а я — в ту. Мы оба прогуляемся, просто прошвырнемся и понаблюдаем. Смотри в оба — не увидишь ли ты кого-то, кто произведет на тебя неприятное впечатление.

— Неприятное, в каком смысле?

— Во всех смыслах.

— Слишком старый? Слишком отвратительный?

— Нет. Брэд — потаскушка, но не шлюха. Его ведь не деньги интересуют. Как и ваши «девочки», он хочет кого-то молодого и привлекательного. Поэтому высматривай кого-нибудь, соответствующего его вкусам, но, возможно, нервного, неуверенного в себе, беспокойного — по чьему виду не скажешь, что он хорошо проводит здесь время. Его одежда или прическа могут выглядеть слегка странными, словно он не ориентируется в современной моде. Он, вероятно, робеет, просто присматривается; у него может быть очень напряженный взгляд или, наоборот, совершенно нормальный. Но я держу пари, что он — кто-то из новеньких, кого ты прежде не встречал, обрати на это внимание. Просто рассмотри поближе каждое необычное лицо и оцени, что ты видишь. О'кей? Я пойду туда. Три или четыре раза обходим зал, потом встречаемся здесь.

Была еще одна вещь, на которую следовало обращать внимание, но Мэтти я не стал о ней говорить. Этот груз ему не по плечу. Мне вообще не слишком хотелось привлекать Мэтти, но мне были нужны его глаза. Он здесь свой. Он понимает этих людей. Я не могу понять их, по крайней мере так же хорошо, как Мэтт. Тут все скрыто во мраке — я не мог подобрать другого слова, — и если существует карта этой земли, то у меня ее нет.

Я дал ему одну зацепку. Искать кого-то, кто выпадает из общей картины. Но Мэтти не понял, что я на самом деле хотел сказать, — думаю, мы имеем дело с действующим на свой страх и риск ходоком по времени, который прыгает по траектории сотрясений. Возможно, он явился из прошлого, десяти- или двадцатилетней давности. Сомневаюсь, что он был из будущего, будущее немного дружелюбнее к гомосексуалистам. Впрочем, не исключено, что культурные сдвиги при переходе из одной действительности в другую могли вызвать у него стресс.

Но если мне придется держать пари, я готов биться об заклад, что преступник — гей с очень дурными пристрастиями. Он жаждет секса с молодыми, но после этого так стыдится того, что сделал, что вынужден заметать следы. Даже если приходится убивать.

В кино убийцы всегда обращают на себя внимание. Это потому, что режиссер подчеркивает фигуру актера ярким или сумрачным светом, выделяя его из толпы людей, стилист колдует над его глазами, делает лицо землистым, перекошенным или мрачно-злобным, и камера снимает злодея с такого ракурса, что все остальные люди вокруг как бы отворачиваются или попадают в тень или просто отступают. В кино легко опознать плохого парня — режиссер подскажет вам, куда смотреть и на что обращать внимание.

В реальной жизни… в реальной жизни все намного хуже. Убийцы выглядят точно так же, как и все остальные люди. Больными, уставшими, покорившимися судьбе. Они лезут в драку и получают сдачу. Каждый похож на убийцу. А значит, не похож никто.

Парни, которые были здесь… они выглядели как гомосексуалисты, но если не принимать во внимание это их качество и просто смотреть на них, то они казались обычными людьми. Нежные мальчики, «девочки», «самцы», сумасбродные парни, бешеные парни, очень жестокие парни. Но никто из них не похож на мужчин, на взрослых мужчин. Но я ищу того, кто меньше всего похож на этих парней. Мужчина? Может быть. Тот, чей подростковый период уже миновал, но не завершился. А ведь единственный из всех, кто подходит под такое описание, — это я.

На мгновение я позавидовал этому пестрому сборищу мальчишек и их искрящейся школярской свободе. Потому что, по крайней мере пока они сидели здесь, флиртуя и сплетничая, дразнясь и болтая, это было их место, принадлежавшее им, и только им. Если бы где-нибудь в мире существовало такое место, которое я мог бы назвать своим…

Я нарезал четыре круга, пять, дыша тяжелыми запахами марихуаны, «Арамиса»,[169] «клерасила», сен-сена.[170] Прошел мимо Мэтти, следующего другим курсом и изучавшего лица; некоторые парни с ответным любопытством поглядывали на него. Интересно, находят ли они что-то приятное во мне? Маловероятно. Я нервничал. Они смотрели на меня и отводили взгляд.

В конце концов мы вернулись в темный уголок рядом с музыкальным автоматом и обменялись впечатлениями. В ответ на мой вопрос Мэтти покачал головой.

— Толпа студентов-первокурсников из Калифорнийского университета, расположенных потусоваться. Гей, который говорит, что ходит сюда, только чтобы собрать материал для книги; скорее всего это правда. Пара парнишек из Гарден-гроув, один из Сан-Франциско. Гей, который выглядит как коп, но Джино не стал бы светиться при посторонних. К тому же у него из кармана торчит красная бандана. И еще дядя Филси. Его все так называют.

— Который дядя Филси? Ага, вон тот…

Тролль. Приземистый. Лысый. Лет пятидесяти. Склонный к полноте. На губах блуждает хищная усмешка. Бесцельно слоняется среди мальчиков, просто получает удовольствие от зрелища. Симпатичный и омерзительный одновременно. Но безвредный.

— Джино знает его. Говорит, что он в порядке.

— А как насчет парня, собирающего материал для книги? Не доверяй ему. Все писатели — лжецы и негодяи. А тот человек с банданой?

— Человек с банданой кого-то ищет. Своего сына, мне кажется. Он только притворяется, что ему весело.

— Как ты все это так быстро выяснил?

— Телепатия.

— Что?

— Джино. Мэйм.

— Ага, понял. А вот тот парень, высокий, лет тридцати…

— Уолт? Он — представитель кинокомпании, я думаю. По крайней мере, он так говорит…

— Хорошо. Значит, тебе никто не внушает подозрения? Так?

— Думаю, да. — Пауза. — Лэйн выяснил, что Мэйм говорит всем, будто его любовник наставил Лэйну синяков. Они сейчас на парковке собираются драться. Ты не думаешь…

— Нет. Наш парень ищет «мальчика», а не «девочку».

— Хм… Майк?.. — Тон неуверенный.

— Что?

— Обещай, что ты не рассердишься?

— В чем дело?

— Мэйм думает, что ты мой дружок. Он это всем говорит. Я фыркнул и улыбнулся. На самом деле эта мысль слегка ошарашила меня.

— А что? Может, так оно и есть. Ты живешь со мной. Ты готовишь еду. Ходишь в прачечную. Мы спим на одной кровати. Мы вроде как женаты.

— За исключением того, что мы не занимаемся сексом.

— Послушай, это и доказывает, что мы женаты. Мэтти заморгал. Он не понял.

— Я бы согласился. Если бы ты попросил. Если бы ты…

Я уперся ладонями в стену над его головой, наклонился, и Мэтти оказался зажат между моими руками. Я наклонился ближе, словно собирался шептать ему на ухо. Вместо этого я быстро поцеловал его в щеку. Никто не увидел. Джино скорее всего не осмелился вести открытое наблюдение. Боялся копов.

— Зачем это? — тихо спросил Мэтти.

— Это тебе.

— О! — Теперь он по-настоящему смутился. Мы оба смутились. Он посмотрел на меня, глаза его блестели в полумраке. — Гм… Майк?

— Да?

— Брэд только что вышел на парковку…

— Да, я его видел. — Отчасти по этой причине я убрал руки и выпрямился, замечание относительно Брэда спасло нас обоих. — Пойдем.

Брэд вышел через дверь во дворик. Мы направились в обход, через переднюю дверь, потом прошли через переулок между арт-галереей и заведением Джино. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как Брэд откатывает свой байк от стены, а кто-то, стоя спиной к нам, ждет, когда можно будет запрыгнуть на сиденье. Как только двигатель мотоцикла заурчал, этот парень влез на байк позади Брэда и обхватил его за талию.

— Ты его узнаешь?

— Нет.

Просовываю голову внутрь через дверь патио.

— С кем он ушел?

— Никогда прежде его не видел, — пожал плечами Джино.

— Черт!

Я помчался к машине, Мэтти побежал за мной.

Мы настигли их на Мэлроуз, Едут к Брэду? Может быть. Однако они повернули на север, к короткой дороге до Ла Бреа, где прячутся маленькие уютные квартирки. Двигаюсь за хвостовыми огнями. Байк тормозит на стоянке на полквартала впереди. Мэтти осторожно вылезает, и мы не спеша идем по узкой улочке. Брэд даже не смотрит на нас. Другой парень на мгновение поворачивается и попадает под свет фонаря. Мы прогулочным шагом проходим мимо.

— А, я его знаю, — говорит Мэтти. — Это Том. Он бреет все волосы на теле. Еще посыпает твою задницу тальком и шлепает по ней.

— Откуда ты знаешь?

— Телепатия.

— Ты с ним?.. Мэтти качает головой.

— Ты ведь не занимаешься этим слишком часто, да?

— Занимаюсь. Если встречу правильного гея.

— Не бывает правильных геев. Как, впрочем, и правильных девушек.

— Это звучит горько.

— Нет, это звучит мудро.

— Надеюсь, я никогда не усвою эту мудрость.

Я заезжаю за угол, паркуюсь, оставляя мотор включенным.

— Итак, ты знаешь этого Тома.

— Никогда не разговаривал с ним, но иногда он тут крутится.

— О'кей, значит, он не наш преступник.

— И что мы делаем дальше?

— После этого Брэд отправится домой, как ты думаешь?

— Вероятно.

— О'кей, тогда мы едем домой.

Мэтти принимал душ, пока я печатал свои заметки. Все то же самое. Ничего нового. Зацепок нет. Нет направления поиска. Нет ключа к разгадке. Я сидел перед машинкой, обхватив голову руками, стараясь сообразить, что же делать дальше. Мэтти просунул в дверь голову с невысохшими волосами, чтобы спросить, хочу ли я кофе. Я покачал головой, и он ушел спать.

Я чувствовал, что от меня несет букетом запахов, подхваченных в клубе. Меня это раздражало. Я разделся и хотел было бросить одежду на пол, но потом сообразил, что Мэтти заберет ее только утром. Я закинул ее в корзину для белья и пошел в душ. Хотелось ли мне на самом деле просто смыть ароматы клуба?

Выйдя из-под горячей воды, я тщательно вытерся. Мэтти повесил мне на вешалку свежее полотенце. Я понимал, почему он так старается. Он хотел, чтобы я позволил ему остаться. Я не высказывался против, но, с другой стороны, мы и не заключали долговременного соглашения.

Обнаженный, я улегся в кровать. Пружины скрипнули. Мэтти тихо лежал рядом, ровно дыша.

— Еще не спишь?

— Нет.

— Я думаю бросить это дело.

— Ты не бросишь.

— Почему?

— Потому что ты терпеть не можешь чего-то не знать.

— Ты проницательный малыш, ты это знаешь?

В ответ Мэтти повернулся, положил руки мне на грудь, прильнул ко мне и нежно поцеловал в щеку. От него хорошо пахло. Свежестью. Потом Мэтти откатился на свою половину кровати.

— Зачем это?

— Это для тебя.

— А.

Это было нечто. Это было наваждение. Что-то происходило. Похожее на мучительные колебания на верхней площадке американских горок — предчувствие неизбежного. Все, что я должен был сделать, — повернуться на бок, Мэтти оказался в моих объятиях, и мы… мы сделали это.

И потом так же быстро наваждение прошло. И мы лежали бок о бок на королевских размеров кровати, которая внезапно стала слишком узкой.

Я встал с постели.

— Все в порядке?

— Не могу уснуть. — Подойдя к шкафу, я стал рыться в ящиках в поисках чистого белья — оно было аккуратно сложено. Схватил первые попавшиеся под руку трусы и быстро натянул. — Я пойду пройдусь.

Мэтти сел.

— Хочешь, чтобы я пошел с тобой?

— Нет. — Я сказал это слишком быстро. Повернулся и увидел боль, отразившуюся на его лице. — Мне нужно подумать о деле. А тебе завтра рано вставать на работу.

— Точно? Мне не трудно…

— Точно. — Потом я добавил: — Послушай, это не из-за тебя. Это из-за меня. — Слова выскочили изо рта прежде, чем я успел их удержать. Мэтти выглядел так, словно я ударил его ножом. Из-за угла. Я раздраженно потряс головой. — Господи, я знаю, что это звучит глупо. Но сейчас так все перемешалось, словно я… в зоне сотрясения, только не времени, а чувств. Я жду, пока под ногами появится твердая почва, но трясет все сильнее и сильнее. Не знаю, залезть под стол или выбежать на улицу.

— Позволь мне помочь?..

— Послушай, дорогой. — Я присел на край кровати в незастегнутой рубашке. — Я не хочу причинить тебе боль.

— Ты не причиняешь…

— Уже. Я использовал тебя в своих интересах.

— Нет, неправда. Я здесь потому, что я так хочу.

— Господи ты боже мой! Послушал бы нас кто-нибудь! — Я вцепился рукой в волосы. — Мы говорим так… как будто мы женаты.

— Наша первая ссора?.. — Мэтти ухмыльнулся.

— Мэтти, послушай меня. Наступают серьезные времена. Вокруг меня умирают люди. Я ошибаюсь, люди умирают. Я говорю кому-то, что он в безопасности, а он шагает по минному полю. Я неправильно прочел карту — и мы попадаем в засаду. Я стреляю и убираю не того человека. Тебе небезопасно находиться рядом со мной. Никому не безопасно.

Мэтти неуверенно облизнул губы. Он потянулся и положил ладонь на мою руку.

— Я рискну. — Он нервно сглотнул. — Я никуда не уйду.

— Я же сказал, что ты можешь оставаться, сколько захочешь. Я этого хочу. Но может быть, тебе следует захотеть отправиться куда-то еще. Я боюсь не за себя — за тебя.

— Майк, пожалуйста, не заставляй меня уйти…

— Я не выгоняю тебя, малыш. Только… позволь мне прокатиться и все обдумать. Это дело — в нем есть что-то отвратительное, мерзкое. Оно меня пугает. И я не знаю почему. Все, что я знаю, — оно грызет мне кишки, как будто на крышах зданий и в подземельях засели снайперы, а все перекрестки заминированы. Ты был прав, когда сказал, что я терпеть не могу, когда чего-то не знаю. Сейчас я просто выйду отсюда, прогуляюсь и осмотрюсь. Даже если я ничего не найду, мне это необходимо.

— Ты уверен, Майк?

— Давай спи. Часа или двух мне хватит. Я встал, заправляя рубашку в джинсы.

В этом районе ночь пахнет чесноком и жасмином. Квартира расположена с подветренной стороны от маленького итальянского ресторанчика, где на медленном огне постоянно кипит соус для пасты с чесноком и травами. Я вырулил на бульвар Санта-Моника и медленно поехал на восток. Было уже поздно. Посредине бульвара на запад тянулись массивные колеи Юнион Пасифик.[171] С тех пор как железная дорога заявила о своем праве на существование, город пользовался этой колеей и все никак не мог ее модернизировать, поэтому каждую ночь тяжелые вагоны на старых дизельных двигателях грохотали по бульвару на всем пути к Западному Голливуду и обратно.

Далее к востоку располагалась целая выставка-продажа развлечений — проститутки, большинство из которых расположились прямо у бордюра. Они притворялись, что хотят ехать автостопом. Ты едешь на запад и подбираешь их к востоку от Ла Бреа, но они не называют маршрут и пункт назначения, пока ты не переедешь через перекресток — здесь кончается юрисдикция города. Вот почему проститутки изображают обычных обывателей; тем, кто занимается подобным ремеслом, не разрешено пересекать улицу. Когда ты оказываешься к западу от Ла Бреа, тогда начинается «парк отдыха с аттракционами» — и ты можешь увезти столько мальчиков, сколько тебе по карману.

Проститутки были худощавые и молодые — в основном мальчики, сбежавшие из дому. Возможно, некоторые из них — наркоманы. Я задумался, почему преступник не выбрал их в качестве мишеней. Может быть, и выбрал. Кто знает? Кого взволнует смерть мальчика-проститутки?

Включил KFWB,[172] ночной диджей играл хит из нового альбома битлов «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера». «День жизни». Они исполняли мелодию так, что сносило крышу. Я неспешно доехал до Гоуэр, где здания становились более приземистыми, старыми и ветхими — второразрядные студии звукозаписи и третьеразрядные издательства, затем развернулся и двинулся на запад.

«Почему мне так паршиво, Мэтти? — спросил я сам себя. — Невероятно паршиво…» — «Потому что, — ответил я. — Потому что потому». — «У-у, намечается интеллигентная беседа». — «Заткнись. — Потом я добавил: — Потому что я не один из них». — «Да? Тогда к чему все эти слова? Правда в том, что ты боишься, будто так оно и есть».

Я подъехал к обочине бульвара и остановился. Меня трясло. Крышу сносило. Одна моя половинка хотела поехать домой и залезть в постель, другую эта мысль приводила в ужас. Я знал, что если снова окажусь в этой постели, то мне уже никогда не выбраться…

Кто-то постучал в окно машины. Проститутка? Я покачал головой и махнул рукой, отгоняя его. Он постучал снова.

Я нажал на кнопку и опустил стекло. Внутрь просунулась голова Икинса и весело спросила:

— Ну что, достаточно?

Икинс не ждал от меня ответа. Вместо этого он открыл дверцу машины и уселся на пассажирское сиденье. Икинс был не таким, каким я видел его две недели назад. Тот — представительный мужчина средних лет. Этот — молодая версия Икинса, оживленный и легкомысленный.

— Да, достаточно. Черт побери, что происходит?! — Я был готов взорваться.

Икинс пожал плечами:

— Напрасная попытка. Дохлый номер. Ты зря тратишь время.

— Но ведь исчезновения настоящие!

— Да, они на самом деле имеют место.

— Так как же это дело может быть дохлым номером?

— Потому что это я тебе говорю. Хочешь совет?

— Какой?

— Поезжай к своему дружку и отключите дурацкие мозги, вы оба. Забудьте обо всем.

Я взглянул на Икинса:

— Не могу…

— Да, помню, ты это говорил. Очень плохо. Это спасло бы многих людей от неприятностей, особенно тебя.

— Это угроза?

— Майк… ты должен прекратить это дело.

— Я не могу. Я должен знать, что происходит.

— Для твоей же собственной безопасности…

— Я могу сам о себе позаботиться!

— Поезжай домой. Ложись спать. Не вмешивайся в вещи, которых ты не понимаешь.

— Так объясните их мне!

— Я не могу.

— Тогда и я не могу прекратить расследование.

— Это твое последнее слово?

— Да.

— О'кей. — Икинс вздохнул. Он вытащил из кармана фляжку и отхлебнул здоровенный глоток. Потом вынул очки с темными стеклами и водрузил их на нос. — Ты не можешь не признать, что я старался. Что ж, попрощайся со своим прошлым. — Икинс прикоснулся к пряжке на поясе, и мир внезапно вспыхнул, а потом замерцал и затрясся так, что меня прошиб холодный пот и затошнило. — Добро пожаловать в две тысячи тридцать второй год, Майк. Перед тобой мир после мира.

Мои глаза слезились от внезапно нахлынувшего яркого света. Все еще была ночь, но теперь она полыхала зарницами огней. На улицах было светлее, чем днем. Я чувствовал себя так, будто меня ударили кулаком в живот, облили ледяной водой, ослепили… и при этом я наделал в штаны.

— Что это, черт побери?!

— Прыжок во времени на шестьдесят пять лет вперед, и он вызвал серьезное времетрясение там, откуда мы прибыли. Ты далеко забрался, Майк. И это для твоей же пользы. Удар весом в шестьдесят лет потянет за собой местное смещение, по крайней мере года на три. Твой «мустанг» прилично весит, и взрыв, который нас сопровождал, имеет большой эпицентр. Так что рябь пойдет до самого Вест-Ковина.

Я никак не мог восстановить дыхание. Физические последствия перехода… эмоциональный шок… ослепляющий свет вокруг… Икинс протянул мне флягу:

— На, выпей. Поможет.

Я даже не собирался спрашивать, что там, — но это был не скотч. По вкусу походило на холодный молочный коктейль с ванилью, но с теплым персиковым послевкусием.

— Что это за чертовщина?.. — Приятное ощущение распространилось по моему телу дрожью облегчения. Я наконец обрел способность дышать.

— Выдаю тебе краткую версию. Путешествия во времени возможны. Но это болезненный и даже опасный процесс. Каждый раз ты пробиваешь дыру во времени, как будто проделываешь отверстие в большой миске с пудингом. Весь пудинг вокруг дырки разрушается и заполняется пустым пространством. Возникает рябь. Вот что вызывает времетрясение. Времепутники.

Это звучало бы как полная чепуха. Если б не доказательства. Движущиеся вывески — огромные экраны с трехмерными изображениями, прозрачные, как оконное стекло, и ослепляющие, как прожекторы. Вокруг нас стоял оглушительный шум уличного движения, огромные рычащие чудовища проносились мимо, вздымаясь над моим, сразу ставшим маленьким автомобилем.

— Дерьмо! И это все твоих рук дело?

— В основном. Ладно, заводи мотор и поезжай. Здесь зона с ограниченным временем стоянки. — Икинс жестом указал мне направление. — Езжай на запад в Фэрфакс, там есть санктуарий для машин.

Если бы Икинс не сказал мне, что это бульвар Санта-Моника, я бы его никогда не узнал. Место выглядело как район Гинза[173] в Токио. Или как центр Лас-Вегаса. Я чувствовал себя Алисой, попавшей из Страны чудес в «Диснейленд».

Здания больше не имели прямоугольных очертаний. Они змеились, изгибались, устремляясь вверх. Стояли наклонившись к центру улицы или, наоборот, откинувшись назад. Какие-то штуки торчали из стен под невероятными углами. Некоторые из зданий нависали над улицей в виде арки, расположившись по обеим ее сторонам. Все они были ярко раскрашены в цвета всех оттенков и блистали неоновыми огнями — психоделический ночной кошмар.

Везде висели билборды, в основном движущиеся, — гигантские телевизионные экраны, показывающие обольстительно красивые картины: сверкающие на солнце берега Гавайев, огромные аэропланы, плывущие сквозь подсвеченные рассветными лучами облака, обнаженных мужчин и женщин, женщин и женщин, мужчин и мужчин, плещущихся в струях воды.

Обитатели ночного города щеголяли фантастическим макияжем, ярко накрашенными глазами и губами, их уши окаймлял сверкающий металл, мерцающие татуировки на телах изгибались и пританцовывали. Многие поражали цветом кожи — бледно-голубой, светящейся зеленой, серебристо-серой и нежной бледно-лиловой. Некоторые, кажется, имели светящиеся контуры тела, а другие — хвостики, торчащие из атласных шорт. Мужчины? Женщины? Определить это было невозможно.

— Следи за дорогой, — предостерег Икинс. — У этой машины нет автопилота.

Его замечание покоробило меня, но он был прав. Прямо впереди — я не в силах даже описать это — воздвиглись три яркие вершины, созданные словно из взбитых сливок, невероятно длинные и простирающиеся высоко в небо. Две сотни этажей, может быть, три, а может, даже больше, не могу сказать. Здания? Освещенные проемы (окна?) тянулись на всю высоту сооружений. Разноцветные огни пробегали по ним вверх и вниз на протяжении всех плоскостей. Приблизившись, я смог различить сады и террасы между нижними уровнями башен.

— Что это?

— Эти шпили?

— Да.

— Внизу — офисы и жилье, все, что выше, — это трубы. Жесткие надувные конструкции. Такие же большие трубы идут дальше внутрь страны, от Сан-Франциско во внутренние земли.

— Зачем такие трубы?

— Знаешь, как луговая собачка вентилирует свое логово?

— Понятия не имею!

— Входы в гнездо находятся на разной высоте. Достаточно одного или двух дюймов. Ветер, дующий через отверстия, создает разницу давления. В дырке, находящейся выше, давление немного меньше. Этой разницы достаточно, чтобы протягивать воздух через гнездо. Пассивная вытяжка. Трубы работают по такому же принципу. Ветер затягивает воздух снизу и выбрасывает наверх. Таким образом воздух обновляется, чаша города очищается. Открой окно. Вдохни.

Я опустил стекло и вдохнул аромат цветов.

— Ночью это нельзя разглядеть. Но днем ты увидишь, что почти каждое здание имеет на крыше свой собственный сад — и солнечные панели. В среднем такое здание производит сто шестьдесят процентов энергии, необходимой ему для обеспечения собственных потребностей в течение дня, и таким образом создает достаточный резерв на вечер или для продажи в общую энергетическую систему. При наличии маховиков и топливных батарей, а также внутренних резервов здание может запасти достаточно энергии, чтобы пережить неделю штормов. Здесь сворачивай налево, на пандус парковки. Ищи, куда встать.

— Это Фэрфакс?

— Да, а что?

Верчу головой во все стороны. Я заинтригован. Поражен. Перекресток дорог проходит через фундамент высокого сверкающего здания. Очертаниями оно похоже на Эйфелеву башню, его изогнутые линии устремляются высоко в небо, верхушку венчает большой луковицеобразный набалдашник. Этажей в нем примерно тридцать, возможно больше. На каждом углу перекрестка расположены гигантские прочные опоры; башня доминирует над окрестными зданиями, а поток машин легко проносится под высоко изогнутыми арками. Пандус парковки, на который указал мне Икинс, находится практически в том месте, где когда-то была дверь в «Стампед». А до этого — вход в помещение морга, который потом переехал.

Мы въехали под землю. Икинс указывал дорогу:

— Давай на левый пандус, снова налево и дальше прямо. Здесь. Паркуйся в охраняемой зоне. Эта машина в хорошем состоянии и легко потянет штук на двадцать. Может быть, двадцать пять, если мы выставим твое авто на eBay. Через Google-маркет.

— Гм… вы можете сказать это по-человечески?

— Ты можешь выставить машину на аукцион, поместив информацию в информационной сети. Она стоит двадцать — двадцать пять миллионов.

— Двадцать пять миллионов долларов за машину?

— Классический коллекционный «форд-мустанг» шестьдесят седьмого года, с откидывающимся верхом, почти новый. С пробегом меньше двенадцати тысяч миль. Да, полагаю, ты сможешь выручить за него именно столько. — Икинс посмотрел на меня и добавил: — Часть цены набежала за счет инфляции. В ценах шестьдесят седьмого года это примерно полмиллиона, но это не так уж плохо для подержанной машины, на которой ты не сможешь легально проехать ни по одной улице города.

— Такая высокая инфляция!

— Я же сказал тебе, что это мир после мира.

— Мир после чего?

— После всего. Включая Мелтдаун.

— Мелтдаун?..[174] — Прозвучало не слишком приятно.

— Экономика. Спекуляция на «горячих» акциях. Теперь все миллионеры — ланч на двоих в «Макдоналдсе» стоит сто пятьдесят баксов.

— Ого!

— Ты привыкнешь.

Икинс указал мне большое место для парковки, отмеченное красным. Мы вышли из машины, он отодвинул меня назад и проделал манипуляцию с какой-то штукой для управления на расстоянии. Над машиной воздвиглась бетонная коробка, опустившись сверху на красный контур.

— Так. Теперь она в безопасности. Пойдем.

Мы направились к сверкающей нише с табличкой «Вверх».

— И куда мы?..

— Здесь твой новый дом. На некоторое время.

— Что вы собираетесь со мной делать?

— Ничего. Совсем ничего. Я уже все сделал. — Икинс поднес то же дистанционное устройство к уху и сказал: — Дайте мне Брауни.[175] — Короткая пауза. — Да, я привел его. Того, о ком тебе говорил. Нет, без проблем. Я сейчас подниму его наверх. Его немного тошнит… черт, и меня тоже. Я приволок «форд-мустанг». Нет, небольшой. Шестьдесят седьмого года, вишневый. Готовь предложение на продажу. — Икинс рассмеялся и сунул устройство в карман.

Своего рода переносная рация? Может быть, телефон?

Подъемник со стеклянными плоскостями вознес нас по наклонной стене здания высоко над Западным Голливудом. Двадцать, тридцать, сорок этажей. Трудно сказать. Лифт поднимался так бесшумно и плавно, что движения практически не ощущалось. Дверь открылась в фойе, похожее на вестибюль небольшого отеля, частного и очень дорогого. Мы вошли в галерею с очень высоким потолком, вдоль которой в два или три уровня располагались сады и жилые помещения. В длинный неглубокий бассейн с лилиями и золотыми рыбками размерами с доброго терьера широкой радужной полосой изливался водопад. В воздухе пахло тропиками.

— Нам куда?

— Налево. Не беспокойся. Нам принадлежит целый этаж. Здесь никто не появляется без разрешения.

Двойные двери разъехались и скользнули внутрь при нашем приближении.

— Снимай ботинки, — распорядился Икинс. — И оставь их здесь.

Он ввел меня в комнату, показавшуюся чрезмерно большой, и указал в направлении ряда беседок, окруженных зарослями папоротника и аквариумами с рыбками.

— Что это за место?

— Это убежище.

— Убежище?

— В вашем понимании — отдых и укрытие. В нашем — что-то вроде госпиталя.

— Я не сумасшедший.

— Конечно нет. Речь идет об ориентации на новом месте. Об ассимиляции. — Икинс указал на диван. — Садись. — Он пошел к стойке и налил в два стакана какой-то напиток. Скорее всего ту же самую ванильно-персиковую штуку. Икинс передал мне один стакан, а сам отхлебнул из второго. Потом уселся напротив. — На твой взгляд, насколько трудно человеку из тысяча девятисотого года понять тысяча девятьсот шестьдесят седьмой?

Некоторое время я обдумывал вопрос. Не дождавшись ответа, Икинс заговорил сам:

— В тысяча девятисотом обычный средний человек не имел электричества, не пользовался отоплением. В доме не было туалета. Не было водопровода, воду приходилось качать насосом. Он не знал автомобиля, радио, телевизора. И телефона. И, как правило, не удалялся от места, где родился, более чем на десять миль. Как по-твоему, такому человеку можно объяснить мир тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года?

Я поскреб в затылке. Интересный вопрос — и я не в первый раз вел такую беседу. Времепутаники, пусть даже перемещающиеся во времени на короткие промежутки, частенько выпадают из обычной жизни.

— Ну, с телефоном, я думаю, в тысяча девятисотом году кое-кто мог быть знаком. Возможно, и с радио. Да, беспроволочный телеграф существовал… Вероятно, человек той эпохи понял бы, что такое радио. И если ему доступно радио, то и с телевидением он разобрался бы. И автомобили — они тогда были, хотя и в небольшом количестве, — поэтому они его не удивят, так же как и асфальтированные дороги, и уборная в доме. И может быть, аэропланы тоже. Множество людей тогда работали над этим.

— Ладно. О'кей. Ну а если взять не сами изобретения, а их побочные эффекты? Думаешь, он примирился бы со скоростными автострадами, сплошным потоком машин на дорогах, фастфудом, торговлей подержанными автомобилями? Ты смог бы описать аэрограф, чтобы он понял, что такое граффити?

— Я полагаю, что все это можно было бы ему объяснить.

— О'кей. А как насчет не столь очевидных эффектов цивилизации? Союзы государств, интеграция, права женщин, контрацепция, социальная страховка, медицинский полис?

— Возможно, понадобилось бы какое-то время. Я думаю, все зависит от того, как много он захотел бы понять.

— А как насчет нацизма, холокоста, Второй мировой войны, коммунизма, «железного занавеса»? Ядерного оружия? Разрядки напряженности? Асимметричного удара?

— Все эти вещи также можно объяснить.

— Ты так думаешь? О'кей. Теория относительности. Экология. Психиатрия. Это как? А также джаз, свинг, рок-н-ролл, хиппи, психоделики, наркотики, оп-арт,[176] поп-арт, абсурдизм, сюрреализм, кубизм, нигилизм? Кафка, Сартр, Керуак?

— Это немного сложнее. Я думаю, даже намного сложнее. Но…

— Как научить этого среднего человека, что необходимо принимать ванну или душ каждый день, а не раз в неделю, по субботам? Как ты думаешь, понравятся ли ему шампуни, дезодоранты и полосатая зубная паста?

— Полосатая паста?

— Это появится позже. Ты думаешь, он все это примет? Или сочтет, что мы все — сборище сверхпривередливых и жеманных мелких фокусников?

— Валяйте дальше. Мне кажется, людям из тысяча девятисотых годов это вполне по плечу. Они не глупы, у них просто не было доступа к водопроводу или водонагревателям и…

— Речь идет не о технологии. А о тех трансформациях сознания, которые технологии производят в обществе. Люди могут достаточно легко воспринимать технические новшества, но социальные эффекты… Вот о чем я говорю. Сколько времени нужно, по-твоему, чтобы приспособиться к изменениям в обществе, происшедшим за шестьдесят пять лет?

— Не знаю. — Я пожал плечами. — Какое-то время. О'кей, я уловил суть дела.

— Хорошо. Итак, сколько времени понадобится, прежде чем с тобой можно будет говорить о биологическом топливе, ненасыщенных жирах, персональных компьютерах, оперативной памяти, операционных системах, сотовых телефонах, интегральной диагностике, теории информации, искусственном интеллекте, устройствах на магнитной подушке, туннеле под Ла-Маншем, эгоистичных генах, эволюционном прерывистом равновесии, компьютерных играх, теории хаоса, теории катастроф, эффекте бабочки, квантовой интерферометрии, производстве микросхем, голографии, генной инженерии, ретровирусах, иммунодефиците, расшифровке генома, телемаркетинге, цифровой обработке изображения, мегапикселях, телевидении с высоким разрешением, дисках «блю-рэй», квантовой криптографии, кладистике, палеоклиматологии, нечеткой логике, глобальном потеплении, обмелении океанов, клонировании стволовых клеток, сверхсветовых переходах, пневмонике, оптических процессорах, системах жизнеобеспечения, фуллеренах, карбоновых нанотрубах, орбитальных подъемниках, экстази, черных нанодырах, виртуальных сообществах, компьютерных вирусах, телекоммуникации, сверхзвуковых самолетах, реактивных двигателях, лекарствах избирательного действия, имплантах, допинге, нанотехнологиях, хай-фай технологиях, спутниковой связи… Я вскинул руки, защищаясь от словесного потока.

— Хватит, хватит. Я же сказал, я уловил суть.

— Я только разогревался, — усмехнулся Икинс. — Я не зашел дальше две тысячи двадцатого года. И я даже не упомянул изменения, происшедшие в общественной жизни. Понадобится год или два, чтобы объяснить, что такое культурные резервации, экологические парки, семейные контракты, ролевой менеджмент, половой шовинизм, религиозный геноцид, дома на колесах, личные развлекательные парки, скейтбордисты, детская наркомания, детекторы лжи, игры на проигрыш, андеграунд, отчуждение людей, рок-культура, блафферы, экстремалы, секс по Интернету, «взгляд изнутри», многоканальность, фобии, очистка памяти, пластроны, эльфомания, Чужие, виртуальная реальность, кларкианская магия, сайты глубокой разработки, модельеры тела…

— Думаю, кое-что из последнего я видел…

— Видел, да не понял. Ты хочешь изменить свою внешность? Хочешь быть выше? Короче? Тоньше? Более мускулистым? Хочешь изменить пол? Сексуальную ориентацию? Хочешь податься в гермафродиты или моносексуалы? Реорганизовать свои вторичные признаки? Приобрести новый пол? Усы и сиськи? А хвост хочешь? Рога? Функционирующие жабры? Может быть, усилить свои чувства? Интеллект? Или быстро восстанавливать запас жизненных сил после шестичасовой эрекции?

— Нет, пожалуй, я пропущу, спасибо. Усиление интеллекта, надо же…

— Цена…

— Больше двадцати пяти миллионов?

— Дело не в деньгах. И мы даже не коснулись изменений, происшедших в политике и экономике.

— Например?

— Например, распада Соединенных Штатов Америки…

— Что?!

— Сейчас ты находишься в Республике Калифорния, которая включает в себя штаты Орегон и Южный Вашингтон. Остальная часть континента также существует, правда, мы не любим особо о ней упоминать. Шестнадцать других местных администраций, не считая покинутых территорий и семи провинций Канады, имеют совместный оборонительный договор на случай, если мексиканцы опять начнут военные действия, но это маловероятно. Не переживай. Мировая система совместными усилиями подверглась серьезной глобализации, вплоть до две тысячи тридцать девятого войны не предсказано, к тому же война будет в Азии с ограниченным участием нашего военного контингента. Тем временем мы легализуем тебя как беженца из времени. Большинство старых записей сохранилось и оцифровано. У нас есть свидетельство о твоем рождении. Ты абориген. Поэтому у тебя не возникнет проблем с внесением в списки граждан. С другой стороны, ты беженец, и тебе надо будет обратиться с просьбой о выдаче разрешения на работу, визы и, со временем, натурализации.

— Я не останусь здесь…

— Ты не можешь вернуться назад.

— Я не могу здесь оставаться. Вы уже показали мне, как далеко я зашел. Что, если я пообещаю не вмешиваться?..

— Ты уже нарушил обещание. Три раза. Тебе нельзя доверять. В любом случае в то время ты больше не попадешь. — Икинс глубоко вдохнул и выдохнул. — Знаешь, ты на самом деле козел. Ты сделал кучу пакостей всем и особенно себе. Мы были готовы перевести тебя за границу. После окончания твоего испытательного срока. Это должно было произойти через год, самое крайнее, через два, в твоем времени. Теперь я не знаю. Я не знаю, что нам делать с тобой. На самом деле это зависит от тебя.

— И какой у меня есть выбор? Икинс пожал плечами:

— Посмотрим, что скажет Брауни.

Он вновь вытащил свое дистанционное устройство и что-то сказал в него. Через некоторое время в комнату вошел еще один человек. Да и человек ли?

У Брауни была медно-золотистая, словно сделанная из металла, кожа. Черные глаза, лишенные белков. И тело совершенных пропорций, двигающееся с кошачьей грацией танцора. Одежда Брауни состояла из шорт, жилета и мокасин. Моделирование тела? Нет, что-то другое…

— Здравствуйте, Майк, — сказал он глубоким контральто. Не мужским и не женским, а как бы и тем и другим сразу. Брауни протянул мне руку. Я поднялся, прикоснулся к ней и крепко сжал. Его кожа была теплой на ощупь. — Немного постойте ровно, пожалуйста.

Брауни отпустил мою руку и медленно обошел вокруг меня. Потом вытянул ладони и, держа их наподобие антенн, так же медленно провел ими вокруг моей головы, шеи, груди, живота, паха. Когда он закончил, то, повернувшись к Икинсу, сказал:

— Предварительные результаты сканирования хорошие. Он здоров. Здоров настолько, насколько можно ожидать от человека из его времени. Мне придется уложить его в поле повышения резервов, прежде чем мы примем какое-либо решение. Но это пока терпит.

Внутри него что-то резко щелкнуло. Я повернулся к Брауни в несказанном изумлении.

— Ты робот!

— Общий термин — дроид, сокращение от андроида.

— Ты способен чувствовать?

— Способность чувствовать — это иллюзия.

Я посмотрел на Икинса, ожидая объяснений. Он ухмыльнулся:

— Я уже не один раз слышал эти речи. — И одарил Брауни ироническим взглядом.

Брауни принялся объяснять:

— Разум, то есть способность воспринимать информацию и адекватно на нее реагировать, существует как продукт жизненного опыта. Опыт зависит от памяти. Память нуждается в последовательности и связности. Связность требует общей системы значений и отбора образцов из текущих моментов существования. Общая система значений требует мета-уровня непрерывности, которая, в свою очередь, требует защиты этого процесса. Общая система значений также нуждается в долговечности. Долговечность императивно выражается в личности. Личность складывается из памяти и опыта. Когда память и опыт накапливаются, личность создает собственное сознание, как область охраняемую и защищаемую. Поскольку личность — это функция памяти, то именно личность отдает приказ сохранить память и опыт, следовательно, сама актуализирует память и опыт, как необходимые для ее существования компоненты. Так мы приходим к уровню рудиментарного сознания, который должен быть достигнут прежде, чем возникнет понятие «чувствовать». Сознание начинает осознавать себя только тогда, когда оно создает иллюзию способности чувствовать, — то есть, коль скоро вы поняли общее понятие «способность чувствовать», вы думаете, что это имеет для вас значение. Следовательно, стратегией искусственного интеллекта также становится симуляция способности чувствовать. Это окончательный аргумент. Не только логический, но неизбежный в теории сознания вывод.

— Ты в это веришь?

— Я ни во что не верю. Я имею дело только с видимыми глазу, измеряемыми, проверяемыми и повторяемыми феноменами. Жизнь сама по себе пуста и бессмысленна. Человеческие существа, однако, продолжают изобретать смыслы, заполняющие эту пустоту.

Я открыл рот, чтобы ответить, но промолчал и повернулся к Икинсу, не будучи уверен, стоит ли сердиться или задавать вопросы. Икинс рассмеялся:

— Я сказал тебе. Я уже слышал эти речи. Как и все, кто познакомился с дроидом. Этим можно заниматься часами. У каждого из них собственная точка зрения. Имей в виду.

— О'кей. Вы меня убедили. — Я снова сел и одним долгим глотком покончил с ванильно-персиковым коктейлем. — Мне нечего здесь делать. Я должен вернуться.

— Это невозможно.

— Возможно. Проделайте этот фокус с пряжкой на ремне… Икинс покачал головой.

— Чего вы от меня хотите? Что я должен сделать, чтобы вернуться?

— Я от тебя ничего не хочу. Ты уже перестал быть полезным для нас. И я уже говорил, ты не можешь вернуться.

— Почему?.. Почему… Вы же говорили, у меня есть выбор?

— Ладно, Брауни говорит, что ты здоров. Продав машину, ты получишь достаточно денег на жизнь — если мудро вложить их в дело и вести скромный образ жизни. Через какое-то время ты сможешь внести несколько сэкономленных баксов на обновление тела. Как у беженца из времени, у тебя не будет недостатка в поклонницах… или поклонниках…

— Хватит нести вздор. Вы меня разыгрываете.

— Вовсе нет. — Икинс встал. — Не разыгрываю. И я не собираюсь принимать решение сегодня. Ступай. Ложись спать. Мы поговорим после завтрака.

— Мы поговорим сейчас.

— Нет, не поговорим. Твоя спальня там. Икинс направился к выходу.

Двери разошлись, пропуская его, но затем мягко сомкнулись прямо перед моим носом. Я повернулся к Брауни.

— Рекомендую вам поспать. Провести всю ночь на ногах и повторять одно и то же — принесет вам мало пользы.

Он проводил меня в спальню.

Там был балкон, откуда открывался впечатляющий вид на причудливый и необычный городской ландшафт. Но в этот раз все, что окружало меня, было причудливым и необычным.

Я изучил обстановку. Одна стена спальни как бы представляла собой окно, выходящее на серебристый луг, на который с горизонта лился голубой лунной свет. Может быть, это что-то вроде проекционного экрана? Или, может, невероятный, размером со стену, плоский экран телевизора, изображение на котором можно менять? Впечатляет. Но как этим управляют, мне понять не удалось.

Туалет размерами превосходил мою кухню на Мэлроуз. Шкафы, полки и вешалки с одеждой — барахла здесь было больше, чем можно пожелать и даже сносить в течение жизни. Непривычные материалы. Туфли — блестящие и не блестящие. Носки мягкие на ощупь, как пушистые облачка. Штаны различных размеров и цветов. Рубашки цветастые, переливающиеся, обтягивающие, просторные. Юбки — непонятно, кому они предназначены, мужчинам или женщинам. Меня посетило ощущение, что это не важно и люди здесь носят все, что им нравится, без оглядки на моду, каждый изобретает собственный стиль. Нижнее белье, трусики, ночные сорочки — все выглядело привлекательно. Мэтти бы здесь понравилось. Мэтти. О черт!

Черт, черт, черт, черт, черт, черт! Дерьмовая ситуация.

Я должен вернуться. Если Икинс не отправит меня обратно, я где-нибудь раздобуду карту времетрясений. Выход должен быть!

Я стащил с себя одежду и кинул ее на пол. Паукообразный робот деликатно подобрал ее, всю зараз, дождался, пока я сниму трусы, затем поспешно удрал. В прачечную, как я понимаю.

Душ я не нашел, вместо него отыскалось нечто, оформленное как беседка с тропическими растениями. Я вошел внутрь, и голос Брауни объявил:

— Я бы рекомендовал душ-наслаждение с полным обслуживанием и обеззараживанием. Вы позволите?

— Да, черт возьми. — Обеззараживание? Что он имеет в виду? У меня что, вши?

В тот же миг беседка наполнилась вибрирующими струями мыльной пены, ароматизированной запахами лимона и ананаса. Три маленьких хоботка выползли откуда-то сверху и принялись отдельными мыльными струйками мягко массировать мои волосы и кожу головы. Когда я повернулся и наклонил голову, желая рассмотреть их, они переместились вместе со мной. Очень странные ощущения.

Другие хоботки появились из стен и пола и направили струйки мыльного раствора в подмышки и пах, некоторые активно терли пальцы ног. Под ступнями пол тоже начал вибрировать, крошечные упругие струйки массировали подошвы. Действительно, полный сервис!

Струи чистой воды смыли всю пену, затем вокруг меня стремительно закрутился водоворот теплого воздуха, удалявшего влагу с кожи. Хоботки над головой выстреливали собственными потоками мягкого тепла, осторожно высушивая мои волосы. Весь этот эксперимент занял менее пяти минут, и я вышел из беседки, прислушиваясь к приятным и странным ощущениям. Большая часть волос у меня на теле смылась напрочь. Подмышки. Грудь. Пах. Упс. Это, должно быть, часть полного сервиса. Я встал на позицию среднего человека из тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года. Действительно, сверхпривередливые и жеманные мелкие фокусники.

Я подумал о пижаме или хотя бы о ночной сорочке, но все, что находилось в шкафах, мог бы носить Мэтти, а никак не я.

Одежда была слишком мягкой, мягче, чем хлопок, мягче, чем шелк или нейлон. Из чего она сделана, я не понял. Я отвернулся, и шкаф закрылся сам, со стуком втянув ящики.

Поиски зубной щетки также не увенчались успехом. Но в наличии имелась луковицеобразная штука на шланге, прикрепленном к металлическому держателю. Я взял ее, и она зазвенела у меня в руке. Голос Брауни объявил:

— Это зубная щетка. Положите ее в рот на тридцать секунд.

Черт побери! Он что, за мной подсматривает?

Я неохотно последовал совету. Эта штука, чем бы она там ни была, выплюнула мне в рот приятную на вкус пену, завибрировала или зажужжала — и, должно быть, что-то высветлила, поскольку, глядя в зеркало, я увидел, что мои щеки ярко блестят изнутри, но это было не больно, только немного приятно пощекотало. Каким-то образом она удалила всю пену, и мой рот наполнился мягким всплеском освежающей воды. Потом щетка зазвенела еще раз и затихла. Я попробовал сплюнуть остатки, но во рту ничего не было. Да, вот это действительно странно. Хотелось бы, чтобы мне объяснили, как устроено сие чудо инженерной мысли.

Так и не одевшись, я обошел комнату, не зная, что, собственно, ищу. Робот-паучок выгрузил содержимое моих карманов и аккуратно разложил его на ночном столике. Все, за исключением кастета. Мне давали понять, что здесь эта штука совершенно бесполезна. Я подозревал, что в обязанности Брауни, помимо программирования душа, входит и многое другое. Если он на самом деле личный слуга, тогда он еще и личный телохранитель. Но только не мой.

Кровать оказалась столь же заковыристой, как и душ. Матрас был твердый, но не тяжелый. Простыни из того же мягкого материала, что и белье в шкафу, только разные. Не знаю, как описать. Вместо верхней простыни и шерстяного одеяла в постели находилось нечто легкое и стеганое, вроде из этой же ткани, но только толще и пушистее. Также не поддающееся описанию, но очень уютное.

Вообще, все — обольстительно уютное. Для людей, которые привыкли к такого рода роскоши. Вот в чем суть.

Казалось бы, этому не стоит придавать особого значения. И в то же время значение имело все. Предположим, человек из тысяча девятисотого года попадает в тысяча девятьсот шестьдесят седьмой — что мы станем делать? Все возможное, чтобы он чувствовал себя непринужденно. Включая… защиту от мира, который он не может понять, в котором ему будет трудно существовать и, вероятно, даже выжить.

Чистые простыни, горячая ванна и симпатичные картинки на стенах создадут впечатление роскошного отеля.

О'кей, все так. Но зачем? Часть этой бессмыслицы крылась в объяснении, которое Икинс мне так и не предоставил. Почему он отобрал у меня работу? Почему выдернул из моего времени? Почему он не хочет спасти этих мальчиков?

И что это был за испытательный срок? При чем тут отправка за границу?

Внезапно меня осенило…

Я сел в кровати, пораженный мелькнувшей мыслью. Теперь я уже в любом случае не засну. Так происходило всегда, когда я понимал, что близок к разгадке…

— Компьютер? — сказал я в пространство, чувствуя себя при этом чрезвычайно глупо. Но что мне оставалось?

— Да? — откликнулась голосом Брауни пустота.

— Брауни?

— Я — интерфейс системы персонального обслуживания. Чем могу вам помочь?

— Гм… О'кей. — С этим еще предстоит разобраться. — Эта стена с картиной — это ведь не телевизор, да? Это что-то вроде большого информационного экрана, как в «Стар Треке»? Экран компьютера?

— Это многофункциональное устройство для вывода данных. Что вы желаете узнать?

— У вас есть банки данных — например, материалы старых газет? Или какая-нибудь библиотека? Можешь показать мне кое-что из истории?

— У меня есть девять внутренних каналов подключения ко всем общедоступным уровням Интернета, а также к различным частным сетям.

— Я не понимаю, что это означает.

— Скажите, что именно вы желаете знать?

— Дело, над которым я работал. Ты можешь показать мне материалы?

— Я могу только ознакомить вас с информацией шестидесятилетней давности. Мне не разрешается предоставлять вам доступ к материалу, в связи с которым может возникнуть фактор риска и измениться обстановка на местах.

— Гм… О'кей… отлично. У тебя есть информация о деле, которое я вел, когда меня вытащили из моего времени?

— Да.

Изображение луга пошло рябью, и стена стала белой. На ней возникли фотографии пропавших мальчиков, расположенные в два ряда, под каждой приведена дата исчезновения. Двенадцать юношей. Мэтти среди них не было. Почему его нет? Потому что он не относится к делу? Почему? Почему, черт возьми, не относится?

— У тебя есть их школьные дела? Или документы из колледжа?

На экране появилось отображение множества документов; экран изменил их размеры.

— Что вы ищете? — спросил Брауни.

— Нечто одинаковое для всех. Связующее звено. Взаимосвязь между ними. Общие условия. Я знаю, что их исчезновение имеет какое-то отношение к клубу геев-подростков, но подлинная ли это связь? Что, если есть еще что-то? Какие-то их интересы? Таланты? Какой у них «ай-кью»?

Брауни, казалось, испытывал колебания. Может ли компьютер колебаться? Человеческие существа — да, конечно, но компьютер вроде не должен. Если он не обладает способностью чувствовать. Или не притворяется не способным. Или не думает, что способен. Или не питает иллюзий… Черт, теперь» на этом зациклился. Брауни так все запутал!

— Уровень интеллекта у всех выше среднего, — наконец сказал он. — Уровень одаренности начинается со ста тридцати одного. Ваш «ай-кью» — сто тридцать семь, поэтому вас выбрали. У других юношей «ай-кью» от ста одиннадцати до ста сорока трех.

— Спасибо! Что еще?

— Двое из них бисексуалы, с легким предпочтением связей с тождественным полом. Пятеро — преимущественно гомосексуалисты с редкими гетеросексуальными связями. Трое — исключительно гомосексуалисты. Еще двое — латентные транссексуалы.

— Продолжай.

— У них есть круг общих интересов, который включает классическую музыку, анимацию, программирование на компьютере, научную фантастику, полеты в космос, фэнтези, ролевые игры, и далее уже второстепенные увлечения.

— Рассказывай остальное.

— Большинство из них склонны к застенчивости и уединенному чтению. Они до некоторой степени чужие среди сверстников, не обладают физической силой и практически не вовлечены в жизнь своих сообществ. Я мог бы оперировать терминами «программер» или «ботаник», но боюсь, что в ваше время эти слова еще не вошли в употребление.

— Да, я понял. Депрессии? Склонность к суициду?

— Смотря с каких позиций оценивать. Такие данные вычленить не просто. Говоря беспристрастно, большинство из этих молодых людей наделены такими свойствами личности, что окружающие люди держались от них на определенной дистанции. Но не из-за умственных отклонений или депрессии, нет. Дело в другом.

— Как бы ты это охарактеризовал?

— Каждый из них, в той или иной степени, обладает ярко выраженным стремлением к творчеству. Но в их время не существовало соответствующих способов и механизмов дли реализации их желаний. Они мечтают о том, что невозможно создать.

— Они все такие?

— В целом да. Вот этот, — яркая линия очертила одну из фотографий, — ему нравится писать фантастические рассказы. А вот этот — Брэд Бойд — хорошо разбирается в технике. Пристрастился чинить двигатели. Еще один любит фотографировать. У этого интерес к электронике. У всех хороший потенциал; большое разнообразие способностей, которые при соответствующей учебе и практике могут отлично развиваться.

— Так-так… А что ты можешь сказать про их семьи?

— Только трое из них поддерживают связь со своими семьями; на момент исчезновения эти трое жили одни или с соседями. Двое проживают совершенно отдельно от родителей. Двое живут с мужчинами-партнерами, но в отношениях, близких к разрыву. Еще двое находятся в воспитательных домах. Один — в доме реабилитации для наркоманов. Один — в коммуне. Последний вообще бездомный.

— А учебу в колледже они могли себе позволить?

— Только трое из них посещали полный курс обучения. Четверо учились в вечернее время. Остальные целый день работали, чтобы иметь деньги на жизнь.

— Давай вернемся к их семьям. Они — как это называется?.. Дисфункциональные? Неблагополучные?

— Только у двух объектов прочные семейные связи. У троих — оба родителя умерли или уехали из штата. Четверо объектов из дисфункционального окружения. О трех последних информация неполная. Но это все вы уже знаете. Это было в тех досье, которые вы читали.

— Но это не вяжется с тем, что ты говорил раньше. — Какой там термин использовал Икинс? Нечеткая логика? — Это нечеткая логика.

— Нечеткая логика тут ни при чем. Сейчас этот термин не используется. Но я понял, что вы имеете в виду. У вас нет способа измерить информацию. Вы можете опираться на чувства, интуицию, ощущения, но у вас нет базиса для оценки данных, поскольку ни такой информации, ни инструментов для ее исследования в ваше время не существовало.

— Отлично. Спасибо. — Я помолчал, размышляя. — Я ничего не упустил? Есть что-нибудь еще, что мне необходимо знать об этих парнях?

— Есть несколько интересных деталей и наблюдений. Но вы сможете найти их в выборке данных.

— Спасибо, Брауни.

Я вернулся в кровать. Подушка сама подползла мне под голову. Ну-ну, как в фильме ужасов. Я уставился в потолок, размышляя. Я был слишком взволнован, чтобы заснуть. Кровать начала колебаться мягкими, волнообразными движениями. Почти как утроба матери. Приятно. Завораживающе. Я почувствовал, что расслабляюсь…

Утром экран показывал оранжевые дюны, ослепительной голубизны небо и первые лучи света, расползающиеся в стороны по безжизненным пескам. Веселенькое изображение, очень подходит для пробуждения. Хотелось бы мне знать, кто или что подбирает такие картинки и чем при этом руководствуется.

Моей собственной одежды в шкафу не оказалось. Я попытался подобрать что-то из висящего на вешалках, потом бросил это занятие.

— Брауни? Что мне надеть?

Несколько предметов немедленно выскользнуло из шкафа, предлагая свои кандидатуры. Я забраковал юбки и килты. И цветастые рубашки тоже. Выбрал одежду, которая выглядела наиболее нормальной — на мой вкус, — из того, что обнаружилось. Нижнее белье… О господи… Я вытаращил глаза и взмолился, чтобы мне никогда больше не видать такого. Хотя едва ли это возможно. Вероятно, я не скоро выберусь отсюда. Много у них еще подобных фокусов?

Ни рубашки, ни штаны не имели пуговиц и молний или других приспособлений, которые я мог бы классифицировать как застежки. Вещи мягко застегнулись сами, без моего вмешательства. Магниты, может быть. Хотя магниты не регулируются автоматически. Я немного поэкспериментировал с рубашкой, запахивая и распахивая ее, но так и не понял принцип действия.

Я вышел на балкон и посмотрел вниз на улицы. В поисках новых чудес. Ни понять, ни описать их было невозможно. Некоторые вещи даже не слишком изменились. В других было что-то неправильное — например, в том, как они отражали свет… Или я просто не понимал, что именно я вижу. Помимо всего прочего, внизу плавало множество трехмерных иллюзорных предметов. Некоторые походили на движущийся транспорт и казались небезопасными.

— Если вы собираетесь прыгнуть вниз, то у вас ничего не получится. Все балконы имеют предохранительные сетки.

— Спасибо, Брауни. Я и не думал прыгать.

— Мистер Икинс ждет вас в столовой. Завтрак на столе.

В столовой находилась стойка, заставленная подносами. Я обнаружил там яичницу, сосиски, желе, томатный сок, свежие фрукты в ассортименте, включая некоторые разновидности, которые я не распознал, и нечто, что могло бы называться ветчиной, — если бы не было такого кричаще-розового цвета. Брауни наполнил для меня тарелку. Я сел напротив Икинса, наблюдая, как Брауни наливает нам сок и кофе.

— Как тебе нравится еда? — спросил Икинс.

— Очень нравится, — покивал я. — Но что это? — Я ткнул вилкой в розовое.

— Ветчина, — пояснил Икинс. — Клетки ветчины пластами нарастают на коллагеновой основе. При ее производстве не страдает ни одно животное. И это намного полезнее, чем мясо, которое употребляли в твое время. Ты знаешь, что одной из причин возникновения рака было случайное встраивание ДНК — генетического материала — из поглощаемой пищи? А в этом продукте содержатся только протеины, от генов он очищен. Здорово, правда?

— Почему она такая розовая?

— Потому что некоторые люди любят этот цвет. Ты можешь заказать зеленую, если захочешь. Детям нравится. Фрукты — это банан, папайя, манго, киви, ананас, клубника, личи и китайская дыня. Брауни выбрал плоды попроще. Вообще я предлагал нечто более экзотическое. Насчет простоты — это его идея.

— Перестаньте. Вы просто пускаете мне пыль в глаза. Икинс положил вилку на стол.

— О'кей. Ты меня подловил. Я просто пускаю пыль в глаза.

— Я все-таки расколол это дело.

— Правда? — Он аккуратно отхлебнул кофе из чашечки. — Сегодня утром ты весьма самоуверен.

— Те молодые люди — они не слишком соответствовали своему времени, так?

— Кто знает? — фыркнул Икинс. — Ты вот, например, никогда не соответствовал никакому времени, куда тебя ни отправляй.

— И более того, они — отщепенцы, мечтатели, «ботаники» и парни, изнеженные, как девчонки. У них огромный потенциал, но нет места, где они могли бы реализовать его. Нет в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. Варварское время, не так ли?

— Хуже некуда, — согласился Икинс, держа кофейную чашечку обеими ладонями и словно согревая их. — Огромные надежды и такой же огромный идеализм. Все это быстро растоптали. Если угодно, дерьмовый год. Ожидание шестьдесят восьмого, или шестьдесят девятого, или семидесятого. В шестьдесят девятом было три подъема и пять спадов, чертовы американские горки. Семьдесят четвертый оказался намного хуже, но там сплошной спад и в конечном счете все же подъем. Но не такой, как хотелось бы. Семьдесят девятый — просто дерьмо. И восьмидесятый я тоже никогда особенно не любил. Две тысячи первый был слишком мрачный. Но две тысячи одиннадцатый еще хуже. Две тысячи четырнадцатый… Думаю, мы могли бы поспорить, что…

Я пропустил мимо ушей словесный поток относительно истории будущего. Икинс явно старался сбить меня с толку. Заставить сомневаться.

— Их не убивали, — продолжил я. — И убийцы никакого не было. Вы забрали их оттуда. Это охота за талантами.

Икинс поставил чашку на стол.

— Ты потратил чертовски много времени, чтобы выяснить это.

— Вы их похитили.

— Мы собрали урожай. Между прочим, по их доброй воле. Они для этого созрели. Мы просто показали им открывающиеся возможности и предложили шагнуть во времени.

— Но вы выбирали только тех, кто согласится?.. Икинс кивнул:

— Наши психометристы хорошо работают. Мы не беремся за дело, если на девяносто процентов не уверены в его исходе. Мы не желаем положить начало городским легендам о загадочных «людях в черном».

— Думаю, такие истории уже в ходу. Что-то ведь привело к появлению НЛО.

— Да, мы знаем об этом.

— О'кей. Итак, вы рекрутировали этих парней. И что дальше?

— Мы понемногу их продвигаем. Не слишком быстро. И не так далеко, как тебя. Мы не хотим вызвать у них травмы от темпоральных перемещений. Мы перенесли их туда, где им будет предоставлено намного больше возможностей для развития. Кстати, ты хочешь встретиться с Джереми Вейсом? Его квартира здесь. Ему как раз исполнилось пятьдесят семь, на этой неделе он и Стив празднуют двадцать вторую годовщину совместной жизни. Они поженились в Бостоне, в мае две тысячи четвертого, в первую же неделю легализации однополых браков. Вейс там работал… конечно, я не могу тебе сказать, над чем. Но дело было серьезное. — Икинс вытер рот салфеткой. — Итак? Все? С этим делом покончено?

— Нет. Еще кое-что.

— Я слушаю.

— Все это не объясняет, почему вы вывели меня из игры. Вы сказали, что я на испытательном сроке. Ладно, хорошо, это тест. Это мой последний экзамен, да?

Икинс приподнял брови:

— Интересное соображение. Почему ты думаешь, что это тест?

— Потому что если вы хотели просто отобрать у меня это дело, если все, что вы хотели, — это удержать меня от вмешательства, то вы должны были забросить меня в тысяча девятьсот семьдесят пятый год и оставить там.

— Ты мог бы вернуться назад при откатах времетрясения.

— Мог бы. Но это нелегко. Без хорошей карты. Ну ладно, задвинули бы меня в тысяча девятьсот восьмидесятый год или восемьдесят пятый. По вашим собственным расчетам, на каждые три года прыжка вниз расходуется год субъективного времени. Я потрачу двадцать лет, чтобы выбраться из вашей тюрьмы, но это не выведет меня из строя. Однако, перенеся меня так далеко вперед — как вы сделали прошлой ночью, — вы добились другого эффекта. Я настолько далеко от своего времени, что являюсь социальным инвалидом, нуждающимся в постоянном уходе. Вы выбили меня из колеи. И сделали это преднамеренно. Отсюда вопрос: в чем ваша цель? Очевидно, во мне самом — другой выгоды для вас здесь нет. Значит, это должен быть тест.

Икинс снисходительно кивнул:

— Что ж, звучит логично. Можешь задать мне следующий вопрос. Раз ты такой хороший детектив.

— Вы не ответили на предыдущий.

— Скажем так: тест еще не закончен.

— Много осталось?

— О, все еще впереди. Мы только разогреваемся.

— Хорошо. Поехали дальше. Здесь я вам не нужен. Мы оба это знаем. Но я могу вернуться и принести там намного больше пользы.

— Какой именно пользы?

— Какой-нибудь. В том, что для вас наиболее необходимо.

— И что, по-твоему, нам необходимо?

— Задания. Вы знаете, что я имею в виду. То, для чего вы меня нанимали. Заказы, которые не обсуждаются.

— И ты думаешь, что мы хотим поручить тебе такого рода работу?..

— Этот ответ сам собой напрашивается, не так ли?

— Нет. Не все ответы очевидны.

— Я хороший детектив. Я это доказал. С некоторыми из этих ваших штук я буду самым лучшим. Вы могли бы дать мне микрокамеры, объективы для съемки с увеличением, приборы ночного видения… все, что, на ваш взгляд, необходимо. Я не стану просить у вас компьютер или что-то из ряда вон выходящее. Каких размеров сейчас компьютеры? Они занимают целую комнату или как?

— Вот наглядный пример непонимания глобальных перемен в обществе, — засмеялся Икинс.

— Что вы имеете в виду?

— Мы можем снабдить тебя компьютером, умещающимся в спичечном коробке.

— Вы шутите…

— Отнюдь нет. Мы действительно можем производить маленькие микросхемы. Их гравируют на алмазных платах с помощью гамма-лучей.

— Они, должно быть, дорого стоят…

— Дорого стоит ланч в «Макдоналдсе». Компьютеры дешевы. Мы штампуем их, как фотографии. Три доллара за штуку.

— Черт возьми… — Я не сразу опомнился от потрясения. Повернулся, чтобы посмотреть на Брауни. — Это то, что у тебя в голове?

— В голове у меня основные сенсорные устройства. Логические процессоры в груди. Мгновенная реакция за счет оптических связей. Мои зарядные устройства — в тазобедренной области для выравнивания баланса центра тяжести. Я могу показать вам схемы…

— Благодарю покорно. — Я вскинул руки. Повернулся к Икинсу. — О'кей, я вам верю. Но это не меняет сути. Есть вещи, которые вы не можете сделать в шестьдесят седьмом, а я могу это сделать за вас. Поэтому мой вопрос: что я должен сделать, чтобы вернуться? В чем на самом деле заключается мой испытательный срок?

— А как ты отнесешься к лоботомии? — ухмыльнулся Икинс.

— Что?

— Ну, не в прямом смысле. «Лоботомия» — это сленговый термин, употребляемый для обозначения принципиальной переориентации устойчивой склонности к агрессии. С отцом Мэтти, например, ты поступил не слишком умно. Совершенно непродуктивные действия.

— Он не имел права бить мальчишку…

— Не имел. Но ты думаешь, что, разбив ему нос и доведя до микроинфаркта, ты чего-нибудь добился?

— Впредь он не будет распускать руки.

— Есть другие способы. И намного лучше. Ты хочешь их изучить?

Я взвесил обстоятельства и кивнул.

— Ты меня не убедил, — покачал головой Икинс.

— Чего вы от меня добиваетесь? Что именно я сказал не так?

— Я не могу тебе подсказывать. Эту часть задачи ты должен решить сам.

— Вы все еще меня проверяете?

— Я все еще не обнаружил того, что ищу. Ты хочешь продолжить?

Я откинулся на спинку стула. Пока итоги не радуют. Тупик. Огляделся вокруг. Почесал нос. Вновь посмотрел на Икинса, сидящего с бесстрастным выражением лица. От него помощи не дождешься.

— Ненавижу такого рода беседы. Я рассказывал вам, как я однажды избил психиатра?

— Нет. Но мы это знали.

Сосредоточив внимание на тарелке, я стал ковыряться во фруктах. Отложил те, которые не распознал. Все чересчур, слишком много еды, слишком много питья, слишком много надо усвоить. Это подавляет.

Все, чего я хочу, — попасть домой.

— О'кей, — сказал я. — Расскажите мне о Мэтти. Почему он не относится к делу? Почему он не в списке?

— Потому что не подходит по профилю. Это одна из причин, почему ты раньше не уловил характер дела. Ты упорно пытался включить его туда.

— Но он же исчез.

— Он не исчезал.

— Нет, он…

— Он совершил самоубийство.

— Он что?!. — Я в ярости вскочил со стула. Озноб прошиб меня до костей.

— Через три недели после того, как мы тебя забрали. Ты не вернулся. Срок аренды квартиры истек. Ему некуда было идти. Он запаниковал. Он был уверен, что ты бросил его. Он впал в непоправимое отчаяние.

— Нет! Минуточку… Он не делал этого! Не мог. Иначе как бы он попал в досье, которое дала мне Джорджия?

— Джорджия не знала. Никто не знал. Его тело не было опознано вплоть до тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Идентифицировать его смогли только двадцать лет спустя, проведя сравнительный генетический анализ с ДНК матери.

Я направился к двери, притормозил и круто развернулся.

— Я должен вернуться домой. Я должен…

— Иди-ка сюда, Майк. Садись. И заканчивай завтрак. У нас много времени. Если мы придем к соглашению, то вернем тебя назад точно в тот же момент времени, откуда взяли. Минус «мустанг», разумеется. Необходимо покрыть затраты на операцию.

— Это хорошо. Я смогу достать другую машину. Только отошлите меня назад. Пожалуйста.

— Ты еще не прошел тест.

— Послушайте, я сделаю все, что вы скажете…

— Все?

— Да.

— Почему?

— Потому что мне необходимо спасти жизнь этому парню.

— Почему? Почему этот мальчик так важен для тебя?

— Потому что он — живой человек. И способен страдать. И если я могу сделать что-нибудь, чтобы прекратить эти страдания…

— Это недостаточная причина, Майк. Это почти недостаточная причина.

— …он мне дорог, черт вас побери! — Это был первый человек, про которого я мог так сказать, после того как шагнул на минное поле во Вьетнаме.

— Он тебе нравится?

— Да!

— Сильно? Сильно ли он тебе нравится?

— Так сильно, что мне необходимо его спасти! В какие игры вы со мной играете?!

— Это не игра, Майк. Это последняя часть теста. Я сел. Казалось, что молчание длится бесконечно.

— И она связана с тем, как сильно мне нравится?.. Икинс кивнул.

— …нравится Мэтти?

— Мэтти, да. Ну и… кое-что еще. Но давай сосредоточимся на Мэтти. Он — ключевая фигура.

— О'кей. Послушайте. Забудьте обо мне. Делайте со мной что хотите, что вам вздумается. Но этот парень тоже заслуживает шанса. Я не знаю, какой у него «ай-кью». Может быть, он не гений. Но он многое перенес. Возможно, будет страдать еще. И если вы можете что-нибудь сделать…

— Мы не можем спасать всех…

— Вы можете спасти этого парня. Я могу спасти его.

— Ты его любишь?

— Что значит «любовь» в отношениях с?..

— Все.

— Я не понимаю… в каком смысле…

— В каком смысле? Ты даже не смог выговорить это слово.

— С гомосексуалистом. Пожалуйста. Счастливы?

— Ты стал бы гомосексуалистом, если б смог?

— Что?!

Теперь пришла очередь Икинса наградить меня раздраженным взглядом.

— Помнишь тот длинный список, который я отбарабанил тебе вчера вечером?

— Да. Нет. Кое-что.

— Там было одно слово, которое я пропустил. Трансчеловек.

— Трансчеловек?

— Точно.

— Что это означает?

— Это означает — в настоящий момент — переходную стадию между человеком и тем, кем он станет в следующей фазе развития.

— А кем он станет?

— Мы не знаем. Мы создаем его. Впоследствии узнаем.

— И гомосексуалисты — часть этой задачи?

— Да. Так же как чернокожие. И женщины. И модельеры тела. И все остальное. — Икинс резко наклонился ко мне. — Твое тело сейчас здесь, в две тысячи тридцать втором году, но твоя голова застряла в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом. Если мы хотим как-то использовать тебя, мы должны встряхнуть твои мозги. Послушай меня. В нынешнюю эпоху проектирования полов, текучей ориентации, моделирования тела и других экспериментов над человеческим существом, всем плевать с высокой колокольни на то, кто что делает, и с кем, и почему. Самая идиотская вещь на свете — беспокоиться о том, что происходит в чьей-то спальне, особенно если в твоей не происходит ничего. Прошлое было варварским, и будущее не должно быть таким. Хочешь понять суть? Вот она, суть. Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься ерундой. Жизнь состоит в том, что происходит между двумя людьми, в том, как много радости вы можете принести друг другу. Дошло? Отлично. Проповедь окончена.

— Это и есть трансчеловек?..

— Это один из побочных эффектов. Жизнь состоит не в том, чтобы те пути, которые мы прокладываем, отделяли нас друг от друга, а в том, чтобы они, наоборот, связывали нас. Самое большое социальное изменение, происшедшее за последние пятьдесят лет, заключается в том, что, хотя мы не выяснили, как приходить к единому мнению, мы научились ценить и уважать чужую индивидуальность. Поэтому у нас есть общие интересы, дающие нам возможность жить как цивилизованное общество.

— Для меня это звучит как абсурд. Жвачка от психиатра.

— Я не спрашивал твоего мнения. Я всего лишь информировал о том, что может быть для тебя полезно. Ты хочешь вернуться и спасти Мэтти. Я рассказываю тебе, как именно.

— И это часть того, что…

— Могло бы быть. Именно такой частью. Психометрическое соответствие у вас хорошее. Если ты захочешь жениться на нем, мы заберем его сюда прямо сейчас.

— Не понял… Я что-то упустил?

— Ты упустил все. Начнем с этого. Наши права ограничивают наши действия. Да, у нас есть права. Официальная миссия. Обязательства по сохранению ценностей.

— Кто вы в таком случае? Что-то вроде полиции времени?

— Тебе следовало спросить меня об этом с самого начала. Нет, не полиция. Мы независимые агенты.

— «Комитет бдительности» во времени?

— Времепутаники. Настоящие путаники, не та житейская мелочовка, которой ты занимаешься. То, что мы делаем, слишком важно, чтобы довериться какому-либо правительству или политической партии. Поэтому у нас есть обязательства. Ну ладно, это часть теста. Угадай, в чем состоят наши обязательства. Когда ты с этим разберешься, остальное станет очевидным.

— О'кей. Итак, давайте договоримся прямо сейчас. Я взял обязательство спасти Мэтти. Ваше слово?..

— Мы можем это сделать — в рамках программы содействия членам семьи. Мы защищаем супругов наших детективов. Но мы не распространяем сферу действия программы на одноразовых партнеров.

— Мэтти не одноразовый партнер. Он…

— Он кто?

— Он подросток, который заслуживает, чтобы ему дали шанс.

— Так дай ему шанс! — Икинс подтолкнул ко мне лежащую на столе коробочку с лекарствами.

До этого момента я не замечал.

Я взял ее и открыл. Две голубые пилюли.

— Как они действуют?

— Тебя поджарят в гриле.

— Издеваетесь?

— Они сдвинут твою сексуальную ориентацию. Это займет несколько недель. Реорганизуют химию мозга, перенаправят комплексную сеть траекторий и значительно расширят твой репертуар сексуальных откликов, так что влечение к тождественному полу сможет подавить запрограммированные и жестко зафиксированные запреты. Ты примешь одну таблетку и обнаружишь новые территории на своем эмоциональном горизонте. Другую дашь Мэтти, и это создаст индивидуальную феромонную связь; вы оба окажетесь на одних и тех же позициях. Повернетесь лицом друг к другу. Ты будешь с ним связан. Крепкими узами.

— Вы меня разыгрываете!

— Нет, не разыгрываю. Принципиальной разницы ты не почувствуешь, но диапазон твоих сексуальных пристрастий станет намного шире, ты получишь новые возможности.

— Вы пытаетесь мне сказать, что любовь есть всего лишь химический процесс?

— Жизнь — всего лишь химический процесс. Вспомни, что сказал Брауни? Она пуста и бессмысленна, за исключением тех моментов, когда мы создаем этот смысл, чтобы заполнить пустоту. Ты хочешь наполнить свою жизнь? Это придаст ей значительную долю смысла. И счастья тоже. Какого рода смысл хочешь изобрести ты лично? Не желаешь ли ты сказать мне, что в твоей жизни до сего момента все было замечательно? Я положил коробочку на стол.

— Нельзя отыскать счастье в таблетках. Икинс выглядел опечаленным.

— Я провалил тест, да?

— Часть его. Ты сказал, что должен спасти Мэтти. Ты сказал, что сделаешь все, что угодно… — Он многозначительно посмотрел на коробку с таблетками.

— Я должен подумать об этом.

— Минуту назад ты говорил, что сделаешь все. Я полагал, ты отдаешь себе отчет в своих словах.

— Да, отдаю, но…

— То есть «да», но «нет»?.. Я в упор посмотрел на него:

— А вам самому когда-нибудь приходилось?..

— Да, я принял голубую таблетку. И розовую принял тоже. И все остальные. Я познакомился с этим всесторонне, если ты об этом спрашиваешь. Здесь много забавного, если ты хочешь знать. Если ты собираешься быть полезным для нас в своем времени, в нашем времени и когда бы то ни было, ты должен выкарабкаться из плена собственных предрассудков.

Я встал. Подошел к балкону. Я посмотрел в небо, где невероятно огромный самолет изящно двигался на запад к аэропорту. Я повернулся и взглянул на Брауни — невозмутимого и снисходительного. Посмотрел на Икинса. На дверь. И на коробочку с таблетками на столе. Часть меня колебалась. Я могу взять таблетку. Это будет не слишком трудно. Возможно, это легкий выход — путь, предложенный Икинсом. Я не мог придумать веских причин, по которым не могу это делать.

Но это не весь тест. Это только одна часть. Только надводная часть айсберга.

— О'кей. — Я повернулся к нему. — Я догадался.

— Валяй.

— Джорджия дала мне задание. Четыре задания. Я должен был доказать свое желание работать в системе. Это был первый тест на способность выполнять обязанности. Но когда я сказал, что не хочу больше работать на систему, это была следующая часть теста. Не из-за принципиального нежелания убивать — всякий может нанять киллеров. На мой взгляд, важнее преодолеть побудительные причины к убийству. Все подталкивало меня к тому, чтобы стать киллером, но сегодня я сделал выбор — не убивать.

— Хорошо, — сказал Икинс. — Продолжай.

— Вы искали не убийц. Вы искали телохранителей. И не просто обычных телохранителей, которые умеют драться и присматривать за детьми, — вам нужны были профессионалы, которые спасают жизни не потому, что умеют, а потому, что хотят это делать. И весь этот тест, все это дело с Мэтти, — это поиск такого типа охранников, как я. Точно?

— Это только один из способов взглянуть на проблему, — сказал Икинс. — И это неправильно. Вспомни, что тебе говорили, — что Мэтти не часть этого дела. Он совсем другое дело. Твое дело.

— Думаю, что я понял. Икинс кивнул:

— Итак, послушай — дело в следующем. Честно говоря, мне наплевать, примешь ты таблетки или нет. В этом нет необходимости. Мы пошлем тебя назад, и ты сможешь спасти своего парня. Все, что нам действительно нужно знать о тебе, — принял бы ты эти таблетки, если бы тебя попросили… или тебе приказали, или потребовали, или если бы это было абсолютно необходимо для успеха твоей миссии. Мы знаем, что ты взял на себя обязательства спасать жизни. И нам нужно знать, как далеко ты можешь зайти.

Я кивнул. И не ответил. Я отвечу, но не сейчас. Снова повернулся к окну и посмотрел в небо, где сейчас не было ни аэропланов, ни шпилей, ни грандиозных всполохов света. Я подумал о поцелуе. Мэтти поцеловал меня в щеку. И этот момент… ладно, назовем это страстью. Я подумал о том, что мог бы чувствовать, если бы принял таблетку. С помощью этой штуки я мог бы действительно начать чувствовать по-новому. Черт возьми! Безобразных щенков тоже надо любить. Это не может быть хуже, чем то, что я чувствую теперь.

Я обернулся и посмотрел на Икинса:

— Это ведь будет больше чем прекрасная дружба, правда?

— Мои поздравления, — ухмыльнулся он. — С этого момента ты — наш новый сборщик урожая.