Лучшие из нас

Часть III

— Тебе у-удалось, Пол. Я знала… я знала, что ты справишься, — говорила Нанна, нет, ликовала Нанна, заикаясь от восхищения. Она была счастлива, как Пол и надеялся, и он совершенно забыл о том, что последние десять минут мучился горьким разочарованием, а несколько секунд почти ненавидел ее. Она была в канцелярии, ходила за почтой.

Они столкнулись на лестнице, она шла вниз, а он вверх. Пол потащил Нанну в ее кабинет и перед тем, как все ей рассказать, плотно закрыл дверь. И теперь она ликовала. Она даже хлопала в ладоши, как маленькая. Так обычно выражает восторг его мама, и это сходство между ними трогало Пола до глубины души.

— С помощью рун… э-э… рунической надписи мы… ты!.. создал формулу, и… и мы обнаружили такую же закономерность в детской речи, в речи говорящих на иностранном языке, при… при афазии… в пче… пчи… подчи… и, наконец, в этой рунической надписи, — продолжала Нанна, возбужденная и счастливая, речь ее стала совершенно бессвязной, а по щекам потекли слезы. — Спа-спасибо, Пол! Б-большое спасибо.

— О, я… это такая мелочь, — произнес Пол, не понимая, что говорит. Поскольку речь шла совсем не о мелочи. — Вот мы и закончили, — подвел итог Пол, глядя на нее сверху вниз. — Как ты сказала? В подчи…?

— Теперь все связано вместе, Пол. Ты обнаружил связь! В подчиненных предложениях. Я неправильно выразилась? — спросила Нанна, сбитая с толку. Она вытерла глаза, размазав по щеке тушь, с наигранным ужасом посмотрела на черные частички, оставшиеся на руке, сунула указательный палец в рот и стерла мокрым пальцем остатки косметики. — Я наверняка оговорилась. Я только хотела сказать… хотела… Спасибо! Спасибо, Пол!

Она засмеялась. Он тоже. Неудивительно, что Нанна заговаривается, что сказанное в момент, подобный этому, кажется бессвязным, но так странно, что она говорит «подчиненные предложения», а не «придаточные предложения», успел подумать Пол. Это как если бы химик сказал «марганцовка», а не «перманганат калия». Нанна подошла еще ближе, почти вплотную к нему, и он почувствовал прикосновение ее тела. Все мысли о проекте, о компьютерных языках, о рунических надписях и придаточных предложениях вылетели как у него из головы, так и из кабинета. Здесь остались только тела. Два тела, прижавшихся друг к другу. Она смотрела снизу вверх, рот ее был полуоткрыт, а глаза прикрыты. Он наклонился и прильнул к ее губам, нашел ее язык, на удивление гладкий и холодный.

— Я не должна… — произнесла она и отступила на шаг. Черт бы побрал этого Кристиана с буквы «К»! Рот Пола был похож на влажную открытую рану посреди лица. Внезапно он с болью понял, что не знает, куда девать руки. Он сложил их за спиной, как придурковатый констебль во время патрулирования улиц, и стал покачиваться с пятки на носок, с пятки на носок, размышляя, приобрела ли уже его кожа такой же голубой цвет, в какой выкрашены стены (на самом деле он чувствовал себя не столько неуверенным, сколько покорным, но все равно несколько минут ему не удавалось прогнать такие мысли).

— Садись, — сказала Нанна, указывая на стул для посетителей. Сама она села в офисное кресло, и ее письменный стол разделил их, как баррикада. — Давай поговорим о деле, — произнесла она шутливо, испытывая облегчение оттого, что они могут побеседовать о чем-то конкретном, нейтральном и безопасном, и баррикада между его и ее телом сделалась еще выше.

Пол пожирал ее глазами, единственное, чего он хотел, это почувствовать, как к нему прижимается ее хрупкое тело. Вместе с тем он восхищался ее самообладанием. Как он и ожидал, она учащенно дышала, а щеки ее раскраснелись. Нет, для нее это не прошло бесследно, и несмотря на то, что она отстранилась, он чувствовал себя победителем, ему казалось, что он взял реванш.

— Кроме тебя и моего шведского помощника об этом никто не знает, — произнесла Нанна.

Пол прекрасно понимал, что она говорит о проекте, но со злорадством, о котором в ту же секунду пожалел, прислушался к повисшим в воздухе двусмысленным словам. «Об этом».

— О проекте, — добавила Нанна, поскольку Пол ничего не ответил. Щеки ее раскраснелись еще больше.

— Да, я понял, — сказал он быстро, полным раскаяния и сожаления голосом. — И я это знаю.

— Да.

— Я об этом рассказывал только маме, — добавил Пол.

— Своей маме?

Ему показалось, что в голосе Нанны прозвучало неодобрение, но, возможно, он ошибся, оттого что чувствовал себя немного виноватым. Уже не раз женщины намекали Полу на то, что у него слишком тесные отношения с мамой, но Нанна ничего подобного не произнесла, а наоборот, улыбнулась.

— Ничего страшного, — сказала она. — Но, — добавила она, — я хочу держать все в тайне до последней секунды.

— Да, — произнес Пол, слегка замешкавшись. Что она подразумевает под «последней секундой»? Она уже наступила, осталось только кое-что дописать, а потом придать работе окончательный блеск. — Но она уже наступила.

— Да, — подтвердила Нанна. — Благодаря тебе.

— Ну как сказать. Еще кое-что предстоит сделать, — сказал Пол, противореча самому себе: ему внезапно захотелось подчеркнуть, что они еще не все доделали. Он хочет еще поработать с ней. Он с удовольствием провел бы с ней всю жизнь!

— Да, кое-что осталось, — произнесла она таким мягким и тихим голосом, что он вынужден был наклониться ближе к ней, чтобы расслышать каждое слово. Нанна хотела устроить презентацию, пышную презентацию. — Я считаю, что мы с нашим проектом этого заслуживаем, — пояснила она.

На самом деле Пол был согласен с ней целиком и полностью. Он бы с удовольствием представил проект под барабанную дробь, он страстно желал этого. Разве не так он рисовал себе это в мечтах, сидя долгими вечерами в своем кабинете? И может быть, по этой причине или из-за свежего воспоминания о ее теле он ответил сдержанно, с умеренным восторгом. Он медлил, обдумывал идею, словно она была совершенно нова для него.

— Ну что же, — сказал он. — Да, да, принимая во внимание, насколько важным и выгодным может стать этот проект, признаю, что в этом есть смысл… Кстати, ты узнала, как насчет твоих…

—..наших…

— Хорошо, наших юридических прав?

— Да, узнала, — ответила Нанна. — Я предлагаю основать акционерное общество.

— Да?

— Да, но прибыль от подобного проекта все равно достанется нам как частным лицам.

— Да?

— Это не кафедральный проект, и мы не занимались им в рабочее время.

— А если и занимались, то совсем чуть-чуть.

— Да, точно. Слушай, Пол. Меня мучают угрызения совести.

«Мы же только целовались», — подумал Пол, но, естественно, ничего не сказал вслух, и не его дело протестовать против таких высказываний и успокаивать ее нечистую совесть, уверяя, что они почти не согрешили.

Нанна сделала паузу, провела по лицу руками, посмотрела в пол. Светлый свитер из бежевой овечьей шерсти плотно облегал ее фигуру.

— Мы должны поговорить о… нас.

— Да, должны.

— Но не сейчас, — быстро добавила она. — Позже.

— Хорошо.

— И я не испытываю угрызений совести по поводу того, что мы потратили несколько часов рабочего времени на наш проект, — продолжала Нанна, произнося предложение с легкой вопросительной интонацией, словно спрашивая, согласен ли он с этим. Пол понимал, что она не может спокойно относиться к их открытию, несмотря на то что, по крайней мере, в его случае, речь шла всего о нескольких часах. Ему нравилась ее порядочность, она шла ей гораздо больше кажущегося неестественным целомудрия. Пол знал, что она хочет его так же сильно, как и он хочет ее. Но сейчас они говорят не об этом. Нанна сказала: позже.

— У меня накопились десятки часов переработки, хотя я работаю здесь всего год, — сказал Пол, успокаивая ее. — Не думай об этом! Лучше подумай о бездельниках, ежегодно тратящих массу времени на совершенно бесполезные исследования, и хорошо, если вообще на исследования. Черт возьми, Нанна. Вспомни нашего друга пиздолога из корпуса Хенрика Вергеланна. «РЕВ 21» — это великий, это, это… грандиозный проект, слава о нем еще долгие годы не стихнет в наших кругах. Это проект, который на самом деле чего-то стоит. Руководство кафедры будет гордиться тем, что он создан ее сотрудниками.

Хм. Нет. Да.

Пол ехидно напомнил ей о том, что у нее на удивление хорошие отношения с заведующим кафедрой Паульсеном. Он чувствовал себя уязвленным из-за того, что был отвергнут, а также до сих пор не мог простить ей отсутствия в кабинете в тот момент, когда он примчался рассказать о прорыве. Однако Нанна не услышала ядовитого подтекста в его словах. Все презирают дурака Паульсена, добродушного, безобидного старого дурака. Чудаковатого клоуна с красной круглой блямбой на носу, с влажными ладонями и пошлыми шуточками преимущественно скабрезного характера. Она, к счастью, не могла знать, что пару дней назад Пол приревновал ее к заведующему кафедрой, когда увидел их вдвоем мило беседующими за столиком в кафетерии. Вид жирного грушеобразного тела Паульсена рядом с изящным юным телом Нанны болью отозвался в душе Пола, а мысль о сальных анекдотах, которые он наверняка ей рассказывал, заставила корчиться в конвульсиях. Поскольку Паульсен никогда не был ему равным соперником, Пола удивила собственная ревность. Но он ревновал.

Пол, как и большинство людей, время от времени испытывает и ревность, и зависть. Но он не патологически ревнив или завистлив, ни в коем случае, и у него хватает ума обуздывать свои эмоции. Например, он до сих пор помнит, как его однокашник получил стипендию, а на его проекте написали «достойно поддержки», а денег не дали. Когда через год ему удалось протащить свое заявление через все инстанции и стать-таки стипендиатом, он, в припадке самоиронии и уничижительного самоанализа, наклеил на свою дверь прямо под табличкой, которой он так гордился («Пол Бентсен, университетский стипендиат»), листок с цитатой из Гора Видала:[52]«Всякий раз, когда удача улыбается моему другу, что-то во мне умирает». Этот листочек провисел недолго. Когда Мортен в первый раз зашел к нему, то сорвал бумажку и скомкал ее. «Ты же хочешь произвести хорошее впечатление?» Пол кивнул. Мортену не стоило спрашивать. Потому что все, кто знаком с Полом, знают, что он всегда хочет произвести хорошее впечатление. «Не лучшая реклама для тебя, — сказал Мортен, сжимая в руках листок». — «Это была шутка», — объяснил Пол. «Это слишком похоже на правду, чтобы быть смешным», — сказал Мортен и швырнул скомканный листок в коридор кафедры лингвистики.

— Нам сейчас очень важно поддерживать хорошие отношения с Паульсеном, — неожиданно заявила Нанна, и Пол вздрогнул.

— Да, естественно, — сказал он. — Естественно, важно.

— Может, ты чуть-чуть ревнуешь?

— Не-е, — ответил Пол.

— Он, конечно, чрезвычайно неаппетитная особь мужеского пола, — произнесла Нанна и от отвращения скривила свой сладкий ротик.

— Да уж, — интеллигентно подтвердил Пол.

— Но важно, чтобы он был на нашей стороне, когда мы будем готовы к презентации.

— Если, — прервал ее Пол и снова почувствовал себя хозяином ситуации.

— Что «если»?

— Я просто поддразниваю тебя. Думаю, у нас будет презентация, Нанна.

Обсуждая презентацию, Нанна по-детски оживилась.

— Может быть, мы могли бы устроить ее в кафетерии, — предлагала она. — Или снять зал Академии наук. — Потом она долго болтала о цветочных украшениях, канапе и шампанском, после чего произнесла то, над чем, кажется, долго думала: — Я хочу, чтобы мы оба стояли там бок о бок, рассказывая обо всем, чего достигли вместе.

Полу понравилось то, что она сказала, ему это очень понравилось, ему это настолько понравилось, что он больше не хотел об этом говорить. Он должен был помусолить эти слова во рту («бок о бок»), почувствовать их на вкус («мы»), переварить их («мы оба»).

— Пойдем! — неожиданно сказал он. — Пойдем в другое место.

Нанна не ответила, хихикнула, но послушно стала одеваться. Пол подал ей пальто. У нее было пальто синего цвета с меховым воротником, и оно, как это ни удивительно, шло ей так же, как шла порядочность несколько минут назад.

— Куда мы идем? — поинтересовалась Нанна. Пол не ответил. Он взял ее за руку, и они побежали по лестнице на первый этаж, оттуда — в Исследовательский парк, и он чувствовал себя мальчишкой, который несется по улице рядом со своим лучшим другом. Они пошли шагом, только выскочив из здания.

Пол и Нанна быстро шагали по улице Блиндернвейен, перешли через мост над трамвайными путями и двинулись в сторону района Майорстюэн. На дворе стоял самый холодный месяц года. На улице Апалвейен Пол поймал такси.

— Садись, — приказал он, стараясь сгладить употребление императива шутливой интонацией. В эти игры он играть умеет.

— Куда мы едем? — спросила Нанна и без всякой дальнейшей помощи с его стороны приняла пассивную роль несведущей. Прекрасно, она тоже знает эту игру.

— Будем праздновать, — ответил Пол и попросил таксиста отвезти их в недавно открывшийся ресторан «Ел-ем-съем» на улице Богстадвейен. Несколько дней назад Пол слышал, как Мортен расхваливал их кухню, и взял ресторан на заметку как из-за названия, так и из-за гастропанегирических излияний Мортена. Пол мгновенно проникся доверием к ресторану, название которого представляет собой глагольную парадигму.

Полный ожиданий, он решительно распахнул дверь в ресторан и пропустил Нанну вперед, но, зайдя в помещение, понял, что ошибся. Здесь слишком светло, столики стоят слишком близко друг к другу, здесь слишком шумно, слишком много смеха. Он хотел, чтобы Нанна принадлежала только ему. Он развернулся в дверях, потянул за собой Нанну, вышел на улицу и остановил не успевшее уехать такси.

— И куда же мы теперь? — спросила Нанна, и в ее голосе послышалось легкое раздражение.

— Мы же собрались праздновать, — ответил он настолько уверенно, насколько может говорить мужчина, покоривший множество женских сердец. Они сели в машину. — Пожалуйста, поезжайте вперед по улице, — сказал Пол таксисту, и когда они приблизились к ресторану «Дели де Лука», он попросил водителя остановиться, а Нанну — подождать в машине, сам же забежал внутрь, замер на несколько секунд, после чего бросился к стойке и стал заказывать разную пасту. Он вдруг почувствовал, что ужасно голоден и мог бы съесть быка. Порцию этого, порцию того, пару порций вот этого — он произвольно указывал на дымящиеся блюда. Одну с томатным соусом, одну с белым и кусочками ветчины, вот это, похожее на песто, и одну с тунцом и кукурузой.

Пол в нетерпении наблюдал за продавщицей, наполняющей один контейнер за другим, затем подошел к стойке с мороженым, выбрал несколько самых ярких видов итальянского мороженого (фисташки, малина, манго) и заказал по три-четыре порции каждого. В последнюю секунду он схватил четыре кокосовые булочки — гораздо крупнее тех, что они обычно едят с мамой. Эти булочки были просто огромными, как четыре башни, запорошенные снегом. Пол положил их поверх всех контейнеров. Заплатив за покупки, он с двумя огромными мешками вернулся к такси, которое стояло передними колесами на тротуаре, двигатель работал.

— Ой, — сказала Нанна. — Ты проголодался, Пол?

— Очень, — ответил он, — очень. На улицу Нильса Хенрика Абеля, пожалуйста.

— А как, собственно, начался этот проект? — спросил Пол, положив руку на спинку сиденья за ее плечами. — Я имею в виду, как тебе в голову пришла эта идея?

Нанна хихикнула, глядя в окно, а потом ответила:

— Это случилось несколько лет назад. Когда я еще жила дома. Мы собрались сделать ремонт в ванной.

— Да ты что? — удивился Пол. От нее пахло чем-то мятно-сладким.

— Пришел водопроводчик и взломал старый пол, а когда я вернулась домой из университета, он как раз закончил монтировать теплопровод: уложил его кольцами и петлями и собирался залить.

— И что?

— В тот момент я это и увидела.

— Что увидела?

— Рисунок, схема нашей формулы, он был в этих шлангах, запутанный, но упорядоченный рисунок.

— Это правда?

— М-м-м.

— Серьезно?

— Почти. Во всяком случае, неплохая история.

Они громко засмеялись, возбужденные успехом и друг другом. Когда машина повернула на улицу Киркевейен, рука Пола упала со спинки сиденья на плечи Нанны. Зимним вечером такси похоже на теплый мыльный пузырь, изолированный от остального мира. В нем тесно, поэтому сидеть приходится очень близко друг к другу. В нем темно, поэтому никто не видит, что человек делает, даже сам человек. Зимним вечером в такси между двумя людьми может произойти такое, чего не случилось бы в другом месте. Еще не доехав до района Мариенлист, они поцеловались, а после поворота на улицу Согнсвейен, поцеловались еще раз, долго и крепко.

Пол отпер дверь, вошел первым, отшвырнул кроссовки, стоявшие посреди прихожей, пошел дальше, убрал футболку с дивана в гостиной и молочный пакет со стола. «Минутку», — сказал он и побежал в подвал, чтобы положить в морозилку подтаявший лед, и попутно захватил оттуда самое лучшее вино, какое у него было, «Сассикайя 1995».

Оно пролежало там более трех лет. Это очень дорогое вино, подарок Мортена на тридцатилетие Пола, а Мортен знает толк в винах. По его указанию Пол спрятал бутылку для особого случая. («И запомни, — сказал тогда Мортен, — каждая цыпочка, прости, дамочка, которую ты затаскиваешь домой на бокальчик вина, это не „особый случай“».) Но сейчас был именно такой случай: они с Нанной будут отмечать завершение проекта; то, что они доработали его вместе, разгадали лингвистическую загадку, это почти научный подвиг, и они достигли результатов, которые, вполне вероятно, смогут принести солидный доход. Кроме того, он три раза поцеловал Нанну, а теперь она здесь, в его доме. Тот самый особый случай. Даже вечный скептик Мортен признал бы это.

Пол оставил вино на кухне «подышать», и, напевая, перелил его в графин — продолжая следовать строгим инструкциям Мортена, — взял пару тарелок и приборов и пакет с едой, брошенный в прихожей.

Когда он вошел в гостиную, то увидел, что Нанна сидит посередине дивана, положив ногу на ногу и раскинув руки. Женщина на светлом арбузно-красном диване похожа на четкий, почти белый крест на алом. Хорошо, подумал Пол. Красивые, уверенные в себе девушки должны садиться посередине мягкого дивана. С застенчивыми девушками, предпочитающими устраиваться на неудобных стульях, так много проблем, думал Пол, забыв, что пару лет назад посчитал Аину совершенно неотразимой именно потому, что она села на жесткий деревянный стул, и что сегодня днем он мысленно воспевал скромность Нанны.

— Я хочу пригласить Хомского, — произнес крест на красном диване.

— Ого, — сказал Пол, накрывая журнальный столик. — Хотя почему бы и нет? Худшее, что может произойти, это то, что Ноам откажется.

— Это же такое великое дело. Ну, то, до чего мы додумались. Представь, что будет, если он приедет.

— Мы можем провести для него экскурсию по четвертому этажу кафедры и показать бесцветные зеленые идеи, парящие под потолком. Паульсен может поработать гидом. Ему понравится.

— Кому из них?

— По крайней мере, Паульсену.

— В любом случае мы пригласим всех сотрудников Центра выдающихся исследований из Тромсё, и министра науки и образования, и….

— …и представителей крупных компьютерных фирм. Пожалуйста, угощайся! Ты видишь, еды хватит на всех!

Пол уже понял, что немного увлекся мыслями об успехе и ликующих народных массах, но Нанна в своих мечтах зашла гораздо дальше. Пол не осуждал ее. Совсем нет. Нет, из-за этого его уважение к ней не стало меньше, напротив, он ее прекрасно понимал и восхищался тем, что она, в отличие от него, даже не стыдится подобных мыслей. Для нее день презентации — это бриллиант в короне, она много думала об этом событии, мечтала о нем, стремилась к нему в тяжелые рабочие дни и долгие вечера, не приносившие результатов. Он осознал, что истинным желанием Нанны является обнародование проекта. Но было и кое-что другое, а именно желание получить признание. Это тешило ее тщеславие. Поскольку подобные мысли посещали и его, он великодушно простил ей все фантазии по поводу великого дня. Конечно, он простит! Но речь идет не просто о презентации. Речь идет о деньгах. Речь идет о постоянной работе, о приглашениях на конференции, о солидных субсидиях на новые проекты.

Пол расставил по столику блюда из «Дели де Лука». Этого ужина было бы достаточно, чтобы накормить полдюжины голодных филологов, а здесь присутствовал только один. Еда почти совсем остыла, но тем не менее была очень вкусной. Он ел быстро и наслаждался пищей. Нанна ела мало (Пол испытывал от этого разочарование, хотя и не понимал почему).

— А лучше всего, — внезапно произнесла Нанна, — то, что мы сможем продемонстрировать, что являемся успешным авторским коллективом. Авторской парой, — уточнила она, делая ударение на слове «пара».

— За это надо выпить, — сказал Пол. (Ужин им пришлось запивать водой и остатками вина из картонной коробки, поскольку Полу даже в голову не пришло ослушаться строгих инструкций Мортена по поводу того, чтобы дать вину «подышать» и перелить его в кувшин. Он не имел ни малейшего понятия, как означенные операции могут повлиять на вкус напитка, однако делал все так, как обещал, поскольку очень уважал Мортена и знал, что тот спросит, в точности ли Пол выполнил его указания.)

Сначала он наполнил ее бокал, потом свой. Вино было невероятно вкусным, как и обещал Мортен, они выпили за «РЕВ 21», за самих себя, за будущие проекты. И за авторскую пару.

Они решили пригласить толстосумов-инвесторов, все правительство, всех, кто имеет вес в компьютерной области в ЕС. Sic itur ad astra![53] Они были уверены, что Хомский приедет, и Джек Миллз тоже, а может, и Соссюр, несмотря на то что умер около ста лет назад.

Заливаясь смехом, они высчитывали, сколько миллионов заработают на «РЕВ 21».

— Черт, за таким количеством миллионов трудно уследить! — воскликнул Пол и достал логарифмическую линейку.

Линейку ему подарил отец Мортена, преподававший точные науки. Этот пожилой человек предпочитал логарифмическую линейку калькулятору. Однажды Мортен с Полом искали мел и нашли в кармане его пиджака линейку. Они сидели на диване и болтали о футболе, при этом Пол внимательно изучал инструмент. Никогда раньше он не видел ничего подобного: белая пластмассовая полоска, похожая на обычную линейку, но с большим количеством рядов цифр, красных и черных, написанных разными шрифтами. И еще на линейке была прозрачная плоская пластина с окошком, которую можно двигать в разные стороны. Пол и Мортен только что перешли в старшие классы школы района Мариенлист. Пол, который уже на протяжении многих лет слыл математическим гением, очень быстро понял, как работает этот инструмент. Отец Мортена не обрадовался тому, что мальчики рылись у него в карманах, но догадливость Пола произвела на него сильное впечатление, поэтому на Рождество отец Мортена подарил ему логарифмическую линейку. С тех пор она всегда лежит у Пола во внутреннем кармане. Она незаменима как для вычислений, так и для покорения девушек.

Пол и Нанна были расслаблены и смешливы. У Нанны раскраснелись щеки, как при высокой температуре.

— Мы непобедимы, мы — суперлингвисты, — объявил Пол, отбросил логарифмическую линейку так, что она проехала по столу, затем встал с кресла и сел рядом с Нанной. Они подняли еще один бокал, чокнулись, причем слишком сильно, и Нанна безудержно захохотала. Потом она встретилась взглядом с Полом, и оба стали серьезными.

Пол взял у нее из рук бокал и поставил на стол рядом со своим, поцеловал ее и завалил на спину.

Полураздетая Нанна сидела на арбузно-красном диване и тихо плакала.

— Мы не должны были этого делать, Пол. Я очень этого хотела, но… я не должна была. Мне так плохо, — сказала она, и слеза скатилась по ее щеке.

Пол вновь обратил внимание на то, что у Нанны очень светлые волосы, совсем как у маленькой девочки в середине лета, а покрасневшие глаза блестят. Он натянул брюки, застегнул ширинку, чувствуя себя брутальным самцом, накинувшимся на нее, добившимся ее силой. И теперь он беспомощно смотрел на Нанну, рассеянно похлопывая ее по шее, хотел сесть рядом с ней, но передумал и уселся в одно из кресел.

— Ты хочешь поговорить? — спросил он осторожно. Пол хотел, чтобы она объяснилась, и больше всего на свете желал поддержать ее. Вместе с тем он испытывал неприязнь, ему было невероятно грустно потому, что им приходилось обсуждать такое именно сейчас, после того как они наконец были близки. Он не испытывал никакого любопытства, в данную секунду ему хотелось замести личную жизнь Нанны под ковер и оставить там до следующего раза, обнять ее и снова поцеловать. Черт бы побрал этого Кристиана с буквы «К».

— Вообще-то между мной и Кристианом все кончено.

— Вообще-то?

— Да. Из-за тебя. Но он не хочет переезжать, а я не решаюсь…

— Что ты не решаешься?

— Не решаюсь торопить его. Он может… сильно…

— Сильно что?

— Нет… ничего.

— Что сильно, Нанна?

— Кристиана очень легко разозлить.

Пол тут же придвинулся к ней, она медленно рассказывала, и он чувствовал растущую ярость по отношению к Кристиану за то, что тот делает с Нанной, за то, что он вообще существует. С другой стороны, Пол не знал, что сказать ей: что обычно говорит мужчина женщине, живущей с другим мужчиной, который, возможно, ее обижает — ведь она именно это имела в виду? Он не решился спросить. Наступила тишина.

— Теперь твоя очередь, — наконец произнесла она, и голос ее снова повеселел.

— Ах вот как, — ответил Пол, застигнутый врасплох.

— Да, теперь ты можешь рассказать немного о себе, я больше не могу говорить о своих унижениях, — последнее слово она произнесла с гримасой, чтобы он понял, какое оно сильное, хотя оба они знали, что оно самое подходящее в этом случае.

— Тогда я расскажу тебе о маме, — сказал он после небольшой паузы. Он сидел очень близко к Нанне, наматывая один из ее светлых локонов на палец, но ее волосы были такими короткими, что локон постоянно соскальзывал, и Пол наматывал его снова и снова. Он почувствовал мягкий и приятный аромат искусственных цветов.

— Мне наверняка было не больше пяти лет. Мы с мамой ехали в трамвае в центр, мы сели на пересечении улиц Согнсвейен и Киркевейен, и мне разрешили купить у кондуктора билеты. Я попросил у него полтора билета — мама обычно говорила «один и половинку», но я, конечно, не хотел быть «половинкой»! Мне обещали купить пирожное в кондитерской Халворсена, и я пребывал в состоянии, которое можно назвать «бесконечно прекрасным настроением». Я смотрел в окно, мама сидела рядом, мы ехали по улице Тересе и недалеко от стадиона «Бишлетт» увидели встречный синий трамвай. Тот трамвай был одновременно ужасным и прекрасным. И мне кажется, именно после этого я начал напевать, а через некоторое время запел громко и четко, высоким мальчишеским голосом. Поначалу, скорее всего, я не отдавал себе отчета в том, что делаю, но потом увидел, что мама смотрит на меня и улыбается. Потом я заметил, что мама кивает и улыбается другим пассажирам, улыбавшимся ей в ответ и поглядывавшим на меня. Я сообразил, что обычно люди не распевают во весь голос в общественном транспорте и что всем показалось замечательным, что я, маленький непосредственный мальчик, ничего не знал об этих правилах. И внезапно у меня на душе стало скверно, я почувствовал себя полным придурком. И все-таки продолжал петь до самой нашей остановки на площади Хольберга.

Он замолк, посмотрел на Нанну. И на какой-то краткий миг ему показалось, что она поняла значение этой истории, потому что эта история свидетельствовала о том, что они на самом деле созданы друг для друга.

Он закрыл глаза и протянул к ней ладонь, их пальцы переплелись. Потом он приоткрыл глаза, а она потупила взгляд и вытянула губы для поцелуя, и Пол осознал, что она понятия не имеет, как ответить на его рассказ. Она бормотала, что это была красивая история, она была сама доброжелательность, но голос ее прерывался.

А как она могла понять, к чему он все это рассказывал? Он и сам этого не понимал. Просто он так хорошо помнил тот день.

Было очень тепло, город накрыла сухая жара, окно в трамвае, старомодное, отодвигающееся в сторону, было открыто, в воздухе дрожала асфальтовая пыль. Пол был в старых шортах цвета хаки и новом джемпере, голубом, как небо, он гордился джемпером с того самого момента, как надел его утром. Он помнит светлую кассу кондуктора, звук мелочи, которую получил на сдачу, и два билета — да, маме дали два не оторванных друг от друга билета. Он помнит, как запах мамы, привычный сладкий запах мамы, смешивался с запахами других пассажиров. Сиденья были обтянуты черной кожей, к которой прилипали его потные ноги, он приподнял ноги и заметил, как кожа растягивается, прежде чем отлепиться от сиденья. Внутри него зародилась мелодия, она росла и крепла и наконец вырвалась изо рта. Он стал напевать, и тело его дрожало от восторга. Он видел собственное нечеткое отражение в окне трамвая, дома и улицы, проплывающие по его лицу, проезжающие по щекам и исчезающие. Машина гудит, встречный трамвай ревет и пролетает мимо, и скоро они с мамой будут есть мороженое. Он пел все громче и громче. Но вот он заметил, что мама смотрит на него, пряча улыбку. Она встретилась взглядом с женщиной с высокой прической, сидящей через проход, их взгляды пересеклись где-то поверх его головы. В то же мгновение он понял, что они улыбаются из-за него, из-за его тонких ножек, прилипших к сиденью, из-за красивого голубого джемпера, и прежде всего из-за его пения. Он хотел остановиться, но не мог, он должен был продолжать петь ради мамы. Он не понимал, почему не может просто замолчать. Он продолжал прикидываться наивным и беспечным, делая вид, что не замечает направленных на него взглядов. Когда в тот вечер мама пришла пожелать ему спокойной ночи, он дернул ее за волосы.

Он никогда никому не рассказывал о случае в трамвае, это ведь всего лишь незначительный эпизод, но под ним в сознании Пола лежит история о том, как у него появился шрам. Гладкий, цвета топленого молока шрам на внутренней стороне левого бедра. Шрам, увидев который ни одна женщина не может удержаться от комментариев или вопросов. История, которую жаждали услышать все женщины Пола, но ни одна из них так и не услышала. Когда на следующий день в конце длинного разговора о «РЕВ 21», вине и Нанне Мортен поинтересовался, как Нанна спросила о шраме, Пол после минутного размышления должен был признать, что Нанна вообще о нем не спрашивала. Нанна стала первой женщиной, которая занималась с Полом сексом и ничего не сказала о шраме. «Значит, вы поженитесь?» — осведомился Мортен. «Да», — ответил Пол.

— Твое здоровье, — произнесла Нанна после паузы в их разговоре, и это была совершенно уместная реплика, нейтральная, веселая, побуждающая к действию. Они подняли бокалы и проделали весь ритуал: заглянули друг другу в глаза, сделали глоток, кивнули друг другу — и отчаянно попытались вернуться к тону, царившему в их разговоре до секса, до короткого рассказа о Кристиане, до истории с пением в трамвае. У них почти получилось.

Когда Нанна и Пол осушили бутылку вина, они договорились, что будут отмечать окончание революционного лингвистического проекта тоже бутылкой «Сассикайа 1995». Каждый раз, когда у них будет подобный повод, они будут пить это вино, проще говоря, это станет традицией.

С некоторым облегчением они констатировали, что вина больше не осталось, что уже поздно, а Нанне надо рано вставать. На следующий день она должна была ехать в Стокгольм на встречу по оценке программы обмена студентами-лингвистами между скандинавскими странами, куда ее командировал Паульсен.

— Я ничего об этом не знаю, но думаю, что Паульсену ужасно не хотелось ехать самому, — сказала Нанна и добавила, что у этой поездки есть и положительные стороны, например, она успеет встретиться со своим нейролингвистом. — Он, естественно, еще не знает, что мы, то есть ты, сегодня нашел недостающее звено. Я мечтаю увидеть его лицо, когда преподнесу ему завтра готовую формулу. Глагольная фраза как проекция языка программирования! — И она, как и раньше, захлопала в ладоши от восторга и в этот момент стала так похожа на маму, что у Пола ком подступил к горлу.

Они стояли в прихожей, Пол вызвал такси, оно было уже в пути. Нанна надела пальто, Пол взял ее лицо в свои руки и целовал ее веки, снова и снова.

— Прости, — бормотал он.

— Я позабочусь о том, чтобы Кристиан переехал, — сказала она, не открывая глаз.

Несмотря на то что в первый раз Нанна расплакалась, они продолжали заниматься любовью на арбузно-красном диване, как только представлялась возможность. Это происходило не очень часто, но достаточно часто для того, чтобы Пол начал испытывать угрызения совести. Не из-за Кристиана, а из-за того, что Нанне не удавалось скрывать мучений по поводу неверности. Потом они всегда лежали, обнявшись, потные от любви, уставшие и удовлетворенные, и каждый раз Пол целовал ее веки, как тогда, в прихожей. Он решил больше не беспокоить Нанну разговорами о Кристиане. Рано или поздно у нее хватит мужества и сил покончить с ним, а Пол ей в этом поможет.

Как непривычно было видеть Нанну на бархатном сине-сером диване в маминой гостиной. Она чужая здесь. То, что она сидит посреди маминого дивана с уверенностью на лице и улыбкой в глазах — это большая ошибка. Внезапно Пол начал испытывать неудобство и больше не мог смотреть на Нанну.

Мама Пола сбегала в кухню и обратно («Извините за метания», — сказала она и кивнула Нанне), принесла чашки, чайник и блюдо для кокосовых булочек — ради такого случая она решила не выкладывать их просто на стол. На столике из красного дерева много жирных кругов от огромного количества кокосовых булочек, съеденных за долгие годы, и это помимо светлых окружностей от чашек и стаканов. Хотя Пол заранее предупредил, что они придут вдвоем, мама не слишком озаботилась наведением порядка. Стол она, конечно, протерла, но от жирных пятен просто так не избавишься. Клочья ворса мягкими комками лежали вдоль стен, окна были пыльные, повсюду стояли неаккуратные и неустойчивые кипы книг. Но все следы маминого литературного alter ego[54] были уничтожены, а дверь в будуар Паулетты заперта.

Нанна с благодарностью согласилась выпить чая, но отказалась от кокосовых булочек. Она сказала, что собирается с подругой в театр, поэтому зашла ненадолго.

— Спасибо, мама, — поблагодарил Пол и взял кокосовую булочку, но он так нервничал, что когда коснулся ее большим и указательным пальцами, то немного не рассчитал силу и шоколадная глазурь расплылась по кончикам его пальцев. Когда десять минут назад мама открыла им дверь и Пол должен был представить ее и Нанну друг другу, он вспотел. Но он говорил правильные слова, улыбался и, наверное, казался таким же, как всегда. Во всяком случае, он был уверен, что Нанна ничего не заметила, но когда они на мгновение остались наедине с мамой, та бросила на него изучающий взгляд. Он взял ее за кончик носа и покрутил его, но эта ласка не произвела обычного магического эффекта: мама не рассмеялась, а продолжала смотреть на него.

— Все хорошо, Пол, — сказала она со снисходительностью в усталом голосе.

Мама, Нанна и Пол сидели вокруг столика из красного дерева, посреди стола стояла старая (и не совсем чистая) хрустальная ваза с тремя каллами, которые Нанна принесла маме. Их простые линии и запах свежести казались чужеродными в маминой беспорядочной, забитой вещами гостиной. Даже Пол, несмотря на отсутствие интереса к цветам и интерьерам и влюбленность в Нанну, видел, что бело-желтые цветы совершенно не сочетаются с бархатным диваном, грудами книг, грязными окнами и сильно пахнущим жасминовым чаем.

Он жевал свою кокосовую булочку. Мама улыбалась, Нанна улыбалась ей в ответ. Вот Нанна наклонилась и положила руку на мамин локоть. Все идет хорошо! Пол почувствовал облегчение. «Кажется, две мои женщины нашли общий язык», — подумал он, испытывая удовольствие от притяжательного местоимения «мои».

Мама расспрашивала о проекте, Нанна восхищалась вкладом Пола в его разработку, а Пол превозносил Нанну до небес. Но вот все закончилось, Нанна встала:

— Простите, что не могу посидеть подольше, но мне надо идти, а то не успею в театр.

Он проводил ее в прихожую, помог надеть пальто с меховой отделкой, последовал за ней на лестницу и вниз по ступенькам до самых синих входных дверей и там поцеловал ее на прощание. Он поцеловал Нанну в лоб, хотя почувствовал, что мог бы поцеловать и в губы, потому что всегда кажется, что ее рот готов к поцелую, а сейчас и ее глаза не возражали против поцелуя в губы. Он не совсем понимал, выбрал ли лоб Нанны, а не ее губы, из-за маминого присутствия четырьмя этажами выше или же из-за существования Кристиана с буквы «К».

Нанна такого низкого роста, что для того, чтобы поцеловать ее, ему приходится нагибаться. Чтобы оказаться одного с ней роста, он может либо свеситься, как великан с печи, либо согнуть ноги в коленях. Обычно он предпочитает сгибать спину, а не колени, что сделал и сейчас. И вот теперь, выпрямившись после поцелуя, Пол стоял, вытянувшись во весь рост, и смотрел сверху вниз на Нанну, точнее на ее макушку, потому что она склонила голову. Он не мог не заметить, что она осветляет волосы, что у корней волосы на несколько тонов темнее, чем остальная шевелюра, которой он восторгался как в одиночестве, так и в обществе мамы и Мортена. Он не удивился, он полагал, что, вероятно, на свете меньше женщин с естественным цветом волос, чем крашеных, но тем не менее почувствовал легкое разочарование, словно она его одурачила.

— Мне надо идти, — произнесла она, он открыл перед ней дверь и смотрел ей вслед, пока Нанна не свернула в один из переулков, отходящих от улицы Фагерборггатен.

Запыхавшись, Пол вернулся в квартиру, и, естественно, ему не терпелось узнать мнение мамы о Нанне, о «моей избраннице», как он весело именовал ее.

— Пол, — сказала мама очень серьезно.

— Да?

— Мы должны поговорить об этом.

— Она тебе не понравилась?

— Нет. Она мне не понравилась. — Мама помолчала некоторое время, потянулась за своей чашкой, но больше не могла сдерживаться. Пола прошиб пот, когда ее ладони с громким восторженным звуком вновь и вновь стали ударяться друг о друга: — Она мне не понравилась. Я в нее тоже влюбилась. Она просто феноменальная!

— Да, правда? — сказал он с облегчением.

— Чудесные глаза.

— Да!

— Фантастические волосы.

— Хм-м, — произнес Пол.

— Красивые руки.

— Да, это точно, — подтвердил Пол, довольный, словно создал их сам. — И славный носик.

— Как маленькая кнопка, — сказала мама.

— Да, — ответил Пол. — Такой славный и такой маленький.

— У вас будут красивые дети.

— Ну мама!

— И мне кажется, тебе только на пользу общение с решительной дамой, — произнесла мама.

— Решительная? Нанна?

— Да, она прекрасно знает, чего хочет.

— Да, но мне кажется, что как раз это не самая характерная ее черта.

— Но она на самом деле решительная, Пол. Я уверена.

— Ты словно хочешь намекнуть, что она властолюбива и манипулирует людьми.

— Нет-нет-нет, — запротестовала мама, смеясь, — перестань, пожалуйста!

Пол тоже засмеялся. Сначала он преданно и ласково смеялся над мамой, потому что истолковал ее реакцию как признак ревности и чувства собственничества. Потом он горько смеялся над собой, над своей гиперчувствительностью и чрезмерной реакцией. Конечно, то, что Нанна понравилась маме, значило для него очень много. Он смеялся и сердился одновременно, потому что очень ждал того момента, когда они с мамой наконец поговорят обо всех замечательных качествах Нанны, а мама вместо этого говорила, что та несовершенна. Пол протянул руку, чтобы снова в шутку схватить маму за кончик носа, но передумал. Он устал и больше не мог шутить.

В разговоре мамы и сына возникла пауза, а потом мама внезапно завела речь о Туне, первой возлюбленной Пола, и о Том происшествии. Опять То происшествие. Но возможно, все, что случилось с ним после него, было все время скрыто в глубине его души, возможно, события не могли развиваться иначе? Сейчас мама говорила о Туне и о том, как Нанна напоминает ее.

— Чем это? — спросил Пол. — Они разные как небо и земля.

— Ну-у-у, — протянула мама, — кое в чем они все-таки похожи. Ты относишься к Нанне так же, как относился Туне. Только не предавай Нанну, Пол.

— Все, хватит, перестань, — попросил он.

— Тебе так хочется ей понравиться, — проговорила она. Он не ответил. Естественно, он не хочет отвечает на такие глупости. — Пол?

Нет ответа.

— Пол?

— Да?

— Ты что? Перестань! Кстати, не хочешь взять с собой несколько страниц книги, над которой я сейчас работаю?

— Это та, про гувернантку?

— Да. Ее зовут Элизабет. А как…. Как тебе понравился «Дом, который уснул»?

— Черт, я забыл про него! — вырвалось у Пола, и поскольку он до сих пор был немного обижен, то произнес это совершенно не стыдясь, не добавляя извинений, как сделал бы при других обстоятельствах. — Но я дочитаю его, как только приду домой. — И мама знала, что он не врет.

Он ушел гораздо раньше, чем планировал, отчасти потому, что был немного растерян из-за предостережения мамы по поводу предательства Нанны, отчасти потому, что ему захотелось пойти домой и дочитать «Дом, который уснул», хотя он и не забыл, как заканчивается этот рассказ. А может быть, он даже дочитал его, просто ему не хотелось снова слышать напоминания о неприятном эпизоде?

Мама дала ему несколько листов рукописи про зеленоглазую Элизабет, дотянулась и поцеловала его.

— Пол, — прошептала она ему в ухо, и Полу показалось, что у него в голове бушует метель, он повернулся, потому что боялся щекотки, как маленький: — Пол, я думаю, что Нанна… фантастическая. И не верь ничему другому!

Дома, в гостиной, Пол налил себе коньяка, лег на арбузно-красный диван, где занимается любовью с Нанной, и взял рукопись рассказа, написанного мамой больше двадцати пяти лет назад на старой печатной машинке без функции исправления ошибок. Когда она печатала, он, возможно, был в школе или играл вместе с Мортеном на поросших травой холмах около интерната для детей с ограниченными возможностями. А может, спал в своей комнате под плакатами с Кевином Киганом и Реем Клеменсом.[55]

Желтоватые, скрепленные вместе листы лежали в боковом кармане его папки с тех самых пор, как он взял их у мамы в октябре, больше трех месяцев тому назад. Он открыл брошюру на третьей странице и продолжил читать:

Он лежал в кровати, когда мама читала ему это вслух, и раскачивался вверх и вниз, словно был героем рассказа.

«Ты что, мама!»

Читая это, Пол негодовал. Он помнил, как в этом месте рассказа его мучило любопытство. Ему было необходимо знать, что произойдет с маленьким белым домом дальше, и он, конечно, это знал. Пол Бентсен был сыном Марен Бентсен, он вырос на рыбьем жире и сказках. Но, хотя было совершенно понятно, что произойдет дальше, он должен был это знать наверняка. Он помнил, как нетерпеливо слушал впечатления домика от пребывания на Северном полюсе:

Он помнил, какое нетерпение испытывал, когда мама начинала читать ему про третье путешествие домика во сне. И теперь, лежа на арбузно-красном диване двадцать пять лет спустя, он чувствовал, как оно возвращается, одновременно отмечая, что мама была знакома с нарративным принципом тройственности и следовала ему. В этом месте повествования он всегда испытывал гордость, потому что видел мамин рассказ насквозь, потому что знал, что домик скоро отправится в третье путешествие. Он не забыл и чувство удовлетворения, которое охватывало его, когда ожидания оправдывались. Потому что, разумеется, маленький беленький домик снова отправился во сне в путь. На этот раз он оказался в жаркой пустыне, где ни дом, ни семья не обрели счастья. Все это Пол помнил.

Но лучше всего он помнил конец истории. Улыбаясь, мама вошла к нему в комнату. Она держала в руках несколько листов бумаги, это конец рассказа, она только что его дописала. Пол знал, что домик заснет, но это произойдет в последний раз. Потому что теперь домик оказался дома, он вернулся к своему фундаменту, на большую поляну посреди леса, и мама, папа и мальчик поняли, что домик — это часть их семьи. Несмотря на то что Пол был еще совсем маленьким, он испытывал легкое превосходство над мамой, потому что всегда знал, чем закончится рассказ. И ничуть не сомневался, что эта концовка будет внушать спокойствие и уверенность.

Но рассказ закончился не так, как думал Пол. Совсем не так. Иногда рассказы имеют такое свойство. В романах Паулетты Рос царит детерминистский порядок, и поэтому добрый герой и красивая героиня в конце концов обретают друг друга, а зло получает по заслугам. Но этот рассказ написан не Паулеттой Рос. «Дом, который уснул» написала Марен Бентсен, а Марен Бентсен знает, какой бывает реальная жизнь. В реальной жизни герой лысеет и на нервной почве зарабатывает язву желудка, а героиня в решающий момент не находит в себе сил уйти от мужа, каким бы занудой он ни был. Плохие люди зарабатывают деньги нечестным путем, но никто этого не замечает, поэтому они покупают шикарные яхты и всегда заказывают самое дорогое блюдо из меню. В реальной жизни рыжеволосый герой встречает рыжеволосую героиню, они целуются, он оплодотворяет ее, и больше они никогда не видятся.

Иногда человек уверен в том, как именно должна закончиться та или иная история, но тем не менее в действительности эта история завершается совершенно иначе. И тогда человек думает, что должен был все понять намного раньше. Пол и представить себе не мог, что мамин рассказ о доме, который уснул, получит именно такую концовку. Но, возможно, он должен был это понять. Ведь он жил не в одном из маминых романов, а в реальности, которая далеко не всегда похожа на сказку даже для счастливого мальчика, проживающего в 70-х годах на западе Осло. Да, у него должно было зародиться подозрение. И может быть, именно потому, что никаких подозрений у него не возникло, он никогда не сможет забыть конец этого рассказа, тревожный конец:

И в этот раз его тоже охватило оцепенение, хотя он и знал, чем все закончится. Пол вновь стал разглядывать рисунок на первой странице, нарисованный наверняка им самим. Но у него не осталось совершенно никаких воспоминаний об этом. Он пытался понять, когда рисовал: до того, как узнал концовку рассказа, или после? Невозможно было сказать, поскольку неуклюжие линии детского рисунка хранили свою тайну. На картинке не было людей, но они могли находиться в доме или на работе и в школе. А может быть, они уже покинули дом.

Ему никогда не нравился этот рассказ. Но Пол не понимал, почему он вызывает у него такие сильные эмоции. Скорее всего, думал Пол, его беспокоило, что ожидания не оправдываются. Ему казалось, что его обвели вокруг пальца. Он бережно положил рукопись на книжную полку. Полу хотелось прочитать этот рассказ вслух Нанне, и он решил сделать это в ближайшее время.

Но он никогда этого не сделает. Рукопись пролежит на полке несколько месяцев. Но однажды солнечным весенним днем, когда Пол проснется от переполняющего его счастья, он будет долго размышлять над маминым рассказом.

Потом он вынул бумаги, которые принес от мамы. Он налил себе еще коньяка и быстро прочитал четыре новые главы о красавице Элизабет с каштановыми волосами и глазами цвета морской волны. Забавно, но на сцене появился неженатый и на удивление хорошо сложенный священник. По крайней мере, в этом случае нетрудно догадаться, чем все закончится, подумал Пол. Он с облегчением улыбнулся, наслаждаясь коньяком и стилем повествования. Поставив бокал с коньяком на грудь, он поигрывал мускулами, отчего оставшаяся в бокале золотистая жидкость ходила волнами. В это же время в будуаре Паулетты его мама, одетая в писательский халат, сидела, склонившись над клавиатурой, и спокойно писала продолжение истории об Элизабет и священнике, пребывая в твердой уверенности, что в последнем томе они соединятся.

Но как только Пол допил коньяк и дочитал пятую, и пока последнюю, главу, ему снова захотелось, чтобы мама, кроме своих романов, начала писать что-то другое, что-нибудь менее предсказуемое, так сказать. «Удиви меня, мама! Попробуй себя в других жанрах!» Надо воодушевлять ее и дальше. У него всегда это хорошо получалось.

«Мамин рыцарь», — думал Пол и снова видел себя лежащим у подножия лестницы и ее заплаканное лицо, склонившееся над ним: «Мальчик мой, ты жив?»

«Ты — мамин рыцарь», — всегда говорил дедушка. Пол этого не помнит, он вообще не помнит дедушку. Иногда он может вообразить, что помнит его и бабушку, скончавшуюся всего через несколько месяцев после своего супруга от горя, как всегда говорила мама с ее неутолимой страстью к приукрашиванию действительности, к облагораживанию истории, потому что на самом деле бабушка умерла от заворота кишок.

Пол не помнит как следует бабушку и дедушку, но у него есть туманное воспоминание о крошечной щебечущей женщине, поверх кримпленового платья которой всегда был повязан свежий передник, и о мужчине с седоватыми усами, кончики которых толстыми белыми сосульками свисали по обеим сторонам рта. В сознании Пола бабушка ассоциируется с птичкой, в то время как дедушка — с суровым, но веселым моржом. Но это не настоящие воспоминания, это воспоминания, которые он постепенно придумал, наслушавшись рассказов мамы о бабушке и дедушке и насмотревшись на их фотографии.

Всю жизнь Пол слышал, что он мамин рыцарь. Мама лелеяла эту фразу, ласкала каждое ее слово, сколько он себя помнит. Она гордилась Полом, гордилась тем, что у них такие отношения, и хотела хвастаться своим мальчиком, ведь он этого заслуживал. Одновременно с безграничной материнской любовью и слепым эгоизмом она предъявляла ему требования, возлагала на него ответственность, приписывала роль, которую он должен был играть. Мамин рыцарь. Мамин маленький доблестный рыцарь. Именно так все и началось.

Он скользит по перилам, словно скачет на своем гордом коне на огромной скорости с четвертого этажа до самого низа. Он делает это каждый день, каждый раз, когда они собираются на улицу: в магазин, в парк или на кладбище. «Ты же будешь маминым рыцарем», — это не вопрос, а констатация факта, вопрос, на который существует только один ответ. Она об этом не догадывается, но он немеет от ужаса, находясь в силках маминой гордости и маминых рассказов о милом прозвище, которым его наградил дед. Перила между его ногами узкие и почти острые, они неприятно врезаются в брюки. Скользкие перила из светло-коричневого дерева спускаются спиралью с верхнего этажа до нижнего, но перед каждой лестничной площадкой на них укреплен металлический набалдашник, удерживающий более толстую балясину, отмечающую переход от лестницы к лестничной площадке, после чего перила продолжают свой светло-коричневый бег вниз. Он должен напрячь мышцы и приподняться всем телом, чтобы проскочить эти набалдашники.

Пол ненавидит кататься по перилам, но он — мамин рыцарь, а мамы думают, что рыцари обожают кататься на головокружительной скорости. И он катается каждый день. До тех пор, пока в один прекрасный день не падает с перил между третьим и вторым этажом и не висит, зацепившись ногой за один из набалдашников, вспоров себе бедро. Потом материя брюк рвется, и он летит полтора этажа вниз. И он почти рад.

Его зашили. Рана в паху затянулась.

Уже в травмпункте мама строго-настрого запретила ему кататься на коне. «Пол, я больше не разрешаю тебе кататься по перилам!» Пол тяжело вздыхает от облегчения, но он уже настолько вжился в свою роль, что упрашивает ее позволить ему делать это, как только заживет рана. «Ну пожалуйста, мама!»

Он никогда не забудет те несколько секунд бесконечного страха, пока он ждал маминого ответа, или, вернее, маминого отказа («Нет, об этом не может быть и речи, Пол!»), и он навсегда останется связан ее гордостью, негромкие отголоски которой раздались в последних словах. Мамин рыцарь.

Профессор Эдит Ринкель не относится к преподавателям, которых любят студенты. Еще менее популярной, если такое возможно, она считается в качестве научного руководителя. Студенты, которым она нравится, либо совершенно тупы и не понимают, что она считает их идиотами, либо настолько честолюбивы и способны, что умеют извлекать пользу из ее комментариев. И это в их понимании перевешивает неприятные стороны общения с ней. Все остальные, то есть абсолютное большинство, питают к ней отвращение и работают с ней только потому, что попали в число студентов, которым она назначена научным руководителем.

В этот день к ней пришел представитель абсолютного большинства, крупный, вялый, не сильно одаренный парень, который писал диплом о молодежной речи: «Сленгвич — футуристическо-лингвистический и прагмалингвистический анализ». Он был начисто лишен способности мыслить самостоятельно и не обладал профессиональной интуицией, к тому же злоупотреблял красивыми иностранными словами. Его диплом обещал стать путаным и помпезным пересказом мнений других ученых о феномене молодежной речи.

Они встретились, не скрывая отвращения друг к другу, и только воспитание помогало им не проявлять враждебности открыто. Эдит Ринкель вздохнула и предложила студенту сесть. Кресло для посетителей затрещало, когда молодой человек в него погрузился.

Ринкель (указывая на абзац). Не могли бы вы прочитать это вслух?

Студент (высокомерно). Вот это?

Ринкель. Да.

Студент (читает медленно, с удовольствием смакуя красивые слова, прежде чем произнести их вслух). «Предположительно с уверенностью можно констатировать, что после терминации первичной фазы вербального копирования взрослых осваивающий язык переходит к следующей фазе, при которой ассимилирует вербальные идеалы своих эксклюзивных авторитетов, то есть ровесников».

Ринкель. Именно. Похвально, что в кои-то веки вам удалось без запинки прочитать такое длинное и сложное предложение.

Студент (излучая радость). Спасибо!

Ринкель. А теперь поговорим о содержании этого предложения. Вы пытаетесь сказать, что молодежи гораздо интереснее, как говорят другие молодые люди, а не как говорят их родители, не так ли?

Студент (неуверенно). Э-э-э. Да?

Ринкель. Так как?

Студент (еще неувереннее). Наверное.

Ринкель. А почему бы вам так и не написать?

Студент (подавленно). Это будет звучать так… банально.

Ринкель. А это и есть банально. Пишите хотя бы так, чтобы вам самому было понятно, что вы пытаетесь сказать. Увидимся на следующей неделе в это же время. И пожалуйста, Эрик, не хлопайте дверью.

Студент (с большей уверенностью в голосе, так как уж это он знает наверняка). Эйрик.

Ринкель (подчеркнуто вежливо, почти покорно). Эйрик. Прошу прощения, Эйрик.

Дверь закрылась осторожно, очень осторожно. Бездарные и не очень одаренные студенты — это неизбежное зло для университетских преподавателей, и она должна была бы к этому привыкнуть. Но Эдит Ринкель не понимала, почему чувствует себя такой уставшей.

Вокруг было совершенно тихо, за окнами кабинета легкие снежинки падали и ложились белым покрывалом на холмы. Была середина самого короткого месяца года. Эдит удрученно откинулась на спинку кресла, обитую зеленой шерстью и обрамленную пластиком, и почувствовала себя старой, опустошенной, измотанной. Эдит Ринкель сидела точно так же много раз, ощущая острое давление пластика под лопатками и усталость во всем теле. Деревянные стулья в читальных залах имеют такие же жесткие неудобные спинки. И внезапно на нее нахлынула печаль, оттого что она провела свои молодые годы на жестких библиотечных стульях, просиживая на них по пятьдесят-шестьдесят часов в неделю на протяжении многих лет, в то время как настоящая жизнь бурлила где-то в другом месте за стенами читальных залов.

Она встала и собралась уходить. Она уже поужинала и теперь могла взять домой последнюю часть своего главного проекта, сесть на диван и насладиться видом обувных полок.

Ей только что установили новую полку для двадцати дополнительных пар туфель. Накануне она немного переставила свою коллекцию, поместив на полки пять пар, стоявших до этого в спальне, и две пары, которые купила в Перте с Александром. Цветовой порядок на полках был нарушен, и ей не нравилось, что красные, оранжевые, золотистые и желтые туфли теперь были разбросаны по двум с половиной полкам. Это выглядело неряшливо, и разглядывание полок не приносило ей умиротворения, на которое она надеялась, и облегчения, к которому стремилась.

Эдит Ринкель быстро шагала домой. Может быть, она будет чувствовать себя лучше, если переставит туфли по-другому? Но сначала ей хотелось отдохнуть. Насладиться уютом. Расслабиться. Отключиться. Это не самые употребительные слова в лексиконе Эдит Ринкель, но именно этого ей сейчас хотелось.

Она уселась на диван, на столе уже стояли кофе и конфеты, рядом с ней лежали тщательно отобранные материалы для чтения. Прямо перед ней стояла чашка дымящегося кофе цвета ночи, немного правее чашки — открытая коробка конфет «Антон Берг». Конфеты имели форму маленьких бутылочек и были наполнены разными алкогольными напитками. Рядом на диване лежала распечатка последней главы проекта, над которым она работала, последний номер журнала Норвежского общества пчеловодов и статья из ПНБ (Публичной научной библиотеки) «Биология», распечатанная из Интернета.

Эдит Ринкель уверяла себя, что сейчас насладится от души. Она сделала глоток кофе, откусила горлышко шоколадной бутылочки с виски, оставила на десерт последнюю главу проекта и приступила к чтению статьи из ПНБ, написанной группой немецких ученых, которая называлась «Одометрия медовой пчелы». В статье рассказывалось об эксперименте, в ходе которого пчел заставляли летать по коротким узким туннелям. На стенах этих туннелей ученые разместили различные визуальные объекты. Когда пчелы вернулись в улей, они вели себя так, словно пролетели очень большое расстояние. Поэтому очевидно, что визуальные впечатления сыграли с ними злую шутку. Результаты этого эксперимента служат доказательством гипотезы о том, что пчелы определяют расстояние на основании визуальных впечатлений, полученных во время полета. Эдит Ринкель кивнула. Это известные вещи, то же самое происходит, если заставить пчелу лететь над водой: по возвращении домой она будет вести себя как ни в чем не бывало, в отличие от пчелы, преодолевшей точно такой же путь, но над землей. Эдит отпила кофе и развернула еще одну конфету, на этот раз с ликером «Гран Марнье». Она положила бутылочку целиком в рот и рассасывала ее, продолжая листать журнал общества пчеловодов. Распечатку главы из проекта она оставила напоследок.

Всего чуть больше трех месяцев назад они лежали на горячем желтом песке австралийского пляжа, солнце светило так ярко, что резало глаза; а лишь месяц назад она с хохотом бегала от Александра по квартире, после того как шлепнула его за то, что он посмеялся над ней, когда она сказала «милости прошу» («Эдит, ни один человек моложе девяноста лет так не говорит!») и «второй завтрак» вместо «ланч» («как говорят все нормальные люди»). Восемь дней назад он прислал ей жалостливую эсэмэску. Она не ответила. С тех пор он не подавал признаков жизни.

Эдит Ринкель прагматична до цинизма. Она не бессердечная, просто рассудительная, здравомыслящая и реалистично смотрит на жизнь. Если Рита еще некоторое время после того, как сменила фамилию на Эноксен-Ли, верила в Большую Любовь и Одного-Единственного, у Эдит подобных мыслей не было никогда. Она не позволяла себе романтических заблуждений. Даже в тот миг, когда она преклонила колени перед алтарем, стоя рядом с Бьернаром, за несколько секунд до этого ставшего ее супругом, когда она поймала его взгляд, когда священник коснулся ее волос, она уже знала, что ее чувства к мужу не будут длиться вечно. Она сама себя презирала за то, что допустила подобные мысли в такой момент: стоя на коленях перед алтарем и обмениваясь влюбленными взглядами со свежеиспеченным мужем (Эдит была влюблена в Бьернара, просто, к сожалению, она слишком хорошо знала себя). Она презирала себя за подобные мысли и за то, что так хорошо себя знала. И ей не хотелось никого ранить. Когда она сказала Бьернару, что хочет развестись, что она просто-напросто не годится для супружеской жизни, что та жизнь, которой ей хотелось бы жить, нисколько не похожа на ту жизнь, которую она ведет рядом с ним, он воспринял ее слова очень болезненно. Это так сильно повлияло на нее, что больше семестра она не могла нормально работать.

В связи с этим у профессора Эдит Ринкель существуют очень строгие критерии выбора любовников. Наиважнейшим является внешняя привлекательность: мужчина должен пробуждать в ней желание, или, скорее, удовлетворять ее похоть. Но ее любовник не должен находиться в таких жизненных обстоятельствах, при которых мог бы влюбиться в нее. Ее не интересуют никакие другие чувства, кроме сексуальных. Далее, неплохо, если любовник будет хорошим собеседником, хотя поговорить она может и с коллегами или с Ритой. Гораздо важнее, чтобы он не был слишком умным — от таких иногда трудно избавиться. Она ищет простодушных.

Профессор социологии был великолепен во многих отношениях, и их связь продлилась почти два года. Он был немного старше ее, но все еще привлекателен. Он был женат, но не испытывал никаких угрызений совести. Он был достаточно умен, чтобы вести занимательные беседы (больше всего ему хотелось бы разговаривать о столярных работах в домашних условиях или о теории социальных полей Бурдье, в соответствии с которой он распределял знакомых в зависимости от уровня общего развития или материального благосостояния). И в то же время он был немного ограниченным, что позволяло ей водить его за нос все то время, что они были вместе. Он был достаточно наивен, чтобы поверить ей и перестать к ней приходить, после того как она извиняющимся голосом сообщила, что их отношения необходимо завершить по какой-то сомнительной причине, теперь уже забытой.

На коленях у Эдит Ринкель лежал журнал общества пчеловодов. На ее руках остались следы загара после путешествия в Австралию. Тоска по бывшим любовникам совершенно противоречит ее принципам и жизненным правилам. «Моя пчелиная королева» — так Александр называл Эдит все время пребывания в Австралии. Она должна радоваться, что все случилось так, как случилось. И он тоже. Естественно, они не смогли бы общаться так же после возвращения домой. Все эти взгляды, перешептывания, вопросы ее коллег с намеками и подтекстом, прямые вопросы его сокурсников.

«Моя пчелиная королева», — говорил он и целовал ее в лоб, в губы, в живот, повсюду. Для Эдит это было всего лишь свидетельством его молодости и неопытности. У нее не хватило духу рассказать ему: пчелиная королева действительно спаривается с десятью-двенадцатью трутнями, будучи всего нескольких дней от роду, они ухаживают за ней и домогаются ее. Но все это происходит совсем недолго, и впоследствии она уже больше никогда ни с кем не спаривается.

Сегодня было ровно три недели с того дня, как она объявила ему о том, что между ними все кончено. Ничего личного, сказала она. Он наскучил ей, сказала она. Иначе было нельзя.

Эдит открыла журнал и пробежала взглядом последнюю статью, но не понимала, что читает. Она надеялась, что у Риты найдется время встретиться с ней в ближайшие дни.

Была уже почти половина одиннадцатого, полная тьма стояла несколько часов. День был напряженным, Пол отбыл повинность на трех бессмысленных встречах, а в промежутках между ними заставлял себя работать над сильными глаголами. Он пообедал в «Кафе Абеля» с парой знакомых с кафедры британских и американских исследований, с которыми обычно встречался пару раз в неделю, чтобы выпить кофе в кафе «У Нильса» или в модном кафе-баре на первом этаже в корпусе Фредерикке, или пообедать во «Фредерикке» или в «Кафе Абеля».

С их последнего разговора прошло много времени, поэтому, съев по пите с курицей, они еще долго сидели и болтали.

За соседним столиком расположились пять женщин, которые громко клевали друг друга весь обед. Пол и два его товарища поздоровались с ними, но никто не выразил желания сесть рядом, даже несмотря на то, что единственная из них молодая женщина была темноволосой, красивой и хорошо танцевала. Женщины представляли собой научный штат кафедры социальной лингвистики, известной хроническими внутренними конфликтами. Кафедра социальной лингвистики небольшая, там преподают и исследуют три темы: норвежский как иностранный, язык жестов и устный перевод. На кафедре учатся преимущественно представительницы женского пола, и пятеро научных сотрудников — тоже женщины. Все они, за исключением темноволосой 32-летней стипендиатки, уже миновали менопаузу. Дамы постоянно враждуют друг с другом. На протяжении многих лет они спорят об определении основных понятий (глухие, тугоухие, иностранные рабочие, иммигранты, иностранцы). Отношения на кафедре особенно обострились после того, как одна из сотрудниц решила начать научный проект, основанный на следующей гипотезе: обучение в школе слишком большого количества детей, для которых государственный язык является неродным, не способствует как развитию этих детей, так и развитию детей, для которых государственный язык является родным, то есть норвежских детей. Проект, естественно, был остановлен.

— Это негативное исследование, которое не нужно нашей кафедре, — объяснил заведующий.

— Но это всего лишь гипотеза, разве мы не должны выяснить, соответствует ли она действительности? — протестовала та, что предложила проект.

— Об этом не может быть и речи, — повторил заведующий. — Это опасный в политическом отношении проект. Люди могут подумать, что мы против иностранцев… я имею в виду, против тех, для кого норвежский является неродным.

— Да я совершенно не против иммигрантов!

— Хватит упрямиться! Что если бы вы оказались правы? Мы можем заниматься только исследованиями, подтверждающими тезис, что те, для кого норвежский является неродным, представляют собой важный ресурс для нашего общества.

— Да, но…

— Нет, — заключил заведующий, который также был председателем научного совета кафедры. — Мы не можем исследовать что попало, в работе должна быть преемственность. Так происходит везде. Некоторые результаты нежелательны. Изучайте что-нибудь другое!

Что дамы обсуждали за обедом в «Кафе Абеля», Пол и его товарищи не поняли, но все закончилось тем, что одна из них убежала в слезах, другая побежала за ней, а трое остались сидеть.

После обеда Пол поспешил обратно к себе в кабинет, где до позднего вечера сидел, склонившись над клавиатурой компьютера. Надо было сделать еще очень многое для того, чтобы вынести проект Нанны на суд публики, намного больше, чем Пол и Нанна могли себе представить, когда несколько недель назад определили местоположение глагольной фразы.

Пол взял на себя описание последних открытий и редактирование работы с тем, чтобы их произведение (почти 150 страниц) выглядело солидным, целостным и безукоризненным. Полу это нравилось, его всегда очень привлекала подобная работа — полировка и нанесение чеканки на заготовку после того, как кузнец закончит свое дело. Но, конечно, несколько дней придется просидеть в кабинете допоздна.

Он зевнул и ощутил легкую головную боль. Ему хотелось пойти домой, налить себе большую порцию коньяка, посмотреть ответный матч между «Реал Мадрид» и «Барселоной» по каналу «Спорт Плюс», а потом лечь спать.

Сразу же наступило теплое чувство облегчения, по телу разлилась долгожданная истома, и головная боль утихла. Но внезапно Пол вспомнил, что сегодня вторник, а значит, следующим утром он ведет занятие. Черт! Голова моментально начала болеть с удвоенной силой, он судорожно стал искать учебный план на этот семестр и выяснил, что уже несколько раз читал лекции по теме завтрашнего занятия. Поддерживая голову руками, он запустил в компьютере программу поиска, чтобы найти нужный конспект, и стал недовольно поглядывать на маленькую ищейку, появившуюся в углу экрана. Ищейка поводила носом, а после того, как через полминуты нужный документ был найден, начала восторженно вилять хвостом. (Интересно, почему требуется так много времени, чтобы прочесать крайне ограниченное количество файлов, находящихся в памяти компьютера, в то время как поиск информации по всем миллионам уголков и закоулков Интернета занимает меньше секунды?)

Пол быстро пробежал глазами конспект лекции на экране и решил ничего не делать и просто использовать его в том виде, в каком он есть. Он послал текст на печать, надел пальто, выключил свет, запер кабинет (бросил взгляд на дверь Ринкель; света в ее офисе не было, она, должно быть, уже ушла) и поднялся по лестнице на пятый этаж, чтобы забрать распечатку из общего принтера, стоявшего в канцелярии.

Уже поздно, очень поздно, и в здании наверняка нет никого, кроме него. Вокруг темно и тихо, и Полу не по себе. У него скверно на душе, как у вора, крадущегося во мраке по своим темным делишкам, в то время как все остальные сидят по домам и укладывают спать детей, похлопывая их по пухлым щечкам. Нет, он, скорее, ощущает себя далеким от жизни пропыленным парнем, который сидит, уткнувшись носом в книги, вместо того чтобы уткнуться им в женщину или вдыхать прохладный высокогорный воздух. Но уже в следующее мгновение Пол чувствует себя героем, академическим полярником, пробирающимся вперед, и пока другие тупеют, сидя перед телевизорами, он достигает цели, а его цель — горные вершины науки.

В таком настроении он отпер дверь канцелярии, проверил свой почтовый ящик, где нашел лишь старый номер университетской газеты «Унифорум». Он оставил газету на месте и пошел в комнату, где стоит принтер. На столе рядом с принтером лежали распечатки, которые еще не забрали его коллеги, — документы, которые сотрудники кафедры в течение дня посылали на печать, но забыли забрать. Нетрудно было увидеть, кто нагрешил, потому что на каждом листе были указаны инициалы. Гуннар Вик, синтаксист с очевидным пристрастием к галстукам с героями Диснея, особенно недисциплинирован. Кто-то однажды подсчитал, что за год в канцелярии скопилось такое количество распечаток с инициалами ГуВи, которое соответствует количеству деревьев, растущих на одной четверти равнины Нордмарка. Несмотря то что это было явное преувеличение, Гуннар Вик стал дисциплинированнее, и сейчас Пол не увидел на столе ни одной его распечатки.

Он протянул правую руку, чтобы взять семь-восемь страниц, которые лягут в основу завтрашней лекции, но замер на полпути, потому что там, на столе, посреди неразобранных распечаток, лежала пара листов с текстом, который в настоящее время он знал лучше всего остального. Что они, черт возьми, здесь делают? Нанна никогда не распечатывает бумаги по проекту на общем кафедральном принтере, у нее в кабинете есть собственный маленький чернильный принтер. Пол взял листки и увидел, что они помечены инициалами профессора Ринкель. ЭдРи.

Пол просмотрел бумаги на столе в поисках других распечаток из их проекта, но больше ничего не обнаружил и, прихватив собственные листы и две страницы Ринкель, сбежал вниз по лестнице и снова заперся в кабинете. Он упал на стул для посетителей, сердце его бешено колотилось. Бумаги соскользнули на пол и перемешались: его собственный невинный конспект с инициалами ПоБе, и страницы проекта, которые по какой-то причине помечены ЭдРи и распечатаны на огромном лазерном принтере, установленном в канцелярии.

Он все еще не мог четко сформулировать свои мысли, но уже догадался, что произошло. Или это всего лишь плод его разгулявшейся фантазии? Можно ли найти иное объяснение случившемуся? Мог ли, например, принтер поменять инициалы НаКл на инициалы ЭдРи? Пол не слишком много знал о компьютерных сетях и о том, как работают принтеры, но должен был признать, что такое объяснение не слишком правдоподобно. Да и Нанна всегда очень следит за тем, чтобы никогда не отправлять ничего, связанного с их проектом, на другие принтеры. Именно поэтому у нее в кабинете имеется свой (ей пришлось выпрашивать этот принтер, но не слишком долго, потому что Паульсен питает к ней трогательную слабость).

Могла ли Нанна попросить Ринкель прочитать эти бумаги? На какое-то время Пол остановился на таком объяснении, но ему все же пришлось отказаться от него. Они с Нанной договорились, что все связанное с проектом «РЕВ 21» останется в тайне до самой презентации. Нанна очень ревностно заботилась о том, чтобы никто ничего не пронюхал. Она признавала, что, наверное, это ребячество с ее стороны, но хотела добиться эффекта неожиданности, хотела увидеть, как от удивления и восторга у всех расширятся глаза и откроются рты. Она ждала, что после того, как мир узнает об их исследовании и о том, что они с Полом — пара, на них обрушатся слава и почести. Это она повторяла неоднократно. К тому же она очень беспокоилась о том, что кто-то из ученых узнает о «РЕВ 21», потому что по коридорам кафедры шныряет слишком много неудовлетворенных личностей. Нет, Нанна никому бы ничего не показала, не предупредив его, и уж точно не стала бы советоваться с Ринкель.

Пол наклонился, поднял с пола два листа бумаги и внимательно прочитал то, что было на них написано. Текст частично совпадал с двумя соответствующими страницами документа, над которым он работал сегодня вечером. Эти листы — начало главы о детской речи, и хотя он узнал написанное — большинство предложений в двух версиях были абсолютно идентичны — разница все-таки была, здесь присутствовали выводы и тенденции, о которых сам он и не думал.

Пол немного помедлил, но все же позвонил Нанне на мобильный. Никто не ответил. Он решил, что ситуация форс-мажорная, и позвонил ей на домашний телефон, номер которого знал наизусть, хотя никогда раньше им не пользовался. Нанна моментально взяла трубку.

— У нас проблема, — произнес Пол и рассказал о том, что обнаружил. Он говорил спокойно и старался не выдать своих мыслей по поводу того, что же на самом деле произошло. Нанна помолчала и ответила:

— Это она.

— Ты так думаешь?

— Да. Не нахожу другого объяснения.

— Хорошо, но как?

— Не знаю. Наверное, она была в моем кабинете. Или в твоем, раз уж на то пошло.

— Но…

— Я не знаю, Пол. Но как еще такое могло случиться? Ты знаешь, за ней это и раньше водилось. В последний раз я слышала разговоры об этом на прошлой неделе.

— Да.

— О том дипломе, откуда она украла несколько частей.

— Да, я понял, — сказал Пол. — Я понял, что ты имела в виду.

— Боже мой, она ни перед чем не остановится! Это подсудное дело.

— Да, но мы пока не знаем…

— Это так… ужасно. Я так разозлилась, просто закипаю от ярости, — говорила Нанна, и голос ее дрожал от возмущения.

— Я понимаю. Я тоже зол. Но что нам делать?

Нанна считала, что не остается ничего другого, как вломиться в кабинет Эдит Ринкель и попытаться найти остальные бумаги.

— Мы все равно ни в чем не можем обвинить ее, не имея доказательств, — сказала она. — Ведь у случившегося может быть другое объяснение.

Пол поделился своим предположением о том, что принтер в канцелярии заклинило и инициалы перепутались. Нанна задумалась, но потом спокойно заметила, что никогда не распечатывала документы по проекту на том принтере.

— Но, — добавила она с надеждой в голосе, — что-то подобное могло произойти. Ведь это может оказаться… недоразумением?

— Да, — прошептал Пол. — Да, — повторил он после небольшой паузы. Он еще никогда в жизни ничего не желал так сильно, как сейчас ему хотелось, чтобы они с Нанной ошиблись в своих подозрениях.

Они сошлись во мнении, что откладывать нечего: Пол должен вломиться в кабинет Ринкель прямо сейчас. Это надо сделать немедленно! Если он найдет другие бумаги, у них будут доказательства.

— А если я ничего не найду, то начнем с того места, — проговорил Пол, и в этом возбужденном состоянии отметил, что употребил модное англонорвежское выражение «начнем с того места», которое в обычных обстоятельствах никогда бы не произнес.

Вломиться к ней — это действительно разумное решение. Все в Поле восстало против этого, но у него не было возражений, не было протестов, которые он мог обосновать. Находясь в этой абсурдной ситуации, он согласился, что это здравое предложение. Сам он не в состоянии был мыслить логически.

— Ты справишься, Пол?

— Да, — заверил он. — Да, с этим я справлюсь. — Естественно, он справится с возложенным на него поручением. Он должен. Ради Нанны. Ради проекта. Ради себя самого.

Пол выскользнул из кабинета, снова ощущая себя преступником, и на этот раз у него были для этого основания. Он прислушался. На стенах освещенного желтоватым светом коридора поблескивали картины желто-золотистых тонов. Не было слышно ни звука. Пол был уверен, что он в здании один, по крайней мере на этом этаже. Он подошел к двери Ринкель, постучал, приложил к ней ухо. Ничего. Дверь относительно тонкая, но он понятия не имел, как ее вскрыть. Взлом дверей не входит в список предметов, которые преподают филологам, не говоря уже о докторах наук, и в его жизни не было событий, благодаря которым он мог бы приобрести такие навыки. Он нажал на ручку, пытаясь открыть дверь цивилизованным способом, потом пнул ее, хотя и не мог заставить себя ударить изо всех сил, но тем не менее дверь откликнулась громким звуком, который долго вибрировал у него в ушах. От этого сердце Пола вновь начало колотиться с бешеной скоростью. Так не пойдет. Он не справится.

Не вполне отдавая себе отчет в том, что делает, он достал связку ключей и вставил ключ от своего кабинета в замочную скважину. Ключ беспрепятственно вошел в нее и повернулся, и Пол тут же вспомнил, что в каждом отделении ключи подходят ко всем дверям. Он ощутил себя полным идиотом, одновременно испытав облегчение.

В лицо Полу ударил резкий яблочный запах духов Ринкель, который невозможно было не узнать. Он возбуждающе хорош, но в то же время несколько отпугивает.

Кабинет Ринкель был в два раза больше кабинета Пола, и здесь царил порядок, чего не скажешь об офисе Пола. У нее гораздо больше книг, чем у него: на одной длинной стене от пола до потолка висели полки. На полу лежал великолепный темно-красный персидский ковер, который, по мнению Пола, должен быть эксклюзивным, и, соответственно, дорогим, а потому слишком хорошим для кабинета. Он ступил на ковер, и его нога утонула в высоком ворсе. Он презирал Ринкель, этот ковер, ее холодность и надменность, презирал за то, что она уже делала раньше и что, по всей вероятности, сделала сейчас с Нанной.

Стены были пусты, только на доске для заметок над столом висели три листа бумаги: список внутренних телефонов, расписание предстоящих заседаний кафедры и нечто похожее на стихотворение. На поверхности письменного стола лежали две ручки (перпендикулярно краю стола и параллельно друг другу), распечатка статьи о возможных способах изменения информационных структур семитских языков: она прочитала почти половину, потому что в статье много подчеркиваний и комментариев на полях («Нет!!!» — написано где-то).

Пол не видел ничего связанного с «РЕВ 21». Он открыл ящики ее письменного стола, заглянул в шкаф и сам удивился, что испытывает удовлетворение, почти наслаждение. Как будто ему внезапно захотелось найти доказательства, захотелось причинить ей боль, хотя все это время он очень надеялся, что можно как-то по-другому объяснить появление тех двух листков, помеченных инициалами ЭдРи.

В первом ящике он нашел только пачку хлебцев «Васа». По какой-то причине вид этой пачки пробудил в нем жалость — пачка на дне ящика показалась такой одинокой. В следующем лежала стопка «Норвежских энтомологических журналов». Он поднял их, перебрал стопку, подозревая, что это может быть камуфляжем: зачем лингвисту хранить подборку журналов о насекомых за несколько лет? Под ними лежал диплом с красивой блестящей печатью, Пол осторожно достал его и обнаружил, что Эдит Ринкель является почетным членом Норвежского энтомологического общества, и Пол догадался, что нечаянно узнал об одном из увлечений Ринкель. Хобби! Подумать только, что у дамочки вроде нее есть хобби. Снежная королева, профессор Эдит Ринкель, бегает и прыгает с сачком в руках! Он чувствовал себя так, словно увидел что-то, чего не должен был видеть, что-то, что она хотела скрыть от других, словно он застал ее в непристойном положении, сидящей на горшке с юбкой, закрученной вокруг талии, и трусами, восьмеркой обвившимися вокруг ног. Как будто он нашел порнографические издания, а не журналы о насекомых. Пол сложил все это обратно в ящик, толкнул его, и тот беззвучно скользнул на место.

Со смесью неприязни и любопытства он открыл следующий ящик. Вот оно. У него все поплыло перед глазами, на лбу выступил холодный пот, и в третий раз за этот вечер сердце его взбесилось, оно колотилось так громко, что в какое-то мгновение ему показалось, что оно разорвет грудную клетку, пролетит мимо ребер и он упадет замертво. Пол ощутил абсурдную признательность за это. Потому что он больше не хотел ничего видеть, не хотел испытать то, что придется. Ринкель не могла так поступить, это невозможно.

Но он не умер, естественно, он не умер и, когда вновь обрел способность отчетливо видеть, взгляд его устремился на полную распечатку проекта, белеющую на дне ящика. Он вынул бумаги, и они тут же прилипли к его потным пальцам. Он пошатнулся и упал в ее кресло (в тот момент, когда он опустился в кресло, у него в мозгу проскользнуло воспоминание — как отпечаток на сетчатке глаза, воспоминание, таившееся где-то в глубинах его памяти, — о молодом человеке, который так же сидел в этом кресле прошлой осенью. Теперь Пол понимал, что это один из его студентов, которым по средам он читает курс «ФУТЛИНГ 1100». Он увидит его завтра утром на занятии, всего через несколько часов. Его зовут Александр, и ходят слухи, что у Ринкель с ним роман).

В ту же минуту Пол совершенно успокоился. Сердце перестало бешено колотиться, он дышал равномерно и беззвучно, пот на лбу высох. Теперь он все знал, а это лучше, чем догадываться. С этого момента он будет невозмутимым и неприступным, и если кто-нибудь войдет в кабинет, да, если даже сама Ринкель войдет в кабинет, он просто помашет найденной рукописью.

Бесстрастно и оценивающе он стал просматривать бумаги. Пол быстро заметил, что Ринкель немало потрудилась над проектом. Он нашел незнакомые формулировки, идеи, которые не приходили в голову ни ему, ни Нанне. Но несмотря на это, было совершенно ясно, что произошло. Ринкель украла проект Нанны, доработала его и теперь хочет опубликовать исследование, выдав его за свое.

Он сложил бумаги в стопку и выровнял ее, постучав короткой стороной по столу. Он больше не чувствовал триумфа, только уныние и грусть. Черт, надо же было такому случиться.

Прежде чем уйти, он наклонился и прочитал стихотворение. Как оказалось, оно написано Харальдом Свердрупом и называется «Кошмар грамматиста». Первая строфа звучала так:

Пол читал текст вполголоса, но не понимал смысла слов. Он слышал их раньше, но не в состоянии был вспомнить когда и где. Он перечитал стихотворение. Страх, речь в нем идет о страхе. Он погасил свет в кабинете Ринкель, вышел в коридор и захлопнул за собой дверь.

По дороге домой к Ринкель Пол думал не о совершенном ею преступлении, хотя на самом деле именно этим он был озабочен больше всего, а о том, как они ехали в поезде в аэропорт Гардемуэн. О ее улыбке, об удивительных, словно созданных Вигеланном бедрах, прижимающихся к его ноге, о нескольких фразах о пожилых супругах, которыми они успели обменяться.

Он стоял перед зданием кафедры в полной темноте. Была почти полночь, и в морозном воздухе пар от его дыхания был похож на белые разгневанные облака.

— Я немедленно поеду домой к Ринкель, — сказал он Нанне.

— Немедленно? А не слишком поздно? Может, стоит подождать? Поговорить с Паульсеном?

— Нет, — ответил Пол. — Я еду сейчас. — Он захлопнул телефон, положил его в карман пальто и решительно зашагал по направлению к улице Йеитмирсвейен, где, если верить университетскому справочнику, живет Ринкель.

Он шел через Исследовательский парк, через долину к улице Блиндернвейен. Снег поскрипывал, как картофельная мука, у него под ботинками, скорее элегантными, чем теплыми, не слишком подходящими для прогулок по улицам в условиях норвежской зимы. Деревья отбрасывали синие тени, на небе сияла полная луна. Его подошвы скользили по металлическим деталям моста, построенного над трамвайными путями, и ему пришлось ухватиться за перила. Пол остановился и посмотрел, как трамвай, идущий из района Согнсванн, может быть, последний сегодня, проносился у него под ногами, отчего мост начал вибрировать. Пол перешел на другую сторону.

Постепенно горечь и злость сменились печалью, недоверием, он ощутил неуверенность, он даже не мог определить, какое именно чувство испытывает! Пола бросало из крайности в крайность. Он снова вспомнил их поездку на поезде. Он думал о ее удивительно светлых глазах, о линии волос, треугольником врезающейся в лоб.

Слева от него располагался парк, окружающий студенческие общежития Блиндерна, и когда Пол миновал вершину низкого холма, на него, словно гигантский корабль в ночи, надвинулась Университетская библиотека, великолепный корпус Георга Свердрупа, корпус из черных блестящих камней, покрытых маленькими светящимися точками. Недаром Пол был сыном своей матери, ежедневная порция сказок из ее уст не могла не оставить следа в его душе, потому что, как только Пол увидел Университетскую библиотеку, он начал мыслить затертыми метафорами (как ему казалось). Он представил, что это десятки тысяч книг из собрания библиотеки светят ему, что знание всегда озаряет светом царящую вокруг тьму. И тут же ему стало безумно жалко, что это сделала именно Ринкель. Ринкель, сама похожая на сияющую звезду. А он сейчас собирался замарать звезду, смешать ее с грязью. Почему? Почему она это сделала? Пол не знал, но ему пришло в голову, что ответ заключается в потребности чрезвычайно талантливых людей достичь вершин. Для людей вроде Ринкель цель важнее средств. Он должен был разглядеть это в ее глазах. Пол видел это в ее глазах, но не хотел этого замечать. Уголки его глаз увлажнились, но когда он снял перчатку, чтобы вытереть их, влага уже успела замерзнуть на ресницах.

Он уже почти дошел до Университетской библиотеки и, пытаясь заставить себя подумать о чем-нибудь другом, посмотрел направо, где на площади перед корпусом Хельги Энг[56] стояло, как и всегда в зимние месяцы, маленькое лиственное дерево (береза, может быть?), от корней до кончиков веток обвитое гирляндой из лампочек. Нанна обожала это дерево. («Разве оно не замечательное, Пол?» — говорила она всякий раз, когда они проходили мимо. «Ну да», — отвечал он и думал, что это она замечательная, особенно когда смотрит на украшенное дерево и свет фонариков падает на ее лицо.)

Глаза Ринкель в поезде по дороге в аэропорт. Светлые глаза, глядящие прямо на него. Сказанное ею о пожилых супругах. Неужели она могла так поступить? Пол пересек улицу Престегордсвейен, и, когда нога его ступила на улицу Киркевейен, он пребывал в уверенности, что Ринкель невиновна. Но когда он проходил мимо улицы, где прошло его детство, он вынужден был признаться себе, что Ринкель все-таки сделала это, что она должна была сделать это.

Как только он пришел к такому выводу, то неосознанно замедлил шаг. Пол втянул носом воздух; на улице было так холодно, что крылья носа прилипали к носовой перегородке, и он чувствовал, как ледяная струя достигает самого низа легких; Пол громко выдохнул. Он шагал по улице Уллеволсвейен до парка Санкт-Хансхауген, проследовал через него и двинулся по улице Йеитмирсвейен. Он отыскал нужный дом, увидел имя Ринкель на табличке у домофона и не раздумывая нажал нужную кнопку. И вот Пол стоял у ее дома, промерзший насквозь, с потерявшими чувствительность пальцами и онемевшими ногами.

Наконец из динамика донесся ее голос, он все еще мог развернуться и уйти, Пол все еще мог передумать, и он передумал — хотел передумать! — и поэтому с искренним изумлением услышал голос (свой собственный!), вежливо сообщающий, кто он такой. Ринкель пригласила его войти, и ему показалось, что она совершенно не удивлена, несмотря на то, что был уже первый час ночи.

Он поднялся по лестнице, она ждала его в дверях. Ринкель серьезно посмотрела на него и отошла в сторону, позволяя ему войти в квартиру. Его начало подташнивать, как только он уловил хорошо знакомый запах духов. Коридор напоминал ее кабинет, здесь царил безупречный порядок. В квартире было наверняка градусов на сорок теплее, чем на улице. Пол окоченевшими руками снял перчатки и развязал шарф. Ни один из них пока не произнес ни слова.

Совсем недалеко от них, за закрытыми дверьми спальни Ринкель, находились ее книжные полки, уставленные литературой по лингвистике. Еще у нее имеется несколько сотен книг о насекомых, на ее прикроватной тумбочке лежит книга «Секреты улья», заложенная примерно на середине. Целая полка в доме у Эдит Ринкель заполнена произведениями Паулетты Рос. Она часто покупает пару ее романов перед поездками. Несколько коллег бросали уничижающие взгляды на такое чтиво, но Ринкель не стыдится своего увлечения. Она уважает писательницу Паулетту Рос, она восхищается ее знаниями и неоднократно задумывалась о том, кто может скрываться под этим псевдонимом. Книги в ярких обложках с толстыми золотыми буквами стоят у нее на полке, они могли бы послужить сближению Ринкель и Пола, но он не видел этих книг, а она, естественно, не догадывалась, что он сын писательницы. Но однажды, когда после завершения этой истории пройдет немало времени, у них состоится долгий разговор, в котором они, помимо прочего коснутся, произведений Паулетты Рос и расскажут друг другу о своих отцах. Они обсудят исчезновение одного и суровость второго, одного, который мог оказаться швейцарцем, и второго, который был начальником управления. В этом разговоре речь пойдет о гневе и мести, но закончится он очень спокойной беседой между Ринкель и Полом.

Всем своим видом Пол пытался показать, что пришел не с дружественным визитом. Ринкель очень тихо заперла входную дверь.

— Хотите чего-нибудь выпить? — наконец спросила она. Пол покачал головой. Он не снял пальто, так и стоял посреди коридора, не сходя с места, и грелся. От его одежды шел пар, но внутри он весь кипел. И вот он открыл рот и рассказал, по какой причине явился к ней домой так поздно. Он говорил долго.

Она все это время стояла неподвижно.

— Это неправда, — проговорила Ринкель, как только он замолк. Пол, конечно, ожидал такого ответа, но был не готов к тому, что она произнесет это таким ледяным голосом.

— Я выступаю от имени Нанны, — уточнил он.

— Ага, значит, вы ее рыцарь, — усмехнулась Ринкель. — Ее кастрированный рыцарь, бегающий по всяким поручениям госпожи?

Пол опустил глаза, и взгляд его упал на ноги Ринкель. На ней были ярко-оранжевые туфли из замши, расшитые большими стеклянными жемчужинами, сгруппированными так, что создавалась иллюзия абсурдного леопардового рисунка. У этих туфель были очень острые носы и высокие тонкие каблуки. Эти почти светящиеся туфли указывали своими носами на него, и Пол никогда раньше не видел такой наглой обуви. Он не заметил, что одна нога все время ходила вверх-вниз, вверх-вниз, как будто нажимала на педаль прялки и никак не могла остановиться.

— Если бы она хотя бы выразила сожаление, почувствовала себя пристыженной, — рассказывал он потом Нанне, спеша домой по району Адамстюен. Пальцы руки, держащей телефон, покалывало от мороза даже сквозь перчатку.

Ринкель пришла в ярость. «„РЕВ 21“ — это мой проект», — повторяла она снова и снова. В последний раз она это прокричала, а лицо ее раскраснелось и стало страшным. Потом она взяла себя в руки, словно признавая проигрыш, ей больше ничего не оставалось, кроме как отнекиваться и таким образом отодвигать от себя правду, откладывая на какое-то время неизбежное.

Что бы ею ни двигало, Эдит Ринкель отрицала все с первой до последней секунды и даже сказала, что, скорее всего, кто-то украл этот проект у нее самой.

— Боже мой, — произнес гневный голос Нанны на другом конце провода. — Бедная Эдит, — сказала она потом, уже спокойнее. — Бедная Эдит, — повторила Нанна, — должно быть, она в отчаянии.

— Да, — сказал Пол, и они закончили разговор, сейчас им было больше нечего сказать друг другу.

В отчаянии — вот правильное определение. И он никогда не забудет лица Ринкель, сурового и несчастного, почти неузнаваемого: красивые черты расплылись, размазались, глаза остались такими же светлыми, как обычно, вот только желтое кольцо вокруг зрачков стало таким отчетливым, как никогда раньше. Ее лицо совершенно обнажилось, оно было таким беззащитным, каким бывает лицо человека либо глубоко униженного, либо пребывающего в высшей степени экстаза.

Лекция Пола в то утро не войдет в историю как одно из его наивысших достижений. Молодой любовник Ринкель, Александр Плейн (Пол сверился со списком студентов, посещающих его лекции), сидел за одной из последних парт. У него были русые волосы, довольно длинные, вьющиеся, почти кудрявые, и вытянутое мальчишеское лицо. Пол был вынужден против воли признать, что Александр красив и довольно сообразителен. Он принадлежал к числу студентов, которые слушали и понимали преподавателя.

Пол сразу обратил внимание на то, что все сорок три студента, собравшиеся в это утро в аудитории 64ФЛ, ожидают интересной лекции. Сорок три гладких, по-зимнему бледных незавершенных овала. Он поздоровался и замолчал. Потом Пол сосредоточился и рассказал об одной из двух статей, которые собирался рассмотреть на сегодняшней лекции. Это заняло примерно полторы минуты. Затем пятнадцать секунд он читал название второй статьи, после чего начал свои рассуждения, закашлялся, снова стал говорить, но сдался и заставил студентов отвечать на одно из старых экзаменационных заданий. (Он помнил это задание, потому что сам сформулировал его прошлой весной: «Широко известная футуристическо-лингвистическая гипотеза такова: все сильные глаголы будут склоняться по парадигме слабых. Расскажите, к чему могут привести такие изменения с точки зрения языкознания».)

Когда его время истекло (два часа, во время которых он отсутствовал в аудитории, хотя тело его, вне всякого сомнения, присутствовало там: оно постоянно поглядывало на часы, предпринимало беспомощные попытки что-то объяснить, отвечало невпопад и испытывало неловкость), он прямиком направился в кабинет Нанны.

— Что будем делать? — спросил он, не успев закрыть за собой дверь.

— Как твои дела, Пол?

— Плохо. Что мы будем с ней делать?

— Не знаю, — сказала Нанна. — Ты кому-нибудь рассказывал о случившемся?

— Нет.

— И не рассказывай.

— Ты слишком добра, Нанна.

— О нет, совсем нет. Я думаю не об Эдит. В первую очередь не о ней. Мы должны всеми силами защитить «РЕВ 21».

— Но мы должны рассказать Паульсену.

— Да, мы должны проинформировать руководство. Ты или я?

— Определенно, никто из нас не испытывает желания сделать это, — ответил Пол со смешком, который не выражал никакой радости.

— Это моя ответственность, — произнесла Нанна. — Я избавлю тебя от этого.

— Спасибо. — Пол испытывал неподдельную благодарность, сам он больше не хотел иметь ничего общего с этим отвратительным делом, но в то же время он чувствовал, что предает Нанну: она была бледна и выглядела уставшей, под глазами у нее лежали круги.

— Ты уверена? — начал он. Она кивнула, поднялась и направилась к нему. «Какая же она низенькая», — успел подумать он, пока она не подошла так близко, что Пол вообще перестал думать. Он обхватил ее руками, сначала как заботливый старший брат, как тот, кто защитит ее от всего зла этого мира. Но когда Нанна подняла к нему лицо, он наклонился и стал целовать ее лоб, нос, и наконец, губы, он целовал ее, как влюбленный мужчина влюбленную женщину. Однако старший брат никуда не делся, и желание защитить ее было так же велико, как и желание обладать ею, нежность так же сильна, как и вожделение. Но больше всего он чувствовал единение с нею, то, что они вдвоем — Пол и Нанна — вместе противостоят другим, хотя лично ему было не очень понятно, кто такие эти «другие». Ринкель — ладно, но ведь она одна.

— Мы справимся, Нанна, — шептал Пол, а она водила кончиком носа по его нижней губе. — Мы все преодолеем, как говорил мой дедушка, — продолжил он и поцеловал ее в уголок рта, который в ответ на это поднялся кверху.

— Ты такой славный, Пол.

— Я не славный, я… крутой, я нахальный, и я возбужден, — сказал Пол, и руки его отважно заскользили по всему ее телу до тех пор, пока Нанна, тяжело дыша, не напомнила ему, что они находятся на рабочем месте.

Через несколько часов в кабинете заведующего кафедрой Паульсена Эдит Ринкель твердо отстаивала свою невиновность и продолжала упрямо утверждать, что, по всей видимости, кто-то украл ее бумаги. На Паульсена, так же как и на начальницу администрации, приглашенную на встречу, твердое сопротивление Ринкель действовало не лучшим образом. Ее непреклонность вызывала у них неприязнь. Ее поднятый подбородок и сухие горящие глаза еще больше усложняли ситуацию.

Эдит Ринкель значительно облегчила бы себе жизнь, если бы ответила за совершенный поступок. Но нет.

— Это мой проект, — утверждала Эдит Ринкель. Она никогда ничего не воровала. «РЕВ 21» — это ее проект.

— Но, дорогая моя Эдит, — сказал Фред Паульсен, пытаясь воззвать к ее разуму, — как же тогда подобное могло произойти?

Но, разумеется, Эдит Ринкель не могла объяснить случившееся.

— Я не знаю, — проговорила она, на какой-то миг в голосе ее послышалась беспомощность, но высокомерие моментально взяло верх. — Я не имею ни малейшего представления. Разве не ваша обязанность выяснить это?

— Но не будет ли лучше, — начал Паульсен, — для вас, для кафедры, для всех сторон, если вы просто признаете…

— Нет, — оборвала его Эдит Ринкель, задирая подбородок еще выше и улыбаясь ему всезнающей высокомерной улыбкой, и Паульсену показалось, что она выглядит точно так же, как в тот день много-много лет назад, когда были выставлены все оценки и она получила «отлично», в то время как он (совершенно незаслуженно, разумеется, но иногда человеку может не повезти с вопросом) заработал «удовлетворительно».

— Эдит, — мягко сказал он, поскольку не являлся человеком, позволяющим мелким и незначительным эпизодам из прошлого влиять на оценку нынешней ситуации. — Я просто хочу помочь тебе.

— Ах вот как, — ответила Эдит.

Паульсен придал своему лицу одно из самых любимых им выражений: милосердное, примирительное, лицо исповедника. Он смотрел на нее и ободряюще поддакивал.

— Ну хорошо, — сказала Эдит. — Я подумала. И мне кажется, что кто-то когда-то влез в мой кабинет и рылся в моих бумагах.

— Да, — поддержал ее Паульсен.

— Это случилось, когда я была в США, — продолжала Эдит. Больше ей ничего не надо было говорить. И Паульсен, и начальница администрации прекрасно знали, что они с Нанной работали в Чикагском университете в одно и то же время. Паульсен взял одну из своих взвешенных пауз, а потом ответил. Он говорил очень медленно:

— Я не верю… это так умно с твоей стороны, Эдит. То, что ты сейчас выдумываешь… это звучит настолько абсурдно, что принесет тебе намного больше вреда, чем пользы. — Он сделал еще одну паузу и продолжил еще медленнее, словно очень осторожно подбирал слова: — О тебе уже ходит немало слухов, Эдит. Болтают о твоих… отношениях с молодыми студентами. И говорят, что ты не впервые… совершаешь… кражу.

Эдит встала, не глядя ни на кого из присутствующих, спокойно вышла из кабинета Паульсена и спустилась по лестнице на два этажа ниже в свой собственный. Там она осталась до глубокого вечера и только в одиннадцатом часу ушла домой. Больше она ни с кем не разговаривала.

На протяжении нескольких недель до этого коридоры были полны слухов об Эдит Ринкель и ее скандальной связи с совсем молоденьким студентом Александром Плейном. Сейчас поползли новые слухи, подпитывающие уже циркулирующие сплетни о ней. И скоро все научные сотрудники, приглашенные преподаватели, административные работники и студенты кафедры футуристической лингвистики узнают, что Эдит Ринкель не просто развратница и прелюбодейка, не только неприятная и заносчивая дама, она еще и нечестная, просто-напросто воровка. Говорят, что Эдит Ринкель попыталась украсть проект у Нанны Клев. Все дело в ее постоянном стремлении быть лучше всех, скажет кто-то. Да, это все жажда славы и признания, подтвердят другие. Она мне никогда не нравилась, прошепчет один. А кому она нравилась, засмеется второй.

Какой именно проект пытались украсть, до сих пор оставалось хорошо охраняемым секретом. Говорили, что речь идет не об исследовании и не об отчете, а о чем-то грандиозном, почти сенсационном.

Первую неделю после случившегося Эдит Ринкель вела себя как обычно. По крайней мере, внешне, а уж что творилось за ее светлыми глазами, не знает никто. Разумеется, она задумывалась над хитрым планом мести. Но люди надеялись, что она раскаивается. Потому что, говорили они, она сама виновата. Не подвергалось сомнению и то, что именно благодаря своему недостойному поведению и неприятным чертам характера Ринкель оказалась в этом безвыходном положении. Как бы там ни было, Эдит Ринкель приходила на работу между девятью и десятью часами утра, ела ланч в кабинете, обедала во «Фредерикке» и уходила из Блиндерна часов в восемь-девять вечера.

Она выглядела такой же ухоженной, как и всегда, и всю эту неделю каждый день надевала разные туфли. Это не осталось незамеченным. Зеленые туфли с розочками в среду (в этот день состоялась встреча с Паульсеном и начальницей администрации), кроваво-красные шелковые лодочки в четверг, ярко-оранжевые на высоких каблуках с черными блестками и острыми носами в пятницу. В понедельник — красивые нефритово-зеленые (которые до сих пор она надевала только на выход), во вторник — черные замшевые с ремешком и невысокими каблуками-«катушками», в среду — ядовито-желтые с веселенькими красными и розовыми горошками, слишком вызывающие, по мнению некоторых.

Могла бы не привлекать к себе внимания, говорила одна из коллег. Во всяком случае, нетрудно понять, что она мучается угрызениями совести, вторила ей другая и многозначительно кивала.

И несмотря на то, что стоял конец февраля и на улице было около пятнадцати градусов мороза, Эдит Ринкель по какой-то причине предпочитала ходить из дома на улице Йеитмирсвейен через Исследовательский парк на работу и обратно в летних туфлях, зеленых в среду, красных в четверг, оранжевых в пятницу, нефритово-зеленых в понедельник и черных во вторник.

Утром в среду профессора Эдит Ринкель снова вызвали в кабинет к заведующему кафедрой Паульсену. Сразу после этой встречи она направилась домой, сверкая ядовито-желтыми туфлями в горошек.

На гуманитарном факультете ожидался праздник. Причем не для всех сотрудников, а только для тех, кто так или иначе связан с языками. В приглашении, подписанном самим деканом, большими серебряными буквами была написано: «Добро пожаловать на встречу Вавилонского общества», целью которой является «создание условий для развития сотрудничества между кафедрами».

Сотрудники получили несколько напоминаний о празднике по электронной почте, на стенах факультета развесили плакаты, приглашенные были полны ожиданий, они сгорали от любопытства, потому что им намекнули на пышное торжество. В напечатанном на плотной бумаге приглашении, которое разложили в почтовые ящики всех филологов, было написано «просьба подтвердить свое участие» и «форма одежды парадная» — две формулировки, которые намекают на нечто экстраординарное и совершенно отличное от обычных прозаических кафедральных посиделок (за участие в которых к тому же всегда приходится платить из своего кармана).

Рядовые члены университетского сообщества — стипендиаты, научные сотрудники, лекторы, преподаватели и профессора, все те, кто не занимают важных выборных должностей, — не избалованы льготами, бесплатными праздниками, едой и питьем за счет работодателя. Каждый из них за всю свою трудовую жизнь съедает, может быть, десяток бесплатных плюшек и столько же жирных венских булочек. И это все, за что им не приходится платить.

Но сегодня вечером будет праздник — бесплатный праздник! — в кафетерии на десятом этаже административного корпуса (того самого, на котором в ясные дни Эдит Ринкель мерещится фигура Аполлона в белых одеждах), куда обычно ходят только сотрудники центральной администрации университета. Судя по всему, народу будет море, потому что на удивление много сотрудников подтвердили свое присутствие. Незадолго до семи они начинают собираться, везде царит приподнятое настроение, напряженное ожидание, хотя многие скептически относятся к самой цели собрания. Некоторые настроены слишком скептически, многие осторожничают, испытывая недоверие. Но любопытство в сочетании с обещанными бесплатными напитками и едой перевешивает скепсис и настороженность, поэтому они, филологи гуманитарного факультета Университета Осло, и пришли сюда. Их много, они проходят размеренными шагами в двойные стеклянные двери в сапожках или нарядной обуви. Они ищут взглядом друзей и врагов. Кто-то болтает, кто-то молчит.

На десятый этаж поднимаются по-разному одетые люди. Некоторые вообще не нарядились, они пришли в обычной одежде (в зависимости от кафедры это либо джинсы, либо костюм, либо рабочая блуза), другие надели национальные наряды, кто-то пришел в темном костюме или платье. Одна из профессоров французской литературы даже надела длинное платье, а на затылок подколола элегантный шиньон.

Собравшиеся, естественно, различаются по возрасту: от совсем еще юных стипендиатов не старше Александра Плейна до отставного профессора Стейнара Билюнда, вышедшего на пенсию более двадцати лет назад, но неизменно посещающего все филологические мероприятия (кстати, Стейнар Билюнд — это дедушка Линн Билюнд, которая уже несколько месяцев должна была бы работать на кафедре футуристической лингвистики вместо Пола Бентсена).

Большинство людей приходят по одному, но некоторые являются группами. Принадлежность к коллективу и предварительно принятый алкоголь делают их более уверенными в себе и более громкоголосыми, чем те, кто пришел в одиночку. Нанна Клев и Гуннар Вик прибывают с группой молодых футлингвистов, Паульсен приходит после посиделок с заведующими кафедрами, Ханс Хольстейн появляется со сдвинутым набок шейным платком, покачиваясь и гнусавя, после посиделок с самим собой.

Всех этих людей объединяет любовь к языку (у некоторых после многих лет, проведенных в пыльных кабинетах-клетушках, она превратилась в тупое безразличие, а у более страстных натур — в любовь-ненависть).

Перед дверьми, ведущими в кафетерий, стоят два официанта в черно-белой униформе и держат подносы с бокалами, на три четверти наполненными шампанским. Помещение за ними, обычно довольно скромное, с кафельным полом и элегантными диванами, разукрашено свисающими с потолка серебряными гирляндами, блестящими звездами и низкими вазами, в которых плавают отрезанные головки маргариток и гербер (немало шутников в течение вечера назовут это «посланием на языке цветов»).

Позади официантов стоит длинный стол с закусками тапас, а за ним — стол с тортами. Торты совершенно справедливо вызывают повышенный интерес.

На столе стоят два торта. Один из них огромен, он покрыт темно-коричневой шоколадной глазурью, на которой белым шоколадом нарисованы какие-то знаки. В основании этот торт имеет форму прямоугольника, но углы его закруглены. Если встать лицом к длинной стороне стола и посмотреть на торт, то можно заметить, что ближняя правая сторона его закруглена больше других. Дальняя часть торта разделена по диагонали, так что левый угол достает почти до края стола, в то время как правую сторону от его кромки отделяет несколько сантиметров. Если приглядеться повнимательнее, то становятся заметными три разных сегмента с надписями. На самой дальней стороне торта нарисованы иероглифы. Четырнадцать строк с изящными древнеегипетскими знаками из белого шоколада. Под иероглифами — демотическое письмо, а внизу, ближе всего к гостям, которые разглядывают огромный лингвистический торт широко раскрытыми глазами, располагается греческий текст. Только один сотрудник гуманитарного факультета Университета Осло в состоянии подтвердить, что на трех сегментах разными знаками действительно написан один и тот же текст. Но его нет на этом празднике, он покидает кабинет только в тех случаях, когда ему надо в туалет или домой, выспаться в своей съемной комнате.

Но все присутствующие мгновенно понимают, что изображено на этом торте. Это копия Розеттского камня, куска почти черного гранита, найденного в 1799 году одним из преданных спутников Наполеона, Пьером Франсуа Бушаром, в египетском портовом городе Розетта. Розеттский камень прославился на весь мир, поскольку надписи на нем помогли расшифровать иероглифы и открыли путь к пониманию древнеегипетской истории. Оригинал в настоящее время хранится в Британском музее, но власти Египта требуют его возврата. Копия же камня, выполненная кондитером-виртуозом, находится этим февральским вечером в Осло и представляет собой три слоя орехового теста, смазанные шоколадным муссом и покрытые сверху глазурью. Филологи разевают рты от восхищения и глотают слюнки.

Рядом с Розеттским тортом стоит миндальный, в форме пирамиды, высотой около полуметра, но Розеттский торт настолько огромен, что его сосед кажется совсем маленьким. По наклонным сторонам миндального торта карабкаются марципановые человечки, они несут глазированые таблички, на которых написаны слова на разных языках. Венчает торт более крупная табличка, выполненная в виде дорожного знака с названием населенного пункта, где черными буквами на желтом фоне написано: «Вавилонская башня». Миндальный торт тоже являет собой произведение кулинарного искусства, но, конечно, не может соперничать с Розеттским. (Это на самом деле торт тортов, как выразился один из факультетских шутников. В общем и целом чувство юмора у филологов развито не слишком хорошо, обычно они ограничиваются вымученными шутками лингвистического характера. Компания филологов-мужчин может долго веселиться, обыгрывая известные грамматические термины «склонение» и «апокопа». «Ну как, ты собираешься заняться склонением в пятницу?» — спросит один из них, а все остальные повалятся под стол от хохота. Апокопа, как известно посвященным, означает выпадение звуков в конце слова («Мам, ты где?»), но в этом контексте она является невероятно смешным обозначением прерванного полового акта.)

Когда гости выпили пенящееся вино (а лингвисты закончили обсуждение того, с прописной или строчной буквы следует писать слово «шампанское», пропустив мимо ушей слова знатоков французского языка о том, что напиток, который они пьют, совсем не является шампанским — mais pas du tout[57]), когда они насладились видом тортов и собрались в маленькие гудящие группы по четыре-пять человек, к микрофону выходит декан и приветствует всех собравшихся.

— Мы затеяли этот праздник для того, чтобы все сотрудники знали, что их очень ценят (слышно негромкое насмешливое хихиканье, прекратившееся после шиканья), что мы признательны им за вклад в общее дело («А нельзя ли нам по такому случаю повысить зарплату?» — доносится из темного угла), а кроме того, мы надеемся, что праздник сможет активизировать сотрудничество между кафедрами («Слушайте! Слушайте», — раздается полный энтузиазма выкрик; вероятно, кричит заведующий кафедрой). Прошу вас, угощайтесь, — завершает свою речь декан. — Добро пожаловать в Вавилонское общество!

Пол вышел из лифта на десятом этаже, сдал куртку в гардероб и открыл стеклянные двери кафетерия в тот момент, когда декан завершил выступление, и аплодисменты, так и не перешедшие в бурную овацию, смолкли. Он огляделся в поисках Нанны и, не обнаружив ее, начал искать других коллег, с кем можно было поболтать.

Он увидел Фреда Паульсена, стоявшего вместе с группой единомышленников, в данном случае с заведующими другими кафедрами, которые сами себя считают более значительными персонами, чем рядовые сотрудники. Под воздействием алкоголя у Паульсена всегда пробуждается желание шептать сальности на ухо женщинам, и именно этим он сейчас и был занят. Он наклонился к заведующей кафедрой вымирающих языков и языков малочисленных народов и нашептывал ей на ухо какие-то непристойности, подзывая при этом Пола рукой. Пол все еще не увидел Нанны, к тому же он — вежливый человек, поэтому он подошел к Паульсену.

— Пол! Пол, как… хорошо… снова видеть тебя, Пол! — Паульсен в подвыпившем состоянии намного хуже Паульсена трезвого. Паузы в его речи становятся более частыми и длинными, а манера обращаться к людям по имени (Паульсену кажется, что это придает разговору некую интимность) усугубляется. Паульсен всегда был, остается и всегда будет пошляком. Это он шутливо утешил Эдит Ринкель в день ее пятидесятилетия, сказав, что «дальше будет еще хуже», а когда к нему в кабинет, где обычно царит хаос, приходят посетители, он не стесняется встречать их бородатой шуткой о том, что, как он слышал, письменный стол отражает внутренний мир человека, и в таком случае вовсе не плохо, что его письменный стол не совсем пуст! Фред Паульсен часто рассказывает чужие шутки, выдавая их за свои. Когда Пол подошел, он как раз закончил одну из них, про сходство между Элвисом и Сивле:[58] Элвис спел песню «Nothing but a hound dog» («Всего лишь собака»), а Сивле написал новеллу с таким же названием («Berre ein hund»). Остальные вежливо смеются, Пол тоже посмеялся и снова стал оглядывать помещение. Куда же делась Нанна?

Его взгляд приковала красивая блондинка, стоявшая посреди кафетерия. Она была выше Нанны и гораздо плотнее. Она стояла с четырьмя коллегами, тремя мужчинами и пожилой женщиной, и они тихо разговаривали, склонив головы. Ясно было, что блондинка является своеобразным центром этой группы, возможно в силу своей внешности. Пол прекрасно знал, кто она такая, они даже пару раз танцевали в обнимку, и он помнил, что у нее была не вымыта голова и тяжелый запах, исходивший от ее волос, возбудил его. Она поднесла к губам бокал, рука ее сложилась буквой V. Не так давно она принимала участие в ток-шоу на канале ТВ2, создатели которого гордятся тем, что поднимают важные и актуальные темы. В тот раз программа была посвящена использованию диалектов. Блондинка чувствовала себя польщенной, когда ей позвонили с телевидения, и загорелась темой передачи. Уверенная в ценности своих интересных суждений, она с нетерпением ожидала съемок и даже написала доклад о сглаживании диалектальных различий. Но ее пригласили потому, что она, вне всяких сомнений, была самым привлекательным норвежским диалектологом, настолько молодым и модным, насколько вообще может быть представитель этой профессии. Оказалось, что разговор в первую очередь шел о том, добавляет ли диалект сексуальности, и о том, какой норвежский диалект является самым эротичным. Ей дали слово всего один раз. Она решила сказать что-нибудь умное о диалектах и самоидентификации и привела пример из финнмаркского диалекта; это было ошибкой, потому что ее научные интересы охватывали только диалекты к югу от Тронхейма. Да и произнести свой пример правильно ей не удалось — она палатализовала не тот слог и тем самым продемонстрировала свою некомпетентность. Ее коллеги были едины в своих оценках, но казалось, что сейчас они сменили гнев на милость. Она снова подняла бокал и чокнулась с одним из них. Все улыбались. Этим вечером у них были другие козлы отпущения.

Блондинка была красива, но Пол уже насмотрелся на нее, он сделал небольшой шаг в сторону, чтобы видеть весь зал. Где же Нанна?

В углу, особенно пышно украшенном гирляндами, собрались диалектологи. Многие из них пришли в национальных костюмах. К концу вечера у двоих мужчин на кремовых брюках с вышивкой и белоснежных накрахмаленных рубашках появятся пятна от красного вина — только тот, кто хоть однажды пытался очистить от таких пятен национальный костюм, знает, чего это стоит. В компанию затесался сторонник государственного языка, профессор, специалист по истории английского. Сейчас он, растерянный, молча и неподвижно стоял в своем темно-синем костюме, вежливо слушая двух молодых довольно симпатичных девушек в костюмах из района Халлингдал, доказывающих, что новонорвежский гораздо ближе к английскому, чем букмол. Одна за другой они поливали профессора английской филологии трехчленными пулеметными очередями: на букмоле en uke — на новонорвежском ei veke — на английском a week.[59]Et kors — ein kross — a cross.[60]Jeg sitter — eg sit — I sit.[61]

Поодаль от них стояла группа историков языка — одни мужчины — с кафедры скандинавских языков и литературы, граница между ними и диалектологами постоянно меняет свое местоположение, поскольку их разделяет всего несколько метров. Всегда присущая Полу тяга к диахронии придала ему мужества и сил кивнуть Паульсену (который только что начал рассказывать своим коллегам-заведующим о скандале с Ринкель, предваряя свою речь замечанием: «…чего заведующий, конечно, не должен был делать, но…») и направиться в сторону этой небольшой группы. Они уже начали говорить на древненорвежском, а через какое-то время, Пол знал, сделают еще один шаг назад во времени и перейдут на праскандинавский (на этом же языке они обычно говорят на кафедре, обсуждая присутствующих начальников или комментируя части тела проходящих мимо пышногрудых студенток). Так всегда происходит с историками языка на праздниках (единственное исключение составляют финнологи: знатоки финского языка никогда без необходимости не говорят на нем и поэтому на праздниках молчат больше обычного) — скандинависты говорят на древненорвежском, романисты на латыни, англицисты на древнеанглийском, а слависты на церковнославянском. С языком урду работает только одна научная сотрудница, поэтому ей не с кем поговорить на санскрите, но замечено, что и на нее алкоголь оказывает такое же лингвистически-регрессивное влияние. Однажды у Пола возникла пьяная гипотеза, что если постоянно давать историкам языка алкоголь, они в конце концов уйдут так далеко назад во времени, что реконструируют неизвестный индоевропейский праязык.

Какое-то время он постоял со скандинавистами, в основном слушал, но иногда вставлял в их беседу то предложение, то слово. Но вот тема разговора поменялась. Они больше не говорили о периодизации древненорвежских рукописей 1250–1300 годов из района Бергена. Они продолжали разговаривать на древненорвежском, но теперь о воровстве научных исследований, об аморальности, о жульничестве и о беспринципности.

Об этом судачили не только историки языка, во всем большом помещении слышно было то слово, то вырванное из контекста предложение, падающее в гущу нарядно одетых людей, а потом вновь взмывающее вверх, чтобы в конце концов сложиться в историю. Печальную (но именно поэтому такую непреодолимо привлекательную и возбуждающую) историю о женщине, возомнившей себя самим совершенством: она была настолько опьянена собственными профессиональными успехами, что не ведала что творила. Почти все университетские филологи собрались этим вечером в кафетерии, и среди них не было никого, кто не говорил бы об Эдит Ринкель, и никого, кто не слышал бы о ней.

На многих лицах написано было наслаждение и чистое неприкрытое желание стать свидетелями скандала. Другие сочувствовали ей, но и в их голосах слышалось презрение, потому что презрение — сестра сочувствия.

Но, кстати, все, в том числе и историки языка, говорили сегодня не только об Эдит Ринкель. История Ринкель далеко не оригинальна, и неизвестно, утешение это или наоборот. Как бы кто к этому ни относился, но подобное случалось и раньше и происходит постоянно. В Южной Корее, в США, в Норвегии. И пройдет еще много лет, прежде чем будет забыт норвежский преподаватель медицины, который сфабриковал результаты своих исследований, придумав истории болезни 454 пациентов и стольких же участников контрольных групп для одной статьи, а также подтасовал данные для пары других. А как там дела с его докторской степенью? Большинство присутствующих слышали об исследовательнице имен собственных из Университета Бергена, которую обвинили в присвоении материалов о названиях рек после кончины соседа по кабинету, лучшего эксперта по этому вопросу. Через три года она издала труд, который, по общему мнению, основывался на материалах, исчезнувших из архива ее коллеги.

А как насчет Эдит Ринкель — она была раньше замечена в чем-нибудь подобном? Ну, кроме того случая в США? Возбужденные историки языка снова перешли на современный норвежский. Они качали головами. Как она могла? А кстати, не стоит ли проинформировать прессу о поступке Ринкель? Послышалось неуверенное бормотание.

— Пол, ты ведь работаешь на той же кафедре, — сказал вдруг один из лингвистов.

— Нет, ее дело не представляет интереса для общественности. — Пол запротестовал так яростно, что два рассудительных диахрониста отступили на шаг назад, а еще один так высоко поднял брови, что они стали похожими на два нарисованных на лбу циркумфлекса.

Пол и сам удивился, насколько сильно он противится этой мысли, он не хотел, чтобы о никчемности Ринкель стало известно широкой публике, чтобы на нее напали газеты, чтобы вся ее научная деятельность была поставлена под сомнение. С огромным облегчением Пол вспомнил, что они всего лишь филологи. Общественность должна быть проинформирована, если медик подтасует результаты онкологических исследований, но если пара филологов смошенничает с количеством предлогов в том или ином диалекте или украдет у коллеги проект, то такое событие может заинтересовать весьма ограниченный круг людей и вряд ли нанесет ущерб обществу. Историки языка покачали головами, сделали пару шагов вперед, брови третьего выпрямились и упали на место, потому что все трое поняли, что Пол прав, но тем не менее они были немного подавлены осознанием своей незначительности для нации.

— Но я слышал, что украденный проект был весьма серьезным, — довольно слабо возразил один из них (тот, что с бровями) после короткой паузы.

— Да, что-то компьютерное, — нерешительно добавил другой. Они вопросительно взглянули на Пола, как будто из-за того, что он работает на той же кафедре, он должен все знать об этом проекте. И он действительно все о нем знал, но совсем по другой причине.

— Я ничего не знаю, — уверенно произнес Пол, — я не имею к этому никакого отношения.

Он заметил Сванхильд Сивертсен, попрощался с историками языка, сказав несколько тщательно взвешенных слов на древненорвежском, и направился к ней. Сванхильд была стипендиаткой и писала докторскую по испанскому языку, а совсем недавно представила на суд коллег свой труд о качестве гласных звуков у гомосексуальных мужчин, для которых испанский язык не является родным: «Estudio del sistema vocalico en hombres homosexuales con castellano como segunda lengua». Строго говоря, она сейчас не работала, у нее был перерыв между завершением работы над диссертацией и защитой (период продолжительностью в несколько месяцев, когда университет не видит причин платить человеку зарплату, и все, что ему остается, это сосать палец, занимаясь подготовкой показательной лекции и одновременно молить высшие силы, чтобы защиту назначили как можно скорее).

Четыре года назад у Пола был роман со Сванхильд. Ему казалось, он будет любить ее вечно: кудрявую копну волос, ямочки на щеках, прямые широкие плечи, ее сексуальную изобретательность. Они со Сванхильд прекрасно провели время. Когда она забеременела, несмотря на то что тщательно предохранялась, и решила сделать аборт, Пол не слишком протестовал. Когда он позже обдумывал эту ситуацию, то понял, что чувства, которые он к ней испытывал, начали утихать и что волосы Сванхильд на самом деле были слишком курчавыми, чтобы считаться красивыми.

Но каждый раз, когда Пол видит ее, а иногда и просто так, он ловит себя на мысли, что сейчас мог бы быть отцом маленького ребенка. Маленькой девочки, всегда думает он. Ей было бы сейчас два с небольшим, может быть, у нее были бы коротенькие вьющиеся хвостики и маленький вздернутый носик, кончик которого Пол мог бы ласково покручивать. В последнее время он чаще обычного думал об этом нерожденном ребенке. Он начал мечтать о ребенке с чертами Нанны и с ее светлыми волосами. Или, может быть, гены рыжеволосых Бентсенов возобладают над хрупкими генами Нанны? В любом случае, у них получился бы великолепный экземпляр. Ребенок его и Нанны. Мама в роли бабушки!

В тот момент, когда Пол подошел к Сванхильд и наклонился, чтобы поцеловать ее, он заметил Нанну. Она стояла у открытых дверей на террасу и разговаривала с деканом. И Пол в тот же миг забыл о Сванхильд, вместо поцелуя одарил ее безразличным похлопыванием по плечу и прошел мимо.

Нанна была в желтом платье в стиле пятидесятых годов с узким гладким лифом и пышной юбкой, на плечах — воздушная маленькая шаль в крапинку того же желтого цвета, что и платье. Она пошла навстречу Полу, кивнула Хольстейну, улыбнулась Паульсену, но ей нужен был Пол. Она принадлежала ему. Они были вместе.

Они решили, что будут вести себя осторожно, будут незаметными на этом празднике, чтобы другие не догадались, что они являются больше чем коллегами. Кристиан с буквы «К» все еще не съехал («но он спит на диване в гостиной, вот так», — говорила Нанна). Нанна не хотела, чтобы о них поползли слухи, она боялась этого, особенно после событий последних дней. Но сейчас они вместе уселись за столик, чтобы выпить вина.

— Пятнадцать минут мы заслужили, — сказала Нанна. — К тому же мы работаем на одной кафедре.

— Принести тебе торта? — спросил Пол. Нанна покачала головой и схватила его под столом за руку. У нее была маленькая, узкая и холодная ладонь, и как всегда, ее хрупкость пробудила в нем стремление защитить Нанну. Она сидела и с детским любопытством оглядывала помещение, и Пол узнал выражение ее лица: оно было точно таким же, когда он увидел ее в первый раз, рассматривающей виртуальный аквариум.

— Кафетерий так хорошо украсили. А это кто? — Нанна смотрела на высокую женщину с собранными на затылке седыми волосами в очках без оправы, которая положила себе на тарелку два куска вавилонского миндального торта.

— Гюдрюн Змеиное Жало. Она раньше работала редактором Толкового словаря норвежского языка.

— Ее правда так зовут?

Пол покачал головой:

— Да нет, но это длинная история. Я расскажу тебе ее в другой раз.

— Мгм, — произнесла Нанна. — Расскажешь, когда мы будем сидеть перед потрескивающим в камине огнем после долгой лыжной прогулки, когда у нас будут болеть руки и ноги. Мы будем пить вино, а сил у нас хватит только на то, чтобы смотреть на пламя и тихо беседовать.

— Да, — отозвался Пол, и ему показалось, что он заглянул ей в душу. Он знал, что любит Нанну, и, что бы там ни утверждал Мортен, он никогда не испытывал таких сильных чувств к женщине. — Да, Нанна. Тогда я расскажу тебе историю о Гюдрюн Змеиное Жало. — Вдруг он разозлился: — Но ты должна выставить этого чертова Кристиана!

— Да, — ответила Нанна и пристально посмотрела на него. Она отпустила руку Пола, и ее пальцы заскользили по внутренней стороне его бедра, она провела по его ноге и улыбнулась, когда заметила мгновенную реакцию на прикосновение. — Это не так просто, — сказала она и убрала руку.

— Я понимаю, — произнес Пол. — Я понимаю.

Нанна снова стала смотреть по сторонам любопытным взглядом, будто находилась в зверинце, и чуть вздрагивала всякий раз, когда видела особенно примечательную особь.

— А это кто? Та бочка в коричневом платье? — спросила она, кивая в сторону низкорослой женщины с короткими конечностями и головой, сидящей прямо на плечах. Пол, который знал почти всех присутствующих, объяснил, что это Долли Амундсен, и как только Нанна услышала это имя, она поняла, кто это.

Долли Амундсен стала известной — правда, только в кругу скандинавских лингвистов — после того, как в 1971 году издала книгу «Падеж без хаоса». В конце 1960-х один пеший турист обнаружил маленькую деревушку на горном плато в глубине фьорда на западном побережье Норвегии. Ее жители не имели связи с внешним миром с середины XIV века. Когда «черная смерть»[62] пришла в селения, расположенные по берегам этого фьорда, некоторые жители убежали от нее в горы, где со временем построили несколько деревень. Язык, на котором говорили селяне, был очень архаичным, он представлял собой переход от древненорвежского к средневековому норвежскому. В нем присутствовало, например, межзубное «д», а также в полном объеме сохранилась система падежей. Антропологи, этнологи, генетики и Долли Амундсен устремились в маленькую деревушку, где была организована временная научно-исследовательская база. Позже было продано несколько сотен экземпляров книги Амундсен, и ее до сих пор считают самым успешным норвежским филологическим бестселлером. Автор описала языковую ситуацию в деревне с большим воодушевлением, а между строк, как, впрочем, и в них самих, можно было прочитать, что она скорбит об исчезновении категории падежа в современном норвежском языке. Амундсен понимала, что это непоправимо, но считала утрату падежей ужасной ошибкой, а вину за это возлагала на средства массовой информации, телефонию, международные контакты, короче говоря, на все то, что в своей книге она объединила понятием «хаос». Поэтому Долли Амундсен протестовала, когда в 1972 году в ту деревню была проложена дорога, а через пару лет организовала сбор подписей против телефонизации и электрификации населенного пункта.

Паульсен и Йенсен (профессор кафедры классических и мертвых языков) шли по кафетерию. Как два объевшихся дельфина, проплывали они мимо столика, за которым сидели Пол и Нанна. Паульсен остановился. Он просто хотел… поздороваться с Нанной.

— Как… твои дела, Нанна? — сочувственно спросил он. Нанна опустила глаза и что-то пробормотала. — О, Пол, так значит… вы знакомы, — сказал Паульсен и кивнул Полу.

— Да, немного, — ответила Нанна и двое мужчин двинулись к своей цели — они хотели еще сладкого, хотели соскрести остатки Розеттского торта и утащить последние кусочки миндального.

В этот вечер наверняка не обошлось без колдовства, кафетерий был точно зачарован, потому что одни и те же отдельные слова вновь и вновь выскакивали то тут, то там и заставляли всех гостей говорить на одну тему. Пол не хотел быть как все, но вот и он уже сидел рядом с Нанной и тихо перешептывался с ней сначала о Ринкель, а потом и о других нечестных ученых.

— Сколько людей из присутствующих в этом зале нечисты на руку? — спросила Нанна таким тихим голосом, что Пол едва мог разобрать ее слова. Он огляделся.

— Думаю, намного больше, чем нам хотелось бы думать, — ответил он, подумав. — Мне кажется, немногие мошенничали по-крупному, но некоторые, я уверен, фальсифицировали результаты своих исследований. Может, приукрашивали цифры. Или как минимум не замечали результатов, не вписывающихся в общую картину, больше внимания уделяя тем, что ее подтверждали. Или обрабатывали свой материал так, чтобы он выглядел лучше.

— Хм, может быть, — прошептала Нанна.

И во второй раз за вечер Пол завел разговор о враче, который несколько лет назад приобрел известность Герострата за то, что с успехом провернул мошенничество:

— А что касается того врача… Ты помнишь его?

— Конечно помню, — ответила Нанна. — А ты что, знаком с ним?

— Нет, нет, но когда я о нем прочитал… должен признаться, что я… узнал в нем себя.

— Да ты что? — Нанна удивилась, но не ужаснулась, чего опасался Пол.

— Знаю, что это кошмарно. Я бы сам такого никогда не сделал, но…

Нанна с интересом смотрела на него.

— Я имею в виду, — продолжал Пол, — что когда я читаю о преступниках, насилующих маленьких детей или избивающих невинных людей, это вызывает во мне, только отвращение. Но того врача, как и Ринкель, я удивительным образом понимаю, я могу понять, почему они поступили именно так.

Большие глаза Нанны распахнулись еще шире, она смотрела на что-то за спиной Пола, и он инстинктивно обернулся. Там в дверях стояла профессор Эдит Ринкель.

На Эдит Ринкель было черное как ночь платье, облегающее ее фигуру, как вторая кожа, и золотистые туфли, сверкающие так, что у Пола резануло в глазах. Он быстро повернулся к Нанне, будучи не в состоянии смотреть на Ринкель, как бы ни взирала она на присутствующих — со стыдом или с насмешкой.

— Как она осмелилась? — произнесла Нанна громко, почти восхищенно.

Эдит Ринкель подошла прямиком к декану, и они скрылись на террасе. Кажется, они договорились об этом заранее.

— Как ты думаешь, что они там делают? — спросила Нанна. Пол с напускным равнодушием пожал плечами, но, как и Нанна, с любопытством поглядывал в сторону полуоткрытых дверей.

Праздник уже перешел в ту стадию, когда большинство присутствующих находятся под сильным воздействием алкоголя. Кто-то фонтанирует шутками, кто-то засыпает. Некоторые хотят танцевать. Другие предпочли бы помузицировать. Пер Вог Иверсен, уроженец долины Гудбрандсдален, занимающийся диалектами, в кармане у которого всегда лежит полная фляжка, принес с собой скрипку. Она всегда с ним. Он не беспричинно называет себя Пером Спелманном,[63] совсем нет. Однако на этот раз скрипка куда-то подевалась. «Да, очень жаль», — произнес он вежливо, вздыхая при этом с большим облегчением. И только когда праздник почти закончится, два стипендиата отыщут пропавший инструмент Пера Спелманна — под пустой коробкой в гардеробе. Только пиздолог, демонстративно пьющий исключительно безалкогольные напитки и рассматривающий все вокруг (в особенности отдельные части женских тел), знает, как скрипка там оказалась. Но никому не расскажет об этом, потому что у него никто не спрашивает.

Многих присутствующих переполняет любовь к ближнему. Некоторые начинают испытывать большую нежность к определенным людям (начальница администрации футлинга тоже здесь, и, хотя она не является научным сотрудником, все — за исключением, может быть, людей вроде Гуннара Вика — знают, что у нее роман с заместителем заведующего, и поэтому ее тоже всюду приглашают), другие испытывают нежность вообще и на каждом празднике выбирают себе новую жертву. Сейчас выдаются секреты («Твое заявление одобрено, и проект получит финансирование»), завязываются контакты, создаются альянсы. («Да, ты, надеюсь, слышал, что я собираюсь переизбираться в кафедральный совет? Понимаешь, мне нужна поддержка таких людей, как ты. Кстати, ты не хотел бы получить кабинет побольше?»). Некоторые становятся сентиментальными. Кто-то всегда начинает плакать, как, например, сегодня. Другие громко провозглашают тосты: «Выпьем за Ивара Осена»,[64] — кричит человек в национальном костюме. «Нет, тьфу! Выпьем за Финна-Эрика Винье!»[65] — отвечают из другого угла (может, это Крегер?).

Большинство присутствующих испытывает острую потребность пометить свою лингвистическую территорию при помощи постоянного употребления иностранных слов и терминов. Многие становятся нахальными. Подавляемое многолетнее недовольство выходит наружу, гадости говорят прямо в лицо, хотя чаще всего они слышатся за спиной адресата. Хорошее настроение переполняет зал, а риск возникновения скандала уменьшается.

— Я не понимаю, почему он стал первым кандидатом на эту должность, а не я, — возмущается один.

— Да его вообще не стоило повышать, — шепчет второй.

— А кто эта самодовольная дамочка?

— О, это новый профессор норвежского языка как иностранного, — сообщает кто-то вполголоса.

— Боже мой! Еще одна женщина, которой непременно надо заниматься этой псевдонаукой? А факультет не мог потратить деньги на что-нибудь более подобающее?

— Я слышала, Анне Эльсе Рильден получила повышение?

— Ох, ее сделали профессором только чтобы соблюсти женскую квоту, — фыркает группа людей у стола с тортами.

— Ты слышал, что его рукопись приняли в издательство Оксфордского университета?

— Чью?

— Нильса Аксельсена.

— Аксельсена? Этого жалкого профессоришку из Тромсё! — говорят они и бросают косые взгляды на человека, который защитил докторскую не в Университете Осло, а всего лишь перед комиссией Университета Тромсё.

— Поздравляем! — весело улыбаются они ему через минуту. — Слышали, вы скоро издадите новую книгу?

Но сегодня гости болтают не так, как обычно, в зале слышны лишь несколько слабых комментариев и разрозненных восклицаний. Кажется, что постоянные клубки проблем и конфликтов, обычные темы для споров и состязания умов, утратили свою привлекательность. Они больше не интересуют сотрудников гуманитарного факультета. Этот вечер проходит под знаком Эдит Ринкель. Речь идет исключительно о ней, а ее явление народу только прибавило жару.

Она уже вернулась с террасы и сидит за столом с пожилым профессором, одним из своих бывших коллег с кафедры классических и мертвых языков. «Он что, впал в маразм?» — раздается злобный вопрос.

Еще ничего не подтверждено, но все уже всё знают. А кто-то всегда знает больше других. Все разговаривают о ней. Немногие говорят с ней самой, большинство поворачивается к Ринкель спиной. Одни делают вид, что не замечают ее, другие откровенно нагло пялятся. Возможно, это прежде всего те, кто сам в своем кабинете занимается нечистыми делами. Теперь они смотрят на нее с облегчением и злорадством, как ветреные девицы в давние времена смотрели на своих подруг, попавших в тяжелую ситуацию, забеременев вне брака. Мы могли бы быть на ее месте, но мы же не там!

Некоторые хотели бы сказать ей несколько утешительных слов, но слишком малодушны для этого, они не хотят, чтобы их видели рядом с прокаженной, боятся заразиться. Других же просто переполняет чувство превосходства, особенно тех, кто всегда ощущал, что Эдит Ринкель смотрит на них свысока.

Да, собравшиеся встречают ее по-разному. А Эдит Ринкель никуда не уходит, у нее прямая спина, неестественно сверкающие туфли и светлые ненадежные глаза дикого зверя. Она разговаривает с деканом и беседует с пожилым профессором. Больше она ни с кем не общается. Эдит Ринкель прямая, холодная и красивая, как никогда.

«Да, надо что-то делать», — зевает Ханс Хольстейн, в его голосе сонливость и равнодушие, но окружающие ободряюще переговариваются. После предыдущих инцидентов был создан Совет по расследованию случаев неподобающего поведения, задачей которого является борьба против мошенничества и фальсификаций в научных исследованиях. Говорят, Ринкель вызывали на заседание этого совета. «Я догадываюсь, что ей там сказали», — говорит преподаватель немецкого языка со вздернутым носом и большими черными ноздрями (кажется, что он смотрит на мир двумя парами глаз). Худая женщина, преподающая итальянский, знает, о чем речь. Она только что слышала, что слабость Эдит Ринкель к молоденьким мальчикам привела к тому, что наверняка будет введен порядок, при котором все университетские преподаватели для получения постоянной работы будут обязаны дать обет целомудрия. Далеко не всех восхищают такие перспективы, но кто-то выражает удовлетворение.

За столиком, где Эдит Ринкель сидит со своим бывшим коллегой — которого большинство теперь считает маразматиком, неспособным к трезвым оценкам, — внезапно раздается ее громкий смех. Она откидывает голову назад, обнажив белую округлую шею, и сердечно смеется, а ее ноги в блестящих туфлях двигаются: правая делает едва заметный шаг вправо и назад, а левая потирает правую лодыжку. Естественно, ее поведение совершенно недопустимо. Преподавательница итальянского поджимает губки, так что ее рот становится похож на анальное отверстие, и отворачивается от этой дерзкой картины. Разговор продолжается.

И вот мероприятие завершилось. Загорелись лампы, люди стали щуриться от яркого света, как пробуждающиеся от спячки звери. Тарелки из-под тортов были пусты, на полу валялись разорванные в клочья пластиковые стаканы из-под вина. Кто-то начал обрывать гирлянды, и некоторые из них оказались на чьих-то шеях. Спортивный Паульсен, человек с чувством юмора, которого важная должность не сделала слишком серьезным, был одним из тех, кто повязал гирлянду вокруг шеи.

Декан снова подошел к микрофону, поблагодарил всех за прекрасный вечер и выразил надежду, что уже установились новые связи и что результатом этого недешевого вечера станет плодотворное научное сотрудничество. (У праздника и правда будут положительные результаты, по-настоящему конструктивные, о которых необходимо упомянуть, доказывая со счетом в руках необходимость проведения подобного мероприятия перед бюджетной комиссией: два научных сотрудника выяснили, что на протяжении многих лет работали над частично перекрывающими друг друга проектами. Они договорились встретиться, чтобы обменяться идеями и прочитать труды друг друга. «Ну вот видите, видите, — сказал декан, услышав об этом. — Именно к такому сотрудничеству между кафедрами и должны привести праздники вроде этого». Те двое согласились с ним, но у них не хватило духу признаться, что их кабинеты находятся на одном этаже; они никогда не были недругами, просто почти не общались.)

Нанна потянулась, чтобы снять с крючка пальто. У Пола чесались руки помочь ей одеться, но он держался в стороне, они и так уже слишком долго разговаривали сегодня вечером. Когда она сняла пальто с крючка, тонкая шаль упала с ее плеч на пол. Рыцарские инстинкты Пола пересилили их договоренность, и он бросился к Нанне, чтобы поднять шаль, но прежде чем он успел дойти, Эдит Ринкель наступила на шаль Нанны своей золотой шпилькой.

— О, извините, — сказала она, — я правда ее не видела. — Она повертела ногой, так что ткань обвилась вокруг каблука и порвалась, после чего освободила шаль. И Эдит Ринкель ушла, не выказав никакого желания поднять шаль Нанны с пола.

Однажды утром, когда Александр Плейн одевался в своей комнате в общежитии в Согне, раздался звонок его мобильного телефона. Человек на другом конце провода представился журналистом студенческой газеты «Университас».

— Ага, привет, — сказал Александр, зажав телефон между плечом и ухом и пытаясь натянуть почти чистый теннисный носок.

Журналист говорил об Эдит Ринкель. Он был напорист и амбициозен и наверняка мечтал сделать карьеру в области журналистских расследований. Александр удивился (выражение «застукан в постели» очень хорошо подходит для описания его изумления, особенно в связи с тем, что, когда зазвонил телефон, он на самом деле сидел на кровати и натягивал носок). Всем телом ощущая беспокойство и возбуждение, он выслушал поток слов журналиста. Александр прекрасно знал, что в настоящее время говорят об Эдит Ринкель, он много думал об этом и верил далеко не всему. Эдит не могла ничего украсть!

Он все еще сильно тосковал по Эдит. К сожалению, он ни с кем не мог поговорить об этом, поскольку никто из его друзей не знал об отношениях между ним и Ринкель. А те, с кем он занимался на курсе «ФУТЛИНГ 1100», забрасывали его нелепыми вопросами: «А правда, что у тебя было что-то с этой профессоршей? Ну и как она? А почему она сперла чужие исследования?» Он упорно отрицал, что у него были отношения с профессором Эдит Ринкель. «Я едва знаком с ней», — объяснял он и чувствовал себя иудой, но утешался тем, что уважает желание Эдит расстаться с ним, а она тоже не Иисус Христос. Но Александр испытывал настоящие любовные муки. И хотя он считал это выражение ужасно глупым, даже слащавым, ему казалось, что оно лучше всего описывает его состояние. К тому же вернулось тянущее ощущение внизу живота: хроническая неудовлетворенность.

— Итак? — Журналист ждал ответа. — Внезапно Александр принял героическое решение помочь Эдит, несмотря на то что ему придется выдать себя и подтвердить, что слухи об их отношениях были правдой.

— Да, — ответил он на вопрос журналиста. — Да, у нас был роман.

Далее Александр рассказал обо всем, чему его научила Эдит Ринкель.

— В прошлом семестре у меня были только удовлетворительные оценки, но за курсовую по «ФУТЛИНГ 1100» я получил «отлично», — сообщил он.

— С помощью Эдит Ринкель?

— Да, — ответил Александр и с теплотой в голосе, заметной по крайней мере ему самому, поведал о том, как много знает Эдит Ринкель и как полезно для него было общение с ней.

Если бы в то утро, когда позвонил журналист, Александр не был таким усталым и если бы он имел меньшую склонность думать хорошо о других людях, он бы не удивился так сильно, увидев на следующее утро заголовок в «Университас».

Он сидел за столиком во «Фредерикке», перед ним лежала газета, открытая на развороте, посвященном Эдит Ринкель. Его имя не упоминалось, но когда мимо его столика прошла группа студентов, он на всякий случай закрыл газету, свернул ее пополам и поставил сверху бутылку колы. На одной из стен кафетерия, на той, что в свое время отделяла зал для курящих от зала для некурящих, нарисованы гигантские книги высотой, наверное, по полтора метра. Александр разглядывал эту удивительную картину, как он уже не раз делал за время почти двухлетнего пребывания в университете. Он воспринимал эти изображения как отчужденные стереотипные представления другой общественной группы об академической жизни. Он смотрел на гигантские фолианты, не видя их: он вынужден был констатировать, что его попытка помочь Эдит Ринкель успехом не увенчалась, а скорее наоборот, привела к тому, что вокруг ее имени разгорелся настоящий скандал. Бедная Эдит.

Он допил колу, встал, помедлил немного, но все-таки оставил газету на столе. Какое-то время ему даже хотелось подойти к стойке с газетами, взять их все и уничтожить, чтобы как можно меньше народу смогло прочитать об Эдит. Однако Александр пришел к выводу, что лучшее, что он может для нее сделать, — больше ничего не предпринимать, пока эта история не расползлась из университета по всей стране.

Да, Александр был прав: уже сейчас, когда он стоял у лестницы во «Фредерикке», журналисты в редакциях центральных газет сидели и строчили статьи о краже исследований в Университете Осло, о сексуальных домогательствах по отношению к студентам, о сексе в обмен на хорошие оценки.

Он ничего не мог сделать. Но поскольку Александр был хорошим человеком, поскольку он любил Эдит (и по-прежнему лелеял надежду, что она примет его обратно), он послал ей текстовое сообщение, в котором с нежностью и любовью принес свои извинения. Она не ответила.

Александр беспокоился, нервничал, стыдясь своих наивных откровений, сделанных в разговоре с журналистом из «Университас». Он желал добра Эдит Ринкель. Он хотел вернуть ее. Не удалось.

Он незаметно покинул корпус Фредерикке, пересек площадь, бросил взгляд на ничего ему не говорящую скульптуру «Воздух», втянул воздух в абсолютно здоровые розовые легкие и тяжело выдохнул его красивым молодым ртом. И вот так, с опущенной головой и вздохом на устах, студент Александр Плейн ушел из истории об Эдит Ринкель, из истории о рыжеволосом лингвисте, из истории о кафедре футуристической лингвистики. Но кое-что ценное для своей собственной жизни Александр вынес из всех этих историй. Он навсегда сохранит воспоминания о большом и теплом теле Эдит, но главное, что во время своего непродолжительного романа с ней он ощутил радость обретения знаний. А это не так уж и мало для молодого человека, прежде бесцельно скользившего по жизни.

Эдит Ринкель согласилась наконец на предложение руководства кафедры уйти на больничный. Она больше не ходила в Блиндерн. Еще до окончания месяца она уволилась из Университета Осло и в тот же день, когда было подписано ее заявление об уходе, покинула должности начальника отделения и профессора кафедры футуристической лингвистики.

В коридорах циркулировало больше слухов, чем обычно. Поговаривали, что ей предложили должность заведующей кафедрой сельских диалектов в вузе губернии Телемарк. Далеко не всегда, но довольно часто слухи имеют под собой реальную основу. В этом случае так оно и было.

Квартиру на улице Йеитмирсвейен сняла молодая пара, полки для обуви Эдит теперь были заставлены компакт-дисками. Все туфли, все книги и большая часть ее мебели отправились в Телемарк на длинной грязно-серой машине компании «Транспортное агентство Майорстюа». Сама Эдит Ринкель поехала на поезде. Она обустроила как могла свое новое жилище в темно-коричневом рядном доме недалеко от центра города Бё. В нем гораздо больше квадратных метров, чем в ее квартире, поэтому Эдит не хватает мебели, а то, что многие коробки стоят нераспакованными вдоль стен, не добавляет жилищу уюта. Но это неважно, к Эдит Ринкель мало кто заходит. В вузе Телемарка она пользуется не большей популярностью, чем в Блиндерне.

Сидящие за столами в многочисленных комнатах отдыха и кафетериях гуманитарного факультета Университета Осло старались как можно дальше дистанцироваться от Эдит Ринкель. Люди пытались перекричать друг друга, доказывая, будто всегда знали, что Эдит Ринкель не достойна звания профессора и должности начальника отделения.

Пол предпринимал слабые попытки защитить ее, но ему было трудно. Он не мог признаться, что это он обнаружил совершенную ею кражу, да и смягчающих обстоятельств не находил. Поэтому Пол старался говорить об этом как можно меньше.

Нанна хранила молчание. Ее все понимали, и она стала объектом глубокого сочувствия и искренней симпатии.

Гуннар Вик также не принимал участия в подобных разговорах. Он еще больше склонял свою и без того сутулую спину над обеденным столом и не слушал разговоров о Ринкель, пытаясь предложить другие темы для застольных бесед. Во-первых, Гуннар Вик по природе своей не привык думать плохо о людях и уж тем более не привык плохо говорить о других. Так же, как и Эдит Ринкель, он не завистлив, ему хватает забот о семье и работы, и из-за нечестного поступка Ринкель он не перестал уважать ее и восхищаться ее профессионализмом. А во-вторых, он испытывает очень теплые чувства к Ринкель, возникшие около трех лет назад в Копенгагене.

Хотя Гуннар Вик глубоко уважает профессиональные достижения, он часто напоминает себе о бренности науки. В качестве заставки на мониторе компьютера он поместил стихотворение Улава X. Хауге. Всякий раз, когда пальцы Гуннара Вика не касаются клавиатуры более двух минут, на мониторе появляется текст, в котором звучит насмешка над его профессией и вообще над научными исследованиями. Он и сам не знает почему, но это стихотворение всегда напоминает ему об Эдит Ринкель и том случае в Копенгагене:

Почти три года назад Гуннара Вика пригласили выступить с традиционной пятничной лекцией в Университете Копенгагена. Совершенно случайно он узнал, что Эдит Ринкель присвоили звание почетного доктора этого университета и что церемония посвящения назначена на вечер того же дня.

Он решил пойти на это мероприятие. Как и большинство норвежцев, Гуннар Вик становится особенно патриотичным, находясь за границей, даже в соседнем государстве. Вот и теперь он испытывал гордость оттого, что он норвежец и работает в одном университете с бесспорной героиней сегодняшнего дня. Гуннар Вик, как уже неоднократно упоминалось, всегда восхищался профессиональными достижениями Эдит Ринкель. Следует также признать, что Гуннар Вик, наряду со множеством коллег мужского пола, испытывал к ней влечение. Он восторгался ее бедрами, когда шел за ней по коридору, покачиванием ее грудей, когда она что-то доказывала. Он любовался ею на почтительном расстоянии (он ведь был женат) и относился к ней с неизменным пиететом.

Он удивился, что не слышал об избрании Ринкель почетным доктором, и посчитал, что, по всей видимости, это произошло из-за ее скромности. (На самом деле руководство кафедры разослало электронное письмо с информацией о предстоящем событии, но Гуннар Вик удалил его, не дочитав до конца.)

Он сидел в зале, расположенном в низком кирпичном здании Университета Копенгагена, и следил за незнакомым помпезным спектаклем. Почетными докторами были избраны три человека: два мужчины и Эдит Ринкель — известный датский писатель, итальянский генетик и профессор лингвистики из Норвегии. Двое ученых, как сообщили собравшимся, внесли огромный вклад в развитие науки, а писатель — в развитие искусства и культуры.

Представители Университета Копенгагена, так же как трое будущих doctores honoris causa,[67] были одеты в длинные черные мантии с яркими воротниками. Первым выступал ректор, он говорил на довольно понятном датском языке, приправленном цветистыми выражениями и значимыми фактами. Далее выступали деканы соответствующих факультетов, они произносили свои речи на латыни, и оба закончили свои выступления, как и положено, пожеланиями успехов и удачи: «Quod honum felix faustum fortunatumque eveniat».[68]

В конце церемонии три доктора произнесли слова благодарности. Генетик говорил монотонно и скучно, писатель же так нервничал, что его слова можно было разобрать, только приложив массу усилий. Речь Эдит Ринкель была блестящей; она стояла за кафедрой с прямой спиной и высоко поднятой головой, совершенно безучастная к происходящему. Гуннар Вик имел все причины гордиться своей соотечественницей, она не опозорила ни Норвегию, ни Университет Осло.

И наконец, трем почетным докторам вручили дипломы, огромные листы бумаги кремового цвета с красными блестящими печатями. Когда ректор протянул Эдит Ринкель ее диплом, она сделала то, чего Гуннар Вик никогда не забудет — не знающая равных профессор, прекрасная doctor honoris causa, одетая ради такого случая в академическую мантию, сделала реверанс. Она взяла в руки свой диплом и присела, как скромная школьница.

В последние дни Нанна была очень занята. Отчет, то есть тот документ о «РЕВ 21», который будет обнародован первым, был уже готов. Это заслуга Пола. Он внимательно изучил труд Ринкель и без зазрения совести (еще не хватало!) включил ее разработки в окончательный текст отчета. Ей удалось найти кое-какие интересные направления в исследованиях, о которых Пол с Нанной даже не думали. Но Нанне еще предстояло сделать так много, ведь это она отвечала за презентацию проекта. Пол видел ее нечасто и очень скучал, но каждый раз, когда они лежали, тесно прижавшись друг к другу, на арбузно-красном диване (Нанна не хотела заниматься сексом на двуспальной кровати Пола — «в этом случае все кажется таким спланированным» — говорила она), Пол знал, что мучился не зря. Он целовал ее веки, покусывал нос. Она размыкала веки и смотрела прямо ему в лицо, а он глядел в ее большие круглые глаза, в глубине которых мог различить будущее, светлое и сияющее.

Близился день презентации проекта. Пол работал в своем кабинете, пряча бумаги о «РЕВ 21» под большие таблицы «Excel» всякий раз, когда кто-нибудь стучал в его двери. Но на самом деле он завершил свою часть работы. Теперь Нанна трудилась засучив рукава. Ей, естественно, хотелось, чтобы все было подготовлено идеально.

— Только подумай, а вдруг появится Эдит Ринкель и устроит скандал, — говорил, не удержавшись, Пол.

— Это будет нечто, — смеялась Нанна, но Полу казалось, что мысль об этом ее не пугает. Нанна ужасно беспокоилась, что что-то может пойти не так, Полу больно было смотреть на нее. — Но что может пойти не так? — спрашивал Пол. Нанна точно не знала, но вдруг она забудет, что должна сказать («О, Пол, а не мог бы ты провести презентацию вместо меня?»), или упадет и сломает ногу по пути на сцену. Нанна Клев боится. Нанна Клев напугана, а Пол Бентсен успокаивает ее, и ему это нравится. Но иногда он сам испытывал страх. Он знал, какое значение проект имеет для Нанны (и для него самого, а как же иначе!).

Нанна в сотрудничестве с руководством кафедры разработала амбициозную программу, включающую в себя семинар, пресс-конференцию и праздничный ужин. Профессиональная часть программы должна была пройти в Старом Актовом зале в центре, а ужин — в отеле «Континенталь». Средств на это мероприятие не жалели, Нанне удалось убедить Паульсена и начальницу администрации в том, что проект крайне важен.

Обычно ни Паульсен, ни остальное руководство не отличаются щедростью, но их соблазнила перспектива сделать кафедру футуристической лингвистики центром академического внимания. (Пол злобно думал об изменениях, произведенных в курсе «ФУТЛИНГ 1340», самом популярном из курсов, предлагаемых кафедрой. Они привели к тому, что студенты больше не бросали этот курс, а чем больше баллов они наберут, тем больше будет бюджет кафедры, и, соответственно, возрастет возможность заказывать праздничные ужины из четырех блюд. За такое надо быть признательным.)

У Пола появилось больше времени для общения с Мортеном, и они возродили традицию играть в сквош и пить пиво по четвергам. Полу очень хотелось познакомить Мортена с Нанной. Он несколько раз говорил ей об этом, но она отнеслась к перспективе знакомства сдержанно.

— Нельзя ли подождать немного и не втягивать других? — спрашивала она. — Подождать до конца презентации, подождать, пока не съедет Кристиан?

— А когда, черт возьми, съедет этот придурок? — возмутился Пол однажды вечером. Он был немного пьян, и в его вопросе прозвучало больше нетерпения, чем ему бы хотелось. Глаза Нанны расширились еще больше, но она не ответила.

В следующий четверг Нанна пришла в бар, где Пол обычно встречается со своим другом, чтобы Мортен смог с ней познакомиться. Мортен одобрительно кивнул, выразительно поднял брови, и как только они с Полом остались вдвоем, сказал о Нанне очень правильные слова, именно те слова, которые должен говорить лучший друг влюбленного мужчины. У Пола словно гора с плеч упала. Мортен часто критиковал подружек Пола. Но немногие способны устоять перед обаянием Нанны. Нанна нравится всем, и Пол любил ее еще сильнее, чем прежде. Он с умилением слушал, как Нанна расспрашивает Мортена о сыне, а тот рассказывает ей, что Сондре ест и как спит, чего он никогда не поверял Полу. Мортен пытался объяснить Нанне, какую любовь человек может испытывать к своим детям, и Полу вспомнился его исчезнувший отец. Он встал и пошел к стойке, чтобы принести еще пива.

На соседнем столике лежала стопка иностранных журналов. В одном из них была напечатана статья об успешном бельгийском архитекторе, о рыжеволосом бельгийском архитекторе по имени Феликс Ванделаар. Статья была проиллюстрирована фотографиями. Если бы Мортен, или Нанна, или Пол взглянули на эти снимки, то моментально заметили бы, что Феликс Ванделаар потрясающе похож на Пола Бентсена, но никто из них никогда не откроет этот журнал.

— Он переехал, — заявила Нанна в один прекрасный день. Они случайно встретились у кафетерия на пятом этаже. Пол выходил из кафетерия, а Нанна направлялась туда. Они стояли и смотрели друг на друга всего в нескольких метрах от эскалатора, ведущего вниз. Пол словно онемел. Был пасмурный день в начале марта, но утром, когда он шел на работу, в воздухе уже пахло весной.

Растения на склонах холмов еще спали, белая природа застыла, до экзаменов и защит было еще далеко. Но почки на деревьях уже начали набухать, густой древесный сок забродил в самой глубине стволов, а из-под замерзшей земли стала пробиваться трава. Потому что весна уже приближалась, и все знали, что она наступит — рано или поздно. У студентов начал зарождаться страх перед экзаменами, пока он проявлял себя нечастым покалыванием в животе, пока еще он надежно был спрятан под толстыми шерстяными свитерами, шарфами и непродуваемыми куртками, но все знали, что время экзаменов приближается и рано или поздно наступит. Страх увеличивался пропорционально уменьшению слоев одежды, и в начале мая, когда на деревьях появятся прозрачные маленькие листочки, а из земли покажется щетина травинок, страх уже вырастет, у некоторых он превратится в панику, у других — в наигранное равнодушие, а у нескольких человек вызовет железную целеустремленность.

— Кристиан с буквы «К» переехал, — повторил наконец Пол удивительно глухим голосом. Он был скорее тронут, чем рад, у него словно гора с плеч свалилась оттого, что время ожидания закончилось и этот Кристиан исчез из их жизни.

— Да, — подтвердила Нанна. — Да, он переехал.

— Пообедаем у меня дома? — предложил Пол.

— Ты уже поел.

— Ну и что? Я могу поесть еще раз.

— А что у тебя есть?

— Черствый хлеб, обветрившийся печеночный паштет и заплесневелый сыр, — ответил он, и на него нахлынула наконец волна радости.

— Звучит аппетитно. Пойдем?

Спускаясь на эскалаторе, Пол ощущал себя бутылкой колы, которую основательно потрясли: он напевал, бесцельно сжимал и разжимал кулаки, и он просто обязан был наклониться и поцеловать Нанну, стоящую ступенькой ниже. Он громко чмокнул ее прямо в макушку.

— Прекрати, — сказала она, — кто-нибудь может нас увидеть.

— Теперь уже все равно, — возразил Пол и счастливым взглядом посмотрел на стену с цитатами, мимо которой они проезжали. Прямо рядом с ними находилась выдержка из статьи Гуннара Вика, три предложения о компаративном синтаксисе, набранные красным шрифтом, а буквально над головой Нанны ядовито-розовыми буквами было написано название дипломной работы, которая получила такие плохие оценки, что Пол его запомнил: «Как дети будут склонять существительные в 2018 году. Футуристическо-морфологическое исследование».

Нанна повернулась, и Пол быстро наклонился и укусил ее за ухо. «Ай!» — Нанна кокетливо шлепнула его. Потом она подняла на него глаза, и когда они проезжали мимо аквамариновой цитаты из ее собственного произведения, совершенно серьезно сообщила, что они должны поговорить об этом деле. Прошло несколько секунд, прежде чем Пол догадался, что Нанна имела в виду под «этим делом». Он понял, что она, возможно, хочет и дальше хранить в тайне их отношения. В то же мгновение силы оставили его, и он почувствовал себя каплей теплой колы на дне бокала.

По дороге к выкрашенному в зеленый цвет дому на две семьи на улице Нильса Хенрика Абеля оба они молчали. Пол был раздосадован. Он месяцами ждал того дня, когда сможет рассказать о своих чувствах всему миру, он согласился подождать и терпел роль болонки, которую она ласкала, когда у нее было время — тайно! В немом раздражении он изо всех сил захлопнул почтовый ящик, отпер дверь и пропустил ее внутрь.

— Я хорошо понимаю, что ты злишься, — сказала Нанна, сняла куртку (новую, бирюзового цвета, прекрасно гармонирующую с ее волосами), прошла в гостиную и уселась посреди дивана. — Я знаю, что веду себя как ребенок. И то, о чем я хочу тебя попросить, тоже ребячество.

Пол оперся о дверной косяк и удрученно глядел на нее.

— Больше нет никакого Кристиана, и все же давай подождем до дня презентации!

Она умоляюще смотрела на него и выразительно хлопала ресницами. Она была похожа на куклу со светлыми волосами и огромными глазами. Пол не отвечал, позволяя ей закончить мысль. Она сама должна все уладить! Он же станет слушать, это будет его вкладом. Чертова женщина!

— Я всегда была такой, — объясняла Нанна. — Я люблю оставлять лучшее напоследок. Я всегда ела самое вкусное в конце, я быстро съедала картошку и горох, а котлету отодвигала, чтобы потом насладиться ею от души. Я месяцами откладывала субботние конфеты. Мама называла меня Нанна-копилка.

И ребенком, и взрослым Пол всегда сначала съедал все самое вкусное и никогда не понимал смысла этого риска: вдруг ты наешься до отвала тем, чего тебе не особо хочется? Но он ничего не сказал, просто стоял в дверях, скрестив руки на груди.

— Я никогда не открывала окошки в рождественском календаре заранее, — продолжала Нанна. — Никогда. Я ждала и откладывала на потом.

Уголки его рта немного дернулись, когда он вспомнил, что в детстве по какой-то непонятной причине всегда получал рождественский календарь отвратительного качества, особенно же плохо были сделаны окошки, всегда имевшие странную тенденцию открываться сами по себе еще в начале декабря.

— Вот какая у меня мечта, Пол…

Он по-прежнему молчал, но внимательный наблюдатель (а Нанна, вероятно, была именно таким наблюдателем) заметил бы, что он расцепил руки и убрал их в карманы.

— Я хочу, чтобы в день презентации мы встали рядом и рассказали о проделанной нами работе над «РЕВ 21», и когда все будут смотреть на нас, вот тогда, Пол, тогда мы возьмемся за руки и дадим всем понять, что мы — пара. А если они не поймут, мы закричим об этом! Пожалуйста! — Она склонила голову набок и быстро заморгала. — Иди сюда!

Пол подошел к ней.

— Скажи да, Пол.

— Ну ладно, Нанна, раз это так для тебя важно, — ответил Пол. — Конечно, мы можем подождать, Нанна! Осталось недолго.

— Просклоняй для меня fjorðr, — попросила Нанна. Она откинулась на арбузно-красный диван и показалась Полу необычайно желанной, он внезапно вспомнил, что ее соски такого же цвета, как и клубничная карамель, и что у нее в паху есть крошечная родинка. Своим глубоким красивым голосом Пол стал склонять существительное «фьорд» на древненорвежском, перечисляя формы четырех падежей и двух чисел — fjorðr, fjorð, fjarðar, firði, firðir, fjorðu, fjarða, fjorðum, — а на полу быстро росла куча из одежды. Когда он дошел до формы fjorðr, то есть до единственного числа родительного падежа, на ней осталось только нижнее белье, а когда он прошептал форму множественного числа дательного падежа fjorðum ей в волосы за ушком, оба были уже нагими. Он кусал ее за ухо немного сильнее, чем на эскалаторе.

— Моя маленькая глупенькая свинка-копилочка, — сказал он (и промурлыкал еще несколько слов, слишком глупых и непристойных, чтобы приводить их здесь, что-то насчет щели, которая есть у копилки-свинки на розовом поросячьем тельце).

Они сидят в Старом Актовом зале в историческом здании университета, расположенном в центре города. Сейчас самый конец апреля, понедельник, на улице сыро и дождливо. Весь мир окрашен в серые, грязно-белые и коричневые цвета. В Блиндерне еще кое-где лежит снег, а здесь, в центре, только в самых тенистых углах остались полурастаявшие гнилые сугробы. Песок, которым зимой посыпали улицы, лежит грязными кучами на тротуарах. Весеннее солнце дарит жизнь, но не знает жалости. Собачьи экскременты, мокрая бумага, палочки от прошлогоднего мороженого, все, что на протяжении долгой зимы было скрыто снегом, теперь доступно взорам. Весна пришла за один день, и тепло наступило так быстро, что дворники не успели даже приготовить свой инвентарь. Но на клумбах вдоль Национального театра и в Дворцовом парке проклюнулись первые крокусы: своенравные взрывы беззастенчивого лилового и яркого желтого.

Низкое весеннее солнце светит между колоннами Domus Academica.[69] Его свет пробивается через высоко расположенные окна исторического здания университета, построенного в 1854 году, и падает прямо в Старый Актовый зал, освещая картину на плафоне и заставляя сверкать желтые стены и красный бархат.

В этот жаркий апрельский день исполняется ровно одиннадцать месяцев с того дня, как Эдит Ринкель поймала пчелу и осторожно выпустила ее из окна своего кабинета. Пол, конечно, этого не знает, но зато он знает (хотя он и не тот человек, который легко связывает события и даты), что сегодня исполняется семь месяцев с того дня, когда они с Нанной встретились в огромных стеклянных дверях кафедры футуристической лингвистики. Прошло ровно семь месяцев с того волшебного мгновения, когда они застыли, глядя друг на друга, между вибрирующими створками автоматических дверей. Полу досадно, что прошло семь месяцев, а не девять. Сейчас он испытывает влияние своей матери, неоспоримой королевы бульварной литературы, отдающей предпочтение прозрачным символам.

В девятимесячных отношениях была бы чудесная, милая символика, думает Пол. Но сам тут же признает, что это дешевая аллегория, хотя, с другой стороны, у них с Нанной есть ребенок, ведь они вместе создали «РЕВ 21». Пока у них есть только это дитя, но оно по крайней мере прекрасно развивается, ему поют дифирамбы, а рождение этого дитяти празднуется как раз сегодня. Он бесконечно гордится как мамой и ребенком, так и собственным вкладом. Нанна находится где-то рядом, она в том же здании, что и он, и скоро Пол ее увидит, скоро она расскажет об их детище всем этим людям.

Пол сидит в первом ряду. Сегодня утром он проснулся в шесть часов почти в лихорадке и с каким-то щекотанием в животе, он помнит эти чувства с детства, именно с ними он просыпался рано утром в день рождения и 17 мая.[70] В зале тоже ощущается беспокойство и любопытство, коллективное любопытство, словно публика является единым организмом, большим зверем, который громко дышит и нетерпеливо ждет, шевелит огромным количеством ног, нервно скребет каблуками по полу, постоянно покашливает то одной пастью, то другой. И вот зверь затихает.

В одну из боковых дверей входит декан, одетый в мантию, и степенно шествует к высокой белой кафедре. Он поднимается, кладет на нее руки, торжественно оглядывает неподвижно сидящую, затаившую дыхание публику и приветствует собравшихся. «Welcome, — говорит он, — welcome to this day of joy, and I dare say of glory, for Norwegian research within the field of humanities».[71]

Когда декан заканчивает, на трибуну поднимается Паульсен, его представляют как заведующего кафедрой, взрастившей этого замечательного ученого, кандидата наук Нанну Клев, автора проекта.

Фред Паульсен одет в новый темный костюм. Поначалу он выглядит совершенно растерянным, но откашливается, произносит несколько приветственных фраз на прекрасном английском, делая частые нервные паузы, и в конце своей речи зачитывает совершенно не подходящее к случаю и довольно бессмысленное стихотворение Греверюда (кстати, прекрасно переведенное на английский язык стипендиаткой-блондинкой с кафедры британских и американских исследований).

Настала очередь Нанны. Она неожиданно появляется у кафедры. Костюм цвета слоновой кости сидит на ней великолепно. («Он стоил слишком дорого, Пол, — жаловалась она ему накануне, но была довольна, — я ведь должна прилично выглядеть. О, Пол, как же я боюсь!»)

Она стоит перед красным бархатным занавесом, закрывающим доску за кафедрой. У Пола сосет под ложечкой от сочувствия, от напряжения, от солидарности, от любви. Нанна кажется такой маленькой, ранимой, хрупкой по сравнению с огромной люстрой, украшающей Старый Актовый зал, и по сравнению с расставленными по бокам от нее букетами, такими громадными, что Пол заподозрил Паульсена в растрате цветочного бюджета на год вперед. Видимо, стипендиатам кафедры, которые будут защищаться в этом году, придется обойтись без цветов. Букеты источают дурманящий, сладкий, почти тошнотворный запах. Люстра над Нанной похожа на огромную гроздь винограда с сочными, готовыми лопнуть ягодами. Он очень переживает за нее. Но все должно пройти хорошо!

Но как только Нанна начинает говорить, Пол перестает нервничать. Голос ее звучит четко и уверенно, она смело смотрит во все глаза зверя-публики, который, в свою очередь, мгновенно влюбляется в нее, прижимает ее к своей груди, открывает все свои пасти от восхищения и преданности. Потому что именно так Нанна воздействует на людей.

Нанна рассказывает о «РЕВ 21», о том, как несколько лет назад у нее возникла идея проекта, о том, как она работала поздними вечерами и ночами и что несколько месяцев назад проект наконец был завершен. Пол слышит в зале одобрительный шум, поворачивается и видит, как люди улыбаются и благосклонно качают головами — коллеги по кафедре, сотрудники других филологических кафедр, нейролингвист из Стокгольмского университета (они с Полом познакомились вчера), руководство факультета, ректор, журналисты, представители компьютерных компаний.

Пол находит взглядом министра образования и научных исследований, а между ректором и министром замечает загорелый калифорнийский лоб Джека Миллза. В руках у него резюме речи Нанны на английском языке, поскольку именно эта часть программы проходит на норвежском. Это подробное резюме, Пол знает это, поскольку сам его написал.

И вот Нанна начинает презентацию проекта, она произносит главный вывод, приводит всю аргументацию, подкрепляющую его, объясняет, как может быть использована формула и как легко теперь будет создать революционную переводческую компьютерную программу. Пола переполняет гордость как за эту женщину с копной светлых волос, так и за проект, который, вне всякого сомнения, является самым важным лингвистическим проектом из когда-либо представленных норвежскими учеными. Честь создания этого проекта принадлежит в том числе и ему: «РЕВ 21» — их с Нанной детище.

Он хорошо знает эту речь, он помогал написать ее, отточить формулировки и отрепетировать прочтение. Слова проносятся мимо него, как старые знакомые, он едва успевает поздороваться с ними, кивает, узнавая их, не слишком прислушиваясь к тому, что говорит Нанна. И снова начинает думать о ребенке, об их с Нанной ребенке, о еще не рожденном и даже не зачатом ребенке. О маленькой девочке с растрепанными косичками.

Нанна дошла до того места, где описывается сохранение культурно-языковых особенностей в переводческих программах. Сидящие вокруг него с интересом слушают, некоторые, вероятно журналисты, записывают. Пол по непонятным причинам начинает думать о Ринкель, и живот его скручивает внезапная боль. Подумать только, что было бы, если бы она появилась здесь с диким опухшим лицом, выкрикивая абсурдные обвинения! Но такого не случится, Ринкель сегодня сюда не придет.

Его нечистая совесть рисует ее, поблекшую, посеревшую, постаревшую раньше времени, одиноко сидящую в своем доме в городе Бё губернии Телемарк. Но почему его мучает чувство вины? Этого он не может понять. Он не сделал ничего, кроме того, что должен был сделать. Ринкель получила только то, чего заслуживала. Он заглядывает во все закоулки своего сознания, но не находит ни одной причины для угрызений совести. Вообще-то говоря, для Ринкель все закончилось не так уж плохо, думает он. Она сидит, сытая, с гладко зачесанными волосами, красивая, как никогда, за письменным столом в сердце Телемарка и выполняет административную работу, рассчитывая на повышение жалованья, занимается сексом с молодыми любовниками и смеется над ним, Полом Бентсеном, рыцарем Нанны! Эти размышления успокаивают его, он какое-то время прислушивается к тому, что говорит Нанна, но как только слышит хорошо знакомые формулировки, доносящиеся с кафедры, моментально понимает, в каком месте текста она находится (внизу третьей страницы), и снова погружается в свои мысли, которые теперь кружатся все быстрее и быстрее вокруг одной темы — него самого.

Пол выпрямляет колени и осторожно вытягивает ноги. Хотя он этого не замечает, но инкрустированный дубовый паркет в зале начищен до блеска. У Пола есть основания гордиться и радостно смотреть в будущее. Его вклад в проект намного меньше работы, проделанной Нанной, но именно он нашел последний, ключевой фрагмент мозаики. Без него она бы не справилась.

Нанна говорит уже достаточно долго, но Пол знает, что ей предстоит прочитать еще несколько абзацев, а его вклад будет отмечен только в самом конце выступления, когда она станет благодарить всех остальных. Он сам так захотел. Нанна снова предлагала, чтобы они представили проект вместе, но он отказался. Он пожелал доверить это ей. Но скоро все узнают, что именно он, Пол Бентсен, разрешил загадку. Это он морозным январским днем вычислил местоположение глагольной фразы.

Сегодня вечером состоится торжественный ужин. Слева от Нанны будет сидеть декан, справа — Джек Миллз, а Пол сядет прямо напротив нее, и они предстанут пред всеми как пара.

Пол нетерпеливо ерзает на стуле и бросает взгляд в зал, туда, где сидит Джек Миллз, и — странно — начинает думать о том, с кем сегодня в Бё будет ужинать Ринкель. В последнее время о Ринкель говорили нечасто, в последние недели коридорная болтовня в основном касалась Нанны и ее выдающегося проекта. Поедая принесенные из дома бутерброды или булочки с бумажных тарелок, люди обсуждали предстоящую презентацию, выдвигая смелые предположения о том, кто на ней будет присутствовать. Ходили слухи, что согласился приехать сам Хомский, и что, скорее всего, прибудет Джек Миллз (красавчик Джек Миллз!).

Нанна делает паузу, осматривает зал, слабо улыбается. «Да, улыбайся, — думает Пол. — Ты дождалась своего звездного часа». И он тоже улыбается, хотя улыбка Нанны адресована не ему, а публике вообще, которая отвечает ей коллективной улыбкой, со спокойной благожелательностью синхронно поднимая уголки губ вверх и обнажая зубы. Уверенный, что только он имеет на нее права, Пол продолжает улыбаться еще долго после того, как у всех остальных уголки губ опустились вниз. На шее Нанны — жемчужное ожерелье, которое он подарил ей на Рождество, жемчужины нежно светятся на ее коже, а маленькая книжка белого золота сияет. Он тронут, в горле у него стоит ком от переполняющей его любви и нежности.

Нанна смотрит вниз и продолжает презентацию. Пол столбенеет, он не понимает, в каком месте текста она находится. Нанна внезапно переходит на английский, она говорит о пчелах, о пчелином языке, о танце пчел, из которого становится ясно, в каком направлении и на каком расстоянии находится нектар, она говорит, что именно это помогло ей закончить проект. Пчелы? Пол подбирает ноги, привстает, но опускается обратно. В «РЕВ 21» никогда не было ни слова о пчелах!

— Когда я обнаружила, что основные движения танца пчел идентичны рисунку речи людей, страдающих афазией, детской речи и речи тех, кто говорит на иностранном языке, это стало настоящим прорывом, — объясняет Нанна. — And it was а fabulous day for me. A fabulous day![72]

Пол уже не знает, что именно он слышит, но все же отмечает, что интонация Нанны меняется, Нанна приближается к концу речи, и, совершенно справедливо, в этом месте начинается длинное перечисление благодарностей. Она еще ничего не сказала про рунические надписи.

Вчера вечером, лежа между арбузно-красными диванными подушками, Нанна сказала, что, кроме Пола, ей никого не хочется благодарить, разве что того шведского нейролингвиста.

— Только вы двое что-то сделали, — сказала она, и ее круглые девичьи груди задвигались вверх-вниз в такт ее жестам, а соски улыбнулись ему. Пол вежливо улыбнулся им в ответ:

— Ты должна выразить благодарность.

— Я знаю, — ответила она, и ее голова и груди решительно кивнули. — Я должна поблагодарить людей, которые на самом деле благодарности не заслуживают.

— Да, особенно ты должна поблагодарить тех, кто этого не заслуживает, — сказал Пол.

— Но я отказываюсь целовать Паульсена, я не вынесу прикосновения его потной кожи к моему лицу! Не уговаривай, — попросила Нанна.

— Договорились, — сказал Пол, а она приподнялась на кровати, всплеснула руками и, одетая в собственную мягкую наготу, прочитала последнюю часть речи: она благодарила шведа, благодарила Пола, рассказывала о его вкладе, о том, что именно его находки привели к прорыву. Потом с иронией и шутливым смирением выразила признательность заведующему кафедрой Паульсену, декану, ректору и многим другим, которые, естественно, ничем этого не заслужили, но которых все же стоило поблагодарить, потому что от них зависит финансирование других проектов, предоставление постоянной работы, повышение по службе или выделение более просторного кабинета.

— Хорошо? — спросила она, запыхавшись после чтения.

— Да, — ответил он. — Просто прекрасно.

— Тогда завтра так и прочитаю.

— Да, можешь прочитать это завтра точно так же, как сделала это сейчас, — сказал Пол. — Только надень чуть больше одежды, и постарайся чуть больше скрывать, что не думаешь, будто они заслуживают благодарности.

Он рассмеялся. И она рассмеялась, перевернулась на спину, задрала вверх обе ноги и сказала, что скрывать что-либо она не в силах, а он мощно и радостно вошел в нее.

Это было вчера. Танец пчел. Почему она это сказала? Сейчас она что-то говорит о камне с руническими надписями, рассказывает, что увлеклась рунологией, еще будучи студенткой Университета Тронхейма. И она сообщает публике, что взяла за основу уже расшифрованные отрывки загадочной рунической надписи на камне Страндестейнен.

— И все мгновенно встало на свои места, это был последний фрагмент мозаики, которого мне не хватало, — говорит она.

На нее падает свет люстры, такой же пронзительный, как и свет весеннего солнца, а она, освещенная, бело-золотая, одетая в цвет слоновой кости, стоящая перед кроваво-красным бархатным занавесом, склоняет светящуюся светлую голову и кланяется публике. Публика, которая с первой минуты была преданным поклонником Нанны, аплодирует. Все аплодируют как сумасшедшие.

Пол тоже аплодирует, он до боли бьет ладонями друг о друга. Этого нельзя допустить. Его не поблагодарили, о его вкладе в проект не было сказано ни слова. Нанна не произнесла имени Пола Бентсена. Он поворачивается к залу — почему никто не протестует? Почему никто не встает и не выкрикивает его имя? И тут до него доходит, что кроме мамы и Эдит Ринкель никто не знал о его сотрудничестве с Нанной по проекту «РЕВ 21». Его собственная мать и ссыльный профессор.

«Пче… пчи…» — стучит в голове у Пола, в то время как окружающие аплодируют, в то время как его руки по-прежнему бьются друг о друга. Подчиненные предложения. Она сказала «подчиненные предложения» в тот холодный вечер, когда он решил для нее загадку. Естественно, продвинутый лингвист не может сказать «подчиненные предложения». Говорят «придаточные предложения», и это единственно правильный вариант. Нет, она не оговорилась. Книги о насекомых. Журналы общества пчеловодов. Диплом почетного члена Норвежского общества энтомологов. Lingua lapsa verum dicit.[73]

Он помнит, с какой непреклонностью в голосе Ринкель объясняла ему, что «РЕВ 21» — это ее проект, и помнит горечь, а может быть, и презрение к себе самой, когда она рассказывала, что — «пусть это и ребячество», добавила она, — назвала его «РЕВ 21», и «РЕВ» здесь означает réve.[74] Réverie.[75] «Для меня это был Проект-мечта», — сказала Ринкель. Но туфли у нее были ярко-оранжевыми, а голос таким же острым, как носки туфель. «Вы что, кастрированный рыцарь Нанны?» — насмехалась она. Пол ушел, закрыл за собой дверь в ее квартиру на улице Йеитмирсвейен, а потом позвонил Нанне.

Он позвонил ей, той, что стоит сейчас за кафедрой, скромно склонив голову, и принимает аплодисменты. Теперь все стало на свои места. То, чего он не хотел видеть. То, что он давно должен был понять, еще в тот день, когда услышал историю о несчастном маленьком домике. Несмотря на пристрастие к счастливому финалу, к сказочным романтическим историям, мама знала, что далеко не все жизненные истории оканчиваются так, как мы ожидаем. Иногда человека водят за нос, бросают лежать под елкой, и он понимает, что тот, кого он любит, этой любви не заслуживает.

Но почему Ринкель не протестовала более настойчиво? Почему не кричала, что ее обманули? Он знает ответ. Даже если бы Эдит Ринкель прокричала это с крыши административного корпуса, это не помогло бы. Никто бы не услышал ее криков. Потому что Нанна прежде всего убедилась в том, что никто не знал о проекте Эдит Ринкель. Сама же она узнала о нем совершенно случайно, однажды вечером, когда ее пребывание в США близилось к концу.

Нет, Эдит Ринкель могла спорить до хрипоты, но все было бы напрасно. Паульсен, начальница администрации и заместитель заведующего смотрели на нее и снисходительно, хоть и сочувственно, покачивали головами. Ее старый знакомый декан выхлопотал ей место в вузе Телемарка. Большего он сделать не мог. «Если бы ты держалась подальше от молодняка», — сказал он, заговорщицки подмигивая, как жизнерадостный развратник, но осекся, когда увидел выражение лица Эдит. Пол этого не знает.

А вот чего не знает ни он, ни Паульсен, ни декан, вообще никто, так это то, что Эдит Ринкель однажды вечером взяла из канцелярии универсальный ключ и побывала в кабинете Нанны (так как их с Нанной кабинеты располагались на разных этажах, ключ Эдит не подходил к двери кабинета Нанны). Она обыскала ее кабинет, хотя и без особого усердия, словно уже смирившись. Потому что Нанна была молодцом и, естественно, не оставила никаких следов. Эдит Ринкель подумывала обработать системного администратора кафедры, чтобы тот помог ей обыскать компьютер Нанны в поисках доказательств. Но потом она вспомнила, какими глазами компьютерщик в последнее время смотрел на Нанну, да и к тому же была уверена: Нанна удалила все признаки того, что ее файлы изначально были написаны другим человеком. Как мы уже знаем, Эдит Ринкель иногда ошибается, как, например, в этом случае. Нанна Клев — молодец, и она, конечно, не копировала документы, она их переписала, но сегодня люди оставляют так много электронных следов, что даже самых осторожных и предусмотрительных из нас при необходимости легко можно уличить.

В голове Пола бушует буря, царит хаос, введено чрезвычайное положение. Первое, что он почувствовал, когда осознал всю правду, было удивление; оно обрушилось на него так внезапно, словно кто-то огрел его кувалдой по голове, удар был нанесен с неожиданной стороны, и никто никогда не бил его сильнее. После этого нарастает чувство униженности, оно полностью наполняет его, как медленно текущая жидкость, проникающая во все части тела через крошечные трещинки. Со временем появятся злость и жажда мести, но пока Пол их не ощущает.

Воспоминания о Том происшествии переполняют его. Униженность — потому что его обманывали, и он должен был это понять очень давно. Разочарование — потому что его предали. Стыд — потому что предал он. Ему так стыдно за самого себя, что хочется исчезнуть, оказаться в другом месте, слиться с окружающим миром.

У Пола все плывет перед глазами, по телу бегут мурашки, и когда он опускает взгляд на свои руки, выглядывающие из манжет, то замечает, что они такого же цвета, как и стул, на котором он сидит. Его руки и, вероятно, вся кожа, выглядят как дерево, старое лакированное дерево, годовые кольца и следы от сучков образуют темный узор на светло-коричневых кистях рук, а пальцы похожи на сучковатые палки.

Нанна поднимает глаза, круглое кремовое личико, которое он столько раз целовал, славный носик, который он осторожно покусывал. Сколько раз он клал руки ей на виски и растягивал в стороны веки, чтобы глаза стали еще более раскосыми, а потом расцеловывал эти китайские глазки!

Аплодисменты постепенно стихают, присутствующие неохотно опускают руки. На кафедру снова поднимается Паульсен, он уже более уверен в себе, чувствует себя едва ли не хозяином и просит Нанну не уходить. Он хочет сказать несколько слов. Он прочищает горло. «Дорогая Нанна», — начинает он, а потом делает одну из своих не самых длинных пауз. Затем он говорит речь, которая не только по форме (за исключением того, что произносится она, конечно, на английском), но и по содержанию сильно напоминает речь, которую он около полугода назад посвятил Эдит Ринкель, и над которой Нанна так издевалась. Он заканчивает, и Нанна смотрит на заведующего кафедрой своими честными глазами. «Спасибо за теплые слова», — благодарит она и одаряет его сперва одним, а потом и вторым скромным девичьим поцелуем.

После торжественной части в соседнем со Старым Актовым залом помещении подают шампанское и канапе. Пол направляется туда. Нанна стоит в окружении восхищенных коллег, они кивают, когда кивает она, и качают головой вслед за ней. Джек Миллз рассматривает ее с интересом, по-беличьи склонив голову, и улыбается большой влажной нижней губой. Рядом с Нанной и так близко к ней, что вряд ли это случайность, положив руку на рукав ее безупречного костюма цвета слоновой кости, стоит шведский нейролингвист с ухоженной бородкой, и Пол вспоминает, что уже видел его раньше, задолго до вчерашнего дня.

Пол пристально смотрит на Нанну, он не может уйти просто так. Она встречается с ним взглядом, и несколько длинных секунд они смотрят друг другу в глаза. Потом он удаляется в сторону гардероба, снимает с крючка свое пальто, распахивает тяжелые старинные двери и выходит на улицу.

На ступеньках лестницы стоят курильщики, весенний воздух над их головами полон дыма и сногсшибательных новостей. Ходят слухи, что Нанне предложат постоянную работу. Говорят, она займет бывший офис Эдит Ринкель. Он ничего об этом не слышал? Пол качает головой, пытается засунуть руки в рукава — сделать это оказывается сложно, почти невозможно, как будто руки его на самом деле превратились в толстые ветки и одеревенели. Он еще раз вяло качает головой и спускается по лестнице.

К нему подходят два курильщика-фонолога, улыбаясь от гордости за кафедру и отделение, и спрашивают, слышал ли он о «РЕВ 21» раньше.

— Ты знал что-нибудь? — задает один из них вопрос Полу. — Ты ведь немного знаком с нею, так ведь?

— Нет, я совершенно ее не знаю, — отвечает Пол.

И высокий рыжеволосый лингвист быстро пересекает Университетскую площадь, спеша уйти подальше от Старого Актового зала, от Университета Осло.

Он знает две вещи. Он хочет сесть на пыльный серо-синий бархатный диван и выпить горячего жасминового чая, ощущая вкус кокосовой булочки. И еще он должен извиниться перед заведующей кафедрой сельских диалектов вуза губернии Телемарк и объясниться с нею.

Это он знает наверняка. А больше он не знает ничего.