Лукреция с Воробьевых гор

— Ты это предлагаешь, потому что знаешь, что я никуда не полечу?

— Да, я рассчитываю на твою привязанность ко мне, не скрою, — ухмыльнулся Толян. — Мы бы вдвоем славно провели время дома, в Малаховке…

После этого случая я зареклась строить планы на будущее.

Мы с Толей прожили вместе больше года, когда я вдруг спохватилась, что мои родные и близкие слишком редко навещают нас. Они как бы молча высказывали мне свое недовольство, и я не могла понять, что именно стало их во мне не устраивать с тех пор, как я вышла замуж за Толю.

Моя соседка Ирина, о которой я еще расскажу, объяснила мне это так:

— Ты сама собой недовольна, вот в чем дело, и люди это чувствуют, как собаки… И наоборот — если мы сами собою глубоко довольны, то и все вокруг приходят от нас в восторг.

Возможно, Ира была права. В качестве Толиной жены я сама себе не нравилась. Вернее, меня не устраивала исключительно роль жены, хоть я и старалась не подавать виду и никому никогда не жаловалась.

Если бы я вздумала воззвать к чувству сострадания своих близких, они бы, конечно, немедленно откликнулись. Но я помалкивала и ни с кем, кроме Каролины, которой ничего не надо было объяснять, не делилась своими трудностями.

Люся совсем забросила меня, потому что не чувствовала себя в нашем просторном доме так вольготно, как в тесной квартирке Игоря. В ситуации с Игорем она ориентировалась свободно и легко, это была знакомая Люсе история двух замороченных жизнью интеллигентов, в которой она ощущала свое преимущество передо мной. Она могла позволить себе давать советы, время от времени поругивать меня за неумение управлять мужем и вертеть им по собственному желанию, как это делают другие жены, могла устраивать в моей квартире обыск на предмет обнаружения доказательств несовершенства нашей жизни.

Но теперь, изредка навещая меня в те часы, когда Толяна не было дома, она как будто чувствовала его незримое присутствие и не смела высказывать никаких ко мне претензий, поскольку внешне мои позиции были безупречны. Я ни в чем не нуждалась. У меня было все, о чем только может мечтать женщина, — кроме любви, но с Люсиной точки зрения, ее отсутствие было мелочью. Она не рискнула даже открыть дверцы шифоньера, как делала во времена Игоря, и произвести инспекцию моих вещей, — и так было ясно, что по крайней мере с этим-то у меня все обстоит благополучно.

Люся старалась не задавать мне лишних вопросов, чтобы не упереться в какое-нибудь ненужное ей открытие относительно рода занятий моего мужа. Почему-то мне казалось, что сестре об этом известно гораздо больше, чем мне самой. Возможно, ей уже приходилось иметь дело с такими людьми, как Толя, и она опасалась их… Словом, общение наше протекало вяло, скованно, было полно недоговоренностей и недомолвок.

Папа тоже теперь приезжал крайне редко. Он никак не мог понять, что со мной произошло. В самом начале нашей жизни с Игорем он видел меня очень счастливой, а уже позже — несчастной и усталой, изо всех сил борющейся с трудностями, как с приступами дурноты. И то и другое состояние дочери было ему по крайней мере понятно. В первом случае он мог от души порадоваться вместе со мной, во втором — постараться меня утешить.

Но сейчас он не мог определить, счастлива я или нет. Это было какое-то промежуточное, странное состояние, которое приводило его в недоумение, и теперь папа не знал, как ко мне подступиться.

Ася тоже избегала меня и тоже постоянно демонстрировала мне недовольство, давая понять, что своим замужеством я как бы предала интересы нашего круга, ни больше ни меньше. Что я добровольно примкнула к тем, кто распинает и впредь будет распинать интеллигенцию — так она мне однажды и сказала, и я не посмела возразить: зачем же, раз уж она такая принципиальная, ей так сильно хотелось видеть кортеж машин у роддома.

К тому же она была занята сыном, сидела дома и отделывалась от меня звонками. Она чувствовала свое преимущество передо мною — как же, воспитывает ребенка, которого у меня нет. Ася совсем не называла своего малыша по имени, а только: сын, сына, сынуля… Когда она звонила мне, это был вообще-то не разговор, а мука.

— Ой, подожди минуту, сын схватил чайник с водой. Сынок такой стал любознательный, всюду лезет, на минуту от него не могу отойти. Сынуля, поставь чайник, сыночка моя, я кому сказала! Ой, минуту, сыночку, кажется, надо переменить памперс, я права, сынуля?

И я полчаса ждала у трубки, пока она не поменяет своему ребенку памперс.

— Ой, погоди минуту, мой сын отвинчивает хвост собаке… Сынулечка, оставь Агафончика в покое, он и так линяет…

И я полчаса слушала, как повизгивает в ее квартире бедолага Агафон.

Володя, Люсин муж, был самым частым моим гостем.

С ним мы молча выпивали бутылку водки… Да, мы почти не разговаривали, выпив, затягивали песню: «Над окошком месяц, под окошком ветер…» Но, как ни странно, после его ухода у меня возникало ощущение, что я облегчила душу за долгим, душевным разговором с настоящим другом.

Зато у меня была Каролина, а позже появилась и соседка Ира. Она возникла в нашем доме примерно через месяц после того, как мы переехали.

Я открыла дверь на непрекращающийся звонок — мы с Толей никого не ожидали, муж лежа смотрел хоккей, а я вязала рядышком в кресле — вывязывала кружева на льняную скатерть. Толя любил, когда я сидела возле него за этим мирным занятием.

Миниатюрная девушка, вся в кудряшках, с ямочками на щеках, в коротеньком цветном халатике, ворвалась в прихожую и сразу сунула мне в руку свою теплую ладошку.

— Очень приятно, ваша соседка Ирка. Приезжаю я с юга, а маман объявила, что у нас появились новые соседи. Я тут же прибежала знакомиться.

— Очень приятно, Лариса, — без всякого восторга пробормотала я.

— Ой-ой-ой, какая прихожая! Ух ты, помереть и не встать! Можно я комнаты посмотрю?

Не дожидаясь разрешения, Ирина шмыгнула в нашу спальню, и оттуда донеслось:

— Ой-ой-ой, какая спальня! Да как бы я тут кувыркалась! Ух ты, красотища какая! Прямо не верится, что в этой квартире до вас две скромные бабульки жили!

Ира влетела в гостиную и, не обращая внимания на мрачный взгляд, которым одарил ее с дивана Толя, уселась перед ним на корточки:

— Вы чего, новые русские, что ли?

— Кто это? — кивнув на Иру, осведомился у меня Толя.

Ирина схватила Толину руку, вяло свисающую с тахты:

— Я соседка Ирка, пришла познакомиться!.. Какой интересный у тебя муж, Лариса! Мне его дико не хватало, кругом были одни бабульки-соседки, а у меня, бедной, то бачок течет, то телевизор барахлит. Теперь будет кому все это ремонтировать, очень приятно.

— Ты что, незамужняя, что ли? — снизошел до вопроса Толя, повернув к Ире голову.

— Ой, а как это вы догадались?.. Вчера вот еще была замужняя дама, а сегодня просто девушка, опять невеста.

— Что ж так быстро развелись? — Голос Толи неожиданно потеплел.

— Ты не сказал, новый русский, как тебя зовут?

— Ну Анатолий.

— Так вот, Толюша, я все на свете делаю быстро, раз-два — и готово. Сегодня знакомлюсь, завтра выхожу замуж, послезавтра развожусь… Человек я занятой, все время тороплюсь. Я по профессии медсестра, очень приятно.

— С чего ты взяла, что нам это может быть приятно? — еще ласковее справился Толя. Видно было, что эта маленькая женщина его забавляет.

— Так я же лечить тебя буду, друг сердешный. Банки поставлю, антибиотик в пятую точку вколю. Имей в виду, я — очень полезное знакомство…

— Понял, понял, ты только не трещи так, Ирина.

Вскоре выяснилось, что эта Ира — на редкость необременительное и чуткое существо, что она, почти ежевечерне навещая нас обоих, четко улавливает тот момент, когда ее присутствие в нашем доме становится избыточным. Ирка тут же, как Золушка, ретировалась.

Сперва я нервно поеживалась от ее нахального звона в дверь: положив наманикюренный палец на кнопку, Ирина звонила и звонила, иногда вытаскивая меня из ванной.

Она звонила в дверь с такой уверенностью в том, что ей непременно откроют, что я порой думала — возможно, в те дни, когда мы все-таки отсутствуем, вера соседки в то, что ей отворят дверь, заставляет нас вдруг материализоваться в квартире, чтобы не обмануть Ирининых ожиданий. Только что я, например, шла по площади Восстания, — и вдруг, как по волшебству, меня переносит в мое кресло у телевизора; я сую ноги в домашние тапочки и иду открывать Ире дверь…

Как правило, Ира входила к нам с какой-то инициативой.

Например, с предложением выдолбить стену на кухне, как это уже сделали другие догадливые соседи. В этой нише мы позже поставили холодильник.

Или Ира приносила какое-нибудь угощение — например, придуманный ею салат из редьки, чеснока, шпината, кинзы и лимонного сока. Толя приходил в восторг от салата. Но как только волна восторга начинала идти на убыль, Ирина тут же исчезала, и мы, оставшись вдвоем, еще минут пятнадцать беседуем о том, какая она все-таки оказалась славная и ненавязчивая.

…Новый звонок в дверь означает появление нового салата. Крабовые палочки, брюссельская капуста, кукуруза, шпинат, яйцо, майонез. Пытаясь сделать ответную любезность, усаживаем Иру за стол, я быстро собираю угощение, но Ира, поклевав того-другого и пообщавшись с Толей на тему несовершенства мужского пола, вскакивает и исчезает.

…Снова звонит. На этот раз сам Толя идет открывать ей дверь.

— Смотри, что я тебе притащила! — Ира трясет перед Толиным носом буренкой, сшитой из красного в горошек ситца. — Это тебе на чайник. Моя подруга шьет таких коровок и кошечек и на Измайловке продает. А я выпросила одну для тебя, говорю, хорошему человеку подарю…

Польщенный ее словами, Толя говорит:

— А можно я буду эту корову на голову надевать, когда выхожу на балкон покурить?

— Бросай курить, — строго говорит Ира. — Жаль, что ты не на мне женат, у меня бы ты мигом бросил вредные привычки… Лар, пойдем со мной на курсы кройки и шитья, мне одной скучно…

После того как Ирина довольно прочно внедрилась в нашу жизнь, — а я и не заметила, как и когда это произошло, — у нас в доме стало как-то веселее — может быть, оттого, что с ее появлением у нас с Толей нашлась безопасная тема для разговора.

Я уже думала, что Асю теперь увижу очень не скоро, возможно, и никогда не увижу — так отчетливо она давала мне понять, что вся увязла в семье и повязана сыном.

Но вдруг — ее Павлу было уже больше двух лет — Ася позвонила мне. И ни «здравствуй», ни «это я, Ася», а сразу:

— Я сейчас приеду.

— Не надо сейчас приезжать, я с соседкой иду на курсы кройки и шитья, — соврала я Асе, в общем-то не желая, чтобы она на моих глазах разыгрывала спектакль под названием «Материнская любовь» при участии невинного ребенка.

— Саван себе ты позже сошьешь, — мрачно изрекла Ася, — а я сейчас буду. Артурчик посидит с Павлом, а ты моли Бога, чтобы я живая до тебя доехала! — На этой драматической ноте Ася закончила пролог к предполагаемому действу и повесила трубку.

Она еще в ранней молодости обнаруживала склонность к драматическим жестам. Помню, Ася как-то чуть не свела меня с ума, решив подготовить к большой, по ее мнению, неприятности. «Ты только не падай в обморок», «Даже не знаю, как тебе это сказать», «Все на свете бывает, так уж мир устроен» — такими фразами началась ее вступительная речь, и когда, минуты через три, я не своим голосом заорала:

— Говори, что случилось с моим папой! — Ася выложила наконец, что дело к папе отношения не имеет, просто она посеяла мою сережку.

И к этому известию она готовила меня по всем канонам романтических кинолент шестидесятых годов, как будто предваряла трагедию, так что я чуть не заплакала от облегчения, когда наконец узнала, о чем идет речь.

Позже я привыкла к этим ее вступлениям, и они уже не заставляли меня бледнеть и трястись от страха.

Я только терпеливо пережидала, пока Ася утолит свою страсть несостоявшейся актрисы, даже позволяла себе мыть посуду в ту минуту, когда она готовила меня к очередному известию, не стоившему выеденного яйца, или чистила лук под ее тронную речь.

Положив трубку, я снова включила пылесос и спокойно дочистила ковер на полу.

Ирина советовала мне завести кошечку, даже сватала одного простого котенка, прижившегося в ее больнице, но я как-то не решалась.

— Зря, — ругала меня Ира. — Ты бы хоть на мордочку его поглядела! Это академик, а не кот! Столько ума! Тебе было бы на ком взглядом отдыхать после своего Толяна!

Я бы и последовала этому совету, чтобы было в доме живое существо… Я не боялась, что кот станет царапать мою мебель или линять, но куда его девать, если я вдруг решу уйти отсюда?

Который раз мне в голову приходила эта мысль!

Я спотыкалась об нее, как о камень на совершенно ровном месте!

Почему — не могу понять.

Все было довольно мирно, тихо, семейственно…

Но мне казалось, что я ступаю не по нашему сверкающему паркету, покрытому ковром, а по тонкому льду.

Я потерла голову кулаком — что за чушь приходит в голову!

— Гони эту сволочь взашей, — советовала мне Ирина, имея в виду мои мысли. Она замечала, что мне часто бывает не по себе.

Ах да! Это Асе снова удалось меня смутить… Вот ведь знаю свою подругу как облупленную, а в который раз пугаюсь из-за ее угрожающих намеков. Интересно, что за новость она мне хочет выложить на этот раз? Последняя была безрадостной — она касалась отношений Игоря с Мариной Полетаевой. Так что же произошло сейчас? Игорь женился на вдове с тремя детьми? Или устроился на работу? Или моя сестра Люся навсегда улетела куда-нибудь в Мадагаскар?..

Я представила себе, как Ася, нагрузив Артурчика наставлениями, душераздирающим тоном прощается со своими мужчинами в дверях, отрывается от семьи, от маленького сына — и зачем? — чтобы в который раз поспешить на помощь своей неразумной подруге, предостеречь ее от бог знает чего, спасти ее, утопающую, — по крайней мере, такая версия наверняка была предложена Артурчику.

С годами эта черта — жажда наставничества и спасения утопающих — еще больше укрепилась в моей подруге.

Впустив Асю в квартиру, я сразу заметила знакомое мне чрезвычайное выражение ее лица.

Но на сей раз оно было настолько чрезвычайным, что я догадалась: минут сорок уйдет на то, чтобы подготовить меня к неведомой новости, прежде чем Ася выложит, с чем пожаловала.

О Боже! Мне очень хотелось по возможности сократить пролог и призвать Анну начать спектакль с середины последнего акта.

— Ну, что там у тебя случилось, Ася?

— У меня?! — Ася неподражаемо владела интонацией.

Это «У меня?» братья Гракхи, большие ораторы, а также выдающийся златоуст Цицерон могли бы развернуть в целую речь и убедить сенат направить парочку-другую преторий на завоевание Северного полюса… «У меня?» означало, что лично у нее, у Аси, проблем никаких нет, а вот у меня все очень ужасно, и напрасно я делаю вид, что это не так; вместо того чтобы раскрывать свой глупый рот, мне не мешало бы научиться внимать умным людям — вот, что еще значило это «У меня?».

— Конечно у тебя, — подчеркнуто вежливо и с прохладцей произнесла я.

Ася сделала жест актрисы, умоляющей публику прервать аплодисменты.

— Нет, у меня все очень хорошо, — как я и ожидала, многозначительно произнесла она и забуравила меня глазами.

А я, испытывая жесточайшее раздражение, не стала вопрошать, что там случилось у меня.

— Павлик уже играет с другими детьми во дворе?

Ася вздохнула. Ей не терпелось выложить новость, но, во-первых, я еще не проявляла нужного нетерпения, а во-вторых, хотелось рассказать о сыне.

— Представляешь, он такой общительный, у всех игрушки отбирает… Кто ни увидит его смышленое личико, говорит: «Какой обаятельный ребенок!» Врачиха из детской поликлиники без ума от моего сына!..

— Как здорово, — наливая Асе чай, сказала я. — Артурчик, наверное, обожает сына?

Началась вторая серия. Минут пятнадцать ушло на описание чувств Артурчика. Да, именно он по-прежнему встает к сыну по ночам. И в поликлинику ребенка сам отводит. И вечером выводит гулять Павла с Агафоном, чтобы Ася могла спокойно посмотреть любимую передачу «Угадай мелодию».

Ася болтала ложечкой в чашке и держала паузу, очевидно подыскивая интонацию для «гвоздя программы», которым намеревалась угостить меня под занавес.

Прошло еще минут пять, прежде чем подруга направила речевой поток к цели.

— Ты знаешь, — начала она, — я не особенная поклонница твоего нового мужа. Игорь тоже был не фонтан, но от него, по крайней мере, всегда можно было знать, чего ждать. А от этого, — Ася сделала пренебрежительный жест рукой, — от этого не знаешь… Ты извини, но я считала и буду считать, что между вами никаких таких чувств нет, ты продалась Толяну со всеми своими потрохами за внешнее благополучие…

Я могла бы прервать Асю и напомнить ей о том, что, когда она впервые очутилась в квартире Артурчика, у нее тоже к нему лично не было никаких чувств, но, охваченная страстью к жилплощади в Москве, она сумела их в себе пробудить. Словом, кто из нас в большей степени продался — об этом можно было поспорить. Но такой спор откатил бы нас еще на пару часов от того разговора, ради которого Ася явилась. А я, сама не знаю почему, уже начала нервничать.

— Итак? — выжидательно глядя на нее, спросила я.

— Помнишь, ты рассказывала мне, что у твоего мужа есть прозвище — Клеш? — Ася снова активно забуравила меня глазами.

— Ну, помню.

— Так вот почитай. — Анна щелкнула замком своей замшевой сумочки и достала оттуда какую-то газетную вырезку. — Это статья из «Московского комсомольца». Боюсь, она имеет непосредственное отношение к твоему Карасю…

Статья называлась: «Несколько суток в бункере». Я быстро пробежала ее глазами.

…Главу одной преуспевающей фирмы, некоего Владимира Р., похитили возле его дома в Царицыне вместе с водителем «мерседеса», на котором ездил этот Владимир. Их втолкнули в «Жигули», связали, заткнули рты, завязали глаза и куда-то повезли.

Водитель сохранил присутствие духа: сумел определить направление, в котором ехала машина, хотя и не видел ничего из-под плотной повязки. Он по звукам догадался, что они кратчайшей дорогой, стало быть через Царицыно, выскочили из Москвы, проскочили небольшой городок — это явно был Подольск, — через час узнал поворот на Белоусово, а затем — на деревню Жуково. По счастью, водитель был уроженцем этих мест.

Обоих пленников привезли в чисто поле и спрятали в бункере, оставшемся еще со времен войны. Водитель знал о существовании таких бункеров на территории Жуковского района. Таким образом, пленники с достаточной долей вероятности определились в своем местонахождении, оставалось дожидаться предложений от похитителей.

Хорошенько отмутузив водителя, похитители спустя трое суток отвезли его в Москву, пригрозив лютой расправой ему самому и шефу, если он решит обратиться в милицию. За свободу Владимира Р. они потребовали сумму, которой на фирме не было, — вот почему сотрудники все-таки решились обратиться с милицию. И та по наводке водителя три дня прочесывала Жуковский район, прежде чем нашла заброшенное зернохранилище, которое почему-то охраняли вооруженные люди. Одного охранника удалось взять, другой бежал… Владимира, голодного, измученного, нашли в бункере, где он просидел почти шесть суток. И он, и ранее отпущенный водитель совершенно поседели.

Прочитав статью, я отложила ее в сторону и подняла глаза на Асю.

Теперь мне стало ясно, зачем она примчалась ко мне.

Водитель хорошо расслышал, как один из похитителей, обращаясь к другому, назвал его Клешем…

— Этого не может быть, — сказала я Асе.

— Чего не может быть? — возбужденно отозвалась она. — Ты думаешь, в этой статье речь идет не о твоем муже?

— Конечно же нет, — безо всякой уверенности в голосе произнесла я. — Подумаешь, Клеш… Не такое уж редкое прозвище. Да к тому же водитель мог не расслышать… Может, того бандюгу звали не Клеш, а Алеша…

Ася насмешливо хмыкнула:

— Ну-ну, утешай себя, утешай… А я уверена, что Клеш — это и есть твой муж. Что хочешь изображай передо мной, Лара, я все равно вижу, ты напугана. Уж слишком много совпадений!

— Каких? — изо всех сил защищалась я.

— Клеш — это раз… Никто толком не знает, чем занимается твой Толян, — это два. Разве бы стал он скрывать свою деятельность, если бы она была благородной… или хотя бы не криминальной… Ну скажи, что я не права…

— Я не знаю, что сказать, — со вздохом призналась я.

Ася с жалостью посмотрела на меня. Я и в самом деле вдруг почувствовала себя сломленной.

— Хорошо, что ты от него не родила, — наклонившись ко мне, шепотом, хотя в доме, кроме нас, никого не было, проговорила Ася. — Это великое благо.

— И что мне теперь делать?

— Поговори с Толяном осторожно. Попытайся выяснить хоть что-нибудь про его дела… Ну, послушай его телефонные разговоры.

Асин голос был насквозь пропитан состраданием, но советы ее никуда не годились.

— Хорошо, а что потом?

— Видно будет, — задумчиво сказала Ася.

— Донести на Толю в милицию?

— Ой, что ты, они тебя убьют! — округлив глаза, прошептала Ася.

— Кто? Милиционеры?

— Нет, дружки твоего мужа. Они тебе отомстят. Слушай, ты не можешь как-нибудь изящно от него отмотать? Может, мне поговорить с Игорем? Может, он примет тебя обратно?..

Еле избавившись от Анны, которая чувствовала себя в родной стихии, хотя и не могла до конца осознать, насколько серьезен наш с ней разговор, я поехала к Каролине.

Каролина поднесла к близоруким глазам газетную вырезку и тут же вернула ее мне.

— Я это читала.

— Читала?

— Ну да, я вообще выписываю кучу газет, что тут удивительного? И ради этой заметки ты прикатила ко мне в Чертаново?

Мне послышался в ее голосе какой-то незнакомый напор, точно Каролина стремилась увести меня от какого-то открытия, лично ей известного.

— И что тебя так встревожило? — с деланным равнодушием спросила она.

— Клеш. — Я произнесла это почти враждебным тоном. Во-первых, мне было обидно до слез, что Каролина, которую я считала подругой, ломает передо мной комедию, во-вторых, ее поведение подтверждало наши с Асей догадки.

— Что — Клеш?

— Ведь это прозвище моего мужа!

— Правда? — Каролина изумленно подняла бровь. — Неужели? Не помню. Ну и что из этого?

Она все играла и играла передо мною спектакль, я не знала, что сделать, чтобы заставить Каролину сказать мне правду, которая, я это чувствовала, была ей известна.

— Одного из этих бандюг звали Клешем.

— Почему ты решила, что это Толя? — прищурившись, произнесла Каролина. — Ерунда какая-то, чушь, Лариса. Толя — солидный человек, он подобными мелочами не стал бы заниматься, это уж точно!

Ничего себе мелочи! Почти неделю держать человека в бункере, голодного, избитого… Тут уж я не знала, что сказать.

В этот момент появился Антон.

Я тут же подступила к нему, не дав Каролине и рта раскрыть.

— Антон, ты не помнишь, у моего мужа было какое-то забавное прозвище, — начала я.

Я чувствовала, Каролина за моей спиной делает мужу какие-то знаки.

Антон, всегда встречавший меня довольно приветливо, заметно посуровел.

— Толя не пацан, чтобы его называли по прозвищу. Он очень уважаемый человек, Лариса.

Голубые глаза Антона при этих словах сделались совсем льдистыми.

— Почему, собственно, тебя интересуют такие глупости? — холодно продолжал он. — И вообще, извини, я устал, а твой муж уже ждет тебя дома.

Я была вынуждена откланяться.

По дороге из Чертанова домой я все думала, каким образом мне подступиться к Толяну, чтобы он наконец выложил мне всю правду о себе.

И вдруг сказала себе: стоп!

А в самом деле — что я буду делать с этой правдой? Куда мне с ней податься? Ведь я давным-давно веду с собой лукавую игру, стараясь не думать о деятельности мужа, — ну предприниматель, с кем, так сказать, не бывает… Может, и не совсем предприниматель, но сейчас многие, имеющие отношение к бизнесу, балансируют на краешке закона… А у сестры моей — разве честный бизнес? Вот об этом обо всем я долгое время старалась не думать, наслаждаясь свободой, благополучием…

Снова передо мной замаячила мысль о родительском доме, о Малаховке…

Но прежде все-таки следовало поговорить с Толяном.

Дома меня поджидал сюрприз.

Войдя в гостиную, я даже ощутила что-то вроде легкого головокружения…

Толя, как всегда, сидел в кресле, набычившись, глазел в телевизор, а возле него на скамеечке сидела я — в своей зеленой бархатной хламиде с капюшоном, которую обычно надевала после душа. Да, эта уютная, прелестная картина воочию предстала передо мной. Я сидела у ног Толи и вывязывала свои кружева… А рядом по-кошачьи мурлыкал телевизор, возле которого в сладкой полудреме расположился мой Толя — усталый, утомленный на неизвестной мне ниве труженик.

Что за наваждение?

Фигура, которую вполне можно было принять за меня, наконец повернулась в мою сторону, и из капюшона выглянуло оживленное личико Ирины.

— Плохо женой работаешь, подруга, — проворковала она, — человек, муж то есть твой законный, пришел с работы, весь в мыле, а ему чаю налить некому…

— Вот бедолага, — сокрушенно молвила я, приглядываясь к ним обоим.

— И борща разогреть, — угрюмо поддержал Иру Толян.

— Это ужасно, — промолвила я, — но мне кажется, одна добрая душа все же пришла к тебе налить чаю и согреть борщ…

— Да, она временно исполняла обязанности жены, — подхватила Ирина, смеясь, — и по правде сказать, эта добрая душа справилась с ними неплохо…

— Со всеми, Ирочка? — спросила ее я.

— А то как же! — Ирина уже стаскивала с себя мою хламиду, под которой оказался пуловер — точь-в-точь такой, какой подарил мне Толя на Восьмое марта.

Я вообще давно заметила, что Ира стала носить такие же вещи, как я, — может, ей нравился мой вкус, а может, хотелось, чтобы визуально знакомые с нами соседи принимали нас за сестер… Только я удивлялась — на какие деньги она все это покупает? Известно, какая зарплата у медсестры…

В течение одной только этой зимы у Ирины появилась точно такая же норковая шуба, как у меня, и такие же дорогие ботиночки на меху, не говоря уж о более мелких вещах — блузках, юбках…

Я понять не могла, с какой целью она мне подражает. Стоило мне купить себе серьги с крохотными подвесками, через день такие же я видела на Ире. Не успела поменять замшевую сумочку на ридикюль из крокодиловой кожи, точно такой же оказывался в Ириных руках… Я мечтала о муфте, которую в молодости носила моя мама, и купила три шкурки норки, чтобы мне сшили ее в ателье, — Ирина, увидев мою новую вещицу, воскликнула: «Невозможная прелесть!» — и через неделю такая же прелесть согревала ее крохотные лапки.

— Может, ты здесь останешься, Ира, — с улыбкой спросила я ее, — тебе к лицу моя хламида…

Я думала, Ира, как всегда, отшутится, рассмеется в ответ на мое предложение, но она вдруг увела глаза в сторону и даже слегка покраснела.

— А что, Ирка, оставайся, коли жена не шутит! — добродушно подхватил Толя. — Будешь мне за вторую супружницу. Может, хоть ты наконец родишь мне сына…

Ира как-то совсем сконфузилась:

— Уж ты скажешь. Не принимай всерьез, Лара.

После Ириного ухода я сразу приступила к Толяну.

Я поднесла к его глазам злополучную газетную вырезку.

— Что это? — осведомился Толя.

— Почитай.

— На фига? — как бы удивился Толя.

— Почитай — поймешь.

— Лар, после девяти вечера я — неграмотный. — Толя не обнаружил никаких признаков беспокойства.

— Тогда я тебе сама почитаю, — решительно проговорила я.

— Валяй, если тебе нечего делать, — милостиво разрешил Толя и, развернув кресло, уселся так, чтобы одним ухом слушать телевизор, другим внимать мне.

Срывающимся от волнения голосом я прочитала вслух всю статью — от начала до конца.

Когда я умолкла, Толя сладко потянулся и прибавил звук телевизора.

— Ну и что тут интересного, — изрек он, — обычная разборка…

Ни один мускул не шевельнулся на его лице.

— Тебе прозвище Клеш ни о чем не говорит?

Толя стукнул себя кулаком в грудь:

— Ну как же! Меня первое время в Москве мои друзья называли Клешем… Пока я их всех не отучил.

Я не знала, верить ему или нет. Лицо Толяна излучало добродушие.

— Так ты всех их отучил?

— Всех до единого. Зачем мне кликуха? А почему ты спросила?

— Да как же! — Я уж подумала, не переигрывает ли он. — Тут в статье написано, что одного из похитителей звали Клешем…

Толя озадаченно воззрился на меня.

— Ты меня обижаешь, рыжая. Как ты могла подумать, чтобы твой муж мог такой мелочовкой заниматься, играть в прятки с ментами. Ну, распотешила ты меня, огнегривая! А я-то понять не мог, зачем ты мне эту хреновину читаешь, глаза портишь! Ты лучше бы мне вслух орфографический словарь почитала, я ошибки не делаю только в слове «баксы»…

Он говорил так убедительно, что мои сомнения должны были бы мало-помалу развеяться. Но я все время помнила, как странно повел себя Антон, когда я упомянула Толино прозвище.

— Поклянись мне, что это был не ты!

— Чтоб я сдох! — немедленно отозвался Толя. — Чтоб я яичницей с беконом подавился, если кто-то, кроме тебя, дорогая, способен держать меня за шестерку. И вообще, что за глупые подозрения? Что ты там обо мне думаешь? Что я убивец, душегуб, насильник?.. Это глупо, Ларка. Я абсолютно нормальный парень, вот только налоги, допустим, платить не люблю. И хватит об этом.

Мне оставалось только отступиться от него и постараться жить дальше как ни в чем не бывало.

Следующие несколько дней я прожила как обычно, только на душе у меня было слишком пасмурно. Порой становилось так тяжко и грустно, что до прихода Толи я спасалась от одиночества у Ирины.

Ира заражала меня своей энергией, бодростью. Она совершенно не понимала моих проблем.

— Я бы, к примеру, и за киллера замуж сходила бы, если б он мне денежку давал, — говорила она.

Киллер не киллер, но какой-то богатый покровитель у Иры явно имелся. О том, что это так, свидетельствовало многое: роскошная косметика на туалетном столике, новая посудомоечная машина, мощный пылесос, радиотелефон — такой же Толя держал в машине.

Между тем Ира, при всей своей внешней открытости, не собиралась откровенничать со мной. Однажды я спросила ее:

— Скажи, а кто привел в этот дом столько новых вещей?

Ира слегка ухмыльнулась и детским голоском проговорила:

— Добрый волшебник.

Я поняла, что и ей лишних вопросов задавать не следует.

Днем я моталась по городу; оставаться дома одной мне теперь стало как-то трудно. Иногда целыми часами напролет каталась на трамвае, гуляла по Ботаническому саду, заходила в магазины. Однажды, оказавшись в районе метро «Беляево», зашла на выставку художника, картины которого мы с Каролиной как-то смотрели на Крымском валу.

Я вспомнила, что тогда мне запомнилось одно полотно под названием «Превратности любви», и решила отыскать его.

Картина была написана в жемчужно-серых тонах, которыми художник постарался изобразить дно океана. В центре полотна как будто заверчивался смерч из бирюзы с вкраплениями охры — только отойдя на почтительное расстояние от картины, можно было догадаться, что это не смерч, а потонувший корабль, уже затянутый илом, поросший ракушечником.

Я стояла и смотрела на эту картину, как вдруг кто-то, неслышно приблизившись, проговорил над моим ухом:

— Нравится?

— Нравится, — машинально ответила я и вдруг осознала, что этот голос знаком мне. Я оглянулась: Игорь!

Как он изменился! Игорь и прежде всегда выглядел импозантно, но сейчас он был одет просто щегольски. На нем было длинное черное пальто с широким поясом, алый шарф, в руках мягкая фетровая шляпа. Игорь отрастил бородку, в которой уже сквозила седина.

— Как нам поступить? — сказал он. — Поцелуемся или обменяемся рукопожатиями?

— Это все равно, — усмехнулась я. — Пожалуй, лучше пожмем друг другу руки.

В нашем рукопожатии было что-то чересчур церемонное, и, почувствовав это, мы оба рассмеялись.

— Шикарно выглядишь, — польстил он мне.

— И ты неплохо, — отметила я. — Уж не женился ли ты, Игорь?

— А что? — с молодцеватым видом проговорил он. — Может быть, скоро женюсь.

— Кто эта счастливица?

— Одна очень сильная женщина, директор гимназии, в которой я преподаю.

— Так ты работаешь? — с изумлением спросила я.

— И прилично получаю, — солидным голосом доложил Игорь. — Между прочим, дети ко мне славно относятся, да и я с ними себя почувствовал человеком… Кстати, теперь меня зовут преподавать в университет… Если не женюсь, может, и вернусь в альма-матер.

— Какие перемены! — восхитилась я. — Ужасно рада за тебя. Стоило мне тебя бросить, как ты тут же поднялся с печи, чтобы сеять разумное, доброе, вечное.

Знакомая ироническая усмешка пробежала по губам Игоря.

— На самом деле все несколько сложнее, — заверил он меня, — логическая цепочка не так элементарна… Но ты-то как?

Мне почудилось, что Игорь задал мне этот вопрос сочувственным тоном, и я не могла понять, к чему он относится. Выгляжу я весьма респектабельно, вдобавок даже слишком молодо для своих лет, одета с такой роскошью, с какой никогда не могла позволить себе одеться при Игоре…

— У тебя взгляд какой-то затравленный, — словно услышав мои мысли, объяснил Игорь.

На секунду я изо всех сил зажмурилась. Так я делала всегда, когда нежданные слезы вдруг подступали к глазам… Столько воды утекло, а мы с ним еще понимаем друг друга! Как будто нас все еще связывает любовь… Но, к счастью, когда я снова посмотрела на Игоря, он уже увел взгляд в сторону. И это было в его манере — неожиданно выказать проницательность и сочувствие, и тут же пожалеть об этом добром движении своего сердца, опасаясь, как бы ему не навязали чужую исповедь… чужие переживания. А ведь я и правда уже давно была ему чужая!

— Как родители, Варвара?

— Спасибо, неплохо. Тетка так же собачится с матерью, папа выступает в роли миротворца… Словом, если бы ты вздумала вернуться ко мне, застала бы там до боли знакомую картину…

— Я подумаю об этом, — проговорила я и сразу увидела, как по лицу Игоря пробежала нервная судорога. Он решил, что я приняла его слова за чистую монету, и испугался. Неужели у меня и в самом деле на лице было написано что-то такое… несчастное?

Видимо, догадка моя была справедлива, потому что сразу после этой шутки Игорь стал откланиваться.

— Приятно было встретиться, поболтать, но… — Игорь бросил взгляд на часы, — ученики ждут, мне пора… Если что — звони, номер прежний.

— Ну да, счастливо… Будь здоров…

Еще минута — и его черное пальто мелькнуло в проеме двери, — и я осталась один на один с картиной «Превратности любви».

Встреча с Игорем как-то странно взбудоражила меня.

Нет, о нем я, конечно, не жалела. Куда-то ушла вся прежняя тоска по нему, которую я испытывала первые месяцы жизни с Толей, особенно в Италии, когда срывалась ночью с постели, чтобы спрятать свои слезы… Сейчас мне очень хотелось увидеть родное лицо… папу, например. Только бы не идти домой. А между тем Толя уже был дома. Я подумала — позвоню ему сейчас и скажу, что поеду в Малаховку!

Я вышла из выставочного зала, спустилась в метро и позвонила домой.

Сперва я даже не узнала Толин голос, настолько он был странным. И этим странным голосом он произнес слова, смысл которых не сразу дошел до меня. И только когда Толя в третий раз повторил их, я переспросила охрипшим голосом:

— Как это произошло?

— Не важно как. Антон мертв. Поезжай к Каролине.

Антона отпевали в церкви при Даниловском монастыре.

Не просто отпевали, как прочих покойников, для которых родные добились возможности быть похороненными на этом старинном монастырском кладбище. Антон удостоился целую ночь пролежать здесь под иконами. Ночь, в течение которой я в очередь с диаконом Михаилом читала над ним Псалтырь.

Больше это делать было некому. Многочисленные друзья Антона, в том числе и мой муж, не знали этой Книги и не смогли бы пропеть по ней ни одного псалма. Правда, уже за полночь, когда все стали расходиться, Толя взял у меня из рук Псалтырь и затянул, стараясь попасть в интонацию отца Михаила: «Господи, да не яростью Твоею обличиши мене…» — и тут вдруг свечи, стоящие по концам гроба, полыхнули каким-то зловещим пламенем — и погасли…

Отец Михаил зажег свечи от лампады и молча взял из рук Толи книгу, протянул ее мне. Даже в этой полутьме было видно, как сильно побледнел Толя. Он посмотрел на меня расширившимися от ужаса глазами, губы у него дрожали.

— Ступай домой, — сказала я ему.

…Я не знала, как это произошло. Из отдельных фраз, произнесенных ребятами в автобусе, привезшем нас сюда, я поняла, что на Антона давно охотились. Что взять его голыми руками было не так-то просто. Антон был очень осторожен, предусмотрителен. В этот день они с Каролиной поехали в магазин за новым телевизором. Когда вышли из магазина — Антон нес в руках тяжелую коробку и потому не успел выхватить оружие, — рядом с ними остановилась машина… Еще секунда — и она сорвалась с места и исчезла, а Антон, прошитый пулями насквозь, стал валиться на мерзлую землю…

Я не видела его ран.

Обмывали его тело старушки, служившие при храме. Потом они одели его в одежду, приготовленную матерью Каролины, накрыли до самого подбородка смертным покрывалом, положили на лоб венчик. Наверное, и на шее у него были раны. Как говорила Каролина, ей почудилось, будто стреляли в него долго, очень долго, так долго, что, казалось, несколько пуль уже сидят и у нее в теле. Хотя свидетели утверждали, что дело произошло в считанные секунды.

Я смотрела на мертвое, красивое лицо Антона, вспоминала цвет его глаз и их выражение, некогда меня так сильно поразившее, и громко пела: «Вскую прискорбна еси, душе моя? И вскую смущаеши мя?..» Потом меня снова сменил отец Михаил, а мы с Каролиной вышли из храма на паперть, облитую лунным светом, и смотрели, смотрели на темное кладбище, на обглоданные лунной тенью памятники, похожие на старые шахматные фигуры…

На другой день после похорон и поминок, когда мы с Толей последними собирались было уйти от Каролины, она проговорила:

— Толя, ты не оставишь со мною Лару и на эту ночь? Мне что-то страшно одной.

— Лара может пожить с тобой сколько хочешь, — мягко произнес Толя. — И я в любой момент в твоем распоряжении, помни это.

Он сильно спал с лица, казался измученным, но какая-то сосредоточенная, угрюмая, злая сила светилась в его глазах.

— Буду помнить, — отозвалась Каролина с горечью.

Толя склонился над ее рукой, поцеловал тонкие пальцы.

Когда мы остались одни, Каролина устало произнесла:

— Помоги мне раздеться…

На ней был узкий черный костюм.

Каролина уже принялась расстегивать крохотные пуговицы, когда я приблизилась к ней, чтобы помочь, и тут с ней случилась истерика: не справившись с тесной петлей, она рванула на себе жакет, потом стала рвать юбку, комбинацию — все, что было на ней, — и бросать все это под ноги:

— Вот так! Вот так! Я пришла к нему в чем мать родила, в том же и уйду!

Я, метнувшись в ванную, набросила на Каролину взятый оттуда махровый халат и изо всех сил обхватила ее руками.

— Я предала его, Лара! Я любила его, понимаешь, я полюбила его и ничего не сделала, чтобы вытащить Антона из этой ямы, в которую он скатился! Мне казалось, так лучше — жить и не задумываться! И нашу дочь я предала! Я хуже, чем те убийцы, которые расстреляли его!

Я довела ее до кровати, уложила.

— А как ты думаешь, не билась ли вот так же по милости Антона какая-то женщина и не плакал ли какой-то ребенок? — тихо спросила я ее.

— Ах, я не знаю! Ничего не знаю! Знаю только одно… — Она вдруг со страшной силой вцепилась в ворот моего пиджака. — Уходи от них, Ларка! Я не могу сказать с уверенностью, но думаю, в той статье шла речь именно про твоего Толяна. По крайней мере, Антон мне не сказал определенно, что Клеш — это не твой муж. Да, вот такими делами они занимались! И еще я должна тебе сказать — Толян возил сюда к нам эту вашу соседку, Антон сначала даже хотел их обоих выставить, но Толе удалось уломать его… Он западает на эту Ирину…

Теперь мне наконец все стало понятно.

Крохотного волоска оказалось достаточно, чтобы мозаичные кусочки сложились в отчетливый узор. Мне не было больно. Ощущение было такое, словно сквозь меня свищет бешеный ветер, уносясь в космические пространства. А чего же я хотела? Разве я сама любила Толю?

— Кстати, он все время на кого-то западает, — продолжала Каролина. — Такой человек. Уйди от него, уходи от них ото всех. Меня освободила смерть Антона, а ты можешь освободить себя сама.

— Что ты будешь делать? — спросила я Каролину.

— Для начала продам эту квартиру. — Она передернула плечами. — Не могу здесь оставаться. Съедемся с мамой и дочкой где-нибудь в тихом, зеленом месте. Денег мне на первое время хватит, потом буду искать работу… Ну а ты? Мне удалось убедить тебя?..

— Пожалуй, — проронила я. — Давно я чувствую себя не в своей тарелке. Только вот не знаю, где она, моя тарелочка.

Мы обнялись, как сестры, и заплакали друг у друга на плече.