Лукреция с Воробьевых гор

В то время начинался оглушительный журналистский бум. Как грибы после дождя, появлялись новые газеты и журналы. Это было так диковинно, неправдоподобно. Нам казалось, что полдюжины знакомых газет и столько же журналов — это на века. Я с удовольствием читала в библиотеке эти вновь возникшие издания и с грустью думала, что проживут они недолго: цены на бумагу росли, а дотации сокращались.

Мы удивились, когда наш Мишка попал в одну из этих редакций: то ли в «Вести», то ли в «Новые вести». Оказалось, он случайно набрел на свое предназначение и теперь ни о чем другом говорить не мог, только о своей работе:

— Сейчас у нас пока восемь полос, но скоро будет двенадцать, появятся новые разделы — искусство, литература, светская хроника.

И Мишка нас всех по очереди уговаривал писать рецензии на новые книги и спектакли, а также сплетни об актерах, художниках, прочих знаменитостях — этот товар шел особенно ходко. Но мы уклонялись, дело было слишком непривычное.

— А ты еще не закисла в своей библиотеке? — бесцеремонно спрашивал Мишка. — Неужели не надоело быть мужней женой и домохозяйкой?

Меня это почему-то очень задело, но я отвечала беспечно:

— Нет, меня это вполне устраивает. Никогда еще я столько не читала, как на своей нынешней службе. Вдобавок мне и деньги за это платят.

Но Мишка не поверил и вручил мне маленькую серую книжечку:

— Это Дмитрий Новиков. Наш выпускник, только старше нас года на три. Прочитай, напиши рецензию. Получишь сто рублей.

— Сто рублей? — не поверила я.

Уже в метро начала читать книжку. Понравилось. Что-то лирическое, тонкое, исповедальное. Это моя литература. Дома похвасталась мужу. Он брезгливо повертел книжку в руках:

— Представляю, что может сочинить Димка. Море соплей, смешанных со скупой мужской слезой. Старомодный язык. Трогательные воспоминания о счастливом детстве. Кому это нужно?

Я стала защищать автора. Ему всего лет двадцать пять. И в эти годы уже первая книга, пускай и не без грехов. Я давно заметила, что мой муж не способен радоваться успехам ближних. Скорее они приводят его в дурное расположение духа. А Новиков был слишком уж ближним, учился с Игорем в одной школе, потом в университете, даже жил где-то неподалеку.

Несмотря на убийственную характеристику, которую, как оплеуху, отвесил Новикову Игорь, я решила попробовать себя в жанре рецензии. Сначала перечитала критику в «Литературном обозрении» и толстых журналах, пришла к выводу, что не боги горшки обжигают, — и приступила.

Свою первую рецензию я писала целую неделю. Все, что думала о Новикове, изложила на десяти страницах, потом сократила до пяти, потом до двух. Показала свое изделие удивленному Игорю. Он-то был уверен, что я увлеченно строчу пересказ его третьей главы.

— Сто рублей! — похвалилась я, постучав пальцем по рецензии.

— Алчность тебя погубит, — пророчил муж, пробегая глазами рецензию. — Бойко, бойко!

Алчность, подумала я, как же! У меня нет осенних туфель. Аська предлагает замечательные югославские сапожки, а у родителей просить не хочется. Игорю я никогда не говорила о своих нуждах. Он воспринимал эти бабьи жалобы болезненно, как намеки на то, что он не дает на хозяйство ни рубля, а стипендию тратит на книги и карманные расходы.

Я даже мысленно никогда не упрекала Игоря, но в последнее время все чаще испытывала затруднения с деньгами. Мой муж был выше каких-то грошовых расчетов, он никогда не думал о деньгах, потому что они у него всегда были. И об одежде он никогда не думал, о его гардеробе пеклась Полина Сергеевна.

Как-то так сложилось, что на пропитание уходила моя зарплата да еще то, что подбрасывали папа и Лев Платонович. Хорошо, что сестра время от времени одаривала меня обновками, а то бы я ходила в лохмотьях.

Через неделю я оттащила Мишке рецензию. Я не перехвалила Новикова. Но отметила, что у него, по крайней мере, свой собственный, хотя пока еще слабый голос. Он не топает по проторенным дорогам, вслед за мэтрами литературы, а скромно идет своей узкой тропинкой параллельно магистралям — Бунину, Зайцеву, Шмелеву.

— Это ты здорово придумала — про тропинку и магистрали, — изумился Мишка.

— Куда мне! Это я у кого-то украла. Кажется, Анна Ахматова это сказала о каком-то молодом поэте, — честно призналась я.

— Молодец! — неуверенно похвалил Мишка.

— Да ты не беспокойся, Миш! Читатели вашей газеты все равно об этом ни за что не догадаются.

Мишка назвал меня ехидной, но потом подумал и согласился.

— Считай, что сто рублей у тебя в кармане! — заверил он.

Через неделю я с трепетом переступила порог редакции, а когда Мишка протянул мне еще пахнувшую типографской краской газету, едва не грохнулась в обморок. У меня в минуты сильного волнения всегда так — спазм в груди, искры в глазах, не хватает воздуха.

— Ты ведь в первый раз напечаталась? Поздравляю, значит, потеряла невинность, — захихикал Мишка. — Это нужно отметить.

И он увлек меня, полуживую, в одну из комнат редакции, где уже собралась большая компания. Пили чай, обсуждали дела. Бюрократизм их еще не успел заесть. Все в молодежном отделе были не старше тридцати. Поминутно кто-то влетал, проблемы решались на ходу, табачный дым стелился густым туманом. Жизнь здесь кипела и била ключом.

Мишка представил меня как дебютантку, и тут же на столе появилось вино, черный хлеб, консервы и шоколад.

Все как будто были рады, что нашелся повод для застолья. Я просидела с ними три часа, завороженно слушала, как будто живой воды напилась.

— Бросай свою библиотеку и переходи к нам! — вдруг предложил Мишка. — Знаешь, сколько будешь получать? С гонорарами набежит…

И он назвал сумму, втрое превышающую мою библиотечную зарплату. Но дело было не в деньгах. Они уже успели меня отравить, эти молодые газетчики. Я поняла, что мне хочется окунуться в самую гущу жизни, которая становилась все более интересной и захватывающей. А вместо этого я сидела в тихой библиотечной заводи и общалась исключительно с людьми науки, полностью погруженными в прошлое.

Я пришла домой, очарованная новыми знакомыми и потрясенная открывшимися передо мной перспективами. Супруг отметил только, что я вернулась немного навеселе. Он был очень недоволен тем, что работа над третьей главой застопорилась из-за какой-то дурацкой рецензии.

— Кто бы мог подумать, Игоряша! Новиков недоволен моей рецензией, — сообщила я с порога. — Я его так расхвалила, сравнила с Буниным. Но он не хочет быть тропинкой, бегущей параллельно широким магистралям. Он даже проселочной дорогой или большаком быть не желает, потому что видит себя не иначе как центральным проспектом.

Игорь расхохотался:

— Узнаю Димку. У него сатанинская гордыня. Собирай материал, Лорик. Через два-три года, когда мы пристроим тебя в аспирантуру, напишешь диссертацию на тему «Уровень самомнения у писателей». Богатейшая тема.

Я рухнула на диван, согнав с него Игоря, и попросила принести мне чашку крепкого горячего чая. Он возмутился: жена является неизвестно откуда, явно в подпитии, ложится отдыхать вместо того, чтобы позаботиться об ужине, да еще требует напитки в постель. Поворчал, но все-таки отправился на кухню ставить чайник. Я знала, что он не сможет справиться с завариванием, но не было сил встать. Наконец Игорь принес требуемое.

— Так и знала — ополоски! — расстроилась я. — Тебе уже почти четверть века, Иноземцев, а ты даже чай не умеешь заваривать, не говоря уж о том, чтобы приготовить себе какую-нибудь еду.

— Ты что, с цепи сорвалась? — обиделся он, сел за стол и демонстративно углубился в книгу.

Я, напившись кипятку, совершенно успокоилась и сказала ему задумчиво и мирно:

— Никогда я не буду писать диссертацию, Игоряша, по той причине, что питаю глубочайшее отвращение к научным разысканиям. Не мое это дело. Мишка приглашает меня в газету. И знаешь, мне очень, очень хочется согласиться.

Он вздохнул, перелистнул страницу:

— Полагаю, тебе лучше лечь и хорошенько выспаться. А утром все дурные мысли улетучатся вместе с винными парами. Моя жена — борзописец. Такое даже в кошмарном сне не может присниться.

— Кошмарные сны часто сбываются, — сказала я ему вместо «спокойной ночи», а затем отвернулась к стене, чтобы остаться наедине с собой и подумать.

Думала я все последующие дни, чуть голову не сломала. Поняла только одно: жить по-старому не смогу. Библиотека уже казалась клеткой, куда меня против воли заперли. Друзья Игоря, аспиранты и преподаватели, внушали отвращение. Их бесконечные разговоры о диссертациях, статьях, монографиях и освобождающихся ставках на кафедре стали непереносимыми. Их мирок казался затхлым, далеким от жизни. Я понимала, что это минутное и несправедливое ощущение, оно должно скоро пройти и пройдет. Но для этого я должна изменить свою жизнь.

Игорь всю неделю ходил мрачнее тучи, уговаривал меня не совершать безрассудных поступков. Я обещала, что и впредь буду помогать ему с диссертацией. Наша семейная жизнь ничуть не пострадает, если я поменяю работу. Но мужу это казалось катастрофой.

В воскресенье я поехала навестить своих и посоветоваться, хотя, признаться, в душе все решила. Редко мы теперь собирались все вместе за обеденным столом. Люсю я тоже уговорила приехать. И вот, оглядев по очереди всех Игумновых, а они, тоже уставившись на меня, ждали, я торжественно сообщила о своем решении.

— Наконец-то! Наконец-то извилины зашевелились в твоей пустой голове! — радостно вскричала сестрица.

Папа тоже был за перемены, только газета почему-то пугала его. Мама была решительно против, потому что это не нравилось моему мужу. Она до сих пор не могла поверить в счастье, которое выпало на мою долю, — стать женой такого выдающегося человека. Работать вместе с ним, оберегать его от трудностей быта — вот, по ее мнению, в чем была моя судьба.

Но я уже не была в этом уверена. Как не была уверена в гениальности мужа и его большом будущем. Я еще не рассказывала своим о трудностях с Игоревой диссертацией, о его пошатнувшейся репутации на кафедре. Но когда-нибудь придется рассказать. Люся уже спрашивала: когда же защита?

Вечером я возвращалась в Измайлово, предчувствуя, какая неприятная мне предстоит миссия — сообщить мужу о своем окончательном решении: завтра я подаю заявление об уходе.

Игорь выслушал, стараясь реагировать спокойно и доброжелательно, но я-то видела, с каким трудом ему это удавалось.

— Я уверен, что это скоропалительное и немудрое решение, но ты вправе сама распоряжаться собой. — Он пожал плечами, углубился в книгу и больше не произнес ни слова.

Через две недели я не без трепета вступила на свое новое поприще.

Множество новых газет и журналов оккупировали здание бывшего Министерства сельского хозяйства. В этих обшарпанных комнатах сиживали сотни чиновников, десятилетиями разорявших нашу деревню. Но грянул гром, реорганизации, сокращения, и паразитов разогнали. Надолго ли?

Долго я не могла привыкнуть к легкой, беззаботной атмосфере нашего молодежного коллектива. Утром впархивал в нашу комнату Шурка Борисов и кричал:

— Птички мои, здравствуйте!

Должность у Шурки была устрашающая — политический обозреватель. Ему не было равных в умных разговорах и обильных возлияниях на коллективных тусовках. А эти возлияния у нас как-то стихийно организовывались чуть ли не каждый день.

Первое время я больше всего уставала от разговоров и общения. Мне так интересны были мои новые коллеги. Я жадно набросилась на диковинных, необычных людей. У меня появились новые приятельницы. Валя Машкова, например. Эта маленькая хрупкая девушка работала в отделе промышленности, писала о коррупции, злоупотреблениях и всяческих махинациях на крупных предприятиях. И даже получала письма с угрозами. Я бы померла со страху.

Моя должность требовала не столько мужества, сколько терпения. Я прочитывала несколько десятков писем в день, ко мне направляли всех жалобщиков, ищущих справедливости в редакциях и чиновничьих кабинетах. Вначале я выслушивала всех, и всем хотелось помочь. Но это было невозможно. Тем более, что большинство ходоков давно превратились в матерых профессионалов, писавших жалобы на соседей, родню, правительство и даже на погоду.

Первые недели с непривычки газета выкачивала из меня все силы. Я едва домой приползала и ложилась как труп на диван. На столе у Игоря появился серый налет пыли. Можно было пальцем написать любое слово. На кухне повсюду мозолили глаза грязные тарелки и кастрюли. Игорь не умел мыть посуду. Однажды субботним утром я оглядела свою квартиру — и застонала от ужаса и отвращения. На уборку и стирку не было сил.

Как я завидовала Люське! Сестрица так ловко устроилась в жизни, что не ведала хозяйственных забот. Вначале совместное проживание со свекровью так ее пугало, что она даже откладывала свадьбу. Но вскоре Люся сумела наладить с Володиной мамой самые добрые отношения и теперь возвращалась домой в чисто убранную квартиру, а когда, съев приготовленный к ее приходу ужин, порывалась вымыть посуду, то свекровь грудью защищала свои владения:

— Ты устала, Люсенька, целый день на заводе, поди отдохни, деточка.

И Люська неохотно подчинялась. По праздникам дарила старушке подарки — байковый халат, толстый роман типа «Поющие в терновнике». Хотя бы раз в неделю — цветы. Да я бы такой свекрови каждый день дарила! Правда, мне грешно жаловаться: папа старался приезжать почаще, выяснив предварительно, когда у Игоря лекции или семинары. Иногда нам удавалось провести с ним вместе целый вечер. Папа приводил в порядок мое запущенное хозяйство и осторожно выспрашивал:

— Как Игорь? Вы еще не помирились?

— А мы и не ругались. Но он продолжает играть в молчанку. Молчит и молчит. Но он оттает, я уверена.

Но папу что-то очень тревожило, эта тревога была мне непонятна. Целых три года мы прожили с Игорем так дружно и безоблачно, что размолвка из-за пустяка казалась маловероятной.

И действительно, он стал оттаивать на глазах, снова приходить ко мне на кухню по утрам. Мы завтракали вместе и успевали пообщаться, прежде чем разойтись по своим делам. То ли у меня открылось второе дыхание, то ли я втянулась в газетную текучку, но уставала уже меньше. По вечерам готовила ужин, Игорь сидел рядом в кресле.

Я поклялась, что буду работать ночами, но третью главу диссертации мы сдадим в срок. Правда, печатать согласилась наша редакционная машинистка. Игорь слегка нахмурился: он не любил отдавать свои работы в чужие руки. Но что поделать, перепечатку я бы не потянула.

Пыталась ему рассказывать о своих новых друзьях, о газете. Он слушал вежливо, но вскоре переводил разговор на другое, чаще всего на свое. Мои игры в журналистику казались ему несерьезными, а его работа — самой важной на свете, без которой человечество едва ли обойдется.

Меня удивило, как легко стали вспыхивать маленькие ссоры. Наверное, потому, что раньше я с благоговением слушала, а теперь стала возражать и высказывать свое собственное мнение. Я чуть ли не насильно заставляла мужа читать нашу газету, ждала его отзывов о своих первых публикациях. Он или отмалчивался, или небрежно бросал:

— Вы строчите однодневки, которые невзыскательный читатель утром поглощает, чтобы забыть к вечеру.

— А вы создаете исключительно нетленки? — вдруг вскипела я от обиды. — Что останется от твоего профессора? Учебник его устарел, от монографий и статей мухи дохнут.

Я собиралась продолжить список его коллег и друзей-аспирантов, но тут в глазах у Игоря промелькнул страх. Он панически боялся кафедральных обсуждений, потому что не выносил самой невинной критики в свой адрес. Болезненно воспринимал нападки на свой клан, ведь он был частью этого клана.

Это была одна из тайных черточек характера Игоря, которую тетушка Варвара Сергеевна считала признаком тонкой организации и душевной изысканности. А я — просто слабостью и изнеженностью. Отныне Игорь и дома не чувствовал себя в безопасности, все время ожидая от меня удара.

Я старалась его щадить до поры до времени. Сам же он нимало не заботился о том, обижают ли, задевают ли меня его брезгливые реплики. Я отмечала эту жестокость у многих тонких, чувствительных натур.

Под рубрикой «Литература и искусство» у нас появлялись не только рецензии, но и целые литературные обзоры Ивана Зернова, которые Иноземцев тут же окрестил «взгляд и нечто».

Я с наслаждением читала эти обзоры. Иван легко, как в пасьянсе, раскладывал десятки имен, очень убедительно предсказывая зарождение новых направлений, появление ярких звезд на небосклоне литературы. Игорь тоже с любопытством углублялся в статьи Зернова, но приговор его оставался таким же суровым и несправедливым:

— Легковесно, сыро, неубедительно. Мало чутья, вкуса, культурного кругозора.

А по-моему, это было написано блестяще, легко, остроумно. Так, что даже обыкновенный, средний человек, никогда не читающий толстые журналы, поневоле приобщался к текущей литературе. К тому же мы стали первопроходцами! В других газетах подобные рубрики появились только полгода спустя. Но у них не было Вани Зернова.

Я не любила спорить. Да и невозможно было убедить в чем-то моего Иноземцева. Меня неприятно поразило, что он не в силах без раздражения выносить похвалы кому-то другому. Это не зависть, говорила я себе, это просто болезненная реакция на хронические неудачи, обрушившиеся на него в последнее время.

Однажды меня осенила идея: начать вести дневник.

Из этого разговора с самой собою я хотела понять, что же, собственно, происходит… Серьезного, внимательного собеседника у меня не было — дневник мог бы мне заменить его.

Да, что происходит?

Я вышла замуж за человека, о котором мечтала всю свою жизнь, который, казалось, гораздо выше меня и умнее, и я надеялась с его помощью, во-первых, вырасти духовно, во-вторых, стать счастливой.

Но через три года нашей совместной жизни что-то застопорилось в наших отношениях, и я никакими усилиями не могла пробить эту пробку, чтобы досыта напиться из чистого источника любви, распрямиться, почувствовать себя личностью.

Что касается счастья — тут все было гораздо сложнее.

Счастье, как лисий хвост перед носом охотника, мелькало где-то в чаще деревьев, заманивая меня куда-то в глушь. Казалось, еще два шага — и вот оно, счастье. Казалось, поедем вместе куда-нибудь отдохнуть — и наступит полное блаженство, все накопившееся за будни непонимание растворится в нем, как соль в воде. Еще мнилось: угожу свекрови, налажу с ней отношения, помогу ей сделать генеральную уборку в квартире или еще что-нибудь — и придет счастье. Свекровь оценит мои усилия, скажет Игорю:

— Знаешь, сын, тебе здорово повезло с женой!

И это будет счастье.

Еще чудилось: научусь делать Игоревы любимые голубцы, как его бабушка, — и оно придет, как миленькое; осчастливленный Игорь наконец догадается, что я — именно то, что ему нужно: и Марселя Пруста читаю, и хозяйка отменная…

Но счастье снова мелькало где-то далеко в перелеске, а я уже не знала, что делать. Деревья, за которыми оно скрывалось, бежали впереди меня, как будто у них, а не у меня, были душа и ноги, и все по-прежнему оставалось трудным, непонятным.

Игорь часто давал мне понять, что я работаю в основном на злобу дня, тогда как он сам, человек творческий, пишет на потребу вечности.

Дневник — это, в общем, творческий акт.

Итак, дневник.

Сперва следовало решить, вести ли его тайно или все-таки сообщить о своем намерении Игорю, чтобы он знал, что отныне наша жизнь находится под контролем моего творческого мировидения. В этом случае мой муж, размышляла я, поневоле заставит себя как-то подтянуться, хотя бы только затем, чтобы не выглядеть смешным в моих записках.

Но на самом деле я вовсе не из этих соображений решила сказать Игорю о дневнике: просто я так глупо устроена, что вечно выбалтываю ему свои тайны, стоит им только завестись.

Словом, улучив благоприятный момент — Игорь в этот день находился в исключительно благодушном настроении, — я подступила к нему со своим признанием:

— Игорь, я решила вести дневник.

— Кого вести? — не расслышал Игорь.

— Дневник.

— И куда же ты его поведешь? — иронически справился он.

Подобными филологическими шуточками он умел поставить меня в тупик. Надо было отвечать, и по возможности остроумно, чтобы Игорю было интересно продолжить со мною разговор.

— Я буду его вести… в будущее, — как прилежная ученица попыталась сострить я и сразу же получила по носу:

— Какое там будущее! Будущее может окончиться завтра!

И тут Игорь уселся на своего любимого конька, заговорив на тему Страшного суда, который не за дверями.

— И все же, пока Страшный суд не грянул, буду вести дневник, — произнесла я достаточно твердо.

Игорь в сердечном сокрушении всплеснул руками:

— Милая! Я все ждал, проступят ли в тебе черты уездной барышни… И вот — дождался!

— Пушкин вел дневник, — возразила я. — И Гоголь…

— А также герои Гоголя, — находчиво подхватил Игорь, — и плод трудов одного из них получил название «Записки сумасшедшего»!

— А «Дневник» Достоевского! — не столько надеясь убедить Игоря в своей правоте, сколько понимая, что ему необходима эта дискуссия, возразила я.

— А дневник жены Достоевского! — ядовито заметил Игорь. — «Федя нынче проснулся с флюсом…», «Я починила все его панталоны…». Могу еще процитировать кое-что…

— Не надо, — отказалась я. — От писателя ничего не убыло из-за рассказов его жены, даже наоборот, все это очень тепло, человечно…

— Мария ты моя Башкирцева…

Игорь балагурил, но я слышала в его голосе нотки сомнения и даже страха: он знал, что у меня довольно меткое перо и достаточно острая наблюдательность, и, наверное, боялся взгляда не с берега любви, а из тиши препараторского кабинета, в котором все чувства отступают при трезвом поблескивании скальпеля и начинается исследование жизни как таковой.

И я решила, что буду писать без особенных художественных претензий, не слишком заботясь о языке и стиле, писать просто и аккуратно, по возможности стараясь точно воспроизвести событие за событием, факт за фактом, не давая ему никакой личной оценки.

Бумага, как сеть, пропустит всю влагу чувств сквозь свои незаметные невооруженным глазом ячейки, а то, что останется на ней — о, это будет богатый улов!..

Так думала я, принимаясь за свой дневник.

Теперь, по прошествии некоторого времени, я вспоминаю свои мечты о «богатом улове» с горькой улыбкой…

…Я выловила из реки жизни все то, что обычно достают неопытные рыбаки — а может, вода была отравленной? — консервные банки, изношенные башмаки, целлулоидного пупса, велосипедное колесо и так далее и тому подобное…

А вот куда ушла рыба? Куда ушло все высокое, прекрасное, подлинное, что было — ведь было же — в наших отношениях?..

Вот один из первых запротоколированных мною эпизодов нашей жизни.

Я попросила Игоря принести из магазина, что в двух шагах от нашего дома, картошку.

Игорь не сказал «нет».

Игорь не сказал «да».

Игорь произнес величественное мужское слово: «Сейчас».

Он произнес его, не шелохнувшись на своем диване, не отрывая взгляда от статьи Григория Померанца[6] в новой «Литературке».

Многие женщины знают, что скрыто в слове «сейчас», рассеянно брошенном мужчиной, их в дрожь бросает от этого «сейчас», иные от него бьются в истерике, иные бросаются на мужей с кулаками, потому что знают — «сейчас» может растянуться на часы, дни, месяцы.

Но мне истерика не грозила.

Я решила терпеливо записывать, сколько раз на мою просьбу (кстати, сама я картошку почти не ем, в основном ее употребляет Игорь — в жареном виде) мой муж ответит «сейчас». Причем я не стала повышать голоса, чтобы заставить его сойти с дивана, а только, как попугай или кукушка в часах, время от времени повторяла просьбу.

На третий день Игорь, опять обнаружив в своей тарелке в качестве гарнира к бифштексу зеленый горошек, поинтересовался:

— А картошечки нету?

— А картошечки нету, — отрезала я.

— Неужели так трудно принести из магазина пару килограмм картошки? — с упреком произнес Игорь.

— Вместе с мясом, макаронами, майонезом, луком, хлебом это будет уже не пара килограмм, — кротко объяснила я Игорю, — я таскаю все это, но картошка — это уж, извини, твое…

— Неужели мне надо специально одеваться и выходить в магазин?

— Нет, — сказала я. — Это вовсе не обязательно. Кушай, милый, горошек…

Игорь с горестным выражением лица стал есть гарнир.

И на четвертый день он тоже увидел в тарелке горошек.

Дискуссия продолжилась.

— Послушай, — сказал он мне, — банка горошка весит столько же, сколько полкило картошки… Не лучше бы было тебе…

— Нет, не лучше, — ласково отозвалась я. — Горошек продают в ларьке возле дома, а за картошкой пилить в овощной…

Еще неделю мой муж мужественно жевал горошек, а на восьмой день, после того как я подала ему на обед то же самое, молча вскочил из-за стола, с шумом отвязал от вешалки тележку на колесах и загромыхал с нею к лифту.

Этот затянувшийся эпизод наконец закончился.

Далее на страницах своего дневника я почти дословно воспроизвела речь Игоря по случаю нежелания вынести мусорное ведро. Она смахивает на юмореску, но, честное слово, все это было сказано им на самом деле.

«Во-первых, ведро с мусором почти пустое! Во-вторых, это связано с лишним риском: на лестнице можно поскользнуться на картофельных очистках, упасть и что-нибудь себе сломать. В-третьих, все элементы мусора в ведре еще не схватились, не спаялись между собою — такое ведро высыпать труднее. И вообще, выносить такое легкое ведро — удар по самолюбию мужчины. Есть еще причина, которая удерживает меня от вынесения ведра, она связана с воспитательной мерой — чем чаще я буду выносить ведро, тем толще, неэкономней ты будешь чистить картошку, зная, что полное очистков ведро я вот-вот вынесу… А вдруг в ведре по рассеянности окажется какая-нибудь важная бумага, которую еще не поздно разыскать среди мусора! К тому же жене полезно двигаться, пусть она сама его выносит. От чучела слышу.

А что станет говорить наша незамужняя соседка, которой некому вынести ведро? Она тебя, Лара, возненавидит, когда увидит меня. Наконец, если она часто будет видеть меня в старом трико выносящего ведро, то может заболеть состраданием, а от него до любви — полшага. Если часто открывать мусоропровод, можно простыть, из него дует. От частого вынесения ведра входная дверь амортизируется. Уж не говоря про домашние тапочки. От чучела слышу.

Вот придут к нам гости и заглянут в холодильник: подумают — ага, мясо держат на балконе, а икру под кроватью. А мы их сразу носом — в мусорное ведро! Дескать, мы люди скромного достатка, вас угощать, дорогие, нечем, видите, в ведре только картофельные очистки да пакеты из-под молока. Что имеем, тем вас, родные, и кормим!..»

По-моему, такой монолог — находка для пародиста, но Игорь произнес его на полном серьезе.

Потом последовало описание эпопеи со слесарем, которого Игорь никак не решался пригласить из ДЭЗа. А между тем сделать это было необходимо — у нас перестал работать сливной бачок в туалете, и уже которые сутки возле унитаза дежурило ведро с водой.

В ответ на мою просьбу пригласить мастера Игорь заявил, что не умеет «с ними» разговаривать.

— С кем это «с ними»? — прицепилась я не столько к самой фразе, сколько к той барственной интонации, с которой она была произнесена.

— Ну, со всеми этими сантехниками, слесарями, электриками….

— Игорь, — внушительно сказала я. — Ты мне всегда казался демократически настроенным человеком… Именно отсутствие снобизма пленило меня в тебе в первую очередь. И в конце концов, дорогой, если ты не умеешь делать то, что должен уметь делать всякий мужчина, значит, следует учиться разговаривать с теми, кто это умеет.

— Зато я умею делать то, что дано не всякому, — не раздражаясь моему напору, мягко заметил Игорь. — Как ни смешно это произносить вслух, но я умею мыслить, чувствовать красоту слова, краски, мелодии, писать стихи… Прости, может, ты права, но мне элементарная фраза «сколько я вам должен?» дается с огромным трудом, как сквернословие…

Надо сказать, Игорь действительно никогда не позволял себе грубых выражений, являя собою редкое исключение среди нашей молодой интеллигенции, которая охотно материлась, считая мат проявлением высшего шика или сильного мужского начала — в последнем она ощущала недостаток. На нашем факультете самые изысканные особы обоего пола не гнушались крепким словцом. Я же ругательств буквально не могла слышать, для меня человек кончался, если я слышала от него грубое выражение. Мой отец никогда, ни в каких жизненных ситуациях не прибегал к мату, что выгодно отличало его от всех знакомых мужчин. Как и Игоря.

— Возможно, ты прав, — сказала я мужу. — Ты, милый мой, далеко не «всякий». И все же мне кажется, ты должен попытаться общаться с людьми, от которых, в сущности, зависит наше с тобою комфортное существование…

Скрепя сердце Игорь согласился.

На другой день он с гордостью сообщил мне, что побывал в ДЭЗе, написал заявку и что мастер завтра придет.

Затем Игорь осведомился, когда я вернусь с работы. Я ответила, что, скорее всего, часика в три.

— Очень хорошо, — потирая руки, сказал Игорь. — Мастер придет после четырех… Все же вдвоем будет легче проконтролировать его, правда?

Я согласилась, что вдвоем, конечно, легче, но назавтра специально задержалась на работе, чтобы дать моему мужу возможность проявить самостоятельность.

Вернувшись домой, я сразу поняла, что мне не удалось перехитрить Игоря. Даже уступая моим требованиям, он все-таки делал так, как ему было удобно.

Вместо того чтобы дать мастеру заняться своим делом, Игорь, увидев, что я запаздываю, затащил слесаря на ту территорию, где чувствовал себя в безопасности — территорию высокой поэзии.

Увы, слесарь имел неосторожность обратить внимание на множество книг в нашем доме… Завязался разговор о литературе, выяснилось, что слесаря много лет тому назад отчислили со второго курса Литературного института, после чего он, собственно, был вынужден вернуться к своей прежней профессии, но первую любовь, поэзию, забыть не смог…

Открыв дверь своим ключом, я тут же попала на спонтанно организованный диспут, в котором обсуждался вопрос: закончился ли Серебряный век стихами Блока, Ахматовой, Заболоцкого, Цветаевой или еще имеет продолжение в лице Юрия Кузнецова, которого наш слесарь оказался ярым поклонником?..

Чертыхаясь про себя, я прервала эту возвышенную беседу обоих мужчин и суровым голосом отправила мастера устранять неисправность.

— Зачем ты так с человеком? — после его ухода упрекнул меня Игорь. — Нет, это ты снобка, а не я… Мы очень интересно беседовали, пока ты не явилась и не указала ему его место… А может, это вовсе не его место? Может, наш разговор помог бы этому человеку вернуться к самому себе?..

На эти сентенции оставалось только развести руками.

Игорь долго не решался показать мне свои стихи.

Когда мы только-только начали встречаться, он случайно обмолвился, что придает своему занятию поэзией некоторое значение, мне сразу захотелось попросить его прочитать стихи. Я уже знала, что далеко не все замечательные сочинения поэтов удостаиваются печатного станка, и кое-что читала в самиздате; поэтому то, что Игорь не публиковал свои стихи, не смутило меня, даже напротив — я решила, что он слишком взыскательно относится к своему творчеству, добиваясь особой отчетливости формы, точности слова, ищет свою неповторимую манеру и так далее.

А между тем, господи, как я мечтала хранить у себя в памяти какое-нибудь его стихотворение! Возможно, оно стало бы для меня ключом к его таинственной натуре, возможно, эти строки поддерживали бы меня в часы разлуки! И вообще, хотелось иметь его стихи как доказательство глубокого доверия ко мне, предельной искренности наших отношений.

Но помнится, в те времена, когда я попыталась высказать свою заинтересованность, Игорь довольно строго сказал мне:

— Понимаешь, Ло, это глубоко личное переживание, сугубо интимное… Им я могу поделиться либо с первым встречным, либо с абсолютно родным человеком…

Эти слова задели меня, взволновали.

Под категорию первой встречной я уже явно не попадала, но и родным существом для Игоря еще не стала. И стану ли? Холодок сомнения проскальзывал в моей груди, когда я вспоминала эти слова, произнесенные рассеянно-небрежным тоном. И тут вдруг Ася объявила мне, что она Игоревы стихи слышала.

— Как? — Я не в силах была сдержать своего изумления, чем очень порадовала Анну. — От кого?!!

— Да их все знают, — снисходительно отозвалась Ася, наслаждаясь моим замешательством. — Гонерилья даже не поленилась перепечатать иноземцевские вирши под копирку…

— А кто ей дал стихи?!

— Напрямую Игорь ей ничего не давал… Она брала у него конспекты, и там, в тетради, на последних страницах, обнаружила стихотворения. Ей они очень понравились.

— А Игорь об этом знает? — Я почему-то обиделась за Иноземцева.

— Делает вид, что не знает, — насмешливо проговорила Ася.

— Почему «делает вид»?

— Да потому что, я думаю, он втайне мечтал, чтобы кто-то прочитал его произведения, но не из его собственных рук, — предположила Ася, пожав плечами.

— Почему?

— Почему-почему, — даже как бы немного рассердилась Анна. — Откуда мне знать почему? Говорят, есть женщины, которые любят, чтобы их насиловали — а вот почему? — При этих словах подвижная физиономия Анны изобразила глубокое презрение. — Игорь, хоть он и не женщина, может, тоже относится к этому типу… Может, он хочет, чтобы правду его души, — Ася хмыкнула, — из него добывали силой или обманом… А стихи у него ничего, симпатичные…

Мне снова стало обидно за Игоря. Разве могут быть стихи симпатичными? Стихи — либо чудо, либо пустой номер, среднего быть не может… Конечно, я знала, что существуют «средние» поэты, которые, правда, не считают себя таковыми, потому что тогда следует признать, что настоящая поэзия в их творениях и не ночевала, есть просто более-менее удачно зарифмованные конструкции… Нет, тайна поэзии равносильна тайне человеческой личности, и она никак не может быть «средней». Но всего этого я тогда не стала говорить Анне, которой разговор о поэзии вообще был неинтересен, а интересно было узнать, когда наконец Игорь, такой умный и великолепный, оставит меня для другой, более подходящей ему девушки. И тогда Ася самоотверженно принялась бы утешать меня, брошенную.

Почему мне вдруг припомнился этот давний разговор с Асей?.. Да потому, что на наш письменный стол вдруг начали накатывать волны Игоревых виршей; черновики с исчерканными четверостишиями буквально лезли мне на глаза, точно просились быть прочитанными, но я не осмеливалась без разрешения мужа поднести эти листки поближе к глазам, хотя, может, он рассчитывал именно на это… Дело в том, что я хорошо усвоила папин урок: отношения между людьми должны строиться исключительно на доверии, нельзя читать чужие письма, недопустимо подслушивать чужие разговоры и так далее. Взять без спросу со стола стихи Игоря — это было для меня все равно что подглядывать в замочную скважину… Для удовлетворения моего любопытства требовалась санкция автора. И наконец, когда количество стихов достигло критической массы, я решилась приступить к мужу с просьбой: нельзя ли мне прочитать его стихотворения?

— А ты не читала? — недоверчиво и даже как будто немного недовольно спросил Игорь.

— Как же я могу без разрешения…

Мне показалось, Игорь был разочарован.

Возможно, он уже ждал от меня похвалы, признания его поэтических достоинств, которые были для меня очевидны, но глупая деликатность до сих пор мешала мне заговорить об этом.

— Нет, что ты, — ответила я на немой вопрос в его глазах. — Я не имею права делать это без спросу…

Игорь пожал плечами с самым равнодушным видом.

— Да ради бога, — проговорил он. — Мне нечего скрывать… Вот только разберешь ли ты мой почерк…

— Почитай вслух, — попросила его я.

Игорь принялся задумчиво перебирать листки на столе.

— Ну что… вот хотя бы это… — проговорил он и стал читать.

Чтение стихов заворожило меня.

Игорь читал свои стихи нараспев, как часто читают поэты, глубоким и странным голосом, будто впал в медитацию, поводя перед собою рукой, точно плавно отсекал одну поэтическую идею от другой, с отрешенным выражением лица, — и я не столько вслушивалась в слова, сколько любовалась им. Поэтому, когда он закончил читать первое стихотворение, я вполне искренне выдохнула:

— Замечательно!

Ободренный моим восторгом, Игорь взял со стола еще один листок, потом другой, потом третий… На четвертом я ощутила что-то вроде пресыщения. Мне почудилось, что слух мой потихоньку отъединился от зрения и стал воспринимать слова отдельно от позы, ритма, движений Игоря, его вдохновенного лица… Я как будто стала узнавать произносимые им слова: ведь сама когда-то в юности писала стихи и цепляла эти же образы и сравнения с самой поверхности предмета или заимствовала их у других поэтов… На десятом стихотворении я почувствовала разочарование, а уже после пятнадцатого попросила у Игоря разрешения самой почитать то, что он написал.

Игорь не слишком охотно дал мне текст.

Именно с этого стихотворения Игорь начал свое чтение — оно называлось «Городским романсом». С голоса оно мне очень понравилось, но глаз оказался критичнее слуха — теперь я не видела в этих строках того колдовства, которое сообщал им голос мужа. Стихи оказались голы, пусты…

С опаской я взяла со стола еще один листок.

Игорь уже включил телевизор, как бы забыв о моем присутствии, но я чувствовала, что он искоса посматривает на меня, и боялась, что выражение моего лица не слишком обрадует его.

Отвернувшись, я аккуратно сложила листки в пачку…

Это было хуже, чем плохо. Это было никак. Из каждой строфы на меня таращилась пустота. Буквально каждое слово было как льдом схвачено скукой и равнодушием. Боже мой, дети пишут лучше! В их стихах, по крайней мере, проговаривается природа, сквозь ребяческое косноязычие нет-нет да и прорвется живое, непосредственное чувство, фантазия… А тут все было вторично, вяло… Как же так, подумалось мне, ведь Игорь знает, что такое настоящая поэзия, он обожает Иннокентия Анненского и Анну Ахматову! Неужели человек не может относиться критично к своему собственному творчеству?..

Я физически ощущала, что мой муж напрягся, ожидая от меня какой-то отчетливой реакции, но не могла произнести ни слова. А между тем понимала: если я сейчас же, немедленно не похвалю его, наши отношения изменятся в худшую сторону. Но продолжала молчать. Если бы Игорь не удержался от вопроса, как мне показались его стихи, я бы ни за что не смогла слукавить. Я бы призналась ему, что, по-моему, он напрасно тратит время, пытаясь высечь из этих сырых булыжников искру поэзии, — а таких слов Игорь не простил бы мне никогда.

Должна заметить, папины настоятельные советы никогда не читать чужие письма и прочее были восприняты с верою только мною, но не Люсей. Моей сестрице вообще деликатность такого рода была неведома, более того, она показалась бы Люсе проявлением непозволительной слабости. У Люсиного мужа Володи секретов от жены не было. Более того, он бы и не посмел их завести. Володя жил у Людмилы на виду, обязан был отчитываться ей в каждой истраченной копейке, в каждой минуте опоздания с работы домой, в телефонных разговорах с коллегами и так далее.

— За мужьями необходим бдительный контроль, — учила меня Люся. — Если немного ослабить хватку, считай, мужик для тебя потерян…

И она не понимала моих отношений с Игорем, не понимала того, что он все учится, учится и учится, как завещал Владимир Ильич, и что его учебе конца не видно.

— Ты теряешь время, — говорила она мне, — если сейчас не поставишь своего мужа на нужные тебе рельсы, дальше он уже поедет в тупик…

Я и сама это чувствовала, но не представляла, каким образом можно «поставить Игоря на рельсы».

Являясь к нам, Люся имела привычку проводить в доме ревизию, чему не мог воспротивиться и Игорь. Он вообще не то чтобы робел перед моею сестрицей, но как бы уступал ее праву сильного вести себя в чужом доме как в своем собственном. Люся беззастенчиво распахивала дверцы нашего гардероба, желая выяснить, не сдвинулось ли наше благосостояние с мертвой точки, открывала холодильник, громко удивляясь скудности его содержимого, рылась в ящиках письменного стола, якобы в поисках письма от мамы, о котором я ей говорила… Но стихов Игоря, разбросанных на поверхности стола, она упорно не замечала. Зато, выкопав в дальнем ящике стола из-под стопок бумаг мой дневник, Люся заперлась в ванной и, пока я, ничего не подозревая, готовила ужин, прочитала его от корки и до корки.

— Я не подозревала, что у вас все так неважно, — наконец выйдя из ванной, произнесла она.

— Что ты имеешь в виду?

В ответ Люся положила в пустую салатницу мою тетрадь.

— Да как ты могла?.. — Я задохнулась от возмущения.

Люся пренебрежительно скривилась:

— Ой! Ой! Только не надо! Терпеть не могу этой напыщенной позы! Если ты сама не делишься с сестрой своими проблемами, то она, то есть сестра, в скобках заметим, старшая, обязана проявить активность. Да, я не знала, что у вас все так неказисто…

Что было делать с нею, с моей настырной сестрой?

— Почему «неказисто»? — пробормотала я.

— Чувство юмора, — Люся щелкнула пальцем по клеенчатой обложке моего дневника, — тебя не спасет. А все неказисто — раз — потому что ты посадила мужичка себе на головку, два — потому что ты талантливей его, что видно даже из этих коротеньких заметок, три — он тебе этого никогда не простит…

Не могу не отдать должное моей свекрови, относившейся ко мне более чем сдержанно, — она не обременяла меня своим обществом. Об очередном изменении в отношении ко мне Полины Сергеевны я, как правило, узнавала от ее сестры.

Если Варвара Сергеевна, приодевшись и тщательно уложив свои густые, полуседые косы, являлась к нам в гости с дорогим тортом или коробкой конфет, это означало, что она недавно имела стычку с сестрой на почве разговора обо мне. Не то чтобы свекровина сестрица полюбила меня, нет, она просто чувствовала себя обязанной иметь мнение, отличное от Полининого. Если Полина считала, что лето запаздывает, то Варвара немедленно возражала, что никогда еще не было такой дружной весны. Если Полина полагала, что Игорь должен продолжать работу над диссертацией, Варвара высказывалась в том смысле, что сейчас такие времена на дворе, когда каждый должен учиться зарабатывать свой кусок хлеба, чем раньше, тем лучше. Если Полина заявляла, что я — не та женщина, которая нужна ее сыну, то Варвара пыталась спорить с ней, утверждая, что Игорю крупно повезло, вообще-то он, тюфяк такой, мог нарваться на какую-нибудь оторву.

Случалось, Варвара Сергеевна ко мне здорово охладевала. Например, так случилось, когда мы купили Игорю американские ботинки вместо запланированного плаща мне, и свекровь оценила и сами ботинки, и мою жертву, — тогда Варвара звонила нам, но не желала говорить со мною, требовала к трубке Игоря каким-то официальным, чуть ли не враждебным тоном. Однажды я здорово угодила свекрови: Игорю предложили в университете поработать на подготовительных курсах, а я отговорила его, посоветовала повременить с этим, пока не допишет диссертацию. Свекровь через день прислала мне хрустальные бокалы, много лет пылившиеся в серванте. Зато Варвара Сергеевна тут же позвонила Игорю и пожаловалась, что лежит в гриппе, за ней приходит ухаживать соседкина невестка, которая, не в пример другим невесткам, отзывчивое существо — не черствая, не равнодушная, не пекущаяся только о своей собственной шкуре, как некоторые… У меня не было сил ухаживать за прихворнувшей Варварой, но я отправляла к ней Игоря с крепким бульоном и фруктами, а по возвращении муж вместе с приветом от тети приносил выговор: она, дескать, терпеть не может, когда в бульон кладут петрушку, а что касается киви и бананов, то предпочитает им наши, российские фрукты.

Но, к счастью, эти детские игры моих взрослых новых родственников не могли выбить почву у меня из-под ног.

Благодушно относилась я и к редким визитам Полины Сергеевны, во время которых она норовила сделать что-то такое, что вывело бы меня из равновесия. Например, многозначительно проводила пальцем по книжным полкам, на которых быстро скапливалась пыль, или выбрасывала в мусорное ведро пачку вчерашнего кефира, отмечая, что дома Игорю ничего несвежего не предлагают. «Дома» — это значило у них, у родителей; в восприятии Полины Сергеевны наше с Игорем гнездышко вовсе не было его домом.

И только однажды мы с нею крупно схлестнулись — это произошло в тот день, когда я почувствовала, что беременна.

…Сразу после того, как мы поженились, я как о само собой разумеющемся заговорила о детях, которые должны появиться на свет.

Игорь всячески уклонялся от разговора на эту тему, предпочитая отшучиваться:

— Ло, куда тебе иметь детей! Ты сама еще маленькая рыжая девочка!

— Не «тебе», а нам, — поправила его я. — Дети будут не у меня одной, а у нас с тобой.

— Мы с тобой еще сами дети!

— Извини, но дети не занимаются любовью!

— Любовь — игрушка чуточку подросших детей, — нашел ответ Игорь. — Мы должны вдоволь наиграться… — И он игриво подталкивал меня к кровати.

В другой раз я его спросила:

— Игорь, ты сколько бы хотел иметь детей?

По лицу моего мужа пробежала тень, как будто я позволила себе какую-то бестактность. Но, пересилив себя, он ухмыльнулся и ответил:

— Не… не ораву, конечно. Одного дитяти, думаю, нам с головой хватит…

— Одного? — разочарованно спросила я. — Но ведь должен же у него быть брат или сестра…

— У тебя как будто есть сестра, — возразил Игорь, — но особой близости между вами я не замечал… Нет, дай бог, чтобы мы хоть одного прокормили…

— А кого ты хочешь, мальчика или девочку?

И от этого простого вопроса Игорь отмахнулся.

— Мне все равно, — сказал он, как отрезал. — Только, пожалуйста, не сейчас. Лет пять мы с тобой должны пожить для себя…

Эти слова обескуражили меня.

Я не понимала этого выражения — «пожить для себя». Оно несло в себе что-то угрюмое, зловещее. Разве может человек жить только для себя? Мне представлялось это не только безнравственным, но и утомительным….

— А для кого, для общества, что ли? — хмыкнул Игорь. — Ло, милая, пожалуйста, не усложняй нам жизнь. Слушай, нам ведь так славно вдвоем. Мы любим друг друга…

Но я понимала так, что, если люди любят друг друга, они должны думать о продолжении своей любви в детях. Что это за такая инфантильная любовь, ограниченная только пространством постели?.. Нет, настоящая любовь должна быть устремлена в будущее!

— А если мы вдруг забеременеем? — шутливо забросила я удочку еще раз.

— Если мы забеременеем, — подхватил было Игорь и осекся. — Если ты забеременеешь… Ох нет, Ло, не делай этого сейчас. Давай соблюдать меры предосторожности. Нет, лет пять — никаких детей, договорились?

Чтобы не спорить с ним, я кивнула.

Но осторожными мы не стали, нет…

Стоило нам остаться наедине, нас буквально кидало друг к другу какой-то мощной, превосходящей силы разума волной, в которой растворялись накопившиеся было непонимание, боль, обида, мысли о наших родственниках… Мы обнимали друг друга с такой свирепой нежностью, точно только что перенесли очень долгую разлуку — и вот узнаем друг друга заново. Его губы как будто пускались в долгое, нескончаемое путешествие по моему телу, окуная меня в беспамятство, в томительное ожидание невероятно яркой вспышки, зарождающейся в нем… Руки мои блуждали по его телу, и им как будто все было мало — и рукам, и губам, и коже… Но стоило этой волне пронестись над нами, как я ощущала опустошение, будто меня высадили на безлюдном берегу совсем одну со своими мыслями, надеждами, мечтами, которые никого не интересовали. Игорю хотелось бы ограничить мое существование одним моим телом, но я, как любая женщина, была больше самой себя, мне инстинктивно хотелось раздвинуть горизонты нашей жизни…

В один прекрасный день на меня как-то сразу, круто навалился токсикоз, и я сразу поняла, что означает это предобморочное состояние.

И стала думать, как сказать об этом Игорю…

Говорить ничего не пришлось.

Пока я размышляла обо всем этом, подбирая слова, гадала, как воспримут эту новость у меня на работе, где, кроме меня и еще двух-трех человек, не было охотников ездить в командировки, обо всем догадалась свекровь.

Она возникла на пороге нашей квартиры, когда Игоря не было дома, а я как раз собиралась на работу.

— Мой сын — ранняя пташка. Чуть свет — уже на ногах, — прокомментировала свекровь его отсутствие.

Все это было произнесено с подтекстом — Игорь часа недосыпает, куска недоедает, стараясь для семьи, пока я прохлаждаюсь дома. Но я не стала говорить свекрови о том, что Игорь с утра пораньше отправился в храм Николы в Пыжах — он последнее время пристрастился к этому храму, потому что ему очень нравились выступления по радио тамошнего настоятеля.

— Ты как-то плохо выглядишь, — пристально посмотрев на меня, отметила свекровь.

Меня как раз здорово подташнивало, и в ответ я пробормотала что-то невразумительное.

— Вы, случайно, не поссорились с моим сыном?

— Нет, я никогда не ссорюсь со своим мужем, — поспешила заверить ее я.

— Что — заездили на работе? — иронически осведомилась свекровь. — Тебе не надо было хвататься за это место, библиотека — дело тихое, на семью время остается…

— Я справляюсь, — пытаясь подавить приступ тошноты, ответила я.

— Да что с тобой? — беспокойно продолжала свекровь. — Эти круги под глазами… желтизна кожи… Ты, часом, не в положении, Лариса?

— Часом в положении, — грубовато ответила я. — По крайней мере, мне так кажется.

Свекровь всплеснула руками. На лице у нее проступило выражение такой растерянности и тревоги, что мне ее жалко стало.

— Но, Ларисонька… что же теперь?..

— В каком смысле? — не поняла я.

— Надо же что-то делать… с этой беременностью…

— А что с ней делать? — насторожилась я. — Беременность, как правило, завершается появлением на свет ребенка.

— Какого ребенка? — тонким голосом выкрикнула свекровь. — Да ты понимаешь, что говоришь? Игорь аспирант, ему еще учиться… Нет, милая моя, как хочешь, ты поспешила. Как это ни грустно, но все мы, женщины, через это проходили…

— Через что через «это»? — проговорила я.

— Надо делать аборт, — решительно произнесла свекровь.

Я пристально посмотрела на нее.

Я давно понимала, что на сочувствие этой женщины мне рассчитывать не приходится. Но и таких слов я от нее не ожидала. Она готова была принести в жертву учебе сына своего внука или внучку, человеческое существо, уже сплетающееся внутри меня. Я подумала: любовь таких женщин к сыновьям разрушительна. Нет, не может это называться любовью! Женщины вроде Полины Сергеевны всегда претендуют на первое место в жизни сына. Да, такой приходится потесниться для невестки, которая, как ей кажется, способна решить только половую проблему ее мальчика, а главное место все же остается за ней, матерью. Но ребенок этой невестки — он уже может навеки оторвать от матери ее чадо. Только когда мужчина становится отцом, у него по-настоящему появляется дом…

— А почему вы в свое время не сделали аборт и не избавились от Игоря? — спросила я ее. — Вы и ваш муж, кажется, тогда еще были очень молоды…

— У нас обоих было врожденное чувство ответственности, — объяснила свекровь, — которое, сознаюсь, мы не сумели воспитать в Игоре. Он еще мальчик. Ему рано иметь детей. Это только разрушит ваш брак.

— Об этом позвольте судить нам самим, — непререкаемым тоном заметила я. — Извините, мне пора собираться на работу…

В тот же день вечером — Игорь сидел над подшивкой газеты «Московские ведомости» за 1895 год, раздобытой им в «Букинисте», — нас навестила Варвара Сергеевна.

Я было ей обрадовалась, решив, что сестра свекрови по своему обыкновению пришла поддержать меня в противовес Полине, но скоро выяснилось, что обе Сергеевны, посовещавшись, решили выступить единым фронтом против меня и моего ребенка.

В руках у гостьи не было ни торта, ни конфет, ничего, кроме кокетливого маленького ридикюля, который Варвара Сергеевна держала под мышкой. Войдя в прихожую, она раздраженно сунула свою сумочку Игорю в руки, и всю дальнейшую сцену он так и простоял, держа тетушкин ридикюль в руках.

— Нам надо поговорить, — тоном, не предвещающим ничего доброго, проговорила Варвара Сергеевна, обращаясь ко мне.

Я отложила в сторону пачку писем, прихваченных с работы, и предложила ей сесть.

Но Варвара Сергеевна продолжала стоять, как бы нависая надо мною, и я вынуждена была смотреть на нее снизу вверх. Именно так, в переносном смысле слова, они хотели бы, чтобы я всегда смотрела на них — ловила каждое слово, слетевшее с их губ, заглядывала им в рот, а свой собственный раскрывала только для одобрения того, что они изволят сказать.

— Я согласна с сестрой, — не стала тянуть резину Варвара Сергеевна, — вам еще рано думать о детях. Вы оба еще не прочно стоите ногами на земле, поэтому…

— Варвара Сергеевна, — перебила я ее, — прочно стоят на земле одни кариатиды и девушки с веслами.

— В чем, собственно, дело? — подал голос Игорь.

Мы обе даже не повернули голов в его сторону.

— Конечно, годам к шестидесяти наше земное существование упрочится, — продолжала я. — Но тогда уже будет несколько поздно думать о детях…

Варвара Сергеевна опечаленно покачала головой:

— Ты, Лариса, пожалуйста, не шути, не стоит. Все очень серьезно.

— А в чем дело? — снова спросил Игорь.

Мы обе опять проигнорировали его.

— Я понимаю твое желание иметь детей, ведь я сама женщина…

Тут мне страшно захотелось ей сказать, что она не может меня понять, так как у нее самой нет детей, но вовремя прикусила язык.

— Я очень сочувствую твоему желанию, и, возможно, позже, когда придет время всерьез подумать о детях, я сама во всем тебе буду помогать, — продолжала она.

— Спасибо, — вставила я.

— Пока не за что, — приняв мою благодарность за чистую монету, смягчилась Варвара Сергеевна. — А сейчас, Ларисочка, нам как женщинам следует вдвоем обсудить, как исправить это положение…

— А как его исправить? — как будто с интересом промолвила я.

— К сожалению, выход только один. — Варвара Сергеевна сокрушенно поджала губы. — Многие женщины прибегают к нему. Это, конечно, неприятно. Но я обещаю, для тебя все пройдет максимально безболезненно. Я уже поговорила со своей соседкой, она врач-гинеколог, через ее руки прошли тысячи женщин…

— Вы мне скажете, наконец, что случилось? — потеряв терпение, буквально взревел Игорь.

— Ты ему еще ничего не сказала? — спросила Варвара Сергеевна.

— Я беременна, — повернувшись к Игорю, севшим от волнения голосом произнесла я.

Повисла пауза.

Мне кажется, если бы у моего мужа в ту минуту хватило ума броситься ко мне, обнять меня, сказать, что он рад, ужасно рад узнать эту новость, произнести все это взволнованным, прерывающимся от счастья голосом, так, как говорят это своим супругам положительные герои в романах, моя любовь к нему никогда бы не кончилась, она пронеслась бы сквозь наши существа в будущее, озарив всю нашу жизнь невыразимым светом, смягчив мысли о неизбежной разлуке, и за порогом нашей жизни она продолжала бы светить, уносясь в разверстый космос, как звезда, по которой другие влюбленные прокладывали бы курс…

— Так, — безотрадным тоном вымолвил Игорь, вертя в руках ридикюль. — Так, — еще раз повторил он, усаживаясь в кресло напротив меня. — А почему, собственно, я узнаю об этом не от тебя одной, а от своих родственников?

Я знала эту его манеру — переносить акцент с действительно важного события на второстепенное, с тем чтобы умалить его значительность; эта уловка всегда казалась мне ужасно забавной, но сейчас в ней было что-то страшное, ледяное… Мне почудилось, между нами разверзлась трещина, в которую стало оползать все наше прошлое, наши долгие разговоры, наша страстная близость, наши веселые шутки, наши счастливые планы на будущее — все наше, что только было у нас. Трещина росла, ширилась, я еще могла дотянуться до Игоря рукой, но уже не чувствовала в себе сил перетащить его на свою сторону, чтобы нам вдвоем уцелеть на краю этой разверзшейся пропасти.

— Очевидно, потому, что Лариса не слишком с тобою считается, — нашлась Варвара Сергеевна. — И это правильно. Ты еще слишком молод. Женщина в этом же возрасте на самом деле всегда старше мужчины на добрый десяток лет.

— Так почему ты мне не сказала об этом? — инквизиторским тоном повторил Игорь.

— Не успела, — устало объяснила я.

— Как это не успела? — отозвался Игорь. — Тетя уже в курсе, мать моя, кажется, тоже, а я — нет?

— Какое это имеет значение?

— Очень большое значение, — продолжал отчитывать меня Игорь. — Разве можно скрывать от меня такие вещи?

— Ну-ну, не ссорьтесь, — с интонацией доброй бабушки, покровительствующей молодым, произнесла Варвара Сергеевна. — Лариса конечно же ничего не собиралась скрывать от тебя… А потом не всегда следует мужчине знать о недомоганиях женщины… и о том, как положить им конец.

— Нет, это мне непонятно, — решительно ответил Игорь.

Я все ждала, что, покончив с упреками, он отправит свою тетушку восвояси, чтобы наедине обнять меня и сказать что-то ласковое или дурашливое. Моя мама вспоминала, как в пору ее беременности папа осторожно касался пальцем ее живота и говорил: «Тук-тук, кто там?» Но Игорь, казалось, весь ушел в обиду, стараясь замаскировать свою растерянность. Я даже почувствовала к нему что-то вроде жалости. Правда, это было отстраненное чувство. Трещина между нами росла, пропасть увеличивалась…

— Игорь, разве ты хотел бы сейчас иметь детей? — обратилась наконец непосредственно к племяннику Варвара Сергеевна.

— Не думал об этом, — глухо отозвался Игорь.

— Вот видишь, Ларисочка, — с торжеством промолвила Варвара Сергеевна, — он даже не думал об этом… Правда, Игорек, это несколько преждевременно?

Я подняла глаза на Игоря, уставилась на его губы, из которых должно было вылететь твердое «да», разводящее нас в разные стороны, или решительное «нет», навсегда нас объединяющее.

— Тетя, мы эту проблему обсудим сами, — уклонился от прямого ответа Игорь.

Варвара Сергеевна взяла из его рук свою сумочку:

— Конечно, конечно, вы тут поговорите, а я, как обещала, помогу с врачом…

Игорь ушел провожать тетушку, а я бросилась на кровать, закинув руки за голову.

Изо всех пор нашей комнаты сочилась тишина. Знакомые вещи как будто подобрались, затаились, они не были больше моими друзьями и союзниками; я боялась даже встретиться с пуговичным взглядом плюшевого медведя, моей детской забавы… Все вокруг словно копило непонятную угрозу, даже горшки с геранью, которую я заботливо пестовала. Беспощадные слова обеих моих родственниц витали по комнате, водили хоровод вокруг странных реплик Игоря, из которых я теперь не могла вспомнить ни одной. Это было как наваждение.

Я потянула руки к репродуктору, висящему на стене, и включила звук. И сейчас же по комнате поплыла песня, которая особенно часто звучала в то время. «В мире все повторится, все повторится, но не для нас…» Голос Аллы Пугачевой, поющей о долгой, долгой любви, пытался вытеснить из комнаты жестокие слова, которыми она полнилась. У меня потекли слезы.

Услышав скрежет ключа в двери, я приглушила звук радио и вытерла глаза.

Игорь вошел ко мне не раздеваясь, сел рядом и взял меня за руку.

— Ты ведь ждешь от меня каких-то слов, — почти виноватым голосом промолвил он. — Я понимаю… Просто я ошеломлен… Это как-то все неожиданно…

Я не ответила.

— Если ты так хочешь, оставь этого ребенка, — сделав над собой усилие, произнес Игорь.

— Этого ребенка! Нашего ребенка, — поправила его я. — Спасибо, на это мне не требуется ни твое, ни твоих родственников разрешение, — продолжала я, проглотив ком в горле. — Ни за что на свете я не стала бы делать то, что предлагает твоя тетушка.

— Ну и правильно, — без всякой уверенности сказал Игорь. — Хотя, конечно, все это преждевременно. Но раз ты так решительно настроена… Я так беспокоюсь за тебя… Ты так мечтала об этой работе в газете… А теперь — скорее всего, тебя сократят. Сейчас не любят отпускать женщин в декретный отпуск.

— Послушай, — вдруг вырвалось у меня. — Может, нам стоит развестись?..

Мысль о разводе никогда прежде не приходила мне в голову. Но сейчас она как стрела пронеслась сквозь густое облако предчувствия, что нас больше ничего хорошего не ждет. Честная стрела, которая знает один только путь — прямой.

— Что ты, что ты, — обеспокоенно заглядывая мне в глаза, пролепетал Игорь. — Какой развод? Все будет хорошо… Я, конечно, не представлял себя отцом, но скоро привыкну к этой мысли… Поцелуй меня.

Я поцеловала его. Прежде наши объятия и поцелуи, как нитки, схватывали края расползающейся ткани нашей общей жизни. Сейчас я только почувствовала боль на губах, боль ожесточения, а не нежности.

Несколько дней после этих знаменательных бесед с Игорем, его матерью и теткой я буквально спасалась на работе с утра и до вечера, стараясь скрыть от коллег приступы тошноты и головокружения.

Очевидно, пока меня не было дома, обе Сергеевны изводили Игоря упорными звонками. Отголоски этих переговоров долетали до меня поздно вечером, когда Игорь, прикрыв дверь комнаты, шипел в трубку: «Оставьте нас в покое!» или «Это наше дело!». Мы с ним в основном молчали, ожидая друг от друга какого-то движения навстречу, дружеского жеста, любовного излияния души, но что-то как будто встало между нами. С лица Игоря не сходило выражение обиды и детского недоумения.

На пятый день — была как раз пятница — мне и вовсе расхотелось идти домой. К счастью, в этот день я была «свежей головой». Голова, правда, работала с трудом, приходилось то и дело бегать в корректорскую за справками. Я вышла на улицу, когда уже вовсю горели фонари, и двинулась по Калининскому проспекту.

Навстречу текла яркая, нарядная толпа, в основном молодежь. Весело перекликаясь, юнцы текли по Калининскому, прикидывая, хватит ли денег на бар, возле которого уже собралась толпа в ожидании места за столиком. В студенческие времена и я с Асей или Толяном Карасевым посещала этот бар. Казалось, это было очень давно, невозможная пропасть времени отделяла меня от той рыжей любопытной девицы, стоявшей когда-то под дверью этого заведения, а между тем не так много лет прошло — вот, например, швейцар Степаныч, угрюмо отвечающий на шутки молодняка, совсем не изменился… Впервые, да, впервые в жизни мне не хотелось домой.

Вообще я очень любила нашу квартиру. Здесь я чувствовала себя хозяйкой. Каждая новая вещь, появляющаяся в доме благодаря моим стараниям, роднила меня с ним. Любая мелочь, даже разноцветные прихватки для кастрюль, которые я сшила на своей швейной машинке… И мои комнатные цветы — многочисленные отростки и корешки я брала на работе в библиотеке, где цветов было множество, пересаживала их в новые горшки… Я любила мою посуду, красную в белый горошек, — кастрюли, миски, кружки, чайник. И книги — я то и дело покупала новые книги, и они постепенно пускали корни в нашей библиотеке.

Но в тот вечер при мысли о нашем с Игорем жилище меня охватила тоска, как будто в нем поселился кто-то третий, безусловно лишний, даже опасный… Я шла по кромке тротуара, уступая путь встречным, и боковым зрением видела, что вровень со мною вдоль дороги ползет машина… Я уже не раз приостанавливалась, надеясь, что она проедет дальше, но машина тоже останавливалась, убеждая меня в том, что внимание водителя устремлено именно на меня.

Терпеть не могу уличные знакомства: не реагирую на улыбки встречных мужчин, молчу в ответ на плоские шутки, при помощи которых они обычно завязывают знакомства с женщинами, а уж в сторону сигналящих автомобилей и головы не поворачиваю. И теперь не собиралась откликаться на внимание преследователя. Но когда колесо машины чиркнуло о бордюр, невольно повернула голову, чтобы как следует отчитать его. И обомлела.

За рулем черного джипа сидел Толя Карасев; с неподвижной улыбкой, скорее с гримасой, означающей улыбку, — физиономия его вообще с детских лет была как бы лишена мимики, — смотрел на меня.

Не будь Толян за рулем, я бы бросилась ему на шею.

Те, кто любил нас в ранней юности и кому мы не ответили взаимностью, с течением времени приобретают над нами какую-то странную, магическую власть. Их вспоминаешь с робкой благодарностью, убедившись на личном опыте, что не так уж много в мире любви, не очень уж много суждено встретить в жизни людей, которые потянутся к тебе. И прошлое начинает все больше притягивать к себе; поневоле думаешь, что вот было в твоей жизни существо, привязанное к тебе по-настоящему, — а что может быть прочнее этой полудетской, со школьных времен, привязанности, — но ты этого человека не оценила, полагаясь на будущее, в котором случится еще масса необыкновенных встреч… Так и я нет-нет да и вспоминала Толяна, его записки с ошибками, отправленные с последней парты через руки одноклассников, его неуклюжие ухаживания, забавные подарки вроде елочного деда-мороза или сделанного им для нашего балкона скворечника («Чтобы у тебя была своя собственная птица», — сказал он мне тогда), его робость, когда он впервые увидел меня подкрашенной и на каблуках, и его предложение Люсе набить морду какому-то ее обидчику… Мало-помалу Толя занял почетное место в моих воспоминаниях, потеснив других ребят, с которыми я дружила еще до Игоря, и я не переставала удивляться — отчего он не найдет меня, не позвонит мне, не спросит, как я живу…

— Как живешь? — молвил Толян, с грацией бегемота распахивая передо мною дверцу машины.

— Ужасно рада тебя видеть. — Я уселась рядом с ним и чмокнула его в щеку. — Где ты пропадал, что делал?

— Куда двинемся? — вместо ответа, спросил Толя. — Надо отпраздновать встречу. Может, в «Прагу»?

В ответ я ткнула пальцем по направлению к бару, возле которого толпилась молодежь.

— Ну, мы вроде переросли подобные заведения, — воспротивился было моей идее Толян.

— Ничего. Тут можно притормозить?

— Мне все можно.

Раздвинув плечом толпу юнцов, Толя провел меня мимо грозного Степаныча, усадил в зале за столик, который через минуту-другую оказался заставленным стаканами с коктейлями, ведерком с шампанским, ветчиной, салатом с курицей, гор-точками с грибами, блюдом с орешками и апельсинами.

— Теперь рассказывай. — Толян хлопнулся на стул и залпом осушил свой бокал коктейля. — Ты замужем, конечно?

— Почему «конечно»? — улыбнулась я.

— Такая роскошная женщина не может простаивать, — грубовато польстил мне Толян. — Да, помнится, возле тебя крутился какой-то московский хлыщ… Ты за него вышла замуж?

— Имела неосторожность, — брякнула я.

— Ага. — Толя понимающе кивнул. — Значит, это был необдуманный шаг. Но все в мире, родная, поправимо. Разводись — это раз. Выходи за меня замуж — это два.

— Раз-два и готово! — Я отпила из своего стакана совсем немного, но хмель сразу ударил мне в голову.

— А чего кота тянуть за хвост? — как бы не понял Толя. — Мне пора жениться, рыжая. Все мои друзья давно имеют семью. У нас так положено.

— У кого это «у нас»?

— Выйдешь за меня, узнаешь!

— Я не могу выйти за тебя, Толя, я жду ребенка от мужа…

Реакция, последовавшая на мое признание, удивила меня.

Толя вдруг радостно осклабился — это была действительно настоящая улыбка, осветившая его лицо, точно не Игорь, а он, Толян, был отцом моего ребенка, — сделал движение, как будто хотел обнять меня через столик, потом стал громко аплодировать мне — весь зал обернулся на нас, потом, наконец, окликнул официантку:

— Девушка, унеси со стола все спиртное, угости вон ту парочку… Да, еще пару бутылок за тот же столик той же парочке…

Молодые люди за соседним столиком, получив подарок, восторженно замахали нам руками. Толя в ответ тоже сделал приветственный жест, а потом все-таки встал из-за столика, приподнял меня и невозмутимо поцеловал в губы.

— Поздравляю, рыжая… Беременная женщина — это святое. Это — икона для мужчин.

Слезы брызнули из моих глаз.

— Отставить сопли, — с удивлением глядя на меня, скомандовал Толян. — Я понимаю, это от радости. Еще бы, такое событие. Нет, мы должны отметить его в ресторане «Прага». Вставай, мать, мы едем в «Прагу». На-ка, вытри шнобель…

Я промокнула слезы его носовым платком:

— Я не могу в ресторан, Толя. Я не одета.

— Я куплю тебе по дороге достойную шмотку. Вставай, вставай!..

Мы вышли из бара и сели в машину.

Толя, весело насвистывая, погнал джип на бешеной скорости.

— Ради бога, не гони так, — взмолилась я. — Центр, полно гаишников…

— У меня есть от них лекарство, — невозмутимо молвил Толян и ткнул себе пальцем в карман английской велюровой рубашки.

Я оттянула пальцем карман и с любопытством заглянула внутрь: в нем была пачка стодолларовых бумажек.

Тут на меня, не знаю почему, нашел страх.

Такие деньги я видела только в кино. Я не представляла, на какой такой ниве трудясь можно их заработать, и спросила об этом у Толи.

— Какая тебе разница, — пробормотал он. — Мою работу славно оплачивают, вот что важно…

— Кем же ты все-таки работаешь? — не отставала от него я.

— Другой бы бабе ни в жизнь не ответил на такой вопрос, а тебе скажу: я работаю крышей для Карлсонов, понятно?

— Нет, непонятно.

— Это новая такая специальность. И я ее с блеском освоил. Для этого не пришлось заканчивать университетов. Я и институт свой на фиг бросил… Эх, жаль, что ты не можешь выйти за меня! Честное слово, жаль! У меня бы ты пешком не топала и такие задрипанные шмотки не таскала бы! Куда только смотрит твой мужик! Все в «Капитал» бородатого Маркса, поди? Что у него, нет ума бабки заработать?

— Толя. — Я положила руку ему на плечо. — Давай «Прагу» отложим. В другой раз. Сейчас меня муж дома ждет.

Толя резко затормозил.

— У тебя что-то не так, Ларка?

Я не ответила.

— Может, помощь нужна? Может, расскажешь, что случилось?..

Как можно было рассказать об этом, какими словами, я не представляла. Тем более этому новому Толяну, которого я не знала. Я знала его угрюмым, косноязычным мальчишкой, который таскался за мной по пятам из школы домой, набычившись, сердясь на себя самого за то, что не умеет занять девушку разговором. Я знала его суровым молчаливым юношей, который приезжал к нам в общагу со впалыми щеками и голодным блеском в глазах, но с полной сумкой фруктов и пакетом дорогих конфет, которого Ася ехидно спрашивала: «Скажите, Анатолий, что вы думаете о романе Хулио Кортасара «Игра в классики»? — на что Толя сердито сопел и отвечал, что думать — не его специальность… Но мужчиной — таким разухабистым, таким уверенным в себе — я его не знала. Я видела, что у нас в стране появилась эта новая формация молодых, крепко стоящих на своих ногах, имеющих огромные деньги ребят, которые одним своим существованием как бы сводили на нет все наши ценности и достижения, и испытывала страх перед этой сильной, напористой порослью.

— Мы еще встретимся? — остановив машину возле моего дома, спросил Толя.

— Пожалуй, — неопределенно отозвалась я. — Запиши мой телефон…

Очевидно, этот день в моем гороскопе проходил под знаком прошлого, звезды благоприятствовали встрече с ним с такой неодолимой силой, что те, с кем судьба давно меня развела, вдруг снова дали знать о себе… Не успела я прийти домой, как мне позвонила Ася.

Я обрадовалась, услышав в трубке ее бодрый голос, и тут же пригласила Анну к себе в гости. Но в ответ услышала:

— Нет, уж это ты, сделай милость, приезжай к нам. Завтра же приезжай.

— К кому это «к нам»?

— Ко мне, Агафону и Артурчику!

— Ты что, замуж вышла?

— Да, вышла замуж за Артурчика ровно неделю тому назад, — торжественно объявила Ася.

— И уже успела родить Агафона?

— Агафона родила Терра, эрдельтерьерчик, медалистка, между прочим. Славная псина, полюбил меня страшно… Ну да что болтать по телефону! Запиши-ка мой адрес…

В субботу я поехала к Асе на улицу Яблочкова.

Игорь от встречи с ней уклонился, заметив, что Анна еще в студенческие времена утомляла его и что встреча с ней — слишком сильная для него нагрузка, тем более что сегодня он собирается навестить родителей. Я глянула на него, и Игорь отвел глаза. Я представила себе, какой разговор ждет его в отчем доме. Я не понимала, почему он не делает попытки уклониться от него. Ведь поездка к Анне была бы неплохим предлогом… Но Игорь не пожелал им воспользоваться, что было для меня худым знаком. Однако, не сказав больше ни слова, я оделась и поехала к Анне.

Агафон встретил меня дружелюбным повизгиванием, Ася — радостными восклицаниями, Артурчик долго тряс мою руку и бормотал, что он наслышан обо мне, что мечтал познакомиться с лучшей подругой Асютки; Ася величественно кивнула, подтверждая его слова, и тут же бесцеремонно отправила мужа на кухню — накрывать стол.

— Он тебя так слушается… — почтительно произнесла я.

— Еще бы! — хмыкнула Ася.

Расстановка сил обозначилась с особой отчетливостью, когда мы уселись за стол и Ася приступила к рассказу о том, как она познакомилась с Артурчиком.

…Ася вошла в электричку, следующую из Орехово-Зуева в Москву, с целью покупки моющихся обоев в магазине на Профсоюзной. Бросив по сторонам хищный взгляд дипломированного филолога — народ в электричке сидел все больше с газетами и с детективами в руках — и углядев в углу человека с томиком Кафки, Ася недолго думая подсела к нему… Она не заглядывала далеко вперед, в будущее, думая только о том, как бы скоротать томительную дорогу, когда довольно бесцеремонно обратилась к худосочному альбиносу (Артурчик с готовностью хлопнул себя кулаком в грудь, давая понять, что речь идет именно о нем) со словами:

— Неужели и до наших палестин докатилась волна цивилизации?

Артурчик тотчас вежливо захлопнул книгу, откликаясь на внимание необыкновенно привлекательной женщины, небрежным тоном продолжала Ася, и объявил ей, что относительно цивилизации в Орехово-Зуеве ему ничего не известно, ибо здесь живет его двоюродная сестра, а сам он москвич, работает телевизионным мастером, а в свободное время рыщет по магазинам, прикупая книги… Услышав о том, что молодой человек москвич, Ася бросила еще более хищный взор на правую его руку. Кольца не было. В эту минуту Ася простила незнакомцу его простецкую внешность и торчащие уши (Артурчик послушно повернулся в профиль и показал свои действительно лопушиные ушные раковины) и исполнила свою коронную арию о том, что все лучшее — литература, театр, музыка — сосредоточено в столице и человеку, хлебнувшему ее благ, тесно в провинции… Она здесь ощущает себя эмигранткой. Ей безумно недостает книг, общения с друзьями и единомышленниками. Она одинока, как буква «ять», выпавшая из алфавита. Ей не с кем поговорить о Кафке, которого она обожает, некому почитать вслух стихи Мандельштама. В ответ Артурчик сообщил Асе, что тоже чувствует себя одиноким: в той трудовой среде, в которой он вынужден вращаться ради хлеба насущного, хороших книг не читают, фильмов Бергмана или Феллини не смотрят, музыки Артемьева не знают… Про композитора Артемьева Ася сама тогда слыхом не слыхивала, но на всякий случай заметила, что атональную музыку вообще дано понять не всем, только единицам, намекая на то, что такая единица как раз и беседует с Артурчиком… Перешли на Бергмана, и Ася заявила, что его фильмы для нее как глоток чистого воздуха, и тут Артурчик, набравшись смелости, заявил, что хоть сегодня готов угостить ее «Осенней сонатой» или «Фанни и Александром». У него имеется видак.

Обои были забыты.

Оказавшись в уютной квартирке Артурчика, Ася сказала себе самой, что ей здесь буквально все нравится, начиная от «дерева счастья» на окне и кончая Агафоном («Включая меня», — радостно добавил Артурчик), и вообще она жутко любит эрдельтерьеров, а Жанна Самари (на стене красовалась копия Ренуара) своей женственностью пленяла ее с детских лет… Одним словом, Ася твердо решила, что добровольно она из этой квартирки не уйдет и, не досмотрев до конца злоключений брата и сестры, о которых так тонко и красочно поведал Бергман, перенесла действие на ворсистый ковер, сплошь усеянный шерстинками Агафона. Наутро Артурчик и Ася подали заявление в ЗАГС, но Ася, решив, что надо ковать железо, пока горячо, не стала дожидаться дня регистрации брака в родных пенатах, осев в вожделенной московской квартире и уже не от пуская с короткого поводка ни Агафона, ни Артурчика.

— Представь, я так боялась, что он передумает, — поделилась со мною Ася, — что даже не поехала в Орехово-Зуево за вещичками… Так и прожила, таская на смену своему сарафану Артурчиковы рубашки и джинсы…

Артурчик, как истинный подкаблучник, во время этого повествования не сводил преданных глаз с Аси. И я подумала: неужели в женщине природой заложено это умение перехватить инициативу? Или это все-таки можно в себе воспитать? Я представить себе не могла, чтобы в присутствии Игоря можно было с кем-то говорить о нем в таком тоне, обсуждать его ушные раковины и вообще вышучивать его, а тут такая вольность обращения, такая простота и непринужденность поведения, как у поднаторевшей в своем деле дрессировщицы…

Пока Артурчик мыл посуду, Ася расспросила меня о моей жизни. Я сказала, что все очень хорошо, и умолкла. Честное слово, у меня не было сил сейчас распространяться на тему своей семейной жизни, и Ася тут же все поняла.

— Я предупреждала, что он тебе не пара, — напомнила она. — Ты чего-то недоговариваешь… Что, родичи Игоря здорово тебя достают?

— Немного есть, — призналась я.

— А ты не пускай их на порог, — посоветовала Ася.

— Легко сказать.

— Так ведь и сделать нетрудно, — тут же отозвалась Ася. — Мужчина в принципе всегда принимает сторону той женщины, которая держится с большей уверенностью в себе… Ты должна показать ему и свекрови свою силу.

— Рада бы, да не знаю как, — уныло ответила я.

— У меня поучись, — небрежно сказала Ася. — Артурчик, не пора ли выгуливать Агафона?..

Прошел еще один месяц, который мы с Игорем прожили как-то странно, как будто все время чего-то недоговаривали… Количество осадков, выпавших за это время из моих глаз, превысило годовую норму. Никогда я прежде столько не плакала, стараясь, правда, не показать своих слез Игорю.

Мой муж пописывал диссертацию, и, приходя вечером с работы, я видела его спину. Он сидел за столом за печатной машинкой, в его фигуре, в позе отвернувшегося от меня человека, занятого своим делом, я чувствовала упрек: он как бы демонстрировал мне, что вот, вынужден торопиться с работой, пока в доме не зазвучал детский крик и не появились пеленки. Игорь уже не читал мне, как прежде, написанного, не просил моего совета. Отгородившись от меня книгами, он с головой ушел в свои мысли. Правда, добросовестно покупал фрукты в больших количествах, проявляя обо мне посильную заботу. А я вздрагивала от каждого телефонного звонка, мне было неприятно, что Игорь тут же вставал и с телефоном в руках уходил на кухню, где, вероятно, был вынужден давать своим родственникам отчет о нашей жизни. Полина и Варвара Сергеевны больше не желали со мной разговаривать, исчерпав все свои доводы в пользу прерывания беременности.

Они сумели привлечь на свою сторону Люсю, что явилось для меня немалым ударом.

Как-то, придя домой, я застала Игоря и мою сестру сидящими на кухне и мирно беседующими. Они говорили о Горбачеве. О том, что он обманул ожидания демократов. Нутром я почувствовала, что до моего прихода на повестке дня стояла другая тема. И когда Люся сообщила мне, что недавно пристроила мою свекровь к своей парикмахерше, я насторожилась. Полина Сергеевна Люсю терпеть не могла, и та всегда платила ей взаимностью, значит, произошло что-то такое, что в корне изменило их отношение друг к другу… Игорь ушел в свою комнату, и Люся тут же взяла быка за рога.

— Почему ты мне не сказала о том, что ждешь ребенка? Почему я должна узнавать об этом от других?

Этот вопрос был задан точно таким тоном, как во время нашего разговора с тетушкой задал его Игорь, и я поняла, что обе Сергеевны нашли в моей сестре союзницу.

Ничего не ответив, я стала молча убирать со стола.

— Послушай, — Люся встала и развернула меня к себе, — ведь еще не поздно что-то предпринять… Тебе рано рожать детей. И какой он к черту отец? — кивнув в сторону комнаты, добавила она.

— Не твое дело, — бросила я.

Полилась песня о том, что все на свете, включая ее, мою сестру, желают мне добра… Да, они желали мне добра и все свои усилия направили на то, чтобы вытолкнуть из меня моего ребенка… Они все хотели, чтобы мы с Игорем встали на ноги, прежде чем лечь в могилу. Они желали видеть нас сильными, самостоятельными, решительными, способными убить в себе зарождающуюся жизнь… Токсикоз мой уже прошел, но меня безумно тошнило от них, от их якобы участливых лиц, от постной физиономии моего мужа, изображающего из себя жертву, от этих телефонных звонков… Меня так тошнило от всего этого, что я буквально каждую неделю норовила вырвать себе командировку, — чужие проблемы, с которыми мне приходилось разбираться, хоть ненадолго заслоняли от меня мою собственную…

Я возвращалась на электричке в Москву со смешанным чувством тоски и удовлетворения. Тоска относилась к тому, что письмо, «позвавшее меня в дорогу», пришло слишком поздно — сын этой женщины, о которой написала ее сердобольная сослуживица, погиб, утонул, сорвавшись со льдины. Но сознание, что мне все-таки удалось ей помочь, отселить терроризирующего ее мужа в общежитие после того, как произошла эта трагедия, немного утешало меня. Эта бедная женщина обнимала меня и плакала, рассказывая о том, что ее семилетний сын старался совсем не бывать дома, приходил только переночевать, что ее дочка, восьмилетняя девочка, оказалась выносливей мальчика, который, может быть, просто искал смерти…

Она долгое время просила поселковые власти дать ее бывшему мужу место в общежитии, но те вовремя не рассмотрели ее заявлений, а милиция тоже не торопилась вмешаться… Я ехала и думала об этой женщине и ее девочке, о ее сыне, оставившем после себя замечательные рисунки животных, о том, как она плакала от счастья (!) у меня на плече, после того как ее бывший муж собрал вещи и ушел в общежитие… Думала о невидимых миру слезах — и вдруг почувствовала резкую боль в низу живота и тут же поняла, что у меня началось кровотечение… Скорчившись от боли, я уже не замечала поднявшейся вокруг меня суеты, не слышала, как пассажиры по рации попросили машиниста вызвать «скорую» к платформе Железнодорожная… Последнее, что я помню, — меня выводят под руки из вагона…

…Свекровь вместе с Игорем примчались в больницу сразу же, как только до них дозвонились. Я уже приходила в себя после выкидыша. Они вдвоем принялись заботливо выхаживать меня, свекровь буквально поселилась в больнице, а Игорь время от времени мотался в Москву. В те дни он наконец защитил диссертацию.

С утра меня разбудил телефонный звонок.

Я вскочила с постели, бросив взгляд на часы: шесть утра.

— Ты еще ничего не знаешь? — услышала я упавший голос Люси.

У меня похолодело внутри: я решила, что что-то случилось с папой.

— В стране военный переворот, — продолжала Люся.

— Какой еще переворот?

— Дай трубку своему мужу, — нетерпеливо проговорила Люся.

— Он спит…

— Разбуди. — В голосе Люси прозвучало раздражение; я не стала спорить, растолкала Игоря и вручила ему трубку.

Игорь, сонный, приложил ее к уху. Потом уселся в кровати. Лицо его напряглось. Я слышала, что он о чем-то спрашивает Люсю, и та что-то растолковывает ему — и тут поняла, что произошло и в самом деле что-то серьезное.

Я включила радио. По «Маяку» шла передача о Башмете, которую я слышала пару дней назад. Переключила радио на другую станцию — там читали главы из романа Анатолия Калинина… Военный переворот!

— Это правда? — спросила я Игоря.

Продолжая разговаривать с моей сестрой, он прикрыл глаза веками.

И тут меня охватила уверенность, что случившееся — всерьез и надолго… Сейчас они примутся откапывать вчерашние газеты, возвращать на книжные полки сочинения партийных борзописцев… Та революция произошла в погребальные сумерки промозглой осени, хотя до сих пор мы мало что знаем об этом, несмотря на массу литературы. Кажется, нашу историю пишут спевшиеся в своем бреду авторы — неразборчивым почерком при свете дрянной коптилки в кровавой испарине, при подмигивании болотных огней… Одно свидетельство опровергает другое, очевидцы измельчают имевший место факт в порошок, оседающий в наших печенках… Я не могла до конца осознать, что же случилось, может, революцию повторяют, как концерт Юрия Башмета, может, дождь снова транслирует Великий Октябрь.

Игорь положил трубку и стал торопливо одеваться.

— Где Горбачев? — почему-то спросила я.

— Тебя сейчас должно больше волновать, где Сергей Станкевич, — ответил Игорь.

— При чем здесь Станкевич?

— А ты не знаешь?.. Твоя сестра — доверенное лицо Станкевича.

— Я не знала, — растерянно промолвила я. — Каким образом?..

— Она принимала участие в его предвыборной кампании, — пояснил Игорь. — Если Станкевича взяли, то скоро могут прийти за твоей сестрой…

— Но это же абсурд! — вырвалось у меня.

— Абсурд, — спокойно согласился Игорь. — Будь дома, сиди на телефоне, я поеду в университет….

…Признаться, у меня нет отчетливых политических взглядов. Мне бы только хотелось, чтобы в этой стране не убивали, не пытали, не морили голодом… Я не правая, не левая и не в силах «молиться за тех и за других»… Мои политические симпатии чаще всего объясняются внешностью наших лидеров. Интеллигентная речь, скромные манеры, энергичные движения подкупают меня, а что за всем этим стоит, в это я не умею вникать, как и миллионы моих сограждан.

Я вышла из дому за хлебом.

В очереди люди стояли тихо, обсуждая бытовые проблемы. Очередь делала вид, будто ничего не произошло. Стояли в ней в основном старики. За последние годы их роль в нашем обществе возросла. Они нас кормили. Они стояли в очередях, пока мы были на работе. Наши бабушки и дедушки вдруг ощутили в себе непочатый запас сил, они поняли, что пришло их время. Они развили бешеную деятельность, перестали жаловаться на здоровье. Они поняли, что помирать им нельзя, ибо мы тогда останемся без круп и без сахара, которые они добывали в очередях, пока мы были на службе.

Я обошла ближайшие магазины — в каждом вдруг что-то выбросили: консервы, майонез, сосиски, сыр, соки. Все это потекло на прилавки из каких-то неведомых, тайных баз и складов, заряжая человека презрением к самому себе, беззащитному, нуждающемуся в подачке…

Я вернулась домой. По радио передавали «Облака» Дебюсси, что свидетельствовало о некоей гибкости наших новых вождей, не брезговавших импрессионистами. Как бы в подтверждение этой моей мысли какая-то певица запела арию из оперы Стравинского. Совсем хорошо. И тут мне позвонила Оксана, наш ответственный секретарь.

В газете ее терпеть не могли все мои приятели — и Шура Борисов, и Валя, и Мишка, и даже Ваня Зернов. Все знали, что Оксана блатная, ее пристроил к нам Р., видный политический деятель, демократ, любовницей которого она была вот уже несколько лет. В предвыборном бюллетене Р. содержалась информация о том, что он обожает свою жену и двоих детей и что он отличный семьянин. Это была заведомая ложь. Оксана крутила им как хотела, ее собственные дети учились в лучших колледжах столицы и отдыхали за границей. Оксана постоянно меняла шмотки и лечила невроз в закрытых пансионатах. Особенно ее не жаловал Шура: когда Р. назначили членом комиссии по борьбе с привилегиями, он сказал Оксане: «Пустили козла в огород…» Оксана это запомнила. Но со мной она держалась всегда довольно дружелюбно, может быть, потому, что сама была родом из небольшого городка в Подмосковье.

— Умоляю тебя, приезжай на работу, — сказала она мне. — Тут такое творится! Главный занял выжидательную позицию. Шура и некоторые сотрудники поехали на «Эхо Москвы», а кто остался, смотрят на меня волком, особенно старики, они думают, теперь их время пришло… А я с ума схожу. У Р. никто к телефону не подходит. Может, его уже повязали?..

«Послушайте песни Соловьева-Седого», — сказал диктор по радио. Голос диктора звучал нейтрально, возможно, его уже крепко держали за горло, возможно, связанного притащили в студию, приставили к виску пистолет, а к глотке микрофон… А в это время другие сотрудники тащили из запасников старые бобины, которые поторопились сдать в архив. «…Вернуть былое значение словам «патриот»…», «широкие массы населения поддерживают…», «необходима жестокая дисциплина…». Не одно поколение выросло под эти бравурные песни.

— Приезжай, — канючила Оксана. — Только осторожно, в Москве танки.

«…Брамс, Второй концерт для фортепиано с оркестром, соль-минор…» Все зависело от того, подхватит ли весь оркестр заданную тему…

Поговорив с Оксаной и немного утешив ее, я двинулась в центр.

В метро все осторожно косились на старую женщину с листовкой в руках. Ее бесстрашный взгляд обегал лица пассажиров; некоторые не выдерживали, подходили к ней, брали из ее рук листовку и читали. У выхода из метро стояла небольшая толпа и читала тот же листок, молча. Прочитав, уходили, тут подходили другие, вытягивали шею, ловили глазами слова, отпечатанные на ротапринте. «Читайте вслух!» — произнес какой-то парень. Толпа мгновенно рассеялась.

На Манежной площади шел митинг. Человек десять стояли под зонтами на парапете метро и, сменяя друг друга, зачитывали обращение российского правительства к народу. Площадь была оцеплена танками и бэтээрами. Перед танком, перегородившим выход на Красную площадь, взад-вперед прохаживался молодой лейтенант: ему пришлось принять на себя упреки и насмешки москвичей, он стучал себя по кобуре, показывая, что она пустая, он беспомощно огрызался в ответ на оскорбления, объяснял, что кортик и дубинка у него «на всякий случай»… С нашей стороны на него напирали, многие женщины плакали, старухи бросали ребятам, сидящим на танках, гостинцы, девушки — цветы… Наш лейтенант прохаживался вдоль цепочки своих солдат, сняв шлем. Шел дождь, но он не прятался, считая делом чести принимать на себя разгул стихии, настороженные взгляды мужчин, слезы женщин. Зато на другом танке сидел другой лейтенант; он насмешливо смотрел на толпу, поигрывая дубинкой, ощущая ее ладность и уместность в мужской руке — и свою собственную мужественную красоту.

«Вы голосовали за Янаева?» — в это время кричали в микрофон митингующие, и толпа нестройно отозвалась «Нет». «Вы голосовали за Павлова?» — «Нет!» «Вы голосовали за Ельцина?» — «Да!» Все это немного напоминало детскую игру. «Не позволяйте себя арестовать! — кричали в микрофон. — Ель-цин! Рос-сия!»

Улицу Горького забили танки и троллейбусы. Сверху на них стояли люди — солдаты, девушки, юноши, все молодые… Это было похоже на народное гулянье. В одном из домов напротив почтамта окно было открыто настежь: оттуда лилась музыка «Лебединого озера». Одетта в белом, Одилия — в черном, они представляли силы добра и зла, и в их-то намерениях нельзя было ошибиться…

На другой день мы с Игорем совершили телефонную прогулку по нашим товарищам, в основном однокурсникам… В их голосах слышалась растерянность. Кто говорил, что раз уж это произошло, то все надо принять и выступать против — бессмысленно; кто утверждал, что происшедшее — благо для нашей страны и что наконец-то настанет порядок; некоторые опасливо вешали трубку, сославшись на то, что ждут звонка от родственников и говорить сейчас не могут… Одни наши приятели торжествовали победу, другим было на все наплевать, третьи вообще не знали, что сказать, и ничего не говорили, боясь, что телефоны уже прослушивают.

«…Струнный квартет Чайковского…»

Весь этот день я просидела дома, пытаясь дозвониться до Люси и Володи, но там трубку не брали. Игорь с нашим соседом Сашей Филипповым поехали на митинг к Белому дому.

Оба вернулись взбудораженные и заявили, что их место там.

— Что будем делать? — обратился ко мне Саша. Он видел себя Пестелем, вдохновляющим декабристов на подвиг. Но в руках у него была бутылка коньяку.

В этот момент я слушала выступление Олега Попцова из Белого дома. Он передавал прощальный привет своим родным и друзьям, очевидно уверенный, что из Белого дома ему живым не уйти.

— Надо идти туда, — сказала я Игорю и Саше.

Тут в дверь позвонили: это был Слава Викторов, другой наш сосед, с которым Игорь иногда любил побеседовать о судьбах России. По выходным Слава работал на восстановлении храма Пресвятой Троицы в Воронцах, пытаясь привлечь к этому делу и Игоря. Вместе с ним трудились дети его класса — Слава был учителем, историком.

Слава холодно поприветствовал нас и выставил на стол бутылку водки.

— Выпьем за нашу победу…

Филиппов, который, вероятно, был лучше меня осведомлен о политических пристрастиях Славы, заносчиво возразил:

— Ваша победа — не наша победа.

— Она станет вашей, — уверенно сказал Слава. — Выпьем!

Игорь закрыл свой стакан ладонью.

— Я выпью, — сказал Филиппов, — но только не за то, за что будешь пить ты… Выпьешь с нами? — спросил он меня.

— Нам пора собираться, — напомнила я им.

— И мне пора собираться, — опрокинув свой стакан в рот, промолвил Саша. — До скорой встречи!

Мы уже стояли в дверях, когда прибежала Полина Сергеевна. Вид у нее был более чем встревоженный.

— Ох, какое счастье, что я вас перехватила, — с порога сказала она. — Не выходите сегодня из дому. У Льва Платоныча достоверные сведения, что сегодня будет штурм… Абсолютно достоверные. На улицах будут стрелять, так что вы сидите дома…

По лицу Саши я увидела, что ему эта новость не понравилась.

Игорь молча застегивал ботинки.

— Ты идешь? — спросила я Филиппова.

— Не знаю даже, — сказал он. — Какая там от нас будет польза?

— Никакой, — обрадованно поддержала его Полина Сергеевна, — тем более что у нас не может быть уверенности в том, что эти люди поступили неправильно. — Она кивнула на экран телевизора, по которому в эту минуту транслировали выступление Янаева. — Оставшись дома, мы больше узнаем. Лев Платоныч обещал звонить… Игорь, раздевайся!

К моему изумлению, я увидела, что Игорь застыл в нерешительности.

— Ло, — наконец сказал он, — а ты твердо намерена идти туда?

— Твердо, — сказала я. — Это моя работа. Я обещала Шуре Борисову… Он только что звонил.

Шура действительно звонил за несколько минут до прихода Игоря и Саши — он сказал, что журналистов пропускают к самому Белому дому и что он будет ждать меня возле восьмого подъезда.

— А если я попрошу тебя остаться? — вдруг промолвил Игорь.

— Ты что — боишься?

— А почему такой тон, Лариса? — взвилась свекровь. — Тут не та ситуация, чтобы можно было героизм демонстрировать… К тому же было сообщено о комендантском часе. Вы рискуете провести ночь не на площади, а в отделении милиции…

Игорь хлопнул себя по лбу:

— Точно! Комендантский час! Я и забыл!

— Так ты не идешь? — пристально глядя на него, спросила я.

— И тебе не советую.

— Это моя работа.

— Но это не Игорева работа, — снова сказала свекровь, становясь между мной и сыном.

Игорь уже разувался.

— Лар, останься, выпьем! — жалобным голосом проговорил Филиппов.

— За что будете пить? — спросила я его в дверях.

Пройдя сквозь тройное живое кольцо, я добралась до восьмого подъезда. Было темно. Время от времени небо освещали сигнальные ракеты, и люди тревожно озирались: «Сейчас начнется». Шура беседовал с каким-то «афганцем», который что-то возбужденно говорил ему в микрофон. Он сделал мне знак подождать.

Я огляделась.

Возле автобуса, стоящего в стороне от восьмого подъезда, толпились люди. Это был штаб стихийно организованной из добровольцев армии. На автобусе висело объявление, написанное аршинными буквами: «Женщины, кроме врачей и журналистов, не проходите!» В невысоком здании напротив Белого дома помещался медицинский центр. Возле него стоял парень с громкоговорителем в руках. По радио Белого дома сообщали, как следует вести себя в случае психотропной атаки. Лица ребят, стоящих в оцеплении, были совершенно спокойны и как-то сосредоточенно красивы… Я пожалела о том, что среди них нет моего мужа. Стояли кто под зонтом, кто под клеенкой, кто накрывшись брезентом, кто просто так. Дождь все шел и шел. В эту минуту Шура тронул меня за плечо:

— Знаешь, я двину на «Эхо Москвы» со своей информацией. А ты осмотрись, поговори с ребятами, с начальником штаба, его зовут Виктор… Возможно, это пригодится для нашей газеты…

— Говорят, наш главный занял выжидательную позицию?..

— Мы его уломаем, навалимся всем коллективом… Кстати, как там наша Оксана?..

И тут я вдруг увидела свою сестру, выходящую из восьмого подъезда. К ней тут же устремились люди. Люся принялась им что-то растолковывать. Тут ее рассеянный взгляд скользнул по мне. Удивленно приподняв брови, она поманила меня рукой. Еще несколько секунд я слушала ее речь о том, что в Белом доме все спокойно, депутаты соберутся завтра-послезавтра, и тогда все будет хорошо. Договорив, Люся повернулась ко мне.

— Значит, ты здесь, — снисходительно проговорила она. — Очень хорошо. А где твой муж?

— У него… заболело горло, — соврала я.

Люся недоверчиво покачала головой:

— Сейчас не время хворать. Но хорошо, хоть ты здесь. А я…

Люся не договорила, нас снова разделила толпа. Люся громким, отчетливым голосом повторила свою речь. Все спокойно. Москвичи отстоят демократию. Танками нас не запугаешь. Ельцин на рабочем месте, ситуация под контролем. Нет, про Михаила Сергеевича пока ничего не известно. Раздвинув толпу плечом, Люся подошла к ребятам из оцепления, что-то сказала одному из них, — и вдруг я увидела, как она сняла с шеи золотой крестик и всучила его этому парню. Тот было принялся отнекиваться, но Люся отвела его ладонь…

Не знаю почему, но этот жест смутил меня. Люсе казалось, она как будто благословила воина на битву. Но я почувствовала — это жест, красивый жест… Крестик подарил ей папа на день рождения… До этого момента я была уверена в высокой жертвенности тех, кто пришел сюда, но Люсин крестик как будто что-то разрушил в моем сознании. Я знала, что моя сестра любит позировать перед объективом или человеческими взглядами, устремленными на нее. И уж не было ли с моей стороны позой прийти сюда? Тут я услышала над ухом голос Володи, Люсиного мужа:

— Ты-то зачем сюда явилась?

— А ты? — спросила я Володю.

— Исключительно ради твоей сестры, не мог же я бросить ее одну… А вообще не следовало сюда приходить.

— Почему ты так думаешь?

Володя скривился, точно все происходящее на его глазах ему ужасно не нравилось.

— Как тебе сказать… Не люблю, когда собирается патетически настроенная толпа, не важно, по какому поводу… Им всем сейчас кажется, что они совершают акт гражданского мужества…

— Разве не так?

— Мужество состоит в том, чтобы не раз в жизни, а каждый день честно исполнять свой гражданский долг — на службе и дома. А собраться поглазеть на зрелище, да еще в убеждении, что совершаешь подвиг, дело малопочтенное.

— Зачем же ты здесь?

— Я сказал: Люську побоялся отпустить одну, она вся дышит жаждой самопожертвования, тем более что столько людей смотрит на нее… У твоей сестры глаза горят от сознания собственного благородства. А чего, спрашивается, им гореть? Никакого штурма не будет.

— Откуда тебе это известно? — уцепилась я за него.

— Янаеву не так надо было взяться за это дело, — как будто с сожалением продолжал Володя. — Надо было действовать продуманно и аккуратно, принимая во внимание свободу слова, которая всех настроила на возвышенный лад. А теперь, когда собралась такая толпа… Иностранцы тут шастают на каждом шагу… Костры горят… Рокеры с листовками столицу объезжают… И Буш телился-телился да и высказался в пользу Горбачева… Нет, ничего не будет, ты можешь спокойно ехать домой к своему умному мужу, которого, как я вижу, здесь нет. Молодец мужик, что не клюнул на эту удочку…

— Володя, — растерянно пробормотала я. — Ты, кажется, совсем не разделяешь взглядов своей жены?

Володя ухмыльнулся:

— Да нет у нее никаких взглядов! Хоть она об этом и не подозревает… Люська держит нос по ветру, как ее покровитель Станкевич. Она дико честолюбива. Сначала я было решил, что ей грозит опасность, но теперь вижу, что это от таких, как она, надо защищать наш народ… Посмотри, в каком она упоении от собственного героизма! Конечно, бегать в толпе молодняка и требовать медикаментов, которых и без того полно, гораздо красивее, чем дома окна помыть… Уверяю тебя, Лара, что, если бы все собравшиеся здесь люди, вместо того чтобы друг у друга на глазах торчать сутки напролет под дождем, сделали бы в своем доме какой-то небольшой ремонт, они этим принесли бы нашей родине куда больше пользы… Иди хоть ты домой, Лара, глаза бы мои на это все не глядели…

Разговор с Володей смутил меня еще больше, чем та история с Люсиным крестиком. Я и сама не переношу пафоса, по какому бы случаю он ни был выражен… Тут к нам подошла Люся, хотела что-то сказать, но в эту минуту страшно взревели моторы.

— Ой, что это?

Люся побледнела, вцепилась в Володину руку.

Володя посмотрел на меня и ответил:

— Это ребята греются вокруг бэтээров, врубают моторы для тепла, — объяснил он.

Люся тут же выпустила его руку, обиженно подобралась.

Мимо нас проехала тележка, груженная восемнадцатирублевым пивом. Никто из ребят, стоящих в оцеплении, не проявил к ней интереса. Они не хотели в такую ночь употреблять алкоголь. Они пили кофе из термоса. Человек, предлагавший в дар пиво, развернулся — я узнала Толяна Карасева.

С минуту мы с ним изумленно смотрели друг на друга. Наконец произнесли хором:

— А, это ты? — и рассмеялись.

Толя бросил тележку и поволок меня к ближайшему костерку.

— Ну, бог нас сводит, мать!.. В этом есть что-то специальное! Ребята, и нам плесните кофейку…

Мы пили кофе из полиэтиленовых стаканчиков. Толян накинул на меня свой брезент, хотя было поздно — я уже вымокла до нитки.

— Где твой супружник? — осведомился он.

— Дома, — нехотя ответила я.

— Понятно, — отозвался Толя.

— Что тебе понятно? — немного рассердилась я.

— Ну… понятно, ты как журналистка здесь, а он с дитем сидит… Кстати, кто родился — парень, девка?

— У меня был выкидыш, — проговорила я.

Толя смял стаканчик с недопитым кофе, бросил его под ноги, взял мои руки и то ли стал их отогревать, то ли целовать.

— Прости, — сказал он через паузу. — Я не знал… Так ты здесь одна?

— Нет, с сестрой и ее мужем.

— Значит, одна, — подытожил Толян. — А что, Люська такая же бойкая? Ей по-прежнему палец в рот не клади?.. Твоя сестрица, помнится, умела людьми вертеть… Вот что, пошли ко мне. Я тут поблизости хату снимаю, ты немного согреешься. Насчет материала не беспокойся. Пока до моего дома дойдем — ты такое увидишь!..

Мы выбрались из толпы и двинулись по направлению к Садовому кольцу. Повсюду на крышах там и здесь замерших троллейбусов стояло множество народу. Навстречу нам промчался человек с безумным лицом, крича: «Уходите, там давят танками, стреляют…» Я невольно припала к Толиному плечу. Он успокаивающе хлопнул меня по спине и вдруг вытащил из кармана куртки пистолет.

— Откуда это у тебя? — испуганно спросила я.

— Это моя третья рука, — спокойно объяснил Толян. И, помолчав, добавил: — Если что — отобьемся…

По пути нам то и дело попадались азартно настроенные иностранцы, которые спрашивали у нас, как там, указывая рукой в сторону Белого дома. «Нормалек», — отвечал Толя, и они, к моему удивлению, понимали это слово, радовались, трясли нам руки. Возле очередного костерка молодежь пела песенку из «Бумбараша». Мы вошли в старый, постройки тридцатых годов, дом, поднялись на лифте на пятый этаж, и Толя открыл дверь.

В комнате ничего, кроме тахты и магнитофона, стоящего на полу, не было. На большом гвозде висели плечики с одеждой. Толя кинул мне рубашку и джинсы.

— Переоденься, пока я кофе сварю…

Переодевшись, я сказала, что надо вернуться на площадь. Под окнами Толиного жилища с грохотом сновали танки. Я, как Иван Сусанин, мечтала о рассвете. При свете дня штурма не будет. Но за окнами была тьма.

— Согрейся немного и пойдем, — согласился Толя. — Если ты так волнуешься… — Он протянул мне спичечный коробок, на котором был записан телефон Белого дома. Номер этого телефона каждые полчаса повторяли по громкоговорителю.

У меня действительно стучали зубы то ли от холода, то ли от волнения… Я набрала номер, и спокойный мужской голос ответил, что в Белом доме все в порядке, только вырубили свет.

— Врубят, — выслушав мое сообщение, сказал Толя. — Скоро начнет светать. Ну-, допивай свой кофе — и двинули… Ты не чувствуешь, мать, что эти ночные часы нас как-то сблизили?..

Когда мы вышли из дому, небо посерело.

Толпы народа с площади устремились в метро. По улице двигалась поливочная машина. «Кровь смывает», — мрачно прокомментировал встречный парень. «Какую кровь?» — «Там, говорят, человек пятнадцать погибло…» — махнул он рукой в сторону метро. Шел дождь, но рассвет с каждым мигом все больше набирал силу, и когда мы подошли к Белому дому, я поверила, что никакого штурма не будет.

После защиты Игоря прошло уже довольно много времени, а в нашей жизни ничего в лучшую сторону не изменилось. Несмотря на хлопоты Льва Платоновича, места на кафедре Игорю не нашлось, он все еще проходил там стажировку, посещая университет как бог на душу положит… Люся несколько раз предлагала Игорю поработать менеджером в ее туристическом агентстве «Геллеспонт», но это дело казалось ему не столько бесперспективным, сколько мошенническим. Он утверждал, что цель Люсиных сотрудников — задурить голову нашим гражданам, вдруг получившим возможность повидать мир… Что такие агентства держатся на сплошном обмане; из желающих посетить Анталию или Акапулько они вытягивают деньги, обещая им первоклассные гостиницы, великолепные экскурсии и высокий сервис, тогда как на деле все оказывалось иначе: и гостиницы затрапезные, и питание за свой счет… Я пыталась поговорить на эту тему с Люсей. Но она ответила, что Игорь хорошо освоил только одну профессию — вечного студента, и потому ярится на тех, кто, как она, умеет зарабатывать деньги. Она, Люся, приносит ощутимую пользу обществу. Чем больше в стране богатых людей, тем обществу лучше. Когда ее агентство как следует встанет на ноги, она непременно заведет отдельную статью расхода на благотворительность. Я не могла понять, «стоит ее агентство на ногах» или нет, во всяком случае, Люся арендовала для него офис в центре, на Полянке, и каждый месяц выкладывала за аренду помещения круглую сумму. Правда, текучесть кадров у нее была невероятная, временами Люся горько жаловалась на это, платя сотрудникам мизерное жалованье, потому что все больше и больше становилось в Москве безработных, готовых ухватиться за любое место.

Люся, надо отдать ей должное, время от времени подбрасывала деньги родителям, часть которых папа порывался всучить мне, но я не брала, уверяя его, что нам с Игорем хватает. И правда, мы не бедствовали. Игоревы родители по-прежнему давали ему средства к существованию, а я, помимо зарплаты, еще имела гонорары, иногда даже выступала с рецензиями в «Литературке», куда перешел работать Ваня Зернов.

Из-за Вани мы то и дело схватывались с Игорем.

Я подсовывала ему Ванины литературные обзоры с совершенно определенной целью: пробудить в Игоре честолюбие и желание самому наконец взяться за перо. Но муж разносил их в пух и прах.

— Ему бы только красотой собственного слога блеснуть, — говорил он мне, — твоему Ивану совсем не важен повод, лишь бы высказаться… Он вытаскивает из произведений наших прозаиков те идеи, которые авторы и не думали в них вкладывать. Он пишет не о литературе, а о самом себе, таком умном, талантливом, ироничном…

— Тем не менее люди его читают, — не сдавалась я.

— Люди читают и надписи на заборе, — насмешничал Игорь. — Им лишь бы глаза занять… А твой Зернов способен любое литературное пойло выдать за первый сорт… А как же — имя себе зарабатывает!

— У него уже есть имя, — возражала я.

— Как и у большинства литературных прихлебателей, — хмыкал Игорь. — Этих, с позволения сказать, критиков…

Постепенно Игорь перешел на ночной образ жизни. Ему не приходилось рано вставать на работу, поэтому он мог позволить себе лечь спать в пятом часу утра. Я догадывалась, что такое расписание совершенно освобождает его от чувства ответственности за семью. Пока я крепко спала, намотавшись за день, он мог заниматься чем угодно: смотрел в наушниках телевизор, читал книги, слушал музыку, — а мне теперь предлагалась версия, что по ночам он работает. Версия, которую даже моя свекровь поддерживала уже с некоторой долей сомнения.