Луна команчей - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Лэрри Макмертри (ч. 12)

— Если ты отпустишь его, мне не надо будет убивать его, — сказал Айдахи.

— Это мой медведь, и я не отпущу его, — заявил Голубая Утка. — Убей его, если хочешь.

Айдахи подумал, что его жизнь, вероятно, подошла к концу. Он встал и начал петь песню о некоторых событиях, которые произошли в его жизни. Он спел песню о медведе, который на его глазах убил лося.

Пока он пел, в лагере воцарилась тишина.

Айдахи думал, что это могла быть его последняя песня, поэтому он не спешил. Он пел о Паха-юка и народе, которые больше не будут свободны.

Затем он подошел к своей лошади, взял ружье и пошел к иве, к которой медведь был прикован цепью. Медведь смотрел, как он приближался. У него все еще была кровь на носу от побоев Голубой Утки. Айдахи продолжал петь. Медведь был таким грустным медведем, что Айдахи не думал, что он будет возражать против смерти. Он подошел совсем близко к медведю, так, чтобы не стрелять в него дважды. Медведь не отстранялся от него. Он просто ждал.

Айдахи убил медведя с первого выстрела, попав ему чуть выше уха. Затем все еще продолжая петь, он снял с него цепь, так, чтобы после смерти медведь не терпел унижения, которые он вынужден был терпеть в своей жизни.

Айдахи после этого ожидал, что Голубая Утка убьет его или прикажет, чтобы Эрмоук или кто-то из изгоев убил его, но вместо этого Голубая Утка просто приказал лагерным женщинам освежевать медведя и нарезать мяса. Айдахи продолжал петь, даже когда он был далеко за лагерем. Он не знал, почему Голубая Утка позволил ему уехать, но продолжал петь так громко, как мог. Он спел песню о некоторых охотах, которые были у него в жизни. Если изгои собирались преследовать его, он хотел, чтобы они знали точно, где он. Он не хотел, чтобы они посчитали его трусом, который крадется подальше от лагеря.

Той ночью ему казалось, что он слышит, как дух медведя далеко в прерии ревет в ответ на его песню.

Хотя Эрмоук знал, как опасно было спрашивать Голубую Утку, он был так зол за то, что Айдахи сделал на его глазах, что не выдержал и пошел к нему, чтобы выразить свое недовольство по поводу мягкости к команчу с юга. Одним из правил группы было то, что не допускалось никаких гостей. Тот, кто приходил к ним, или оставался с ними, или находил смерть. Это правило ввел сам Голубая Утка, и теперь сам же нарушил его, и нарушил вопиюще.

На протяжении одного единственного дня человек приехал, осмотрел лагерь и уехал.

То, что Айдахи убил медведя, также волновало Эрмоука. Никому не нравился медведь, трус, дух которого Голубая Утка давно убил. Когда они пытались натравить его на пленников, медведь только хныкал и отворачивался.

Однажды они даже убедили испуганную белую женщину, что собираются заставить медведя спариваться с нею, но конечно медведь не спарился с нею и даже не поцарапал ее. Кроме того, хотя этот медведь был и тощий, ему надо было время от времени питаться. Медведь был только источником недовольства. Иногда, только чтобы показать свою власть, Голубая Утка кормил медведя нарезанными кусками мяса оленя или бизона, которое людям в лагере и самим нравилось есть. Это раздражало их, когда они видели, что медведь ест мясо, а они в это время должны довольствоваться маисовой кашей или рыбой.

Но больше всего приводило Эрмоука в бешенство то, что команч, Айдахи, находился в лагере достаточно долго, чтобы сосчитать и опознать каждого человека. Кроме того, он теперь точно знал, где лагерь находится. Если бы он решил продать свое знание белому законнику, то белый законник сделал бы его богатым. Чтобы не произошло подобное, Голубая Утка и придумал правило по поводу гостей.

Эрмоук приблизился к Голубой Утке в ярости, что было самым безопасным способом приблизиться к нему в случае спора. Голубая Утка не щадил робких, но он иногда бывал снисходителен к рассерженным людям.

— Почему ты позволил команчу уйти? — спросил Эрмоук. — Теперь он может рассказать белым, где мы, и сколько нас.

— Айдахи не любит белых людей, — ответил Голубая Утка.

— Никому нельзя приходить и уходить из нашего лагеря, — настаивал Эрмоук. — Ты сам говорил об этом. Если люди могут прийти и уйти, то кто-то нас предаст, и мы все умрем.

— Ты должен пойти и помочь тем женщинам освежевать медведя. Я не думаю, что они умеют свежевать медведей, — сказал Голубая Утка.

Это было оскорблением, и он понимал это. Если бы Эрмоук помог женщинам выполнить их работу, то над ним скоро смеялся бы весь лагерь. Он думал, что от оскорбления Эрмоук обезумеет настолько, что убьет пару грязных, трусливых белых людей. Это были люди, которые предадут любого, если это принесет им выгоду. В лагере всегда было слишком много людей. Люди прибивались, надеясь на быстрое обогащение, и были слишком ленивы, чтобы уехать. В лагере никогда не бывало достаточно еды или женщин. Несколько раз Голубая Утка сам убивал некоторых белых людей. Он просто держал ружье на коленях и начинал стрелять. Иногда люди сидели, изумленные и оглушенные, как бизоны в стаде, пока он стрелял в те жертвы, которые попадались ему на глаза.

— Жаль, что я не могу поехать за тем человеком и убить его, — сказал Эрмоук. — Мне не нравится то, что он знает, где наш лагерь.

Голубая Утка смотрел на Эрмоука с удивлением. Он видел, что это человек зол, так зол, что не ведает того, о чем говорит.

Обычно, когда Эрмоук бывал сердит, он вымещал свой гнев на пленных женщинах. Он был очень похотлив.

Но единственная пленная женщина в лагере была уже так обесчещена, что не представляла интереса, поэтому теперь Эрмоук решил рассердиться на Айдахи. Голубая Утка подумал, что Эрмоук просто глупец. Айдахи был воином-команчем, а Эрмоук — жалким изгоем. Если бы эти двое мужчин схватились, то Айдахи не был бы тем, кто потерял бы свой скальп.

Но у Голубой Утки была другая причина, почему он разрешил Айдахи свободно покинуть лагерь, причина, которую он не намерен был обсуждать с Эрмоуком.

Он попросил, чтобы Айдахи помог ему убить Бизоньего Горба. Конечно, Айдахи отказался, но у Айдахи был длинный язык. Скоро все команчи узнают, что Голубая Утка намерен убить Бизоньего Горба. Голубая Утка знал, что, когда вождь старел и терял свою власть, он мог ожидать мало помощи от молодых воинов. Старые вожди были просто стариками, они не могли надеяться на защиту, так как они жили в ожидании смерти.

Голубая Утка хотел, чтобы Айдахи распространил весть о том, что он хочет убить своего отца, потому он и позволил Айдахи уйти. Было хорошо, что Айдахи вернул ему ружье. Он ничего не потерял от визита Айдахи, кроме медведя, но медведь стал большей проблемой, чем он того стоил.

Эрмоук все еще в ярости стоял перед ним.

— Если ты хочешь убить кого-нибудь, пойди и убей другого старика, — сказал Голубая Утка. — Я устал смотреть на него. Забей его палицей. Но не беспокой моего друга Айдахи. Если ты побеспокоишь его, я забью палицей тебя.

Эрмоуку не понравились эти слова. Ему не нравилось то, что команчу разрешили прийти и уйти, просто потому, что он был команчем. В лагере было мало еды. Завтра он хотел взять несколько лучших воинов и попытаться найти дичь. Он подумал, что мог бы последовать за команчем, будучи на охоте.

Он не знал, что делать. Он был зол, но недостаточно зол, чтобы сейчас вступить в схватку с Голубой Уткой.

Чтобы сорвать на ком-то свой гнев, он схватил палицу и начал избивать старого белого человека, пока не сломал ему большинство ребер. Несколько изгоев лениво наблюдали за избиением. Один из них, короткий хромоногий торговец виски по имени Обезьяна Джон, стал бранить женщин за то, что они так грубо освежевали медведя. Они сняли шкуру, но она была порезана в нескольких местах. Медведь лежал на спине, голая груда мяса. Когда Обезьяна Джон устал от воплей съежившихся женщин, он взял свой нож и отрезал лапы медведя, желая извлечь когти. Некоторые метисы создали большой запас медвежьих когтей. Обезьяна Джон хотел использовать их в качестве денег во время азартной игре с ними.

Ночью старик, который был так сильно избит, стал кашлять кровью и умер. Один из метисов оттащил его в реку, но река была мелкой. Старик не уплыл далеко. Он застрял на грязном берегу в нескольких сотнях ярдов от лагеря. Утром грязный берег был покрыт отвратительными птицами.

— Завтрак для канюка, поделом ему, — сказал Обезьяна Джон. Он гремел своими медвежьими когтями, надеясь соблазнить некоторых изгоев на игру в карты.

Решение Джейка Спуна покинуть рейнджеров и отправиться на север застало врасплох всех, кроме Огастеса Маккрея, который с возрастом все чаще стал заявлять претензии на всезнайство.

Гас перестал удивляться. Когда происходило нечто неожиданное, такое как внезапный уход Джейка, Огастес немедленно утверждал, что предвидел это событие.

Привычка Огастеса выставлять себя всезнайкой тяготила всех, но больше всех тяготила Вудро Колла.

— Откуда ты это знаешь? — спросил Колл. — Джейк сказал, что сам решил только вчера вечером.

— Ну, он врет, — ответил Огастес. — Джейк давно собирался уйти, с тех пор, как ты ополчился против него. Просто он ленивый малый и не торопился выбрать время для этого.

— Я не ополчился против этого человека, — сказал Колл, — хотя согласен, что он ленив.

— Может ты, по крайней мере, согласишься, что тебе не нравится этот человек? — спросил Гас. — Тебе он не совсем нравится, так как он начал жить с Мэгги, и это произошло примерно в то время, когда началась война.

Колл проигнорировал замечание. Прошло несколько лет с тех пор, как он стоял на лестнице, ведущей к комнате Мэгги. Теперь если он встречал ее на улице, то вежливо здоровался, но никаких других отношений с нею не поддерживал. Мальчик, Ньют, всегда был рядом с рейнджерами. Для Пи Ая, Дитса и Джейка мальчик был любимцем. Но то, что происходило между Джейком Спуном и Мэгги Тилтон, давно перестало волновать его.

— Я не ценю его высоко, это удовлетворит тебя? – ответил Колл.

— Нет, но я уже пережил ту жизненную точку, где надеялся быть удовлетворенным, — сказал Огастес. — По крайней мере, я не надеюсь быть слишком удовлетворенным. Когда это пройдет полностью, Вудро, я думаю, что моя собственная кулинария будет самым лучшим, что у меня было в этой жизни.

В последнее время недовольный умением поваров отряда — у Дитса из-за его занятости с лошадьми больше не было времени на приготовление пищи — Огастес овладел искусством приготовления бисквитов, чем безмерно гордился.

— Я поручил этому Джейку хорошую бухгалтерскую работу, — сказал Колл. — Это будет твоей работой, как только он уедет, и тебе потребуется усердие.

Они сидели перед небольшой двухкомнатной хижиной, которую они в начале войны купили на двоих для проживания. Огастес после смерти своей Нелл поклялся больше никогда не жениться. Колл вообще не уделял внимания браку. Дом обошелся им в сорок пять долларов. Он состоял из двух комнат с земляным полом. Теперь можно было не спать на свежем воздухе, кроме сезона, когда донимали блохи.

— Бухгалтерией сам занимайся, — ответил Гас. — Я тоже уеду, чтобы не тратить впустую время, роясь в бухгалтерской книге.

Через дорогу у загонов они видели Джейка Спуна, стоявшего в окружении Дитса, Пи Ая и нескольких других рейнджеров. Его лошадь была навьючена, но он, казалось, не спешил уезжать. Он сидел на основной ограде загона с Ньютом, болтавшим ногами.

— Он сказал, что уедет этим утром, но уже почти стемнело, а он все еще здесь, — заметил Колл.

— Возможно, он просто хочет провести еще одну ночь в безопасной компании, — предположил Огастес. — После окончания войны я думаю, что он может встретить много воровского отребья на дорогах.

— Я думаю, — сказал Колл, желая, чтобы Джейк, наконец, уехал. Некоторые рейнджеры использовали его отъезд в качестве предлога, чтобы сильно напиться.

— Вопрос не в том, почему Джейк уезжает, а почему мы остаемся, — сказал Огастес. — Нам надо подняться и уехать, самим.

Колл и сам подумывал о том же, но еще не мог сделать окончательный вывод. Далекая война завершилась, но война с команчами нет. Для рейнджеров все еще было много работы. И все же мысль об уходе приходила ему на ум не один раз.

— Если мы в ближайшее время не уедем, то мы сделаем это, только когда нам будет по девяносто лет, — заметил Огастес. – Какой-нибудь молодой губернатор будет посылать нас на поимку мошенников, которых может схватить любой уважающий себя шериф.

— И такова будет жизнь, — добавил он. — Много блуда, а в остальную часть времени — поимка мошенников.

— Я хочу закончить индейские дела, — ответил Колл.

— Вудро, они закончены, — сказал Огастес.

— Поселенцы из округа Джек так не считают, — ответил Колл. Всего за неделю до того там произошла небольшая резня, когда отряд погонщиков попал в засаду, и все были убиты.

— Я не сомневаюсь, что будет еще несколько фейерверков, — сказал Огастес. — Но не много. Военные парни янки скоро придут на юг и уничтожат команчей.

Колл знал, что в словах Гаса была правда.

Большинство групп команчей уже были побеждены. Всего несколько сотен воинов были все еще свободны и продолжали сопротивляться. Однако слишком громко сказано, что все закончилось. Кроме того, на границе царил такой же хаос с точки зрения законности и правопорядка, как это было перед мексиканской войной.

Огастес, тем не менее, не был согласен с его точкой зрения по индейскому вопросу.

— Через шесть месяцев здесь у нас будут приказывать янки, — сказал он. — Мы для них просто Ребы. Они не захотят нашей помощи. Будет счастье, если они вообще позволят нам хранить наше огнестрельное оружие. Они, вероятно, будут выдавать нам пропуск, разрешая выйти на равнины.

— Не думаю, что все будет так плохо, — сказал Колл, но без убеждения.

Конфедерация была побеждена, а Техас был частью Конфедерации. Не было никакой ясности, какое будущее ждет рейнджеров. То, что Огастес предложил под влиянием минуты — уход из рейнджеров — могло быть не одним вопросом, который им надо было рассмотреть. Похоже, были и другие вопросы.

— Мы могли сделать это, когда были ребятами, — сказал он Гасу. — Чем мы будем заниматься, когда уйдем?

— Меня это не волнует, при условии, что мы уйдем куда-нибудь, где не скучно, — ответил Огастес. — Помнишь город, который был еще не до конца построен, там у реки? Я думаю, что в настоящее время у француженки уже есть крыша над тем салуном. Мало того, что она может готовить, она может и стричь. Лоунсам-Доув — так они назвали его? Он может теперь быстро развиваться. Не мешало бы съездить туда и посмотреть.

Колл не ответил. Он смотрел, как Джейк Спун обменивался рукопожатием со всеми провожающими.

По всей видимости, он наконец решил уехать этой ночью. Огастес заметил это и встал, решив подойти и попрощаться.

— Пойдешь, Вудро? – спросил он.

— Нет. С ним и так прощается половина города, — сказал Колл, но Огастес, к его удивлению, стал настаивать, чтобы он пошел.

— Ты был его капитаном еще когда он был мальчишкой, — сказал Гас. — Ты не можешь позволить ему уйти, не попрощавшись.

Колл знал, что Огастес был прав. Если он будет держаться в стороне от других, прощающихся с Джейком, это озадачит остающихся ребят. Он пошел с Огастесом и пожал руку Джейку.

— Счастливого пути, Джейк, и удачи, — сказал он.

Джейк Спун был так удивлен, что Колл пришел проводить его, что покраснел от избытка чувств.

Уже четыре года, или даже больше, Колл не говорил с ним, кроме самых кратких и самых простых команд. В основном, весь период гражданской войны капитан Колл относился к нему как к пустому месту. Поэтому обмен рукопожатием между ними так удивил Джейка, что он на какое-то время замолчал.

— Спасибо, капитан, — удалось пробормотать ему. — Я отправляюсь на поиски серебра.

Колл не счел нужным оказывать ему дальнейшие знаки внимания.

Хотя Джейк был уже в седле, Огастес извлек бутылку и пустил ее по кругу. Вскоре все в отряде были в хорошем подпитии, и стало видно, хорошо они относились к Джейку Спуну или нет. Он заметил к своему удивлению, что некоторые из смотрителей плакали — Пи Ай, Дитс и несколько младших рейнджеров. Джейк был компаньоном, другом, который был рейнджером вместе с ними и разделял заботы молодежи. Джейк всегда был веселым компаньоном, кроме случаев, когда боялся. Почему бы немного не затуманить глаза сейчас, когда он уходил?

Колл пошел назад по улице мимо дома, где все еще жила Мэгги Тилтон.

Он на мгновение задумался, о чем она теперь думала, когда человек, который подносил ее продукты и ухаживал за ее садом, уехал. Он редко сейчас думал о Мэгги, но, тем не менее, иногда по привычке, проходя ночью под ее окном, он поднимал глаза — не светит ли ее лампа.

В сумерках, у загонов, люди убеждали Джейка остаться хотя бы до утра. Ньют не мог сдержаться, слезы катились из его глаз. Он отворачивался и вытирал их, так, чтобы Пи Ай, Дитс и другие не видели, что он плачет. Джейк был его лучшим приятелем и лучшим другом его матери. Зная о болезни матери и видя теперь отъезд Джейка, Ньют не знал, что делать. Теперь ему надо было пытаться помогать матери так, как помогал Джейк. Он мало знал о садоводстве, но думал, что мог бы, по крайней мере, заниматься дровами.

Пи Ай также был расстроен. Джейк говорил об уходе из рейнджеров все время, сколько Пи Ай знал его. Он думал, что это был просто плод фантазий мужчин, когда они бывали беспокойными или подавленными. Но теперь лошадь Джейка была навьючена, и все его имущество упаковано на муле, которого он купил на сэкономленные деньги. Пи Ай считал уход ужасной ошибкой, но никто не мог убедить в этом Джейка.

Дитс сказал лишь короткое «прощай». Приезды и отъезды белых были вне его понимания и интересов. Время от времени, однако, он видел что-то в звездах, что ему не нравилось, что-то, что предсказывало мистеру Джейку какие-то неприятности в будущем. И конечно же его отъезд принес мисс Мэгги печаль.

Когда Огастес узнал, что Джейк купил мула для перевозки своего имущества, он был возмущен.

— О, Джейк, да ты негодяй. Ты тайно копил деньги, — заявил он. — Твоей задачей было добывать деньги и проигрывать их мне во время честной игры в покер. Теперь, когда я знаю, что ты экономный человек, я не так сожалею, что ты уезжаешь.

Джейк покупал много спиртных напитков во время его проводов. Фактически, он пил все прошедшие три дня, пытаясь упиться до отъезда. Никто не мог понять, почему он хотел уехать в такое время, когда война только что закончилась.

Джейк не хотел быть солдатом во время той войны, но он хотел разбогатеть. Он просматривал маленькие брошюры о серебряных месторождениях в Колорадо, и мысли о серебре подтолкнули его к перемене места.

Кроме того, Техас был бедным, разоренным войной, индейцы были по-прежнему враждебными, и Джейк не нравился Вудро Коллу — вот причины отъезда. Даже если бы Коллу он и нравился, то в Техасе не было никакой возможности разбогатеть. Джейка съедала тоска по элегантной одежде, которая никогда не иссякнет, останься он в Техасе.

Конечно, здесь оставались Мэгги и Ньют. Они были его семьей несколько лет, хотя Мэгги отказала ему однажды, когда он предложил вступить с ним в брак. Позже Джейк почувствовал облегчение от отказа. Мэгги была не такая уж хорошая, и, даже если она и была бы такой хорошей, то слишком трудно было заработать на жизнь в таком бедном месте, как Техас.

Кроме того, он слышал, что армия янки хочет прийти и повесить всех техасских рейнджеров, как сочувствующих Ребам. Он не хотел быть повешенным, поэтому сейчас уезжал, и это было нелегко. Он три раза прощался с Мэгги и Ньютом. Он несколько раз прощался с Пи Аем и парнями. Пришло время отъезда, и все же он задерживался.

— Поезжай теперь, Джейк, раз собрался, — сказал наконец Огастес. — Я уже устал произносить прощальные речи.

Без дальнейших церемоний Огастес ушел, и остальные рейнджеры после последнего горячего рукопожатия побрели в ту часть города, где шлюхи занимались своим ремеслом. Джейк внезапно почувствовал себя одиноким, одиноким и запутавшимся. Какая-то часть его до конца надеялась, что кто-то приведет довод, который дал бы ему возможность передумать и остаться. Но теперь улица была пуста. Ребята вежливо приняли его решение уехать, и, казалось, что ему остается только отправиться в путь. Если бы он подождал до утра и объявил, что изменил свое решение, то ребята только презирали бы его и приняли бы его за нерешительного глупца.

Печальный и расстроенный, Джейк сумел привязать веревкой вьючного мула. Теперь, когда ему действительно надо было уезжать, мул вызывал в нем раздражение. Он уже продемонстрировал себя вредным животным, но если бы Джейк подождал до утра и попробовал продать его обратно торговцам лошадьми, то они предложили бы ему за него жалкие гроши. Он решил продать мула в Форт-Уэрте. Возможно, там не хватает хороших мулов, там будет видно.

Отправившись, он проехал под окном Мэгги.

Если бы лампа светилась, то он привязал бы своих животных и помчался бы, чтобы попрощаться еще раз, возможно даже ради еще одного объятия. Но окно было темным.

Слезы навернулись на глаза при мысли, что он покидает свою Мэг, но Джейк не остановился. Он знал, что Ньют хотел, чтобы он остался, но он не был так уверен в Мэгги. Она не щебетала с ним больше. Возможно, на это повлияла ее болезнь. В любом случае, в Колорадо, как рассказывали, были веселые женщины, и Колорадо был местом, куда его влекло.

Над ним из темной комнаты Мэгги наблюдала за его отъездом. Ньют начал плакать и плакал, пока не заснул. Мэгги наблюдала через затемненное окно, как Джейк прощался. Она намеренно выключила свет, чтобы Джейк снова не примчался к ней, смущенный, печальный, назойливый. В одно мгновение он хотел, чтобы она благословила его отъезд, в следующее — чтобы она вышла за него замуж и оставила его в Остине. В любом настроении он искал ее благосклонности, хотел, чтобы она легла с ним. Уже много месяцев Мэгги не чувствовала себя хорошо. У нее был кашель, который не покидал ее. Она выполняла свою работу и ухаживала за своим ребенком, но теперь у нее редко появлялись силы, чтобы потворствовать капризам Джейка Спуна или его нуждам.

Хотя Мэгги и знала, что ей будет не хватать Джейка — она чувствовала какую-то печаль, когда он проехал под ее окном — она также чувствовала облегчение от того, что он уезжает.

Он был очень внимательным, но его присутствие рядом с нею вызывало чувство, что у нее двое детей, и у нее больше не хватало сил на него. Она никогда не могла до конца понять, чего хочет Джейк, хотя и пыталась. Конечно, у нее теперь не было никого, чтобы нес бы ее продукты или помогал ей с садом, зато она теперь будет свободна от напряжения, связанного с непониманием того, чего хочет мужчина.

Единственным, кого она жалела, был Ньют. Джейк был Ньюту вместо отца. Жизнь Ньюта станет беднее после его отъезда. Мэгги была рада, что всем рейнджерам нравился ее сын. Они позволяли ему оставаться с ними весь день, когда находились в городе. Каждый раз, когда Мэгги кашляла, ее охватывал страх, что она умрет прежде, чем Ньют вырастет.

Что тогда будет с Ньютом? Иногда Мэгги думала, что с ее смертью Вудро смягчится и признает своего сына, но она не была уверена в этом. Много ночей она почти не спала.

Она пыталась понять природу своего кашля. Она задавалась вопросом, что будет делать ее сын, если она умрет.

По крайней мере, она знала, что ему были рады рейнджеры: Огастес, Пи Ай и Дитс.

Ньют рос с этими мужчинами, все они приложили руки к его воспитанию. Айки Риппл был мальчику как дедушка. Огастеса Мэгги знала достаточно хорошо и понимала, что, несмотря на все свое распутство и пьянство, он проследит, чтобы о Ньюте хорошо заботились.

Гас не покинет его, как и Дитс с Пи. Даже без нее Ньюту будет лучше, чем многим детям-сиротам в стране, брошенным теперь на произвол судьбы, детям, чьих родителей унесла война.

Но размышления об этом не уносили страхи Мэгги. Огастес Маккрей не был бессмертен, и другие тоже. Что, если они вынуждены будут уехать из Техаса, чтобы заработать себе на жизнь, как это сделал Джейк?

Что, если их всех убьют в стычке с индейцами?

Беспокойство о Ньюте и его будущем не позволяло Мэгги полностью сломаться, оно наполняло ее решимостью держаться. Если бы она сумела просто продержаться еще несколько лет, Ньют мог бы достаточно подрасти, чтобы получить работу. Она знала, что многим ковбоям было не больше двенадцати или тринадцати лет, когда они впервые получили работу на южных ранчо.

Улицы Остина опустели: Джейк уехал. Мэгги долгое время сидела у окна, размышляя, надеясь, глядя вниз на тихую улицу.

Затем, перед тем как лечь спать, она увидела, как Пи Ай выкатился из-под фургона, по которым он спал. Мэгги смотрела, ожидая, что он встанет и уйдет. Она никогда не видела, чтобы Пи Ай был пьян, но старые друзья, такие как Джейк Спун, не покидают отряд каждый день. Была холодная поздняя ночь. Начал моросить дождь. Мэгги задержалась у окна, думая, что Пи Ай проснется, встанет и отправится в свою ночлежку.

Но он не проснулся. Он лежал там, где упал, на улице, лицом вниз.

Мэгги легла спать, подумав, что Пи Ай в конце концов был взрослым мужчиной. Он был вечно странствующим рейнджером и, без сомнения, спал на открытом воздухе при гораздо худшей погоде и в более опасных местах, чем улицы Остина.

Такие размышления не убедили Мэгги. Мысль о Пи Ае не давала ей заснуть. Несомненно, он и раньше спал на свежем воздухе при плохой погоде, но тогда это было не на ее глазах. Наконец она встала, достала тяжелое стеганое одеяло из своего кедрового комода, спустилась вниз по лестнице, прошла несколько шагов, укрыла Пи одеялом и развернула его так, чтобы его ноги больше не лежали поперек улицы, где фургон мог переехать их, как в случае с сенатором, который потерял руку.

На следующее утро, когда Мэгги спустилась, чтобы забрать свое стеганое одеяло, Пи Ай сидел, прислонившись спиной к колесу фургона, и имел вид человека с пошатнувшимся здоровьем и упавшего духом.

— Жаль, что я не могу снять голову, — сказал он Мэгги. — Если бы я мог снять ее, я бы выбросил ее подальше, чтобы не чувствовать, как она болит.

— Много людей сильно подорвали свое здоровье, выпивая виски с Гасом Маккреем, — сообщила Мэгги ему серьезно.

Пи Ай не стал спорить.

— Гас? Он может выпить больше алкоголя, чем поместится в ванну, — сказал он. — Это ваше одеяло?

— Да, я подумала, что лучше укрыть тебя, — ответила Мэгги.

— Я видел ужасный сон, — сказал Пи Ай. — Я видел, как здоровый команч потащил меня за ноги и снял с меня скальп.

— Это был не команч, это была я, — сообщила Мэгги. — Твои ноги лежали поперек улицы. Я боялась, что тебя переедет фургон, поэтому развернула тебя.

— Джейк уехал в Колорадо, чтобы искать серебряный рудник, — сказал Пи Ай.

Мэгги не ответила. Вместо этого, к испугу Пи Ая, она зарыдала. Она ничего не говорила. Она просто забрала свое одеяло и, рыдая, пошла с ним домой.

Пи Ай, никогда не знавший, чего можно ожидать от женщин, сразу прогнал сон и отправился в ночлежку. В будущем он решил никогда не напиваться и засыпать там, где его может обнаружить женщина. Тогда не будет никаких слез.

— Наверное, не надо было говорить ей о своем сне, — сказал он немного позже, обсуждая этот случай с Дитсом.

— Как ты думаешь, женщина расстроилась, узнав о моем сне? — спросил Пи.

— Не знаю. Я не женщина, и я не видел сон, — ответил Дитс.

Айниш Скалл — теперь генерал Скалл, благодаря блестящей, некоторые сказали бы жестокой, серии побед в длительном конфликте с Югом — только устроился в своем кабинете с утренними газетами и чашкой кофе по-турецки, когда его племянник Ожеро, изящный молодой человек с французскими манерами, вошел с раздражением на лице.

— Проклятие, как неприятно не иметь дворецкого, — сказал Ожеро. — Зачем только Энтвисл ушел на военную службу?

— Я думаю, ему не хотелось пропускать великие битвы, — ответил генерал Скалл. — Я не так переживаю по поводу его ухода. Самое неприятное то, что этот человек позволил убить себя, да еще вдобавок за две недели до перемирия. Если бы этот дурак всего лишь не поднимал головы в течение еще двух недель, ты не должен был бы сам открывать дверь, не правда ли, Ожеро?

— Это просто раздражает. Ведь я не дворецкий, — заявил Ожеро. — Я читал Вовенарга[30].

— Ну, Вовенарг захватывает, но как насчет парня у двери? Я думаю, что там мужчина, — сказал Скалл.

— Да, я полагаю, что он полковник, — ответил Ожеро.

— Нет никакой причины ждать. Или он есть, или его нет, — сказал Скалл. — Тебя не слишком затруднит, если ты проводишь его?

— Я думаю, что могу проводить его, пока он здесь, — ответил Ожеро. — А тетушка Айнес скоро вернется? Намного веселее, когда тетушка Айнес здесь.

— Твоя тетушка унаследовала много денег, — сообщил ему Скалл. — Она умчалась на Кубу, чтобы купить еще одну плантацию. Я не знаю, когда она вернется. Ее тропические замашки уж точно не подходят для Бостона.

— Что, мастурбация? — спросил молодой Ожеро. — Но колени были прикрыты одеждой, и они сидели в экипаже. О чем беспокоиться?

— Ожеро, может ты пойдешь и приведешь того полковника? — попросил Скалл. — Поведение твоей дорогой тетушки мы можем обсудить в несколько другое время.

Ожеро пошел к двери, но не мог выйти из кабинета. Он почти минуту стоял в дверном проеме, как будто не мог решить, выйти ему или остаться.

— Вообще то, я не очень беспокоюсь о Вовенарге, — сказал он. — Я действительно беспокоюсь о тетушке. Обвинить ее в проклятой мастурбации!

Затем, прежде чем Скалл успел снова напомнить ему о полковнике, которого он оставил в ожидании где-то в доме, Ожеро повернулся и вышел прочь, оставив дверь в кабинет приоткрытой. Такая оплошность сильно раздражала Скалла. Он любил, когда двери, ящики, ставни, окна и кабинеты были плотно закрыты. В конце концов, он больше пришел в раздражение из-за своего безупречно обученного дворецкого, Энтвисла, подставившего себя под пулю в мрачном сарае в Пенсильвании, чем из-за Айнес, мастурбировавшей старого Джервиса Дэлримпла в открытом экипаже, неосмотрительно припаркованном у парка Бостон-Коммон. Как бы там ни было, во время этого действа брюки сползли с коленей. К раздражению Айнес мимо случайно проходил полицейский, высокий вермонтец, который заглянул в экипаж и засвидетельствовал акт, что привело к обвинению в публичном разврате, не говоря уже о последовавших суете и беспокойстве.

— Ох уж эти янки, — заметила с досадой Айнес. — Я лишь подержала его за член, чтобы успокоить. Я не могла вести его в таком состоянии на чаепитие к мистеру Кэйботу, так что теперь? Он мог бы там засунуть себя в какую-нибудь невинную молодую мисс.

— Не сомневаюсь относительно твоих добрых намерений, — сказал Скалл жене, — но ты могла быть несколько щепетильней в выборе места парковки.

— Я останавливаюсь там, где мне нравится. Это свободная страна, или, по крайней мере, она была такой до победы мерзких янки, — ответила ему Айнес, закипая от ярости. — Это было так же естественно, как подоить корову. Я полагаю, что в следующий раз я буду арестована, если я решу подоить свою Джерси на публике.

— Твоя Джерси и член Дэлримпла — не совсем одно и то же, по крайней мере в глазах Бостона, — сообщил ей Скалл. Недавно он вынужден был отвернуть все портреты Скаллов лицом к стене, препятствуя тому, чтобы Айнес уничтожила их своим жестким арапником.

Молодой Ожеро так и не появился, но спустя немного времени Скалл услышал в прихожей шаги, нерешительные и не похожие на шаги военного. Он отставил свой турецкий кофе и вышел из кабинета как раз вовремя, чтобы встретить худого, сгорбленного полковника армии Соединенных Штатов, шедшего по почти бесконечному коридору.

— Я здесь, полковник. Мы потеряли нашего дворецкого, как вы знаете, — сказал Скалл.

— Я полковник Соулт, — сказал мужчина. — Мы встречались некоторое время спустя после Виксберга[31], но я не думаю, что вы меня помните. Звучит С о у л т — это часто путают с «Солт». В юности меня называли «Соленым» из-за этой путаницы[32].

Скалл не помнил этого человека, но он действительно вспомнил, что видел фамилию «Соулт» на списке личного состава или в каком-то документе.

— Сэмюель Соулт, не так ли? — спросил он и увидел, в какой восторг пришел человек с землистым цветом лица.

— О, да, это я, Сэм Соулт, — ответил он, пожимая руку Скалла.

— Что привело вас в наш старый Бостон, полковник Соулт? — спросил Скалл, как только они устроились в его кабинете. Угрюмый повар даже принес полковнику Соулту чашку крепкого кофе по-турецки, к которому генерал Скалл теперь пристрастился.

Скалл был в мультилинзовых темных очках, которые он носил всю войну — очках, за которые он получил свое прозвище Шоры Скалл. Прикосновением своего пальца он мог отрегулировать оттенок и толщину линз, чтобы компенсировать любую интенсивность света. В кабинете в это время был беспорядок. Скалл видел, что беспорядок немного озадачил аккуратного полковника. Но к концу войны Скалла лихорадило от нетерпения вернуться к книге, которую он начал писать, когда вспыхнул конфликт: «Анатомия и функции века у млекопитающих, рептилий, рыб и птиц». В настоящее время он бороздил классических авторов, отмечая каждую ссылку на веки, даже незначительную. Высокая кипа бумаг, журналы, книги, письма, фотографии и рисунки были сброшены с кресла, в котором сейчас весьма осторожно сидел полковник Соулт.

— Меня прислали, сэр, прислали генералы, — сказал полковник Соулт. — Вы покинули передовую очень быстро, как только мир был заключен.

— Это так, я не тот человек, который будет ждать, — ответил Скалл. — Война закончилась, а детали можно оставить чиновникам. Я пишу книгу, как вы видите, книгу о веках, заброшенный труд. Пока я не потерял свои собственные веки, я не понимал, насколько труд заброшен. Мне не терпелось добраться до нее. Я надеюсь, что вы проделали весь этот путь не для того, чтобы оторвать меня от моих исследований, полковник Соулт.

— Ну, меня послали генералы, — признался полковник Соулт. — Они полагают, что вы тот человек, который может взять Запад, и я полагаю, что это общее мнение.

Полковник почти заикался от волнения.

— Взять Запад? Где его взять? – спросил Скалл.

— То есть я хотел сказать, оказать помощь в этом, — ответил полковник. — Генерал Грант и генерал Шерман понимают, что вы именно тот человек.

— Что генерал Шерман думает по этому поводу? — спросил Скалл.

Он знал, что грубый Шерман, скорее всего, не был инициатором и не поддерживал его кандидатуру на столь важный пост.

— Не знаю, консультировались ли с Шерманом, — признался полковник. — Если вы не возьмете Запад, то, может быть, хотя бы возьмете Техас? Дикари там требуют твердой руки, и граница не полностью умиротворена, если верить отчетам.

— Нет, дикари в Техасе сломлены, — твердо заявил Скалл. — Я не сомневаюсь, что есть несколько свободных групп, но они не продержатся долго. Что касается границы, то, на мой взгляд, мы никогда не должны сомневаться в том, чтобы отбирать ее в первую очередь у Мексики. В любом случае, там только колючки и мескитовые деревья.

Он высказал это мнение, а затем указал своими толстыми шорами на дрожащего полковника и швырнул фразу.

— Вы скверный образец полковника, Сэм Соулт, — сказал Скалл. — Сначала вы предлагаете мне Запад и затем понижаете меня до Техаса, прежде чем я даже отклонил первое предложение. Все, что о чем я спросил, это о мнении генерала Шермана, которое вы, очевидно, не знаете.

— О, прошу прощения, генерал. Полагаю, что я не привык к такому сладкому кофе, — сказал полковник, ошеломленный грубой бестактностью, которую он только что допустил. — Ваш тон, когда я предложил весь Запад, не был обнадеживающим. Конечно, если вы возьмете весь Запад, генералы будут рады.

— Нет, сэр, увольте, — сказало Скалл. — Пусть генерал Шерман управляет Западом. Я думаю, что сиу и шайенны обеспечат ему веселую погоню еще на несколько лет.

— Не думаю, что он тоже хочет этого, — сказал полковник удрученно. — Генерал Шерман не объявил о своих намерениях.

— Если Шерман не возьмет его, тогда отдайте, кому хотите, — сказал Скалл. — Я сомневаюсь, что северные племена продержатся десять лет, если вообще продержатся так долго.

— Но, генерал, как насчет Техаса? — печально спросил полковник. — Нам некого туда послать. Президент лично надеется, что вы возьмете Техас.

Айниш Скалл пощелкал своими линзами, пока не установил последнюю линзу, ту, которая закрывает весь свет, и обеспечил полную темноту.

За своей черной линзой он больше не мог видеть полковника, чего Скалл и добивался. Он хотел подумать несколько минут. Айнес ненавидела черную линзу. Она знала, что он мог щелкнуть черной линзой, и она переставала для него существовать.

Но полковник Соулт не об этой хитрости. Он не знал, что только что исчез из мира Скалла.

Он мог видеть только то, что Шоры Скалл, победитель в пятнадцати стычках с Ребами, уставился на него из-за тех самых шор, которые и дали ему прозвище.

Полковник Соулт почувствовал некое неудобство, но еще большим неудобством, он был уверен, была необходимость возврата в Вашингтон с новостями, что Скалл от всего отказался. Отказ, несомненно, был бы воспринят как крах дипломатической миссии полковника. Ему досадно было осознавать, что он сам совершил ошибку, предложив генералу Скаллу Техас, прежде чем тот успел отказаться от всего Запада. Если об этой оплошности узнают, полковник знал, что его собственное следующее назначение вряд ли понравится миссис Соулт. Если это назначение окажется к западу от Огайо, то миссис Соулт будет расстроена. По ее глубокому убеждению Огайо был самым западным пунктом, в котором могла иметь место цивилизованная жизнь. Она услышала однажды о жителях пограничной полосы, которые под завывание снежной бури вырвали страницы из одной из книг миссис Браунинг, чтобы разжечь костер. Сама миссис Соулт писала небольшие стихи, в основном религиозного характера. Свидетельство жителя пограничной полосы и костер достаточно убедили ее в том, что за Огайо были только варварство и снежные бури.

Генерал Скалл в безопасности за своими шорами размышлял над тем, как он внезапно прекратил скакать во время осады Виксберга. Блошиная болезнь, как он называл ее, которая напала на него в яме у Аумадо, покинула его благодаря выстрелу очень шумного орудия одним серым утром в штате Миссисипи. Он неудержимо скакал к недоумению своих войск, когда пушка рявкнула ему на ухо. С тех пор не было ни одного скачка.

Теперь ему предложили Запад, страну просторов и неба, место, где жили последние незамиренные коренные жители. Однажды на совете он встречался с несколькими шайеннами и подумал, что никогда не видел более красивых людей.

Земельная политика, направленная на доведение их до голода и уничтожения, не улыбалась ему. Это было делом, которое было ему не по душе.

Однако когда он вспомнил Техас, то понял, что неспособен был немедленно или категорически отказаться. Он любил топтать равнины во главе своего отряда рейнджеров. Это занятие было лучше, чем убийство его кузенов из Каролин или кузенов Айнес из Джорджии. Он помнил свои острые стычки с Бизоньим Горбом, врагом, которого он даже толком не видел вблизи. Он помнил смелое воровство Пинающего Волка и болтливость следопыта Знаменитая Обувь. В особенности Скалл помнил Аумадо, Черного Вакейро, яму, клетки, сырых голубей и мучения его мозга, страдавшего от того, что старый майя удалил веки.

Его друг Фредди Катервуд и его компаньон Джонни Стивенс несколько раз потчевали его рассказами о Чьяпасе и Юкатане.

Катервуд даже дал ему альбом с рисунками затерянных храмов на Юкатане, выполненными во время его последней поездки с Джонни Стивенсом.

Аумадо, вспомнил он, был человеком с юга, из тех самых районов, которые исследовали Катервуд и Стивенс. Скалл чувствовал, что он мог бы тоже отправиться когда-нибудь и увидеть джунгли и храмы, место, которое породило его самого проницательного врага.

Но Аумадо, если был еще жив, находился в Мексике, тогда как полем действия ему предлагали Техас. Он задавался вопросом, кто из людей, которых он когда-то вел, остались в живых, и по-прежнему ли Бизоний Горб занимал великий каньон Пало-Дуро. Скалл читал отчеты о сражениях в Техасе, но уже прошли годы с тех пор, как он встречал имя Бизоньего Горба, упомянутое в связи с набегом. Как это было с большинством великих вождей, его имя просто выпало из истории, когда он состарился.

Когда он скрылся за своими шорами, ему пришло в голову, что еще одним серьезным основанием для возвращения в Техас была Айнес. Поскольку не было никакого способа управлять ею, было бы, несомненно, лучше выпускать ее на границе, чем на мрачные улицы Бостона.

Скотоводство быстро развивалось, судя по прочитанным отчетам. Если бы Айнес развлекали ковбои и скотоводы, она могла бы успокоиться на пару лет.

Но Айнес теперь была на Кубе, хозяйкой самой большой плантации на острове. Не было известно, когда она возвратится и возвратится ли вообще, да и собственный опыт убеждал его, что чаще всего не слишком умно возвращаться на место, которое он ранее покинул. В мире было слишком много мест, которых он не видел, чтобы впустую тратить свои годы, заново глядя на те, где он уже побывал. Джонни Стивенс был в Персии и восторгался ею, рассказывая о голубых мечетях и удлиненных окнах.

Также препятствием отъезду была его книга. Во время войны предложения и параграфы сверлили его мозг. Он набрасывал их на всевозможных предметах, включая, при случае, свои седельные сумки. Он носил с собой полный набор превосходной маленькой «Бриллиантовой классики» Пикеринга, просматривая эти книжки во время перерывов в сражениях на предмет ссылок на веки.

Когда, наконец, он щелкнул своими линзами и вернул полковника Соулта назад в свой мир, этот человек почти дрожал от беспокойства. Сражение, возможно, едва ли нервировало его больше, чем час, проведенный в тусклом старом особняке на Бикон-Хилл.

— Они думали, что если бы я пришел сам, чтобы лично высказать вам свое почтение, то, может быть, вы могли бы рассмотреть вопрос о командовании на Западе, — сказал полковник Соулт. — Над некоторой частью Запада, по крайней мере, генерал.

Полковник увидел по положению челюсти генерала Скалла, что тот собрался ответить отказом. Сэму Соулту не надо было служить подчиненным у семи генералов, чтобы знать, когда он получит ответ скорее «нет», чем «да».

— Поблагодарите их любезно, полковник, но как вы видите, я теперь библиотечный человек, — сказал Скалл. — Я только что отслужил пять лет во время великой войны. Единственная борьба, которая все еще интересует меня, это конфликт с предложением, сэр, с английским предложением.

Полковник Соулт получил отказ, который ожидал, но основание для отказа, которое дал генерал, смутило его.

— Простите, генерал. Предложением? — спросил полковник Соулт.

Скалл схватил чистый лист писчей бумаги и резко взмахнул им перед лицом полковника Соулта. Может быть этому человеку будет легче, если он отправится назад в Вашингтон с убеждением, что великий генерал Айниш Скалл был слегка не в себе.

— Видите этот лист бумаги? Он чистый, — сказал Скалл. — Это, сэр, является самым пугающим полем битвы в мире: чистый лист. Я хочу заполнить эту бумагу достойными предложениями, сэр, этот лист и сотни подобных ему. Позвольте мне сказать вам, полковник, что это потруднее, чем война с Ли. О, это потруднее, чем война с Наполеоном. Это требует усидчивости, и вот почему я не могу угодить президенту или генералам, которые послали вас сюда.

Затем он откинулся назад и улыбнулся.

— Кроме того, они просто хотят, чтобы я вернулся и ел пыль, тогда их самих обойдет такая участь, — сказал он. — Я не сделаю этого, сэр. Это мое последнее слово.

— Ну что ж, нет, так нет, генерал, — сказал полковник Соулт.

Это были слова, которые он повторял себе много раз во время печального возвращения поездом назад в Вашингтон. Генерал Скалл сказал «нет», и это означало, что полковник сам мог с нетерпением ожидать назначения далеко на запад от Огайо, где книги миссис Браунинг считали немного лучшим средством для растопки, чем лучина. Сэм Соулт хорошо знал, что это сильно расстроит его жену.

Знаменитая Обувь шел ночью, покрывая максимально возможное расстояние, когда услышал пение на юге. Сначала, когда он был далеко от певца, он думал, что слабый звук, который он услышал, мог издавать волк, но когда он подошел ближе, он понял, что это был команч, единственный команч. Все это было очень любопытно. Почему команч пел в одиночестве ночью на Льяно?

Сам он побывал на реке Симаррон, где несколько старейшин его племени еще влачили существование. Он показал несколько кремней, которые он нашел во время поисков капитана Маккрея, нескольким самым старым кикапу. За эти годы с момента его открытия он показал кремни большинству самых старых членов его племени, и они были впечатлены. Он несколько раз возвращался к месту находки и отыскал такое количество наконечников стрел и копий, что даже вынужден был уносить их в мешке. Он также оборудовал прекрасный тайник на острове посреди реки Гуадалупе, в небольшой пещере, хорошо скрытой кустарником, где спрятал кремни, изготовленные Древними Людьми.

Его разочаровывало лишь то, что он так и не нашел дыру, откуда Люди вышли из земли. Он говорил о дыре так много, что кикапу вскоре это надоело. Конечно, дыра, откуда вышли Люди, была важна, но у них самих не было времени искать ее, и они потеряли интерес к тому, что говорил об этом Знаменитая Обувь.

Именно по возвращении от Симаррона Знаменитая Обувь неудачно столкнулся с тремя метисами-изгоями Голубой Утки. Они только что устроили засаду пожилому белому человеку, который ехал на прекрасной серой лошади.

Это был белый человек, которого Знаменитая Обувь видел впервые.

В него выстрелили два или три раза, лишили всей одежды и оставили умирать. Когда Знаменитая Обувь отыскал его, человек только что скатился в небольшой овраг. Когда Знаменитая Обувь подошел к нему, в широко раскрытых глазах человека стояла смерть, хотя он все еще немного дышал.

Затем приехали и сами изгои, спускаясь вниз в овраг. Один из них ехал на прекрасной лошади старика, другие надели предметы его одежды, которая выглядела лучше, чем их грязные тряпки.

— Оставь его в покое, он наш, — нагло сказал один из бандитов.

Знаменитая Обувь был поражен дурными манерами изгоев. Очевидно, они решили немного подвергнуть пыткам умирающего человека, но прежде чем они успели начать, человек закашлялся от большого притока крови и умер.

— Он теперь не ваш, — заметил Знаменитая Обувь. — Он умер.

— Нет, он все еще наш, — сказал бандит.

Три бандита были пьяны. Они начали рубить старика. Скоро вся одежда, которую они отобрали у него, покрылась кровью.

Пока изгои резали старика, Знаменитая Обувь ушел. На них нашло такое безумие от кромсания и резания, что они не заметили его ухода. Он успел пройти милю, прежде чем один из пьяных убийц решился преследовать его. Это был не тот бандит, который забрал себе серую лошадь. Этого человека звали Худая Голова.

Человек, который преследовал Знаменитую Обувь, был тощим парнем с фиолетовой родинкой на шее. Родинки могли приносить удачу, а могли и не приносить, и этому бандиту удачи не было.

Знаменитая Обувь заметил двух других бандитов, едущих в направлении, откуда приехал старик.

Несомненно, они хотели более тщательно порыться в его имуществе.

Поскольку тощий бандит был один, и его компаньоны отправились в другом направлении, Знаменитая Обувь не видел препятствий к убийству своего преследователя, что и сделал очень быстро. У него были лук и несколько стрел, с помощью которых он раньше добывал себе дичь. Когда изгой догнал его, Знаменитая Обувь повернулся и всадил в него три стрелы, прежде чем этот человек успел восстановить дыхание. В самом деле, бандит больше никогда не сумел отдышаться. Он открыл рот, чтобы завопить о помощи, но прежде чем он успел завопить, Знаменитая Обувь стянул его с лошади и перерезал ему горло. Затем он захватил уздечку и перерезал горло лошади тоже. Лошадь была такой же тощей, как и всадник. Знаменитая Обувь оставил их вместе, их кровь напитывала прерию. Он оставил стрелы в трупе. Теперь было столько ружей на равнинах, что убийство человека стрелами становилось редкостью. Изгои могли быть настолько невежественными, что не смогли бы определить, были это стрелы кикапу или какого-то другого племени. Они могли подумать, что их друга убил случайный кайова.

Тем не менее, бандиты оказались не такими уж невежественными.

К середине дня Знаменитая Обувь увидел пыль далеко позади себя. Как только он понял, что его преследуют, он повернул прямо на запад в Льяно. Скоро он попал в страну оврагов. Он переходил от скалы к скале и проходил так близко от края оврагов, чтобы преследователи не могли ехать по его следам, не рискуя свалиться в овраг.

Той ночью он отдохнул всего час. Однако пьяные или глупые изгои преследовали решительно и даже смело. Они считали, что он был кроликом, которого они могли поймать. Им не приходило в голову, что он мог убить их так же, как убил одного из них. В целом он предпочитал не убивать людей, даже грубых, невежественных, опасных людей, поскольку это означало отпустить на свободу их дух, который мог стать его врагом и сговориться против него с чародеями.

Он бежал на запад в Льяно всю ночь и большую часть следующего дня, не просто, чтобы уйти от своих преследователей, но и оставить как можно большее расстояние между собой и духом мертвеца. Теперь, когда тощий человек был мертв, Знаменитая Обувь начал переживать о родинке, которая могла означать, что человек был связан с чародеями.

Как раз в то время, когда он зашел глубже в безводный Льяно, он ночью услышал слабое пение, и решил, что поет одинокий команч.

Знаменитая Обувь подумал, что ему лучше просто обойти команча, но чем ближе он подходил к нему, тем больше в нем росло любопытство. Хотя он знал, что к команчу было опасно приближаться, но ничего не мог с собой поделать. Когда он подобрался поближе к певцу, ему стало понятно, что этот человек пел песню о своей жизни. Он пел о подвигах и победах, своих поражениях и печалях, воинах, которых он знал, и набегах, в которые он ходил.

Подойдя совсем близко, Знаменитая Обувь увидел, что человек был действительно один. Перед ним горел крошечный костер, разложенный из бизоньих лепешек, и поблизости лежала мертвая лошадь. Песня, которую он пел, была и песней жизни, и песней смерти: воин решил уйти из жизни и вполне разумно решил взять свою лошадь с собой, чтобы ему было удобно ехать в мире духов.

Знаменитая Обувь решил, что ему надо познакомиться с этим воином, который выбрал такой прекрасный способ ухода из жизни. Он не думал, что команч повернется и убьет его. Слушая песню жизни, которая была и песней смерти, он знал, что воин, вероятно, не заинтересуется им вообще.

Тем не менее, он знал, что невежливо прерывать такую песню. Он ждал на своем месте, немного вздремнув, пока не наступил серый рассвет. Затем он встал и подошел к воину, который немного шевелил костер.

Воин не поднялся от маленького костра, когда увидел, что Знаменитая Обувь подходит к нему. Его голос немного охрип от пения. Вначале, когда он увидел, что Знаменитая Обувь приближается, его взгляд был равнодушным, как взгляд воинов, столь тяжело раненных в сражении, что их дух уже покидает их тела, или как взгляд стариков, которые смотрят вдаль, в дома духов. Воин был очень худым и усталым. Он не съел ни куска от мертвой лошади, лежащей рядом. Он был измучен усилием, которое потребовалось, чтобы вложить его жизнь в песню.

Знаменитая Обувь не знал его.

— Я проходил мимо и услышал твою песню, — сказал Знаменитая Обувь. — Несколько людей Голубой Утки преследовали меня. Я вынужден был убить одного из них. Это было два дня назад.

При упоминании Голубой Утки выражение лица воина изменилось от безразличия к презрению.

— Я был в лагере Голубой Утки, — сказал он своим хриплым голосом. — Он стоял лагерем на Рио-Рохо у лесов. Я не остался там. Они держали медведя и плохо обращались с ним. Люди вместе с Голубой Уткой – всего лишь воры. Я рад, что ты убил одного из них.

Он замолчал и уставился в костер.

— Если бы я был там, то убил бы и других двоих, — сказал он. — Мне не нравится, как они оскорбили медведя.

Знаменитая Обувь знал, что этот человек был на грани смерти. Было очень необычным для команча, чтобы сказать, что он будет сражаться вместе с кикапу, поскольку эти два народа были врагами, один с другим.

— Что они сделали с медведем? — спросил он.

— Я убил медведя, — сказал Айдахи, вспомнив выражение морды медведя, когда он приблизился, чтобы выстрелить в него. Это был грустный медведь, дух которого был подавлен жестоким обращением.

Хотя Айдахи не чувствовал гнева на кикапу, который остановился, чтобы поговорить с ним, он действительно почувствовал большую усталость, разговаривая с этим человеком. Он был почти за порогом жизни, спев песню о своих подвигах, но кикапу оставался по другую сторону жизни. Он был полностью живым человеком, не лишенным любопытства к тому, что делали живые люди. Айдахи было трудно вернуться назад. Он обратился внутрь себя, к духу времени, и не мог думать о Голубой Утке или о делах телесной жизни.

Знаменитая Обувь видел, что команч утомлен и хочет только продолжить свой путь к смерти. Хотя он знал, что невежливо задерживать человека во время путешествия к духу времени, он не мог не задать еще один вопрос.

— Почему ты один? — спросил он.

Команч, казалось, был немного раздражен вопросом.

— Ты и сам один, — заметил он с легким презрением.

— Да, но я просто путешествую, — сказал Знаменитая Обувь. — Ты убил свою лошадь. Я не думаю, что ты хочешь путешествовать дальше.

Айдахи подумал, что кикапу докучливый человек. С этими кикапу всегда была проблема. Они все были надоедливы, все время задавали вопросы о делах, которые не были их делами. Вероятно, это было одной из причин того, что его собственные люди всегда убивали кикапу немедленно, когда только они им попадались. Айдахи все же решил сказать этому кикапу то, что он хотел узнать. Возможно, тогда бы тот уехал, и Айдахи мог бы продолжить петь свою песню.

— Мой народ ушел на место, которое ему указали белые, — сказал он. — Я не хотел идти на то место и покинул их. Я ушел к команчам Антилопам, но у них нечего есть. Они питаются мышами, луговыми собачками и корнями, которые находят в земле. Я не хороший охотник, поэтому они не захотели принять меня.

— Ни у одного из команчей нет теперь много пищи, — добавил он.

— Но у команчей много лошадей, — напомнил ему Знаменитая Обувь.

Его всегда поражало то, что команчи отказывались поедать своих лошадей. Они не были практичными людьми, такими как кикапу, которые так же охотно съедали лошадь, как оленя или бизона.

Айдахи не ответил. Конечно, у команчей были лошади. Даже у Антилоп было довольно много лошадей. Но Куана, военный вождь Антилоп, по-прежнему собирался воевать с техасцами, и воины не могли позволить себе съесть своих верховых лошадей, пока они все еще думали о войне. Их лошади были их силой. Без лошадей они перестали бы быть команчами. Он не хотел говорить об этом кикапу, поэтому снова запел, хотя и слабым голосом.

Знаменитая Обувь понимал, что находится здесь слишком долго. Команч принял решение продолжить свой путь к смерти, что было мудро. Его собственный народ ушел в резервацию, а другие группы команчей не принимали его. Вероятно, воину надоели голод и одиночество, и он решил отправиться в места, населенные духами.

— Я продолжу свой путь, — сказал ему Знаменитая Обувь. — Я надеюсь, что те два изгоя из группы Голубой Утки не найдут тебя. Они очень невоспитанны.

Айдахи не ответил на замечание. Он вспомнил праздник, который когда-то состоялся у его народа, когда им удалось обратить в паническое бегство стадо бизонов на край утесов каньона Пало-Дуро.

Мяса тогда было достаточно для всей общины, чтобы пировать в течение недели. Также приехали и соседние общины.

У Знаменитой Обуви было немного еды. Он не любил мяса луговых собачек, которых легче всего было добыть на засушливом Льяно. Он мог бы взять немного конины от мертвой лошади воина команчей, но знал, что это неприлично.

Одинокий команч, решивший умереть, пел свою последнюю песню таким слабым голосом, что Знаменитая Обувь перестал слышать ее, пройдя всего несколько шагов.

Пинающий Волк был последним человеком в племени, который разговаривал с Бизоньим Горбом, и разговор, как обычно, касался лошадей.

Обе жены Бизоньего Горба теперь были мертвы. Тяжелая Нога прожила дольше, хотя Жаворонок была намного моложе. Жаворонок глупо позволила оленю лягнуть ее. Хотя олень упал и умирал, ему все же удалось лягнуть Жаворонка в ребра так сильно, что она начала сплевывать кровь.

Через два дня она умерла. Тяжелая Нога не была глупа в обращении с умирающим оленем, но зимой она все равно умерла, оставив Бизоньего Горба без кого-нибудь, кто мог бы ухаживать за его палаткой.

Конечно, у Бизоньего Горба было много лошадей. Он мог легко купить себе другую жену, но он не сделал этого. Молодые женщины все еще насмехались над горбом старого вождя. Некоторые из них задавались вопросом, как это будет выглядеть, если совокупиться с таким мужчиной, но ни одна из них не узнала этого, так как Бизоний Горб не обращал на них внимания.

Хотя его палатка скоро стала изношенной и плохо сохранилась, и он вынужден был сам себе готовить еду, он не посылал за новой женой или не искал ее. Он проводил большую часть своих дней, сидя на своей любимой вершине скалы, наблюдая за ястребами и орлами, летающих высоко над каньоном. К нему не приходили гости. Многие молодые люди племени забыли, что он когда-то был вождем. Только когда несколько старых воинов начинали петь о набеге тысячи воинов, Бизоньего Горба вспоминали.

Бизоний Горб сам не пел, и песни вообще стали редкостью. Пели чаще всего во время праздника. Но все меньше и меньше оставалось поющих на праздниках, да и праздников становилось все меньше и меньше.

Пинающий Волк, конечно, все еще воровал лошадей. Он редко стрелял из ружья в техасцев, и вообще редко стрелял, предпочитая, как всегда, действовать по ночам и, в основном, хитростью.

Пинающий Волк искал общения с Бизоньим Горбом потому, что хотел узнать его мнение о лошадях. Пета, военный вождь, считал, что слишком много лошадей никогда не бывает, в результате этого на полях у лагеря паслось почти две тысячи лошадей.

Пинающий Волк имел другое мнение. Он считал, что лошадей было слишком много. Он хотел разделить табун и отдать часть лошадей другим свободным общинам. Он даже не возражал, если некоторые лошади убегали, возвращаясь обратно в дикое состояние, и думал, что его аргументы услышат. Наличие такого количества лошадей в одном табуне облегчило бы солдатам в голубых мундирах поиск команчей. В самом каньоне было недостаточно травы, чтобы держать столько лошадей на подножном корме, и их присутствие препятствовало возвращению бизонов.

Пинающий Волк твердо верил в возвращение бизонов. Слишком много было бизонов, чтобы они могли просто исчезнуть. Он верил, что они ушли на север, потому что им не нравился запах белых, и запах их скота также. Но бизоны не покинули землю. Они просто ушли на север. Когда-нибудь они вернуться на южные равнины. Они вернуться, по крайней мере, если Люди проявят терпение и уважение, и не будут травить равнины слишком многими лошадьми.

Когда Пинающий Волк нашел Бизоньего Горба, тот только что спустился со своей скалы. Это был трудный подъем, почти за пределами сил Бизоньего Горба. Он сидел в тени, отдыхая, когда Пинающий Волк приблизился.

— Зачем ты поднимаешься на эту скалу? — спросил Пинающий Волк. — Разве ты не достаточно поднимался на нее за свою жизнь?

Бизоний Горб не ответил. Он счел вопрос неуместным. Какое дело Пинающему Волку до того, сколько раз он поднялся на скалу. В последний год или два он стал не просто равнодушным к обществу. Общество стало раздражать его. Все, кто приходил его проведать, задавали глупые или дерзкие вопросы.

Лучше не общаться ни с кем, чем общаться с глупцами.

Только он один знал об одной печальной причине своих восхождений на скалу — он просто больше не мог снизу видеть ястребов и орлов. Он знал, что они были там. Иногда он почти чувствовал их полет, но он не видел их, как видел, когда был моложе. Теперь его глаза слезились, когда он пытался всмотреться в летящую птицу или даже в бегущего оленя. Иногда, застыв на мгновение, он полагал, что видит зайца, но когда подходил поближе, заяц оказывался камнем или пучком травы. Равнины теперь были пятном, когда он пытался смотреть сквозь них на некоторую далекую точку. Часто его уши служили ему лучше, чем глаза. На слух он мог сказать, какие животные находятся поблизости. Он слышал, как скребет когтями броненосец или как медленно прогуливается опоссум. Если бы не его умение ловить в ловушки мелкую дичь, ему пришлось бы нелегко с добычей пропитания.

Он не стал говорить о своей проблеме Пинающему Волку. У Пинающего Волка никогда не было других тем для разговора, кроме лошадей. И теперь он немедленно начал говорить о лошадином табуне — он был слишком велик, его надо разделить, он приведет к ним солдат, он мешает бизонам вернуться. Все это Бизоний Горб слышал и раньше. Единственное, на что он пожелал ответить — это вздор о бизонах. Его раздражало, что опытный воин, такой как Пинающий Волк, всю свою жизнь конный команч, мог быть столь глупым, чтобы полагать, что размер табуна лошадей имел какое-либо отношение к исчезновению бизонов. Что такое тысяча или две тысячи лошадей для миллионов бизонов, которые когда-то бродили по прериям?

— Бизоны не вернутся, — сказал он сердито.

Пинающий Волк был поражен гневом в голосе Бизоньего Горба. Старый вождь при этом казался дремлющим, его глаза рассеянно смотрели сквозь прерию. Но его голос, когда он сказал это, был голосом воина, человека, холодные глаза которого вызвали даже у храбрых воинов желание обратиться в бегство.

— Бизоны вернутся, — сказал Пинающий Волк. — Они только ушли на север на некоторое время. Бизоны всегда возвращались.

— Ты просто глуп, — ответил Бизоний Горб. — Бизоны не вернутся, потому что они мертвы. Белые убили их. Если ты пойдешь на север, то найдешь только их кости.

— Белые убили многих, но не всех, — настаивал Пинающий Волк. — Они только ушли на реку Миссури, чтобы выжить. Когда мы прогоним белых, они вернуться.

Но, произнеся эти слова, Пинающий Волк внезапно пал духом. Он понял, что Бизоний Горб был прав, и что слова, которые он сам только что произнес, были словами глупца. Команчи не побеждали белых, и не могли их победить. Только их собственная община и три или четыре других были все еще свободными команчами. Общины, которые оставались свободными, могли жить только маленькими группами, чтобы прокормиться мелкими животными и корнями, добытыми из земли. Солдаты в голубых мундирах уже вернулись в Техас и стали занимать старые форты, места, которые они покинули на время войны друг с другом. Даже если бы все свободные племена объединились, то они не смогли бы выставить достаточное количество воинов, чтобы победить солдат в голубых мундирах. Когда бизоны уходят все дальше на север, белым солдатам остается только гнать команчей все дальше и дальше в Льяно, пока они не умрут от голода или не сдадутся.

— Белые не глупы, — сказал Бизоний Горб. — Они знают, что легче убить бизона, чем одного из нас. Они знают, что если убьют всех бизонов, то мы будем голодать. Тогда им не надо будет воевать с нами. Те, кто не хочет умереть от голода, вынуждены будут пойти туда, куда белые хотят их поселить.

Двое мужчин сидели некоторое время в тишине. Несколько юношей мчались на своих лошадях немного дальше вниз по каньону. Обычно Пинающий Волк проявлял глубокий интерес к таким состязаниям. Он хотел знать, какие лошади были самыми быстрыми. Но сегодня его это не заинтересовало.

Он чувствовал великую печаль.

— Шаманы обманывают молодых воинов, когда говорят, что бизоны вернутся, — сказал Бизоний Горб. — Если какие-нибудь бизоны и вернутся, то только духи бизонов. Их духи могут вернуться, поскольку они помнят эти земли. Но нам это не поможет. Мы не можем питаться духами.

Размышляя о бизонах — сколько их когда-то было и сколько осталось в Команчерии — Пинающий Волк столь опечалился, что не мог говорить. Он никогда не думал, что такое изобилие может исчезнуть, но все же это произошло. Он думал, что лучше пасть в сражении, чем жить и видеть, как такое великолепие проходит мимо и исчезает. Печаль была так глубока, что слова больше не шли из его горла. Он встал и ушел, не сказав ничего.

Бизоний Горб продолжал сидеть, отдыхая. Он почти не видел, как лошади мчались на прерии, хотя слышал цокот их копыт. Он был рад, что Пинающий Волк ушел. Ему больше не нравилось, когда люди отнимают его время глупыми разговорами о возвращении бизонов. Шаманы думали, что их болтовня и заклинания могут принести смерть белым охотникам на бизонов, но, конечно, все было наоборот: белые охотники на бизонов с ружьями столь мощными, что могли стрелять почти до горизонта, несли смерть шаманам. Червь уже был убит из одного такого дальнобойного ружья. Конечно, старый Червь тогда был просто ненормальным.

Он намазал себя зельем, изготовленным из желез ласки и орлиного помета, и был убежден в том, что это остановит пулю, но охотник на бизонов хорошо прицелился и доказал обратное.

Позже в тот день Бизоний Горб пошел в табун лошадей и нашел свою самую старую лошадь, худого мерина с изношенными зубами. Той же ночью он взял свой лук и стрелы, свое копье и несколько ловушек и покинул лагерь на старой лошади. Никто не слышал, как он уехал, и никто не волновался бы, если бы и услышал. Бизоний Горб думал, что лошадь может быть слишком старой, чтобы выбраться по крутой тропе из каньона, но лошадь стремилась выйти и поднялась по тропе как быстро, как будто снова стала молодым жеребенком, фыркая, как фыркает дикая лошадь.

Достигнув края каньона, Бизоний Горб не останавливался. Он ехал на северо-запад всю ночь, остановившись, только когда рассвет коснулся неба. Он хотел поехать на пустынные земли, земли, где он вряд ли встретит кого-либо из Людей или кого-либо из белых. Он навсегда покинул племя. Он больше не хотел видеть людей. Большинство разговоров людей были глупыми, разговорами, которые меньше весили, чем дыхание человека. Он попрощался со всей этой глупостью. Он хотел пойти туда, где мог слышать только ветер и всех животных, которые могли двигаться рядом с ним — зверьков, сусликов и мышей, живущих в траве.

Направляясь в пустыню, Бизоний Горб с великой гордостью думал о том, что в годы его юности и зрелости он пустил кровь столь многим врагам. Он был великим убийцей. Это был его путь и путь его народа. Никто в его племени не убивал так часто и так умело.

Убийства было приятно вспоминать, когда он ехал на своей старой лошади вглубь Льяно, подальше от всех мест, которые посещали люди.

— Я чувствую, что слишком часто попадаю в замкнутый круг, Вудро, — сказал Огастес. — Не так ли? Тот же самый губернатор, на которого мы раньше работали, хочет послать нас против того же самого преступника, которого мы должны были убить давно, когда Айниш Скалл был нашим боссом.

Губернатором, о котором он говорил, был Пиз, один из нескольких способных людей, готовых взять на себя номинальную должность губернатора в условиях жесткой Реконструкции[33]. Упоминаемым преступником был Голубая Утка, чья банда убийц представляла опасность для путешественников от реки Сабин до реки Биг-Уичита. Армия была занята, пытаясь подчинить несколько оставшихся свободных команчей. Рейнджеры были подавлены численно и духом, но они все еще были единственной силой, способной справиться с общим беззаконием, размеры которого вышли за возможности местных шерифов.

— Я согласен, что мы должны были убить его тогда, — сказал Колл. — Но мы этого не сделали. А теперь должны будем это сделать.

— Не нравится мне это! – заявил Огастес.

Его лицо покраснело, и шея вздулась, как это бывало, когда он был в сердцах. Почему он злился, Колл не понимал. Губернатор Пиз был кротким как мышь, когда он вызвал их и попросил, чтобы они отправились за Голубой Уткой.

— Я вижу, что ты раздражен, но не пойму почему, — сказал Колл. — Губернатор Пиз был вежлив. Он всегда вежлив.

— Я не полицейский, вот почему я раздражен, — ответил Огастес. — Я не возражаю повесить толстого бандита, и тощего тоже, если они попадут под руку. Но я все это время был свободным рейнджером, и мне не нравится, когда мне говорят, что все, на что я способен, это вешать бандитов и сажать пьяниц в тюрьму. Мы теперь не должны воевать с индейцами, поскольку это сохранит наши волосы. Мы не можем преследовать бандитов за Рио-Гранде. Я чувствую себя в наручниках, и я готов уйти.

— Ты готов был уйти все время с тех пор, как присоединился к майору Шевалье, — сказал Колл.

Он знал, однако, что жалоба Гаса была в основном обоснована. В последнее время им поручали только остудить враждующие семейства, которых много было среди захватывающих землю поселенцев, продвигающихся на земли, на которые команчи больше не могли претендовать. Страна менялась, и это не вина губернатора.

Колл хотел отметить, что Голубая Утка был не каким-то простым бандитом. Он был сыном Бизоньего Горба, и его банда головорезов забрала более сорока жизней вдоль военной тропы от Форт-Смит до Санта-Фе. Эта тропа, проложенная самим великим капитаном Мэрси, проходила через Кросс-Тимберс и южные равнины.

Но прежде, чем он успел высказать свое мнение, Огастес ушел в салун. Когда он бывал в городе, его редко видели вне салунов. Каждый раз, когда Огастес был раздражен или скучал, он пил, а он слишком часто был раздражен или скучал. Конечно, в этом он не был каким-то исключением. Граница была залита виски.

С чем не мог не согласиться Колл, так это с яростью Гаса по поводу понижения статуса рейнджеров. В течение многих лет рейнджеры обеспечивали защиту пограничных семей. Тяжело было теперь сознавать, что с ними обращаются не лучше, чем с местными констеблями.

Колл, так же как Гас, требовал изменения такого отношения, но все же он чувствовал, что не мог отказать в просьбе губернатора Пиза, любезного человека, который много раз боролся с законодательным собранием в свой предыдущий срок, чтобы обеспечить рейнджеров всем, в чем они нуждались в части продовольствия, лошадей и вооружения.

Он считал, что они должны поймать или убить Голубую Утку. Как только они сделают это, можно заканчивать. Они могли тогда уйти из рейнджеров, хотя он не знал, что они будут делать, когда уйдут. Разведение рогатого скота было новым занятием. Сотни тысяч коров из Техаса теперь гнали каждый год на север. Однажды, будучи в Сан-Антонио, он и Гас поехали с капитаном Кингом, чтобы посмотреть один из перегонов стада, всего приблизительно четыре тысячи голов. Его умело вели опытные вакейро. Это зрелище заинтересовало Колла, но сразу же надоело Гасу тем, что вакейро, в основном, позволяли скоту пастись и медленно продвигаться вперед.

— Наблюдать, как сорняки вянут, более интересно, чем это, — сказал Огастес. — Лучше я буду сидеть в салуне и смотреть из окна на осла, поедающего опунцию. Забава та же, а вдобавок я буду пьян.

Этот выпад заставил капитана Кинга искренне рассмеяться.

— Включите воображение, капитан, — сказал он. — Думайте о Востоке, где миллионы.

— Что? — спросил Гас.

— Людей, сэр, — ответил капитан Кинг. — Миллионеры и нищие. Англичане и ирландцы, итальянцы и поляки, шведы и евреи. Люди в самых прекрасных нью-йоркских особняках скоро будут есть эту говядину. Повара в Бостоне, Балтиморе, Филадельфии и Вашингтоне скоро будут готовить ее.

— О, какая забота. Вы тащите этот скот весь путь, чтобы стадо иностранцев могло питаться говядиной? Пусть они вырастят сами себе коров, я считаю.

— Но на это нет места, сэр. Восток чрезвычайно перенаселен, — пояснил капитан Кинг. — Говядина — это то, что вытащит Техас из послевоенного упадка. Хлопок не сделает этого. Слишком много теперь проклятого хлопка в мире. А говядина? Это совсем другое дело. Все голодные ирландцы, которые в своей жизни никогда не пробовали ничего, кроме картофеля, заплатят за говядину.

— По мне, так были бы шлюхи, — парировал Огастес.

— Сортировать галантерею, нет уж, увольте, — сказал Огастес, когда Колл однажды сообщил о возможности покупки ими магазина.

Он дал столь же пренебрежительный ответ и на несколько других идей, озвученных Коллом. Только управление конюшней, казалось, заинтересовало его, и то только потому — как Гас видел это предприятие — что работу будут выполнять Пи Ай и Дитс, а он возил бы деньги в банк и, при этом, мог бы промочить свою глотку от жажды по пути назад.

Мысль о владении конюшней столь сильно затронула Гаса, как мысль о поедающих говядину миллионерах затронула капитана Кинга. Каждый раз, когда у ночлежки упоминали конюшню, у Гаса загорались глаза, и скоро все выслушивали, какая была бы конюшня в отличие от тех, которые когда-либо видели Колл, Пи или Дитс.

— Конечно, мы не должны просто сдавать в аренду лошадей, — сказал он одним ясным днем, когда их группа сидела в тени большого мескитового дерева позади ночлежки.

— Нет, мы могли бы сдавать в аренду одного или двух мулов, если бы была пара, — позволил себе замечание Колл, заслужив от Огастеса взгляд, преисполненный презрения к человеку, безнадежно лишенному воображения.

— Я не говорю о мулах, Вудро, — сказал он. — Мул просто меньше лошади, и на самом деле — это осел.

— Может быть они и меньше, но многие людей скорее арендовали бы мула, чем лошадь, я думаю, — сказал Пи Ай. — Мул не ступит в нору, как лошадь.

— Ты темный, когда дело доходит до коммерции, Пи, — заметил Гас. — Тебе лучше держать язык за зубами.

Колл был озадачен.

— Каких же животных тогда ты сдавал бы в аренду? — спросил он, хотя и подозревал, что Огастес, вероятно, просто начинал вешать лапшу на уши, как он это часто обожал делать.

Он особенно любил это, когда хотел поставить в тупик и ошарашить доверчивых Дитса и Пи.

— Ну, мы могли бы сдавать в аренду овец, коз и кур-несушек, — ответил Огастес без промедления.

— Куры-несушки? Кто же будет платить, чтобы арендовать курицу? — спросил Колл.

— Может случиться так, что коммивояжер только что приехал в город на несколько дней, — ответил Гас. — Он захочет хорошее сырое яйцо к своему кофе, и конечно он предпочтет, чтобы оно было свежим. Мы могли бы сдать ему в аренду курицу на пару дней, тогда у него будут свои яйца.

В таком ответе была определенная логика. Такое теоретически могло произойти, хотя Колл знал, что никогда не произойдет.

Было чертовски трудно спорить с Огастесом: он мог всегда найти ответ, придумав ситуацию, которая никогда в жизни не будет иметь место.

— Сколько же я должен заплатить, чтобы арендовать курицу у тебя на пару дней, Гас? — спросил Пи Ай.

— Если это одна из хороших пеструшек, я думаю, что двадцать пять центов в день, — ответил Огастес. — Если это только одна из простых коричневых куриц, то я мог бы позволить тебе арендовать ее за пятнадцать центов.

— Хорошо, но кто захочет арендовать овцу или козу? — спросил Дэн Коннор. Он был маленьким склочным рейнджером, присоединившимся к отряду после отъезда Джейка.

— Ну, тот же самый наш коммивояжер мог бы взять овцу, поскольку запах овец отпугивает москитов, — ответил Огастес. — Он может привязать овцу к стойке своей кровати, чтобы мошка не слишком сильно донимала его.

Ответ, произнесенный Огастесом с невозмутимым видом, приостановил разговор на некоторое время, поскольку некоторые рейнджеры попытались вспомнить, донимали ли их москиты, когда рядом находилась овца. Конечно, в Остине не было никаких овец, да и во всем Техасе их было очень мало, поэтому эту теорию трудно было проверить.

— А что тогда делать с козой? — спросил Пи Ай.

— Козы поедают мусор, — неожиданно рискнул Дитс.

Хотя он всегда внимательно прислушивался к общему разговору, он редко делал замечания, если особенно один из капитанов был рядом. Наедине с Пи Аем, тем не менее, Дитс мог сказать многое.

— Вот именно Дитс. Так оно и есть, — объявил Огастес. — У вашего коммивояжера могут быть какие-нибудь старые бухгалтерские книги или несколько накладных, от которых он хочет избавиться. Мы сдаем ему в аренду козу за тридцать центов в день, и проблема будет решена.

— Как тогда насчет свиней, капитан? — спросил Дэн Коннор. — У свиньи столь же хороший аппетит, как и у козы. За сколько можно сдать свинью?

При этих словах Огастес принял строгий вид.

— О, мы не сдадим в аренду свиней, не можем позволить себе, Дэн, — ответил он. — Это может привести к судебным тяжбам.

— Это почему же аренда свиней приведет к судебным тяжбам? – спросил Колл.

Он уже достаточно наговорился и собирался прогуляться, но решил послушать, как Огастес выкрутится по поводу свиней и судебных тяжб.

— Трудности со свиньей состоят в том, что она умнее, чем большинство людей, и обладает огромным аппетитом, — ответил Гас. — Свинья может даже съесть клиента, если клиент пьян и потерял бдительность. Или может, по крайней мере, съесть одну из его ног, если ей захочется перекусить. Или же она может съесть его пальто или проглотить прекрасную поясную пряжку, которую жена подарила ему на день рождения, из-за чего у него начнутся проблемы дома и масса отрицательных эмоций. Даже если не будет судебной тяжбы, он может сказать всем своим друзьям, чтобы они не связывались с нами, что приведет к снижению прибыли.

После этих слов Колл подался прочь, так как Гас начал ласкать слух своих слушателей самыми дикими идеями. Например, найти где-нибудь зебру и научить ее таскать фургон, после чего они могли по невероятной цене сдавать в аренду зебру вместе с фургоном для всяких торжеств.

— Она могла бы обслуживать свадьбы, — допустил Огастес. — Мы могли бы научить ее тянуть кабриолет, на котором едут новобрачные.

— Насколько я помню, ты на своих свадьбах ходил пешком, — заметил Колл. — Сомневаюсь, что кто-либо в этой части страны может позволить себе арендовать зебру, даже если бы у нас она и была, а ее у нас нет.

Одно у них обоих не вызывало сомнения – то, что, как только они уйдут из рейнджеров, их будущее не будет связано с Остином. Они жили здесь слишком долго, видели слишком много политики, и арестовали за разные преступления родственников практически каждого жителя города. Они также повесили за убийство или конокрадство довольно много людей, известных в салунах. Они слишком долго олицетворяли местный закон. Пришло время ухода.

Колл пошел к загонам, чтобы отобрать лошадей для их экспедиции для поимки Голубой Утки. Мальчик Ньют был там, он, как обычно, практиковался в набрасывании своего лассо на цыплят.

Колл иногда задумывался о Мэгги. С момента отъезда Джейка Спуна ее не замечали в компании мужчины. Огастес, который судачил обо всех, не слышал сплетен по поводу Мэгги Тилтон. Колл вспомнил ночь, когда он прошел всю дорогу, ведущую в Сан-Антонио, до расколотого дерева, но он не мог точно вспомнить, чем он был тогда расстроен. Что-то пошло не так между ним и Мэгги. Он не понимал ее поступок, когда она швырнула в него муку.

Иногда он скучал по Мэгги и мечтал посидеть с нею часок и насладиться одним из ее вкусных бифштексов. Однако он знал, что ему было лучше, чем Огастесу, который все еще тосковал по Кларе Аллен так сильно, что всего лишь вид ее почерка на конверте отправлял его в салуны на длительный запой. Часто Гас хранил очередное письмо Клары целую неделю, прежде чем распечатывал его. Он никогда много не рассказывал о содержании писем, хотя однажды сказал, что Клара потеряла сына, а через год или два сообщил о потере ею другого сына.

У Огастеса, когда он хотел, мог проявляться большой дар политика. Он убеждал лучше, чем какой-либо губернатор или сенатор, которых Колл когда-либо встречал. Гаса, возможно, легко избрали бы сенатором и увезли в Вашингтон. Его могли избрать губернатором. И все же, поскольку Огастес потерял любовь одной женщины, которую действительно хотел, Клары Аллен, он остался рейнджером. Несколько раз Гас действительно рассматривал возможность баллотироваться на должность, но тут получал новое письмо от Клары, начинал пить и откладывал его чтение на неделю. Вудро Коллу это казалось странным способом прожить жизнь.

Последняя Лошадь лениво сидел у костра, затачивая один из своих ножей на точильном камне, когда до него постепенно начало доходить то, о чем говорили женщины.

Женщины всегда рассказывали какие-то непристойности. Последняя Лошадь не понимал, почему они так много говорили о совокуплении, тогда как большинство из них, включая двух его жен, редко стремилось совокупиться с ним. Но таков был разговор женщин из года в год. Он слушал краем уха, пока одна из них не упомянула Бизоньего Горба.

Даже теперь, когда Бизоний Горб был стар, некоторые женщины все еще раздумывали о совокуплении с ним. Но этим утром они говорили не об этом. Только когда до него дошло, что, по утверждению женщин, старый вождь покинул лагерь, Последняя Лошадь внезапно понял, что произошло нечто важное.

То, что они сказали, было правдой: палатка Бизоньего Горба, казалось, опустела. Не было никаких признаков того, что он жил в ней в течение двух или трех последних дней. Последняя Лошадь отправился к палатке, чтобы посмотреть, не оставил ли Бизоний Горб что-нибудь, но когда он подошел к входу, то остановился. Бизоний Горб был непредсказуем. Он мог сидеть в палатке, спокойно поджидая какого-нибудь глупца, решившего прокрасться и попытаться обворовать его. Он мог ожидать его со своим большим ножом.

Но даже если он не ждал, даже если он действительно уехал, посещение его палатки не было шагом, который будет одобрен. В конце концов, он мог всего лишь уехать на охоту. Он мог вернуться и спросить, кто входил в его палатку без разрешения. Последняя Лошадь колебался. Он боялся Бизоньего Горба всю свою жизнь. Даже если бы он точно знал, что Бизоний Горб мертв, он бы соблюдал осторожность. У такого вождя был могущественный дух, который однажды мог вернуться и принести зло обидчикам. Живой или мертвый, Бизоний Горб был силой, которой Последняя Лошадь не хотел противостоять. Он немедленно взял свой пистолет и отправился на северо-восток в поисках Голубой Утки.

Последняя Лошадь вырос вместе с Голубой Уткой. В прошлом году, будучи на охоте, он столкнулся с Голубой Уткой и несколькими его людьми. Он опасался неприятностей, однако Голубая Утка был дружелюбен и даже дал ему немного виски, жидкости, которая ему очень понравилась, хотя болезнь, которая пришла на следующий день, не была приятна.

Утром, к его удивлению, Голубая Утка подарил ему два пистолета и часы.

Позднее, в тот же день, все еще чувствуя неприятные ощущения от употребления такого большого количества виски, Последняя Лошадь проявил неосторожность при попытке зарядить один из его новых пистолетов. Поскольку руки его слегка дрожали, он отпустил курок в то время, когда пистолет был направлен на его ногу. В результате он отстрелил средний палец на своей правой ноге. Такой глупый случай вызвал у Последней Лошади большое смущение, но зато весьма позабавил спутников Голубой Утки. Они начали дразнить его и называть его Потерянным Пальцем. Их грубые насмешки сильно раздражали Последнюю Лошадь. Прежде чем Последняя Лошадь поехал домой, Голубая Утка лично сварил какие-то листья и приложил к пальцу маленький компресс.

— Откуда ты знаешь, как лечить? — спросил Последняя Лошадь.

— Одна колдунья научила меня, — ответил Голубая Утка.

Затем выяснилась истинная причина, почему он был так щедр с Последней Лошадью: он хотел, чтобы Последняя Лошадь следил за Бизоньим Горбом и сообщил ему, когда старик покинет лагерь, чтобы отправиться на охоту или в путешествие. Голубая Утка не скрывал, что хочет убить Бизоньего Горба. Все команчи, включая Бизоньего Горба, много лет знали о намерениях Голубой Утки, но Бизоний Горб, хотя и старый, не боялся никого и не обращал внимания на угрозу, продолжая ездить туда, куда ему хотелось.

Голубая Утка показал Последней Лошади прекрасное ружье с отделанным серебром прикладом. Он пообещал отдать Последней Лошади ружье, если тот сразу приедет и сообщит ему, что Бизоний Горб покинул лагерь.

Вернувшись назад в племя, Последняя Лошадь не мог выбросить из головы прекрасное ружье, и виски тоже. Именно поэтому новости от женщин так взволновали его.

Последняя Лошадь спрашивал всех воинов, не говорил ли Бизоний Горб, куда он отправился. Он даже спросил Пинающего Волка, человека, которого боялся. Но Бизоний Горб ни с кем не разговаривал. Он просто уехал вдаль.

Пинающий Волк, казалось, был немного удивлен новостью. Он поехал к лошадиному табуну, чтобы узнать, сколько лошадей Бизоний Горб взял с собой. Когда он вернулся, то казался озадаченным. Он сам пошел к палатке Бизоньего Горба, чтобы исследовать следы лошади. После этого он казался озадаченным еще более.

— Он взял только старую лошадь, — сказал Пинающий Волк. — Он уехал искать место для смерти.

Последняя Лошадь не задавал больше вопросов Пинающему Волку. Он сразу поехал на поиски Голубой Утки. Он знал, что должен найти Голубую Утку как можно скорее. Если бы он задержится, то Бизоний Горб продолжит свой путь и умрет, и тогда у Голубой Утки исчезнет повод отдать ему ружье.

Последняя Лошадь все же не чувствовал себя совершенно правым в отношении этого поручения. Он знал, что его поступок не будет одобрен. Бизоний Горб был великим вождем, а Голубая Утка — всего лишь изгнанником. Люди могут презирать Последнюю Лошадь за новости, которые он принес Голубой Утке, но Последняя Лошадь все равно продолжал ехать на восток. Ему было грустно, но он продолжал ехать. Его печаль была не только от осознания того, что его поступок был не слишком благородным. В великие дни народа команчей ему не пришло бы и в голову предать вождя дерзкому преступнику, который к тому же был его сыном.

Чем дальше Последняя Лошадь отдалялся от лагеря, тем больше у него появлялось сомнений, что он сможет когда-либо снова вернуться и жить среди Людей. С Людьми он всегда голодал. Все в общине всегда голодали.

Великие праздники прошли. Пета, их лидер, в последнее время говорил с белыми несколько раз. Осталось немного времени до того, как группа должна будет переселиться на землю, которую отвели им белые.

Из-за этого Последняя Лошадь чувствовал себя не так плохо из-за своего поступка. Он подгонял свою лошадь до тех пор, пока лошадь не была в мыле. Позади не было ничего, кроме болезней и голода. Если он пойдет с Голубой Уткой, то, по крайней мере, будет еда, так как Голубая Утка охотился в лесах, где все еще водились жирные олени.

Когда Голубая Утка увидел Последнюю Лошадь, приехавшего на загнанной почти до смерти лошади, он немедленно накинул на плечо пояс с патронами. Если этот команч загнал свою лошадь почти до смерти, то причина могла быть только одна — у него были срочные новости о Бизоньем Горбе. Голубая Утка подошел к маленькому фургону, где хранил свой запас виски, и вытащил бутылку, которую вручил Последней Лошади, как только команч сошел со своей спотыкающейся лошади.

— Ты убил свою лошадь, мы можем съесть ее, — сказал Голубая Утка. — Ты так спешил, наверное, потому, что сильно жаждешь виски.

Последняя Лошадь устал почти так же, как его лошадь.

Он хотел сообщить свои новости сразу, прежде чем он начнет пить виски.

— Бизоний Горб уехал, — сказал он. — Он взял только одну лошадь и поехал на северо-запад. Пинающий Волк говорит, что он ушел, чтобы умереть. Теперь я могу получить то хорошее ружье?

Он видел ружье, которое ему обещали, прислоненное к колесу фургона. Солнце отражалось от серебра на прикладе. Голубая Утка подошел и взял его. Он осмотрел его тщательно, как будто никогда не видел раньше. Затем вместо того, чтобы отдать его Последней Лошади, как и обещал, он навел на него ствол.

— Это ружье слишком хорошо для вора-команча, такого как ты, — сказал Голубая Утка. — Но так как ты здесь, я могу отдать тебе пули.

Голубая Утка выстрелил дважды. Пули развернули Последнюю Лошадь и повергли его на колени. Несколько кузнечиков прыгали в коричневой траве. Последняя Лошадь упал лицом вниз. Его глаза все еще были открыты, когда один из желтых кузнечиков прыгнул ему на лицо.

Голубая Утка вынул нераспечатанную бутылку виски из его руки и положил ее в маленький фургон. Эрмоук, собиравшийся вырвать ее, был разочарован.

После убийства Последней Лошади, человека настолько глупого, что он отстрелил себе палец на ноге, Голубой Утке потребовалось всего несколько минут, чтобы закончить свои приготовления к преследованию Бизоньего Горба. Он поймал четырех своих самых быстрых лошадей, потому что хотел путешествовать быстро и далеко.

Хотя он и не ожидал большого сопротивления от старика, трудно было предвидеть, с чем можно было столкнуться в прериях, поэтому он удостоверился, что хорошо вооружен. За неделю до этого его люди наткнулись на двух охотников на бизонов у поврежденного фургона со шкурами и убили их обоих, главным образом, чтобы забрать их запас табака, который всегда был дефицитом в лагере.

Голубую Утку не особенно интересовал табак, но он был рад прихватить тяжелые ружья охотников на бизонов и их боеприпасы.

Сейчас он привязал большое ружье пятидесятого калибра к одной из лошадей, что вызвало подозрения у Эрмоука и Обезьяны Джона. Они знали, что Голубая Утка собирался когда-нибудь убить своего отца, но они не знали, какие вести принес Последняя Лошадь. Когда они увидели, что Голубая Утка собирается уехать с четырьмя лошадьми и бизоньим ружьем, они предположили, что он собираться устроить засаду какому-нибудь богачу. Голубая Утка не утруждал себя дележом добычи, когда убивал или захватывал какого-нибудь путешественника. Он всегда все оставлял себе, и часто заставлял других членов банды отдать ему часть их добычи. Это становилось источником раздражения. Когда Эрмоук жаловался, а он это делал, только когда был пьян, Голубая Утка смеялся над ним. Два или три человека немедленно подошли и обыскали мертвого команча, Последнюю Лошадь, но у него ничего при себе не было кроме ножа и одного из пистолетов, которые подарил ему Голубая Утка. Это был пистолет, из которого Последняя Лошадь раньше отстрелил себе палец на ноге.

Когда Голубая Утка был готов, он просто поехал прочь, не сказав никому ни слова. Как только он скрылся из виду, Эрмоук и Обезьяна Джон поймали своих лошадей и последовали за ним. Они догнали его приблизительно в трех милях от лагеря.

Оба мужчины слегка нервничали. Когда Голубая Утка действовал так, как будто не хотел компании, надо было остерегаться. Его смертельные капризы были непредсказуемы. Ни один из них не ожидал, что он убьет команча, который приехал в лагерь. Ранее он был вполне дружелюбен по отношению к этому человеку.

Конечно, команч не ожидал, что его убьют. Он заездил свою лошадь до смерти, чтобы быстро добраться до Голубой Утки. Но теперь он был мертв, и его лошадь тоже. Женщины забили ее, когда Эрмоук и Обезьяна Джон уезжали.

Голубая Утка не сказал на слова, когда эти два человека присоединились к нему. Он знал, что они последовали за ним, считая, что он собирается убить какого-то путешественника с большим количеством денег. Хотя присоединиться к нему, когда он не звал их с собой, было дерзостью, он все же решил позволить им поехать с ним.

Они не догадывались, что он ехал только затем, чтобы убить старого команча, который не владел ничем стоящим, что могло бы им пригодиться.

Они совершали длительное путешествие впустую, чего и заслужили.

Когда они найдут Бизоньего Горба, Голубая Утка собирался сообщить двум убийцам, что только он должен убить старика. Он не хотел, чтобы они вмешивались. Этого момента он ждал с тех пор, как покинул племя. Голубая Утка не забыл ни одного из оскорблений, которыми Бизоний Горб осыпал его: теперь он жаждал мести.

Голубая Утка был убежден, также, что ему известно, куда его отец поедет, чтобы умереть. Давно, когда Голубая Утка был мальчиком семи или восьми лет, еще до того, как отец начал оскорблять его, Бизоний Горб взял его с собой в длительное путешествие к столовой горе Блэк-Меса, к западу от реки Бивер. Страна была настолько безводной, что у Голубой Утки появилась мысль о смерти от жажды. Но Бизоний Горб не собирался умирать от жажды. Он знал о древнем высохшем озере около Блэк-Меса. Бизоний Горб знал, что в центре высохшего озера осталось немного сочащихся родников, скрытых под травой. Они два дня ехали без воды, прежде чем приехали к высохшему озеру и нашли маленький источник. Голубая Утка навсегда запомнил вкус той прохладной воды, и он никогда никому больше не сказал о существовании источника. Бизоний Горб сказал ему, что Люди жили около Блэк-Меса задолго до того, как стали конным народом.

Он сказал, что здесь обитают могущественные духи.

Голубая Утка хорошо помнил о путешествии и был уверен, что он сумеет снова найти высохшее озеро и маленький источник. Он спешил.

Последняя Лошадь сказал, что Бизоний Горб уехал на одной старой лошадью. Если лошадь ослабеет, то Бизоний Горб может умереть, прежде чем достигнет столовой горы. Голубая Утка упорно ехал весь день, часто меняя лошадей, чтобы не истощить их. Эрмоук и Обезьяна Джон по глупости не захватили сменных лошадей. Они считали, что жертва Голубой Утки находится недалеко от лагеря, и это только лишний раз продемонстрировало Голубой Утке, какие они глупцы. Они видели, что он выехал с четырьмя лошадями. Что же они думали, что три дополнительные были только для того, чтобы везти добычу?

Голубая Утка не проявлял жалости и не снижал скорости. Если они заездят своих лошадей до смерти, он собирался оставить их. Если они умрут от голода до того, как вернутся в лагерь, то они заслужили этого. К полудню третьего дня Эрмоук и Обезьяна Джон остались далеко позади. Они уже находились в незнакомой им части Льяно, и она была очень засушливой. Оба человека знали, что Голубая Утка не будет их ждать и вообще не обратит на них никакого внимания.

Обезьяна Джон стал жалеть, что они поехали — Эрмоук обычно бывал поспешным в своих суждениях. Если их лошади падут в такой стране, то им, вероятно, грозит гибель.

— Кого он собирается ограбить здесь? — спрашивал Обезьяна Джон несколько раз. — Здесь никто не живет.

Эрмоук не отвечал. Он смотрел на землю, полный решимости не потерять следы Голубой Утки.

— Надо было взять больше лошадей, — сказал Обезьяна Джон немного позже, когда начал чувствовать мощь пустыни. Они находились в большом круге пустой земли, где горизонт, казалось, находился на расстоянии ста миль.

Эрмоук подумал, что, если Голубая Утка не замедлит движения, ему, возможно, придется убить Обезьяну Джона. Тогда у него появится вторая лошадь.

Колл не испытал никаких затруднений, чтобы убедить Знаменитую Обувь помочь им найти лагерь Голубой Утки.

Знаменитой Обуви нравилось свободно ходить куда угодно в любое время, через равнины, в леса, на юг в Мексику, по горам. Народ кикапу теперь широко расселился. Знаменитая Обувь хотел иметь возможность свободно посещать своих соплеменников.

Недавно, однако, из-за Голубой Утки и его изгоев, он вынужден был признать, что путь на север вверх по реке Тринити неблагоразумен. Если он хотел безопасно попасть на север, то ему надо было очень далеко отклониться на запад. Знаменитая Обувь не хотел умереть, а он знал, что Голубая Утка убьет его без колебаний, если встретит его в одиночестве. Он хорошо помнил, как Голубая Утка когда-то отвел его к Тихому Дереву, полагая, что тот подвергнет его пыткам.

Медленное Дерево тогда отпустил его, но Голубая Утка не отпустит, если поймает его вновь.

Сейчас, когда капитан Колл приехал к нему и сказал, что рейнджеры отправляются за Голубой Уткой, Знаменитая Обувь немедленно собрался, чтобы пойти с ними.

Четыре дня спустя капитан Колл, капитан Маккрей, восемь рейнджеров и несколько шерифов укрылись в древесной чаще на южном берегу Ред-Ривер, ожидая Знаменитую Обувь, который должен был найти изгоев и сообщить рейнджерам, какое количество бойцов им противостоит.

Знаменитая Обувь легко обнаружил лагерь изгоев, но скоро убедился, что Голубой Утки там нет. Он знал, что этой новостью капитан Колл и капитан Маккрей будут недовольны, и был прав.

— Кто же там, если его нет? — спросил Огастес нетерпеливо.

— Там двенадцать мужчин и несколько женщин. Они готовят конину, — ответил Знаменитая Обувь. — Эрмоука там тоже нет. Это тот человек, который насилует всегда, когда ему попадается женщина.

— Где этот проклятый Голубая Утка? — спросил Гас. -Я не хочу понапрасну тратить время на клещей, которых он оставил здесь. Шерифы могут разобраться с ними сами.

— Гас, мы ведь здесь, нам тоже надо помочь шерифам выполнить эту работу, — сказал Колл. — Возможно, кто-то из этих людей знает, куда он пошел.

— Голубая Утка уехал на запад, и он спешил, — заметил Знаменитая Обувь. — Он взял с собой четырех лошадей и двух людей.

— Ну тогда поедем и догоним его, — сказал Огастес.

Колл взглянул на шерифов, все из которых были местными. Они не выглядели счастливыми от перспективы остаться в одиночестве и вступить в бой с десятком головорезов. Все они были бедными людьми. Возможно, что они просто согласилась быть шерифами потому, что боялись умереть от голода, если попытались бы продолжить фермерство или торговлю. В то время в Техасе денег было недостаточно и рабочих мест мало.

— Нет, давай поможем шерифам взять этих преступников, — сказал Колл. — Шерифы окажутся в меньшинстве, если мы их покинем.

Оказалось, что изгои в лагере Голубой Утки не сопротивлялись совсем. Когда рейнджеры ворвались в лагерь, один человек поднял свое ружье, но был немедленно убит. После этого десять грязных, полуголодных людей подняли руки вверх. Двенадцатый человек сумел выбраться через заднюю стенку палатки и уйти в заросли тростника на берегу реки. В этот день он бежал, но спустя два дня был убит в Шривпорте, штат Луизиана, при попытке ограбить хозяйственный магазин.

После того, как бандитов разоружили, Дитс принялся их связывать. Джейк Спун до своего отъезда научил Дитса всему, что знал об узлах. Колл и Огастес готовы были передать пленников шерифам, но шерифы отказались их принять.

Один из шерифов, по имени Кеттлер, указал на дубовую рощу рядом с рекой.

— Мы не можем вводить округ в расходы на сбор присяжных, — сказал он. — Начался сев. Люди должны быть на своих полях. Я не могу просить их собраться только для того, чтобы попробовать такую мерзкую кучу дерьма, как эти люди.

— Ваш черномазый очень ловок с узлами, — добавил он. — Мы были бы признательны, если вы подождете его некоторое время, пока он завяжет петли.

Колл взглянул на Огастеса, который пожал плечами.

— Я полагаю, что все они, по крайней мере, конокрады, — сказал Гас, указав на значительный табун лошадей, пасущийся поблизости.

— Хорошо, — сказал Колл. — Раз они были с Голубой Уткой, то я не сомневаюсь, что заслуживают повешения.

Ни один из обреченных мужчин не сказал даже слова в свою защиту, и ни одна из неряшливых женщин не последовала за небольшой процессией в дубовую рощу. Женщины, казалось, были ошеломлены утренними событиями. Они уныло сидели у одного из тлеющих костров.

— Я надеюсь, что вы, по крайней мере, заберете с собой этих женщин, шериф Кеттлер, — сказал Колл. — Я думаю, что некоторые из них были пленницами. Они умрут от голода, если вы бросите их.

— Мы не бросим их, — пообещал шериф.

Когда они добрались до дубовой рощи, то обнаружили, что не было ни одного дерева с веткой, достаточно прочной или достаточно низкой, чтобы повесить всех мужчин. Дитс, который редко нервничал, какая бы опасность ни была, выглядел растерянным, когда искал среди дубов подходящее для повешения дерево. Он никогда не вязал узлов для повешения и чувствовал на себе взгляды нескольких суровых шерифов. Ему предложили повесить белых, десять человек. Он знал, что должен был сделать это. Волнуясь, что он не сможет завязать правильные узлы — куски лассо, которые он должен был завязывать, были неравномерными по прочности и плотности — он также начал волноваться по поводу того, что скоро выпустит десять душ, душ, которые могут преследовать его и произносить заклинания против него. Ни один из десяти осужденных мужчин не пытался просить о пощаде. Они молчаливо стояли среди шерифов и рейнджеров, похожие на побитых собак.

— Вот одна хорошая крепкая ветка, — сказал Огастес. — Она должна удержать четырех из них, по крайней мере.

— Я бы рассчитывал на троих, — сказал шериф Кеттлер, глядя на указанную ветку опытным глазом. — Если вы вешаете людей слишком близко друг к другу, они склонны толкать друг друга, когда раскачиваются.

— Какое это имеет значение, если они раскачиваются? — спросил Огастес.

У Колла эти препирательства вызывали раздражение.

Они впустую тратили время. Если бы преступники вступили в схватку, то они, возможно, подстрелили бы несколько из них, и не надо было бы заниматься так долго повешением. Наконец были отобраны три ветки. Мужчин посадили на лошадей. Дитс тщательно завязал узлы так, как по его наблюдению делал Джейк. Две ветки удерживали по три человека, а одна — четыре. Шерифы разделили людей на группы небрежно, и самый высокий человек повис на самой низкой и самой слабой ветке. Пальцы его ног, когда он задергался на веревке, находились всего на расстоянии дюйма от земли.

Дитс, хотя и убежденный, что скоро против него будет направлена масса заклинаний, свою работу выполнил тщательно. Ни один из узлов не развязался. Те, кто потяжелее, умерли мгновенно, а те, кто полегче, лягались и раскачивались несколько минут.

Только самый высокий из них заставил долго ждать. Прошло почти десять минут, а он все еще был жив.

Колл в нетерпении хотел выстрелить в него, но знал, что это будет нарушением процедуры. Наконец человек прекратил лягаться, но, к тому времени, когда они были готовы уехать, ветка согнулась так, что пальцы ног высокого человека коснулись земли.

— Благодарю вас за эту любезность, — сказал шериф Кеттлер Коллу и Огастесу. — Это спасло округ от массы лишних расходов.

— Не забудьте женщин, — ответил Колл, когда они поехали прочь.

Знаменитая Обувь тоже был в нетерпении. Он не понимал, почему техасцы предпочитают повешение. Если они не хотели пытать людей, почему просто не пристрелить их? Это было бы намного быстрее.

Когда они отъехали далеко, Колл заметил, что Огастес казался необычно мрачным.

— Что с тобой случилось? — спросил он.

— Печальное дело — вешать людей по утрам, — сказал Огастес. — Светит солнце, и день прекрасный, но они этого уже не увидят.

— Кроме того — добавил он немного позже, — я думаю, что по невезению, возможно, я мог бы там висеть.

Колл опешил от этого замечания.

— Ты? Почему это ты? — спросил он. — Такой ленивый, как ты, думаю, не заслуживает повешения.

— Нет, но по невезению мог бы, — ответил Огастес, повернувшись в седле, чтобы бросить последний взгляд на рощу, где остались висеть десять тел.

Ночью Знаменитая Обувь находился далеко впереди от рейнджеров, которые не могли сильнее подгонять своих лошадей, не подвергая их риску. Это была ночь полной луны. В прерии было почти так же светло, как днем. Следы людей, которых они преследовали, весь день не меняли направления. Голубая Утка и двое мужчин с ним направлялись на северо-запад в самую глубину Льяно, и это сильно озадачило Знаменитую Обувь. Скоро они попали на безбрежную равнину в Нью-Мексико, где не было никакой воды. Даже команчи-Антилопы проявляли осторожность, забредая туда. Он слышал, что иногда Антилопы вынуждены были разрезать лошадь, чтобы пить жидкость из конского желудка. То, что они были способны на это, было причиной, почему их до сих пор не победили белые. Пока что у солдат в голубых мундирах не хватало навыков, чтобы напасть на Антилоп.

Но Голубая Утка не принадлежал к группе Антилоп.

Он совершил набеги в стране, где было много воды. Он был бы глуп, если бы считал, что может перейти через Льяно и не попасть в беду. Кроме того, в этой стране вообще не было никого, по крайней мере, никого, кого можно было ограбить или убить. Конечно, здесь был Куана и его группа, но они были бедны, и, в любом случае, если бы Голубая Утка приблизился к ним, то они быстро убили бы и его, и его спутников.

И все же следы вели вперед. Они вели в направлении самой дальней части Льяно.

Знаменитая Обувь подумал, что, возможно, Голубая Утка решил поехать в Колорадо, в поселения, где, несомненно, можно было бы ограбить массу людей. Но если бы он хотел попасть в Колорадо, то мог бы отправиться вдоль реки Арканзас, где было много воды.

Поздно ночью Знаменитая Обувь отправился назад к рейнджерам. Хотя следы Голубой Утки и его людей были хорошо различимы, он знал, что, скорее всего, техасцы не увидят того, что видит он. У техасцев — даже опытных людей, как капитан Колл и капитан Маккрей — были странные глаза. Он никогда не мог понять, что они видят, идя по следу. Часто они шли неправильным путем, а потом теряли много времени на исправление ошибки.

В такой безводной стране Знаменитая Обувь не хотел рисковать потерей рейнджеров. Когда он подошел, рейнджеры только заканчивали свой краткий завтрак. Знаменитая Обувь с удивлением увидел, что Пи Ай Паркер сидит без брюк. Одна из его ног была болезненно красной. Дитс тщательно изучал ногу с большой иглой в руке.

— Несчастье, — сказал Колл, когда Знаменитая Обувь приблизился. — Он опустился на кактус, когда хотел стреножить свою лошадь. Теперь его нога так плоха, как будто его укусила ядовитая змея.

Знаменитая Обувь, осмотрев этот кактус, согласился с выводом капитана. Шипы небольшого зеленого кактуса были так же ядовиты, как укус гремучей змеи.

— Шип под коленной чашечкой, — сказал Огастес.

— Его надо вытащить, — заключил Знаменитая Обувь. — Если вы вытащите его, то он скоро поправится, но если оставите его в ноге, то он никогда вновь не сможет ходить далеко.

— Вытащи его, Дитс, иначе Пи придется уходить на пенсию, — сказал Гас.

Когда Дитсу, наконец, удалось вытащить крошечный кончик шипа кактуса из ноги Пи Ая, он и все другие люди были удивлены, как такой крошечный шип мог вызвать такое сильное воспаление. Но Знаменитая Обувь оказался прав. Через десять минут Пи Ай объявил, что готов ехать дальше.

Знаменитая Обувь взял себе немного кофе и выполнил полный осмотр лошадей рейнджеров.

Результаты не понравились ему. Только пять или шесть лошадей выглядели достаточно сильными, чтобы отправиться туда, куда направлялся Голубая Утка.

— Если ты знаешь, куда он направляется, я хочу, чтобы мы тоже знали, — сказало Колл, хотя знал, что было, вероятно, неблагоразумно задавать прямой вопрос следопыту.

Знаменитая Обувь никогда не переставал раздражать и расстраивать его. Иногда он отвечал так же ясно, как белый, но в других случаях никакой допрос не имел другого результата, кроме самых обтекаемых ответов.

— Если он идет не на Блэк-Меса, то я не знаю, куда, — ответил Знаменитая Обувь. — Я не знаю, зачем он собрался туда. Это место, куда команчи ходят молиться, но я не знаю, что там надо ему.

— Сомневаюсь. Он не представляется мне склонным к молитве, — заметил Огастес. — Я никогда не слышал о Блэк-Меса. Как далеко это?

— Это столовая гора, где черные скалы, — ответил Знаменитая Обувь. — Я никогда там не бывал. В той стране совсем нет воды. У его людей есть только по одной лошади на каждого. Они умрут, если попытаются следовать за ним.

Он оглянулся на рейнджеров, надеясь, что капитан Колл или капитан Маккрей поймут то, что он имел в виду, а именно, что они должны отправить домой большинство людей. Он считал, что любой из капитанов стоил Голубой Утки: он не видел оснований, зачем брать с собой восемь рейнджеров в самую безводную часть Льяно и поддерживать там их жизнь.

Колл и Огастес сразу приняли его точку зрения, понимая, что у них было много людей, у которых не было надежды на выживание.

— Там всего три преступника, — сказал Колл Огастесу. — Я думаю, что Пи и Дитс — это все, кто нам нужны. Нам лучше отправить остальных людей домой, пока они еще могут найти туда путь.

— Если они смогут найти этот путь, — заметил Огастес. — Мы здесь в большой пустыне. Они могут просто ездить кругами, пока не упадут и не останутся здесь.

Колл знал, что в словах Гаса есть доля правды.

Мало кто из этих людей действительно мог ориентироваться на таких обманчивых, невыразительных равнинах. Даже опытные обитатели равнин иногда теряли уверенность в правильности направления, или даже в своих компасах. Какая-нибудь знакомо выглядевшая скала или возвышение дразнили их память и заставляли изменять свой курс, часто с серьезными или даже смертельными последствиями.

Огастес оглянулся. Стоял прекрасный весенний день. Горизонт простирался далеко, и все же, за исключением солнца, не было никакого ориентира, чтобы определить направление. Некоторые люди уже стали волноваться при мысли о том, чтобы останутся без проводника.

— Эти люди рейнджеры, Вудро, пусть отправляются назад домой, — сказал Гас.

Несколько минут спустя шесть взволнованных, переживающих людей под номинальным руководством Стоува Джонса поскакали вдаль на юго-восток к далеким рекам и еще более далеким поселениям. Колл, Огастес, Пи Ай и Дитс оставили себе одного вьючного мула. Самым важным было то, они оставили при себе Знаменитую Обувь.

Пока люди, которые возвращались домой, паковали и делили немного провианта, Знаменитая Обувь отошел на несколько сотен ярдов на север, чтобы почувствовать запах ветра. Его тревожило то, что он не мог понять, куда Голубая Утка направлялся и что он задумал. Причина, почему человек просто забрел вглубь Льяно, далеко от любых путей, какими перемещаются путешественники, озадачила его. И как раз в то время, когда он в замешательстве ходил кругами, с земли взлетела сова. Огромная белая сова, с широким, как вытянутая рука человека, размахом крыльев, внезапно вылетела прямо из-под его ног, мимо его лица. Сова вылетела из отверстия в земле у скалы с несколькими камнями. То, что сова пролетела у его лица, ужасно напугало Знаменитую Обувь, настолько ужасно, что он споткнулся, когда попытался бежать обратно к лагерю. Его сердце заколотилось. Он никогда так не пугался, даже когда бурый медведь пытался однажды схватить его на Бразосе.

Сова, которая пролетела у его лица, поднялась высоко и скользила над рейнджерами. Она выглядела белоснежной.