Луд-Туманный

Глава 5 Ранульф едет на ферму вдовы Бормоти

Эндимион Хитровэн оказался прав. Здравый смысл – это всего лишь лекарство, его действие не может длиться вечно. Вскоре мастер Натаниэль снова страдал от «болезни жизни», и больше, чем когда-либо.

Прежде всего, нельзя отрицать, что в голосе Эндимиона Хитровэна, когда тот пел Ранульфу, он снова услышал Звук, что мучил его, невзирая ни на какой здравый смысл.

Но этого было недостаточно, чтобы он перестал доверять Хитровэну, так как мастер Натаниэль знал, что можно услышать Звук в самых невинных вещах. Ведь насмешливый крик кукушки иногда доносится из гнезда жаворонка. Но он, конечно же, не собирался отпустить Ранульфа на эту западную ферму.

А мальчик очень хотел, просто жаждал уехать, так как Эндимион Хитровэн, оставшись с ним наедине в гостиной тем утром, разжег его воображение описанием всевозможных прелестей, связанных с пребыванием на ферме.

Когда мастер Натаниэль спросил сына, о чем еще они говорили с Эндимионом Хитровэном, мальчик сказал, что тот задал ему очень много вопросов о танцующем незнакомце в зеленом и заставил несколько раз в точности повторить его слова.

– А потом, – продолжал Ранульф, – он сказал, что споет мне, от этого мне станет хорошо, я почувствую себя счастливым. И я действительно чувствовал себя чудесно, пока ты не ворвался к нам, отец.

– Извини меня, мой мальчик, – отвечал мастер Натаниэль, – но почему же ты сам сначала так кричал и просил не оставлять тебя с ним наедине?

Ранульф пожал плечами и опустил голову.

– Думаю, это было, как с сыром, – сказал он застенчиво. – Но, папа, я так хочу поехать на ферму. Пожалуйста, позволь мне поехать.

Несколько недель мастер Натаниэль упорно не соглашался. Он проводил с мальчиком все свободное время, насколько позволяли ему его общественные дела, и пытался найти для него занятия и развлечения, которые бы обучили его «другой мелодии». Слова Эндимиона Хитровэна хотя и не произвели особого воздействия на душевное состояние мэра, но, без сомнения, оставили след.

Однако нельзя было не заметить, что Ранульф с каждым днем слабел и увядал, его разговоры становились все более и более странными, и мастер Натаниэль стал опасаться, что его возражения против отъезда на ферму объясняются просто эгоистическим желанием удержать сына при себе.

Как это ни удивительно, Конопелька к поездке отнеслась одобрительно. Она была уверена, что Вилли Висп дал мальчику волшебный фрукт. Старуха говорила, что у нее сразу возникли подозрения, но она молчала, потому что упоминание об этом никому не принесло бы добра.

– Если не это, то что же тогда? – насмешливо вопрошала она. – И кто такой Вилли Висп? Он исчез – хотя ему и не заплатили за месяц – в одну из двенадцати ночей святок. А если собака или слуга исчезают так внезапно в это время, то всем ясно, что это значит.

– И что же это значит, Конопелька? – поинтересовался мастер Натаниэль.

Сначала старуха только качала головой и многозначительно молчала. Наконец она сказала, что в деревнях верили: если среди слуг есть феи или эльфы, они обязаны вернуться в свою страну в одну из двенадцати ночей после зимнего солнцестояния. А если среди собак есть какая-нибудь собака из своры герцога Обри, она будет выть и выть все эти ночи напролет, пока ее не спустят с цепи, а потом исчезнет в темноте, и никто больше ее не увидит.

Мастер Натаниэль даже переменился в лице от злости.

– Ты же сам вытащил из меня эти слова! Хоть ты и мэр, и Лорд Верховный Сенешаль, а над моими мыслями все равно не властен. Я имею на них право! – возмутилась Конопелька.

– Моя дорогая Конопелька, если ты действительно веришь в то, что мальчик съел… определенную вещь, меня удивляет, что ты слишком легко к этому относишься, – проговорил мастер Натаниэль.

– А что хорошего будет, если я сострою печальное лицо и стану похожей на одну из статуй в Полях Греммери, хотела бы я знать? – отпарировала Конопелька. А потом добавила: – Кроме того, что бы ни случилось, Шантиклеры не пострадают. Шантиклеры будут процветать, пока стоит Луд. Поэтому плохи дела или хороши, вы меня печальной не увидите. Но на вашем месте, мастер Натаниэль, я бы не мешала мальчику. Лучше всего предоставить больного человека самому себе, будь то ребенок или взрослый. Если больному не идти наперекор, для него это – как целебная трава для больной собаки.

Мнение Конопельки произвело на мастера Натаниэля большее впечатление, чем ему бы хотелось признать, но окончательно он сдался после разговора с капитаном Мамшансом, начальником полиции Луда.

Конница несла гарнизонную и полицейскую службу в городе, поэтому мастер Натаниэль поручил капитану отыскать Вилли Виспа.

Оказалось, что в полиции хорошо знали этого негодяя, и Мамшанс подтвердил слова Эндимиона Хитровэна. За те несколько месяцев, пока тот служил у мастера Натаниэля, этот подлец своими проделками действительно поставил в городе все с ног на голову. Но с тех пор, как он исчез во время святок, о нем ничего не было слышно и никто больше не видел его в Луде-Туманном. Мамшанс не смог обнаружить его следов.

Мастер Натаниэль курил и ворчал, жалуясь на бесполезность полиции, но в глубине души испытывал облегчение. Его мучил тайный страх, что Конопелька права, а Эндимион Хитровэн ошибается, и Ранульф в самом деле съел волшебный фрукт. Но лучше всего не думать об этом. Он боялся, что при столкновении с Вилли Виспом факты могут обнаружиться. Но что это Мамшанс ему рассказывает?

Похоже, что за последние месяцы потребление волшебных фруктов сильно увеличилось – в бедных кварталах, конечно.

– Это нужно прекратить, Мамшанс, слышите? – закипая от злости, кричал мастер Натаниэль. – И кроме того, контрабандисты, все эти сукины дети, до единого должны быть пойманы и посажены в тюрьму! Это и так слишком долго продолжается.

– Да, ваша милость, – бесстрастно ответил Мамшанс, – это тянется со времени моего предшественника, если ваша милость позволит мне так изъясниться (Мамшансу очень нравились длинные витиеватые обороты речи, но он побаивался слишком часто употреблять их в разговоре со старшими по чину), и существовало задолго до него. А считать, что мы лучше наших предшественников негоже. Я иногда думаю, что скорее можно попытаться поймать реку Пеструю и посадить ее в тюрьму, чем захватить этих контрабандистов. Ах, печальные нынче времена, ваша милость, печальные времена!.. Каждый подмастерье хочет стать хозяином, каждый купчишка – сенатором, любой грязный мальчишка думает, что может дерзить старшим! Понимаете, ваша милость, я многое вижу и слышу в сфере моей компетенции… Но то, что слышишь своими ушами и видишь своими глазами, – не совсем слова, так сказать, и не так-то просто рассказать кому-то, что ты замечаешь… Не проще, чем гусю рассказать, откуда он знает, что пойдет дождь, – и он хихикнул с извиняющимся видом. – Но я не удивлюсь, о нет, нисколько не удивлюсь, если узнаю, что назревает нечто.

– Клянусь Солнцем, Луной и Звездами, Мамшанс, вы говорите загадками! – раздраженно закричал мастер Натаниэль. – Что вы имеете в виду?

Мамшанс беспокойно переступил с ноги на ногу.

– Ну что ж, ваша милость, – начал он. – Дело обстоит так. Народ снова начинает проявлять огромный интерес к герцогу Обри. Все девушки носят какие-то безвкусные украшения с его портретом, в их чепцы воткнуты искусственный плющ и морской лук, и во всем городе нет ни одной убогой улицы, где бы попугаи, которых привозят матросы, не кричали из клетки о том, что герцог снова придет к власти… или еще какую-нибудь чепуху.

– Мой дорогой Мамшанс! – нетерпеливо перебил его мастер Натаниэль. – Этот мерзавец герцог Обри был правителем более двухсот лет назад и давно умер. Вы же не верите в то, что он снова оживет, или…

– Я не говорю, что он оживет, ваша милость. Но знаю, что если в Луде начинают о нем говорить, это предвещает беду. Я помню, как старый Трипсанд, командовавший кавалерией еще в годы моей юности, всегда говорил, что подобных разговоров было очень много перед Великой засухой.

– Вздор! – воскликнул мастер Натаниэль. Теории Мамшанса по поводу герцога Обри он выкинул из головы сразу же. Но его очень взволновало сказанное о волшебных фруктах, и он все больше убеждался в правоте Эндимиона Хитровэна, считавшего, что в Лебеди-на-Пестрой Ранульф будет дальше от искушения, чем в Луде.

Он имел еще одну беседу с Хитровэном, после чего было решено, что как только госпожа Златорада и Конопелька соберут Ранульфа в дорогу, тот немедленно отправится на ферму вдовы Бормоти. Эндимион Хитровэн сказал, что хотел пособирать травы в тех местах и с удовольствием поедет туда с мальчиком.

Конечно же, мастеру Натаниэлю хотелось бы отвезти Ранульфа самому, но по закону мэр мог покидать Луд только в случае служебной необходимости.

Вместо себя он решил отправить Люка Коноплина, парня лет двадцати, внучатого племянника старой Конопельки. Он работал в саду и всегда был преданным слугой Ранульфа.

И вот через неделю, прекрасным солнечным утром Эндимион Хитровэн приехал к Шантиклерам на лошади, чтобы забрать ожидавшего его с нетерпением Ранульфа. На мальчике были сапоги со шпорами, и выглядел он, как много месяцев назад.

Прежде чем Ранульф сел на лошадь, мастер Натаниэль, смахнув слезу, поцеловал его в лоб и прошептал:

– Черные грачи улетят, сынок, и ты вернешься загорелый, как моряк, здоровый, как ягодка, и веселый, как кузнечик. А если ты захочешь меня видеть, пришли только весточку с Люком, и я примчусь к тебе галопом, законно это или нет!

Из решетчатого окна под крышей появилась голова Конопельки в ночном чепце. Она трясла кулаком и кричала:

– Имей в виду, Люк, если не будешь заботиться о нашем мальчике, ты у меня получишь!

Пока эта небольшая кавалькада проезжала по мощеным булыжником улицам, многие провожали ее любопытными взглядами. Мисс Салат и мисс Рози, две миловидные дочери главного часовщика, возвращавшиеся с рынка, решили, что Ранульф выглядит на лошади очень мило.

– Хотя, – добавила мисс Рози, – говорят, он немного… странный, и как жаль, что он унаследовал от мэра эти рыжие волосы.

– Ну что ж, Рози, – отпарировала Салат, – по крайней мере, он не прячет их под черным париком, как один мой знакомый подмастерье!

И, запрокинув головку, она засмеялась.

Много женщин, глядя им вслед, посылали благословения Эндимиону Хитровэну, сожалея, что не он мэр и Верховный Сенешаль. А несколько мужчин сурового вида злобно выругали Ранульфа. Но матушка Тиббс, полусумасшедшая прачка, танцевавшая легче любой девушки, несмотря на свои сорок зим и лет, и, следовательно, имевшая большой успех на танцах в тавернах (а танцы играли важную роль в жизни на родных масс Луда-Туманного), так вот, сумасшедшая матушка Тиббс, пользовавшаяся дур ной репутацией, несмотря на свое до странности благородное и невинное лицо, бросила ему букет цветов и прокричала певучим звенящим голо сом:

– Кукареку! Кукареку! Сын хозяина отправляется в страну, где все яйца золотые!

Но никто и никогда не обращал внимания на слова матушки Тиббс.

За время их путешествия в Лебедь ничего, достойного упоминания, не произошло, кроме бесконечной прелести лета вдали от города. Березовые рощицы карабкались по крутым склонам, пробиваясь сквозь свою же прошлогоднюю листву; поля пестрели таволгой и щавелем; акации стояли в цвету, а ветер распушивал ивы белыми соцветиями.

Время от времени земные чудеса – синяя вспышка зимородка, рыжая молния лисицы – будоражили и приводили в трепет сердце, распространяя вокруг себя красоту.

Вдали там и сям, по берегам тихо струящейся Пестрой, неподвижно, в полной тишине стояли деревушки с опрятными домиками под красной черепицей – наименее тщеславные из окружающего великолепия: они никогда не любовались своим отражением в воде, а устремляли взгляд к линии горизонта.

Путникам встречались разрушенные замки, увитые плющом, – символы минувших времен; в заросли плюща ныряли дикие голуби, оставляя за собой аметистовый след; точно так же на пучке зеленых листьев видны лиловые пятна, потому что там прячутся фиалки.

И садилось солнце, и тогда всадники наблюдали, как мир теряет краски. Было ли это дерево в самом деле зеленым, или они только помнили, что еще несколько секунд назад оно было зеленым?

И цель, которую преследуют все путешественники, – большая широкая дорога манила, белея в сумерках.

Но на третий день (ради Ранульфа они ехали не торопясь) все изменилось, особенно деревья, и вместо акаций, ив и берез – таких знакомых живых существ, вечно нашептывающих секреты самим себе, – появились сосны, сеньоры-дубы и оливковые деревья. Поначалу они показались Ранульфу безжизненными произведениями искусства, и он воскликнул:

– Ох, гляньте, какие смешные деревья! Они похожи на старые статуи в Полях Греммери!

Но в той же степени они были похожи на старинную трагедию. Потому что если можно выразить в пластических формах человеческий или сверхчеловеческий опыт и трагический конфликт личности, тогда можно почти поверить в то, что ветер погнул эти покореженные деревья в соответствии с древней, давно минувшей драмой.

Однако оливковые деревья и сосны не могут расти вдали от моря. А море, несомненно, находилось восточнее Луда-Туманного, значит, с каждой милей они удалялись от него все дальше?

Это было море под Горами Раздора и Эльфскими Пределами – невидимое море Страны Фей.

Они приехали в деревню Лебедь-на-Пестрой во второй половине дня. Деревня – десяток домиков, разбросанных вокруг треугольника необработанной общинной земли, с оливами и чахлыми фруктовыми деревьями. Этот кусок земли использовался в качестве деревенской свалки. Вдали виднелись мягкие очертания поросших соснами Гор Раздора – прекрасный фон для цветов разных времен года. И в самом деле, они придавали достоинство и значительность всему, что жило, росло или происходило на их фоне.

Выехав из деревни, они свернули на проселок – вправо от большой дороги. Он уводил в долину, мягкие отлогие склоны которой были покрыты виноградниками и полями пшеницы. Иногда они проезжали небольшие дубовые рощи: стволы деревьев казались кроваво-алыми в тех местах, где была содрана кора. Повсюду рос низкий кустарник. Над ним трудились мириады пчел – так он благоухал.

С каждой минутой горы придвигались все ближе, и сосны на склонах стали проступать на фоне ковра из вереска, словно рельеф из более плотного вещества, напоминая густую зеленую пену водяного кресса на отливающем пурпуром стоячем болоте.

Наконец они приехали на ферму. Красивую старую помещичью усадьбу окружали амбары и сараи под красной черепицей. Возле дома, подобно геральдическим символам, возвышались два великолепных платана; их стволы поражали невероятной толщиной.

Услышав лай собак, выглянула хозяйка и заспешила им навстречу в сопровождении хорошенькой девушки лет семнадцати, которую она представила как свою внучку Хейзел.

На шестом десятке жизни вдова Бормоти все еще была хороша: высокая, представительная, в ее волосах, без намека на седину, угадывалось не меньше оттенков рыжего и каштанового цветов, чем на клумбе желтофиоли, пламенеющей под солнцем.

Подошли двое мужчин и увели лошадей, а путникам показали их комнаты.

Как и приличествует сыну Верховного Сенешаля, Ранульфу предоставили лучшую. Она была просторной и уютной. Невзирая на простые ситцевые занавески, неприхотливую деревенскую мебель и даже устланный сухим тростником пол, в ней безошибочно угадывались следы прежнего величия, оставшегося с тех времен, когда дом принадлежал не фермерам, а людям благородного происхождения.

Потолок украшала изысканная роспись в пастельных тонах, характерная для архитектуры времен герцога Обри. Точно такой же потолок был в спальне госпожи Златорады в Луде. Она смотрела на него во время родов – так поступали все матери из семейства Шантиклеров, – и цвета, и узоры этого потолка помогали ей превозмогать боль.

Эндимиона Хитровэна поместили рядом с Ранульфом, а Люку отвели большую уютную комнату на чердаке.

Ранульф говорил, что совершенно не устал от дальнего путешествия верхом. Щеки его горели, глаза блестели, и когда вдова оставила его наедине с Люком, он, несколько раз подпрыгнув от восторга, закричал:

– Мне так нравится это место, Люк!

В шесть часов во дворе громко зазвонил колокольчик, вероятно созывая батраков на ужин. Хозяйка успела предупредить их, что ужинают обычно на кухне; поэтому Ранульф и Люк, оба очень голодные, поспешили спуститься вниз.

Кухня была огромной, с тяжелыми каменными сводами. Она тянулась во всю длину дома, и в старину служила залом для банкетов: большой камин, тоже из камня, был украшен горельефами с изображением цветов и арабесок из листьев, повсеместно встречающихся в искусстве Доримара. По обе стороны камина сидели две гигантские медные собаки. Пол был выложен мозаикой из коричневых, красных и серо-голубых плит.

В центре располагался длинный узкий стол; на нем стояли оловянные миски и кружки, предназначенные для батраков и служанок. Те гурьбой только что вошли сюда с лицами, сияющими от недавнего употребления мыла и воды.

Они столпились в дальнем углу комнаты и хихикали, смущенные присутствием новых людей. По доброй старой традиции сельских жителей они садились за стол вместе со своими хозяевами.

Ужин был восхитительный – большущий ароматный копченый окорок с маринованным первоцветом, солонина, пирог с олениной, а в честь именитых гостей – жареный лебедь. Вино из собственного винограда пахло медом и куманикой.

Больше всех за столом разговаривали вдова и Эндимион Хитровэн. Он расспрашивал ее, много ли форели наловили летом в Пестрой, интересовался, какой она расцветки. А вдова рассказывала ему, как недавно вытащили семгу весом в десять фунтов.

Ранульф, молча жевавший все это время, вдруг посмотрел на них с характерной для него улыбкой, которая часто приводила людей в замешательство.

– Это не настоящий разговор, – сказал он – На самом деле вы разговариваете совсем не так. Сейчас вы притворяетесь.

Вдова очень удивилась и, похоже, рассердилась. Но Эндимион Хитровэн весело засмеялся и спросил мальчика, что он называет «настоящим разговором». Однако Ранульф не ответил.

Но Люк Коноплин каким-то образом догадался, о чем говорил Ранульф. Диалог между вдовой и доктором выглядел искусственным; все время чувствовалось, что слова имеют двойной смысл, известный только собеседникам.

Через несколько минут в кухню вошел какой-то сморщенный старичок с очень яркими глазами и сел в дальнем конце стола. И тут Ранульф действительно всех очень испугал: он перестал есть, несколько секунд молча смотрел на старика, а потом вдруг пронзительно вскрикнул.

Все посмотрели на него с удивлением. Он сидел, перепуганный до смерти, с круглыми, широко открытыми глазами и указывал на старика.

– Ну, ну, дружок! – резко крикнул Эндимион Хитровэн. – Что это значит?

– Что вас тревожит, юноша? – забеспокоилась хозяйка.

Но тот все так же молча указывал на старика, который, радуясь тому, что стал центром внимания, самодовольно хихикал и строил глазки.

– Он испугался Портунуса, – засмеялись девушки.

И слова «Портунус, старый ткач Портунус…» зашелестели среди присутствующих, передаваясь из уст в уста.

– Да, Портунус, ткач, – подтвердила вдова, и глаза ее как-то угрожающе сверкнули. – А кто, хотелось бы мне знать, не любит Портунуса?

Девушки опустили головы, а мужчины неодобрительно хмыкнули.

– Ну? – с вызовом произнесла вдова.

Ей никто не ответил, и она возмущенно продолжала:

– А кто самый искусный и услужливый человек на двадцать миль в округе?

Она пристально посмотрела на всех сидевших за столом и, помолчав, повторила свой вопрос.

Нехотя все пробормотали: «Портунус».

– А если сыр не свертывается, или масло не сбивается, или вино не бродит в бочках, кто приходит нам на помощь?

– Портунус, – пробормотала компания.

– А кто всегда помогает девушкам вязать и трепать коноплю, кто умеет мотать кудель и прясть? А когда работа сделана, кто радует вас игрой на скрипке?

– Портунус, – эхом отозвалась компания. Вдруг Хейзел подняла глаза от тарелки – в них горел гнев и вызов.

– А кто, – резко закричала она, – сидя у огня, жарит маленьких лягушек и ест их, надеясь, что его никто не видит? Портунус!

С каждым словом ее голос звенел все больше и взлетал, будто устремившаяся ввысь птица. Но когда она произнесла последнее слово, птица, словно ударившись о потолок, вдруг упала замертво. И Люк увидел, как девушка съежилась под холодным и возмущенным взглядом вдовы.

Он заметил еще кое-что.

В Доримаре у йоменов существовала традиция вешать пучок сухого фенхеля над дверью каждой комнаты, так как считалось, что фенхель отпугивает фей. И при жутком возгласе Ранульфа Люк, так же инстинктивно, как в подобных обстоятельствах средневековый монах, осенил себя крестом, взглянув на дверь.

Но у вдовы Бормоти над дверью не было фенхеля!

Мужчины ухмыльнулись, девушки в ответ на вспышку Хейзел переглянулись и наступила неловкая тишина.

– Тем временем Ранульф, казалось, преодолел испуг и снова решительно принялся за ужин. Желая его успокоить, вдова заговорила:

– Попомните мои слова, юный мастер, вы полюбите Портунуса так же, как мы все его любим. Портунусу можно верить, когда он рассказывает, где ловится форель или в каком месте искать птичьи гнезда… а, Портунус?

Портунус захихикал от восторга, а его яркие глаза заискрились еще больше.

– Да, – продолжала вдова, – я знаю его вот уже двадцать лет. Он известен в наших краях как ткач – ходит по фермам, а любая комната с ткацким станком называется у нас «гостиная Портунуса». И за двадцать миль в округе ни одна свадьба, ни одна потеха не обходится без его игры на скрипке.

Люк, державшийся настороже из-за только что пережитого страха, заметил, что Эндимион Хитровэн перестал разговаривать и внимательно смотрел на Ранульфа.

После ужина девушки и батраки ушли, исчез и Портунус, а трое гостей продолжали сидеть на кухне, с удовольствием слушая жужжание прялок вдовы и Хейзел. Они почти не разговаривали; после длинного дня на свежем воздухе им очень хотелось спать.

В восемь часов кто-то стал тихо скрестись в дверь.

– Это дети, – сказала Хейзел и пошла открывать. Вынырнув из сумерек, несколько маленьких мальчиков робко вошли в дом.

– Добрый вечер, ребятки, – сердечно сказала вдова. – Пришли за своими бутербродами с сыром… а?

При виде посторонних дети улыбнулись и смущенно опустили головки.

– Деревенские ребята по очереди стерегут ночью наш скот, – объяснила вдова Ранульфу. – Он пасется у нас в долине в нескольких милях отсюда. Там хорошие пастбища, а пастухам хочется вернуться к себе домой на ночь.

– И эти маленькие мальчики проведут под открытым небом всю ночь? – переспросил Ранульф испуганным голосом.

– Ну да! И им будет весело! Они строят себе шалашики из ветвей и разводят костры. О, им это очень нравится.

Дети с улыбкой подтвердили слова вдовы и, получив свои бутерброды, стремительно исчезли в сгущающихся сумерках.

– Мне тоже хотелось бы пойти с ними как-нибудь, – сказал Ранульф.

Вдова не одобрила желание юного мастера Шантиклера провести ночь на открытом воздухе в обществе коров и сельских ребятишек, но Эндимион Хитровэн решительно ее перебил:

– Все это ерунда! Я не собираюсь нежить своих пациентов. Да, Ранульф? Не вижу причины не разрешить, если это доставит ему удовольствие. Только подождем, пока ночи станут теплее.

И через секунду добавил: «Поближе к Иванову дню».

Они посидели еще немного, мало разговаривая и часто зевая. Наконец вдова предложила идти спать.

Всем, кроме Ранульфа, выдали по сальной свече домашнего изготовления, социальное положение юного Шантиклера было отмечено восковой свечой, привезенной из Луда.

Эндимион Хитровэн зажег ее для Ранульфа и, держа в руке, какое-то время созерцал пламя. Его глаза блестели.

– Трижды благословенная травка! – начал он с наигранным пафосом. – Травка под названием топленое сало, с восковым стеблем и цветком из пламени! Ты обладаешь большим могуществом против чар, ужасов и невидимых опасностей, чем фенхель, ясенец или душистая рута. Приветствую тебя, противоядие от белладонны и сонной одури! Твои добродетели, расцветающие в темноте, подобны анютиным глазкам и спокойному сну. Тебя благословляют все больные, роженицы, безумцы, люди с воспаленным воображением и дети.

– Не паясничайте, Хитровэн, – грубо перебила хозяйка, и ее голос прозвучал резким диссонансом добродушно-вежливому обращению к доктору до сих пор. Внимательный наблюдатель мог бы заподозрить большую интимность в их отношениях, чем они хотели бы показать.

Впервые в жизни Люк Коноплин не мог уснуть.

Всю последнюю неделю его двоюродная бабушка вбивала ему в голову, часто и угрожающе потрясая своим сухим кулачком, что если с мастером Ранульфом что-нибудь случится, отвечать будет он, Люк. И еще до отъезда из Луда этот честный, но отнюдь не храбрый парень испытывал почти панический страх. А разные, пусть и незначительные, странные происшествия этого вечера его совсем не приободрили.

Наконец ему стало невмоготу. Он поднялся, зажег свечу, крадучись спустился по лестнице с чердака и проследовал по коридору к комнате Ранульфа.

Мальчик тоже не спал. Он не погасил свечу и, лежа в постели, рассматривал причудливый потолок своей комнаты.

– Чего тебе надо, Люк? – спросил он раздраженно. – Почему вы все не оставите меня в покое?

– Я только хотел узнать, все ли с вами в порядке, сэр, – ответил Люк извиняющимся тоном.

– Конечно, в порядке. С чего ты взял? – И Ранульф еще глубже залез под одеяло.

– Ну, мне просто хотелось узнать, вот и все.

Люк помолчал, а потом сказал умоляюще:

– Пожалуйста, мастер Ранульф, будьте хорошим мальчиком и расскажите, что с вами стряслось за ужином, когда пришел этот выживший из ума старый ткач. У меня внутри все перевернулось, когда вы закричали.

– Ах, Люк! Тебе так хочется это знать! – поддразнил его Ранульф.

Наконец он признался, что часто видел Портунуса во сне, когда был совсем маленьким.

– Поэтому я очень испугался, когда увидел его. Понимаешь, Люк?

Люк почувствовал облегчение и согласился, что этого, наверное, можно испугаться. Он сам снов не видел, и поэтому не относился всерьез к чужим сновидениям.

Ранульф заметил, что Люк успокоился, и в его глазах сверкнул проказливый недобрый огонек.

– Но это не все, Люк, – сказал он. – Видишь ли, старый Портунус – это мертвец.

На этот раз Люк действительно встревожился. Может, его хозяин спятил?

– Да будет вам, мастер Ранульф, – сказал он, пытаясь придать своему голосу шутливую интонацию.

– Ну что ж, Люк, можешь не верить, если не хочешь, – обиделся Ранульф. – Спокойной ночи. Я буду спать.

И, задув свечу, он повернулся к Люку спиной, выражая тем самым свое неудовольствие, и тому ничего не оставалось, как вернуться к себе и вскоре уснуть крепким сном.