Лучшие из нас

Часть I

Высокий рыжеволосый мужчина идет широкими шагами по мощеной площади между факультетом социологии и гуманитарным факультетом. На площади многолюдно, ведь стоит один из первых теплых дней. Сейчас самое начало мая, учебный год близится к концу.

Некоторые люди куда-то направляются, но кажется, что никто не спешит. Все неторопливо идут по своим делам, может быть, на лекцию, на семинар, в кафе или на тайное свидание. Но совершенно очевидно, что у большинства собравшихся на площади нет никаких срочных дел. Они расслабляются, подставляя солнцу бледные после зимы лица. Два пожилых профессора прогуливаются, заложив руки за спину, и беседуют на научные темы, несколько сотрудников помоложе перешептываются, собравшись в кружок. Студенты сидят вплотную друг к другу на скамейках и на ступеньках лестницы, ведущей к корпусу имени Нильса Трешова.[1] У немногочисленных столиков кафе «У Нильса» на протяжении нескольких часов нет ни одного свободного места.

Рыжеволосый мужчина идет быстрым шагом. Он кивает коллегам, улыбается знакомым студентам, приветственно отдает честь уборщице, примостившейся покурить в защищенном от ветра уголке. Он выделяется из толпы, возможно, прежде всего тем, что производит впечатление бодрого, чрезвычайно энергичного и наверняка счастливого человека. И рыжеволосый мужчина действительно счастливый человек, а в грядущие месяцы станет еще счастливее.

Сейчас он срезает путь и идет по газону между корпусом имени Софуса Бюгге,[2] корпусом имени Хенрика Вергеланна[3] и улицей Проблемвейен, совсем скоро он достигнет металлического мостика, соединяющего территорию университета с Исследовательским парком. Он останавливается почти посередине моста, откуда прекрасно видно величественное здание, где находится его кабинет. В этом корпусе располагается кафедра футуристической лингвистики. Высокий роскошный пятиэтажный дом с большими окнами отделан полированным гранитом и мрамором. Стеклянные поверхности отражают солнечный свет, и на лицо нашего героя падают мягкие лучи майского солнца. Свет становится таким ярким и неприятным, что он вынужден зажмурить глаза. Солнце почти ослепило его, но он улыбается широкой мальчишеской улыбкой, той улыбкой, от которой женщины обычно падают в его объятия, как перезрелые фрукты.

В то время как высокий рыжеволосый мужчина стоит почти посередине моста, улыбается, сощурив узкие глаза, и любуется внушительным зданием, где ему посчастливилось работать, профессор Эдит Ринкель топает ногами от раздражения в одном из кабинетов того же здания. Из окон кабинета виден мостик, но профессор смотрит на студента. Нет, профессор Ринкель не видит своего рыжеволосого коллегу. Она разглядывает студента, который сидит на стуле для посетителей, вытянув расставленные ноги.

Самоуверенность студента только подчеркивает его беспомощность и простоватость, считает профессор Ринкель, к тому же вызывает сильное желание запустить ему в голову рукописью. Естественно, профессор не поддастся этому желанию, она довольствуется тем, что отбивает ногой под письменным столом каждый слог своей фразы:

— Я уже объясняла вам, почему этот отрывок нельзя оставить в подобном виде.

Ровно двадцать шесть притопываний, двадцать шесть ритмичных, глухих раскатов подавленной злости и раздражения. Студент молчит, глотает слюну, смотрит вниз, его уверенность улетучилась, лоб покрылся потом, а на левом виске пульсирует набухшая вена.

— Знаете что? На самом деле я думаю, что мы с вами впустую тратим время, — продолжает Эдит Ринкель подчеркнуто дружелюбно. — Понимаете, я ведь не дефектолог. У меня нет ни полномочий, ни времени, ни терпения, чтобы разрабатывать руководство для студентов, которые совершенно очевидно нуждаются в помощи иного рода. Я не думаю, что вы вообще способны получить степень магистра. В любом случае вам надо найти другого научного руководителя, — завершает она свою речь — примирительно, как ей самой кажется. Она протягивает ему стопку бумаги. Она совершенно уверена, что эти листочки никогда не станут законченным научным трудом на соискание степени магистра. Профессор думает, что уничтожила ту беспечную самоуверенность, с которой студент три месяца назад приступил к написанию труда с рабочим названием «Как дети будут склонять существительные в 2018 году. Футуристическо-морфологическое исследование».

Студент, ни разу не подняв глаз, покидает кабинет Эдит Ринкель. Высокий рыжеволосый мужчина входит в коридор как раз в тот момент, когда за молодым человеком закрываются двери лифта, и на этом студент исчезает из нашего повествования до своего короткого явления ближе к концу. Потому что окажется, что на этот раз Эдит Ринкель ошиблась: на самом деле студент закончит свой труд на соискание степени магистра.

Рыжеволосый мужчина отпирает свой кабинет, расположенный прямо напротив офиса Эдит Ринкель. Он превращает это в настоящую маленькую церемонию: с нежностью глядит на ключ, перед тем как вставить его в замочную скважину, держит ключ в замке несколько секунд и только после этого поворачивает его. Он проделывает это с нескрываемой гордостью, присущей первоклашкам, натягивающим на себя блестящие желтые ранцы, или свежеиспеченным бакалаврам, только что узнавшим результаты экзаменов.

Прежде чем открыть дверь, он бросает взгляд на табличку, прикрепленную к стене рядом с кабинетом. Он сияет, он просто не может не сиять, читая четыре слова, написанные на темно-серой табличке:

Да, Пол Бентсен, рыжеволосый лингвист, в этот майский день действительно светится от радости, от энергичного счастья, от самодовольства — и это несмотря на то, что он прекрасно знает: многие считают, что он незаслуженно занимает эту должность.

Эдит Ринкель по-прежнему сидела за письменным столом, а ее маленькая ножка с высоким подъемом продолжала воинственно постукивать по полу. Эдит презирала тупых людей, но не тупых людей как таковых, а тех, кто не осознает своей ограниченности. Она искренне полагала, что этому студенту не стоит продолжать учебу после получения степени бакалавра. Она не испытывала по этому поводу никаких угрызений совести и считала своим долгом выразить собственное мнение.

У окна жужжало насекомое, огромная ворсистая пчела снова и снова озлобленно билась в стекло. Это пчеломатка. Только пчелиные матки переживают зиму, ведь на них лежит огромная ответственность. Именно пчелиные матки заботятся о продолжении рода, способного создать колонию. Сейчас пчеле надо было найти место, где можно построить гнездо и отложить яйца, которые она вынашивала всю зиму. Пчела отчаянно билась в окно в кабинете Эдит Ринкель. Она стремилась выполнить свое предназначение, удовлетворить свои инстинкты, но на пути у нее возникла совершенно непреодолимая преграда.

В порыве острого сострадания Эдит Ринкель распахнула окно, после чего взяла пчелу двумя ладонями, осторожно сомкнула их, а потом в клетке из пальцев перенесла пленницу через подоконник и выпустила на волю. Пчела полетела прямо в майское небо, которое сегодня было поразительно синим. Такой же насыщенный чистый синий цвет выбрали для символики гуманитарного факультета. Факультетско-синее небо, подумала Эдит Ринкель, и в тот же миг ей почудилось, что она слышит раздающееся вдали благодарное жужжание. Она улыбнулась собственному ребячеству (пчелиные благодарности! факультетско-синее!), но, по крайней мере, Эдит снова была в хорошем настроении, и, переполненная желанием работать, она уселась к компьютеру и продолжила свой труд с того места, на котором ее прервал студент-недоумок.

Сегодня придется обойтись без ланча в столовой, потому что она решила закончить главу. Эдит съела парочку хлебцев из пачки, которая всегда лежала в ящике ее стола. Для Эдит Ринкель это была не большая жертва, она по разным причинам предпочитала хлебец без ничего и свое собственное общество свежим булочкам и глупой болтовне коллег. Потому что это история о профессоре, поглощенном своим предметом и своим талантом. Это история об Эдит Ринкель. Это история и о Поле Бентсене, история об ученом, история о рыжеволосом лингвисте.

Как же сложно начать рассказывать историю, это почти невозможно, а точнее сказать: нельзя понять, где и когда она начинается, потому что жизнь — это линия, идущая от рождения к смерти, одна сплошная линия, тянущаяся секунда за секундой и создающая сама себя. Иногда кажется, что эта линия куда-то убегает, в другие моменты создается ощущение, что она тащится так медленно, будто жизнь стоит на месте. Иной раз эта линия резко устремляется вверх, и в жизни происходят хорошие вещи. Тогда часто говорят, что жизнь на подъеме. В другие времена линия идет вниз, и желание жить находится почти на нуле.

Эту линию, символизирующую течение жизни, устремляющуюся вверх, когда происходит что-то приятное, и падающую вниз, когда человеку плохо, придумала не желтая пресса. Эдит Ринкель и Пол Бентсен — языковеды, лингвисты. В силу своей профессии они оба, конечно, читали хорошо известный в филологических кругах труд «Метафоры, которыми мы живем», написанный в начале восьмидесятых. Авторы этого классического произведения, Лакофф и Джонсон, утверждают, что мы все время пользуемся фигурами речи, что каждодневная речь наполнена ими, и фигуры эти зачастую носят универсальный характер, они в большой степени основаны на физических законах реального мира и на свойствах человеческого тела. Вверх — хорошо, вниз — плохо. Эта метафора носит общечеловеческий характер, ее можно отыскать во всех языках мира.

Выражая отрицание, норвежцы качают головой из стороны в сторону, а болгары кивают. В языке ротокас, распространенном в Папуа Новой Гвинее, всего 11 фонем, а в африканском языке кунг имеется 141 звук. Люди могут писать справа налево или слева направо, горизонтальными или вертикальными строчками. Древние римляне, как и северные рунописцы, иногда писали змеиными кольцами: сперва слева направо, потом справа налево, а затем опять слева направо, словно вычерчивая на камне борозды сверху вниз. Различий много, но вероятность того, что в одном из почти 6000 языков мира позитивное настроение обозначается словом вроде наречия «вниз», а негативное — наречием «вверх», ничтожно мала.

Это нам могли бы поведать как Эдит Ринкель, так и Пол Бентсен. Эдит Ринкель сделала бы это с большим удовольствием. Она бы прочла краткую и блестяще точную вводную лекцию о Лакоффе и Джонсоне, когнитивной лингвистике; естественно, большое внимание она уделила бы критике этой теории, во всяком случае, не оставила бы в стороне возражения. И если бы у Эдит Ринкель появилось подозрение, что мы не поспеваем за ее мыслью, она через некоторое время развернулась бы и покинула нас. Каблуки ее элегантных туфель застучали бы, удаляясь по коридору. А мы, слушатели, так и стояли бы, глядя ей вслед.

Пол Бентсен же поведал бы о книге Лакоффа и Джонсона с любовью и, вне всякого сомнения, очаровал бы своих слушателей. Да, он бы нас очаровал. Потому что Пол Бентсен часто очаровывает окружающих, в особенности женщин. Он бы выбрал самые яркие примеры, самые запоминающиеся отрывки. Он бы жестикулировал, а челка, вполне возможно, упала бы ему на лоб. Он говорил бы быстро и уверенно, его глубокий и звучный голос уносил бы нас в дальние дали. Его большой нос начертил бы в воздухе надменный треугольник. А вот щеки его разрумянились бы, являя смесь сильного рвения и почти скрытого смущения, смущения, которое появилось после одного происшествия в молодости: Того происшествия. Пол всегда называл случившееся «Тем происшествием», с заглавной буквы, такой большой, что она ощущалась и в устной речи — и это несмотря на объективно довольно незначительный характер Того происшествия. Может быть, историю Пола будет правильно начать именно с Того происшествия?

Мы уже решили, что история Эдит Ринкель началась однажды теплым майским днем под высоким факультетско-синим небом, в тот день, когда Эдит Ринкель так разозлилась на своего не очень способного студента, что отказалась быть его научным руководителем. Это случайное, но естественное начало. Мы вполне могли бы начать с другого места. Например, с того дня, когда Эдит Ринкель вступила в должность профессора. С тем же успехом мы могли бы начать эту историю с того момента, когда она увидела красноватую тень, падающую от кувшина, наполненного соком, и поняла, что она за человек. Но мы уже выбрали тот теплый майский день.

По какой-то причине обнаружить начало истории Пола Бентсена оказалось труднее. Началась ли история Пола Бентсена в тот день, когда его приняли в Университет Осло? Только что миновал подростковый возраст; тремя месяцами раньше Пол сдал выпускные экзамены в школе и радовался так, что казалось, не сможет заснуть в ночь перед зачислением. Но он спал в ту ночь на удивление хорошо, настолько хорошо, что ему стоило больших усилий не опоздать на торжественную церемонию. Стоя там, сжимая свидетельство о зачислении в университет в левой руке и ощущая в правой руке память о теплом рукопожатии ректора, он был переполнен восторгом до такой степени, что ему стало немного стыдно. Поэтому он сосредоточился и старался не улыбаться слишком широко, чтобы бурлящие в душе радостные напевы не вырвались наружу.

А может, нам выбрать другую точку на линии жизни Пола и начать его историю с того момента во время четвертого семестра, когда позади уже остался предварительный экзамен, когда он успел начать и закончить математические занятия и когда — почти тайно и с основательно продуманной небрежностью — он сдал зачет по фонетике и языкознанию и экзамен по латыни. Может быть, история Пола Бентсена началась именно тогда, когда он вошел в аудиторию 1102, расположенную на одиннадцатом этаже корпуса имени Нильса Трешова, на предпоследнем этаже самого высокого здания в университетском районе Блиндерн, во всяком случае, в самом высоком здании историко-философского факультета (как он назывался в то время). Потому что в этот момент линия его жизни резко взлетела вверх, поднимаясь очень высоко, выше одиннадцатого этажа. Да, может быть, все началось именно в тот момент, когда он вошел в аудиторию в качестве студента кафедры лингвистики. Спустя три года он следовал во главе группы из трех облаченных в мантии человек, направляясь в Старый Актовый зал в историческом здании университета в центре Осло для защиты своей докторской диссертации «Между Сциллой и Харибдой: морфосинтаксическое погружение в латинском и древненорвежском языках». Еще через пару лет Пол начал работать в новой должности: научным сотрудником относительно недавно созданной кафедры футуристической лингвистики — футлинг, как ее называют посвященные. Правда, это временная, а не постоянная работа (постоянных должностей научных сотрудников в Университете Осло практически не осталось, и их крайне редко получают до достижения сорока лет). Так что это всего лишь временная работа, но Пол все-таки стал ближе, чем когда бы то ни было, к своей цели. Он не упустит этой возможности. Он останется в университете. Ведь именно этого он хочет.

Но, разумеется, история Пола началась задолго до этого. Может быть, в тот момент, когда самые сильные и живучие сперматозоиды отца Пола достигли финишной черты и, уверенно вильнув хвостиком, проникли сквозь оболочку яйцеклетки матери Пола. Был самый обычный вторник. Она сидела в снегу под елью по дороге в усадьбу Уллеволсетер, у нее замерзла попа, и она стала натягивать рейтузы и лыжные брюки. Она поделилась с отцом Пола какао, получив взамен половину молочной шоколадки. Они дурачились и шутили и нашли общий язык (так обычно говорила мама, когда рассказывала Полу о его появлении на свет), и ее штаны тут же были спущены на лодыжки, ледяные еловые иголки вонзились в спину, а незнакомый рыжеволосый мужчина оказался между ног. На них падал снег, мама тяжело дышала, уткнувшись ему в шею, прямо в широкий ворот свитера.

Спустя ровно девять месяцев, день в день через девять месяцев после зачатия, родился Пол. («Это, наверное, единственный случай, когда Пол успел куда-то вовремя», — сказал матери Пола его лучший друг Мортен, случайно услышав рассказ о его рождении). Может быть, история началась в то утро, когда мать Пола сидела в постели, застланной чистым хрустящим бельем, в больнице Уллевол, с порванной промежностью, болью в тазу и увеличившимися от молока и потому совершенно неузнаваемыми грудями: поначалу она даже не поверила, что это ее груди. В то утро, когда она посмотрела на своего крошечного сына, который уже в том юном возрасте обладал на удивление большим носом, склонилась к его лысой макушке и заверила его, да и саму себя, что она справится. И она это сделала. Она замечательно справилась одна. Они с Полом жили в квартире, которую она унаследовала от своих родителей, в районе Фагерборг, недалеко от церкви Вестре-Акер.

Церковь Вестре-Акер, красное кирпичное здание с позеленевшей колокольней, возвышается на небольшом холме. В этой церкви крестили и маму, и Пола, здесь мама прошла обряд конфирмации, и здесь похоронены бабушка с дедушкой. Сюда они с Полом ходили каждое воскресенье на протяжении многих лет, чтобы положить цветы на их могилы. Пол с мамой. Мама с Полом. Всегда вдвоем. Они всегда были вдвоем вплоть до того дня, когда мама вышла замуж, кстати, тоже в церкви Вестре-Акер.

А может быть, как уже упоминалось раньше, началом истории служит То происшествие? То, что случилось осенью через три года после свадьбы мамы. То происшествие, которое заставило линию жизни Пола круто пойти вниз, все ниже и ниже, постоянно набирая скорость, да такую скорость, что Пол едва-едва и только с помощью дорогой мамы смог прийти в себя.

Стоит подчеркнуть, что То происшествие само по себе не вызвало бы настолько сильную реакцию у всех и каждого. Если бы не Пол, а кто-то другой пережил то же самое, то, вполне возможно, это никак не отразилось бы на его или ее жизни. Но Пола То происшествие потрясло до основания.

Все произошло в тот год, когда должна была состояться конфирмация Пола, естественно, в церкви Вестре-Акер, но он не хотел проходить обряд. «Нет никакого бога, мама», — заявил четырнадцатилетний подросток, и лицо его на фоне изящно разложенных мамой пуховых подушек казалось худым и маленьким. Мама смотрела на него, лицо ее было белее снега, и она не возражала. Как уже говорилось, может быть, историю надо было бы начать с этого места, с Того происшествия, оказавшего сильнейшее влияние на Пола и навсегда тесно привязавшего его к матери. С Того происшествия, после которого мама сначала разошлась, а потом и развелась с мужем, и они с Полом снова остались вдвоем. Только они вдвоем в квартире в районе Фагерборг. Может быть, именно с этого началась история Пола, с эпохального события, вспоминая о котором он на протяжении нескольких лет покрывался воображаемой хамелеоновой кожей, начинал страдать фонетической гиперконвергенцией и иногда испытывал мучительное чувство стыда.

Но нет, несмотря на безусловную важность Того происшествия для Пола, для мамы, для всех, кто знает и кому еще предстоит узнать Пола: правильнее всего будет начать историю с того дня, когда Пол встретил Нанну Клев. Потому что в этой истории о Поле речь пойдет совсем не о Том происшествии, речь в ней пойдет об университете, о Нанне, об Эдит Ринкель, о кафедре футуристической лингвистики. Речь пойдет о сотрудниках кафедры, о ее заведующем Паульсене, об исследованиях, научном руководстве и преподавании. О дымящихся чашках чая и о листве, гниющей на многочисленных полянах Блиндерна. О студентах, о молодом розовощеком Александре. Речь в ней пойдет о высокомерии, честолюбии и о чистых научных идеалах. Речь в ней пойдет о вожделении, любви, ревности и зависти. О притворстве и о наглости, присущей глупцам.

Если Эдит Ринкель и была вундеркиндом, то этого никто не замечал. Но никто никогда не замечал и периодов несовершенства, через которые она, как и все остальные, непременно должна была пройти. Или у нее не было таких периодов? Никто не помнит, чтобы Эдит когда-нибудь не могла выговорить букву «р», чтобы она нескладно разговаривала или делала ошибки: казалось, что когда она впервые раскрыла рот и произнесла первые слова, они тут же сложились в безупречно правильные предложения, четко артикулированные и изысканно элегантные. Никто не помнит в ее тетрадях криво написанных букв или орфографических ошибок. Тихо и спокойно, не привлекая внимания окружающих, Эдит постигала знания и с завидным прилежанием изучала один предмет за другим.

В одиннадцать лет Эдит Ринкель заметила, что совершенно не похожа на двух своих сестер. Точнее сказать, она уже давно поняла, что она другая, но в один прекрасный день признала, что это факт, с которым невозможно спорить, и решила развивать свою непохожесть.

Одна сестра была на два года старше Эдит, вторая — на два года младше. Так что Эдит была средней, но довольно рано обе ее сестры, старшая и младшая, стали проводить много времени вместе, исключив Эдит из своей компании. Они сделали это не намеренно, скорее интуитивно понимая, что Эдит — не такая, как они, и никогда такой не будет. Они не просто отличались внешне (сестры Эдит были щуплыми, светлыми, быстрыми, а Эдит чувствовала себя толстой и большой — у нее рано начался пубертатный период, и она быстро переросла старшую сестру), но думали и действовали совершенно по-разному.

Отец трех сестер, на протяжении многих лет служивший начальником управления Министерства юстиции, был темноволосым и широким в кости, как и Эдит, а мать-домохозяйка — светловолосой и щуплой, как две другие ее дочери. Отца почти никогда не было дома. Если он был не на работе, то заседал в масонской ложе или сидел в Театральном кафе, курил сигары и пил кальвадос, смешанный с яблочным соком. (А в преддверии эпидемии гриппа — напиток, состоящий на три четверти из коньяка и на четверть из содержимого постоянно носимой с собою фляжки. Принимая во внимание то, что отец никогда не болел, этот напиток наверняка был очень действенным).

Отец был строгим человеком, он властвовал с радостью и усердием, даже с некоторой долей дружелюбной злости, которая выражалась в экстравагантных шутках, как на работе, в пыльном министерстве, так и дома, в просторном доме в районе Виндерен. Это был человек, который любил посмеяться: однажды в детстве в жаркий солнечный день он поставил миску с водой ровно на такое расстояние, чтобы сидящая на цепи собака не могла до нее дотянуться. И даже будучи взрослым человеком, он развлекался тем, что отрывал крылья и ноги мухам и наблюдал за их беспомощным барахтаньем, и в это время по всему дому разносился его смех.

Подчиненные отца в министерстве исполняли свои служебные обязанности со страхом и уважением, его жена и три дочери смотрели на него с робкой любовью, но чувствовали себя лучше, когда его не было дома. В тех редких случаях, когда отец проводил дома целый вечер, случалось, что он звал дочерей в дальнюю комнату, где восседал на потертом кресле, пуская из трубки дым (дома он предпочитал сигарам трубку), клубившийся по всему помещению. «Ах вот вы где, — обычно говорил он и указывал на них трубкой. — Пляшите под мою трубку!» И начинал хохотать от собственной находчивости. После чего просил их попрыгать. «Ап», — командовал он. И три сестры подпрыгивали, косички, две пары светлых и одна пара почти черная, хлестали их по лицам, они задыхались, их щеки краснели от напряжения. Отец стучал себя по коленям и заливался смехом, мама, приходившая вместе с дочками, тоже смеялась. Все радовались, когда у отца было хорошее настроение. «Теперь идите отсюда», — говорил он через несколько минут, и сестры, разгоряченные и смеющиеся, спотыкаясь, выходили. Но когда Эдит исполнилось семь лет, она отказалась прыгать перед отцом. Ее, как обычно, вызвали вместе с сестрами, отец ругался, мать умоляла, но она стояла не двигаясь между двумя прыгающими девочками. Так повторилось несколько раз. В конце концов отец перестал комментировать отказ Эдит подчиниться, казалось даже, что ему это нравится (а маме нет). Вскоре после этого отец стал называть ее Эд, а на рождество в тот год Эдит получила от отца декоративную коробку с насекомыми. В ней было шестнадцать маленьких квадратных отделений, в которых находилось шестнадцать насекомых, препарированных и приколотых булавками, каждое в своем отделении.

Но поворотный момент в жизни Эдит наступил в один теплый день в начале лета четыре года спустя. Ее сестры девяти и тринадцати лет играли в большом саду, она слышала, как они тихо препирались, но когда выглянула из окна, то увидела их сидящими на полянке, склонив друг к другу почти белые головы, так близко, что волосы одной касались лица другой. На подносе рядом с ними стояли три стакана (два пустых, один полный) и кувшин с вкуснейшим малиновым соком маминого приготовления; кувшин блестел, и сок на солнце сверкал, как драгоценный камень, как холодный рубин. Мама звала ее на свежий воздух: «Так хорошо на солнышке, Эдит. Иди к своим сестрам, Эдит!» Но она отказалась. Ей хотелось побыть в доме и почитать. Мама топнула (правда, не сильно, потому что была из хорошей семьи и жила в хорошем районе) и сказала что-то насчет того, что Эдит упряма и своенравна; почему это она собирается сидеть в полутемной комнате и читать, когда могла бы посидеть на полянке вместе со своими сестрами и выпить сока? Может быть, она ревнует? Но Эдит совсем не ревновала, может, она и была упрямой, но Эдит хотела побыть в доме. Свою комнату, тишину и книгу она предпочитала солнцу, соку, голосам и смеху сестер.

Мама, насколько позволяло ее воспитание, дала понять, что Эдит, по ее мнению, почти безнадежна, и больше в тот день в ее комнату не заходила. Эдит несколько часов сидела и читала в восхитительной тишине, до тех самых пор, пока не дочитала книгу до конца. («Была бы еще книжка стоящая», — донеслись до Эдит слова мамы, разговаривающей с отцом. И Эдит знала, что мама была бы более уступчивой, если бы Эдит читала не огромный труд о насекомых, изданный Норвежским энтомологическим обществом, с большим количеством текста и почти без картинок, а какую-нибудь другую книгу).

Эдит догадалась: маме кажется, что она наказывает ее. Во второй половине дня мама поняла, что должна была подняться и выгнать Эдит на улицу. Эдит осознала: мама чувствует себя виноватой в том, что позволила ей сидеть у себя в комнате. Эдит знала: мама не может представить себе, что дочь хочет сидеть в комнате и читать книгу.

Когда она снова выглянула в окно, солнце уже садилось; она не видела своих сестер, но малиновый сок там, в саду, по-прежнему сверкал красным, кувшин был снова полон, и Эдит догадалась, что об этом позаботилась мама. И в это время, когда она смотрела на поблескивающий сок, она отчетливо поняла, что никогда не будет такой, как другие, и можно даже не пытаться. От этой мысли ей стало легче.

Именно здесь могла бы начаться история Эдит Ринкель, если бы мы не решили начать ее в обычный майский день. Потому что тот летний день в детстве Эдит был очень важным в ее жизни. Именно тогда она перестала бороться за то, чтобы стать не такой, какой была создана, и начала осознавать собственное отличие от других. Только один-единственный раз Эдит Ринкель сделала выбор неосознанно. Это было, когда она, двадцатипятилетняя, только что получившая степень магистра лингвистики, улыбаясь, шла, положив свою руку на руку отца, к алтарю, где Эдит ждал историк Бьернар, старше ее на два года.

Но более показательный для ее истории, более типичный для ее характера случай произошел ровно четыре года спустя, когда были подписаны бумаги о разводе. Эдит сразу же переехала в общежитие, где и проживала до того года, когда ей исполнилось тридцать пять и она купила квартиру на улице Йеитмирсвейен, где и живет до сих пор. А сейчас она уже дама, которой где-то около пятидесяти.

Дело не в том, что ей не нравилось быть замужем или она не любила своего мужа, дело в том, что она не могла быть замужем. Семейная жизнь плохо сочеталась с ее жизнью, с тем, как она должна была и хотела жить. Эдит Ринкель была самодостаточной. Иными словами, она не нуждалась в других, у нее не было ни потребности в муже, ни места для него в жизни.

Эдит Ринкель с детства очень любила поесть. У нее был хороший аппетит (мама много раз обвиняла ее в безмерной прожорливости), и поэтому со временем она приобрела пышные формы, но это только подчеркивало достоинства ее фигуры и сводило с ума мужчин. Но во время замужества она перестала наслаждаться едой и быстро похудела на два размера. Со временем Эдит стала хуже спать и утратила радость от сексуальной жизни. Развод был единственным выходом, и с того дня, когда она переехала в темную и узкую комнату в общежитии, к ней вернулись сначала аппетит, а потом и пышность форм. Она стала спать как убитая и вскоре взяла в любовники подходящего мужчину, которого, так же как и ее, мало интересовали эмоциональные отношения или сколько-нибудь длительные чувства.

Эдит никому не позволит сбить себя с толку и не допустит других к тому, что считает сферой своей компетенции. Эта женщина испытывает большое неудобство, если не обладает полным контролем над ситуацией. Но для успеха в сексуальной жизни необходимо уметь отдаваться, сознательно отключая контроль. И это равновесие между контролем и отсутствием контроля Эдит соблюдает виртуозно. Только в самом начале своей сексуальной жизни и в замужестве у Эдит не получалось отдаваться. Она не достигала оргазма, она не могла спать — ведь это значило потерять контроль над собой и отдаться: отдаться сну, после которого неизвестно, проснешься ты или нет, и при котором бал правит подсознание; или отдаться наслаждению, позволив другому человеку увидеть тебя в состоянии расслабленности, забыть о беспокойстве по поводу того, как ты выглядишь, находясь в порыве желания, отмести всю стыдливость, приобретенную в детстве. Но вскоре после развода ей снова стало это удаваться. И таким образом она могла продолжать карьеру.

Через пару лет после того, как Эдит ушла от мужа, она защитила диссертацию (на тему «Диахроническое исследование предлогов в западногерманских языках») и в тридцать один год была принята на постоянную работу на должность доцента кафедры классических и мертвых языков. На протяжении нескольких лет она была на факультете самым молодым из ныне здравствующих профессоров. Эдит купила квартиру на улице Йеитмирсвейен, ведь это хорошее вложение денег. Естественно, мысль о том, чтобы создать себе уютный дом, никогда не приходила в голову Эдит Ринкель.

Полу только что исполнилось тридцать три года. Около девяти месяцев назад он начал работать во временной должности на кафедре футуристической лингвистики. Он, как уже говорилось, счастливый человек. Да, в настоящий момент он очень доволен жизнью. Он только что расстался с Сири, зубным врачом, с которой встречался последние два месяца. Ему принадлежит половина выкрашенного в зеленый цвет дома на улице Нильса Абеля, ведущей от внешней границы университетской территории к гуманитарному факультету. В его квартире есть гостиная и три спальни, а это больше места, чем ему нужно. Дом недавно отремонтирован, большую часть ремонта на добровольной основе по выходным сделали друзья детства и однокашники Пола. Единственное, что можно сказать про дом, это что он выполнен в мужественном стиле, но возлюбленные Пола добавили в обстановку нечто женское. Одна за другой, они привносили что-то свое в его хозяйство: мягкие подушки и пледы, картинки на стенах, даже пару подсвечников для плавающих свечей на краю ванной (хотя они уже покрылись пылью).

Да, у Пола все прекрасно. Процент по ипотеке все еще низок, кредит за учебу выплачен (при помощи щедрой матери — факт, о котором Мортен не устает ему напоминать: «Вот поросенок, тебе повезло с мамой, ты ее не заслуживаешь»). Он получил как раз ту работу — научную должность в Университете Осло, — о которой мечтал. Теперь осталось только сделать так, чтобы эта работа стала постоянной.

Пока линия жизни Пола шла ровно и высоко. И с того момента, как он увидел Нанну в дверях кафедры футуристической лингвистики, линия устремилась прямо вверх, задрожала от возбуждения. Пол влюбился. В тот самый момент, в том самом месте. Он не просто увлечен, пленен или очарован. Он серьезно, глубоко и безгранично влюблен. Возможно, впервые. В жизни Пола было много женщин. Они легко на него западают. Он, как говорится, прекрасно выглядит. Пол образован, обладает широким кругозором и шармом. У него необычайно красивый голос, глубокий и звучный (могучий, как обычно говорит его мама, но она испытывает пристрастие к романтическим эпитетам). Если он хочет произвести на женщину впечатление, то начинает тянуть гласные, так что звуки зависают в воздухе и трепещут, прежде чем проникают в женские уши. Обычно он говорит спокойно, даже неспешно, но начинает частить, если чем-то увлечен или на чем-то настаивает. Пол знает, как воздействует на противоположный пол, но он еще немного смущается, и иногда его одолевает юношеская неуверенность. Наглость и смущение — в этой последовательности и в соотношении 5:1 — делают Пола совершенно неотразимым. В результате — целый ряд краткосрочных отношений. (Друзья Пола, а особенно лучший друг Мортен, называют постоянно растущее количество экс-подружек «курочками Пола»).

До сих пор Пол еще не любил по-настоящему ни одну женщину. Он всегда влюбляется безрассудно, влюбляется, очертя голову, и каждый раз он уверен, что она — это Та Самая Женщина, но уверенность длится так недолго, что он даже не успевает насладиться ею, прежде чем она улетучится. Поэтому Пол шутя говорил своей маме: «Ты — моя единственная». И до встречи с Нанной это полностью соответствовало действительности.

Не будет преувеличением сказать, что Нанна изменила жизнь Пола. Поэтому история Пола начинается с этого момента. Но все же, чтобы подготовить декорации для этого эпизода и показать, насколько неожиданной была встреча в этой точке на линии жизни Пола, мы должны начать наше повествование немного раньше.

Университет напоминает банку плохо простерилизованных консервов, сказала как-то одна профессор другой на рождественском празднике — или это было на летнем пикнике? Университет находится в состоянии хронического ботулизма, говорила она. Мельчайшее происшествие здесь может раздуться, распухнуть и достигнуть колоссальных размеров. Здесь не самые благоприятные условия для проявления снисходительности и почти нет места прощению.

Вино из коробки сделало ее красноречивой. Ее собеседница кивала: верно подмечено. Но они обе уже хорошо выпили.

Может быть, в этом что-то есть. Очень немногие ученые попадают в университет. А уж если попадают, то сидят там до тех пор, пока не одеревенеют телом и душой и не выйдут на пенсию. При этом им нет надобности проводить много времени за пределами коридора, в котором располагается их кабинет. Человек может даже быть недовольным своей работой. Но он остается в университете.

Потому что несмотря на то, что на сотрудников университета все чаще смотрят как на реликты и относятся к ним со снисходительным любопытством, должность университетского преподавателя всегда дает человеку определенный статус и престиж.

Другая причина, по которой сотрудники не уходят из университета, это то, что университетская жизнь довольно нетребовательна, стоит только человеку закрепиться в ней. Она может быть утомительной, да. Но для многих это защищенное и приятное существование. А часто у людей даже нет альтернативы. Большинство университетских преподавателей не обладает способностями для другого рода деятельности. Когда человек тратит десять-пятнадцать лет на то, чтобы узнать все о гласных языка суахили или о метрических размерах в поэзии Эмили Дикинсон, он не получает навыков, в которых остро нуждается общество.

Со стороны университетская система может показаться достаточно либеральной. Но внутри консервной банки, под плотной крышкой, царит строгая дисциплина. Сотрудники внимательно следят друг за другом. Если во время перерыва человек не жалуется на университет, к нему начинают относиться с подозрением. Если человек вслух критикует университет, рядом с ним будут помалкивать. Если человек потерпел неудачу, на него смотрят свысока. Но если у него дела идут хорошо, ему тоже не избежать всеобщей участи: если он хороший педагог и пользуется популярностью у студентов, к нему будут относиться с недоверием. Если человек слишком легко идет на контакт, слишком много светится в газетах и на телевидении, о нем будут злословить, потому что в этом случае его сочтут поверхностным популистом. Обычно действует правило: чем меньше читателей, тем лучше исследование. Но если человек публикуется только в тяжеловесных международных журналах, если он получает престижные научные награды, он гарантированно будет исключен из приятной компании за обеденными столиками в кафе.

Злые языки добавят, что университетская культура поощряет посредственность. Победителем становится заурядный человек, но социальная общительность и способность создавать союзы гораздо важнее профессиональной посредственности.

Но мы не должны забывать и о радостях университетской жизни, прогундосила профессорша на рождественском празднике после еще пары бокалов самого дешевого коробочного вина. И она права: существует радость научного открытия, и энтузиазм исследователей, и непререкаемая вера в силу знания, непоколебимое доверие к науке. Безусловно. Университетский организм во многом основывается на энтузиазме сотрудников. Как и эта история. И Эдит Ринкель, и Пол Бентсен, и Нанна Клев полны энтузиазма. И каждый из них — далеко не посредственная личность. Никому не пришло бы в голову обвинить Эдит Ринкель в заурядности, да и Пола Бентсена и Нанну Клев никак нельзя назвать заурядными или посредственными.

Однако в вопросах поиска союзников и восхождения по социальной лестнице Эдит Ринкель, Пол Бентсен и Нанна Клев отличаются друг от друга. Все трое прекрасно знают, что это такое. Они владеют искусством восхождения. Но как минимум один из них взойдет слишком высоко — и падет. Многие скажут, что заслуженно.

За несколько дней до первой встречи с Нанной Пол был в Амстердаме. В жаркий сентябрьский день на улицах было полно людей, которые катались на велосипедах или ели мороженое, или делали то и другое одновременно. В уличных ресторанах яблоку негде было упасть. Амстердамцы подносили ко ртам тяжелые пивные кружки. От солнца пиво становилось похожим на жидкий янтарь. Люди оживленно разговаривали и то и дело поднимали бокалы. Они были шумны и веселы, какие-то дети пронзительно смеялись. Мамаша поругивала своих сыновей, но тут же вместе со шлепком по попе выдавала им денег на очередное мороженое — потому что день был так прекрасен, что деньги на мороженое вылетали быстрее нотаций.

Внезапно залаяла собака, с террасы ей ответила другая. Вдоль каналов прогуливались парочки, держащиеся за руки, все в легкой летней одежде и солнцезащитных очках, скрывающих влюбленные взгляды. На улице Дамрак, возле огромного памятника свободе, кто-то на полную громкость включил проигрыватель компакт-дисков, и как минимум десяток подростков почти моментально начали опасный потный танец, они забыли обо всех своих печалях и выражали радость движениями рук и резкими поворотами головы.

Но Пол ничего этого не видел. Он участвовал в лингвистической конференции, организованной амстердамским Университетом Врие. Четвертый симпозиум по вопросам лингвистических изменений в будущем. Пол сидел в полупустой аудитории на жесткой скамейке. Узкий столик, на котором лежали его бумаги, был прикреплен к спинке впереди стоящего сиденья. За окном царило знойное лето, в помещении было невыносимо жарко и тяжело дышалось.

За кафедрой, держась обеими руками за ее низкий бортик, стоял мужчина лет сорока с редкими волосами и читал по рукописи, лежавшей на наклонной поверхности. Его лоб и макушка блестели от пота — трудно было понять, от жары он потеет или от нервов. Кроме того, лицо и шея мужчины покрылись красными пятнами. На Пола накатила волна сострадания, что происходило с ним довольно часто при встрече со стеснительными людьми, особенно с теми, у кого стеснительность вызывает кожные реакции. По старой привычке, рефлекторно, хотя и без надобности, он бросил взгляд на собственные руки. Загорелые кисти с выгоревшими за лето волосами торчали из закатанных рукавов рубашки. Из программы, лежащей перед ним на столе, он узнал, что оратора зовут Ивар Гудмундссон. Полу показалось, что он его уже где-то видел.

Пол зевнул, откинулся на спинку скамейки и почувствовал, как под мышками струится пот, показавшийся ему на удивление прохладным и приятным. Появилось желание выпить ледяного пива, запотевший бокал «Гролша» был бы очень кстати. А стакан, наполненный ледяной жидкостью, отпотевает снаружи или изнутри? Или и там, и там? «Нет, надо сконцентрироваться, — подумал он. — Все-таки доклад только что начался, и я еще могу уловить ход мысли». Пол отключился от раздумий о жаре, холодном пиве и звенящем на улице лете и сосредоточил все свое внимание на том, что говорил оратор.

По прошествии приблизительно трех минут Пол понял, что уже слышал этот доклад на конференции в Австрии, в небольшом городишке рядом с Грацем, полгода назад.

На крупной конференции, посвященной вопросам морфологии, под Грацем Университет Осло представляли профессор Эдит Ринкель, профессор Фред Паульсен, доцент Ханс Хольстейн и сам Пол. Они уезжали из Норвегии в слякотный зимний день. Тогда Полу впервые удалось вдоволь наговориться с Эдит Ринкель, женщиной, которая сыграет решающую роль в истории Пола. Эдит Ринкель — непосредственный начальник Пола, она заведует отделением футурологической морфологии кафедры футуристической лингвистики. Эта женщина красива до такой степени, что выдержит сравнение с кем угодно вне зависимости от возраста.

Через несколько месяцев ей исполняется пятьдесят, так что Пол почти на семнадцать лет ее моложе. Он считает ее необыкновенно привлекательной. Кроме того, Эдит Ринкель — женщина, которая чаще всего появляется в фантазиях большинства филологов-мужчин Университета Осло в то время, когда они занимаются самоудовлетворением. Она высокая, статная и темноволосая. У нее точеная пропорциональная фигура. Она не худая, а если принять во внимание нынешний эталон женской красоты, то ее можно назвать довольно полной. Крепкая — вот слово, которое первым приходит на ум при описании Эдит Ринкель. Крепкая — это эвфемизм, часто используемый при описании толстых женщин, но Ринкель крепка прежде всего в первоначальном смысле слова: она полна сил. Ее блестящая одаренность ни у кого не вызывает сомнений. Коридорные сплетники никогда не болтают о ее интеллектуальных способностях. Ринкель не очень любят. Некоторые перед ней преклоняются, другие ее вожделеют, но большинство ее боится.

Пол начал работать в университете незадолго до конференции под Грацем. Он вступил в должность в январе, и это была первая конференция, в которой ему предстояло принять участие в качестве сотрудника кафедры футуристической лингвистики. С Эдит Ринкель он встречался во время собеседования, потом в первый рабочий день, после чего видел ее всего несколько раз в столовой. Пол все время ловил себя на том, что довольно часто думает о ней и на работе, сидя перед компьютером в своем новом кабинете и поглядывая в окно в сторону района Гаустад, и дома, на улице Нильса Абеля. Он думал о ней, когда сидел на диване и смотрел телевизор, и когда пил вино и болтал с Сири. Он думал о ней, лежа в постели и стоя под душем. Она всегда была для него именно Ринкель и никогда Эдит. Это ему казалось немного комичным, но в то же время он находил ситуацию пикантной: его забавлял тот факт, что он называет женщину, которую чаще всего раздевал в своих мыслях, исключительно по фамилии.

Он думал о ней все чаще и чаще. Он думал о ней однажды ночью, когда Сири осталась у него. Сири повернулась на бок и собралась спать, вздохнув от удовольствия и усталости. Полу нравились звуки, которые издают только что удовлетворенные женщины — несмотря на то, что в тот момент ему уже начала надоедать эта конкретная женщина, — и ему нравился запах недавно завершившегося любовного акта.

На внутренней стороне левого бедра, почти в паху, у Пола есть шрам, который с годами становился то белым, то синеватым, как прокисшее молоко. Он длиннее пачки сигарет и шире женской ладони — во всяком случае, он шире ладоней тех женщин, которые до сих пор прикладывали к нему свои руки. Они прикладывали их с сочувственным любопытством, они интересовались и расспрашивали. Что произошло? Он болит? Ты лежал в больнице? Некоторые спрашивали прямо, без обиняков, другие заходили издалека, третьи только вопросительно смотрели. («Это похоже на личностный тест, — объяснял Пол своему лучшему другу Мортену. — До сих пор не было ни одной, кто не спросил бы о шраме, и мне кажется, что я кое-что узнаю о них как о личностях по тому, как именно они об этом спрашивают», — добавлял он.)

Ни одна женщина не получила ответа. Обычно Пол нежно обнимал подругу и переворачивал так, что она снова оказывалась снизу. И скоро она забывала о своем любопытстве. («Боже мой, — интересовался Мортен, — а что ты сделаешь в тот день, когда она ничего не спросит?» — «Я женюсь на этой девчонке», — отвечал Пол. «Дурачок», — говорил Мортен.)

Пол принюхивался, как собака, к воздуху в спальне, слушал спокойное дыхание Сири, положил руку на шрам, почувствовал, что кожа на нем более тонкая и гладкая, чем вокруг. Он представил, что на шраме лежит рука Ринкель. Возможно, ее рука накрыла бы весь шрам целиком? Рука Ринкель высоко на его бедре, она поглаживает его шрам, скользит вниз по бедру и обратно, приближается к члену, а потом внезапно до боли стискивает кожу.

На следующий день после несбыточных и бесполезных фантазий, которые не оставляли его до тех пор, пока он наконец не заснул, Пол увидел Ринкель в столовой, но она не поздоровалась с ним и не ответила на его улыбку. После того как Пол начал работать, он не часто видел ее, а потом узнал, что в этом семестре она старается проводить как можно больше времени в Чикаго, в тамошнем университете, в качестве приглашенного преподавателя.

Правда, Ринкель постучалась к нему в кабинет, чтобы поприветствовать его в первый рабочий день, но обнаружить намек на добросердечность в ее голосе или теплоту во взгляде прекрасных глаз было нелегко. С тех пор она с ним не здоровалась. Однажды, спускаясь на эскалаторе в метро, он увидел, как она поднимается, но Ринкель смотрела куда-то поверх его головы.

Полу было прекрасно известно, что Ринкель поедет на крупную конференцию по морфологии. И когда они случайно столкнулись у билетных касс на Центральном вокзале Осло, где оба собирались купить билеты на экспресс в аэропорт Гардемуэн, Пол обрадовался, или, вернее сказать, переполнился ожиданиями. Но вместе с радостью и предвкушением у него появились признаки смущения. Пол и Ринкель шли к перрону вроде бы вместе, а вроде бы и врозь. Ринкель первой зашла в поезд, Пол смотрел на ее зад, когда она шествовала перед ним по проходу, а потом она уселась у окна на свободное сдвоенное сиденье. Не сесть рядом с ней было бы крайне оригинальным поступком, и Пол опустился на соседнее кресло.

Какое-то время они сидели молча. Ринкель удобнее устроилась на сиденье, и до него тут же донесся запах ее духов, сладкий и немного душный. Он напоминал о гниющих яблоках — если человек в состоянии представить себе, что этот запах может быть приятным, потому что духи Ринкель были именно такие — своеобразные, но приятные. Нога Ринкель, обтянутая серыми облегающими брюками, была совсем рядом с ногой Пола, ее бедро находилось всего в нескольких сантиметрах от его бедра. Поезд тронулся. Пол проглотил слюну и сделал вдох, чтобы что-нибудь сказать, что угодно. Ринкель повернула к нему лицо, и Пол впервые обратил внимание на ее глаза — синие и необычайно ясные, как глаза хищника.

«Надо же, как потеплело-то», — сказал Пол, приглашая ее к беседе. Ринкель сверлила его взглядом. В глубине радужной оболочки ее глаз, вокруг зрачков, которые сейчас были очень маленькими, он разглядел узкий коричнево-желтый ободок. Потом она отвернулась от него и стала смотреть в окно. Пол тоже взглянул в окно. Черт! Они находились в долине Грурюддален, но сейчас ехали по туннелю, и Пол не нашелся что сказать. Без какого бы то ни было предупреждения Ринкель отвернулась от окна, посмотрела прямо на Пола своими невероятно ясными глазами и задала ему вопрос, научный вопрос. Она произнесла его таким тоном, что Пол почувствовал себя нерадивым студентом, сдающим устный экзамен. У Ринкель имелся в запасе определенный арсенал тщательно подготовленных лингвистических вопросов, которые она задавала, стремясь поставить коллег в затруднительное положение. Нет, это несправедливо по отношению к Ринкель, она задавала эти вопросы с другой целью, но поскольку очень немногие способны ответить так, чтобы полностью удовлетворить Ринкель, коллега часто оказывался в затруднительном положении, что, кстати, тоже доставляло Ринкель определенное удовлетворение.

Но Пол отвечал хорошо — его по-настоящему интересовала тема, которую подняла Ринкель, и довольно скоро они уже оживленно беседовали. Рыжая челка Пола упала ему на лоб, он убрал ее. «Я ей нравлюсь», — подумал он. В глазах Ринкель блестел янтарный ободок.

Он ни на секунду не расслабился, но все равно наслаждался обществом Ринкель. Ему понравилось беседовать с ней: они одобряли одни и те же теории, одинаково глубоко презирали псевдонаучные легкомысленные решения и оба требовали серьезных научных обоснований. Ему нравилось сидеть так близко к ней, чувствовать ее запах, и, несмотря на то что он все время испытывал неуверенность, это было все равно что сидеть рядом с великолепной волчицей. Довольно скоро выяснилось, что им обоим понравилась статья из последнего номера журнала «Знание», в которой один немец резюмировал важнейшие результаты своей докторской диссертации. В статье рассказывалось, что делает некоторые конструкции предложений сложными для понимания, и была приведена таблица сложности разных типов предложений. Пассивные конструкции сложнее, чем активные, которые, в свою очередь, легче, чем двойные транзитивы.

— Восхитительно, — подытожила Ринкель, когда они приехали в город Лиллестрем.

— Да, — сказал Пол и выглянул в окно. Почти весь снег растаял, холмы были серо-желтыми от прошлогодней травы, кое-где валялся старый мусор. В поезд садилась пожилая пара, каждый со своей сумкой на колесиках. — Особенно последняя часть. А вы читали статью в газете «Дагбладет» пару дней назад?

— Вы говорите о статье про звуки «ч» и «щ»? Которую написала та стипендиатка из Бергена?

Пол кивнул. Супруги — муж, а за ним жена — катили свой багаж по проходу. Когда поезд, возобновляя движение, немного дернулся, пожилой мужчина потерял равновесие. Пол протянул руку и подхватил его под локоть, спасая в последнее мгновение от падения. Но вместо благодарности старик обиженно рявкнул и вырвал свой локоть. Несколько секунд он стоял и пялился на Пола, как злобный старый терьер, гневно глядя из-под смешных взъерошенных бровей. Полу хотелось засмеяться, но он был слишком тактичен. Он встретился взглядом с Ринкель, ее глаза тоже блестели от смеха, но она продолжала говорить так, словно ничего не произошло:

— Довольно хитро сформулировано. Мне понравилось, как она написала, что из контекста всегда будет понятно, что имеют в виду будущие носители языка, «щетки» или «четки».

— Да, стандартный аргумент тех, кто рассуждает о деградации языка, это то, что разница в произношении между «щетками» и «четками» исчезнет, — сказал Пол. Он помедлил десятую долю секунды перед тем, как произнести слово «щетки», он был сконфужен и начал вертеться, чтобы скрыть собственное затруднение, и наткнулся взглядом на спину пожилой женщины, выходящей из купе.

— Акустические измерения показывают, что эти два звука сближаются. Наверняка он все эти годы был несчастлив в браке, — прибавила она, кивнув в сторону старика.

— Да, может быть, — сказал Пол и снова повернулся к Ринкель, приятно удивленный. — Может, они собрались в путешествие по случаю золотой свадьбы, а он тяготился ею последние сорок восемь лет, — предположил он.

— А исследования положения языка указывают на то, что и артикуляционно эти два звука становятся все более похожими, — заключила Ринкель.

— Положение языка, — повторил Пол, как глупое эхо, и ненадолго задержал взгляд на щели между ее розовыми губами, после чего собрался и спросил: — А вы знали, что в восточно-норвежских диалектах существует двадцать две пары слов, которые различаются только звуками «ч» и «щ»?

— Да, — ответила Ринкель. — Конечно, я это знала.

Он опустил взгляд на сиденье, на ее ногу в серых брюках и ощутил короткий, но очевидный всплеск желания. Он улыбнулся ей. Она тоже улыбнулась, а потом сказала что-то о той немецкой диссертации и двойных транзитивах. Оставшуюся часть пути они очень серьезно обсуждали статью из журнала «Знание» и пытались перещеголять друг друга, вспоминая подробности. Она помнила статью гораздо лучше, чем он, Полу это нравилось и не нравилось одновременно, и он поймал себя на том, что сам себя оправдывает тем, что не слишком внимательно читал эту статью.

Не прерывая беседы, они подошли к стойке регистрации в здании терминала аэропорта Гардемуэн, Пол говорил о возможности создать универсальную грамматическую таблицу сложности.

— Я думаю, он глубоко и всем сердцем любит ее, — внезапно произнесла Ринкель, — просто он человек, который ненавидит свою старость, ненавидит то, что ему помогают молодые и сильные мужчины.

Пол улыбнулся ей, улыбнулся ее темным волосам, падающим на лоб, ее бровям, похожим на две большие горизонтально расположенные скобки, ее ясным глазам. Они больше не произнесли ни слова о таблицах сложности, их глаза всего раз встретились, они долго смотрели друг на друга, а затем вместе прошли регистрацию и досмотр багажа. Может быть, обоим хотелось сказать что-то еще, но ни один из них этого не сделал.

У выхода на посадку сидел Ханс Хольстейн. Это третий из четырех представителей кафедры футуристической лингвистики, которые ехали на конференцию (Паульсен должен был присутствовать на заседании кафедры, поэтому его ждали только на следующий день).

Хольстейн всегда хорошо одет, часто носит прекрасно начищенные ботинки с пряжками, а на шее у него был обычно повязан шелковый платок. Сейчас на нем был шелковый шарф с рисунком в стиле пейсли, он страдал кислой отрыжкой, а в руках держал бокал красного вина. Ханс Хольстейн — довольно незначительная личность как для этой истории, так и для кафедры, да и вообще в жизни. Он ровесник Ринкель, но не обладает ее талантом, он — типичная посредственность, получившая постоянную работу в те времена, когда занять ученую должность на историко-философском факультете было сравнительно легко. Он страдает от двух вещей, и они имеют большое значение для того, что скоро случится, для той роли, которую он сыграет в истории Пола Бентсена и Эдит Ринкель: проблемы с пищеварением и необузданная ревность.

Хольстейн обожает жирную калорийную пищу. Перед встречей с Эдит Ринкель и Полом Бентсеном Хольстейн съел целую лазанью, истекающую жиром, с двойным слоем сыра. Он слопал ее жадно и очень быстро, почти не жуя, прожорливо поглощая огромные куски, следя глазами за людьми, снующими вокруг со своими сумками и чемоданами. Лазанья была превосходна. Но когда чувство удовлетворенности и приятной сытости пошло на убыль, Хольстейн почувствовал, что объелся: низ живота налился тяжестью, что сопровождалось отрыжкой с запахом полупереваренного сыра. Рыгая, он прошествовал к выходу номер 46, откуда должен был отправляться самолет, купил маленькую бутылочку вина и уселся ждать.

Он стал думать об Эдит, которая, как он знал, должна была вскоре появиться в аэропорту. Однажды в студенчестве на загородном празднике в районе Свартора он сделал неуклюжую попытку приударить за красавицей Эдит Ринкель. Он довольно резко его отшила, и он так и не смог забыть обидных слов, которые Эдит прошептала ему в тот раз.

Хольстейн заметил Эдит и Пола, стал разглядывать их своими безучастными маленькими глазками, с определенным усилием поднялся и пошел к ним навстречу.

— Привет, — сказал Пол.

— Ну что, Эдит, — проговорил Ханс Хольстейн, коротко кивнув Полу. — Путешествуешь в сопровождении юноши?

Это походило на невинную констатацию очевидного факта, но в действительности это было обидное высказывание, вызванное отчасти ревностью, которую Хольстейн испытал, увидев мило болтающих Эдит Ринкель и Пола, а отчасти неприятным давлением в его брюхе. Эдит Ринкель мгновенно застыла в молчаливой неприступности. Хольстейн похлопал по стулу, стоящему рядом с ним, Пол опустился на него, а Ринкель уселась наискосок от них.

Хольстейн с воодушевлением рассказывал об Австрии и о семинаре по фонетике в Зальцбурге, в котором участвовал в молодости.

— Но я уже давно не путешествовал, — доверительно сообщил он Полу и, тактично подавляя отрыжку, заглотил кусочек лазаньи, который поднялся у него в горле вместе с желудочным соком. При этом он выпучил красные глаза, как морской окунь. — Не всем приходится путешествовать так много, как некоторым, знаете ли, — сказал он, указывая глазами на Ринкель. — Хотите вина?

— Нет, — ответил Пол.

Хольстейн рассказывал о зальцбургских пирожных:

— Во всех их названиях присутствует слово «Моцарт», и они все усыпаны марципаном и шоколадом.

Пол кивнул.

— Вот только у меня после первого же визита в кондитерскую случился запор, да так и не прошел до конца семинара. Фонетика и метеоризм!

Хольстейн хихикнул и поменял положение ног. Пол вежливо улыбнулся, Ринкель демонстративно молчала и читала газету.

— Надо мне быть поосторожнее в этот раз, — сказал Хольстейн, поправляя шелковый шарф и поглаживая животик.

Пол и Ринкель регистрировались на рейс вместе и, соответственно, получили соседние места. «Да, некоторые умеют устроиться», — весело проговорил Хольстейн, проходя мимо них к своему креслу, расположенному на пару рядов дальше.

Ринкель села у окна, точно так же, как и в поезде. Пол с трудом пристроил свои ноги и улыбнулся Ринкель, которая посмотрела на него пару секунд, не отвечая на улыбку, а потом достала газету и снова стала читать. Пол несколько раз попытался возобновить разговор, который они вели в поезде, но она вежливо, но недвусмысленно отказалась от беседы.

Полу стало нехорошо от злости и нервозности, возможно, прежде всего потому, что чувство общности, испытанное им во время поездки на экспрессе, он придумал сам. Словно ты вручаешь человеку тщательно выбранный подарок, а он бросает его на пол, даже не удосужившись открыть. Пол не привык к тому, что окружающие, в особенности женщины, не ценят предлагаемой им дружбы.

Нет, Полу Бентсену это не нравилось. Он знал, что преувеличивает и Ринкель даже не подозревает, что для него это было нечто большее, чем обычный галантный поток слов в вежливой беседе двух коллег. И, хорошо обдумав ситуацию, он понял, что дело обстоит следующим образом: ему показалось, что между ними зародилась дружба, а может, даже флирт. Он был раздосадован, потому что его обидели, потому что он оказался наивным и потому что ничто не способно разозлить его так, как ситуация, в которой он выглядит смешным. Пол начал нервничать, потому что все-таки сидел рядом со своей начальницей, с которой важно поддерживать хорошие отношения, с человеком, во власти которого загрузить его скучной работой, продлить контракт, уволить или порекомендовать на постоянную должность.

Он боялся ее. Задолго до начала работы на футлинге он слышал рассказы о Ринкель. Говорили, что она способна на невероятные поступки.

Теперь Пол верил этому. Что-то пугающее было в этом желтом блеске слишком светлых глаз, в изгибе шеи. Он чувствовал влечение к Ринкель, это женщина, о которой он думал, которую мысленно раздевал, несмотря на то что она была его начальницей и старше почти на двадцать лет. Несмотря на то, что он боялся ее. А может, именно поэтому.

В самолете по дороге из Осло в Вену ее отстраненная близость заставляла Пола снова и снова думать об одной идиотской детали. Как обычно бывает в подобных ситуациях, чем больше он старался не думать об этом, тем больше этот вопрос занимал его мысли. В действительности это было довольно глупым делом, честно говоря, смешной и незначительной проблемой, на которую жалко тратить время. Речь идет о лингвистическом термине, о научном обозначении языкового феномена. Пол отдавал себе отчет в том, что знает это слово, просто никак не мог его вспомнить. Мы говорим «ирланцы», думал Пол, никто не говорит «ирландцы» — может, за исключением того пенсионера, профессора, специалиста по норвежскому языку (которого в средствах массовой информации называют «профессор-языковед» и часто показывают со спортивным снаряжением), потратившего всю свою трудовую жизнь на то, чтобы ввести в норвежском языке нормы устной речи. Любой норвежец с востока с нормальным темпом речи скажет «ирланцы». «Ирланцы». «Ирланцы». Гаплология? Нет, не может быть, потому что при гаплологии один из двух непосредственно следующих друг за другом сходных слогов выпадает, например «филогия» вместо «филология». Элизия? Метатеза? Ассимиляция? Может, просто выпадение согласного, ведь вместо «ндц» мы просто говорим «нц». Диссимиляция? Он не мог успокоиться, он просто-напросто был не в состоянии отвлечься от мыслей об этом, но ответа так и не вспомнил. Позже ему пришло в голову, что возможно, однозначного ответа и не существует.

Из Вены в Грац они летели на маленьком винтовом самолете внутренних авиалиний. В салоне было очень тесно, колени Пола упирались в спинку стоящего впереди сиденья, так что пришлось согнуть ноги в коленях под острым углом. Пассажиров было не слишком много, но зато на борту присутствовали целых три стюардессы. Все они были очень высокими, а может, только казались такими, потому что потолок нависал совсем низко, а проход казался узкой полоской, разделяющей салон. Статные стюардессы были в костюмах, напоминающих австрийские народные: юбки из толстого красного сукна, разлетающиеся от пояса, как парашюты, расшитые цветами корсеты и белые блузки с глубокими вырезами и рукавами-фонариками до локтя, из которых выглядывали сильные веснушчатые руки. На головах у всех трех были платочки, завязанные под подбородком, их лица покрывал красный румянец, и они улыбались своими большими ртами. Чтобы протиснуться по проходу, стюардессам приходилось прижиматься к сиденьям. Девушки по очереди склонялись над Полом, сидевшим рядом с молча читающей Ринкель, и казалось, что их огромные груди вот-вот выпадут из вырезов в руки Полу, а их улыбающиеся рты коснутся его лица. Губы двигались, произнося что-то, чего Пол не понимал, а большие блестящие глаза вопросительно глядели на него. «Н-найн, д-д-анке», — говорил Пол всякий раз, и всякий раз у него все больше и больше пересыхало в горле. А вот Эдит Ринкель три раза протягивала руку, произносила несколько слов на великолепном немецком и получала пластиковый стаканчик, наполненный жидкостью, в которой звенели кусочки льда. И каждый раз Пол все глубже и глубже вдавливался в сиденье, обтянутое ворсистым бежевым материалом, и ему казалось, что его тело приобретает текстуру и цвет этого материала.

С тех пор, как в детстве Пол ясно осознал свои хамелеонские наклонности, прошло много-много лет. Во время двух перелетов на конференцию в Австрии Пол испытывал юношескую неуклюжесть и нервозность, чего в его взрослой жизни не случалось, и он удивлялся, почему Ринкель так сильно на него действует. Пол понимал, что это связано с авторитетами. Конечно, люди, наделенные властью, занимающие высокие должности, могли разбудить в нем маленького мальчика, и он узнавал давно забытые ощущения: злость, стыд, бессилие, желание исчезнуть, ускользнуть, слиться с окружающей обстановкой. А может быть, на самом деле, ничего этого не было? Действительно ли он пролил пепси на ноги Ринкель во время поездки в автобусе из аэропорта или же он просто настолько боялся сделать это, что вспоминал об этом случае как о реальном эпизоде? Пол не знал.

Нет, впоследствии он не мог сказать, на самом ли деле содержимое банки пепси-колы, которую он купил по прилете в Грац, оказалось на серых брюках Ринкель, или пятно, стоявшее у него перед глазами, является просто воспоминанием о страхе увидеть такое пятно.

Пристыженный, как четырнадцатилетний подросток, не осмеливающийся поднять глаз, поскольку лицо его покрыто прыщами, он вышел из самолета. Самое удивительное, что его состояния никто не замечал, для Ринкель и Хольстейна Пол продолжал оставаться обычным самоуверенным Полом, а для остальных пассажиров — высоким рыжеволосым мужчиной, одетым с небрежной элегантностью. Стюардессы долго смотрели ему вслед, одна из них незаметно пихнула в бок другую, и все три хихикнули и чуть не разразились хохотом.

Когда Пол узнал, что Ринкель тоже собирается на конференцию в Амстердаме, у него сначала испортилось настроение, но потом он понял, что все же рад этому обстоятельству. Но Пол не хотел повторения путешествия в Австрию, поэтому решил ехать один. Он отправился на поезде в Копенгаген, а уже оттуда в Амстердам. В дороге он читал газеты, еще раз пробежал свой доклад, пил пиво и смотрел на зеленые поля, где паслись черные и белые голландские коровы. Он прибыл довольно поздно, заселился в гостиницу, сделал пробежку и лег спать.

Пол в хорошей физической форме. Он регулярно бегает, зимой ходит на лыжах и к тому же по четвергам играет в сквош с Мортеном (за исключением тех дней, когда у Мортена гостит его сын Сондре). После игры Пол с лучшим другом обязательно идут пить пиво, так что эффект от тренировки сводится на нет, как обычно подмечает Мортен. Несколько раз в юношестве Пол играл в теннис на кортах в парке Уллевол-Хавебю. Он ездил туда на велосипеде из своего района Фагерборг по улицам Согнсвейен, Волвейен, через площадь Дампласс, мимо «Плазы», откуда доносился соблазнительный, вызывающий повышенное слюноотделение запах свежеиспеченных булочек, и дальше по улице Бергсаллеен. Теперь они играют в сквош. Мортен пытался уговорить Пола начать играть в гольф, но Полу казалось, что в таком случае он пересечет некую социокультурную границу, но об этом он Мортену не сказал, потому что знал, что гольф стал общедоступным видом спорта. Поэтому Пол шутя ответил: «Нет, спасибо, ты когда-нибудь слышал о лингвисте, который играет в гольф?»

В это утро Пол успел зарегистрироваться на конференции, а потом, в общем-то случайно, оказался на докладе исландца. Вот сейчас Гудмундссон говорил о возможном слиянии круглых гласных переднего ряда в скандинавских языках; посреди размышлений о будущем гласного «у» он остановился и начал вытирать со лба пот. Пол снова стал рассматривать присутствующих.

Ханс Хольстейн не поехал на эту конференцию, но зато здесь был Паульсен.

Он сидел перед Полом, рядом ниже. Профессор Фред Паульсен заведует кафедрой, на которой работает Пол. На кафедре его любят, по крайней мере не испытывают к нему неприязни, и считают хорошим начальником, потому что он безобидный человек, почти лишенный амбиций, который не вмешивается в работу своих подчиненных, как это обычно делают начальники. В коридорах кафедры о Паульсене говорят, что он поразительно посредствен как ученый, даже в чем-то наивен. Как и многие другие, получившие административную должность в университетской системе, он не может похвастаться большими научными достижениями. Ему только что исполнилось шестьдесят, а наскрести материал на докторскую диссертацию удалось всего пять лет назад (повезло с комиссией, состоявшей из трех близко знавших его людей, а в языковедческих кругах эта комиссия нередко состоит всего из двух человек, а иногда и из одного).

Пол не часто разговаривал с Паульсеном в Блиндерне, а в Грац Паульсен прибыл позже них, а уехал раньше. Однажды Пол поговорил с ним во время завтрака в ресторане, и они остались довольны друг другом. Пол быстро понял, что Паульсен почти не слушает того, что он говорит, и что гораздо больше ему нравится рассказывать истории, в которых главным действующим лицом является он сам. Пока Пол пил кофе, Паульсен рассказывал о сборнике статей, который редактировал пять лет назад и который получил блестящие рецензии в журнале «Акта Бергенсиа». «Критика зовут… в свое время мы с ним… вместе учились, очень хороший человек, Пол», — говорил Паульсен. Пол понимающе кивал.

Речь у Паульсена необычайно небрежная. Ему нравятся собственные шутки, ему нравятся длинные немотивированные паузы, и у него есть несколько любимых слов. Одно из них — «констатация», к несчастью, он произносит его неправильно: «костатация», и Пола передергивает всякий раз, когда Паульсен коверкает это несчастное слово.

От всех прочих сотрудников университета исследователи кафедры футуристической лингвистики отличаются тем, что хорошо одеты. Как будто окружающая их элегантность (кафедра располагается в самом новом здании Блиндерна) заставляет научных сотрудников прилагать дополнительные усилия к тому, чтобы хорошо выглядеть, лишний раз смотреться в зеркало, залезать поглубже в платяной шкаф и в кошелек. Заведующий кафедрой, однако, является исключением из этого правила.

В этот день он тоже был одет не особенно изысканно. Пол не помнил, чтобы видел его в чем-то, кроме двух костюмов: бежевого летом и синего зимой. Сейчас Паульсен был в бежевом. Он снял пиджак и положил его на соседний стул. Обычно Паульсен носит рубашки, но сегодня на нем была белая футболка с серым ободком на растянутой горловине. Полу была видна его левая нога, покоящаяся на правой. Штанины коротковатых летних брюк задрались и обнажили часть левой бледной голени, контрастирующей с черными носками. Паульсен вздохнул, поерзал на стуле крупным телом, устроил поудобнее живот и положил один локоть на стол Пола, стоящий позади него. Он обернулся к нему и улыбнулся, извиняясь. Пол был совсем не в восторге от того, что Паульсен почти упал к нему в объятия.

Накануне для участников конференции была организована экскурсия по городу. Пол не успел на нее (чтобы успеть, ему пришлось бы выехать из дома на сутки раньше), а вот Паульсен сходил на экскурсию. К бейджу с его именем были прикреплены два крошечных деревянных башмачка на красно-бело-синей ленточке.[4]

Паульсен определенно еще не носил этим летом футболок, и прямо перед Полом покоилась его трехцветная рука. Она напоминала трехслойное мороженое, которое мама покупала Полу, когда он был маленьким. Нижняя часть руки Паульсена была коричневой, шоколадной, за ней следовала клубнично-красная полоса — это то место, которое благодаря футболке на несколько часов открылось для горячего сентябрьского солнца. Верхняя часть руки, которая выглянула из рукава футболки, когда Паульсен облокотился на стол Пола, была такая же ванильно-белая, как и его нога.

Внезапно в аудитории началось движение, кажется, исландец сказал что-то такое, что все бросились записывать. Паульсен вернулся в нормальное положение, взял ручку и начал делать заметки на одном из листков из папки, которую все получили при регистрации утром. Наполовину пустая ручка «Бик» Паульсена, колпачок которой был изгрызен до белизны, быстро скользила по бумаге. Время от времени он вскидывал голову, словно на самом деле слушал и записывал все, что говорит докладчик. (Если бы Пол наклонился вперед и заглянул через плечо Паульсена, он бы увидел, что на листке были записаны только слова «фонология», «твердый приступ» и «подростки», последнее три раза подчеркнуто жирными чертами, остальная же часть листа была разрисована пышными фигурами танцующих женщин и гоночными автомобилями с непомерно большими колесами.)

Через два стола от Паульсена восседала профессор Ринкель. Она сидела с совершенно прямой спиной, не касаясь спинки стула. На ней было голубое платье из тонкой ткани. Натуральный шелк, подумал Пол. Материя призывно обтягивала ее грудь, и Пол наслаждался этим зрелищем столько, на сколько у него хватило смелости. Вокруг шеи она повязала легкий, как пушинка, почти прозрачный платочек. Глаза Пола мечтали снова опуститься на ее грудь, но он заставил себя смотреть выше. Бело-коричневый платочек был украшен рисунком из мелких треугольников, и чем дольше Пол смотрел на них, тем быстрее они наезжали друг на друга, создавая новый запутанный узор. Темные, до плеч волосы Ринкель блестели. Руки лежали вдоль тела, кисти были спокойно сцеплены, грудь медленно поднималась и опускалась в такт дыханию. Он снова остановил взгляд на ее платочке. В аудитории начали посмеиваться. Наверное, этот Гудмундссон сказал что-то остроумное.

Примерно через полминуты после того, как стихло осторожное хихиканье, засмеялась и Ринкель. Ее смех был чист и тверд, как стекло, и одно из ее колец начало отбрасывать блики. Пол вздрогнул, и когда он перевел взгляд на собственные руки, лежащие на столе, то какую-то долю секунды ему казалось, что они покрыты белыми и коричневыми треугольниками. Он тряхнул головой, и рука снова приобрела нормальный вид. Не глядя больше ни на свои руки, ни на Ринкель и Паульсена, ни на других слушателей, Пол попытался сосредоточиться и вникнуть в слова исландца, продолжавшего свой доклад. Тот рассказывал о phonological language changes[5] в диахронической перспективе, и Пол помнил еще по Грацу, что доклад не особенно интересен. Единственным отрадным моментом в его выступлении были две-три шутки — и он определенно только что произнес первую из них. Пол не мог точно сказать, плюс это или минус, но Гудмундссон, как и большинство его соотечественников, не выговаривал сибилянты, и language change он произносил как ленгуисс сейнс.

«Невероятно интересно», — сказал профессор Паульсен Полу после того, как они прослушали этот доклад в Граце. «Да-да», — ответил Пол. «Бред собачий и жалкий выбор теории», — фыркнула Ринкель и промчалась мимо них. Получилось так, что Пол с профессором Паульсеном в тот раз выходили из аудитории одновременно с исландцем. «Very interesting, I must say»,[6] — сказал Паульсен и улыбнулся Гудмундссону. «Yes, indeed»,[7] — произнес Пол — а что еще он мог сказать? «Thanks»,[8] — ответил исландец. Потом они представились друг другу, обменялись визитками, улыбками, вежливыми фразами и очевидными банальностями.

Доклад приближался к концу. Пол сосредоточился, он заинтересовался, будет ли концовка такой же, как в прошлый раз. Она оказалась абсолютно такой же, по крайней мере по мнению Пола. Ему запомнилась странная интонация последнего предложения, благодаря которой первые несколько секунд после завершения доклада Гудмундссона никто не мог понять, что он закончил. Сейчас произошло то же самое, и аудитория наполнилась выжидательной неспокойной тишиной, после чего раздались первые неуверенные хлопки. Остальные подхватили их, прозвучали нерешительные вялые аплодисменты, как будто в действительности никому это все не интересно, как будто никто не слушал, как будто все хотели бы находиться в другом месте. Исландец сделал легкий поклон, собрал свои бумаги и вышел из аудитории. Красные пятна на его лице и шее исчезли. Он стер тыльной стороной ладони пот со лба и выглядел удовлетворенным и довольным. Он внес свой вклад в науку, теперь можно отдохнуть.

Многие ученые затрудняются выступать на конференциях, несмотря на то что они привыкли преподавать, несмотря на то что они совершенно четко осознают, что публике наплевать на доклады, которые она слушает, и несмотря на то что большинство докладов уже звучало раньше на других конференциях в других городах и в других странах. В самом начале, когда Пол только стал стипендиатом, он испытал настоящий шок, когда понял, что сотрудники университета ездят на конференции по всему миру и выступают друг за друга с одними и теми же докладами. Одни и те же шутки, одни и те же мультимедийные презентации, одни и те же резюме (или тезисы, на использовании именно этого слова настаивают норвежские лингвисты). Названия докладов раз от раза немного меняются, так что ученый смело может подавать заявление на командировку и небезосновательно рассчитывать на ее получение, а после возвращения включить доклад в список научных достижений учреждения, в котором он работает. За прошедшие годы этот шок сменился смирением, теперь Пол довольствовался тем, что наблюдал за происходящим и клялся себе, что всегда будет писать для выступлений новые доклады, или, во всяком случае, переписывать их настолько основательно, что их можно будет считать новыми практически без зазрения совести.

В фойе перед аудиторией подавали напитки и легкие закуски. До сих пор шли три параллельных заседания, и вот теперь у всех участников наступил общий перерыв, и они собрались в большом, покрытом ковролином зале. Они стояли группами и тихо беседовали друг с другом, на груди у всех белые беджи с именами, а под мышками — папки с логотипом конференции. «Very interesting paper! I don't think we've met»,[9] — говорил профессор Паульсен Гудмундссону, они пожали друг другу руки, а потом Паульсен засунул правую руку в сумку, а исландец — в карман пиджака, после чего они обменялись визитками. На карточке Паульсена написано: «Head of department»,[10] он заказал 2500 штук сразу после назначения на должность заведующего и считает своей обязанностью распространить как можно больше из них.

В фойе вошла Ринкель. Она наверняка была в туалете, и Пол был уверен, что может различить свежий слой помады на ее губах. Юбка голубого платья из чистого шелка обвивалась вокруг ее ног, в то время как она, полная энергии и уверенности в себе, шествовала по залу. На ногах у нее были босоножки на высоком каблуке точно такого же цвета, что и платье. Подбородок поднят, глаза слегка прищурены. Они глядели вокруг, как прожекторы, словно сканируя помещение. Ринкель скользнула взглядом мимо Пола, по коже которого побежали мурашки, но Ринкель не медлила ни секунды, стремительно шла через зал, внимательно рассматривая всех присутствующих. Наконец она увидела то, что искала: Джека Миллза. Выражение ее лица изменилось, когда она направилась по прямой в сторону Миллза. Черты лица стали более мягкими, менее суровыми. Она прибавила шаг и, не замечая этого, задела бокал пухленькой молоденькой девушки, на футболке которой остались темные пятна от минеральной воды, хотя эта футболка трудноопределимого серо-зеленого цвета и без того выглядела не лучшим образом.

Через несколько секунд Ринкель уже стояла рядом с Джеком Миллзом, он наклонился и поцеловал ее в щеку. Слишком долгий поцелуй, отметил Пол. Джек Миллз. Большой человек из США. Бесспорная звезда Четвертого симпозиума по вопросам лингвистических изменений в будущем. Знаменитость. Тот, кто выступит с основным докладом завтра на пленарном заседании. Тот, кем все восхищаются, тот, с кем все хотят пообщаться.

В конце 1980-х Миллз написал несколько статей для «Лингвистического журнала», вызвавших неподдельный интерес, где представил совершенно новый подход, абсолютно иной способ комбинирования морфологии, математической лингвистики и мнемотехники. Затем Миллз выпустил научно-популярную книгу о лингвистике «Наследие Евы». Было продано несколько сотен тысяч ее экземпляров, она была переведена на несколько языков, в том числе на шведский и датский. Только в Норвегии было продано 15 000 экземпляров «Наследия Евы» (включая около тысячи экземпляров шведского перевода). Спустя два года Миллз опубликовал продолжение, «Наследство Адама», которое повторило успех первой книги.

Джек Миллз — один из крайне немногочисленных лингвистов, имя которого известно и нелингвистам. Когда мама Пола пытается объяснить, чем занимается ее сын, она часто ссылается на Миллза. «Он как Джек Миллз, понимаете?» — «Ага, — отвечают люди, — как Джек Миллз». А женщины обычно добавляют: «Ага, как Джек Миллз, тот симпатичный американец? Красавчик Джек Миллз?» — «Именно», — отвечает мама. Джек Миллз часто выступает по телевидению, его цитируют в газетах, а уж в списке литературы в курсовиках студентов первых курсов хотя бы одна из его книг указывается обязательно. Другими словами, языковеды презирают Миллза. Он практически не занимается никакими научными исследованиями последние восемь-десять лет, бурчат они. Существует широко распространенное мнение, что «Наследство Адама» — крайне легкомысленная книга. С другой стороны, Миллз — невероятно популярный докладчик, который, если захочет, а он в определенной степени этого очень хочет, мог бы ездить с конференции на конференцию, а его расходы покрывали бы толпы поклонников. В особенности поклонниц, подумал Пол, почувствовав укол зависти, но отдавая себе отчет в том, что испытывает именно зависть.

Миллзу около пятидесяти. У него необычайно смуглая кожа, седые волосы зачесаны назад. Он высокий, наверняка на два-три-четыре сантиметра выше Пола. Пол и сам не маленького роста, он привык быть выше большинства людей, привык возвышаться над всеми, привык смотреть на других сверху вниз, но ни в коем случае не в переносном смысле, а только в буквальном значении. (Но если мы на мгновение вспомним о теории метафор Лакоффа и Джонсона, мы легко сможем представить, что едва ли случайным является наличие во многих языках, в том числе и в норвежском, таких выражений, как «смотреть сверху вниз», «унизить», «смотреть снизу вверх», «быть на высоте».)

Миллз имеет привычку откидывать голову немного назад, высоко поднимая подбородок. Но одновременно он наклоняет голову вбок, как дружелюбная белочка, и вежливо улыбается своему собеседнику. Великолепный выверенный баланс между властностью и снисходительностью, дружелюбием и приветливостью, тот баланс, на выработку которого потребовалось несколько лет, но которым в настоящее время Миллз владеет в совершенстве.

Вокруг Миллза, одетого в неброский темно-серый костюм, увивались четыре женщины. Одна из них необычайно красивая блондинка, высокая и длинноногая. На ней бледно-зеленое летнее платье с открытой спиной. Ее зовут Лоне Хюсгорд-Йенсен, она преподает в Копенгагенском университете. Совершенно случайно Полу было известно, что ее тело так же прекрасно без одежды, как и в ней, потому что они переспали в прошлом году во время семинара в Орхусе, перед тем как Пол встретил Сири. Рядом с Лоне стояла почти такая же красивая брюнетка, в которой Пол узнал матлингвистку, недавно принятую на работу в Институт торговли Копенгагена. Но он не мог вспомнить ее имени. Поодаль, но ни на секунду не выпуская из вида лицо Миллза, находилась еще одна блондинка. Пол раньше ее не встречал, но ему показалось, что она похожа на немку (впоследствии выяснится, что он не ошибся). И Эдит Ринкель. Она стояла очень близко к Миллзу. Издалека вообще создавалось впечатление, что она находится у него под мышкой, под углом между его рукой, которую он все время поднимал, жестикулируя в процессе разговора, и его крепким телом.

К Полу подошел худой мужчина с вытянутым собачьим лицом. На маленьком бейдже, прикрепленном к полосатой рубашке американца, было написано «Доктор Томасетти, Университет Атланты» (кстати говоря, не слишком авторитетный, так называемый «неаккредитованный» университет).

— Paul, how nice to see you![11] Мы встречались в Детройте, не так ли? — спросил Томасетти.

— Нет, это было в Исландии, — ответил Пол.

— Ах да, — сказал американец, — wonderful country.[12] Затем американец стал рассказывать Полу, что на улице жарко, с чем тот согласился, а также что Амстердам красивый город, чего Пол тоже не отрицал, а потом американец спросил про мисс Клив, талантливую и красивую девушку, работающую в Университете Осло. Пол никогда не слышал о ней. На самом деле американец говорил о Нанне Клев, и если бы Пол понял это и если бы он знал, как много она будет значить в его жизни, он бы очень заинтересовался рассказом Томасетти. Но Пол стоял и рассеянно слушал повествование Томасетти об этой мисс Клив, красавице, которая умудрилась произвести большое впечатление на самого Джека Миллза.

— А той темноволосой даме, — сказал Томасетти, указывая на Ринкель, — очень не понравилось внимание, которого удостоилась мисс Клив.

— Ага, — проговорил Пол, на самом деле не слыша, что сказал Томасетти, но взглянув на Ринкель.

Потом Томасетти стал говорить о своем докладе, который он представит на вечернем заседании. Взгляд Пола постоянно притягивал Миллз и его свита, ему было совершенно безразлично, что говорит доктор Томасетти.

— Жарко. — Пол подавил зевок.

В тот же миг Миллз шутливо, по-отечески обнял Лоне Хюсгорд-Йенсен за шею. Пол снова взглянул на рубашку Томасетти. Она казалась дорогой, но на ней было слишком много полосок, почти как на пижаме. Лоне улыбнулась Миллзу, то же самое сделали Ринкель и две другие женщины. Пол моментально почувствовал уверенность в том, что Джек Миллз будет сегодня спать не один, какой бы ни была его пижама.

Когда Пол был моложе, сразу после Того происшествия, он на протяжении нескольких месяцев был убежден, что его кожа приобрела свойство менять цвет и фактуру в зависимости от окружающей обстановки. В течение нескольких лет Пол не мог избавиться от этого ощущения. Но оно появлялось только в ситуациях, когда он был не уверен в себе и смущен. Теперь это ощущение посещало его крайне редко. В последний раз он испытывал нечто подобное в самолете по дороге в Грац, сидя рядом с Ринкель. И он не мог до конца понять, чем именно это ощущение было вызвано. Должно быть, контрастом между многообещающим общением в поезде по дороге в аэропорт, приятным, почти интимным, и ледяным равнодушием, которым она почтила его в самолете. Но она ведь сделала это не намеренно? Нет, он ничего не понимал. Есть в Ринкель что-то непредсказуемое, что-то хищническое, что-то обманчивое. Сейчас она положила ладонь на руку Миллза с собственническим выражением лица и разразилась своим хрустальным смехом. Американец с лицом овчарки продолжал что-то говорить. Пол кивал, но понятия не имел чему.

«Я страдаю гиперконвергенцией», — подумал Пол. Для него эта мысль была не нова, и сам диагноз не нов, но ему нравилось думать об этом, а когда он несколько лет назад посмотрел фильм Вуди Аллена «Зелиг», то понял, что он не один такой. Он с юмором относится к своему состоянию, но одновременно практикует четкий аналитический подход к ситуации. Пол критически осмысливает каждый приступ хамелеонства с энтузиазмом и основательностью профессионального исследователя. Он улыбнулся сам себе при мысли о том, что не так давно ему казалось, будто он слился с бежевым креслом самолета.

Среди животных мимикрировать способны, например, представители семейства Chamaeleontidae. Как представитель Homo sapiens sapiens Пол в этом отношении отличается от других. На самом деле вполне нормально, если на тебя оказывает влияние, к примеру, манера речи собеседника. С этим фактом хорошо знаком каждый лингвист. Но сразу после Того происшествия эта особенность стало проявляться у Пола в значительно большей степени, чем обычно, к тому же против его воли: он подражал мимике собеседника и языку его тела, а также голосовому регистру, высоте голоса, темпу речи, акценту и произношению. Но поскольку все считают свою манеру речи наиболее естественной, большинство людей даже не замечали склонности Пола.

В то время он почти до совершенства развил в себе способности попугая. Пол прекрасно имитирует норвежские диалекты. Он может говорить по-английски, как с британским, так и с американским акцентом. А если он разговаривает с ирландцем или австралийцем или с другим англоговорящим, он безошибочно перенимает их произношение. Пол прилично говорит на французском и итальянском, а в коротких беседах вполне может показаться блестящим знатоком немецкого и голландского. Ведь исследования показывают, и Пол может это подтвердить, что именно фонетика является решающим фактором в определении того, насколько хорошо человек говорит на иностранном языке. Произношение Пола эффективно сглаживает недостающие познания в грамматике и слишком маленький запас слов.

Сейчас, беседуя с американцем, Пол совершенно осознанно говорил с мягким журчащим акцентом уроженца южных штатов, точно с таким же, как и американец.

— Well,[13] мне нужно идти, — произнес наконец американец и похлопал Пола по плечу. Пол кивнул, и американец снова раскрыл рот, но Пол его опередил и первым выдал прощальную реплику, которую собирался сказать американец:

— Давай выпьем как-нибудь вечером.

Американец, немного ошарашенный, удалился.

— Hello there![14]

Пол оторвал взгляд от Миллза и его четырех дам и обернулся. На этот раз он увидел перед собой довольно некрасивое лицо молодой женщины.

— Hello, — ответил Пол вежливо, но равнодушно и быстро опустил взгляд на ее большую и красивую грудь. Серо-зеленая футболка все еще не высохла после столкновения с Ринкель, и мокрые пятна четко очерчивали края лифчика. На самом деле Пол искал бейдж с ее именем, прикрепленный довольно высоко над левой грудью: «Аспирант Петра ван Мелен, Университет Тильбурга». Девушка уже протянула ему руку, и Пол поспешил пожать ее, произнося при этом свое имя и название Университета Осло и одновременно указывая на свой бейдж.

— Well, — проговорила Петра.

— Yeah,[15] — ответил Пол.

И вот они оба стояли и молчали. Пол не был уверен, хочет ли он разговаривать с этой женщиной, но было вполне очевидно, что Петра желает пообщаться с ним. Она покашливала и смотрела на него снизу вверх, а потом спросила, в какой области он работает. Поскольку невозможно представить, чтобы Пол был невежлив по отношению к даме без малейшего к тому повода, он начал говорить. Петра не заметила, что он разговаривает не слишком охотно, к тому же скоро он смягчился. Он рассказал о латыни и праскандинавском, о тех выводах, к которым пришел в работе над своей докторской, о совпадающих парадигмах и общем происхождении этих языков. Он долго восторженно распространялся о красоте морфологии, о прекрасных, математически выстроенных парадигмах. Он жестикулировал, был обаятелен и испытывал мальчишеский энтузиазм. Петра оказалась хорошим слушателем, она кивала и улыбалась, вставляла короткие комментарии и задавала правильные вопросы. И она начинала нравиться Полу.

Когда Пол наконец умолк, полагая, что сказал все самое главное, она подняла брови так, что они скрылись под челкой, и спросила, не по ошибке ли Пол здесь оказался. «Это конференция посвящена футуристической лингвистике, а не диахронической», — сказала Петра, которая за время долгого выступления Пола набралась мужества шутливо подтолкнуть высокого рыжеволосого норвежца. Пол засмеялся, сразу признаваясь в своей любви к истории языка, немного помедлил и сказал, что он в такой же мере интересуется исследованиями будущего языкознания. Он коротко рассказал о кафедре футуристической лингвистики, о своей нынешней должности и текущих исследованиях. Петра засмеялась, Пол тоже засмеялся и признал, что она его раскусила: он действительно больше увлекается диахронической лингвистикой, чем футуристической. «You've got me there»,[16] — сказал он со слабым голландским акцентом.

Пол снова стал скользить взглядом по ее груди, которая начала колыхаться так, что на это невозможно было не обратить внимания, особенно когда она подталкивала его. На ее бейдже было написано «аспирант». Пол стал расспрашивать о ее проекте, и Петра с удовольствием рассказала о программе компьютерного моделирования, с помощью которой можно выяснить, как изменяются пространственные наречия в голландском языке под влиянием наиболее распространенных в Нидерландах языков иммигрантов: суринамского, арабского и турецкого.

— Dat is leuk,[17] — сказал Пол.

— Вы говорите по-голландски? — удивилась Петра.

— Nee, alleen een beetje,[18] — ответил Пол. Петра засмеялась, и грудь ее под футболкой заходила ходуном.

Тем временем Джек Миллз оставил своих дам и направился к выходу. Он пересекал фойе, и его звездный статус расчищал ему путь. Все уважительно отступали в сторону, давая ему дорогу, и среди стоящих в помещении людей образовался широкий проход. Все, абсолютно все смотрели вслед высокому, одетому в темно-серый костюм мужчине. Когда его спина скрылась из виду, в фойе еще пару минут стояла тишина, после чего все снова начали тихо переговариваться.

— Вы с ним знакомы? — спросила Петра.

— Нет. А вы?

— Нет. С нетерпением жду его завтрашнего выступления. Вы читали его книги?

— Ну да. И «Наследие Евы», и «Наследство Адама». А вы?

— Только первую. Я слышала, что «Наследство Адама» — ужасная книга.

— Да.

— Это на самом деле так?

— Нет, вообще-то нет. На самом деле она хорошая.

— А эта темноволосая женщина? Вы знаете, кто это?

— Это моя начальница, — ответил Пол.

— Красивая, — задумчиво произнесла Петра.

Пол увидел, что Ринкель подходит к исландцу, наклоняется к нему и что-то говорит. Пол хотел бы слышать, что именно. Он не мог себе представить, что это что-то вроде «I must say that was a very interesting paper».[19] Нет, Пол Бентсен понятия не имел, что она говорит, но был убежден в том, что это не теплые вежливые слова. Исландец улыбался и кивал, но глаза его бегали, а красные пятна снова появились, сначала они выступили на лице, а потом расползлись по шее и по лысоватому черепу. Ринкель еще что-то произнесла, после чего кивнула и ушла. Пол понуро опустил голову. Ему казалось, что он различал со своего места запах ее духов. Тошнотворно-сладкий. Как запах гниющих яблок.

В тот же вечер в Осло Нанна Клев сидела в пабе в корпусе Фредерикке со своими новоиспеченными коллегами с кафедры футуристической лингвистики. Это был первый рабочий день Нанны на новом месте, она еще не познакомилась с Полом Бентсеном, до их встречи оставалось еще двое суток.

Сейчас Нанна сидела в окружении полудюжины сотрудников за одним из угловых столиков в пабе. Они заказали пиццу и запивали ее пивом и вином. Пойти в паб предложил сутулый и дружелюбный синтаксист Гуннар Вик. Он давно знал Нанну и хотел познакомить ее с некоторыми сотрудниками кафедры. Гуннар пригласил самых молодых футлингвистов, большинство из которых были аспирантами или стипендиатами; единственное постоянное место на кафедре занимал сам Гуннар Вик.

Со всегда присущей филологам тяге к языковой определенности они начали анализировать диалектальную и социолектальную принадлежность двух официантов, а потом и посетителей, сидящих за соседним столиком. Но через некоторое время эта игра им надоела, и один из них сказал:

— Паульсен туп как пробка.

— Ханс Хольстейн пьет как сапожник, — произнес другой.

— Да что ты? — удивился наивный морфолог.

— Точно. Даже в рабочее время. Кстати, кто-нибудь хочет еще вина?

— Да, спасибо.

— Немножко, спасибо.

— От Эдит Ринкель у меня мурашки по спине, — продолжил один из фонологов.

— Она очень талантлива, — прошамкал Гуннар Вик с набитым ртом. Если и трудно было разобрать, что он говорит, то уж по его лицу, похожему на знамя протеста, легко можно было прочитать, что он имеет в виду.

— Гуннар! Ты слишком добр! Ты что, ее глаз не видел? От них в дрожь бросает.

— Не запугайте до смерти бедняжку Нанну, — предупредил Гуннар, проглатывая пережеванный кусок пиццы.

— Вообще-то я знакома с Эдит Ринкель, — сказала Нанна. — Встречалась с ней в одном университете в США. В этом году.

— Ага, и что ты о ней думаешь?

— Она… — Нанна помедлила… — не очень… располагает к себе.

— Да, это уж точно. А с ветчиной больше не осталось?

— Кстати, я вчера разговаривала с Лини Б., — тихо сказала одна из присутствующих девушек другой. Они сидели настолько близко и разговаривали настолько тихо, что было понятно: они подруги.

— Как у нее дела? Она нашла работу?

— Ну… она замещает учителя в школе, но… ты же знаешь…

Первая девушка помахала рукой в воздухе. Другая с пониманием склонила голову.

— Вы случайно говорите не о Линн Билюнд? — осторожно спросила Нанна.

Подружки закивали.

— Да. Ты ее знаешь? — задала вопрос одна из них.

— Да, — ответила Нанна. — Мы вместе учили немецкий в университете в Тронхейме.

— Ах вот как, — произнесла вторая девушка.

— Вообще-то она должна была работать здесь, — сказала первая.

— Да? — удивилась Нанна. — Было бы здорово. Почему же она здесь не работает?

— Ты знаешь Пола Бентсена?

— Нет, — ответила Нанна.

— Ну, он работает на отделении футуристической морфологии, у него исследовательская должность. Проще говоря, он занимает место, которое должна была получить Линн.

— На самом деле в списке кандидатов она шла под первым номером, а Пол под вторым. Никто не знает, что случилось, но Паульсену удалось каким-то образом изменить очередность, в результате должность досталась Полу.

— А он… способный?

— О да, он очень способный и… — девушка понизила голос и произнесла нарочито таинственно: — красавец! Необыкновенный красавец!

— Да, да, — сказала ее подруга, которая была не слишком очарована Полом Бентсеном. — Но строго говоря, ему совершено нечего делать на нашей кафедре. Он занимается историей языка. Что исследователю прошлого делать на кафедре будущего?

— Пол чертовски приятный парень, — вступил в разговор Гуннар, услышав последние реплики. — Не буду рассуждать, красив он или нет, но он безусловно талантлив. В том числе как исследователь будущего. Он стал одним из наших лучших футлингвистов.

— Хорошо. Он неоднозначная личность, — настаивала та из подружек, что была настроена более скептично.

— Да, да, возможно, — согласился Гуннар, который не хотел ни с кем портить отношений.

— А вот Эдит Ринкель отвратительна, — заявил кто-то.

— Она необычайно талантлива, — повторил Гуннар.

— Гуннар, ты такой скучный! Официанты делают вид, что нас не замечают, сходил бы ты и заказал еще пиццы!

— Хорошо, — услужливо согласился Гуннар. — Что вы хотите?

— Еще одну с ветчиной и шампиньонами!

— И одну с креветками и ананасами!

— Уф!

— Хорошо, я пошел. Одна с ветчиной и одна с креветками.

— И прихвати одно пиво!

— А Пол Бентсен не заслуживает этого места. Его должна занимать Линн Б., — пробормотала одна из подружек.

— И мне большое пиво!

— И еще одну бутылку вина. Красного.

— Большую пиццу с ветчиной, маленькую с креветками, два больших пива и бутылку вина, — спокойно, уверенно и дипломатично подвел итог Гуннар и направился к барной стойке.

— Но послушайте, Эдит Ринкель на самом деле отвратительна, — настаивала одна из диалектологов. — Знаете, как она однажды поступила со мной?

Все мгновенно склонились над столом, с интересом ожидая продолжения.

— Это случилось после того, как я защитила диплом, сразу после того, как было построено здание футлинга, — начала девушка свою историю. — Да, Эдит Ринкель недолгое время была заместителем заведующего, — добавила она для Нанны.

— Ну и? — нетерпеливо торопили ее остальные, затаив дыхание, жадные до новых скандальных историй о Ринкель. — Ну? Что случилось?

— Я хотела подать заявку на финансирование экспедиции на Острова Зеленого Мыса и поговорила об этом с Эдит Ринкель. Но она отнеслась к моему проекту, мягко говоря, скептически. И представляете? Той весной Исследовательский совет выделил стипендии для изучения креольского языка.

— Да ты что?

— И я узнала об этом только после истечения времени подачи заявок. Но Ринкель, как заместитель заведующего, наверняка знала об этом. И через неделю после окончания срока подачи заявок, только тогда, она сказала мне медовым голосом: «Я только сейчас узнала об этом. Извини».

— Кошмар! Может, это просто недоразумение? — предположила Нанна.

— С Эдит Ринкель никогда не случается недоразумений. А если она что-то и недопонимает, то намеренно.

— Когда я училась, — подхватила другая девушка, — Эдит Ринкель была ответственной за праздники по случаю публикаций на кафедре классических и мертвых языков. У них существует традиция отмечать все публикации сотрудников. И Эдит Ринкель организовывала чаепития для тех, кто ей нравился, игнорируя всех остальных.

— Неужели?

— Да. Некоторых она просто не замечала. Это эффективная управленческая технология. Она просто их игнорировала.

— Она всегда включает собственные статьи в учебный план, — поддержал разговор морфолог.

— Первое, что сделал Пол Бентсен на новом посту, — включил в учебный план одну из собственных статей.

— Ну, все мы не ангелы, — заметил Гуннар Вик. Он вернулся, заказав пиццу и выпивку.

Упражнения в злословии закончились только тогда, когда от пицц осталось несколько корочек. Если Нанна Клев и была удивлена широтой, глубиной и интенсивностью сплетен, она этого не показывала. Многие сказали бы о Нанне Клев, что она приятный человек. Мы же не будем скрывать, что Нанна легко увлекается сплетнями. В этом она в общем похожа на большинство из нас. Но кажется, она стыдится этой стороны своей натуры. Однако Нанна полностью поддалась общему настроению и слушала с жадностью. Она почти не ела пиццу. Она сидела за столиком в пабе с блестящими глазами и слушала истории о своих будущих коллегах с большим интересом.

На гуманитарном факультете дюжина кафедр, и атмосфера на них совершенно разная. Сотрудники одних ощущают себя большой счастливой семьей, на других кафедрах они разбиты на маленькие группы, косящиеся друг на друга с ненавистью и подозрением, на третьих царит равнодушие и тоска по чему-то иному, находящемуся далеко за пределами кампуса. Часто, на удивление часто, такие различия возникают из-за одного-единственного человека. Потому что один-единственный человек может определять психологический климат целой кафедры. Всего только своим присутствием он или она — зачастую не отдавая себе в этом отчета — может создать на кафедре атмосферу дружелюбия, командного духа, сотрудничества или же атмосферу нешуточного соперничества и разобщенности.

Естественно, заведующий, в силу своего служебного положения, может способствовать тому, чтобы таланты сотрудников расцветали и развивались, но, к сожалению, всего лишь один недовольный сотрудник в самых неудачных случаях сведет на нет все старания заведующего. Точно так же заведующий может разрушить благоприятную обстановку на кафедре, а его подчиненный с особым складом характера в состоянии это исправить. Такие люди встречаются редко. Но кажется, Нанна из их числа.

В сущности Нанны заключено что-то хорошее. Да, Нанна действительно приятный человек. Она из тех людей, которые нравятся всем. Ей невольно улыбаются даже брюзгливые старики со зловонным дыханием и годами не улыбавшиеся мужчины. Таксисты прыгают от удовольствия на сиденье и выключают счетчик, не доехав до пункта назначения. Она получает скидки в магазинах, не торгуясь. В ресторанах ей дают лучшие столики и самые нежные куски мяса. Рядом с Нанной старушки благожелательно кивают головами, а мужчины всех возрастов многозначительно поднимают брови и неосознанно округляют губы, словно для того, чтобы присвистнуть. Дети награждают ее рисунками и объятиями. Собаки самых разных пород и размеров виляют перед ней хвостами и норовят лизнуть ей руку. (Забавно, что сама Нанна не очень любит животных, в особенности собак. Она не выносит мокрых языков и маловыразительных преданных глаз.)

Нанну нельзя назвать красивой, она не обладает классической красотой. Больше всего она напоминает радостную блондинистую китаянку. У нее довольно широкий, немного приплюснутый нос, маленькие, плотно прилегающие к голове уши, необычайно широко расставленные раскосые глаза, большие и круглые. Ее волосы светлые и гладкие, как очищенный миндаль.

Она любопытна, но вместе с тем полна зрелого жизненного опыта. Нанна производит впечатление человека, который не постесняется попросить в самолете место у окна, который хоть и привык к перелетам, но не утратил способности радоваться, глядя на кучевые облака, игрушечные домики и ленты рек.

Она скромна, но далеко не застенчива. Она уверенна в себе, но ничуть не резка. Есть в Нанне что-то необычное. Она хороша собой, она способная. Но таких много. Что-то другое есть в Нанне. Что-то совершенно особенное.

Потому что наиболее выдающаяся черта Нанны — не красота и не способности, главное в Нанне то, что рядом с ней люди прекрасно себя чувствуют. Она светится добротой. Несмотря на то что она такая молодая (и выглядит моложе своих лет), такая хрупкая, она кажется очень надежной и по-матерински заботливой. Она из тех, кому сразу же хочется довериться, что обычно привлекает женщин. В то же время она выглядит такой слабой и беспомощной, что ей хочется помочь, и перед этим не могут устоять мужчины.

Все любят Нанну. И Пол тоже будет ее любить, но пока он еще не знает о ее существовании. В то время, когда она сидит на диване в пабе в корпусе Фредерикке, Пол сидит у барной стойки в гостинице в Амстердаме. Лоне, скрестив длинные ноги, расположилась на соседнем стуле. Через семнадцать часов Пол и Нанна встретятся, и это событие изменит жизнь обоих.

В последний день амстердамской конференции в центре города, в индонезийском ресторане, состоялся торжественный ужин. Участникам, которые хотели на нем присутствовать (а это почти все), в обеденный перерыв раздали входные билеты и купоны на спиртное. Последние два дня Пол провел прекрасно. Удушающая жара спала, и однажды днем он смог совершить пробежку в большом парке, больше похожем на лес. Он прослушал множество выступлений и сам выступил с докладом, который был великолепно принят.

Но вчерашнее утреннее заседание он прогулял, ускользнул, как сознающий свою вину школьник, вместе с Петрой, пригласившей его на прогулку по каналам, после чего они зашли в блинный домик и поели блинов с сиропом, яблоками и беконом. После третьего бокала голландского джина глаза Петры стали влажными и теплыми. Она ничего не сказала, но Пол и так все понял.

Казалось, что во время конференции Ринкель все время старается попасться ему на глаза. Холодная, целеустремленная, направляясь с одного доклада на другой, она один раз чуть не наткнулась на Пола, пересекающего фойе по дороге на семинар. Она дружески улыбнулась ему, не останавливаясь, и исчезла в одной из аудиторий. В воздухе остался лишь намек на специфический запах ее духов. Пол сделал глубокий вдох, втягивая воздух большим красивым носом. Когда он в следующий раз увидел Ринкель, она шла с Миллзом и не обращала на Пола внимания. Но сегодня утром Миллз уехал, а вечером должен был состояться торжественный ужин.

Доклад Миллза, кстати, был очень хорош, и, несмотря на то что, как показалось Полу, форма превосходила содержание, тема была раскрыта прекрасно и новых идей у автора хватало. Ему аплодировали стоя. Пол не был уверен, что Миллз заслужил такой триумф, но был вынужден признать, что не видел более удачно подобранного костюма ни у одного лингвиста.

Оставался всего час до того момента, когда участники конференции соберутся в холле гостиницы, чтобы вместе пойти в индонезийский ресторан. Пол принял душ, почистил зубы и, хотя уже брился утром, проделал эту процедуру еще раз. Обычно он бреется раз в три дня по двум причинам: во-первых, ему лень бриться ежедневно, а во-вторых, он считает, что щетина ему очень идет. (У него скопилась большая коллекция лосьонов после бритья, поскольку он часто получает их на Рождество от мамы.)

Пол решил надеть серый костюм. Он знал, что немногие мужчины придут в костюмах. Может быть, некоторые шведы наденут костюмы, и итальянцы, и франкоязычные бельгийцы, и наверняка французы. Но принимающая сторона — голландцы — придут в кроссовках и отвисших на задах вельветовых брюках. Так же вырядятся фламандцы и датчане, а можно ли считать костюмом наряд Паульсена — вообще большой вопрос.

Но Пол хотел хорошо выглядеть, хотел праздновать, не зная, что именно он будет праздновать, и почему ему этого хочется. Сначала он надел рубашку с узором, но отложил ее как слишком кричащую и выбрал другую, однотонную. Он посмотрелся в зеркало, зачесал влажные волосы назад с помощью крема «Нивеа» (этому его еще в школе научил Мортен, и это всегда работает). На мобильник пришло сообщение — это письмо от Лоне. Пол прочитал грубоватую эсэмэску, улыбнулся и стер ее.

Сегодня во время ланча он сидел рядом с Лоне. Она поднесла бокал с соком ко рту, посмотрела на Пола через край и выразила надежду, что он станет ее кавалером на вечернем мероприятии. Пол поднял свой бокал, чокнулся с ней и заверил громко и четко, что даже не думал о других женщинах с тех пор, как она оседлала его в Орхусе. Лоне захихикала и бросила якобы испуганный взгляд на двух других участников конференции, сидевших за их столом, наверняка монолингвальных англичан. Когда они поднялись после ланча, то Лоне встала на цыпочки и быстро лизнула его за ухом. Теперь Пол, напевая, чистил ботинки. Он размышлял, что Ринкель наденет на ужин — платье с декольте, облегающий топ или узкую юбку.

Когда он спустился в холл гостиницы, оказалось, что остальные уже ушли. Пол не слишком удивился (он чертыхнулся про себя, но скорее машинально, а не от настоящего раздражения: «Черт!»), он привык самую чуточку опаздывать по любому поводу, и, к счастью, название ресторана было написано на билете, а еще на нем имелась схематичная карта. Ресторан назывался «Het blauwe kopje»[20] и находился на улице Сингельграхт. Пол отыскал его почти без проблем, спросив дорогу у парочки смеющихся подростков, которые, кстати, очень хорошо говорили по-английски. Он произвел на них впечатление, произнеся несколько предложений на, так сказать, чистейшем голландском, и пришел в ресторан уверенный в себе и в прекрасном расположении духа. Показал свой билет, и его проводили в подвальчик.

Внизу стояли шесть длинных столов, покрытых белыми скатертями. Вдоль них тянулись скамейки, на которых сидели более или менее празднично одетые участники конференции. Пол увидел Петру, поглядывающую на него, но ничего не сказал. Увидел Лоне, которая кричала ему, чтобы он сел рядом с ней. Увидел Ринкель. Она сидела спиной к Полу и разговаривала с темноволосым мужчиной в льняном пиджаке. Пол сделал вид, что не видит и не слышит Лоне, легонько коснулся плеча Ринкель, обнаженного плеча, через которое была перекинута лишь тоненькая лямка. «Здесь свободно?» — «Привет, — сказала она удивленно, — присаживайся». Он сел и как будто только теперь заметил Лоне на другой стороне стола, виновато пожал плечами и сделал гримасу, которая должна была означать, что он, само собой разумеется, хотел бы сидеть рядом с ней, а не с начальницей.

За столом было уже довольно тесно, но вот вошла блондинка и уселась на скамейку через несколько человек от Пола, наверняка она только что вернулась из туалета. Пол узнал в ней одну из приближенных к Миллзу дам и с удовлетворением отметил, что она говорит по-английски с немецким акцентом. Все уселись плотнее, Ринкель придвинулась ближе к Полу, и он почувствовал, как ее теплое бедро касается его ноги.

Пол очутился в так называемой «скандинавской колонии». Темноволосый мужчина в льняном блейзере оказался шведским исследователем языка средств массовой информации по имени Стаффан, а прямо напротив него и Ринкель сидели Лоне и матлингвистка с каштановыми волосами из Института торговли, между ними расположился Паульсен.

Подали rijsttafel.[21] Множество маленьких тарелок и вазочек покрыли белую скатерть, и гости стали раскладывать угощение по тарелкам. После того как купоны на алкоголь были сданы, а полученное на них вино выпито, они заказали еще. Все были в прекрасном настроении. Они завершили конференцию, закончили свои выступления. Завтра не будет утреннего заседания, большинство участников конференции смогут хорошенько выспаться перед тем, как на самолетах и поездах разъехаться по домам. Они вернутся домой, в свои университеты, в маленькие кабинеты, к книгам и кипам бумаг, требующих прочтения, к лекциям, которые надо провести, к студентам, которыми надо руководить. Они вернутся домой к супругам, любовникам и любовницам, маленьким детям или вечно недовольным подросткам, домой к типовому жилью и ухоженным виллам или к одиночеству и пустым квартирам. Но сейчас они здесь, где есть еда с приправами и постоянно появляются новые бутылки вина.

— Твое здоровье, Лоне, — говорил Пол на чистом датском и чувствовал, что пьянеет, что алкоголь разливается по его телу, и этот поток смывает все заботы и сомнения.

— Твое здоровье, Пол, — отвечала Лоне на почти норвежском.

Они обсуждали доклады, которые прослушали, и упомянули Миллза. Пол внимательно следил за Ринкель, но не заметил никакой особенной реакции на это имя, ей абсолютно нечего было добавить в разговор о Миллзе. Она беседовала со Стаффаном, шведским исследователем языка средств массовой информации, сидящим с другой стороны от нее. Потом Лоне начала вслух читать найденное меню, и все стали совместными усилиями переводить его с голландского.

— Kip, — говорил Стаффан. — Это все, что я знаю. Это значит «цыпленок».

— Что это значит? Что ты сказал? — переспрашивали датчанки.

— Цыпленок. Цыпленок, — повторял швед.

— Да что ты, — кивали датчанки.

Заговорили о большом исследовании понимания разных скандинавских языков в скандинавских государствах, о том, что поколение родителей из разных скандинавских стран гораздо лучше понимало друг друга, чем поколение нынешних детей.

— А следующее поколение нас, северян, наверное, будет говорить между собой только по-английски. Cheers,[22] — сказал швед.

Они разговаривали о слове rijsttafel. Рисовый стол. Если ты лингвист, пребываешь в отличном настроении, выпил вина, находишься в смешанном обществе и хочешь произвести впечатление на представителей противоположного пола, то о словах «рис» и «стол» можно сказать очень много. Реплики и этимологические гипотезы летали через стол, как мячики в пинг-понге. Tafel.[23] Как английское table, как итальянское tavola. По-норвежски говорят «вставать из-за taffelet, из-за стола», используя голландское слово, заметил Пол. Затем Паульсен сообщил, что он знает четыре слова, обозначающие рис в индонезийском языке.

— Ничего себе, можно их услышать? — спросила Лоне.

— Да, — ответил Паульсен. — Вот они. Пади означает рис, растущий в поле. Габах — это собранный, но не обмолоченный рис. Потом… Да, берас, это уже обмолоченный.

— Это три, — проговорила Лоне, загибая пальцы.

— Я не могу вспомнить… — сказал Паульсен с совершенно несчастным видом.

— Сваренный и готовый к употреблению рис называется наси, — произнесла Ринкель и склонилась к Полу: — Я как раз тоже прочитала эту книгу. Она из списка обязательной литературы для вводного курса, — прошептала она, беззлобно хихикая.

— Ааа, наси, как в наси горенг, — закричала Лоне. — Это блюдо. Оно есть в меню!

— Ах вот как, — сказал Паульсен.

— Это означает печеный рис, — пояснила Ринкель.

— Четыре слова для обозначения риса, а вот в скандинавских языках — всего одно, — сказал Стаффан.

— С лексической точки зрения да, — произнес Паульсен, пытаясь спасти свою честь.

— А вспомните эскимосов, сколько у них слов для обозначения снега. Как вы думаете, сколько?

— Гренландцы, — поправила Лоне. — Теперь они называются гренландцами. Или инуитами.

— Наверняка несколько сотен, — предположила матлингвистка. — Так сколько их на самом деле?

— Вроде бы пять или около того, — сказала Лоне.

— Двенадцать различных корней, как утверждается в великолепном исследовании Пуллюма, — вставила Ринкель.

— Правильно, Ринкель, — произнес Пол. Он был пьян, он чувствовал, как ее бедро касается его ноги. Он прижался крепче, но ее бедро осталось на месте, такое теплое и многообещающее.

В отель все скандинавы возвращались вместе. Они медленно шли вдоль каналов. Стало прохладно. Ринкель шагала впереди всех, позади нее трусил Стаффан. За ними следовали Паульсен и матлингвистка. Пиджак Паульсена был наброшен на ее плечи. Замыкали процессию Лоне и Пол. Лоне поеживалась.

— Прохладно, — сказала она.

— Хммм, — ответил Пол.

— Слушай, Пол. Это был косвенный намек, ты разве не понял? Иллокутивная сила прозвучала ясно и четко, разве нет? Или мне сейчас придется прочитать тебе лекцию о Сёрле?[24] Я мерзну!

— Прости, Лоне. Вот!

Пол снял с себя пиджак и положил ей на плечи.

— Спасибо. Скажи мне, между тобой и Эдит что-то есть?

— Нет, абсолютно ничего, — ответил Пол, пораженный женской способностью замечать подобные вещи.

— Берегись! У нее глаза гренландской собаки. Ненадежные и лживые.

— Я же сказал, ничего не было.

— Я слышала тебя. А ты слышал меня. Остерегайся этой женщины.

В этот момент матлингвистка пихнула пиджак Паульсену, в руки, тот взял его и на несколько секунд замер с совершенно дурацким выражением лица.

— Интересно, — сказала Лоне, — что сделал твой начальник?

Паульсен резко свернул в одну из боковых улиц и исчез в закоулках Россе-Буурт. (Ни одному уважающему себя лингвисту в голову не придет сказать «квартал красных фонарей». Если человек собирается последовать половому инстинкту и поглазеть на женщин, то ему неплохо бы выучить название соответствующего района на языке оригинала.) Остальные пошли дальше. При входе в отель Пол придержал дверь для Лоне и Ринкель. Стаффан должен был улетать завтра ранним рейсом, он крайне вежливо и прилично извинился и откланялся, как это обычно делают шведы.

Ринкель и Пол посмотрели друг на друга.

— Спокойной ночи, — сказала Лоне. Она тоже хотела лечь. Немедленно. Сию минуту. Она пошла к лифтам и исчезла из виду. Ринкель и Пол остались одни.

— Она что, обиделась? — спросила Ринкель.

— Нет, не думаю, — ответил Пол.

— Она милая, — сказала Ринкель. — Северная красавица. По-настоящему красивая.

— Может, мы… — произнес Пол, кивая куда-то в сторону, где, как ему помнится, располагался гостиничный бар. Ринкель покачала головой.

— Пойдем, — сказала она и направилась к лифту. Кабина была очень маленькая и узкая. Ринкель стояла лицом к Полу, он смотрел над ее головой в зеркало на одной из стенок. Он чувствовал ее запах, запах ее духов, ее тела. «Мы подходим друг другу», — мелькнуло у него в голове перед тем, как лифт остановился и двери открылись. Ринкель вышла из лифта, Пол последовал за ней, хотя его номер был расположен двумя этажами выше. Он смотрел на тонкие лямки на ее плечах, на темные волосы, на круглые ягодицы.

— Здесь я живу, — проговорила Ринкель и остановилась перед одной из дверей. Потом она встала на цыпочки и поцеловала его в губы. Влажным жарким поцелуем. Недвусмысленно жадным. Поцелуем, полным желания. Поцелуем таким глубоким, что его никак нельзя было принять за дружеский. Он почувствовал сильное возбуждение и обнял ее.

— Спокойной ночи, — целомудренно произнесла она, сделала несколько шагов, высвобождаясь из его объятий, повернулась, вставила карточку-ключ в замок и исчезла в своей комнате. Пол остался в коридоре перед закрытой дверью.

Потом, когда Пол уже лежал в кровати в своем гостиничном номере, он уже не был уверен в том, что Ринкель его действительно поцеловала. Может быть, он просто так часто думал об этом, что в его сознании слово «Ринкель» неизменно ассоциируется со словом «поцелуй»? Действительно ли он облил ее пепси-колой по дороге в Грац? Пол снова испытал хорошо знакомое чувство страха и потребность исчезнуть, раствориться в окружающей обстановке. Он поднял простыню и внимательно изучил свое тело. Кожа казалась такой же белой, как и постельное белье. Он быстро опустил простыню и закрыл глаза, он передумал: он не хотел знать, стала ли его кожа одного цвета и одной фактуры с постельным бельем или это просто игра света.

Пол долго лежал, пребывая в удивительном униженно-возбужденном состоянии. Потом он решительно отбросил простыню в сторону, оделся и вышел из номера. Он быстро пошел по коридору с ковром на полу к лифту и меньше чем через пять минут уже лежал в двуспальной кровати в другом гостиничном номере в объятиях женщины. И это ему не казалось.

Она открыла, как только Пол постучал. Она стояла в дверях в тонкой шелковой ночной рубашке. Ни один из них не произнес ни слова. Он решительно вошел, закрыл за собой дверь, схватил ее. Она была податлива, он почти груб. Он запустил пальцы в ее волосы, оттягивая голову назад, а потом завалил ее на кровать. Он сорвал с нее ночную рубашку, и она лежала перед ним обнаженная до пояса, он раздвинул ее нога, удержал трепещущие бедра и наслаждался: она блестела и пахла как мягчайшая вкуснейшая семга. И он поцеловал ее там, поцеловал крепко, не убирая рук с ее бедер.

Потом они раздели друг друга, уже спокойнее. Лоне села в кровати. Она тяжело дышала и была очень, очень красива, особенно когда ее длинные светлые волосы падали на лицо. «Давай, Пол», — сказала она и легла.

Но теперь Пол не спешил. Он стоял на коленях в ногах кровати и смотрел на нее. Лоне загорела, от крошечного бикини на ее теле остались белые полоски. Внезапно он заметил, что ногти на ее ухоженных ногах накрашены зеленым лаком, и восхищенно стал покусывать ее за пальцы, а потом перешел к острым маленьким грудям (они напоминали тетраэдры, в которых раньше продавали сливки), после чего скользнул в нее. Как правило, формы общения между людьми на филологических конференциях восхитительно незамысловаты.

Университет Осло был основан 2 сентября 1811 года, точнее сказать, в то время он носил имя Университет короля Фредерика и назывался так вплоть до 1939 года. Мама Пола появилась на свет семь лет спустя, она была зачата в первые преисполненные радостью послевоенные дни. Она родилась в холодную февральскую субботу 1946 года. Когда мама Пола была маленькой, на том месте, где сейчас стоят красные кирпичные здания гуманитарного и социологического факультетов в Блиндерне, находилось поле. Некоторые дома, например кафедра метеорологии, физический факультет и общежитие, к тому времени уже были возведены, но вокруг них были луга и поля, поросшие травой, на которых паслись стада коров, лениво обмахивающихся хвостами.

Потом выросли красные корпуса, окруженные тщательно распланированными лужайками, были высажены деревья. Появились фонтаны и мощеные дорожки. Студенты рекой потекли в университет. В то время как в 1813 году в Университете короля Фредерика обучалось 17 человек, в середине 1950-х в Университете Осло числилось 3000 студентов. Накануне миллениума их было почти 40 000, следовательно, в 1970-м, в том году, когда мама Пола оказалась в снегу со спущенными на лодыжки рейтузами и с симпатичным мужчиной между ног, в Университете училось где-то от 3000 до 40 000 студентов. Неважно, сколько всего их было, во всяком случае, та, что вскоре станет мамой Пола, была одной из них: Марен Бентсен, одаренная, но не слишком прилежная студентка английского отделения.

К западу от зданий Блиндерна, между районом Виндерен и улицей Вестгренса, в небольшой низине раскинулся Исследовательский парк. Эта скромная долина располагается между новыми и старыми постройками. Здесь находятся, например, кафедра СМИ и коммуникации и Центр Средневековья, делящие белое современное здание, перед которым стоят скульптуры. К его входу ведет наклонный бетонный мост. Кафедра психологии находится в здании, построенном в стиле функционализма и носящем теперь имя Харальда Шельдерюпа.[25] Раньше здесь размещался Научно-исследовательский институт бумажной промышленности, поэтому психологи в фойе до сих пор наслаждаются видом огромной фрески работы Йана Хейберга,[26] изображающей процесс превращения древесины в бумагу. Она была написана в 50-е годы в стиле сурового соцреализма: статные лесорубы, сплавщики леса, деревообрабатывающие станки.

В северной части Исследовательского парка находится кафедра футуристической лингвистики. Это огромное здание. Не такое большое, как крупнейшие университетские постройки в Блиндерне, конечно, но достаточно большое для одной кафедры. Оно было спроектировано и построено специально для футлинга. Это второе по дороговизне здание после университетской библиотеки. Пять этажей. Полированный гранит, сталь и стекло. Необычайно высокие входные двери. Неудивительно, что министр, присутствовавший на церемонии открытия кафедры футуристической лингвистики, в своей речи провозгласил: «Эта дверь символизирует двери в будущее», и Паульсен, от которого спичрайтер министра получил в подарок этот образ, был удивлен меньше всех. Дверь имеет такие размеры, потому что высота холла здания — пять этажей, а сама дверь достигает высоты второго этажа.

Эскалатор с одной стороны холла ведет в кафетерий, в залы заседаний и на большую террасу на крыше. Вдоль другой стены, на расстоянии около тридцати метров от эскалатора, ведущего наверх, находится еще один, который ведет вниз. Стену у эскалатора наверх занимает огромный аквариум с морской водой высотой в два этажа. Только стоя на ступеньках и приблизившись к аквариуму вплотную, чтобы получше разглядеть рыбок, можно заметить, что эти рыбки — компьютерная анимация, и плавают они в виртуальном мире кораллов и сверкающего белого песка.

На другой стене, у эскалатора, ведущего вниз, тоже находится гигантский экран, и одним нажатием кнопки компьютерный дизайнер смог бы наполнить его водой и запустить в него разноцветных рыбок-клоунов и рыбок-хирургов, но эта стена посвящена цитатам из научных трудов. Каждый раз, когда кто-нибудь опубликует научный труд, будь то курсовая, диплом, диссертация, статья или книга, его помещают в электронную библиотеку кафедры. Автора при регистрации просят выделить предложение или два, которые затем будут выведены на огромный экран рядом с эскалатором. Эти цитаты пишутся разными цветами: небесно-голубым, синим, желтым, лимонным, серебряным; они медленно перемещаются по стене, так что тоже чем-то похожи на рыбок. Когда сотрудники кафедры едут на эскалаторе в кафетерий или из него, они могут прочитать цитаты из трудов коллег или студентов. Большинство пользуется случаем, чтобы насладиться собственной мудростью.

Пол в холле выложен белым мрамором. За стойкой администратора, за лифтами и лестницами, ведущими в кабинеты сотрудников, находится дзен-садик размером около десяти квадратных метров с круглыми камнями и маленьким красным мостиком, ведущим через узкий ручей, который заканчивается фонтанчиком. Там стоит низкий деревянный стол и два шезлонга в стиле Ле Корбюзье (комбинация, которую можно посчитать почти гениальной или возненавидеть как апогей дурного вкуса). Здесь можно в тишине и покое обсуждать футуристическо-лингвистические проблемы.

Кафедра футуристической лингвистики очень молодая, она появилась на свет благодаря огромным ассигнованиям из государственного бюджета. Их предоставления добился министр, который наверняка испытывал слабость к языкознанию, после интенсивного лоббирования со стороны некоторых сотрудников гуманитарного факультета (только что переименованного и до того называвшегося историко-философским факультетом), обладавших даром убеждения и умевших расположить к себе, к тому же распоряжавшихся крупными суммами денег, выделенных на представительские расходы.

Иные политики оставляют глубокий след в истории. Многие начинают войны, некоторые прекращают их, другие возводят себе памятники или обелиски, одни прокладывают дороги в родных местах, другие проводят большие и маленькие реформы государственной администрации, школьной или университетской системы в надежде на то, что это обеспечит им место в книге вечной памяти. Один такой политик построил здание новой лингвистической кафедры из гранита, мрамора, стекла и стали.

На этой кафедре работает около ста человек, чуть меньше семидесяти из них занимаются наукой, как, например, Фред Паульсен, Ханс Хольстейн, Эдит Ринкель и Пол Бентсен, а теперь еще и Нанна Клев. На кафедре футлинга пять отделений: синтаксиса, морфологии, фонологии, прагматики и технического обеспечения. Отделения подразделены на нормативные и дескриптивные секции. Нормативные секции выясняют, каким язык должен стать в будущем, работают над ассимиляцией заимствованных слов и определением степени пуризма и, естественно, занимаются диалектами. Небольшая группа ученых, скажем, трудится над созданием подходящего диалекта для нового городского района, расположенного вокруг здания оперного театра.

Изменения правил правописания также являются важной темой для нормативистов футлинга. В Норвегии существует устойчивая традиция регулярного внесения изменений в правописание (реформы 1907, 1917, 1938, 1959, 1981 и 2005 годов), и отдельная группа исследователей работает над планированием будущих реформ. Их труд осложняется все более заметным воздействием на язык функции автоматической обработки текста и компьютерного языка, что снижает значимость узуса — привычного словоупотребления. Раньше правила письма или спряжения глаголов изменялись в соответствии с принятой речевой практикой, потому что тогда на развитие языка влияла живая человеческая речь. Но теперь, при наличии программ, автоматически контролирующих правописание, такие изменения, возможно, будут происходить все реже и реже. Демократическая эра в орфографии закончилась, теперь власть перешла к «Майкрософту» и другим компьютерным компаниям. Все это, естественно, необходимо досконально изучить, довести до сведения общественности и архивировать.

Нормативные секции рассматривают также потребность в переиздании классической литературы. Когда язык меняется, определенные тексты также необходимо менять: это касается, например, Библии, некоторых законов, пьес Ибсена, романов Ундсет[27] и Дууна,[28] а также обязательного списка норвежской детской литературы — Эгнера,[29] Вестли,[30] Асбьернсена и My.[31] Сотрудники кафедры придают этим текстам звучание будущего, выпуская новые издания на современном языке, как на букмоле, так и на новонорвежском.[32]

Важно, чтобы язык не отставал от развития общества. «Работать на опережение!» — одно из любимых выражений Паульсена. Предотвратить появление пропасти между различными вариантами норвежского языка — главный смысл существования кафедры. Если Норвегия как языковое сообщество перестанет существовать, то перестанет существовать и само общество. Теперь, когда удалось сделать саамов, венов и часть иммигрантов двуязычными, настала пора поработать над тем, чтобы развитие диалектов и региолектов не раскололо Норвегию. В нормативных секциях кафедры на развитие смотрят с оптимизмом, но ведь всегда стоит (да, именно!) работать на опережение.

Другой серьезной задачей кафедры футуристической лингвистики является работа над сохранением норвежского языка как языка общения в Норвегии. Ответственная за проект «Сохранение норвежского в качестве языка будущего в Норвегии» спросила, можно ли ей опубликовать хотя бы часть исследования по-норвежски. Руководство кафедры было вынуждено ей отказать, потому что публиковать результаты исследований по-норвежски можно только в норвежских, в крайнем случае в скандинавских журналах, что не привлечет достаточного внимания, что, в свою очередь, скажется на финансировании футлинга в следующем году.

Сотрудники дескриптивных секций занимаются исследованием того, каким язык может стать в будущем, а не того, каким он должен быть, как это делают нормативисты. Все научные сотрудники кафедры прикреплены к определенному отделению, но некоторые принимают участие в исследованиях, ведущихся сразу несколькими отделениями. Например, существует группа, рассматривающая развитие «кебаб-норвежского», «сальса-норвежского» и других этнолектов, которые, возможно, возникнут в Норвегии, становящейся все более многоязычной и многокультурной страной.

Пол работает в отделении футуристической морфологии, в дескриптивной секции. Область исследований Пола — морфология будущего, он пытается предсказать, как будут выглядеть парадигмы склонений и спряжений через десять лет, через двадцать лет, через семьдесят лет, через сто лет. Пол и его ближайшие коллеги уделяют большое значение подробному документированию взаимовлияния языковых форм и историческому развитию языка, с тем чтобы можно было предсказать, как будут распространяться возникшие в результате языковых изменений формы. Когда форма местоимения «ихний» окончательно вытеснит форму «их»? Каким окажется ареал распространения этой формы?

В данный момент Пол изучает сильные глаголы. Некоторые формы спряжений подвергались изменениям на протяжении длительного времени. Исконно причастные формы на «-л» в сложном перфекте обособились в большинстве диалектов как формы простого прошедшего времени: ходил/ходила, купил/купила, а старые же деепричастные формы в некоторых диалектах и просторечии образовали своего рода перфект, который все больше проникает в речь образованных людей: выпивши, поспавши.

Пол каждый день корпит над огромными обзорными таблицами в «Excel», изображающими развитие сильных глаголов в норвежском языке со времен древненорвежского до наших дней. Он сравнивает все формы с тенденциями, отраженными в современных текстах из лингвистических корпусов, фиксирующих в том числе детскую и молодежную речь. Наряду с представителями других стран он участвует и в совместных международных проектах, посвященных исследованиям сильных глаголов во всех германских языках (единственных, где существует разница между сильными и слабыми глаголами). Временами Пола Бентсена просто воротит от сильных глаголов.

На кафедре футуристической лингвистики каждый этаж имеет свой цвет. В отделе фонологии синие стены, диваны и шторы, в отделе морфологии все выдержано в желтых тонах, а в отделе синтаксиса — в зеленых.

В случае с отделом синтаксиса совершенно очевидно, что цвет стен — нежно-зеленый — выбран для соответствия декору потолка. Четвертый этаж, где хозяйничают синтаксисты, украшен скульптурами из плексигласа, подвешенными под потолком. Одни из них квадратные, другие круглые — всевозможные геометрические тела висят там, наверху, и поблескивают. Светильники смонтированы так, что скульптуры переливаются всеми оттенками зеленого: от цвета молодой травы до цвета старого мха. Светильники медленно вращаются, окрашивая то одну, то другую скульптуру в зеленый цвет. Это выглядит очень красиво. И если внимательно приглядеться, то можно обнаружить, что на некоторых скульптурах вырезаны лица: одни разъярены, у них маленькие злобные глазки и насупленные брови, другие похожи на пупсов с закрытыми веками и длинными изогнутыми ресницами.

Паульсен любит водить в коридор четвертого этажа своих студентов на самой первой лекции. Заведующий кафедрой не обязан читать лекции, но Паульсену нравится преподавать, поэтому обычно он читает вводный курс в историческую, современную и футурологическую лингвистику («ФУТЛИНГ 100»).

Паульсен преподает вводный курс и принимает зачеты почти тридцать лет и до сих пор радуется, когда может удивить студентов. («Да, фонемы произносятся немного по-разному, в зависимости от ситуации. Си и со — произнесите это громко, протяните звук „с“ и обратите внимание на то, что ваши губы не округлены, когда вы говорите си и округлены, когда вы говорите со».)

В начале каждого семестра Паульсен стоит в коридоре и показывает фигуры из плексигласа. Студенты смотрят на него с любопытством.

— Что это, как вы думаете? — спрашивает Паульсен.

— Искусство, — возможно, ответят некоторые студенты.

— Пластик в зеленом свете, — предположат другие.

— Нет, — говорит Паульсен и делает долгую паузу, — вот здесь вы ошибаетесь. — Его распирает от нетерпения, как ребенка, который собирается вручить маме подарок, сделанный собственными руками. Он продолжает дрожащим голосом: — Это лингвистика, друзья мои. Это «Бесцветные зеленые идеи яростно спят».

Студенты задирают головы и рассматривают потолок.

— Что? — говорят самые смелые.

— Это генеративная грамматика, — заявляет Паульсен. — Это крупнейший из ученых. Король! Это Хомский.[33] Вы слышали о Хомском?

Потом Паульсен ведет студентов в аудиторию, где оставшееся время посвящает разбору, возможно, самой известной цитаты из Хомского.

— Бесцветные зеленые идеи яростно спят, — вещает Паульсен. — Попробуйте на вкус эту фразу. Прислушайтесь к ней!

Он объясняет, что безупречное с точки зрения грамматики предложение может быть лишенным смысла. Он заполняет доску примерами из детской и афатической речи, доказывающими, что иногда грамматически несовершенное (с точки зрения языка взрослых) предложение вполне понятно. И студенты никогда этого не забудут. Предложение Хомского и тезис о том, что синтаксис и морфология с одной стороны и семантика с другой стороны не зависят друг от друга, остается у них в головах.

Для преподавания на более высоком уровне Фред Паульсен не годится, но студенты вводного курса любят его в той же мере, в какой боятся Эдит Ринкель.

Кабинет Пола располагается на третьем этаже и выходит окнами на район Гаустад. На этом этаже находится отделение футуристической морфологии. Пол предпочитает не пользоваться лифтом, а подниматься по лестнице. Его длинные ноги шагают через ступеньку, и ему нравится чувство легкого превосходства, которое он испытывает, поднимаясь по лестнице рядом с нетренированными, а потому задыхающимися коллегами. Длинный светлый коридор выстелен березовым паркетом (как и на всех этажах), а стены выкрашены золотистой краской.

Кабинет Эдит Ринкель находится почти посередине коридора, напротив кабинета Пола. После того как в субботу днем Пол вернулся домой с конференции в Амстердаме (а сейчас был уже понедельник), он почти не думал о Лоне, зато много думал о Ринкель.

Пол сел в кресло, заложил руки за голову и потянулся. Он вобрал воздух носом и выдохнул ртом, при этом его нижняя губа немного выпятилась. Он вздохнул. Перед ним на столе лежали билеты на поезд и квитанция об оплате гостиницы. Большинству сотрудников не особенно нравится писать отчеты о командировках, во время обеда за столиками кафе часто можно услышать жалобы на необходимость заполнять бланки. Пол при каждом удобном случае рассказывает желающим его выслушать, что ему вообще нравятся бланки как таковые, а особенно бланки отчетов за командировки. Он предпочитает заполнять их по старинке, на бумаге, а не в электронном виде на интернет-сайте кафедры.

Он вписал в бланк суммы, потраченные на питание, сложил их в уме и записал остаток. Он снова вздохнул, посмотрел в окно, на зеленые холмы Гаустада. Потом, неестественно скрючившись, замер. Кто-то отпирает ключом кабинет? Может, это Ринкель? Он поднялся, подошел к двери и открыл ее, но коридор оказался пуст, в нем стояла тишина. «Я должен сосредоточиться», — тихо произнес Пол. Он вернулся к письменному столу, сложил суммы еще раз, результат совпал. Это моментально подняло ему настроение. Он всегда хорошо считал в уме.

В школе Пол обожал математику. Еще когда он был совсем маленьким, он осознал, что этот предмет ему по душе. Той весной, когда он ходил в третий класс, он перерешал все задачи по программе начальной школы. Учительница вызвала его маму, чтобы обсудить, не стоит ли осенью перевести его сразу в пятый, а не в четвертый класс. Они пришли к выводу, что это плохая идея. Пол решил все задачи из учебника математики за пятый класс, и, чтобы была какая-то польза, ему надо было идти сразу в старшие классы. Но Пол не опережал своих одноклассников ни по каким другим предметам, кроме математики. И он остался в своем классе, но директор школы, учитель математики, предложил ему пару дополнительных уроков по своему предмету в неделю.

Пол сохранял интерес к математике все время учебы в школе. «Какое удивительное семя мне досталось, — шутила Марен с подругами. Но Полу говорила: — Возможно, твой отец — математик?» — «Может быть, — отвечал обычно Пол. — Расскажи мне об отце!»

И мама рассказывала. Она не видела того рыжеволосого мужчину с тех пор, как он застегнул свои штаны, положил бумажку с номером ее телефона в карман куртки, нацепил лыжи и помчался по пригоркам в сторону озера Согнсванн. Она осталась лежать под елкой, глядя на развесистые лапы дерева, ощущая во рту вкус шоколада и какао и пребывая в сладких мечтах. Лыжные прогулки, кино, катание на велосипедах весной. Может быть, он позвонит уже сегодня вечером?

Но он так и не позвонил. Возможно, листочек с номером телефона выпал у него из куртки или два часа под елью не вдохновили его на продолжение отношений. Возможно, он погиб от несчастного случая. Так или иначе, Марен никогда о нем больше не слышала, и ей не удалось его разыскать. (Она не прилагала к этому особенных усилий. Ей и так было хорошо. Только в те месяцы, когда Пол отказывался подниматься с кровати и лежал бледный, не говоря почти ни слова, она предприняла серьезную попытку найти его. Напечатала объявления во всех крупных газетах и связалась с Армией спасения. Но ей так никто и не ответил.) Единственное, что она знала об отце Пола, это то, что его зовут Феликс, что он ее ровесник (в 1970 году ему было 24 года), любит шоколад, кино и путешествия. И единственное, что у нее от него осталось — за исключением Пола, конечно, — это кольцо.

Они выпили ее какао из крышки термоса. Когда она предложила ему какао, он посмотрел на нее и повернул чашку так, чтобы его губы оказались на том месте, где она касалась чашки своими, и долго пил большими глотками. «Хочешь есть?» — спросил Феликс, снова посмотрев на нее. «Да», — ответила Марен. Как фокусник, торжественно достающий кролика из цилиндра, он вынул шоколадку из нагрудного кармана своей темно-синей куртки, снял с нее обертку, развернул фольгу, разломал на дольки и протянул ей. Марен с тех пор не уставала повторять, что это был самый вкусный молочный шоколад из всех, что она пробовала. Он был совершенно не похож на другой шоколад, что она ела до и после этого случая. Сладкий, но не приторный. Сытный, но не тяжелый. С мягким, но очень насыщенным вкусом. Феликс положил последнюю шоколадную дольку в рот Марен, потом взял ее за руку, выбрал левый указательный палец и положил его себе в рот, несколько раз обвел языком вокруг него, вынул — воздух показался ей ледяным — и провел по фольге, чтобы собрать шоколадные крошки, легко прилипавшие к влажному пальцу Марен. Затем он поднес палец ко рту Марен и дал ей облизать его.

Он разгладил фольгу на бедре и за удивительно короткое время свернул для нее колечко. Фольга была сложена во много слоев так, что превратилась в тонкую полоску шириной не больше двух-трех миллиметров; один конец полоски Феликс вложил в другой, но место соединения было совершенно не заметно. Она протянула правую руку, он покачал головой, попросил ее дать другую руку и надел ей кольцо на указательный палец левой руки. К ее удивлению, кольцо казалось тяжелым и прочным, как металлическое. «Теперь мы навечно связаны», — сказал Феликс. «Да», — навечно, ответила Марен. Потом они поцеловались, и поцелуй этот был пьяняще сладким из-за лучшего шоколада, который когда-либо пробовала Марен. «Мне холодно», — сказала она. Он надел ей на руки варежки, снял с нее штаны, и они нашли общий язык (как мама настойчиво это называла) под елью.

Теперь у кольца было постоянное место на красной (как обертка шоколадки) шелковой подушечке в маленькой черной лаковой китайской шкатулке в ящике маминого секретера. Раз в году — в день рождения Пола, с утра до вечера — мама носит это кольцо. Но и в другие дни она часто подходит к секретеру, достает колечко, подносит его к носу, и ей до сих пор кажется, что она чувствует сладкий запах. Пол видел это кольцо много-много раз. «Будь с ним осторожен, — говорила мама, когда Пол был маленьким. — Его мне сделал твой папа».

После Того происшествия, когда Пол утратил детскую безмятежность, он стал относиться к кольцу с меньшим уважением. Однажды он осторожно поковырялся в многочисленных слоях фольги и обнаружил выдавленное на ней название «Линдт». Он выяснил, что это швейцарская марка шоколада. В лесу под елью маме подавали швейцарский молочный шоколад.

У Пола с мамой было мало секретов друг от друга — и у них был как минимум один большой общий секрет — поэтому Пол сразу рассказал ей о своем открытии. «Швейцарец? Ну, может быть, — ответила мама, но не могла с уверенностью сказать, был ли у него акцент. — Да, мне кажется, он говорил немного… по-другому, может, что-то чужое было в его голосе», — сказала она наконец. Потом немного помолчала и сделала вывод, что отец Пола, вероятно, был известным швейцарским математиком.

Позже, когда Пол стал взрослым и появился Интернет, он искал в Швейцарии математиков по имени Феликс. Потом он отказался от предположения, что его отец был математиком, и стал просто искать швейцарцев по имени Феликс, рожденных в 1946 году. В конце концов он попытался искать по имени и году рождения. Но так и не сумел никого найти.

Неизвестно, что сыграло свою роль — гены ли, смехотворная ли уверенность Пола и его мамы в том, что он действительно сын знаменитого швейцарского математика или что-то другое, но после окончания школы Пол, как все и ожидали, начал изучать математику. А параллельно занимался латынью.

— Melius nil caelibe vita, — объявил он Мортену.

— А? — переспросил тот.

— Лучше всего живется молодым, — перевел Пол.

— А как на латыни будет «курица»? — ухмыльнулся Мортен.

«Это все из-за спора», — виновато объяснял он товарищам. «Это только ради интереса», — виновато говорил он тем, кто спрашивал, а делали это все поголовно: мама, постоянно меняющиеся подружки, однокашники, школьные друзья, которые изучали юриспруденцию или экономику.

— А что за спор такой? — поинтересовалась мама в один прекрасный день той весной, когда он занимался и математикой, и латынью, и Пол понял, что должен объясниться.

— Помнишь, я был в Женеве на курсах? — начал он.

Да, мама, естественно, это помнила.

Через два лета после того, когда Пол обнаружил, что мамино колечко было сплетено из фольги от швейцарского шоколада, он решил поехать учиться в Швейцарию, чтобы освоить язык. В этой стране говорят как минимум на четырех языках. Он выбрал французский, в основном потому, что уже три года изучал его в школе. (Он стал учить французский в качестве второго языка потому, что это давало возможность по четвергам поспать на час дольше тех, кто выбрал немецкий. Зато он учился на час дольше по понедельникам, но, по мнению Пола, это была удачная замена.)

Он отправился в Швейцарию вместе с лучшим другом. Они с Моргеном провели отличное лето, много разговаривали по-английски, немного по-французски, глазели на девушек, заигрывали с двумя итальянками на своих курсах и довольно тесно общались с двумя немками.

— И что? — спросила мама, когда Пол рассказал все это. — Я все еще не вижу связи с тем, что ты решил два вечера в неделю посвятить изучению латыни.

Пол не сказал маме, что занятия по латыни проводились и в дневное время и что он бросил курс векторной алгебры, чтобы ходить на лекции о Цицероне.

Пол начал вещать что-то о своих особых способностях говорить на иностранных языках без акцента.

— Да, да, — сказала мама нетерпеливо, потому что об этом она, конечно, знала.

— Погоди, — сказал Пол, — я уже добрался до этого, сейчас расскажу о споре.

В последнюю неделю пребывания в Женеве Пол заболел.

— Да, — сказала мама. — Я прекрасно это помню. Значит, ты поспорил с Мортеном. Я ужасно волновалась, когда ты заболел.

— Это было не так уж серьезно, — ответил Пол.

— Странное дело, — произнесла мама. — Тебе было всего шестнадцать лет, и ты был один за границей.

— В общем, меня отправили к врачу, он поставил диагноз la grippe,[34] кажется…

— Да, правильно. Грипп. Теперь я вспомнила.

— Мне дали рецепт и велели лежать в постели три дня. Я приплелся домой, а Мортен сходил в аптеку и купил лекарство.

— В этой истории есть что-то романтическое? Ты и преподавательница с курсов?

— Мама! Мне было шестнадцать!

— Мортен и темпераментная темноглазая швейцарка?

— Нет, мама, у нас были только те немецкие девчонки, о которых я рассказывал. Но если ты минуту помолчишь, то скоро я доберусь до сути.

— До спора.

— Вот именно, до спора. На самом деле это был даже не спор, а обещание. Торжественное обещание. Мы с Мортеном открыли коробку с лекарством, которую он принес из аптеки. Там оказались здоровенные таблетки. В форме кеглей. Было трудно представить, что их глотают. Мы боялись, что их принимают через другое место. И никакой инструкции.

— Пол!

— Ну вот. Я отправил Мортена обратно в аптеку. Он вернулся минут через пятнадцать. За прилавком стояла, как сказал Мортен, немолодая женщина — что означало, как я думаю, что ей было лет двадцать пять. Единственным языком, на котором Мортен мог с ней объясниться, был французский. Он попытался, не привлекая внимания, выяснить то, что было нужно. Она стояла и пялилась на него. Эта аптека была похожа скорее на парфюмерный магазин, а на женщине, по словам Мортена, был бирюзовый халат с большим вырезом и тонна косметики. Несчастный Мортен попробовал объяснить еще раз. Он спрашивал полушепотом, потому что в аптеке появились другие покупатели, следует ли принимать те огромные таблетки через рот или надо запихивать их в задницу. Он жестикулировал и гримасничал. Он использовал все до одного известные ему французские слова. Наконец женщина за прилавком поняла его и, усмехаясь, затараторила. Перепуганный Мортен вернулся ко мне. Он слышал, что женщина несколько раз сказала orale.[35] Это слово мы, конечно, слышали раньше.

— Ага, — сказала мама. — А вы знали, что оно значит?

— Нет, — ответил Пол. — Этого мы не знали. Но у нас была одна четкая ассоциация. Мы слышали это слово только в одной связи. Мы были мальчишками. Нам было по шестнадцать. Мы все время испытывали сексуальные желания. Оральный секс. Была середина восьмидесятых. Тогда все было не так, как теперь: колонки о сексе во всех изданиях и инструкции во всех подростковых журналах. Мы почти ничего не знали. Но про оральный секс мы слышали. И мы знали, что некоторые занимаются сексом, вставляя пенис туда, сзади. Нам все стало ясно. И я запихал туда таблетки.

— Пол!

— Да, можешь смеяться! Это было не слишком приятно, могу тебя уверить. У меня уже был грипп, а теперь еще таблетки растаяли и стали клейкими, так что… да. Не буду рассказывать в деталях.

— А что Мортен?

— Мортен ржал так, что ему самому чуть дурно не стало. Вот тогда я — со склеенными ягодицами — торжественно пообещал выучить латынь для того, чтобы избежать в будущем подобных инцидентов. Потому что латынь — мать романских языков, следовательно, если бы я знал латынь, то не попал бы в такую весьма… скажем, неприятную историю.

И Пол стал посещать начальный курс латыни одновременно с занятиями по математике. Вернее сказать, очень скоро Пол понял (его мама и друзья тоже), что вся эта история про спор была просто оправданием, объяснением, необходимым Полу. Пол начал изучать латынь, потому что интересовался языками, а еще больше языкознанием, как выяснилось во время учебы.

В первом семестре Пол узнал, что на латыни felix означает «счастливый». Он рассказал это маме.

— Мы ведь счастливы, мама, и папа наверняка тоже счастлив.

— Я знаю, — ответила мама.

— Что ты знаешь? — спросил сын.

— Я знаю, что мы счастливы, и я знаю, что означает felix, — сказала мама. Она тоже когда-то учила латынь и хорошо понимала, что они с Полом счастливы. Но она никак не прокомментировала утверждение, что отец был счастливым человеком.

— Мы забудем его, — сказал Пол. Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

— Да, мы забудем его, — отозвалась мама.

Но никто из них не говорил всерьез, и ни один не поверил другому. Пол продолжал поиски отца, не слишком упорно, не часто, но регулярно предпринимал попытки: звонил по телефону, посылал письма, задавал вопросы. Марен Бентсен, со своей стороны, никогда не забывала рыжеволосого мужчину, с которым познакомилась под елью, но больше не пыталась его разыскать.

Они продолжали разговаривать о нем, мама и Пол. И мама писала о нем. В каждой своей книге.

Зеленый бланк отчета о командировке был заполнен. Пол нажал на клавишу мышки, экран монитора загорелся, он открыл программу «Excel» и нашел последний из документов, над которым работал. Он напряженно трудился на протяжении часа, пытаясь создать алгоритм изменения форм перфекта в будущем. Традиционные формы «нашел/найдя» и «выпил/выпив» постепенно вытесняются формами «нашедши» и «выпивши». Пол сравнивал тенденции, наблюдающиеся в норвежском языке, с соответственными формами глаголов в немецком и голландском. Ему казалось, что он немного продвинулся. Пол посмотрел на часы и обнаружил, что до запланированного ланча осталось целых полчаса. Он открыл список всех сильных глаголов в германских языках (норвежском, шведском, датском, фарерском, исландском, английском, немецком, голландском, фризском). Но даже вид красивейших рядов чередования гласных, аблаута (i — ei — i, а — о — а, е — а — о, у — au — о), не радовал его, во всяком случае не радовал так сильно, как обычно.

Он подумал об узких лямках на обнаженных плечах, о мягком теле, о живом языке, бьющемся, как рыбка, о его нёбо, о светлых глазах, внимательных, как глаза раненого животного. Он снова поднялся и открыл дверь в коридор. Казалось, что расположенный напротив кабинет был еще пуст. Во всяком случае матовые стеклянные окошки рядом с дверью и над ней были темны. Пол снова сел за стол, но оставил дверь открытой. Вдруг он выпрямился: теперь-то ему не кажется? Сейчас он слышал, как ключ вставляют в дверной замок и поворачивают, как дверь открывается и снова захлопывается. Пол сосчитал до десяти (как мама учила его делать в подобных ситуациях, когда он был маленьким), поднялся и направился к кабинету Ринкель. Он постучал в ее дверь, намереваясь поздороваться, поблагодарить за совместно проведенное время, поболтать. Больше всего ему хотелось прижать ее к себе, крепко поцеловать, хотелось заставить ее смягчиться, улыбнуться, пошутить, как в поезде по дороге в аэропорт, хотелось, чтобы она посмотрела на него, как в гостиничном лифте в Амстердаме.

Ринкель в темном свитере с высоким горлом стояла у окна и смотрела на Пола, застывшего в дверях. Она стояла спиной к свету, ее фигура напоминала песочные часы, и Пол не мог разглядеть выражения ее лица.

— Да? — Голос ее прозвучал совершенно нейтрально. То, что она не ответила ему ледяным тоном, придало ему мужества сказать:

— Я просто хотел поблагодарить.

— И вам спасибо, — ровно произнесла она. Наступило молчание.

На стуле Ринкель сидел молодой человек и с интересом смотрел на Пола.

— Вижу, у вас посетитель. Я… я лучше зайду в другой раз, — проговорил Пол, быстро вышел, закрыл дверь и во второй (или третий?) раз за короткое время почувствовал, что его охватывают прежние хамелеонские наклонности. Он немедленно испытал раздражение от того, что юношеская неуверенность и ее последствия снова начинают его мучить.

Она старше его почти на двадцать лет. Она его начальник, черт возьми! Пол был не в состоянии вернуться к своему письменному столу, заваленному распечатками огромных таблиц «Excel», вместо этого он быстро зашагал по коридору, кивнул коллеге, пытаясь избавиться от чувства, что его кожа сливается с яично-желтыми стенами. Ему хотелось по-детски затопать ногами, чтобы дать выход агрессии и стряхнуть с себя остатки кожи хамелеона. Почему юноша сидит на этом стуле, на ее личном стуле? Может быть, он сын Ринкель?

Пол понесся вниз по мраморной лестнице, мимо отдела фонологии на втором этаже, вниз, на первый этаж, мимо стойки администратора по направлению к гигантским входным дверям. Он знал, что юноша не может быть ее сыном. Он сидел на ее стуле с выражением собственника на лице: молодой мужчина, охраняющий свою женщину, свою добычу.

Навстречу Полу шел Паульсен в сопровождении какой-то женщины. Пол чуть не сбил ее с ног. Впоследствии они — он и та женщина — сойдутся во мнении, что их встреча в дверях очень напоминает расхожий эпизод из посредственных фильмов, а именно ту ключевую сцену, в которой герой и героиня впервые видят друг друга.

Нанна и Пол, лицом к лицу; автоматически открывшаяся стеклянная дверь; Паульсен, сменивший оперение на зимнее в виде синего костюма; все еще раздраженный Пол, маленькое открытое лицо Нанны — все это замерло. Паульсен придержал тяжелую дверь, которая по истечении запрограммированных пятнадцати секунд начала наезжать на Нанну, он сделал это по-рыцарски, словно почувствовав магию, возникшую между Нанной и Полом, а может, потому, что ни один мужчина не может не быть галантным по отношению к ней.

На Пола смотрела невысокая, хрупкая и узкокостная женщина. На ней был тесный свитер, под которым обозначались округлые груди. У нее светлые волосы (светлые от природы, но еще осветленные ее замечательной парикмахершей, о чем Пол, естественно, не знает), большие темно-синие глаза. Сейчас они глядели прямо в глаза Пола. Белки вокруг радужной оболочки немного покраснели и были похожи на мерцающий перламутр. В ее взгляде сквозил розовый отблеск — словно она только что плакала, словно нуждалась в утешении и защите.

— Пол, — проговорил Паульсен. — Это… Нанна Клев. Наша новая стипендиатка.

— Привет, — ответил Пол и пожал ее руку. Он обратил внимание на то, что у нее удивительно узкие ладони. — Пол Бентсен. Я работаю на отделении футуристической морфологии.

— Привет, Пол, — сказала Нанна, и голос ее оказался сладким, как и обещала внешность.

На самом деле Пол прекрасно знал, что на отделение фонологии должна прийти новая стипендиатка, которая будет работать над определением ареала распространения увулярного «р», он даже слышал, как упоминалось ее имя. Он знал, что совсем недавно она была в США, а потом в Стокгольме. Ему было известно, что докторскую диссертацию она защитила в Чикагском университете, хотя училась в Тронхейме. Пол знал, что ее диссертация получила высокие оценки. Он даже помнил, что Ринкель сотрудничала с Университетом Чикаго. Он кое-что слышал о Нанне Клев, просто никогда особенно ею не интересовался. И если бы он внимательно слушал американца с собачьим лицом, он бы знал, что Джек Миллз был в восторге от Нанны, а это ужасно не понравилось темноволосой норвежской лингвистке.

Пол не помнил как, но все трое зашли внутрь здания и теперь стояли в фойе. Нанна, запрокинув голову, рассматривала зал высотой в пять этажей. Она заметила эскалатор. «Ой, — сказала она, — как здорово!» Она радовалась как дитя, на ее щеку упал светлый локон. Коротко подстриженные на затылке волосы лежали на ее голове как светлый шлем. И Пол понял, что Нанна — самое чудесное создание из всех, что он когда-либо видел, и он должен обладать ею. И вот она заметила аквариум. «Аквариум», — почти крикнула она, и ее брови взмыли вверх, как два птичьих крыла. С этого момента и начинается история Пола. Именно здесь начинается история рыжеволосого лингвиста.