Лукреция с Воробьевых гор

Я мягко отговорила его от этой утомительной поездки. К тому же я не смогу уделить ему много времени: к концу июля подъехала Люся, за ней мама. Вся наша семья снова собралась вместе.

Наша жизнь втроем, с отцом и бабушкой, показалась мне короткой идиллией. В конце июля, покончив с делами, приехала сестрица и с первого же дня стала мучить нас поучениями: и питаемся-то мы неправильно, и работаем нерационально, и живем как дикие обыватели. Провинцию Люся не любила, но считала своим долгом изредка навестить бабулю и заодно накоротке пообщаться с природой.

Люся окончила институт, нашла работу, и с осени в ее жизни открывались новые горизонты, поэтому она чуть-чуть задирала нос.

— Больше я не возьму у вас ни копейки! — гордо заявила она родителям. — Сниму комнату и сама себя прокормлю.

Как отличница, она могла бы получить престижное распределение, но решила начать с производства, за несколько лет изучить его до тонкостей, а потом подниматься выше — к теории и политике. Люся продумала свою карьеру, весь путь восхождения до последней ступеньки.

Начало этого пути она считала очень ответственным этапом, поэтому отложила на полгода свою свадьбу. Вдохновленная перестройкой и переменами, Люся была уверена, что вскоре наша страна станет цивилизованной и процветающей. А у нее будет собственное дело или на худой конец пост управляющего банком или крупным концерном.

Вот такие наполеоновские планы строила моя сестрица. И пока делилась ими только с нами, членами семьи. В семью она, в отличие от всяких там эмансипе, верила и будущему мужу Володе отводила заметную роль в своих делах. Он должен был стать помощником, партнером, доверенным лицом. Перед тем как окунуться в работу, сестрица приехала в деревню набраться сил.

Между двумя яблонями папа устроил для нее гамак. И теперь Люся лежала в нем, как тургеневская барышня, в соломенной шляпке с толстым томом в руке и поглядывала, как мы копошимся в огороде. Изредка давала нам дельные советы. Люська читала научные журналы и знала о новейших достижениях даже в области огородничества. Например, о том, что рассаду помидоров надо высаживать не вертикально, а горизонтально. Урожайность увеличивается в несколько раз. Но бабушка ей не верила.

Сестрица дремала, почитывала свои толстые книги. Что-то вроде «Экономики переходного периода». Став деловой женщиной, она отказалась от романов: на подобное чтение у нее не оставалось времени, да и скучно пережевывать в который раз все те же любовные истории.

Но больше всего Люське нравилось посмеиваться надо мной.

— Мурик, посмотри что творится с нашей Лоркой! — громко говорила она своей белоснежной любимице, перебросив ее через плечо, как горжетку. — Косит, пашет, собирает урожай, варит варенье. По осени и молотить будет цепом. Откуда эти перемены в нашей бесхозяйственной, ленивой, нерадивой филологине? Какие ветры надули?

Мурка ехидно щурила продолговатые желтые глаза. Один зрачок у нее лежал горизонтально, другой стоял вертикально, поэтому три года назад бабушка не хотела ее котенком брать, боялась нечистой силы. Но мы с Люськой ее уговорили. Бабушка тяжело разгибала спину и смотрела на меня, прикрыв глаза ладонью, как козырьком.

— Лорочка, детка, отдохни, заклыпалась ты сегодня. Если б ты видела, Люсенька, какая она приехала: ноги не носили, как былинка высохла, под глазами черно. Уходили ее экзамены чуть не до смерти!

На это сестрица сокрушенно вздохнула:

— Ах, бабуленька! Уходила нашего Лорика не учеба, не экзамены, а проклятая любовь.

Бабушка всплеснула руками от радости. У нее осталась только одна мечта: дождить до наших свадеб и дождаться младенцев. К тому же в глазах родни и знакомых наша ученость не шибко котировалась. По древнейшим местным установлениям, единственная и главная карьера для женщины — выйти замуж и родить. Теперь бабушке не стыдно было «от людей»: ее внучки совершенно нормальные, одна выходит замуж, у другой появился ухажер.

Так Люська, не церемонясь, выдавала родне, знакомым мою тайну, не испытывая ни малейших угрызений совести. И при этом не давала мне покоя. Она давно все просекла. Когда звонил Игорь, демонстративно садилась по другую сторону стола и слушала. Потом требовала объяснений. По праву старшей сестры.

Но вскоре Люся нашла себе дело, вернее, поприще, на котором даже прославилась. Стало полегче мне, а главное, отцу, которого замучили земляки. Стоило ему появиться у бабушки, в тот же день являлись ходоки поодиночке и делегациями. Кто с обидой, а кто и со злобой спрашивали:

— Вась, ты в Москве живешь, все знаешь, всех видишь. Объясни, что к чему. Зачем эта перестройка? И так жили не сытно, а теперь совсем жрать нечего: хлеб по талонам, сахар по талонам, даже мыло — по куску в месяц. Да у нас и талоны не отоваришь. Всю ночь надо в очереди стоять за крупой и мукой.

И чуть ли не за грудки его брали, как будто он обязан был давать им отчет за все неполадки и безобразия в державе. Отец багровел от стыда и пытался им что-то объяснять. Но у него получалось слишком сухо, по-газетному. Вначале Люся сердилась, защищала отца и пыталась объяснить мужикам-тугодумам:

— Горбачев — изворотливый и хитрый политик. Перестройку он начал не по своей воле, ему и так неплохо живется, а потому, что дошли мы до края пропасти. Еще немного, и в нее рухнем.

Мужики недовольно загалдели: где уж на краю, давно в яме сидим. А папа обрадовался:

— Вот вам дипломированный экономист. Она все объяснит. А что я? Мое дело — железные дороги.

И на сестрицу скоро нашло вдохновение. Она поняла, что с народом надо разговаривать просто, доходчиво и самые сложные истины подавать им в удобоваримом виде. Этот язык она быстро освоила и разработала свою методику, в которой важное место занимали живые дискуссии.

Помню нашу Люську на крыльце. Отсюда она, как с кафедры, обращалась к своим слушателям и оппонентам. Внизу на чурбанчике посиживал сосед и смолил свою едкую самокрутку. Главный спорщик, дядя Яша, папин двоюродный брат, горячился, кричал и размахивал руками, как ветряная мельница. Другой сосед, из дома напротив, с удовольствием слушал и соглашался и с той, и с другой стороной. Женщины обычно поддерживали Люсю, наверное, из чисто бабьей солидарности.

— Вот ты больше всех кричишь, дядя Яша, — говорила дядьке Люська. — Вспомни, как раньше тебе запрещали завести одну корову, а теперь ты держишь двух, да еще трех свиней, овец, целую стаю всякой птицы. Да раньше бы тебя раскулачили и сослали, куда Макар телят не гонял.

— Правильно, правильно! — соглашались соседи, они одобряли свободу, но не одобряли алчность дяди Яши.

— А что толку! — кричал Яшка. — Завести-то я завел, а чем живность кормить? Раньше хлеб был копеечный, посыпка, зерно, а нынче не докупишься…

— Правильно, правильно! — гудели соседи.

— Раньше вы кормили скот хлебом или ворованным зерном, — безжалостно обличала Люська. — А сейчас нужно взять соток десять земли. Вон ее сколько пустует. И посадить овес или рожь. Осенью тракторист за бутылку ее скосит. Вот и корм для твоей животины, дядя Яша.

Все посмотрели на огромные поля, простирающиеся сразу за нашими огородами. У пригородных колхозов действительно много земли было в забросе. Но в этом году то тут, то там зазеленели частные полоски и нивочки: народ сажал картошку и зерно для скотины.

— Скоро все будет как в старые добрые времена, — мечтала соседка тетя Нюра. — Большие хозяйства, своя земля. Все на своем горбу, конечно. Кто работает, тот и жить будет хорошо. Правильно ты, Люсенька, сказала: посади себе полоску, а не таскай из колхоза или «Заготзерна».

Это был не камешек, а целый булыжник в огород нашего дядьки: он много лет проработал в районном «Заготзерне» не без пользы для своих личных закромов. Поэтому все смущенно потупились. Но дядя Яша и глазом не моргнул. Кто где работал, оттуда и тащил все, что плохо лежит. Все так привыкли к этому за долгие годы, что не считали воровство преступлением. Считалось, что нехорошо красть у соседа и уличать его принародно, а не за глаза.

— До старых добрых времен нам очень долго топать, тетя Нюра. — Люся грустно покачала головой. — Когда-то Россия вывозила хлеб, масло, лен. Но мы доживем до новых, если коммунисты не опомнятся и снова не построят нас в шеренги.

Тут все испуганно воззрились на нее. Но Люська успокоила: всеми обруганная перестройка даровала нам свободу слова. Говорить теперь можно все, даже ругать правительство и генсека. Разве могли мы мечтать о таком!

Теперь сестра за полночь готовилась к завтрашней дискуссии и даже делала выписки из «Экономики переходного периода».

— Мне это непременно пригодится в будущем, — говорила она нам и даже опробовала на домашних некоторые свои тезисы и монологи. — Я должна научиться выступать перед народом, овладеть его языком, изучить его психологию.

Люська считала, что экономику легче будет переделать, чем эту самую психологию. А психология у наших людей, не только деревенских, но и городских, колхозная. Все привыкли жить одинаково — скудно, не любят богатых и трудолюбивых. Если чего-то не хватает, норовят это достать или украсть, а не заработать.

— Откуда в тебе это высокомерие? Ты так говоришь о народе, как будто сама не народ. А кто же ты тогда? — сердился папа.

— Народ, конечно народ, — соглашалась Люська. — Но только не корешки, а вершки. Моему поколению, папа, выпала на долю нелегкая миссия. Мы будем перестраивать Россию…

Обо всем этом я писала Игорю: о миссии, выпавшей на долю моей сестрице, о колхозной психологии и свободе слова. «После девяти вечера, когда подоят коров, народ собирается к нашему дому, превратившемуся в избу-читальню. Спорят и кричат так, что слышно на соседней улице. Оттуда люди прибегают узнать, что случилось».

Теперь я знала, что Игорю все это интересно. «Интересно само по себе и потому, что связано с тобой, — писал он. — Никогда я так много не размышлял о нашем житье-бытье, как в это лето. И теперь с нетерпением дожидаюсь твоего возвращения. Потому что ты единственный человек, способный сейчас меня понять».

Я не загорелась нетерпением узнать эти мысли. Примерно представляла, о чем он так тягостно и мрачно размышлял. Я человек органичный, и рефлексия в таких дозах мне несвойственна. Ну, нападает иногда тоска, весь мир видится в черных красках, а будущее кажется беспросветным. Но, слава богу, быстро проходит. Игоря эти настроения мучили часто.

На его просьбу вернуться пораньше я не откликнулась. Приехала только тридцатого. Мама встретила меня словами:

— Тебе звонил такой вежливый, интеллигентный мальчик. Просил немедленно сообщить, когда вернешься.

Но я так и не позвонила Игорю. Не из мелкого женского тщеславия, которое тешит мысль, что кто-то с нетерпением ждет звонка и, может быть, страдает. Я панически боялась услышать в трубке женский голос и любопытные вопросы: кто звонит, что передать? Вопросы, которые всегда задают бдительные мамаши.

На другой день с утра я с нетерпением ждала. Кажется, отлакировала телефон своим пристальным взглядом — позвони, позвони! Ну почему я не колдунья, почему не умею передавать на расстояние свои мысли. Ведь и расстояние между нами совсем невелико.

Стоило мне к вечеру выйти с подружкой из дому, как он позвонил! Мама строго мне выговорила:

— Лариса! Что это? Кокетство или неприязнь? Игорь уже в который раз не может тебя застать. Ему неловко, он смущен…

— Мама, это не кокетство. Не могу я ему звонить, пойми!

Заметив, как я расстроена, мать наконец оставила меня в покое.

Какая же ты все-таки неуклюжая, закомплексованная провинциалка, ругала я себя. Из любого пустяка раздуваешь проблемы, краснеешь и теряешься, как девочка-подросток.

Я сгорала от нетерпения, так мне хотелось поскорее увидеть его. И в то же время панически боялась этой встречи. Боялась даже голос его услышать в телефонной трубке.

Он вошел в комнату, когда мы с Асей заканчивали свой поздний завтрак. Аська встретила его как своего, совсем по-домашнему. Пригласила к столу, налила чаю и, прихватив для виду какие-то тетрадки, деликатно удалилась. Мы с ней были идеальными соседками — ни ссор, ни взаимных претензий, ни обид. Я так же незаметно исчезала, когда являлся ее усатый Жорик.

Я думала, в обморок хлопнусь, когда увижу Игоря после такой долгой разлуки. Ни малейшего трепыхания сердечного, даже не подозревала в себе такой бесчувственности. Мы молча сидели за столом и смотрели друг на друга в упор долгим, ненасытным взглядом. Как будто годы не виделись.

— Я уже три дня жду звонка, — наконец сказал он с упреком.

— Боюсь, не могу разговаривать с твоими родными! — чистосердечно призналась я и умоляюще сложила руки на груди.

— Прошу тебя как можно скорее представить меня своим родным, а тебе придется познакомиться с моими, — вдруг заявил он.

И по его решительному лицу я поняла, что он все лето размышлял о нас, о нашем будущем, в то время как я безмятежно отдыхала.

— Нет, нет, не хочу! — испуганно вскричала я и осеклась, заметив брошенный на меня суровый взгляд Игоря. — То есть к моим хоть завтра. Не понимаю только, к чему такая спешка?

Я была совсем не готова к подобному разговору, не привыкла торопить события. А встреча с семейством Игоря относилась к разряду событий, требующих недель, а то и месяцев подготовки. В таком лихорадочном состоянии спешки он прожил весь сентябрь. И мне понадобилось немало сил, чтобы успокоить его и вернуть ему душевное равновесие.

Наверное, зачатки болезни, которую несколько лет спустя заметила в Игоре моя здравомыслящая сестра, проявлялись еще в студенчестве. Но в те времена мы и понятия не имели о душевных болезнях. На все случаи жизни было готово объяснение — такой характер. Даже когда наш однокурсник выпрыгнул с четвертого этажа, общага, посовещавшись, решила — от несчастной любви. Но ведь не все прыгают из окон от несчастной любви, только отдельные неуравновешенные экземпляры. Большинство живут и терпят.

Приступы угрюмой, порою злобной тоски, которые меня так мучили в Игоре, неизменно предшествовали вспышкам деятельного возбуждения. Эту деятельность необходимо было направлять в безопасное русло, она могла навредить окружающим. Вскоре я научилась это делать.

В тот день, тридцать первого августа, мы недолго сидели с Игорем в нашей комнате. Только один разок поцеловались. Я заглянула к соседям, где Аська как ни в чем не бывало завтракала во второй раз, и пригласила ее вернуться под родной кров. И снова классические аллеи Воробьевых гор были в нашем полном распоряжении.

Я боялась долгой разлуки. Ведь бывает так: возвращаешься — и вдруг встречаешь чужого человека, с которым не о чем говорить. Но с нами ничего подобного не произошло. Мы буквально набросились друг на друга. Разговаривали часами, отрывая время для бесед у поцелуев, и не могли наговориться.

— Ты заметила, что нам трудно стало расставаться даже на одну ночь, всего на несколько часов? — как-то спросил он и взглянул на меня строго и многозначительно.

Да, я заметила, но решила, что мы просто никак не можем насытиться друг другом после столь долгой разлуки. И еще отметила, что Игорь продолжает зорко наблюдать за нашими отношениями, все оценивать и взвешивать на ладони.

— Твое появление перед очами моих предков неизбежно и чисто формально, — уверял он меня. — Со временем они тебя узнают, но вначале могут и не воспринять, особенно мать. Но какое это имеет значение для нас? Ровно никакого. Предварительно я опишу тебе мое семейство.

Он никогда не скрывал, что их семья — далеко не идеальная. Каждый живет сам по себе. Раньше всех связывала бабушка, которая Игоря и вырастила. Она создавала что-то похожее на семейный уют, сразу же исчезнувший после ее смерти.

Мать Игоря не могла жить без работы, университета, друзей и общественной деятельности. Если создавался какой-нибудь комитет или его филиал, например Общество друзей Палестины, Полина Сергеевна была в первых рядах организаторов. Часто ездила за границу и по стране, на стажировки и по приглашениям.

Так же бегло он набросал портрет отца. Семьянин — никакой, весь смысл его жизни в альма-матер. Декан — этим все сказано. Уходит в восемь утра, возвращается в десять. Мне показалось, что человеческие качества и ум отца Игорь оценивал гораздо выше, однако имел на него зуб. Оказалось, он несколько лет назад узнал, что у отца есть другая женщина.

— Сначала недоумевал, почему он от нас не ушел. Ведь семьи у нас нет и никогда не было. Потом понял: семья ему и не нужна. Он не знает, что это такое, — с желчью завершил он краткую и недоброжелательную характеристику предков.

Была еще тетка — старая дева, о которой он говорил совсем по-другому. С теткой Игорь с детства дружил и жалел, что не она досталась ему в матери. Вскоре я стала постигать тонкости взаимоотношений в этом семействе. Тетка конечно же недолюбливала Полину Сергеевну. Полина платила ей той же монетой. В общем, обычная ситуация. Раньше я думала, что только нам, Игумновым, не слишком повезло, а в других семьях все складывается благополучно. Но Игорь мне признался:

— Читал твои письма и завидовал. Ты даже не подозреваешь, как тебе повезло. В вашей семье есть особый дух. Ты к нему давно привыкла и не чувствуешь. А я, бездомный, сразу уловил. Тепло, забота, любовь. А я вхожу в нашу огромную пыльную квартиру и ежусь: температура на два-три градуса ниже, чем на улице. Стужа!

Так я заочно познакомилась с семьей Игоря. Признаюсь, это знакомство не только не приободрило меня, но привело в еще большее замешательство.

В первом признании моего милого друга так и не прозвучало слово «люблю». Игорь его терпеть не мог. Он часто повторял: «нужна» — и объяснял, как именно и почему я ему нужна. Мне это казалось вполне понятным и разумным.

Есть слова, которые так поистрепались от частого употребления, что потеряли всякую ценность. Конечно, Игорь говорил мне и это слово, но всего два-три раза и в особые минуты, или интимные, или торжественные. Обычно он подбирал синонимы, более обыденные и правдоподобные.

Какая это была счастливая осень! Долгая, теплая и очень красочная. Я помню поляны, усеянные багровыми и золотыми кленовыми листьями. Такими огромными, что одного листа хватило бы на маленькую шляпку с пером. В моей памяти от той поры остались самые яркие дни. А ведь на мою долю выпали и серые будни, из которых невозможно вычленить ни одного мгновения, счастливого или несчастливого.

Часто мы сидели на своей укромной скамейке в густом кустарнике, откуда виднелся только краешек фонтана и дорожка с редкими прохожими.

— Твои письма из деревни сначала вселили в меня такую бодрость, потом привели к грустным выводам, — задумчиво говорил Игорь, наблюдая за суетившейся у наших ног парой голубей. — Я отщепенец, барич, представления не имеющий, как живут люди. Представить себе народ мне так же трудно, как и бесконечность. А оказывается, это просто, достаточно прожить в каком-нибудь российском городке несколько недель.

— Это верно, — согласилась я. — Мне трудно тебя понять. Никогда не чувствовала себя отщепенкой, потому что я сама народ и всегда жила и буду жить вместе с ним.

— Это мне в тебе и дорого! — Игорь даже оживился, обнял меня за плечи и шутливо боднул своим сократовским лбом. — Ты словно из пены родилась, Ло! Такая органичная, неподдельная, без тени фальши, житейской хитрости. Ты как будто связала меня с жизнью, до тебя я существовал в резервации.

— Ты об этом думал все лето? — улыбнулась я.

— И об этом тоже, — строго и серьезно отвечал он, давая понять, что даже невинные шутки здесь неуместны. — О том, что я встретил НЕОБХОДИМОГО мне человека, незаменимого. Понимаешь?

И он, сокрушенно вздохнув, заговорил о том, сколько времени и сил потратил впустую на совершенно ненужных людей. Зачем?

— Действительно, зачем? — согласилась я. — Но виной всему твоя общительность. Ты всегда окружен людьми. Я думала, ты не выносишь одиночества и прекрасно чувствуешь себя в толпе.

На самом деле я немного ревновала его к многочисленным друзьям. Но и сама была жадной на людей. Я бросалась в новые знакомства как в омут, с головой. Искала интересных встреч, необыкновенной дружбы навек.

При ближайшем рассмотрении знакомые оказывались довольно заурядными, дружбы быстро распадались. Где-то после второго курса эта жадность исчезла. Я уже не ждала от новых знакомых многого, стала осторожней и сдержанней, дружбу с ходу не предлагала.

— К старости я стану совершенным анахоретом, — размышлял Игорь. — Буду довольствоваться обществом двух-трех самых близких друзей. Уже сейчас ты заменила мне добрый десяток приятелей. Мне даже с Сержем порой скучно…

— Ну, это скоро пройдет, — не поверила я. — И вообще, мы с тобой, кажется, говорили об одном и том же, но разными словами. Я всегда искала созвучных себе людей. Так же, как ты — нужных. Наверное, это одно и то же.

Так мы сидели рядышком, взявшись за руки, и мудрствовали, пока не наступили сумерки. Игорь терпеливо объяснял мне, что созвучных людей немало, хотя бы одной струной, незаменимых — единицы. Мне не очень нравилось это определение. Как-то меркантильно, по-советски оно звучало.

Наверное, он просто дожидался темноты. В темноте легче говорить такие вещи. И когда вдоль аллеи зажглись фонари, а в фонтан вместо воды налили дегтя, Игорь вдруг сказал:

— Все лето я не только философствовал и размышлял о бытии и сознании. Я думал о нас с тобой, Лукреция. И решил, что мы вполне могли бы пожениться после зимней сессии.

Я пережила легкий шок, с трудом сделала вдох и уняла сердцебиение. Как самая заурядная барышня, я мечтала, что мне когда-нибудь сделает предложение человек, за которого я хотела бы выйти замуж. Но от Игоря я вовсе не ждала так скоро подобного предложения. Да и преподнес он его несколько нетрадиционно.

Не знаю, откуда взялись у меня силы даже не ответить, а прошептать:

— Наверное, нужно было сначала со мной посоветоваться. Так сказать, поставить в известность. По-моему, это преждевременно.

— Вовсе не преждевременно. Мы могли бы поселиться под одной крышей с завтрашнего дня. Я в этом совершенно уверен! — как всегда твердо возразил он.

Эта его уверенность меня всегда ставила в тупик. Сама я была человеком, колеблющимся перед всяким пустяком. Сто раз отмеряла и обдумывала, прежде чем отрезать.

— И ты веришь, что мы с тобой — именно те двое, которые смогут ужиться под одной крышей, не осточертеют друг другу через год-полтора? — испуганно спросила я.

— Никто меня в этом не переубедит. Хочешь, поспорим? На что? — В темноте глаза его сверкали. То ли отсвет фонаря в них блеснул, то ли плясали насмешливые искры. Но мне было не до смеха. Меня терзали старые страхи: пройдет время, может быть, и недолгое, и он во мне разочаруется и возненавидит, как ненавидят обузу, вериги на теле. Но об этом я не решалась сказать. Впрочем, и без этого у меня появилось немало сомнений.

— Ты уже столько раз повторил, Иноземцев, как я необходима тебе. И произносишь это слово с большой буквы, нараспев, как стихи. Но ни разу даже не заикнулся, что я тебе нравлюсь… Ну, о своих чувствах, ты понимаешь?

Я смутилась, а Игорь рассмеялся:

— О, дочери Евы! Вы жить не можете без высоких, потрепанных слов. Да это само собой разумеется, красавица! Ты очень мне нравишься. Ты нравилась мне еще давно, когда я встречал тебя в читалке, в коридорах и лифтах. Ты всегда была такой надменной и не смотрела на меня.

Тут он пролил бальзам на мою ревнивую душу. Вспомнил, как однажды стоял совсем рядом со мной в лифте и вдыхал запах моих духов. Духи недорогие, прибалтийские, «Белая акация». Мне их подарил на день рождения Люсин жених.

Но Игорь как-то не умел и не любил говорить людям приятные вещи, даже женщинам. Он больше любил дразнить. Вслед за приятными воспоминаниями тут же последовала ложка дегтя:

— Но мне нравились многие девушки, Лукреция! Несколько раз я был серьезно увлечен…

— Негодяй! — воскликнула я.

— И ты не без греха, скромница. Ася мне все рассказала и про некоего Карася, и про Володьку-картежника. Но я великодушно прощаю тебе прошлые заблуждения. И никакому Карасю и тем более пьянице-технарю тебя не отдам. Ты мне нужна! Почему тебе так не нравится это меркантильное слово? Это же так много. Это гораздо важнее увлечений и страстей, потому что увлечения и страсти быстро прогорают.

— Помню, помню! Ты говорил, что я донор, лекарство для твоей израненной души, наркотик. Какие еще функции ты на меня возложишь? Щи варить? Печатать твои статьи, ограждать от надоедливых поклонниц?

— Поклонниц у меня больше не будет. Ты всех разгонишь, — согласился Игорь. — Придется с этим смириться, потому что я уже не смогу без тебя обойтись, ты действуешь на меня благотворно. Например, сегодня. С утра меня взвинтила маман. Потом неприятности посыпались одна за другой. Я пришел к тебе три часа назад злым, угрюмым. А сейчас я как будто заново родился. У меня отличное настроение…

Что можно было на это возразить? Мне пришлось довольствоваться таким признанием. Тем более, что оно подтверждалось самыми нежными ласками и поцелуями. Они были для меня гораздо красноречивей и убедительней слов. Говорить можно все, что угодно. Но только прикосновения, взгляды убеждают в искренности наших чувств.

В чем-то мы были схожи с Игорем. Оба любили говорить обо всем на свете, но только не о своих чувствах. Какая-то природная деликатность мешала нам раскрывать свои души до конца, до самого донышка. Мы уже прошли темной, без единого фонаря аллеей от биофака до высотки, когда Игорь внимательно заглянул мне в лицо:

— Тебя что-то тревожит? Чем ты недовольна, признавайся. Я отступил от традиций? Не бухнулся в ножки, не клялся в любви и верности до гробовой доски? А ты не потупила глазки и не обещалась подумать. Я все сделаю, как пожелаешь, потому что чту традиции. Поеду в Малаховку, буду просить руки и обещать твоим родичам золотые горы.

Тут он вдруг дурашливо расшаркался и отвесил такой низкий поклон, что подмел своим светлым чубом асфальт. Поклон предназначался не мне, а будущим теще и тестю, которых Игорь пообещал уважать и почитать.

— Ты этого хочешь? Все сделаю, только намекни.

— Сейчас я хочу только одного — уложить в горизонтальное положение свои старые кости и спокойно все обдумать. У меня в голове такой сумбур, — говорила я, поднимаясь по ступенькам к парадному входу.

У двери он остановил меня, чтобы поцеловать на прощание. Завтра я должна дать решительный ответ. Обычно поцелуи разгоняли все мои сомнения. Но на этот раз и они оказались бессильны. Я отрицательно покачала головой: на раздумья и семейные советы уйдет долгое время. Его затея казалась мне легкомысленной и неосуществимой.

Прошло три недели. За это время я рассказала обо всем папе, а матери и Люське только сообщила, что один молодой человек, мой хороший друг, хочет приехать к нам как-нибудь в воскресенье и представиться.

— Как это представиться? — Люська вытаращила на меня глаза. — С какой это стати? Что за церемонии китайские?

— Она права, Люся, — возразила мама. — Если она дружит с мальчиком, то должна познакомить его с нами. Это в порядке вещей.

Моя сестрица только хмыкнула на это и начала допрос с пристрастием: не сделал ли мне этот просто друг предложение, какая у него жилплощадь? Вопросов последовало очень много, но я отвечала уклончиво:

— Все узнаешь в свое время.

Совсем неожиданно отреагировала на новость мама. Она впала в глубокую задумчивость. Ее совсем не волновали виды на мое будущее и визит Игоря.

— Лариса так плохо одета, — как-то за ужином мама подумала вслух и посмотрела на меня грустно, как на Золушку.

В результате я получила два почти новых платья с Люськиного плеча, они мне всегда очень нравились. А еще сестрицын плащ и мамину сумочку. К тому же мне купили новые туфли и обещали сапоги. Бедные мои родители. Все забывается, но я отлично помню, как трудно было в те дни доставать одежду и обувь.

У мамы появилась новая приятельница, родительница одной ученицы, отличная портниха. Она умела из куска обыкновенной ткани сотворить вполне приличный туалет. Так что Люсю удалось экипировать к началу ее первой в жизни службы. Мама считала, это очень важно: люди остались такими же дикарями, как в доисторические времена, и встречают по-прежнему по одежке, а не по уму. Потом Люся сама стала зарабатывать и где-то одеваться. На меня посыпались подарки. И вскоре скудные времена ушли в прошлое.

Перед визитом Игоря, кажется, это было в конце октября, мы с папой две недели мыли и чистили нашу скромную квартиру. Люська не принимала в этом участия, только с любопытством и насмешками наблюдала, почитывая очередной том «Экономики переходного периода». Осенью она возвращалась домой почти каждый вечер. Потом решился вопрос с ее комнатой, и сестра почти исчезла из жизни семьи. Вскоре после нее исчезла и я…

Но на встречу с будущим родственником сестрица прибыла, несмотря на невероятную загруженность делами именно в этот день. Визит прошел вполне благополучно. Только вначале все держались немного официально и скованно. Люська вовсе не разглядывала гостя во все глаза, чего я очень боялась, а болтала без умолку. Говорили о политике, о будущем — таком туманном, о литературе. Говорили чуть ли не взахлеб.

Еще в электричке Игорь спросил:

— Ну что, мне просить сегодня твоей руки? Сердце ты все равно никому не отдашь, оно принадлежит папе. Или просто мимоходом сообщить семейству, что мы собираемся пожениться?

— Нет-нет, ни в коем случае! — испугалась я. — Сама сообщу как-нибудь в обыденной обстановке, за вечерним чаем.

Игорь пожал плечами, но кажется, испытал небольшое облегчение. В самом деле, каждому из нас достаточно было своей собственной семьи. Догадываюсь, что объяснения Игоря с родителями были непростыми. Вечерами он иногда являлся ко мне мрачнее тучи. И от меня требовалось немало усилий, чтобы тучи развеять.

Когда я, проводив Игоря, вскоре вернулась домой, мои все еще сидели за столом и бурно обсуждали моего дружка.

— Послушай, я никак не ожидала, что ты можешь захомутать такого парня. Просто душка! — восторгалась Люська, с интересом и уважением поглядывая на меня.

Она ожидала увидеть вариант нашего Мишки, который произвел на нее самое отталкивающее впечатление. Мама тоже была в каком-то ошеломлении от Игоря:

— Какой воспитанный мальчик. За его спиной чувствуется несколько поколений интеллигентов, культура, традиции. Сейчас это большая редкость.

Мама долго не могла поверить, что именно мне выпала такая удача в жизни. Они все говорили и говорили, а папа больше молчал. И в молчании его не было солидарности. Скорее, наоборот. Он не скрывал, что у него есть свое мнение, просто он не торопится его высказать. А мне не терпелось узнать именно его мнение.

И только в воскресенье, когда мы гуляли с ним в лесу, я приступила к нему с расспросами. Папа долго уклонялся. Согласился с мамой и Люсей, что в Игоре бездна всяческих достоинств и обаяния.

— Но мне хотелось бы, детка, чтобы с тобою рядом был человек сильный. И я жил бы спокойно, передав ему тебя с рук на руки. Зная, что у тебя есть опора, что тебя есть кому защитить…

— Ты считаешь, что Игорь слабый? — удивилась я.

Мне он казался совсем другим. Какой-нибудь слабак, маменькин сыночек никогда не решился бы на такой шаг — жениться на мне.

— Ну что ж, очень разумный шаг. Он чувствует, что ты станешь надежной опорой для него, — настаивал папа. — С такой женой, как ты, ему будет легко и просто жить.

— Но сейчас все мужчины такие, папа. Слабые. Во всех семьях женщины несут на своих плечах большую часть трудов и проблем. Мы — исключение. И так называемые сильные мужчины, грубые, напористые, практичные, мне совсем не нравятся.

— Ты права, права! — успокоил меня папа. — Уже поздно. Ты его любишь. Он — твоя судьба. Может быть, не самая несчастливая. Прошу тебя только об одном — не слишком торопитесь со свадьбой. Где вы будете жить, он тебе говорил?

Этот вопрос меня тоже мучил. Ни в коем случае я не соглашусь жить в его квартире со свекровью. Едва ли у нас хватит денег на то, чтобы снимать жилье. Можно жить в Малаховке и ездить на работу в Москву. Мои родители будут рады. Они очень боялись остаться в одиночестве.

Предостережения отца смутили, но ненадолго. Меня переполняло такое счастье, что я не поверила бы даже собственным глазам.

Я думала, Игорь совершенно равнодушен к мнению ближних о своей особе. Но он был очень доволен впечатлением, произведенным на мое семейство. Разумеется, я сообщила, что все трое без ума от него, но Игоря не так просто было провести.

— С Людмилой Васильевной мы подружимся, — не сомневался он. — Она так блестяще обрисовала мне современную ситуацию в экономике и виды на будущее. Я пересказываю ее прогнозы в обществе и прослыл очень умным.

Игорь нашел, что и с будущей тещей они родственные души, но о тесте не помянул ни слова. А вскоре у нас начались первые мелкие стычки, и при этом Игорь всякий раз вспоминал папу.

— Теперь осталось только переступить порог моего дома и под Новый год мы можем тихо, без лишней помпы обвенчаться.

— Это фантастика. — Я покачала головой.

— Что, папа не дал добро? — сухо осведомился он.

Тут я не на шутку рассердилась и готова была наговорить ему много чего: да, я люблю отца и всегда считалась с его мнением, что в этом плохого, а вот он не любит своих предков, и я в этом не виновата… Но Игорь вовремя меня остановил. Разозлив меня и полюбовавшись моим гневом, он тут же шел на мировую и припасал для этого случая приятную новость, чтобы окончательно сгладить ссору.

— Я знаю, сударыня, что вы меня почитаете книжным червем, витающим в эмпиреях чистых абстракций и ведать не ведающим о реальной жизни, грубых материях и быте…

— Ты такой и есть, — проворчала я.

— Но ради одной вредной девицы из Малаховки я готов на все. Если бы ты знала, чем я занимался все это время! Хлопотал о крыше над головой для нашей будущей семьи!

Он произнес это торжественно и наблюдал, какой произвел эффект. Я вначале не поверила, настолько это было неправдоподобно. Иноземцев хлопочет о жилплощади! Но не только ради меня и нашей семьи он проявил практическую хватку и погрузился в постылый быт.

Игорь давно мечтал поселиться отдельно от родителей. Еще на первом курсе он уговаривал мать разменять квартиру, потому что отныне он взрослый мужчина и хочет сам устроить свою жизнь. Ему было категорически в этом отказано.

Помогла тетка, лучший друг и советчица. Единственная из всей семьи, кто, по словам Игоря, его понимал. Два года назад умерла другая бабушка Игоря, профессорша. Теперь дед проживал один в двухкомнатной квартире. Тетушка согласилась переехать к отцу. Старик был болен и беспомощен, нуждался в уходе.

— Мне стоило такого труда не проговориться тебе раньше. И вот вчера я перевез тетушку. Завтра приглашаю на новоселье. Будем только ты и я, мы! — Игорь сиял.

Я давно не видела его в таком благостном, светлом настроении. Украдкой подумала: чему он больше радуется — свободе от родичей, собственной квартире или предполагаемой свадьбе? Предполагаемой, ведь я до последнего дня не верила, что мы поженимся так скоро, если вообще поженимся. Но Игорь был настроен решительно. Уже на следующей неделе он запланировал два визита — к тетушке с дедом и к родителям. Впервые я ощутила где-то под сердцем легкий холодок ужаса.

Он ни разу не обмолвился о том, как приняли родные новость о женитьбе. Судя по его молчанию, без всякого энтузиазма.

У нас появился свой дом. Хотя Люся насмешливо именовала его любовным гнездышком, для нас он сразу стал настоящим семейным очагом.

Сколько раз я проходила вечерами мимо освещенных многоэтажек и с вожделением заглядывала на уютно мерцающие окна. Сколько комнат! Миллионы — может быть, пустующих, никому не нужных. А мы с Игорем не можем поселиться вместе, потому что у нас нет каких-нибудь двенадцати квадратных метров. Несправедливость, повсюду одна несправедливость!

И вдруг на нас свалилось счастье в виде однокомнатной квартиры да еще в замечательном месте, рядом с Измайловским парком. Переступив ее порог, я пережила несколько неприятных минут, столкнувшись лицом к лицу с тетушкой Варварой Сергеевной.

Чем-то она отдаленно напоминала моего красавца Иноземцева, но при этом была непривлекательна. Слишком удлиненное лицо, такие называют лошадиными, гладкие светлые волосы и строгие, взыскательные глаза, которыми она меня сразу же так и пробуравила насквозь.

Я не пыталась понравиться его родным, потому что это невозможно. Ни одна девица на свете, даже самая красивая, умная, благовоспитанная и родовитая, не достойна стать суженой их мальчика. В этом я с ними совершенно согласна. Поэтому вела себя скромно и чуть виновато: не скрывала, что не обладаю выдающимися достоинствами и только по недоразумению, скорее везению, удостоилась такой чести.

После ухода тетушки Игорь достал припрятанную бутылку шампанского, и мы занялись приготовлением к пиршеству. Салат, наш любимый торт «Прага» — в те голодные времена все это было роскошью. Мы так себя и ощущали — богатыми, свободными и беззаботными.

— Конечно, лучше было бы сидеть у камина на медвежьей шкуре, пить шампанское, смотреть на огонь и мечтать о будущем, — фантазировал Игорь.

У меня тоже было воображение. Я легко могла представить и камин, и шкуру, но сразу же полюбила нашу шестиметровую кухоньку, где мы обычно трапезничали и подолгу разговаривали. В тот вечер мы не мечтали, а четко планировали свое будущее: на следующей неделе мы подаем заявление в ЗАГС и навещаем родителей. Свадьба через два месяца.

От всего этого у меня голова пошла кругом. Мне бы еще полгода на размышления.

И к свадьбе нужно готовиться, и платья подвенечного у меня нет.

Но обо всех этих мелочах я забывала, когда мы стояли, обнявшись, у окна и смотрели на парк, такой темный, загадочный и мрачный. Когда он целовал меня и шептал на ухо, что уже сегодня я могу остаться здесь, незачем уходить, все равно мы почти муж и жена, осталась только небольшая формальность, а на небесах мы уже муж и жена. И в эти минуты я тоже верила, что на небесах на наш счет все давно решено, и наши души как две половинки, и нет у меня человека ближе и роднее.

В тот вечер я вернулась к Аське в нашу комнатку, ставшую вдруг такой чужой. Меня тянуло к Измайловскому парку. Я уже и дня не могла прожить без своего «монголотатарского ига», так я прозвала Иноземцева. Он тоже придумывал мне смешные прозвища, мы дурачились и хохотали как сумасшедшие.

Через два дня подали заявление в ЗАГС, Игорь подарил мне кольцо, а Аська чуть не грохнулась в обморок от этой новости. Она все еще не верила. Отныне между нами выросла глухая перегородка. Аська любила чужие несчастья и бросалась на помощь. Жалеть попавших в беду, выручать — это была ее стезя. Но она на дух не выносила тех, кому везло в жизни. Наверное, это была разновидность зависти, которой она меня долгие годы истязала.

Но до Аськи ли мне было в те дни! Я забыла об учебе, о родных, об осторожности и благоразумии да и о самой жизни. Жизнь для меня — это будни, размеренное существование и терпеливое выполнение ежедневных обязанностей.

А я была влюблена, причем не слегка, а слишком, через край. Именно тогда наступил пик этой любви, за которым должен был последовать спад, медовый месяц или умопомрачение. Да, я не раз в своей жизни становилась свидетельницей того, как от неразделенной любви у моих знакомых ехала крыша.

Но меня судьба обошла этим испытанием. У нас с Иноземцевым наступил медовый месяц. Чему суждено было случиться, то и случилось. Однажды ночью я не вернулась в свою башню. Аське сказала, что уехала домой. И кажется, она поверила. А потом мне стало совершенно безразлично, верила она мне или нет.

На факультете мы с Игорем не появлялись по два-три дня. Вставали поздно, и он приносил мне в постель чашку кофе. Единственное, что он умел готовить. Сколько я ни билась, не смогла научить его хотя бы жарить картошку или разогревать полуфабрикаты.

Не помню, чтобы мы что-то ели, кроме черного хлеба с постным маслом, иногда бутербродов. И есть не хотелось. Кофе пили ведрами. Удивляюсь, как я не заболела, не сгорела дотла в этом пожаре.

По квартире я бродила в старом Люсином пляжном платье, эдакой хламиде, которая очень нравилась Игорю. Но еще больше ему нравилась туника из махрового полотенца. Он сам завязывал мне толстый узел на плече и распускал волосы. Пока я в таком виде жевала на кухне черный хлеб, запивая его кофе, он сидел напротив и смотрел на меня неотрывно, словно хотел насмотреться впрок.

Если Игорь отлучался по делам и я оставалась одна, то обычно сидела у окна, глядя на заснеженный парк, и ни о чем не думала. То, что меня переполняло, можно было назвать ощущением полноты бытия. И разве могли с ним тягаться угрызения совести или тревоги по поводу экзаменов?

Я носила на пальце кольцо и готовилась к свадьбе. Общественное мнение меня не волновало. И только молчаливое осуждение одного человека могло заставить меня покраснеть. Если бы отец узнал о моем неблагоразумном поведении, я, кажется, провалилась бы сквозь землю от стыда.

Что касается экзаменов. Как только мы поселились вместе на «Измайловской», я перестала быть добросовестной студенткой. Учеба отошла куда-то на третий, четвертый, на самый задний план. Как говаривала Аська: личнуха заела. Я окунулась в личнуху с головой, в свою личную, любовную, семейную жизнь. Сначала была возлюбленной, потом хорошей, заботливой женой, готовила мужу обеды, стирала, гладила. К тому же ходила каждый день на службу.

В ту зимнюю сессию я не сдавала зачеты и экзамены, а с натугой спихивала их. Появились тройки и хвосты. Хвосты я продолжала сдавать в феврале и марте. Игорь мне помогал. У меня были свои планы на будущее: работа в каком-нибудь женском журнале, если повезет. Можно было попробовать себя в журналистике. Я писала стихи и мечтала показать их одному поэту, возглавившему литературную студию у нас в Малаховке. Со всем этим было разом покончено на много лет. Я долго жила только ради Игоря.

Наш медовый месяц длился очень долго, почти год, включая те два месяца до свадьбы, которые мы прожили в Измайлове. Именно в эти дни Игорь неузнаваемо изменился. Такого Игоря мне уже больше не довелось видеть. Сам он как-то изрек, глядя на себя в зеркало:

— Я, кажется, здорово поглупел. Раньше замечал, как другие глупеют, влюбившись, но думал, меня это не коснется.

— Значит, тебе полезно поглупеть. Таким ты мне больше нравишься, — утешила я его. — Ты как будто смягчился душой, опростился.

Главное — он вдруг заговорил. Те слова, которые казались ему такими избитыми и затасканными, полились рекой. Очень долго я не слышала о том, как ему необходима. Только — «люблю, обожаю, схожу с ума». Каждый день я получала маленькие и большие подарки: кусочек душистого мыла, шарфик, колготки, цветы и другие мелочи. Может быть, сегодня эти подарки кому-то покажутся смешными и убогими. Тем, кто забыл, что в то время мыло и стиральный порошок выдавались по талонам и за всякой ерундой тут же выстраивались длинные очереди.

Что касается меня, то я была бы рада даже наперстку, преподнесенному мне Игорем, а от затасканных слов таяла и превращалась в воск. Что-то случилось и со мною в эти недели. Если Иноземцев поглупел, то мне это просто не грозило: тут мне терять было нечего.

Я совершенно утратила чувство реальности и пребывала в других измерениях. Нашу реальность я всегда не любила до отвращения и рада была из нее выпасть. Вероятно, окружающие замечали мое отсутствие. И то, что я не хожу, а парю над землей, едва касаясь ее ногами.

Когда я изредка появлялась на факультете, Гонерилья только посверкивала на меня злыми глазенками издалека, но подходить не решалась. Зато Лена Мезенцева и девчонки из нашей группы радостно махали мне издалека. Сачок, как мы называли курилку, был по обыкновению полон. Синий дым стелился по коридорам едким облаком.

— Старушка, от тебя исходит сияние! У тебя над головой нимб, а за плечами крылья из белоснежных перышек! — таков был общий глас.

— Чему же тут удивляться. Она ведь невеста. Невеста и должна быть сияющей, — грустно заметила Лена, по обыкновению затягиваясь сигаретой.

Мы с ней обнялись и поцеловались. Уже без боязни, что она испортит мне единственную блузку. Теперь у меня был богатый гардероб, и мама готовила мне приданое. Что это такое, я представляла смутно.

Ленка очень подурнела, осунулась, поблекла и все чаще жаловалась на жизнь. Теперь уже не только на родичей, но и на мужа. Ее медовый месяц давно закончился, вернулись будни. Точно такие же, как прежде, даже тяжелее и скандальнее.

— Понимаешь, я так надеялась, что все переменится, мы с Алькой поселимся отдельно от стариков. Как они мне надоели! — стонала Лена. — Со свекровью я выдержала только два месяца. В результате снова под крышей родного дома. Мать категорически отказывается меняться…

Я слушала, но не понимала Ленкиных проблем, хотя и не возражала. Больше всего на свете она мечтала о свободе. Жизнь без родителей казалась ей раем. Но Ленка никогда в жизни не готовила, не стирала, не знала никаких бытовых забот. И не подозревала, что все это на нее обрушится, когда она останется одна, без мамы и бабушки. А Алик плохой помощник.

Но напоминать об этом было бесполезно. Зачем разрушать чужую мечту? Я только утешала Лену и призывала к терпению. Авось все образуется. В отношениях с родными и просто окружающими самое главное качество именно терпение. Остальное приложится.

Поэтому я заходила время от времени в башню, чтобы попить чаю с Аськой и сообщить ей, что теперь езжу каждый день домой — мерить подвенечное платье, готовить приданое. Кажется, она мне верила. Впрочем, не все ли равно. Тем более, что в сессию Ася жила дома и наша чудесная комнатка в башне пустовала. Из всех мест, где мне приходилось жить, она запомнилась мне ярче других.

И домой я наезжала обычно днем. Мы с мамой отправлялись к портнихе примерять платье из белого шифона, юбку и блузку.

— Просто впору караул кричать! — жаловалась мама портнихе и подругам. — Две девицы вдруг почти одновременно выскакивают замуж. Особенно младшая подкосила: летом еще и намека не было на свадьбу, и вдруг в ноябре огорошила…

— Ты лучше пойди в церковь и поставь самую большую свечку, а не ропщи, неблагодарная, — ругали ее приятельницы. — Ты счастливая мать. Пристроила обеих девок, да еще как пристроила — в Москве, с квартирами.

Но мама почему-то не чувствовала себя счастливой. Ее пугали не только огромные расходы и долги, но и всякие дурные предчувствия. Например, по поводу того, что мы с Люсей можем в первый же год родить детей и тем самым искалечить себе жизни. Почему младенцы должны были искалечить наши судьбы, мы с папой не понимали. Папа не скрывал, что мечтает о внуках и не считает их несчастьем.

Я слушала разговоры своих домашних, что-то отвечала, улыбалась, но мыслями была далеко от них. Простившись, бежала на станцию. Папа делал вид, что верит моим сбивчивым оправданиям: сессия, необходимость заниматься в читалке и непременно посещать консультации.

Но уже в электричке я начисто забывала о доме, родителях. И угрызения совести, что лгу на каждом шагу, переставали мучить. Я уже была там, поднималась по лестнице на четвертый этаж, открывала дверь и с порога попадала в объятия Игоря.

Единственным облачком, слегка омрачившим эти лучезарные дни, был наш неловкий разговор в самом начале медового месяца.

— Мы будем идеальной, гармоничной парой. Единственное, о чем я хотел просить тебя, Лара. Я тебя просто умоляю! — Игорь слегка поморщился, как всегда, когда ему приходилось говорить о неприятных вещах. — Пока я буду учиться в аспирантуре, лет пять, наверное, у нас не должно быть детей.

Моя голова лежала у него на груди. Ухо чутко ловило биение его сердца, такое ровное, гулкое. Я чувствовала, как ему неловко, мучительно говорить это. И сама понимала, что в ближайшие год-два появление ребенка было бы очень некстати.

— Но, Игоряша, разве это зависит от моего желания. Почти все дети нежеланные, — жалобно возразила я. — Ведь стопроцентной гарантии просто не существует.

— Уже существует, дружочек мой, и даже продается в аптеках. — Он погладил меня по голове, ласково и покровительственно, как несмышленого ребенка. — Посоветуйся с сестрой, опытными подругами, мамой…

С тех пор я жила в постоянном страхе, как живут тысячи женщин. Мои опытные подруги и приятельницы постоянно попадали в беду и проклинали стопроцентные гарантии. Одно я знала твердо: если это случится, я никогда не стану избавляться от своего ребенка, даже если Игорь этого потребует.

День свадьбы приближался. Я почти перестала стыдиться своего поведения, непростительного для скромной девушки. Родители как будто ни о чем не догадывались. А кто догадывался о том, что мы с Игорем давно живем вместе, вовсе не считал это предосудительным. Даже наоборот: влюбленным просто необходимо пожить до свадьбы под одной крышей, чтобы убедиться в правильности выбора и в том, что они действительно друг другу подходят. Это была Асина любимая теория любви и супружества.

Но эта разумная теория почему-то не устраивала Люсю. Сестрица устроила мне скандал. Несмотря на занятость, ей вдруг вздумалось меня навестить. Аська пожала плечами и сообщила ей, что я давно не ночую в общежитии, уезжаю домой. Вполне допускаю, эти невинные слова были сказаны таким тоном, что Люся сразу же обо всем догадалась.

Почему она пришла в такую ярость, до сих пор не пойму.

— Кто бы мог ожидать такой прыти от нашей невинной овечки, папиной скромной девочки! — ехидничала Люся, разглядывая меня, как вредное насекомое. — Завтра же доложу обо всем родителям.

Я чуть не расплакалась, как в детстве, когда она изводила меня:

— Не смей, слышишь! Тебя это совершенно не касается. Не вмешивайся в мою жизнь!

— Еще бы не касалось! К сожалению, я твоя сестра и отвечаю за тебя, — торжественно заявила Люська. — Ты же дура, круглая дура. Мало того, что влюбилась, как кошка, и сама повисла на шее. Вдобавок в любой момент можешь залететь, потому что невежественна, как школьница. Школьницы и то нынче больше искушены в этих вопросах.

Чего она мне только не наговорила, моя дорогая сестра. Такая современная, деловая женщина с широчайшими взглядами на всех и все. Из нее вдруг поперла самая серая, заскорузлая обывательщина. Я ее этим словом и заклеймила — обывательница. Ну, она, конечно, в долгу не осталась и пообещала устроить Игорю сцену за то, что он меня совратил.

Мы ругались часа два. На этот раз я отчаянно отбивалась и не желала уступать. Даже пригрозила, что порву с ней всякие отношения, если она наябедничает родителям. Она махнула на меня рукой, как на пропащую, и, уходя, словно веслом по голове припечатала. Последнее слово все-таки осталось за ней:

— Ты уверяла, что любишь отца. Но почему-то не подумала о его больном сердце, когда тайком отправлялась ночевать к любовнику, а нам лгала, что едешь домой. Папа уже сейчас не расстается с нитроглицерином, а через несколько лет ты сведешь его в могилу, лицемерка!

Люська удалилась, и в башне воцарилась гробовая тишина. Наверное, девчонки слышали нашу перебранку. Я долго приходила в себя, даже всплакнула немного. Обидно было: ведь я никогда не говорила ей, что люблю отца, это само собой разумеется и слова не требуются. Но даже в те горькие минуты я не сомневалась, что с сестрой никогда не рассоримся: «Родные люди все такие», между родными людьми всяко бывает.

Это случилось за три недели до свадьбы, когда Люся вызвала меня в башню для решительного разговора. А неделю спустя я пережила еще одно испытание — знакомство со свекровью и свекром.

Это очень тяжело — сознавать, что тебя заведомо не любят, еще не зная, ни разу не видя. Что для них ты самозванка, нахально вторгшаяся в семью. Полина Сергеевна была хорошо воспитана, умело изображала приветливость, но я все с порога почувствовала. В уголке еще сидела старая тетушка, которая специально явилась на меня полюбопытствовать.

Сначала я дичилась. Игорь не отходил от меня ни на шаг, очень агрессивно давая понять, что в обиду не даст. Но тут за стол со мной рядом сел Лев Платонович, отец Игоря, заставил пригубить белого вина и разговорил. Меня вдруг словно по течению понесло, стало легко, свободно.

Много ли, мало прошло времени, но я уже рассказывала Льву Платоновичу анекдоты из студенческой жизни. Мы вместе хохотали, позабыв об остальных. Когда я очнулась, свекруха поглядывала на меня неодобрительно, тетка ехидно, а Игорь удивленно.

— Что-то не так? Я вела себя не очень безобразно? — с беспокойством расспрашивала я его, когда мы уединились в соседней комнате, бывшей детской.

Вместо ответа, он обнял меня и притянул к себе. Когда заглянула Полина Сергеевна, мы сидели на диване, тесно прижавшись, и целовались.

— Игорь, тетя уходит, хочет с тобой попрощаться, — холодно сообщила мать и отвернулась.

— Все было замечательно, Ло, — сказал Игорь, вернувшись в мои объятия. — Твое поведение не было легкомысленным. Просто я описал тебя как чрезвычайно скромную, застенчивую девицу, а ты вдруг взяла и вышла из этой роли. Ты действительно непредсказуема.

Несмотря на похвалу, все это мне очень не понравилось. Кажется, мне совсем нельзя пить, даже несколько глотков вина тут же выбивают меня из колеи. Я чувствую себя утлой ладьей без руля и ветрил, гонимой волнами. Это очень неприятное ощущение — когда теряешь контроль над собой, своими поступками и словами. Но Игорь почему-то обожал меня в этом безобразном состоянии и старался подпоить.

Лев Платонович подал мне в прихожей шубку, даже застегнул верхнюю пуговицу. Потом поцеловал обе руки, чмокнул в лоб, щеку и заговорчески шепнул:

— Я потрясен, просто потрясен, Ларисонька!

Я смущенно вспыхнула, по наивности полагая, что моя особа произвела на него такое впечатление. Но тут Лев Платонович покосился на Игоря, который прощался с мамочкой.

— Я потрясен переменами, произошедшими с нашим сыном. Вы сделали невозможное, Ларочка, — разбудили нашу спящую красавицу.

Мы еще какое-то время шушукались, любезничали и хихикали с Платоновичем, а Игорь наблюдал за всем этим с веселой иронией. Отец с сыном так и относились друг к другу — с веселой иронией. Вечно подтрунивали, подшучивали, подкалывали, не всегда безобидно. Иной раз довольно болезненно всаживали булавки в самые чувствительные места. Самым чувствительным местом у моего Иноземцева было самолюбие. Поэтому я ничего не сказала ему про спящую красавицу. Вдруг обидится.

Еще бабушка учила меня: никогда не говори мужу всего, что на уме и на сердце. Это ее предостережение почему-то глубоко засело в памяти. Я знала женщин, которые открывали всю себя до донышка любимым мужьям. Ни к чему хорошему это не приводило.

Да, я не всегда бывала откровенна с Игорем и многое от него скрывала. Но скрытность не всегда сродни хитрости. Чаще всего я щадила его самолюбие, уберегала от неприятных новостей. Как и все мужчины, особенно избалованные с детства, он терпеть не мог осложнений и проблем и рад был жить в неведении, только бы его не тревожили по пустякам.

После первой же встречи я стала размышлять о своих новых родственниках. Ведь это самые близкие Игорю люди. Хочешь не хочешь, нужно строить с ними отношения, может быть, приспосабливаться и уступать. Уроки сестрицы не пропали даром. Со Львом Платонычем все было понятно. За ядовитой иронией и насмешками скрывалось какое-то доброе чувство — привязанность, может быть, любовь.

Игорь несомненно отца любил, но давно затаил на него обиду. За то, что тот всегда жил работой и своими увлечениями, друзьями, не уделяя внимания семье и сыну. Игорь считал отца чудовищным эгоистом, но обаятельным, умным человеком.

С матерью было сложнее. Между нею и сыном постоянно вспыхивали ссоры. Лев Платонович трусливо уклонялся. Если Игорь упивался своими обидами, то Лев Платонович жил последние годы с чувством вины, поэтому потерял свой голос в семье.

Когда мы очутились на улице, Игорь сказал:

— Ну вот, со свекром ты уже наладила отношения. Остается такая малость — тетушки и маман. Старик обожает молоденьких девочек, студенток.

— Я приятно удивлена. Твой отец оказался нормальным человеком. — Я подчеркнула слово «нормальный» и с тех пор всегда брала Платоныча под защиту, когда Игорь по обыкновению начинал старика критиковать.

Игорь искоса на меня взглянул, но удержался от замечаний. Он был явно в благодушном настроении.

— Я рад, что мой папочка тебе понравился. Скоро их у тебя будет сразу два. Пойдем скорее домой, моя толстушка.

На этот раз я уклонилась от его губ.

— До свадьбы еще целых две недели. Я не решила, кого выбрать — тебя или Платоныча. Кажется, он мне больше нравится.

Иноземцев так рассердился, что толкнул меня в сугроб, к изумлению двух старушек, выгуливавших своих собачек. Сам толкнул, сам же и извлек из сугроба и ворчал, отряхивая мою шубу:

— Тебе и вправду нельзя давать спиртное, Лукреция. Ты становишься распущенной. Это еще мягко сказано о твоем неблагопристойном поведении. Но черт возьми, как мне нравятся распущенные женщины!

Мне совсем не запомнилась собственная свадьба. Может быть, потому, что все свадьбы в чем-то очень похожи: белые платья, ЗАГСы, шампанское, черные или светлые «Волги».

Вначале все было чопорно и натянуто, потом — шумно и сумбурно. В результате ничего не осталось, кроме пустоты и головной боли. Нам с Игорем хотелось, чтобы никаких свадеб и не было, только бракосочетание и маленькая студенческая пирушка у нас на квартире. Но предки и слышать не хотели об этом: все должно быть как у людей.

Мы приехали в какой-то унылый отдел актов гражданского состояния. Сейчас я не смогла бы его отыскать. Там вдоль стен терпеливо дожидались своей очереди несколько пар. Наш табор ввалился и внес оживление в кладбищенскую атмосферу этого заведения. Народ заулыбался и принялся с любопытством нас разглядывать.

— Ты посмотри только, какие невесты! Страшней атомной войны, — радостно ужаснулась Аська. — Ты здесь самая хорошенькая.

Невесты действительно все были как на подбор — старые и уродливые. О женихах вообще умолчу. На этом фоне даже я блистала. Окрутили нас так быстро, что я опомниться не успела. Мы снова высыпали на улицу к машинам. Вся моя группа, девчонки и Мишка, выглядели веселыми и оживленными. Друзья Игоря, как обычно, держались в сторонке, своей обособленной группкой.

Мои родители были чуть-чуть растерянными и испуганными. У Люськи на физиономии стойко держалось выражение покорности судьбе. Свекруха принимала соболезнования. Лев Платонович беззаботно болтал с моими родичами. Я ему очень благодарна за это. Все-таки он оказался не только нормальным, но и по-настоящему воспитанным человеком, всеми силами старался поддержать дружелюбный тон в отношениях с новой родней. Полина Сергеевна и не пыталась. Ее вымученная, ледяная любезность была почти оскорбительна.

Вначале Лев Платонович распорядился отвезти всех к себе. Пришлось выдержать эту пытку — поздравления жениховой родни и какое-то официальное, неуютное застолье. Никакого перехода от прежней жизни в новую я не ощутила, поэтому не понимала смысла подобной процедуры. Ведь для меня этот переход осуществился еще в декабре.

Вскоре мы отправились к себе на квартиру, где мои подружки тоже сооружали праздничный стол. Старики оставались тихо и чинно досиживать вечер. Родителей я смело оставила на Люсю, зная, что она не даст их в обиду.

— Мне все ясно! — подвела итоги сестра, сурово сжав губы.

Я только вздохнула в ответ: родню не выбирают, к тому же мне с ними не жить.

— Какая унылая и безрадостная у меня свадьба, Лен, — не удержалась я, чтобы не пожаловаться по дороге Мезенцевой.

— У меня была точно такая же! — успокоила она меня. — Мне кажется, свадьбы иными не бывают.

Зато еще на площадке нашей квартиры мы услышали шум празднества. Они даже не сочли нужным дождаться нас. Открыв дверь, мы перепугались — дым коромыслом! Игорь слегка поморщился, но ничем не выказал недовольства.

— Ну вот, ты хотела веселья и получила его, — не без ехидства заметила Мезенцева.

У нас в общежитии любили вечеринки до утра и умели расслабляться. Я не умела и поэтому редко принимала участие в тусовках. Когда все до капли выпивали и съедали, а затем снаряжали гонцов куда-нибудь к трем вокзалам, когда после полуночи заканчивались сигареты и извлекали бычки чуть ли не из помойного ведра, я испытывала только усталость и скуку.

Но собственная свадьба — совсем другое дело. Можно и потерпеть. Тем более, что часам к девяти, проводив родителей на вокзал, явилась Люська с женихом и с порога воскликнула:

— Вот это совсем другое дело. Хотя бы попляшу на свадьбе у родной сестры.

Я тоже плясала, сбросив в ванной платье из белого шифона и переодевшись в другое, поскромнее. И конечно, посылали гонцов к трем вокзалам и клянчили сигареты у соседей. Потом к нам с удовольствием присоединились соседи, очень симпатичная молодая пара.

Веселье наше было бесшабашным, но не безобразным. И главное, искренним. К часу ночи мы с трудом выпроводили гостей. Хорошо, что со своими можно было не церемониться. Они уехали догуливать в общежитие. У меня хватило сил умыться, доползти до кровати. И тут я провалилась в глубокую черную яму.

Очнулась далеко не ранним утром. На краю постели сидел грустный Иноземцев и смотрел на меня.

— Ты проспала, как сурок, свою первую брачную ночь. Тебе не стыдно?

— Стыдно, очень стыдно, Игоряша! Но я была так измучена. Они меня уходили.

Мы долго сидели, обнявшись, и смотрели на разгромленную комнату, груды грязной посуды. Девчонки предлагали помощь, но я отказалась. Если они вернутся под предлогом помощи, свадьба затянутся еще на день. А мне хотелось одиночества. Больше никого не впущу в наш дом, решила я. Никаких вечеринок. Теперь это наша с Игоряшей крепость. Так во мне сказалась кровь моей прабабки-староверки из Шарьи.

В первое время я не понимала, как много изменилось в моей жизни. Слишком была легкомысленна и беззаботна. Мы долго были сосредоточены только друг на друге: бродили в парке, разговаривали, нам никто не был нужен, ни родные, ни друзья. Но постепенно наезженная колея одолевала.

Игорь все чаще уезжал на факультет и задерживался допоздна. Он писал диплом, готовился к аспирантуре. В нашей жизни это были самые значительные события. Я была счастлива, если удавалось чем-то ему помочь: достать нужную книгу, сделать конспект, перепечатать главу диплома. Не говоря уж о том, чтобы из топора приготовить супругу вкусный обед, выстоять очередь за модной рубашкой или туфлями для него. Мне доставляло удовольствие стирать и гладить его вещи, заботиться о нем. Я вовсе не строила наши семейные отношения, не знала, что такое самопожертвование, и сознательно его не выбирала. Все сложилось как-то само собой.

Раз в неделю заезжал папа. Обычно позвонив предварительно, чтобы не столкнуться с Игорем. Они интуитивно избегали общества друг друга, и я не понимала почему. Папа привозил продукты, несмотря на мои искренние протесты, оставлял на столе деньги. Денег нам, конечно, все равно не хватало, но мы не бедствовали. Две наши стипендии плюс вспоможение родителей складывались в довольно значительную сумму, но мы с Игоряшкой были жуткие транжиры и не привыкли ни в чем себе отказывать.

Папа варил борщ или щи на три-четыре дня. Но теперь я стояла рядом и жадно внимала его рекомендациям. Папа учил меня готовить, мама — хорошо стирать, крахмалить, штопать. Я ведь толком ничего не умела делать. Но вскоре я уже демонстрировала Иноземцеву виртуозно заштопанный носок. Он изумлялся и искренне хвалил. С носками в ту пору тоже была напряженка. В Касимове их иногда давали по талонам, одну пару на три месяца. В Москве же по талонам давали только водку, сахар и кое-что из продуктов, все остальное надо было изловчиться и достать.

Все эти тонкости я вскоре постигла и утонула в житейских проблемах и трудностях быта. А папа все чаще с тревогой спрашивал:

— Лариса, почему ты дома? Ты когда-нибудь бываешь на занятиях?

— Папуля, сегодня только две лекции. Ну зачем мне тащиться на факультет, терять время, если я могу все это, даже больше, прочесть дома?

И я кивала на стопку книг на полке, а отец вздыхал. Но даже в те времена я читала много. Чтение давно стало главной потребностью для меня, и даже Игорь, пожелай он того, не смог бы отучить меня от книг.

Мои книжки и тетрадки сиротливо теснились на полке, на журнальном столике и на кресле. На письменном столе были разложены рукописи и тетради Игоря. Он не раз великодушно предлагал мне заниматься за столом, но для меня это было священное место. И покушаться на него я не посмела.

Поэтому обычно занималась уютно свернувшись калачиком в кресле, или лежа на диване, или на кухне, где помешивала или стерегла очередное кушанье. В конце концов я так наловчилась, что могла заниматься или читать где угодно. Даже в метро. Ведь раньше я проходила до факультета не более трехсот метров, а теперь дорога отнимала больше часа.

На занятия все-таки ездила, особенно на практические. Но что толку? Садилась у окна, глядела на уютный сквер возле цирка. Мысли тут же уносились прочь, в Измайлово или в ближнюю кулинарию, где мне предстояло запастись съестным. Игорь любил бефстроганов или хорошее жаркое.

По этому поводу я часто шутила:

— Люди, которые занимаются такими тонкими материями и живут исключительно духовной жизнью, должны питаться только медом и акридами.

— Врагу не пожелаю такой рацион, — отвечал Иноземцев, уплетая тушеную картошку с бараниной.

Он мог в один присест съесть целую кастрюлю, которую я планировала растянуть на два-три дня. К чести Игоря надо заметить, что он никогда не жаловался на неустроенный быт своей семьи. Три года назад умерла бабушка. С тех пор они не знали обедов и ужинов. Полина Сергеевна не любила и не умела готовить. По договоренности каждый из Иноземцевых питался по месту работы и службы.

Я не могла скрыть удивления. А Игорю это казалось привычным и нормальным явлением.

— Ведь матери некогда готовить, у нее такая нагрузка.

— А у нас дома всегда был обед в холодильнике, — похвасталась я.

— Ну еще бы, Игумновы ведь идеальная семья. А мы, Иноземцевы, безбытные, недружные, бестолковые.

Сколько яду всегда было в его замечаниях о папе и нашем счастливом мещанском семействе. Налаженный быт Игорь вовсе не считал залогом благополучной семьи.

— Мы, Иноземцевы, не потому стали чужими и разбежались по разным углам, что не собирались ежедневно за одним столом, не варили борщи и не пекли пироги. — Когда он говорил о своей семье, в голосе неизменно звучали горькие ноты.

По его мнению, беды начались, когда умерла бабушка, отец завел подружку, а мать с головой ушла в общественные дела и при этом вообразила, что имеет право управлять жизнью единственного сына, как рулевой на вахте.

Мы не раз спорили о том, какой же должна быть хорошая семья.

— Ты считаешь, что не любовь, не благополучие, не налаженный быт — гарантии такой семьи. Но что же? — вопрошала я.

— Откуда я знаю. Это темный лес, — пожимал плечами Игорь. — Браки совершаются на небесах. Хорошие семьи устраиваются там же. Посмотри на Сережкино семейство. Словно в одном улье живут, все за одного, один за всех. А мои мать и тетка, родные сестры, ненавидят друг друга. Мать была больше привязана к свекрови, чем к родной матери. В детстве я над этим едва голову не сломал, размышляя. Скорее всего, это какая-то порча человеческой природы, причина которой в загрязнении окружающей среды, в нашей нервной и убогой жизни…

О себе мы не говорили. Наверное, потому, что догадывались — семьи у нас пока нет. Мы только вступали на это трудное поприще. Через два-три года станет ясно — слепилась ли наша семейная жизнь или мы остались двумя чужими людьми, в порыве любовного увлечения поселившимися под одной крышей.

Первый год нашего супружества был очень счастливым и очень долгим. Многие дни из него я помню так ярко, словно прожила их только вчера. Многие наши споры и разговоры я записывала в дневнике. Но и без дневника часто воспроизвожу их в памяти почти слово в слово.

Мы с Игорем, как и прежде, много разговаривали. Потом, на второй год, словно выговорившись до конца, замолчали. Случалось, целые вечера проводили в полной тишине, каждый погруженный в свои дела, в свои книги и рукописи. Меня это нисколько не беспокоило: гармония между нами не только не исчезла, а достигла полного апогея. Такое молчание — свидетельство настоящей близости.

Лена Мезенцева позднее жаловалась мне, что не пережила настоящего счастья и не знает, что это такое. Я в ответ пеняла, что виной тому ее характер: слишком беспокойно и настойчиво она этого счастья дожидалась, словно судьба обязана была ей его предоставить.

Наверное, есть люди, которые просто не умеют быть счастливыми. Это Лена Мезенцева, у которой от рождения было все необходимое для благополучия, но почему-то счастье сорвалось с крючка. Другим оно и не суждено, они тихо, мирно изживают отведенный им срок без ярких событий, сокрушительных увлечений и потрясений.

Мне выпал кусочек безоблачного счастья. Особенного, какое бывает только в ранней молодости. Это касимовское лето тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года.

— Такого лета еще не было в моей жизни, — признавался Игорь. — Оно какое-то… вдохновенное.

То, что накатило на моего урбанизированного супруга, иначе как вдохновением не назовешь. Он косил, копался в земле, ходил с папой на рыбалку. Даже пробовал разговаривать с соседями и родней о политике и жизни, как моя сестрица, но у него плохо получалось.

Я была так рада, когда у них с отцом установились дружеские отношения и от недавней отчужденности не осталось и следа.

— Ну вот и исполнилась твоя мечта, Иноземцев. Ты очутился в самой гуще народной жизни и даже в нее окунулся, — посмеивалась я над мужем.

Мы сидели уютным летним вечером на краю высокого обрыва и как завороженные смотрели на воду. Мимо проплыл маленький белый катерок. На палубе гремела музыка и два матросика с завистью пялились на нас. Потом долго тащилась тяжелая, груженная песком баржа.

— Да, представь, и очень счастлив, ехидное создание, — сердито дергал меня за косу Игорь. — И за что меня бог наказал такой женкой? Мне нужна простая, сердечная, чтоб даже читать не умела, а только преданно заглядывала в глаза…

— Где ты такую дурочку нынче найдешь? Размечтался!

Он растягивался на траве, положив голову на мои колени, тяжко вздыхал:

— Найти не найду, но позволь хотя бы помечтать.

Долгими летними вечерами мы любили бродить по тихим, совершенно безлюдным улочкам городка. Обыватели рано ложились спать, только табунки молодежи и парочки изредка попадались навстречу. Игорь то и дело останавливался полюбоваться каким-нибудь старинным деревянным особнячком с кружевными наличниками на окнах, с высоким крыльцом и мезонином.

— «Вот оно, глупое счастье, с белыми окнами в сад», — не читал, а распевал он с восторгом. — Непременно в сад, слышишь?

— Наверное, в прошлой своей жизни ты родился в таком деревянном особнячке. Служил учителем в гимназии или чиновником в земстве. Поэтому у тебя вдруг пробудилась ностальгия.

— Все может быть. Но едва ли нам дано прожить несколько жизней. В том-то и трагедия, что нам дана одна попытка, случайная, быстротечная, — грустно размышлял он.

Кто был касимовским архитектором примерно сто лет назад, давно позабыли. Но свой след на земле он оставил. Его деревянные особнячки были бы ничем не примечательными, просто уютными и удобными для житья, если бы не пристрастие уездного зодчего к архитектурным излишествам — башенкам.

Он обязательно водружал над своими строениями башенку, которая вовсе не выглядела нелепо, а органично вписывалась в общую картину и радовала глаз, как первая зелень весной. Башенок осталось много, и мы издалека их замечали.

— Еще одна! — торжественно провозглашал Игорь, и мы целовались, стоя прямо посреди улицы.

Но наш Касимов не только деревянный. Каменные торговые ряды не хуже калужских, если их, конечно, отреставрировать и привести в божеский вид. В центре сохранились здания, которые сделали бы честь и столице.

— Вот здесь снимали фильм «Ревизор», — гордо демонстрировала я Игорю роскошную старинную усадьбу. — Перед этим дом спешно покрасили, побелили, сделали косметический ремонт.

В Касимове достопримечательностей немало. В полуразвалившемся сером строении, похожем на казарму, в 1812 году располагался госпиталь, точнее, лазарет, в котором служил доктором отец Достоевского. А какие купцы и купчины живали в Касимове! И чудаки, и самодуры, и меценаты, и таланты.

Этот уездный городок произвел на Иноземцева ошеломляющее впечатление. Ему впервые пришло в голову, что таких городов в России сотни. Раньше горизонт Игоря ограничивался Москвой, Московской областью и Питером. И он не мог не познакомить с открывшимся ему чудом своего друга, такого же невежественного парня, живущего в ограниченном пространстве обеих столиц.

Бабушка согласилась, и мы тут же пригласили Сержа на неделю. Чуть ли не на следующий день он приехал в Касимов.

— Началось какое-то массовое хождение в народ, — изрек Игорь, когда встречали Сержа на вокзале.

— Я приехал сюда с твердым намерением подыскать себе дом, — сообщил сияющий Сержик, раскрывая нам объятия. — Родители долго сопротивлялись, но в конце концов сдались и выкладывают деньги на бочку.

Он тоже был счастлив в это лето. Во-первых, началась новая эпоха в его жизни: он получил диплом и свободу. Такая была договоренность между ним и предками. Впервые в жизни его отпустили в такое дальнее путешествие одного, правда, с условием звонить ежедневно.

В первый же вечер Серж не удержался и поделился, к моему ужасу, своей затаенной мечтой с бабушкой и папой. Он просил бабушку присмотреть ему дом где-нибудь на окраине, с большим участком, где бы он мог уже весной посадить зерновые, а осенью, обмолотив, испечь своими руками хлеб.

У меня сердце в пятки ушло, боялась взглянуть на лица бабули и отца. Сама я не находила в его мечтах ничего смешного или странного, но подозревала, что нормальным, здравомыслящим людям Сережка может показаться сумасшедшим.

Первой откликнулась бабушка. Я, не веря своим ушам, слушала.

— Сереженька, день и ночь буду стеречь. Как только появится продажный дом, тут же позвоню Васе, тебе передадут. Весной мой племянник-тракторист тебе все вспашет, семена Яша достанет…

Я украдкой посмотрела на Игоря. Тот кусал губы, чтобы не рассмеяться. Отца эта история немного забавляла, но тем не менее он тоже увлекся и пожелал принять участие в затее.

— А что, мама, скосить мы скосим, это не проблема. А как будем обмолачивать? Неужели цепом? У бабки Дарьи где-то был…

— Зачем цепом. Я и валиком могу обмолотить, — предложила бабушка. — В войну мы делали ручные мельницы. Такой камень большой с ручкой, как жернова. Недавно видела, у бабки Дарьи в сарае валяется.

— Бабка Дарья ничего не выбрасывает, — подтвердил папа. — Обмолотим, Сережа, это не проблема. И в печке испечем хлеб.

Я услышала сдавленный стон. Игорь корчился от с трудом сдерживаемого смеха. Мы с ним не ожидали, что Серж так быстро найдет единомышленников. Уже зимой бабушка «устерегла» домик с большим огородом. Сергей стал домовладельцем. Тогда еще это было нетрудно — купить недорогой домик под дачу.

Всю неделю он ходил с нами на покос. Учился косить, но у него плохо получалось. Папа боялся доверять ему косу, того и гляди шарахнет себе по ногам. Серж с завистью наблюдал, как нарочито небрежно и легко косит Игорь, которому это дело далось на удивление легко.

Сережка был совсем мальчишка, неловкий, нерасторопный. Но чем-то очень полюбился папе и бабушке. Папа говорил, что душа у него хорошая, чистая. Он и повзрослев останется ребенком. Тем труднее ему будет пережить в будущем крушение своих мечтаний и планов. А это произойдет обязательно. Меня эти мрачные предсказания очень встревожили.

К сожалению, мы не могли надолго оставить Сержа у себя: приезжала Люся, на этот раз не с женихом, а с законным супругом. Ждали и маму. Проводив его на вокзал и вернувшись домой, мы заметили, что он оставил после себя какую-то невосполнимую пустоту. Этот удивительный человек, такой несовременный чудак, помесь Иванушки-дурачка и князя Мышкина, сумел за несколько дней расположить к себе не только наших домашних, но и соседей.

Но вскоре нагрянули Люся с Володей, так что тишина и покой были надолго забыты. Бабушкин маленький домишко не мог вместить такую толпу гостей. Мы уступили Люсе с мужем нашу застекленную веранду и поставили палатку прямо в саду под яблоней. Над этой палаткой вдоволь посмеялись соседи и родня. Люся иронически приподняла свои тонкие брови: затея показалась ей чрезмерно экзотической. Впрочем, шалые гуманитарии еще и не на то способны. Нас оставили в покое.

День пролетал шумно и весело. За стол садилось не менее десяти человек, вместе с кем-нибудь из родни. Трапезы были длинные и обильные, с разговорами, спорами, смехом. Люська, как всегда, учила крестьян работать на земле, а обывателей — крутиться и выживать в нынешних непростых условиях. Она написала две курсовые по экономике сельского хозяйства и считалась среди друзей большим специалистом в этой области.

Мы все, такие разные, очень дружно прожили этот месяц. Я даже пережила новое ощущение — словно я маленькая частичка родового клана, огромной семьи, мирно живущей под одной крышей. Игорь очень ценил и уважал мою сестрицу, мама обожала Игоря. Любовь, доверие и привязанность так и витали наподобие доброго ангела над нашими главами.

Только Володя, мой зять, казался безликой тенью своей жены. Он был абсолютно никакой — молчаливый, тихий, незаметный. Но позже мы с ним очень подружились, когда я поумнела и научилась, отметая внешнюю привлекательность, угадывать истинную суть людей.

«Душу можно ль разгадать?» Разгадать нельзя, но угадать внешние очертания и сам настрой на доброе и прекрасное — можно.

Наши полудеревенские дни были просто замечательными, но ночи… В душные августовские ночи мы отбрасывали полы нашей палатки и долго разговаривали, глядя в черноту сада, слушая оглушительную тишину. Потом всходила луна и заливала наш сад густым лимонным светом.

Когда я лежала на его руке и смотрела на луну, мне казалось, что реальный мир незаметно ускользнул от меня и я очутилась в другом измерении. Я сказала об этом Игорю. В ответ он сначала поворчал:

— Вечно у тебя другие жизни, иные миры. И этот неплох, если его разумно устроить.

Потом помолчал немного и вдруг засмеялся:

— Впрочем, я тоже совершенно выпал из действительности в эти два месяца. И очень рад, что выпал. Так надоела моя старая шкура, замечательно побывать в новой.

— Ты слишком уж опростился, Иноземцев, — попеняла я ему. — Подумать только, за полтора месяца не прочел ни одной книги, только местные газеты.

— Ни одной, — подтвердил очень довольный Иноземцев.

Он даже окать начал слегка, по-местному. Облюбовал старинную косоворотку, когда бабушка доставала из сундука всяческую архаику — прожарить по обыкновению на солнышке. Дедушкину косоворотку Игорь носил, лихо расстегивая все пуговицы на шее. Это напоминало какую-то игру в простонародность.

Все нарочитое, лихое, чрезмерное казалось мне недолговечным. Так оно и вышло. В конце августа Игорь словно очнулся, взял в руки какой-то толстый том, привезенный из Москвы. Потом снял косоворотку и запросился домой. Как я ни умоляла остаться еще на неделю, он был непреклонен. Напоминал об экзаменах в аспирантуру. Но для него эти экзамены были лишь формальностью.

Итак, первое хождение в народ закончилось. Игорь всегда с удовольствием его вспоминал. Но в последующих его хождениях поубавилось энтузиазма. Мы с удовольствием наезжали к бабушке два-три раза в год, но уже не столько трудились, сколько отдыхали. Зимой ходили на лыжах, жарились на печке. Летом целые дни проводили у реки.

Игорь уже ничему не удивлялся и не приходил в восторг, а вел себя как бывалый дачник и знаток уездной жизни. Пока мы с Володей поливали огород, пасли Катьку, возили на тачке сено, Игорь с сестрицей обсуждали на крылечке, как обустроить Россию и обкультурить ее дикий, нецивилизованный народ.

Время от времени нас навещала сестра, и ее бдительное око подмечало все — от бытовых огрехов до изъянов в наших отношениях. По праву старшей Люся щедро оделяла меня советами, рекомендациями, а позднее и многочасовыми наставлениями.

Она долго хмурилась, прежде чем с возмущением высказаться по поводу своих наблюдений.

— Лорик, что происходит? Ты превращаешься в допотопную домашнюю квочку. Я молчала, дожидаясь, когда же тебе надоест играть в добрую жену и любящую супругу…

— Значит, пока еще не надоело играть в добрую жену, — защищалась я.

— Весь день у тебя уходит на стояние у плиты и в очередях, чтобы вовремя и вкусно накормить мужа. А стирка, уборка! — не унималась Люська. — Ты забыла, что у тебя выпускные экзамены, диплом. От этого зависит твоя карьера и судьба. Где твои мечты, планы? Ведь ты писала хорошие стихи, всерьез подумывала о журналистике. И все это приносишь на алтарь семейной жизни?

И так далее и тому подобное… Несмотря на добрые отношения с зятем, голос крови возопил. Сестре обидно было видеть меня тенью Игоря, его служанкой и нянькой. Будь он хоть семи пядей во лбу.

— Поверь, мужчины неблагодарны, принимают самопожертвование как должное. — Люська говорила так, словно за плечами у нее остался многовековой опыт общения с неблагодарными мужьями. — Конечно, им нравится, когда их ублажают. Быстро привыкают к удобствам, становятся капризными, требовательными. И часто сбегают к яркой, самобытной женщине от своей домашней, опустившейся супруги.

Когда сестрица переходила к обобщениям, пора было вступать в решительный бой. Я-то знала лучше Люськи свой непостоянный, переменчивый нрав. Самопожертвование — это не для меня. Отказаться от себя я могла бы только ради ребенка или отца…

— Так что не удивляйся, если через год я перестану играть роль заботливой жены и брошусь в водоворот общественной и деловой жизни. Может быть, меня ожидает головокружительная карьера. Я еще тебе утру нос, — посмеивалась я над Люсьен.

— В это верится с трудом. — Она решительно прервала мою пустую болтовню. — Ты действительно легкомысленна, жить не можешь без перемен. Но если простоишь несколько лет у плиты, то поздно будет делать карьеру. Сейчас главное — найти тебе хорошую работу и ни в коем случае не заводить детей.

На этот счет у меня было свое мнение, которое я не собиралась Люське высказывать. Я надеялась уговорить Игоря и завести ребенка сразу же после диплома. По-моему, самое время. Ни о работе, ни о карьере мне совсем не думалось. Я хотела малыша. Ну что в этом плохого? И папа очень мечтал о внуке.

При Игоре Люся никогда не вела подобных разговоров. С ним сестра обсуждала только мировые проблемы, перспективы какого-то далекого лучезарного будущего. Однажды она, правда, не удержалась и заметила, что я совсем погрязла в домашних заботах. Игоряша с ней тут же согласился, и они дружно принялись перемывать мне косточки.

— Обед — это роскошь, недопустимая для нас. Можно просто пельмешков сварить. Но супруга каждый день мне напоминает, что у вас всегда стояли кастрюли с борщом, голубцами, котлетками. — Он хитро покосился на меня.

— Наш папа любит готовить. К тому же у него масса свободного времени. Но ты ведь не собираешься варить щи? — вдруг спросила у него сестрица.

— Боже упаси! — испугался Иноземцев.

Конечно, можно было покупать у метро пельмени или разогревать на скорую руку полуфабрикаты. Мне почему-то вспомнилась пыльная квартира Иноземцевых, пустой холодильник и стало по-бабьи жаль Игоря. Нет, не позволю я ему питаться кое-как, всухомятку.

Несколько лет я прожила в непоколебимой уверенности, что мне выпало счастье стать женой выдающегося человека. Если не Ломоносова, то хотя бы Веселовского или Шкловского[5]. Или на худой конец академика.

Может быть, в этом мое призвание — помогать ему в работе, ограждать от тягот быта, растить его детей. В то время такая участь нисколько меня не пугала, тем более что я не только обожала мужа, но преклонялась перед ним, признавала его бесспорные таланты и непохожесть на других мужчин.

На одном из наших семейных чаепитий Игорь обещал сестрице, что диплом мы с ним напишем…

— Ну вот еще! Не позволю, чтобы такой выдающийся ум спустился до моей жалкой дипломной работы, — возразила я.

Собрала все свои курсовые, выбрала из них наиболее интересные и значительные страницы, кое-что дописала — и через месяц диплом был готов. Не шедевр, конечно, но на четверку с минусом потянет. Впрочем, если бы его оценили на тройку, я не шибко бы расстроилась.

Люсьен ошибалась, когда говорила, как важно мне защитить диплом на «отлично». У них в институте, может быть, от этого зависело распределение и виды на аспирантуру. У нас же самые талантливые выпускники уезжали, как пасынки, в далекую глубинку со своими красными дипломами. У нас, как нигде, наверное, судьба зависела от места жительства и связей, родственных и дружеских. Поэтому я не очень корпела над дипломом. В школу или библиотеку меня и так возьмут, в аспирантуру я сама бы не пошла, даже если бы силой заставляли. Чистая наука внушала мне отвращение.

Весной Иноземцев строго потребовал предъявить диплом.

— Неужели ты будешь читать некие дамские измышления по поводу поэтики Федора Михайловича? — невинно округлив глаза, спросила я. — И не жалко времени?

Внимательно прочитав мое рукоделие, муж вздохнул:

— И перо у тебя легкое, и в мыслях легкость необыкновенная.

— Я же тебе говорила.

Несмотря на мои протесты, он заставил меня переписать некоторые куски, сам составил полную библиографию, и вечерами теперь мы говорили только о Достоевском. Моя легкость пера и его основательность дали блестящие результаты. У меня получился настоящий научный труд, с которым не стыдно и на защиту выходить.

— Послушай, Игоревич! — как-то сказала я мужу, словно впервые его увидела. — Ты, оказывается, талантливейший педагог. Так толково объясняешь, умеешь заставить работать самого нерадивого студента, терпелив, внимателен, красноречив, легко зажигаешь аудиторию…

— Скоро мне придется вести семинары и читать лекции. Буду на тебе тренироваться, Лорик, — пригрозил он.

Я охотно согласилась выступить в роли подопытного кролика. Но и мысли не допускала, что мой муж, гениальный филолог, станет преподавателем. Это скромное поприще не для него. Мой муж виделся мне известным переводчиком, критиком, автором толстых исследований о литературе.

Меня просто распирало от гордости, когда Игорь почтил своим присутствием мою защиту. В небольшой аудитории собрались только члены нашего семинара, преподаватели, всего человек пятнадцать. Но стол торжественно накрыли зеленым сукном, притащили кафедру, на которую всходили дрожащие от ужаса дипломники.

На этот день было назначено три защиты, и все прошли гладко и благополучно. Оппонировали аспиранты, как на подбор благожелательные, не зловредные. Через два часа я вырвалась на свободу из душной аудитории со своей потом заработанной пятеркой. Еще бы, это «татаромонгольское иго» три раза заставило меня переделать и перепечатать диплом.

— Это Люськин костюм принес мне удачу, — предположила я, когда мы с Игорем шли, обнявшись, по коридору.

К защите сестра подарила мне со своего барского плеча белый костюм из репса: короткая юбка, приталенный пиджак. У меня еще никогда не было такого роскошного туалета. Два года назад Люсьен тоже защищалась в этом костюме, конечно с блеском.

— Приказывай, куда тебя вести, Лукреция? В «Прагу», «Арагви», «Славянский базар»? Сегодня гуляем! — весело сообщил Игорь.

С деньгами у него никогда не было проблем: будучи единственным сыном, внуком и племянником, он даже не обременял себя просьбами, его и так оделяли крупными суммами. Но все же мне показалось, что с «Прагой» он погорячился. Я выбрала скромное кафе «Паланга», где мы лакомились цыплятами табака, запивая их белым вином.

Оказывается, мой свекор, ненаглядный Лев Платонович, украдкой вручил Игорю астрономическую сумму, просил поздравить меня и купить какой-нибудь приятный пустячок.

— Я уже знаю, что именно, — радостно сообщил Игорь, предвкушая обряд выбора и вручения подарка.

Мы прямо из «Паланги» отправились в универмаг «Москва». Он провел меня на третий этаж в ювелирный отдел. Выбор был скудный. Хорошо, что у меня тонкие, как у ребенка, пальцы. Размер пятнадцать с половиной. Молоденькая продавщица, с восторгом поглядывая на Игоря, достала из-под стекла черную бархатную подушку с несколькими колечками.

— Вы Овен? — спросила она у меня. — Значит, вам подойдет с аметистом, аквамарином, рубином, гелиотропом.

Кровавый рубин мне не понравился. Мы остановились на загадочном аквамарине, тем более что больше ничего и не было.

Мне бы хотелось черный агат, он оберегает от дурного глаза, но с агатом нашлось только одно огромное мужское кольцо. Не кольцо, а целый перстень. Но я сразу же полюбила мой крохотный аквамаринчик, первое в моей жизни золотое колечко, не считая обручального.

— Даже не предполагал, что выбирать подарок для любимой женщины так приятно, — говорил Игорь, целуя мою руку с кольцом.

Мы шли куда глаза глядят, какими-то чужими дворами, благоухающими первой весенней зеленью. Весна облагораживает все вокруг, даже эти асфальтовые джунгли.

— А ты что мне подаришь, Лукреция? — спрашивал он, многозначительно заглядывая мне в глаза.

— К сожалению, мне нечего подарить, кроме себя. Я подарю тебе свою любовь!

И в доказательство я сплела руки на его шее и поцеловала так крепко, что губы заболели.

— «Страстная, безбожная, пустая», — шептал Игорь, отдышавшись.

Разве можно забыть такой день? Мы были женаты больше года, но будни пока не одолели и праздники то и дело выпадали на нашу долю.

Мы с Асей пили чай в нашей родной башне и разговаривали. Беседа была грустной, будущее неясным, перспективы не радовали.

— У тебя все устроилось блестяще, ты везунок, — с обидой жаловалась Аська. — И работу тебе подыщут его родственники. А мне только камень на шею и в Москву-реку…

И Аська зарыдала, упав лицом на подушку. Через две недели она покидала уютную башню и возвращалась к себе в Орехово-Зуево, где мать подыскала ей место в школе. Ничего лучшего пока не предвиделось, а уезжать по распределению в Астрахань или Узбекистан она не хотела.

Все это ее мучило. С первого курса Аська мечтала, что нас, выпускников первого в стране вуза, ждет особая судьба, престижная работа. Но престижных мест на всех не хватало.

— В мире нет больше такой блатной страны, как наша, — со злостью роптала она. — И жратва, и тряпки, и хорошие должности распределяются только по связям и знакомствам.

Комплекс несправедливости Аську замучил. Она все время оглядывалась на других, сравнивала и невыносимо страдала. А тут еще я, как бельмо на глазу, со своими счастливыми переменами. Мне бы исчезнуть из ее жизни, как лишнему раздражителю, но Аська вовсе и не думала меня отпускать.

Вовсе не из-за этих неприятностей она так убивалась и плакала ночами вот уже месяц. Усатый Жорик, который с первого дня внушал мне стойкое отвращение, недавно бесцеремонно с ней порвал. Бедная Аська переживала первое в своей жизни предательство.

Их отношения продолжались больше года и давно перестали быть платоническими. Свадьба намечалась на весну или лето. Аська уже присматривала ткань на платье и белые туфли. Она обожала это усатое чудовище, аспиранта из Тбилиси, который в первый же вечер в прямом и переносном смыслах сбил ее с ног своей неотразимой напористостью.

— Я была для него просто не самым лучшим вариантом, и он держал меня про запас. Потом подвернулось что-то получше, и он тут же сбежал. — У Аси всегда было достаточно здравомыслия, она сразу раскусила своего бывшего возлюбленного и уже не обольщалась на его счет.

— Может быть, все к лучшему, Анна, — утешала я ее. — Ну какой Жорик муж? Твоя семейная жизнь стала бы кошмаром.

— Может быть, и к лучшему. Но каково мне сейчас? — трагическим голосом отвечала Аська.

Больше всего на свете она боялась совсем не выйти замуж.

— Ну уж это тебе совсем не грозит! — совершенно искренне разуверяла я. — С твоей-то внешностью! На тебя даже на улице оглядываются. Особенно ты нравишься зрелым мужчинам от сорока до пятидесяти. Среди таких поклонников и ищи себе мужа.

— Вот еще! Зачем мне такой старикан. Я хочу молодого, красивого мужа, — возмутилась Аська.

У нас с ней почти во всем вкусы расходились. Меня всегда тянуло именно к зрелым, мудрым мужчинам, хотя и привелось выйти замуж за ровесника. Но спорить с подружкой я не стала. Между тем Анна встала из-за стола и вдруг извлекла из шкафа бутылку «Старой крепости», уже початую. Я удивленно посмотрела на нее и на «Старую крепость». Раньше ничего подобного за Аськой не замечала.

— Вчера вечером так паршиво стало на душе, что купила и хлопнула целый стакан. Одна, — призналась она. И предложила: — Давай выпьем знаешь за что? Честолюбивые мечты мечтами, а реальная жизнь, та самая, обывательская, скудная, безрадостная, — совсем другое. Что поделать — жить надо. Вот пойду я осенью в школе, буду вечерами над тетрадками корпеть. Стоило для этого стремиться в университет?

Аська умела нагнать черную тоску. Мрачная безысходность, как табачный дым, повисла над нашими головами. И я решительно запротестовала:

— Нет уж, нет уж. За эту твою жисть я пить не буду. Давай лучше попрощаемся с нашей башней. Я в ней прожила счастливейший год. За башню из слоновой кости и чтобы жить в ней до старости!

Я подняла свой стакан и пригубила. Аська, правда, поворчала, что эти метафоры у нее уже в печенках. Потом я в последний раз посидела на широком подоконнике, полюбовавшись с высоты на смотровую площадку, и навсегда простилась с нашей башней.

Приятно доставлять радость близким, поэтому через две недели я Аське первой сообщила новость, тем более что мне было совестно за свое якобы привилегированное положение.

— Кто пророчил, что новая родня пристроит меня на теплое местечко? Знаешь, где я буду работать? В библиотеке технологического института всего лишь.

Аська сначала опешила, а потом вся просияла. Для бедняги это стало единственным приятным событием за последнее время. Школу Ася считала никудышным распределением, но библиотеку — просто падением, унизительной и ничтожной работой.

Вчера явилась к нам Варвара Сергеевна с новостью: она подыскала мне тихое местечко. Заведующая их институтской библиотекой — ее приятельница, так что расположение начальства мне обеспечено. Библиотекари у них работой не перегружены, часто подменяют друг дружку. Можно прийти на два часа позже и уйти на два часа раньше. В общем, синекура.

— Это немаловажное обстоятельство, — заметила тетушка. — За эти два года Игорь должен написать диссертацию и защититься. Ты, Ларочка, ему поможешь. У тебя будет достаточно времени для того, чтобы заботиться о муже и заниматься домом.

Чтобы смягчить неприглядную откровенность этих слов, Варвара Сергеевна погладила мою руку и доверительно заглянула в глаза. В те времена мы были с ней почти сообщницами. Она безумно любила племянника. И я его любила. За полтора года тетка не только смирилась с моим существованием, но заметно ко мне потеплела. Решила, что будущему светилу науки именно такая жена и нужна — преданная, домовитая.

Когда я рассказала об этом Аське, она, кажется, позабыла обо всех своих горестях и радостно вскричала:

— Значит, старуха так тебе и сказала открытым текстом, что ты должна стать нянькой и прислугой ее гениального племянника?!

— Ну, не так грубо! — возразила я. — Просто она считает, что муж должен заниматься наукой, а жена — домом. Это и есть семейная жизнь. Я с ней согласна. И муж у меня человек необыкновенный, талантливый. Такому не жаль посвятить жизнь.

Аська посмотрела на меня чуть ли не с жалостью. В эту минуту в ее глазах я рухнула с пьедестала: домохозяйка и библиотекарша — чему тут завидовать. Отныне ее ревнивое внимание переключилось на другие объекты, незаслуженно и несправедливо наделенные пропиской, мужьями и престижной работой.

Вот и сделала доброе дело, подумала я, глядя вслед удаляющейся Анне. У нее даже походка повеселела. Но на душе у меня все же остался неприятный осадок. Тяжело было расставаться с университетом, с башней, но с каким удовольствием я бы простилась навсегда с некоторыми подружками. Чтобы изредка, раз в три-четыре года, перезваниваться и интересоваться здоровьем и делами. Но не тут-то было. Аська вовсе не планировала расставаться со мной.

В те дни мы только и говорили, что о распределениях и видах на будущее. Задавали друг другу одни и те же вопросы: кто, где, куда? Естественно, мне было любопытно, куда же пристроили родители Лену Мезенцеву. Издалека завидев ее, неподвижную, погруженную в грустные раздумья, я устремилась на «сачок».

— Да, мать нашла местечко. Совсем не то, что мне хотелось, — говорила Лена, с отвращением глядя на догорающую сигарету. — Редактором в «Художественную литературу».

— О, Ленка, это то, о чем я мечтала! — простонала я.

— Да что хорошего? — удивилась она. — Годами читать чужие рукописи, далеко не гениальные. К старости заработать горб и ослепнуть, как крот.

А мне хотелось увидеть живьем хороших писателей и поэтов, жить в мире рукописей и книг.

— И ты полагаешь, наивная, что писатели — интересные люди? — снисходительно усмехнулась Лена. — Не далее как на прошлой неделе один из маститых заехал в гости. Весь вечер жаловался на свои болезни: ревматизм, геморрой, остеохондроз — целый букет. Я чуть с тоски не сдохла. Они разные, но большей частью скучные, пьяницы и скандалисты.

Я всерьез обиделась за писателей. Мы, обыкновенные люди, не смеем их судить. У них дар от Бога. И пускай в жизни они выглядят смешными, неумными, мелочными. Не нашего слабого ума дело. Пишут они не об этом. Они порой сами не знают, что пишут. Их рукой водит некий высший промысел.

Но говорить об этом людям, даже филологам, бесполезно. Настало время завышенных самооценок. Какой-нибудь студентик первого курса филфака или Литературного института не сомневается, что он ничуть не хуже Окуджавы или Битова и, уж во всяком случае, его ждет более яркая слава.

Я не стала спорить с Ленкой, а поведала ей о своей библиотеке. Она рассмеялась:

— Как бы я хотела посидеть два-три года в таком тихом болотце, беседуя со старичками профессорами о литературе и составляя каталоги. Потом уйти в декрет и не возвращаться…

— Ну и мечты у тебя! Так в чем дело — давай махнемся! — предложила я скорее в шутку, чем всерьез.

— Махнулась бы не задумываясь, но маман ни за что не согласится.

Мать Елены когда-то начинала свою карьеру в «Художественной литературе», сначала редактором, потом выросла до заведующей отделом. Но дело не только в преемственности поколений, а в том самом злополучном престиже. Наверное, немалых трудов стоило матери пристроить Елену, отыскать для нее это местечко в издательстве, где все кабинеты, углы и щели забиты до отказа.

Мы с Ленкой пороптали на слепую судьбу: нет бы оделить голодного куском хлеба, а раздетого одежонкой, так все наоборот. А потом, как всегда, перешли к личным делам. Раньше Мезенцева жаловалась на тиранство родителей, особенно матери. Теперь вот уже полгода я слышала только негодующие рассказы о легкомыслии и никчемности мужа Алика. Ленка даже объединилась одним фронтом с матерью против этого чужака в их доме.

Типичные претензии недовольной жены: равнодушие и невнимательность, нежелание и неумение решать финансовые и квартирные дела, отсутствие по неуважительным причинам, бесконечные вечеринки у друзей и так далее.

Выслушивая Лену и сочувствуя, я думала про себя: а каким еще мужем и отцом семейства может быть бедный Алик, обреченный до пятидесяти оставаться подростком? Единственный маменькин сын, единственный обожаемый внук, не знавший смолоду ни трудов, ни забот. Ему бы такую жену, как моя Люся, или совсем простую девушку, мечтающую об интеллигентном муже и домашнем очаге.

Разве мог этот младенец сравниться с моим мужем, умницей, талантищем, настоящим мужчиной!

Осенью началась моя трудовая деятельность. На целых полтора года я попала если не в болото, то в уютный, тихий омут. Работа отнимала мало времени, в основном я тратила целые дни на личную жизнь и на дела мужа, его диссертацию.

Вставала поздно и на цыпочках отправлялась к себе на кухню, чтобы не потревожить Игоря. Он с восьми утра уже сидел за письменным столом, читал, конспектировал, набрасывал план доклада или лекции. Я делала на кухне зарядку, принимала контрастный душ, потом готовила моему труженику овсянку или омлет. Мы вместе завтракали и обсуждали перспективы на грядущий день — Игоревы перспективы, у меня их не было. Он часто выступал на конференциях, семинарах в университете и Библиотеке иностранной литературы. Ученый мир очень любит заседать. Я всегда присутствовала на его выступлениях. Скромно сидела где-нибудь в последних рядах, как и полагается жене великого человека.

После завтрака Игорь снова садился за стол, он словно прирос к столу. А я готовила обед. Папа учил меня хозяйничать рационально, не стоять каждый день у плиты, а варить на три-четыре дня борщ, щи, жарить целую кастрюлю котлет. Но если был готов обед, то собиралась стирка.

В полдень я спохватывалась и вспоминала о службе. Тетушка оказалась права: наша снисходительная заведующая не замечала, что к открытию являлись не обе ее подчиненные, а только одна.

Да и зачем было замечать? Все равно утром в зале сидело два-три человека. Всего в читалке работали три молодые девицы, одна из них я. Мы сами обдумывали свой скользящий график работы.

Днем, пока народ не привалил, пили чай, болтали. Я очень много читала в эти библиотечные месяцы. К вечеру собирался читающий народ, но мы, проворно наделив их книгами, отправляли в зал. Даже стыдно вспоминать, насколько мы были не перегружены работой. Лена Мезенцева просто стонала от зависти, когда я описывала ей тихую обитель. И технари оказались замечательными людьми, интеллигентными, начитанными.

В то время мы с Игорем часто выбирались то в театр, то в консерваторию. Посиделки с друзьями, долгие разговоры незаметно уходили в прошлое. Игорь становился домашним, замкнутым, кабинетным. И заниматься предпочитал за своим столом, а не в библиотеке.

Все было хорошо, но через год я что-то заскучала в библиотеке. Все чаще стала мечтать о ребенке. Будто малыш у нас уже есть, я живу у родителей, а Игорь навещает нас по воскресеньям. Ему я боялась рассказывать о своих мечтах.

В это же время забрезжила у меня смутная тревога. До окончания аспирантуры оставался год, а у Игоря, по-видимому, не было написано ни одной главы диссертации. Когда я робко заикнулась об этом, он рассердился. Попросил не дергать его пустяковыми замечаниями и не вмешиваться в святая святых — научный труд.

Все чаще он раздражался по пустякам, впадал в тяжкую озабоченность и угрюмость. Как видно, первые сомнения закрались и в его душу. Тут вдруг научный руководитель Игоря попросил принести ему хотя бы одну главу диссертации. А у Игоря едва набралось несколько десятков страниц несвязных набросков.

Он по-прежнему с блеском читал лекции и доклады на семинарах, конференциях, даже в обществе «Знание». И все думали, с восторгом ему внимая, что этому талантливому юноше ничего не стоит оформить на бумаге мысли, которые он так толково излагает в устной форме. Но каждая страница давалась Игорю с великими муками. И то, что выходило из-под его пера, можно было сравнить с транскрипцией песни соловья, записанной в лунную майскую полночь каким-нибудь дотошным лингвистом.

Однажды вечером я прибежала со службы, с трудом втащила в прихожую полную сумку продуктов. В квартире кромешная тьма и какая-то гнетущая тишина. Включила свет: Игорь лежал на диване, тупо уставившись в потолок. Это зрелище меня потрясло: никогда не видела мужа валяющимся на диване да еще с таким лицом.

Что случилось, готов был вырваться у меня вопль, но я не стала тревожить его. Отойдет — сам расскажет. Вскоре он пришел ко мне на кухню, помятый, мрачней осенней тучи. Пока я разогревала или готовила ужин, он обычно докладывал мне о событиях дня или планах на завтра.

Оказывается, сегодня на заседании кафедры один въедливый доцент обругал его статью в «Филологических науках», назвал ее темной, вялой, компилятивной. Остальные или согласились, или промолчали. Для Игоря это осуждение стало громом среди ясного неба. Ведь до сих пор его только хвалили и возлагали на талантливого аспиранта большие надежды.

— Предатели! С каким наслаждением они топтали меня, те, кто еще вчера заискивал и льстил! — вдруг в отчаянии вырвалось у него.

Я вздохнула. Его коллеги никого не предавали, просто статья действительно получилась слабой. Впервые я подумала, что Игоря изрядно перехвалили и тем сослужили ему плохую службу. Теперь он не в силах пережить самую невинную критику.

— Я тебе сто раз говорила, Иноземцев, что тебе нужно не поглощать один за другим толстые тома, а как можно больше писать, обязательно по нескольку страниц в день, чтобы расписаться, набить руку, — говорила я, переворачивая на сковородке рыбное филе.

— Сегодня Федор Иваныч мне то же самое посоветовал, — рассеянно бросил Игорь.

— Замечательно! Наконец-то ты прислушаешься к совету шефа. Ведь мои слова для тебя ничего не значат, — не могла удержаться я от упрека. — Ведь нельзя же с утра до вечера поглощать чужие мысли. Чтение — это не активный процесс, скорее удовольствие. Настоящая работа — мыслить, высказывать свои идеи или увековечивать их на бумаге.

К моим философствованиям Игорь относился снисходительно. Вздыхал, закрывал глаза. Сколько раз он втолковывал мне, что такое культура. Культура — основа, фундамент, который нация возводит веками, а отдельный человек — долгие годы! Этот фундамент строится по кирпичику, постепенно. Ученый не может творить на пустом месте, из ничего, будь он от природы семи пядей во лбу.

Игорю казалось, что стоит прочесть еще десяток книг, еще основательней пополнить свой умственный багаж — и диссертация польется сама собой, страница за страницей. Но проходили недели, месяцы, а на выходе были только вымученные строчки — и никакого движения вперед. Вот почему он придавал такое значение небольшой статье, выжимке из дипломной работы, обруганной, по его мнению, несправедливо.

Он так переживал, что не спал всю ночь, ворочался, несколько раз курил на кухне. С этого дня началась черная полоса в его жизни. Теперь я часто заставала его на диване наедине с безысходными мыслями.

У меня сердце разрывалось. Но чем я могла ему помочь?

Если бы я была в состоянии сама написать эту чертову диссертацию о языке и стиле англоязычной поэзии! Игорь свободно владел английским и французским. Мне языки не давались, как и научные штудии.

И все же я решила попробовать. Попросила у Игоря диктофон и через несколько дней записала его доклад о поэзии Китса. В свободные часы в библиотеке расшифровала запись. И о ужас! На бумаге все очарование исчезло, остался убогий текст. Я тупо глядела на тетрадку, не понимая, в чем дело.

А все было очень просто. Почти все научные тексты написаны сухим, казенным, каким-то кондовым языком. Тогда я попробовала переложить доклад на нормальный язык, живой, человеческий. Результат предъявила Игорю.

— Да, у тебя легкое перо, Лукреция, — снисходительно похвалил он. — Слишком бегло и легковесно для диссертации, но твоя редактура мне очень поможет. Может быть, это твоя судьба и тебе стоит поменяться с Мезенцевой.

Он даже оживился и засел за работу. Снова «утяжелил» стиль, сделал его более эпическим. А я вслед перепечатывала отработанные страницы. Через два месяца Игорь уже отнес Федору Ивановичу первую главу. Он воспринял ее как сырую, почти черновик. Но все же начало было положено.

Игорь заметно воспрянул духом, и мы продолжали работу. Вечерами он наговаривал мне на диктофон, я расшифровывала, подвергала текст беспощадной литературной обработке, а Игорь снова его портил. Правда, я отмечала, что он все чаще оставлял написанные мной куски нетронутыми, зато когда вписывал страничку или несколько строк, они вторгались грубым диссонансом в почти готовое, стройное целое.

Я сердито выговаривала ему:

— Пиши проще, Иноземцев! Ты не Толстой, чтобы позволять себе периоды в десять строк. Тебя читаешь, словно сквозь джунгли продираешься.

— Ох уж эта простота! Та самая, которая хуже воровства! — ворчал Иноземцев.

В литературе и искусстве он терпеть не мог простоту и доступность, а тяготел к сложному, изощренному, непостижимому для серой людской массы, предназначенному только для избранных. Но, пороптав, соглашался, что приходится наступать на горло собственной песне, быть доступнее и демократичнее. Ведь со временем он мечтал писать книги, которые прочли бы не десятки специалистов, а тысячи любителей поэзии и английской литературы.

Я с гордостью замечала, что муж стал относиться ко мне иначе, иногда даже прислушиваться к моему мнению.

Раньше я была только возлюбленной, подругой жизни, неотъемлемой принадлежностью его семейного очага. Теперь стала помощницей, коллегой.

Казалось, мы еще больше сблизились, спаялись и нашему союзу не страшны никакие испытания и трудности. Но вот произошло событие, похожее на крутой вираж в моей судьбе. Мы с Игорем словно свернули с полустанка в разные стороны и зашагали, удаляясь друг от друга все дальше и дальше.

Однажды на вечеринке у Лены Мезенцевой мы разговорились с нашим Мишкой Зотовым о работе и перспективах на будущее. Перспективы будоражили только Мишку, у меня их не было. На ближайшие два-три года у меня был запланирован только младенец.