Луис Мариано, или Глоток свободы

#

Я очнулась только на заправке при въезде в Орлеан. Ничего не соображая спросонья. Совершенно вымотанная и обалдевшая. Мне никак не удавалось открыть глаза, а волосы так тяжело давили на голову, что я их даже пощупала: точно ли это моя шевелюра?

Симон стоял в очереди у кассы. Карина пудрилась наново.

Я побрела к кофейному автомату.

Прошло как минимум секунд тридцать, прежде чем я уразумела, что картонный стаканчик уже полон. Я выпила кофе без сахара и без удовольствия. Похоже, я нажала не на ту кнопку: мой капучино слегка отдавал томатным соком. Или нет?

Уф-ф-ф! Кажется, денек нам предстоит долгий.

Мы вернулись в машину, не сказав ни слова. Карина выудила из своего несессера влажную очищающую салфеточку с антибактериальной пропиткой, чтобы продезинфицировать руки.

Карина всегда дезинфицирует руки, покидая места общественного пользования.

Ибо гигиена есть гигиена.

Ибо наша Карина буквально видит микробов.

Она видит их коротенькие мохнатые лапки и их ужасные зубастые челюсти.

Именно по этой причине она никогда не ездит на метро. И очень не любит ездить в поездах. Она не может не думать о людях, которые кладут ноги на сиденье или, поковыряв в носу, вытирают палец о подлокотник.

Она и своим детям запрещает садиться на скамейки или дотрагиваться до лестничных перил. Ей противно водить их в парк на прогулки. Ей противно сажать их на детские горки. Ей противно брать подносы в «Макдоналдсе» и особенно противны все эти дурацкие обмены карточками с Покемонами. Ей противно иметь дело с продавцами колбасных секций, которые не носят резиновых перчаток, и с молоденькими продавщицами в булочных, которые не пользуются щипцами, подавая ей круассан. Ей противно думать о детских полдниках в школе и о посещениях бассейна, где все мальчишки хватают друг друга за руки и, уж конечно, заражают всех подряд грибком ступней.

В общем, наша Карина считает жизнь тяжелым и рискованным занятием.

Меня всегда коробит, когда я вижу эти дезинфицирующие салфеточки.

Ну нельзя смотреть на другого человека как на мешок микробов. Пожимать ему руку, приглядываясь: а чистые ли у него ногти? Всегда быть начеку. Всегда прикрывать рот шарфиком. Всегда и во всем остерегать своих детей.

Не трогай, это грязное!

Вытащи оттуда руки!

Ни у кого ничего не бери!

Не ходи на улицу!

Не садись на землю, а то сейчас как влеплю!

Всегда мыть руки. Всегда полоскать рот. Всегда писать, привстав на десять сантиметров над унитазом, и целоваться, не касаясь губами. Всегда судить о других матерях по чистоте ушей их ребятни.

Всегда.

Всегда судить.

Та еще манера, с неприятным таким душком. Помнится, в доме у Карининых родителей уже к середине обеда зашла речь об арабах и начался разговор «начистоту».

Отец Карины называет их не арабами, а черножопыми.

Он говорит: «Для чего я плачу налоги — чтоб эти черножопые рожали по десять ублюдков на семью?»

Он говорит: «Эх, моя бы воля, погрузил бы я всю эту сволочь на корабль да пустил бы его торпедой ко дну!»

И еще он любит приговаривать: «Франция — страна нахлебников и лодырей. А французы все дураки безголовые».

Нередко он завершает свои речи так: «Я вкалываю шесть первых месяцев в году на свою семью, а вторые шесть — на государство, и пусть мне не талдычат о бедных и безработных, ясно? Я вкалываю половину времени на себя, а вторую половину на то, чтобы какой-то Мамаду мог брюхатить десяток своих черножопых баб, и не желаю, чтобы мне тут еще мораль читали!»

Мне особенно запомнился один из этих семейных обедов. Я не люблю о нем вспоминать. Он был устроен по случаю крестин малышки Алисы. Мы все собрались у родителей Карины, живших в окрестностях Мана.

Ее отец работает управляющим в каком-то «Казино» (имеется в виду бакалея, а отнюдь не рулетка), и вот когда я увидела его в конце мощеной аллеи, между его фигурным кованым фонарем и его сверкающей «Ауди», то окончательно поняла значение слова «фат». Это смесь глупости и нахальства. Это непоколебимое самодовольство. Это небесно-голубой кашемировый пуловер, туго обтягивающий необъятное пузо. И странная манера эдак сердечно протягивать вам руку, при этом уже ненавидя вас в душе.

Когда я вспоминаю о том обеде, меня жжет стыд. И не меня одну. Полагаю, что Лоле и Венсану тоже особо гордиться нечем…

Симона не было с нами за столом, когда беседа приняла опасный оборот. Он ушел в глубину сада строить шалаш для своего сына.

Он-то уж, наверное, ко всему этому давно привык. И конечно, знает, что, когда толстяк Жако затевает «разговор начистоту», лучше всего просто удалиться.

Симон похож на нас: он не любит перебранок в завершение банкета, боится конфликтов, всячески избегает открытых столкновений. Он утверждает, что это напрасный расход энергии и что нужно беречь силы для более интересных баталий. И что бороться с такими людьми, как его тесть, — значит заранее обрекать себя на неминуемое поражение.

А если с ним заговорить об ультраправых и о том, что экстремисты поднимают голову, он лишь покачает головой: «Ну, это нормально… Все равно что ил на дне озера. Тут ничего не попишешь, людям это свойственно. Просто грязь не надо трогать, она и не будет воду мутить».

И как только он может выносить эти семейные трапезы?! Как его хватает на то, чтобы помогать своему тестю стричь живую изгородь?!

Наверное, в эти минуты он думает о шалаше для Лео.

Думает о том мгновении, когда возьмет за руку своего любимого сынишку и они вместе скроются в затихшем подлеске.

Мне стыдно потому, что в тот день мы позволили себя раздавить.

Мы снова позволили себя раздавить. Мы ничего не ответили этому злобствующему бакалейщику, считающему себя пупом земли. Мы не осадили его. Мы не вскочили из-за стола. Мы продолжали медленно пережевывать кусок за куском, мысленно внушая себе, что этот тип просто дурак набитый и нужно просто отгородиться от него, поплотнее закутавшись в воображаемую тогу молчаливого достоинства.

Бедные мы, бедные. Или нет — просто трусы.

Ну почему мы такими уродились, все четверо?! Почему люди, умеющие перекричать других, внушают нам такую робость?! Почему мы безоружны перед воинствующим сбродом?!

Что было не так в нашей семье? И где кончается хорошее воспитание и начинается трусость?

Как часто мы об этом говорили. Как часто били себя в грудь, каясь в преступном бездействии над остатками пиццы и окурками, натыканными куда попало. И ведь мы не нуждались в давлении со стороны, чтобы проявлять покорность. Мы были уже достаточно взрослыми, чтобы покоряться добровольно, и сколько бы выпитых бутылок ни валялось вокруг нас, мы всегда приходили к одному и тому же выводу. Что если мы стали вот такими — безответными, бессильными, готовыми к капитуляции перед дураками, — то лишь потому, что полностью утратили веру в себя. Потому что мы себя не любим.

Я хочу сказать, не лично себя, а вообще.

Мы слишком низко себя ценим.

Во всяком случае, ценим недостаточно для того, чтобы переорать папашу Молину, брызгая слюной на его жилет. Недостаточно, чтобы хоть на секунду поверить, что наши негодующие вопли способны изменить ход его мыслей. Недостаточно, чтобы надеяться, что наши брезгливые мины, брошенные на стол салфетки и опрокинутые стулья смогут хоть на йоту изменить ход мировой истории.

Интересно, что подумал бы сей бравый налогоплательщик, увидев, как мы орем, размахиваем руками и покидаем его жилище с высоко поднятой головой? Наверняка тем же вечером прожужжал бы все уши своей супруге:

— Ну и мозгляки! Нет, ну просто мозгляки! Нет, ну в самом деле, какие мозгляки!..

Бедная женщина — ей-то зачем страдать?!

И вообще, кто мы такие, чтобы портить праздник двум десяткам гостей?!

А еще можно убедить себя, что это вовсе не трусость. С тем же успехом можно назвать это мудростью. Внушить себе, что мы умеем вовремя отступить. Что мы не любим копаться в дерьме. Что мы куда честнее всех этих людишек, которые без конца треплют языком, ровно ничем и никому не помогая.

Да, именно этим мы и утешаемся. Твердя себе, что мы еще молоды, но уже достаточно проницательны. Что мы держимся елико возможно дальше от этого муравейника, что эта глупость нас совершенно не трогает. Плевать мы на нее хотели. У нас есть нечто более ценное. У нас есть мы. Мы богаты иначе.

Для этого достаточно всего лишь обратить взоры внутрь.

Чего там только нет — у нас внутри! Наши головы забиты множеством вещей, не имеющих ничего общего с их расистскими бреднями. Там есть музыка и писатели. Дороги, пороги, берлоги. Шлейфы падающих звезд на квитанциях от карточки Visa, выдранные страницы, заполненные воспоминаниями счастливыми и ужасными. Песни и припевки, что вертятся на языке. Записки, хранимые «на долгую память», любимые книги, мармеладные медвежата и поцарапанные винилы. Наше детство, наши одинокие бдения, наши первые переживания и планы на будущее. Все эти часы лихорадочного ожидания под дверью и готовность помочь ближнему. Трюки Бастера Китона[6]. Письмо Армана Робена в гестапо[7] и Овен в облаках Мишеля Лейриса[8]. Сцена, в которой Клинт Иствуд оборачивается со словами: «Oh… and don’t kid yourself, Francesca…»[9], и та, где Никола Карати защищает своих измученных больных на процессе их палача[10]. Праздничные гулянья 14 июля в Виллье. Аромат айвы в погребе. Наши дедушки и бабушки, сабля господина Расина и его сверкающая кираса[11]. Наши провинциальные фантазмы и зубрежка накануне экзаменов. Плащ мамзель Жанны, когда она садится на мотоцикл позади Гастона[12]. «Пассажиры ветра» Франсуа Буржона[13] и первые строки из книги Андре Горца[14], посвященные его жене, которые Лола вчера вечером прочитала мне по телефону, после того как мы с ней битый час проклинали эту чертову любовь: «Тебе скоро исполнится восемьдесят два года. Ты стала ниже на десять сантиметров, весишь всего сорок пять кило, но по-прежнему красива, грациозна и желанна». Марчелло Мастроянни в фильме «Очи черные» и платья от Кристобаля Баленсиаги. Запах пыли и сухого лошадиного навоза по вечерам, когда мы выходили из автобуса. Лаланны в своих мастерских, разделенных садом[15]. Две памятные ночи: первая — когда мы поменяли местами таблички на улице Добродетелей, а вторая — когда запихнули селедочные потроха под террасу ресторана, где работал этот долбонавт из Poêle Tefal. И памятный переезд в кузове грузового фургона, где, лежа на картонных коробках, мы прослушали, а Венсан зачитал нам вслух весь «Отчет»[16], от начала и до конца. И лицо Симона, когда он впервые в жизни услышал Бьорк, и музыка Монтеверди на автостоянке в «Макумбе»[17].

Все сделанные нами глупости, и угрызения совести, и мыльные пузыри, которые мы пускали на похоронах крестного Лолы…

Все наши неудачные любовные романы, разорванные письма, друзья, которым всегда можно позвонить. И знаменательные ночи, и эта мания все всегда переставлять и перекладывать с места на место. И тот незнакомец или незнакомка, кого мы завтра ненароком толкнем на бегу, догоняя автобус, который нас не дождется.

Все это и еще много чего другого.

Вполне достаточно, чтобы не погубить свою душу.

Вполне достаточно, чтобы не вступать в перепалки с идиотами.

Да пусть они все сдохнут!

Впрочем, они и так сдохнут.

Они сдохнут сами, без нашей помощи, пока мы будем сидеть в кино.

Вот чем утешаешь себя, вспоминая тот день, когда мы промолчали и не полезли в драку.

И нужно помнить еще одно: во всем этом — в нашем внешнем безразличии, в нашей сдержанности, а также в слабости — есть доля вины наших родителей.

Доля вины — и доля заслуги.

Потому что это они приобщили нас к музыке и книгам. Это они рассказывали нам о других вещах и заставляли смотреть на мир по-другому. С большей высоты, с большего расстояния. Но именно они забыли дать нам главное — уверенность в себе. Им казалось, что это придет само собой. Что мы вполне готовы к взрослой жизни, а их похвалы только навредят этой уверенности.

Увы, это была ошибка.

Уверенность к нам так и не пришла.

И вот результат — благородные слабаки. Безголосые перед агрессивными обывателями, которые плевать хотели на наши высокие устремления и от которых порой начинает тошнить.

Может, от переизбытка сладкого крема…

Помню, как однажды мы всей семьей приехали на пляж в окрестностях Оссгора — а нам крайне редко случалось выбираться куда-либо всем вместе, ибо Семья, именно с большой буквы «С», никогда не была для нас таковой в полном смысле этого слова; и вдруг наш Старик (папа категорически не желал, чтобы его величали Папой, и когда посторонние удивлялись, мы говорили, что это, мол, из-за мая шестьдесят восьмого. Такое объяснение нам страшно нравилось — «май 68-го» звучало как тайный код, это было все равно что сказать: «Он прилетел с планеты Зорг»), так вот, наш Старик вдруг оторвался от книги, поднял голову и спросил:

— Дети, вы видите этот пляж?

(Как вам нравится — назвать пляжем Серебряный берег![18])

— А известно ли вам, какое место вы занимаете во Вселенной?

(Еще бы не знать! Несчастные лишенцы, которым даже не разрешают — есть мороженое на берегу!)

— Вы все вместе взятые не больше одной песчинки. Вот этой вот крошечной песчинки. И ничего более.

И мы ему поверили.

Что ж, тем хуже для нас.

— Чем это пахнет? — с тревогой спрашивает Карина.

А я как раз обмазываю себе ноги снадобьем мадам Рашид.

— Господи, что… что это за отрава?

— Понятия не имею. Наверное, мед или жженый сахар, смешанный с воском и пряностями…

— Какой ужас! Вот уж мерзость так мерзость! И ты занимаешься этим здесь, в машине?!

— А куда деваться? Не ехать же на свадьбу с волосатыми ногами. Еще примут за снежного человека.

Моя невестка с тяжким вздохом откидывается назад.

— Только, пожалуйста, не испачкай сиденье… Симон, выключи кондишн, я открою у себя окно.

— Выключи, пожалуйста, — добавляю я сквозь зубы.

Мадам Рашид завернула мне этот «рахат-лукум» во влажную тряпочку. «Ти пириходи к меня следущи раз. Пириходи к меня, я тибе что-то исделаю. Исделаю такой хороший вещь с твой садик лубви. Ти будешь видеть, какой он будет, твой мущин, когда я тибе убирать все оттуда, он будет тибе лубить как безумии, исделает для тибе все что ни попроси», — заверила она, хитро мне подмигнув.

Я улыбалась, вспоминая ее слова. Но не слишком радостно. Потому что ухитрилась-таки посадить пятно на подлокотник своего кресла и теперь пыталась незаметно стереть его салфеткой. Черт бы меня подрал!

— Ты что ж, и переодеваться намерена тут?

— Нет, мы остановимся где-нибудь не доезжая… Правда, Симон? Ты ведь найдешь для меня укромное местечко?

— Где пахнет лесными орешками?

— Очень надеюсь!

— А Лола? — спрашивает Карина.

— Что «Лола»?

— Она приедет?

— Не знаю.

Карина подпрыгивает от возмущения.

— Как это ты не знаешь?

— Да вот так, не знаю.

— Это просто невероятно!.. С вами никогда ничего не известно. Вечно одно и то же — эта непобедимая артистическая расхлябанность. Неужели так трудно быть серьезными, хотя бы время от времени?! Хоть чуточку?!

— Вчера я говорила с ней по телефону, — сухо ответила я. — Она была не совсем в форме и еще не знала, поедет или нет.

— Ты меня удивляешь!..

Ух, как я ненавидела этот противный снисходительный тон.

— И что же тебя удивляет? — не сдержалась я.

— О-ля-ля! Да ничего. С вами меня уже ничего не удивляет! И вообще, если Лола не в форме, это отчасти и ее вина. Она ведь этого хотела, разве нет? У нее просто талант попадать в самые невозможные ситуации. Даже представить себе не могу…

В зеркальце заднего вида отразились нахмуренные брови Симона.

— В общем, если хочешь знать мое мнение, я могу сказать только одно…

Да, точно. Ты можешь сказать только одно…

— Проблема Ло в том…

— Стоп! — взорвалась я в самом начале фразы. — Стоп! Я жутко не выспалась, давай отложим это на потом.

Карина приняла свой привычный оскорбленный вид:

— Ну, так я и знала, в этой семье мне никогда не дадут слова сказать. Стоит сделать самое невинное замечание по поводу одного из вас, как трое других приставляют мне нож к горлу… Это просто смешно, наконец!

Симон пытался перехватить мой взгляд.

— Я вижу, ты хихикаешь над моими словами? Вы оба хихикаете надо мной! Да уж, нечего сказать — взрослые люди, а ведете себя как малые дети. Я, кажется, имею право на собственное мнение… или уже нет? Поскольку вы никого не желаете слушать, вам никто не может ничего сказать, а поскольку никто не может вам ничего сказать, вы так и остаетесь неприкосновенными. И никогда не считаете себя виноватыми. Но я-то сейчас выскажу вам все, что об этом думаю…

(Да плевать нам с высокого дерева на то, что ты думаешь, моя милая!)

— Так вот, я думаю, что эта линия самозащиты, этот принцип «Мы сплочены, а на всех остальных нам плевать!» оказывает вам скверную услугу. Это не назовешь конструктивным подходом.

— Дорогая моя Карина, а что, по-твоему, конструктивно в нашем низменном мире?!

— Ой, только избавьте меня от этих ваших философских штучек и хоть на две минуты перестаньте корчить из себя разочарованных Сократов. В вашем возрасте эти пафосные высказывания просто нелепы… Послушай, ты когда-нибудь кончишь возиться с этой дурацкой мазью, в машине уже не продохнуть как воняет.

— Да-да, сейчас, — успокоила я ее, растирая пахучий комок по своим тощим белым лодыжкам, — уже почти все.

— Неужели ты потом не накладываешь крем? При эпиляции поры закупориваются и кожа не дышит, ее нужно обязательно увлажнить после процедуры, иначе на ногах до завтрашнего дня останутся красные точки.

— О черт, я ничего не взяла с собой.

— У тебя нет при себе увлажняющего крема?

— Нет.

— И ночного нет?

— Нет.

— То есть вообще ничего нет???

Карина пришла в ужас.

— Ну почему же… У меня с собой зубная щетка, паста, L’Heure Bleue[19], презервативы, тушь для ресниц и помада Labello rose.

Карина была убита.

— И это все, что есть в твоей косметичке?!

— Гм… В моей сумке. У меня нет косметички…

Она тяжело вздохнула, порылась в своих запасниках и протянула мне толстый белый тюбик.

— На, возьми… помажь хотя бы этим…

Я поблагодарила ее с улыбкой — на сей раз искренней. Она была довольна. Моя невестка жуткая зануда, но ей нравится доставлять другим удовольствие. Хотя бы это достоинство за ней нужно признать…

Кроме того, она не переносит закупоренных пор, от этого у нее просто сердце разрывается.

Помолчав с минутку, она снова заговаривает со мной:

— Гаранс…

— М-гм…

— Знаешь, что я считаю ужасно несправедливым?

— Наценки Marionn…[20]

— Нет. То, что ты будешь выглядеть красивой, несмотря ни на что. Тебе стоит чуть тронуть губы помадой, мазнуть ресницы тушью, и ты становишься красавицей. Язык не поворачивается сказать тебе это, но так оно и есть.

Я прямо оторопела. Впервые за много лет я услышала от нее что-то приятное. Мне даже захотелось ее расцеловать, но она тут же охладила мой порыв:

— Эй, ты не очень-то увлекайся, оставь мне хоть немного крема! Это все-таки не L’Oréal, прошу не забывать.

Вот в этих словах вся Карина… Стоит ей проявить к человеку симпатию, как она тут же обязательно воткнет ему шпильку в одно место — из страха, наверное, что ее уличат в мягкосердечии.

А жаль. Таким образом она лишает себя массы приятных моментов. Как, например, сейчас: до чего было бы трогательно, если бы я бросилась ей на шею в искреннем порыве любви. И наградила бы горячим поцелуем, пока машина лавирует между двумя грузовиками… Но, увы, Карина всегда ухитряется все испортить.

Я часто думаю: хорошо бы взять ее к себе домой на несколько дней, на стажировку, чтобы научить жить по-людски.

Чтобы она наконец забыла о бдительности, расслабилась, сбросила свой белый халат и перестала считать микробов на окружающих.

Мне грустно видеть, как она живет в плену своих дурацких предрассудков, застегнутая на все пуговицы, неспособная на нежность. Но потом я вспоминаю, что ее воспитывали Жак и Франсина Молину, что она выросла в глухом углу жилого предместья Мана, и говорю себе: в общем-то, при таких обстоятельствах она могла быть куда хуже…

Но перемирие длилось недолго, и теперь под обстрел попал Симон:

— Не веди так быстро… Заблокируй двери, скоро платить за дорогу… И приглуши ты наконец радио!.. Слушай, я велела ехать медленно, но не двадцать же километров в час!.. Зачем ты убавил кондишн?.. Осторожно — мотоциклисты!.. Ты уверен, что взял правильную карту?.. Будь добр, обращай внимание на указатели!.. Какая глупость, заправляться надо было раньше, здесь бензин наверняка дороже… Полегче на поворотах — не видишь, я крашу ногти!.. Ох, господи, да ты нарочно, что ли?..

Я вижу затылок брата, вдавленный в подголовник кресла. Его красивый гладкий затылок, коротко остриженную голову.

И спрашиваю себя: почему он терпит все это, неужели ему никогда не хотелось привязать ее к дереву и умчаться прочь на первой космической скорости?

Ну зачем она его так третирует? Да знает ли она, с кем говорит? Известно ли ей, что мужчина, сидящий рядом с ней, был богом игрушечных автомобилей? Чемпионом Meccano? Гением Lego?

Что этот мальчик на протяжении нескольких месяцев с бесконечным терпением строил фантастическую планету, оклеивал ее сухим мхом, призванным изображать растительный покров, населял множеством причудливых зверюшек, вылепленных из хлебного мякиша или скатанных из паутины?

Что этот мальчик с завидным упорством принимал участие во всех конкурсах компаний Nesquik, Ovomaltine, Babybel, Caran d’Ache, Kellogg’s и Club Mickey и почти всегда занимал первое место?

А на одном из конкурсов он выстроил такой потрясающий песочный замок, что члены жюри дисквалифицировали его, заподозрив, что ему кто-то помогал. Он проплакал целый день, и нашему дедушке пришлось повести его в блинную, чтобы утешить. Там он выпил три кружки сидра подряд.

Это была его первая пьянка.

Знает ли она, что ее паинька муж много месяцев подряд, днем и ночью, носил пурпурный атласный плащ Супермена, который снимал только у дверей школы, бережно складывая в ранец? Что он был единственным, кто мог починить ксерокс в мэрии? А также единственным, кто удостоился чести видеть трусы Милены Каруа, дочери и наследницы мясной лавки «Каруа и Сын» (он так и не посмел ей признаться, что это зрелище в общем-то не особенно его интересовало).

Симон Ларьо, сдержанный и корректный Симон Ларьо. Который на всем протяжении своего скромного жизненного пути был исключительно отзывчив и никогда никому не докучал.

Он никогда не валялся на земле, никогда ничего не требовал и никогда ни на что не жаловался. Блестяще закончил среднюю школу и без всякого напряга и приступов стенокардии поступил в Горный институт. Не захотел отмечать это событие и покраснел до ушей, когда директриса лицея Стендаля расцеловала его на улице, поздравляя с поступлением.

Тот же мальчуган, только уже повзрослевший, мог минут по двадцать как заведенный глупо гоготать, затянувшись косячком. А еще он знал наизусть все траектории всех кораблей «Звездных войн».

Я вовсе не утверждаю, что он святой, просто хочу сказать, что он заслуживает большего.

Тогда почему же? Почему он разрешает топтать себя ногами? Для меня это тайна. Тысячу раз я пыталась его расшевелить, открыть ему глаза, потребовать, чтобы он стукнул наконец кулаком по столу. Тысячу раз.

Однажды Лола тоже сделала такую попытку. Он послал ее подальше, сказав, что его жизнь касается только его одного.

И верно. Это его жизнь, не наша. Но нам-то грустно на него смотреть.

А впрочем, все это глупости. У нас и собственных проблем по горло…

Чаще всего он общается с Венсаном. Потому что они оба активно пользуются Интернетом. Непрерывно переписываются, посылают друг другу всякие идиотские анекдоты и адреса сайтов, на которых можно найти виниловые пластинки, старые гитары или любителей макетов. Тем же путем Симон приобрел закадычного друга в Массачусетсе, и теперь они обмениваются фотографиями радиоуправляемых корабликов. Друга зовут Cecil (Сиссэл) W. (Дабл-Ю) Thurlinghton, он живет в большом доме на острове Martha’s Vineyard.

Мы с Лолой считаем, что это супершикарно!.. Martha’s Vineyard… «Колыбель клана Кеннеди», как выражаются в Paris-Match[21].

У нас с ней есть хрустальная мечта: сесть в самолет и пролететь над частным пляжем Сиссэла Дабл-Ю, возглашая сверху: «Youhou! We are Simon’s sisters, darling Cécile and we are so very enchantède!»[22]

Мы представляем себе этого типа в темно-синем блейзере, хлопчатобумажном пуловере темно-розового цвета, наброшенном на плечи, и кремовых льняных брюках. То есть вылитой моделью от Ralph Lauren.

Когда мы грозим Симону опозорить его такой эскападой, он начинает слегка нервничать.

— Можно подумать, ты делаешь это нарочно! Я опять мазнула мимо!

— Слушай, сколько же раз ты покрываешь ногти лаком? — с беспокойством спрашиваю я.

— Три.

— Три слоя лака?

— Базовый бесцветный, потом цветной, потом фиксатор.

— Ага-а-а…

— Осторожно! Ты что, не мог предупредить, что затормозишь?

Он поднимает брови. Нет. Пардон. Только одну бровь.

Интересно, о чем он думает, когда вот так поднимает правую бровь?

Мы съели по резиноподобному сэндвичу на заправке у автотрассы. Гадость ужасная. Я-то рассчитывала на скромный комплексный обед в придорожной кафешке, но ведь «они же не умеют мыть салат!» Что верно то верно. Я и забыла. Итак, три сэндвича в вакуумной упаковке («Это гораздо гигиеничнее!»).

«Не очень-то вкусно, зато по крайней мере знаешь, что ешь!»

Конечно, такой взгляд на вещи тоже имеет право на существование.

Мы уселись на воздухе, рядом с мусорными баками. Каждые две секунды раздавалось гулкое «бамммм!» или «бумммм!», но мне хотелось выкурить сигаретку, а Карина не выносит запаха табака.

— Мне придется пойти в туалет, — объявила она с трагической миной, — хотя там наверняка бог знает какая грязь…

— А почему бы тебе не пописать прямо на травку? — спросила я.

— На виду у всех? Ты с ума сошла!

— Ну отойди подальше. Хочешь, я тебя провожу?

— Нет.

— Почему нет?

— Я испорчу туфли.

— А-а-а… но… что такого страшного, если на них брызнет пара капель?

Карина встала, даже не соизволив мне ответить.

— Поверь мне, Карина, — торжественно провозгласила я, — в тот день, когда тебе понравится писать на травку, ты станешь гораздо счастливее!

Она вынула свои гигиенические салфеточки.

— Благодарю за совет, но я вполне счастлива.

Я посмотрела на брата. Он так пристально разглядывал кукурузное поле, будто задался целью сосчитать все початки до единого. И вид у него был довольно-таки невеселый.

— Все в порядке?

— В порядке, — ответил он, не оборачиваясь.

— А мне кажется, не очень…

Он растер ладонями лицо.

— Просто устал.

— От чего?

— От всего.

— Это ты-то?! Не верю.

— И все же это правда…

— Ты имеешь в виду работу?

— И работу. И жизнь. И все вообще.

— Почему ты мне это говоришь?

— А почему бы и не сказать?!

Он снова повернулся ко мне спиной.

— О, Симон! Не смей нас огорчать! Ты не имеешь права говорить так. Ведь ты же главный герой в нашей семье, не забывай!

— Вот именно… И этот герой устал.

Я совсем растерялась. Впервые я видела своего брата в таком унынии.

Если уж Симон опустил руки, то куда мы все катимся?

И в этот самый миг (назову его чудом и добавлю, что оно меня даже не удивило, а только вызвало желание расцеловать святого покровителя братьев и сестер, который вот уж скоро тридцать пять лет как опекает нас и сегодня тоже не сплоховал, воистину святой!) у Симона зазвонил мобильник.

Это была Лола: она все же решилась ехать с нами и спрашивала, может ли он подхватить ее на вокзале Шатору.

Настроение тут же резко поднялось. Он сунул мобильник в карман и стрельнул у меня сигаретку. Вернулась Карина и, отдраивая себе руки салфеткой до самых локтей, напомнила Симону точное количество жертв рака легких… Он отмахнулся от нее небрежно, как от мухи, и она удалилась, многозначительно покашливая.

Значит, Лола решила ехать! Лола будет с нами! Лола нас не бросила, и это главное, а все остальное в этом мире может катиться ко всем чертям.

Симон нацепил солнечные очки.

Он улыбался.

Ну если Лола будет в наших рядах!..

Между ней и Симоном существует особая связь. Во-первых, они почти погодки: родились с интервалом в восемнадцать месяцев, и у них действительно было общее детство.

«400 ударов»[23] — это фильм их отрочества. Лола обладала бурным воображением, Симон был послушен (уже тогда!); они сбежали из дома, заблудились, подрались, замучили друг друга, потом помирились. Мама рассказывает, что Лола не давала брату ни минуты покоя, постоянно изводила всякими вопросами, врывалась к нему в комнату, выхватывала книгу из рук или раскидывала его Playmobil. Моя сестра не любит, когда ей напоминают о ее нападках на брата (ей кажется, что таким образом ее ставят в один ряд с Кариной!), и нашей маме приходится на ходу менять тактику, добавляя, что Лола зато всегда была энергичной, готовой приглашать в дом всех окрестных мальчиков и придумывать массу интересных игр. Что она всегда верховодила в компании, выдавала тысячу новых идей в минуту и опекала своего старшего братца как заботливая наседка. Что она готовила ему всякие вкусности с шоколадом Benco и прибегала за ним, чтобы оторвать от Lego, когда начинался мультик с Гольдораком или Альбатором[24].

Лола и Симон еще застали Золотую эпоху. Так называемую эпоху Виллье. Когда мы все жили в этом деревенском захолустье и наши родители были счастливы вместе. В те времена мир для Лолы и Симона начинался с крыльца дома и заканчивался на околице.

Вместе они удирали от разъяренных быков, которые на самом деле были мирными коровами и не думали на них нападать, и вместе наведывались в дома с привидениями, которые там жили взаправду.

Они чуть не свели с ума мамашу Маржеваль, звоня в ее дверь и удирая; они ломали капканы, писали в рукомойники монашек, находили у школьного учителя порножурналы, крали петарды, устраивали грандиозные фейерверки, а однажды выудили из речки котят, которых какой-то мерзавец бросил в воду живьем, завязав в целлофановый пакет.

Бац! Семь котят разом. Наш Старик — вот кто был доволен больше всех!

А что было в тот день, когда один из этапов «Тур де Франс» проходил через нашу деревню!.. Они набрали в булочной полсотни багетов и торговали сэндвичами до потери сознания. А на вырученные деньги накупили себе кучу всяких гаджетов и головоломок, шестьдесят «Малабаров», скакалку для меня, маленькую трубу для Венсана (он уже тогда запал на музыку!) и последний выпуск комиксов Yoko Tsuno.

Да, на их долю выпало совсем другое детство… Они умели обращаться с веслами, знали вкус крыжовника и пробовали курить «волчий табак». Но больше всего их потрясло событие, которое они запечатлели в укромном месте, на стене за дверью чулана:

«Сиводни 8 ар… апреля мы видили абата вшортах».

А потом они так же, вдвоем, пережили развод родителей. Мы с Венсаном были еще совсем малявки и поняли, что дело плохо, только в день переезда. Зато наши старшие могли сполна насладиться происходящим. Они вставали ночью и, сидя рядышком наверху лестницы, слушали, как родители скандалят внизу. Однажды вечером Старик опрокинул огромный кухонный шкаф, а мама села в машину и уехала.

Десятью ступенями выше сидели наши старшие, сунув в рот большой палец.

Глупо, конечно, рассказывать такие подробности — их духовная связь объясняется чем-то гораздо большим, чем эти печальные моменты. Но все же…

А вот у нас с Венсаном жизнь складывалась совсем иначе. Мы были «мелкотой». На смену велику пришел телик… Мы были неспособны заклеить велосипедную камеру, зато прекрасно умели чинить скейтборды и обводить вокруг пальца контролеров, пробираясь в кино через запасной выход.

А потом Лолу отправили в пансион, и в доме не осталось никого, кто мог подсказывать нам всякие сумасшедшие выходки и гоняться за нами по саду.

Мы писали друг дружке раз в неделю. Она была моей любимой старшей сестричкой. Я считала ее своим идеалом, посылала ей свои рисунки и посвящала стихи. Приезжая домой на выходные, она спрашивала меня, хорошо ли Венсан вел себя в ее отсутствие. «Конечно нет, — отвечала я, — конечно нет!» И подробно докладывала обо всех гадостях, которые он подстроил мне за прошедшую неделю. Она тут же, к великой моей радости, тащила его в ванную, чтобы выпороть.

И чем громче вопил мой братец, тем больше я ликовала.

А потом в один прекрасный день мне вздумалось порадовать себя дополнительно, увидев воочию, как он страдает. О ужас! — я это увидела. Лола лупила хлыстом по пуфику, а Венсан скулил в такт, читая при этом свежий номер комиксов «Буль и Билл». Меня постигло жуткое разочарование. В тот день Лола была низвергнута со своего пьедестала.

Что в конечном счете обернулось к лучшему. Теперь мы с ней стояли вровень.

Ну а сегодня Лола моя лучшая подруга. Как в истории с Монтенем и Ла Боэси, ну вы помните… Потому что она — это она, а я — это я. Просто невероятно, что эта молодая тридцатидвухлетняя женщина приходится мне старшей сестрой. В общем, нам повезло в том смысле, что не пришлось друг друга искать.

Ее душе любезны «Опыты» с их высокими постулатами, согласно коим «негоже людям противиться установленному порядку вещей, в ином же случае они достойны кары», а философствовать означает учиться смерти. А мне ближе «Рассуждение о добровольном рабстве»[25] с его описанием жестоких притеснений народа и обличением тиранов, которые считаются великими лишь потому, что народ поставлен на колени. Ей любезна истина, мне ближе судебные решения. Но обе мы ощущаем себя половинками единого целого и знаем, что одна без другой не многого стоит.

А ведь мы с ней такие разные… Она боится собственной тени — я на свою плюхаюсь не глядя. Она переписывает от руки сонеты — я скачиваю на свой комп свежие хиты. Она обожает живопись — я предпочитаю фотографию. Она никогда не рассказывает, что у нее на сердце, — я выкладываю все что думаю. Она не выносит конфликтов — я стремлюсь прояснить ситуацию сразу и до конца. Ей нравится быть слегка под хмельком — я предпочитаю напиваться в дым. Она не любит тусовки — я не люблю сидеть дома. Она не умеет развлекаться допоздна — я не способна ложиться спать вовремя. Она терпеть не может играть — я терпеть не могу проигрывать. Она готова помогать всем и каждому — я добра лишь до известных пределов. Она никогда не выходит из себя — я взрываюсь по любому поводу.

Она утверждает, что мир принадлежит тем, кто рано встает, — я умоляю ее говорить потише и дать мне выспаться. Она романтик — я прагматик. Она вышла замуж — я до сих пор порхаю по жизни беззаботной стрекозой. Она не способна спать с мужчиной без любви — я не могу спать с мужчиной без презерватива. Она… Она нуждается во мне, а я — я нуждаюсь в ней.

Она никогда не судит меня. Принимает такой, какая я есть. С моим серым лицом и мрачными мыслями. Или с моим румянцем и розовыми надеждами. Лола знает, как безумно иногда хочется — ну просто вынь да положь! — купить плащ с капюшоном или туфли на шпильках. Ей понятно удовольствие взять и на раз спустить все, что лежит на кредитной карточке, а потом клясть себя на чем свет стоит, оставшись без гроша. Лола меня балует. Когда я захожу в примерочную, она придерживает занавеску и всегда говорит: ой, какая ты красивая… нет-нет, и вовсе оно тебя не толстит! При каждой нашей встрече она спрашивает, в кого я влюблена, и слегка морщится, когда я начинаю рассказывать о своих любовниках.

Если мы долго не виделись, она ведет меня в большой ресторан, к «Бофенже» или к «Бальзару», чтобы полюбоваться на «красавчиков». При этом я разглядываю «красавчиков» за соседними столиками, а она — официантов. Ее буквально зачаровывают эти верзилы в приталенных жилетах. Она пристально следит за ними, придумывает им биографии в духе Соте[26] и подробно разбирает их изысканные манеры. Самое смешное, что рано или поздно настает момент, когда кто-то из них, окончив работу, уходит домой. И тут даже слепому видно, что он не имеет ничего общего с романтическим образом из сценария Лолы. Длинный белый фартук сменяют джинсы или, хуже того, спортивные штаны, а коллегам он бросает бесцеремонно:

— Бывай, Бернар!

— Бывай, Мими. До завтра, что ль?

— Размечтался, придурок! Не моя смена!

Лола опускает глаза и нервно комкает салфетку. Прощайте, телята, коровы и свиньи, Поль, Франсуа и все другие…[27]

Потом мы на какое-то время потеряли друг дружку из виду. Ее пансион, ее учеба, список ее свадебных подарков, отпуска, проведенные в доме у свекров, званые ужины…

Родственная привязанность осталась, а вот непринужденность куда-то исчезла. Лола перешла в другой лагерь. Вернее, в другую команду. Нет, она не стала играть против нас — она просто вступила в лигу, которая была нам неинтересна. Что-то вроде дурацкого крикета с кучей невозможных правил, где нужно бегать за какой-то штуковиной, которую ты никогда не видишь и которая вдобавок больно бьет тебя по ногам… За кожаной штуковиной с пробковой сердцевиной (не обижайся, Лоло! Этой метафорой все сказано, но я не нарочно, так уж получилось!).

А мы, «малышня», пока что еще пребывали на ранней стадии развития. Вот зеленая лужайка — ур-р-а-а-а, вперед! Прыжки и гримасы. Вот мальчики постарше в белых рубашках поло — хуг, хуг, смерть бледнолицым! И пинки в задницу. В общем, картина ясна… Мы еще не созрели для чинных прогулок вокруг фонтана Нептуна в Версале…

Так оно все и шло. Мы перебрасывались короткими «приветами» на расстоянии. Она избрала меня крестной своего первого ребенка, я избрала ее поверенной своего первого любовного фиаско (и сколько же слез я пролила, стоя у купели!), но в промежутках между всеми этими знаковыми событиями ничего важного не случалось. Дни рождения, семейные обеды, парочка сигарет, выкуренных тайком, чтоб не увидел дражайший муж (объелся груш), обмен понимающими взглядами или ее щека, приникшая к моему плечу, когда мы вместе рассматривали старые фотографии… Такова была жизнь… По крайней мере ее жизнь.

Что ж, уважаю.

А потом она к нам вернулась. С опаленной душой, с безумными глазами поджигательницы, принесшей назад одолженный коробок спичек. С твердым намерением развестись, что для всех явилось полнейшей неожиданностью. Нужно признать, она долго скрывала свою игру, эта упрямица. Все вокруг считали ее счастливой. Мне кажется, ею даже восхищались: надо же, так быстро и так просто устроить свою жизнь! «Молодчина Лола!» — признавали мы, без горечи и без зависти. Она по-прежнему предлагала лучшие игры в охотников за сокровищами!

А потом вдруг — бац! — изменения в программе!

Она ворвалась ко мне не позвонив, что было ей совершенно несвойственно, в тот поздний час, когда люди принимают ванну и слушают вечерние новости. Она плакала и просила прощения. Ведь она искренне верила, что ее окружение — единственное оправдание ее жизни на этой земле, а остальное, все остальное — то, что зрело у нее в голове, всякие затаенные мысли и мелкие душевные горести, — не имеет большого значения. Главное — быть веселой и нести свой крест, скрывая усталость. А когда это становится не под силу, можно спасаться уединением, рисованием, прогулками, наконец, — все более и более долгими, — или радоваться колясочке с младенцем, детским книжкам, домашнему хозяйству — вот уж где совсем уютно.

Да, очень даже уютно… Просто сверхуютно, как у рыженькой курочки в сказке Папаши Бобра[28]:

Только вот какое дело: курочке-рыжухе капут — Лола свернула ей шею.

Как и все остальные, я просто обомлела от изумления. Потеряла дар речи. Она ведь никогда не жаловалась, никогда не делилась своими переживаниями и совсем недавно родила второго мальчугана, хорошенького, как ангел. Она была любима. У нее было все для счастья — так, кажется, принято выражаться. Принято у дураков.

Как следует реагировать, когда вам объявляют, что ваша солнечная система дала сбой? Что полагается говорить в таких случаях? Ведь это она, черт подери, она всегда была нашим предводителем. И мы ей доверяли. Во всяком случае, я ей доверяла. Мы с ней долго сидели на полу и хлестали мою водку. Она плакала и твердила, что ничего не понимает, не знает, как ей быть, потом замолкала и снова начинала плакать. Что бы она ни решила, она так и так будет несчастна. Уйдет от мужа или останется, все равно жить уже не стоит.

Спасибо «Зубровке», мне удалось немножко привести ее в чувство. Эй, очнись, не ты первая, не ты последняя, ну подумаешь, какое несчастье. Когда свод правил игры распухает до размеров телефонного справочника, и ты бегаешь по кругу на этом дурацком поле одна, и никто, особенно он, не способен тебе посочувствовать, то, конечно, через какое-то время… гм… хочется слинять.

Но она меня не слышала.

— А ради малышей ты… ты не могла бы чуточку потерпеть? — робко прошептала я наконец, протягивая ей вторую пачку бумажных платков. Мой вопрос поразил Лолу в самое сердце, у нее даже слезы высохли. Значит, я так ничего и не поняла? Да ведь именно ради них она и готова резать по живому! Чтобы избавить их от душевных страданий. Чтобы они никогда не слышали, как их родители воюют друг с другом и плачут среди ночи. Потому что дети не должны расти в доме, где люди не любят друг друга, разве не ясно?!

Да. Не должны. Находиться — может быть, но не расти.

Продолжение этой истории было еще мрачнее. Адвокаты, слезы, шантаж, бессонные ночи, усталость, отказы, комплекс вины, горе одного против горя другого, ненависть, взаимные обвинения, суд, борьба семейных кланов, апелляция, удушливая атмосфера и попытки пробить лбом стену. А среди всего этого два маленьких мальчика с небесно-голубыми глазами, перед которыми она героически пыталась изображать рыжего клоуна, развлекая их перед сном историями о принцах-недоумках и принцессах-дурочках. Все это уже вчерашний день, но угли от того пожара тлеют и доселе. Лоле не много надо, чтоб боль, порождение боли причиненной, вновь затопила ее, и я знаю, как невыносимо тяжело бывает ей иногда по утрам. Однажды она призналась мне, что раньше, когда дети уезжали к отцу, она долго стояла одна в прихожей и глядела на себя рыдающую в зеркало.

Чтобы выплакать тоску.

Вот по этой-то причине она и не хотела ехать на сегодняшнюю свадьбу.

Из-за встречи с родней. Со всеми этими дядюшками, дряхлыми тетушками и троюродными кузенами. Со всеми этими людьми, которым не довелось разводиться. Которые смирились с судьбой. Которые повели себя иначе. Которые будут смотреть на нее со скрытым сочувствием или скрытым осуждением. Ну и все прочее, что бывает на свадьбах. Девственно-белый наряд, кантаты Баха, заученные наизусть клятвы в верности до гроба, благостные наставления кюре, руки жениха и невесты, сомкнутые на ноже для совместного разрезания свадебного торта, и «Прекрасный голубой Дунай», когда ноги уже гудят от усталости. Но главное — дети. Чужие дети.

Которые весь день будут носиться взапуски по лужайке, в перемазанных праздничных костюмчиках, раскрасневшись от допитого тайком вина из чужих бокалов и жалобно умоляя не отправлять их засветло в постель.

Дети служат оправданием семейных сборищ и утешают нас в этой тяжкой повинности.

На них всегда приятнее всего смотреть. Они первыми выбегают на танцплощадку, они единственные, кто осмеливается заявить, что свадебный торт — гадость. Они влюбляются по уши впервые в жизни и засыпают в изнеможении прямо на коленях у матерей. Пьер должен был выступать дружкой жениха; он заранее удостоверился, что его кибер-меч красиво смотрится под широким сборчатым поясом, и уже прикидывал, не утаить ли ему несколько монет от церковного сбора. Но Лола перепутала даты, назначенные судьей: оказалось, что именно этот уик-энд дети должны провести с отцом. И значит, прощай, корзиночка для сбора денег, прощай, рисовая баталия на паперти! Ей советовали позвонить Тьерри, чтобы обменяться уик-эндами. Она даже не ответила.

И все же она едет с нами! А еще нас ждет Венсан! Мы сядем вчетвером за отдельный столик где-нибудь подальше и, распивая вино, украденное с «большого» стола под тентом, будем сплетничать по поводу шляпы тетушки Соланж, бедер невесты и нелепых повадок жениха — нашего кузена Юбера в высоченном, взятом напрокат цилиндре, прочно сидящем на его оттопыренных ушах. (Его мать даже слышать не хотела о косметической операции: это, мол, Господне творение, и исправлять его негоже!) (Как вам это нравится — ну просто античная героиня!)

Итак, наш клан воссоединялся. Жизнь вчетвером снова вступала в свои права.

Трубите, звонкие рога! Кукуйте, вещие кукушки! Это мы, гасконские гвардейцы, карбонские гвардейцы, кастель-еще-какие-то гвардейцы, едем на свадьбу![29]