Лузитанская лира

Босиком идет к ручью

Леонора торопливо,

и пригожа, и пуглива.

С ней кувшинчик расписной,

ковш, из дерева точенный,

в юбке девушка лимонной

и в косыночке простой;

с тихой песней пред зарей

по цветам идет стыдливо,

и пригожа, и пуглива.

Жгут на голову навьет,

на него кувшин поставит,

правой рученькой поправит,

левой — фартук подберет,

белой ноженькой блеснет —

снег темней, чем это диво! —

и пригожа, и пуглива.

Рядом с девушкой цветы

хвастать свежестью не смеют

и от зависти бледнеют

пред сияньем красоты;

ароматы разлиты

там, где ступит боязливо,

и пригожа, и пуглива.

Видеть солнышку не след,

как прекрасна Леонора,—

не снесет оно позора,

причинит бедняжке вред!

Оттого спешит чуть свет

на ручей она бурливый —

и пригожа, и пуглива.

Мне в любви клялась Инес,

Все обманом оказалось:

Я любил, она — смеялась.

Знакам не было числа,

Что я дорог ей безмерно;

Я любил нелицемерно,

В плен она меня взяла,

Ум и волю отняла;

Пусть любить мне дозволялось,

Я любил, она — смеялась.

Как ее я ублажал!

Нам завидовали с нею,

Я ей верил тем сильнее,

Чем сильнее обожал;

И в уме я не держал,

Что двуличная менялась:

Я любил, она — смеялась.

Друга вышутила всласть,

А сгубила не на шутку;

Я ж любил не по рассудку —

Отняла рассудок страсть.

Велика любимой власть,

Что влюбленной притворялась!

Я любил, она — смеялась.

— Не губи себя, Жоан,—

Пастухи твердят мне снова. —

Влюблена Инес в другого,

А тебя ввела в обман.—

То ль нашла во мне изъян,

То ли прогадать боялась?

Я любил, она — смеялась.

Я пропащий человек —

Ни живу, ни умираю.

Беспокойствует душа,

Горько ввержена в заботу;

Я терзаюсь, не реша:

То ли проторей без счету,

То ль без счету барыша?

Я бы сей разброд пресек,

Я бы твердо стал на страже,—

Но не разберусь вовек

С тем, что сам — предмет пропажи

И пропащий человек.

Шла душа к своей мечте,

Радуясь любовным бурям,

Заплуталась в темноте

И повисла в пустоте,

В худшей из возможных тюрем.

Выиграю, проиграю —

Бесполезно длю года,

Ничего не выбираю

И бреду, бог весть куда:

Ни живу, ни умираю.

Прочь Любовь уходит

По морской волне.

О верните, воды,

Все былое мне.

Мчится от земли,

Чтобы в беспокойных

И жестоких войнах

Пребывать вдали,—

Мили пролегли

Ныне между нами,—

Движет ветр волнами

К чуждой стороне,—

О верните, воды,

Все былое мне.

Ты, моя тоска,

Я шепчу уныло,

Тоже изменила

Мне исподтишка,

И тебе легка

Скорбь моя немая,—

Ты живешь, внимая

Голубой волне,

И находишь прелесть

В водной быстрине.

Столько пролил слез,

Стоя на причале!

Но мои печали

Ветер не унес.

Столько странных грез

Навевает влага,

Позабудешь благо,

Вверившись волне,

Пребывать возжаждешь

Там, в голубизне.

Чистые ветра,

Мчите в край неведом,

За любовью следом;

Бывшее вчера —

Позабыть пора.

Все мои невзгоды

Поверяю, воды,

Вам наедине:

Только возвратите

Все былое мне.

Чего ищу? Чего желаю страстно?

Любовью иль пустой мечтой томим?

Что я утратил? Кем я был любим?

Кто враг мой? С кем сражаюсь ежечасно?

Желанье, расточенное напрасно,

Ушло. И радость вслед ушла за ним…

В любви узрел я мир, что был незрим,

С тех пор я слеп: мне темен полдень ясный.

Но вновь мне, то ль во сне, то ль наяву,

Упрямое дарит воображенье

Лик красоты неведомой, иной…

И пусть она — химера, тень, виденье,—

Из-за нее в мученьях я живу,

И смерть лишь разлучит ее со мной.

Прекрасный Тежо, сколь же разнородный

Мы оба в жизни обретали вид:

Мы вместе исцелялись от обид,

Тоской обуревались безысходной.

Твое лицо менял избыток водный,

Высокий берег временем размыт.

И я меняюсь: жизнь меня стремит

Тропою то утешной, то невзгодной.

О, мы вкусили злобы и тщеты.

Вкусим ли счастья? Кто залечит рану,

Несходства сгладит нашего черты?

Теперь весна везде, куда ни гляну:

Опять таким, как прежде, станешь ты.

Но я таким, как был, уже не стану.

Ночь, темная, но явная врагиня

Всего, в чем жизнь моя и в чем свобода,

Пришла — теперь меня до света мучь.

Созвездия, чело твое морщиня,

Пророчат злое, глядя с небосвода —

И сколь недобротворен каждый луч

В разрывах бурых туч,—

О, как царишь ты люто!

Будь проклята минута,

Что мне открыла твой манящий лик,—

О, как я не постиг,

Что ты громадой темной

Меня замкнешь в ловушке вероломной.

Души моей властительница, Ночь,

Ты мне была настолько дорога,

Что Солнце ввергнуть я мечтал в пучины,—

Коль скоро в силах ты любви помочь,

Зачем во мне ты обрела врага

И мне теперь отмщаешь без причины,

Моей взалкав кончины,

Предназначаешь тьму Рассудку моему,

Опутать хочешь мрежами обманов,—

Но вдруг, сама отпрянув,

Не совладав с судьбой,

В рассвет спешишь виновною рабой.

Я столько раз молил повозку Феба

Не возлетать поутру к синей бездне,—

Чтоб мне помедлить в обществе твоем;

Я часто заклинал дневное небо

От полюса до полюса: «Исчезни!» —

Скорее пусть ночным небытием

Затмится окоем!

Бывало, каждый день я

Ждал твоего явленья.

Рожденья тьмы из-за дневной межи.

Праматерь всякой лжи!

Я посылаю ныне

Проклятие тебе, моей врагине!

Воистину — вконец лишен ума

Тот, кто способен верить от хандры,

Что ты пространна, выспренна, алмазна;

Чем оделить людей могла бы тьма

Помимо лжи, одетой до поры

Прикрасами Протеева соблазна?[94]

Черна и безобразна,

Угрюмство в мир лия,

Царишь: ворожея,

Усталости не знающая пряха

Страдания и страха,—

Ты, в ком во все года

Плодятся только злоба и вражда!

Изящества, красоты и приятства

В тебе теряют благостную силу,—

И трудно сквозь тебя познать весьма

Садов цветущих дивное богатство,

Хрусталь реки, чей блеск — упрек светилу,

Равно как зелень поля и холма;

Ты сумрачна, нема,

В тебе — тоска, забота,

И множатся без счета

Смущенье, страх, томление, беда;

Нам даст сия чреда

Постигнуть поневоле:

Ты — худший ужас, данный нам в юдоли.

Нет мира для зверей и нет для птах,

Тем паче нет для пастухов, для стад —

Они, забившись в угол самый дальний,

Не пребывают в сладостных мечтах —

Но в хижинах, в пещерах, в гнездах спят:

Нет в жизни часа горше и печальней.

Чем час опочивальни.

Ты светлые дела

Преисполняешь зла,—

О да, добро ты сотворить способна,

Но лишь тому подобно,

Как нищих горемык

От жизни избавляет смертный миг.

Ночь, темная, враждебная и злая,

Тебе хулу произнести желая,

Я тоже зло творю —

Тем, что о зле столь долго говорю.

Кому завидный жребий в жизни выпал?

Любой хулит средь суеты сует

Все, что ему на свете богоданно:

Одним — отвратно зло, другим — желанно:

Ни в чем опоры нет,—

Мы ропщем, тем не мене,

Хотя и сами в мире — только тени.

Мечтает о дворе

Воитель жалкий в перерывах боя,

Врагу готовя гибель и разгром,—

А взысканный двором,

Уставший лгать придворный,

Деревню хвалит мыслью непритворной.

Вздыхает земледел

Под тяжестью оброка,

Не видя в жизни прока,

Как водится, с судьбою не в ладу:

Клянет свою несчастную звезду,

И чает лучшей доли,

Повинностей терпеть не в силах доле.

Печален мореход,

Себя провидя тонущим в пучине,

Вздыхает, вспомянув родимый дом,

Но чуждая земля

Вдали полоской малою маячит,

Манит его, суля

Иль серебро и злато,

Иль путь туда, откуда нет возврата.

Когда бы в смуте сей

Я жребий выбрать мог, хотя на время,

И обрести покой —

То жить в селе, в глуши

Почел бы я тысячекрат блаженней:

О, сколь утешней доля поселян,

И сколь же зря кичится

Законами столица:

В ней правят алчность, злоба и обман,

И неуместны свойства

Такие, как воздержность и спокойство.

И Марсу может надоесть булат,

Коль много лет подряд,

Ярясь и алча крови,

Держать его подъятым наготове;

В Нептуновой стране

Не вечно же скитаться

По зыбкому кладбищу смельчаков:

Зачем не отдохнуть бы

Тому, кто искушал ветра и судьбы.

Церере услужать —

Такой удел желанен.

Служи Дионису, Диане, Фебу,

В заботах сельских упражняй свой ум.

Сошник вонзая в пласт родного поля,

Шагает аккуратно, не спеша,

Поющий поселянин,

Гоня волов, — а после, за труды,

Скотине даст барды́.

Приходят сроки сева:

Направо и налево

Ложатся зерна в тучный чернозем;

Пшеницу нежно принимает лоно

Кормилицы-земли,

И в ней, взлелеяно теплом и влагой,

Пускает корни цепкие зерно,

И к небу шлет оно

Ростка зеленый высверк:

Пшеница вновь выходит на поля,

Веселая, живая,

Надежды земледелу подавая.

Вот — возникает из земли росток,

Выходит, рвется вверх упрямый стебель,

Настойчивый, как трудное дитя,—

Все силы к небу бросив,

Метелками колосьев

Топорщатся ростки;

Колосья соком полнятся молочным

Под панцирем, — непрочным,

Но отвращающим и хлад, и зной;

Затем приходит летнее бездождье,

Теперь уже зерно

Спасти от птичьих клювов мудрено,

И затвердевший колос

Блюдет природа-мать,

Ему творя защитою — щетину;

Колючие и твердые усы;

Пусть птахи непокорно

Атаку длят на лакомые зерна —

Ущерб для урожая невелик;

Колышется под нежным ветром нива,

И только ждут поля,

Когда пшеницы злато

Серпом крестьянским будет чисто сжато.

Тому же, кто пасти берется стадо

В долине, на лугу,—

Ручаться я могу,

Тому иного ничего не надо.

Отрады пастуха

Равнять ни с чем не должно,—

Занятие какое

Столь умножает мысли о покое?

Узри: среди полей

Козлятки веселятся,

Топча цветы жестоко

На берегу хрустального потока,

Поблизости от юных ивняков,

Без нежных чьих отростков

Воспитывать не следует подростков.

Увидь, как бродят овцы

Вблизи своих ягнят.—

И сильные, откормленные овны

Ведут бои бескровны

За право старшинства;

Пастух бряцает на несложной лире

И, чужд мирских забот,

Об Амариллис ласково поет.

Узри жеманство тёлок,

Столь резвых по весне,

Узри быка, что защищает стадо,

Который, если надо,

Готов вонзить рога

В любого ненавистного врага.

Узри в другое время,

Как поединком заняты тельцы,

Свирепые бойцы,

И, кто уступит в битве,

Тот спрятаться готов,

Стыдом терзаем, в зарослях кустов.

Доволен поселянин

Спокойным созерцаньем сих забав;

Его придворный блеск ничуть не манит,

В нем чист и ясен дух,—

Ему не ранит слух

Наушник, замышляющий коварство

Противу всех и вся;

И Зависть на него не обращает

Свой ядовитый зрак,

А также — тягостная жажда злата

Ему не отравляет каждый шаг,

Напротив, он спокоен, весел, благ.

Доступная для зрения округа —

Предел его мечты;

Он с родиной разлуки бы не вынес,

Он рек чужих вовеки не видал —

Но знает свой ручей.

Что лижет серебристою волной

Зеленый берег заливного луга.

Он влагу Вакха не приучен пить

Из золотых, причудливых сосудов;

Его сосуд — ладонь,

Он пьет пригоршней влагу родника;

Еще — парное млеко

Полезно для желудка человека.

Сбирает он плоды

С дерев, своей насаженных рукою,

И сих плодов ему угоден вкус;

Он засыпает в древней сени дуба,

Уютно убаюкан пеньем птиц.

На травы легши ниц,—

И в грезах беспечальных

Под песню вод хрустальных

Спокойно спит, пока реки струя

Меж галек мчит то жалостно, то гневно,

Прекрасна повседневно,—

А средь листвы древес

Влюбленный ветер дышит,

Ласкает ветви, гладит и колышет.

Его не будят горны поутру,

И криков капитана

Он над собою слышать не привык,—

Ему приход рассвета

Вещают петухи,

Когда Аврора, о Тифоне плача[95],

Покроет сладким жемчугом росы

Леса, луга и долы,—

И селянин, восстав, бредет на всполье,

Там тяжкий труд, но там же и приволье.

Из сердца песня льется у него,

И он поет нередко;

Он большего коварства не творит,

Чем по лесам на птиц ловушки ладить,

Капканы на зверей,

На рыбу ставить верши у затонов;

Он так ведет дела,

Чтоб не касаться и не ведать зла.

Живет он, — не затем ли,

Чтоб дедовские земли,

Подвигшие его на жизнь и труд,

Последний предоставили приют.

В начале дней я жил подобной жизнью,

Не ведая любви,

И, сельскому обычаю в угоду,

Еще хранил свободу,—

Теперь, приявши жребий городской,

Я утерял покой,

Я ныне стал скитальцем,

Изгнанником, отверженцем, страдальцем.

Но сравнивать себя

С собой нельзя, пожалуй:

Днесь — взрослый муж, а прежде — мальчик малый.

Увы, мы не равны;

День Лета не подобен дню Весны.

В доме набожной сеньоры

Вечно больше богомолок,

Чем москитов на болоте

Или у сосны — иголок.

Только набожной сеньоре,

Столь со всех сторон хорошей,

Невдомек, чем промышляют

Эти ушлые святоши.

Вот однажды повстречались,

В церкви службу отбывая,

Две из них: одна — юница,

А другая — вся седая.

Отхлебнув вина из фляги,

Так промолвила старуха:

«Не пекись, сестра, о теле

Главное — величье духа!

В пище будь неприхотлива.

Прячь в рукав свои запасы:

Мягкий хлеб, головку сыра,

Масло, скажем, или мясо.

Все, что под руку попало,

В рукаве пускай исчезнет:

Чем разнообразней пища,

Тем оно душе полезней.

Ты неопытна, сестрица,

И еще не знаешь толка

В том, как снискивает благость

Истинная богомолка.

Быстрой на руку должна быть

И умом должна быть острой

Та, которая желает,

Чтоб ее мы взяли в сестры.

Что ж касаемо одежды,

Здесь о вкусах мы не спорим,

Но рукав у богомолки

Должен быть всегда просторен.

Ибо как иначе спрячешь

Ты на ужин помидоры,

Если принести попросит

С рынка их твоя сеньора?

А куда сложить жаркое

И украденное сало?

Не за пазуху же, право!

Вот еще недоставало!

Каждый день с собою зонтик

Не носи, но помни все же:

Зонтики нужны нам, чтобы

Прятать лица от прохожих.

Но клюка — еще важнее!

Пусть грохочет без умолку,

И, конечно, люди скажут:

Вот шагает богомолка.

Четки же накинь на шею

И перебирай проворно:

Мол, от них твои молитвы

В самом деле чудотворны.

Но не вздумай чистить обувь!

Будь к навозу благосклонней,

Ибо набожные люди

Не чураются зловонья.

А поэтому запомни:

Ноги тоже мыть не надо.

В общем, чем чернее пятки,

Тем благочестивей взгляды.

Мажь лицо гусиным жиром

Пред молитвою ночною;

Ежедневно умывайся

Поутру своей слюною.

Можно даже надушиться,

Будь ты юной или дряхлой:

Всем приятно, чтоб от дамы

Одуряюще запахло.

Красить ногти нам не надо,

Ну а коль пришла охота —

Покрупнее взяв напильник,

Над ногтями поработай.

Бойся вдов. Коль с ними знаться,

Можно помереть от скуки,—

Знай, клянут мужей усопших:

Все, мол, пьяницы и злюки.

Научись беседе скромной.

Знают в этом толк сегодня

Лучше всех у нас, пожалуй,

Лишь золотари и сводни.

Но при этом выраженья

Все же выбирай при дамах…

Чтоб святых не перепутать,

Не зови по именам их.

Францисканцы, капуцины —

Тут сам дьявол сломит ногу.

Говори: „Отцы святые“,

И почаще: „Слава богу!“

Не пытайся разобраться

В сонмище святых Жоанов[96],

Но запомни поименно

Самых важных капелланов.

Да не путай: самых важных —

Это значит жирных самых

Изо всех, кто столь усердно

Надрывает глотку в храмах.

Пусть они визжат фальцетом,

Но, как будто обмирая

От восторга, ты воскликни:

„Так поют лишь в кущах рая!“

Пусть у всех вокруг завяли

От такого пенья уши,

Ты тверди: „Ах, этот голос

Просветляет грешным души!“

Потакай духовным лицам,

Льсти в глаза им что есть мочи,

Ибо до похвал и лести

Очень все они охочи.

Ублажай и прихожанок

И не лезь в карман за словом,

Чтобы угодить замужним,

Старым девам или вдовам.

Дескать, столь они пригожи

И при этом благочинны,

Что вздыхают, глядя вслед им,

Безутешные мужчины.

Лесть и масленые речи

Взяв, сестрица, за обычай,

Всякий раз домой из церкви

Возратишься ты с добычей.

Правда, есть такие дамы,

Что, явившись на обедню,

Самой утонченной лести

Все ж предпочитают сплетню.

Потому на всякий случай

Потчуй всех и тем, и этим

И, лукавому на зависть,

Расставляй силки и сети.

Лишь затворница какая

В них не попадется разве.

Но затворничество — это

Злой недуг, подобный язве.

Чтобы щедрой стать, вращаться

В обществе необходимо.

Так не вздумай поселиться

У хозяйки нелюдимой!

Чтоб не обращались с нами,

Словно с челядью последней,

Собираем для хозяйки

Мы всегда усердно сплетни.

Только лишь она попросит,

Вмиг, надевши что попроще,

Выхожу среди народа

Потолкаться я на площадь.

Соберу усердно все я

Пересуды, перетолки,

И глядишь — хозяйка сыщет

Колбасы для богомолки.

А не то еще добавит

Сыра или же омлета

И велит своей кухарке:

„Принеси-ка из буфета

Что осталось от печенья…“

Ну и та несет, конечно.

Что еще, скажи на милость,

Надобно душе безгрешной?

Кое-что, однако, надо.

Так что прояви лукавство

И скорее все что можно

Незаметно суй в рукав свой.

В рукаве и след простынет

Приглянувшейся вещицы.

Не нужна она хозяйке,

А тебе она сгодится!

Угощенья принимай же

Вроде без большой охоты,

Говоря: „Воздай, всевышний,

Вам, сеньора, за щедроты!

Только я такие яства

Не вкушаю. Видит небо:

Укрощая плоть, живу я

Лишь водой и коркой хлеба…

Впрочем, ныне мне, быть может

Вправду подкрепиться, что ли?

Я ведь завтра спозаранку

Ухожу на богомолье!“

„Путь мой будет многотруден

И, наверно, очень долог…“

И за сим прими подачку,

Опустивши очи долу.

Поклонись хозяйке низко

И, покуда не дубасят,

Поскорей со всей поживой

Отправляйся восвояси.

Глупо продолжать судачить —

Это накрепко запомни,—

Если твой рукав добычей

До краев уже заполнен.

Будь приветлива не только

С госпожой, но и с прислугой.

Пусть тебе служанка станет

Закадычною подругой.

Не откладывай запасов,

Положась во всем на бога:

Бог велик; его раденьем

Дурачья на свете много.

Будет день, и будет пища.

Глупость ближних — наше счастье.

Покажи им, сколь исправно

Ходишь в церковь ты к причастью.

Бей поклоны поусердней:

Слышат справа пусть и слева,

Как ты шепчешь: „Правый боже!“

Или: „Пресвятая дева!“

Если ж проповедь наскучит,

В рукаве нащупай флягу

И соси себе украдкой

Упоительную влагу.

Прошепчи, унявши жажду:

„Всех, кто истинно безгрешен,

Да утешит наш Спаситель,

Как меня сейчас утешил!“

Впрочем, успокой соседку,—

Вдруг она что подглядела? —

Дескать, пьешь святую воду

Для души, а не для тела.

Осмотрительность уместна,

Ибо будет некрасиво,

Если усомнятся люди

В том, что ты благочестива.

После ж праздничной вечерни

Загляни к хозяйке вдовой:

Вот увидишь, что съестного

У нее найдется вдоволь.

Я по этому рецепту

Не однажды угощалась,

В башмаки пихая все, что

В рукаве не умещалось.

Церковь поит нас и кормит.

В храм заглядывай почаще —

И полезные знакомства

Обязательно обрящешь.

Ну, а вдруг во время службы

В животе начнутся схватки —

Тут используй как затычки

Ты по очереди пятки.

А коль все же пустишь ветры,

Не смущайся этим пуком,

А покашляй, подражая

Неблагочестивым звукам.

Многогрешно наше тело,

Но благой душой ведомо.

Потому ты после службы

К новой загляни знакомой.

Славная она стряпуха

И, благодаренье богу,

С нею вместе таз варенья

Уплетешь ты понемногу.

Но коль впрямь ты богомолка,

То сумеешь изловчиться

И украдкой у хозяйки

Позаимствуешь мучицы.

Ведь самой приятно дома

Выпечь что-нибудь такое,

Ежели мука найдется

Да и масло под рукою.

Кстати, не забудь и маслом

Где-нибудь разжиться тоже,

Да и сахаром, пожалуй:

Стряпать без него негоже.

То-то выйдут чудо-пышки!

Ешь их прямо с жару, с пылу

И глотком вина не брезгуй,

Чтоб еще теплее было!

Съешь на завтрак все до крошки,

Не заботясь об обеде:

На обед и у соседки

Для тебя достанет снеди.

Пусть треской, тушенной в яйцах,

Угостит тебя — и ладно,

Ведь об этаком обеде

Говорить — и то приятно.

Коль на сладкое — цукаты,

Ссыпь в рукав себе полблюда,

Ибо сладости с портвейном —

Средство верное от блуда.

Не побрезгуй ни каштаном,

Ни засахаренной сливой —

Лучше нет услады, если

Выпал вечерок дождливый.

Сласти, пряности в буфете

Складывай за кучей кучу.

Добывай их у соседей,

Запасай на всякий случай!

Не ленись ни в дождь, ни в бурю,

А, в свою удачу веря,

Понахальней к домоседам

Колоти клюкою в двери.

Чем ты более промокнешь,

Чем продрогнешь ты сильнее,

Тем твоя добыча будет

Больше, слаще и жирнее.

Не беда, что ночью бродишь

С мокрыми ты волосами:

Любят сахар богомолки,

Но не сахарные сами.

Хорошо и спозаранок

Захватить врасплох соседей:

Мол, идешь ты с богомолья…

Нет ли в доме лишней снеди?

Ну а ежели стемнело,

Истинная богомолка

В дом один и тот же дважды

Постучит — и не без толка.

Называй любые земли,

Ври, что мол издалека ты,

И мечи в рукав просторный

Сало, фрукты и цукаты.

В доме же над изголовьем

У себя прибей распятье,

А к тому же хлыст и плети

Понавешай над кроватью.

И молитвенник, пожалуй,

Раздобудь… Но ни иголки,

Ни веретена не может

В доме быть у богомолки.

Труд нам противопоказан.

Глупо в юности трудиться.

В старости же всех нас примет

Монастырская больница.

Таковы — на первый случай —

Несколько советов дельных.

Следуй им — и вскоре станешь

Богомолкой неподдельной.

По глазам лукавым вижу:

Есть в тебе к тому задатки,

И поэтому с тобою,

Верю, будет все в порядке.

Если руки загребущи,

Если бредишь ты жратвою,

Дураки в тебя поверят

И провозгласят святою.

На стезе избранниц бога

Поводырь тебе не нужен.

Ну, прощай! Сегодня в десять

Я приглашена на ужин.

Распоследнейшее дело

Приходить к столу последней.

Опоздать к обеду хуже,

Чем не выстоять обедни».

«Благодарствую, сестрица,

За науку, — так сказала

Молодая богомолка,

Низко кланяясь бывалой.—

В богомольном деле нашем

Я неопытна, конечно,

Но у вас учиться стану,

Подражая вам прилежно».

«Ну и ну, — сказал, подслушав

Речи их, один прохожий.—

От подобной ученицы

Упаси нас, правый боже

Если вдруг ко мне однажды

Богомолка постучится,

Тут же с лестницы спущу я

Эту хитрую волчицу!»

Нежнейший соловей, любви певец,

Лелея рощу, услаждая поле,

Ты заливался трелями, доколе

Иной судьбы не дал тебе творец.

Твоей свободе наступил конец,

Но и в плену ты весел, как на воле,

И вопреки страданиям и боли

Поешь о счастье любящих сердец.

Есть и в невзгодах место для отрады;

Предавшись грусти, ты погибнешь вскоре,

Но выживешь, прогнав унынье прочь.

Пусть и в тюрьме звучат твои рулады:

Кто, не отчаиваясь, терпит горе,

Свою беду сумеет превозмочь.

Кто родился, кто чахнет от недуга,

Там речка шелестит меж берегов,

Тут слышен соловья влюбленный зов,

Здесь ревом льва оглашена округа,

Вон зверь бежит, вот малая пичуга

Летит в свое гнездо кормить птенцов,

Тот сносит дом, а этот строит кров,

Кто ставит сеть, кто гонит стадо с луга,

Кто сыт войной, кто рвется на войну,

Кого влечет высокий сан министра,

Кого — придворной дамы красота,

Кто в десять дев влюблен, а кто в одну,

Кто обнищал, кто богатеет быстро…

О мир, о мрак, о тлен, о суета!

С моей тоской я свыкся навсегда,

Дойдя до безразличия такого,

Что мне не в радость ласковое слово,

Что мне не в тягость злоба и вражда.

Я жив, пока жива моя беда;

Так обошлась со мной судьба сурово,

Что я бегу от празднества любого,

Лишь скорбь не причиняет мне вреда.

Моим несчастьям нет конца и края,

Вся жизнь — несчастье. Горе бесконечно,

И, значит, бесконечна жизнь моя.

Ведь если боль живет, не умирая,

То вместе с болью буду жить я вечно;

Но если боль умрет, умру и я.

Прекрасный Тежо мой, купель печали,

Обитель вздохов моря и сердец;

О, эти слезы, кроткие вначале,

Столь скорбные порою под конец:

Они спешат в лазоревые дали,

И я спешу — своей тоски беглец.

О, разнородный друг мой полноводный,

Прекрасный Тежо! Сколь же разнородный.

Смеясь, навстречу жизни и борьбе

Мы вышли, преисполнены отваги,—

Терзаемым случалось быть тебе,

Случалось мне терзаться в передряге;

Послушен ты — погоде, я — судьбе,

Я — раб тоски, ты — раб избытка влаги.

То радостей, то горестных обид

Мы оба в жизни обретали вид.

И я менял свой облик, и река,

Приемля все, что нам судьба назначит:

Меня слезами полнила тоска,

И видел я, что Тежо тоже плачет;

Но понимал, что скорбь — не на века,

Что все равно ее могила спрячет.

И вправду — скорбный час бывал забыт,

Мы вместе исцелялись от обид.

О Тежо мой, ни серебром, ни златом

Светилу дань твоя не дорога,—

Но мчал ты, приношением богатым

Невольно озаряя берега;

Не чая воздаяния затратам,

Нанизывал в просторе жемчуга,—

И мы с тобой, без цели путеводной,

Тоской обуревались безысходной.

Все то, что есть — не то, что было прежде,

Добро и зло живут, сомкнув края;

О, как легко наивному невежде

Беззлобной мнится чистая струя!

Отчаянием должно стать надежде,

Пременчив Тежо и пременчив я —

Меня огонь палил, Светилу сродный,

Твое лицо менял избыток водный.

Да, но печаль судьбою мне дана,

Чтоб жить во мне, страданьем душу нежа,—

Ее вовек не ведает волна.

И, безмятежен, вдаль струится Тежо;

Речной воде нимало не страшна

Тоски моей добычливая мрежа;

О нашей розни скорбь меня томит.

Высокий берег временем размыт.

С благого Солнца ты не сводишь глаз,

Тогда как я — слепец, наперсник тени;

Что ни волна — то радужный алмаз,

И что ни мысль — то череда мучений.

Ты горним светом приводим в экстаз,

А мне, судьбу влачащему во тлене,

Жизнь предстает чредою панихид:

И я меняюсь — жизнь меня стремит.

Но для чего прельстительные речи,

Когда покоя мне не обрести;

Покуда с ним столь страстно алчу встречи,

Я остаюсь без сил на полпути;

Покой и тишь — на севере, далече,

До них почти немыслимо дойти,

Но я бреду, томясь в тоске бесплодной,

Тропою то утешной, то невзгодной.

О нежный Тежо, сам себе не лги,

Мы связаны — куда уж неразрывней:

Чем будут горестней мои шаги,

Тем скорбь твоя — темней и неизбывней;

Лучи Светила суть мои враги,

Твои враги — бушующие ливни;

Нам суждено оплакивать мечты —

О, мы вкусили злобы и тщеты!

Рыдание возведено в обычай,

Тоска ложится тяжестью оков; —

Каких она ни принимай обличий,

Исход всегда один, и он таков:

Нас отпоет хорал капеллы птичьей,

Оплачут нас слезинки родников,

Нас предадут коварству и обману.

Вкусим ли счастья? Кто залечит рану?

Но нет, мой Тежо! Как не воспою

Спокойствия и суводи потока,

Многообразность вечную сию?

А я, отшельник, сгину одиноко.

Ты устремляешь к западу струю,

На север путь ведет меня далёко.

О кто, во имя высшей правоты.

Несходства сгладит нашего черты?

Я вижу, как жестокий пламень лета

Тебя влечет под землю, в царство тьмы;

Приходит осень, лживо разодета,

Смущает наши чувства и умы;

Мы понимаем — песня года спета,

Но, переждав злосчастие зимы,

Вдыхаем снова мощную моряну:

Теперь весна, везде, куда ни гляну.

Меня ли сделай влаги холодней,

Вбери ль мое страдание живое!

Что смерть! Я мыслю с радостью о ней,

Я за двоих да выстрадаю вдвое!

Но воском станет медь куда верней,

Чем сбудется мечтанье таковое,—

Нет, все мои моления пусты:

Опять таким, как прежде, станешь ты.

Пусть розны мы, пусть мы живем особо —

Однако путь у нас с тобой один;

Я бытие влачу в преддверье гроба,

Ты жаждешь тишины морских пучин;

Несходным судьбам покоримся оба,

Умру — ты вновь родишься, исполин:

Будь славен, ты, спешащий к океану!

Но я таким, как был, уже не стану.

Соперник мой удачливый, москит,

Неуловимый, наглый, бестелесный,

Как некий дух, от глаз людских сокрыт,

В чертог ворвался к Делии прелестной,

Не дав мечте исполниться моей,

Взлелеянной в теченье стольких дней.

И дрогнули алмазные врата

Для прочих неприступной цитадели,

Куда ни мысль, ни дерзкая мечта

До сей поры проникнуть не посмели,

И ты влетел, с жестоким торжеством

Глумясь над растерявшимся врагом.

А Купидон, покой ее смутив,

Стрелой избрал язвительное жало;

Он в цель попал и, весел и счастлив,

Ждет, чтоб о том и Делия узнала:

Красавицы напрягшаяся грудь

Есть первый знак того, что верен путь.

Тебе, москит, лишь в том отрада есть,

Что не страшат тебя ни месть, ни кара,

Что рану можешь метко ты нанесть

И избежать ответного удара:

Как извести подобную напасть,

Когда не видишь, на кого напасть?

Любовь бы тяжко ранила тебя,

Когда б ты поступил не против правил,

Когда б Амур, проказы возлюбя,

Копье твое в иную цель направил!

Да, видно, не судьба! И я утешен:

Москит, ты перед Делией безгрешен.

Одно тебе скажу, соперник мой:

Чтоб незаметно к Делии пробраться,

Ты выбрал час, когда, объятый тьмой.

Весь мир уснул. Но нечего бояться

Таким, как ты. Оставь же страхи эти,

Тебя не разглядеть и в ярком свете.

Москит, раздутый как от водяной!

Ты жертву бедную язвишь жестоко,

Но наделен лишь алчностью одной

И страстного не ведаешь порока.

Набьешь утробу так, что станешь охать.

Куда ж в тебя еще вместится похоть?

Так потрудился ревностно господь,

Что мне ясна безгрешности причина:

Твою названьем не означит плоть

И лексикон Амброзьо Калепино[98]

Не хватит уменьшительных частиц —

Куда ж тебе еще прельщать девиц?

Акафисты, приняв смиренный вид,

Возносишь молча, как тебе пристало.

Зато без умолку молва твердит

О том, что бог не тратил матерьяла,

Когда тебя творил. Что ж, без труда

Тебя опять отправим в никуда.

Ты создан был, москит, в счастливый миг,

Ты вышней воли слепок горделивый,

И совершенства бог в тебе достиг,

А, скажем, не в орясине спесивой.

К чему скорбеть, что плоть твоя убога:

В ничтожестве твоем — всесилье бога.

Твое проворство восхищает нас,

Не устаем глядеть на это чудо,

Но и дивясь, в догадках всякий раз

Теряемся все как один покуда.

Не разглядеть, как ни были б мы зорки,

Ход шестеренок в крошечной каморке.

Ты невидимка, маленький москит,

Ты так легко теряешься из виду!

Весь цех стекольный на тебя сердит,

Всем оптикам наносишь ты обиду,

И не под силу им создать стекло,

Чтоб нам тебя увидеть помогло.

Вы жрете нас, москиты, без вины,

Вы нашу кровь сосете без пощады,

Нам муки ада в жизни суждены.

Останется ли что на долю ада?

За что мученья? Принесут они

Одни убытки, бедствия одни.

Лишений тяжких ваша жизнь полна:

И мы не спим — и вам ведь не до сна.

Помиримся! Пусть безмятежно спит

Весь мир, пока не зажужжит москит.

Обломок сей, влекомый вдаль отливом,

Нарциссом был средь бурного простора;

Сей светоч, что затменьем скрыт от взора,

Был позолотой гор, отрадой нивам;

Сей прах в апреле цвел пурпурным дивом,

Пленявшим очи прелестью узора;

Везувьем жарким обернулся скоро

Тот день, что был Зефиром шаловливым;

Коль судно, роза, солнце, день весенний —

Обломок, прах, затменье, летний зной,

Как дерзких устремлений завершенье,

То, смертный, вот предлог для размышлений:

Ты — свет, корабль, весна, цветок живой —

Добыча тени, волн, жары и тленья.

Свет солнца в небе хмурится, сердит,

Дана ему загадка непростая:

Бежит его лучей коса златая,

Но пуще солнца блеск ее слепит!

Но если здесь беглянки дух сокрыт

Той, что его отвергла, убегая;

Подобно лавру, прядь волос витая

Легко тщеславье солнца уязвит.

И солнца неотмщенная обида

Ветвями лавра светлыми струится,

И светлый день тускнеет изумленно;

Так пусть блистает вечно, о Филида,

Коса, что над златым лучом глумится,

Бросая вызов власти Аполлона.

Увидеть бы, за скорбь мою в награду,

Как пряди, из которых мне силок

Сплела любовь, ласкает ветерок,

Несущий в мир веселье и прохладу!

Увидеть бы глаза, души отраду,

В которых зори зажигал восток,

Хоть взгляд их непреклонен и жесток

Был к моему страдальческому взгляду!

Увидеть бы лицо, чей блеск затмить

Не удалось бы и самой Авроре,

И зубы — драгоценных перлов нить!

Увы, моим мечтам не сбыться вскоре:

Чтоб краткий миг блаженства оплатить,

Не хватит и веков, прожитых в горе!

Решив, что страсть моя — в преддверье краха,

Томлюсь, не зная, что мне предпочесть:

Покинуть вас? Терпеть обман и лесть?

Нет, лучше узел разрубить с размаха!

Но вновь тревожусь: вдруг любовь из праха

Восстанет, надо мной свершая месть?

Всегда для чувства в сердце место есть,

И, значит, вечно повод есть для страха.

Брожу вслепую, покорясь судьбе —

Ведь все равно в любви, в надежде, в смерти,

Куда ни ступишь, всюду западня.

Понятен лучше вам, чем сам себе,

Я в ваши руки жизнь отдам, поверьте,

Но прежде научите жить меня.

Родник смеялся; речки берега

Дарили столько зелени и света,

Что не способен и смарагд на это;

Был лес тенистым, тучными луга.

Но вот роняет слезы ключ; нага

Поляна; речка белым льдом одета;

Увяли листья — солнечное лето

Зима сменила, высыпав снега.

Увидев, как от лютой непогоды

Страдают ключ, река, деревья, луг,

Я радуюсь мучениям природы.

Ужасен жребий мой: поверить вдруг,

Что можно облегчить свои невзгоды

За счет чужих несчастий, бед и мук!

На камни выросших из моря скал

Аррабиды, вздымая брызги роем,

Неистовые волны, строй за строем,

Обрушил налетевший с юга шквал.

Когда грохочущий разбился вал

О белый берег, вымытый прибоем,

В утесах эхо взвыло диким воем,

И в гротах страшный вихрь забушевал.

Рыбак, влюбленный в нимфу безнадежно,

Воскликнул, видя буйство океана

И трепет скал, готовых в бездну пасть:

— Любовью и упорством сдвинуть можно

И горы, отчего же, Далиана,

Одну тебя смягчить не в силах страсть?

Смерть, злобствуя, среди людей блуждала.

Увы, подобны зрячие слепцу!

Старик, столкнувшись с ней лицом к лицу,

Не видел хищного ее оскала.

А юноше, тому и дела мало

До будущего: невдомек глупцу,

Что неизбежно жизнь придет к концу…

И всех их Смерть перстом пересчитала.

А после выстрелила наугад,

Глаза зажмурив. «До чего нелепы

Твои злодейства!» — вслед я крикнул ей.

«Таков закон, — взглянув на миг назад,

Ответила она, — раз люди слепы,

Вслепую поражаю я людей».

Чур, чур меня! Смотрю вокруг с опаской:

Невежество, Умом назвавшись, вмиг

Болтливый распустило свой язык —

И люди сбиты с толку вздорной сказкой;

Распутство, спрятавшееся под маской,

Мир принимать за Нравственность привык;

Слывет Радушьем Злоба, черный лик

Слегка подкрасившая белой краской.

С троянцами, поверившими в ложь,

Расправились наперсники Паллады[99]:

Наивность не доводит до добра.

Жизнь — как театр, в ней правды ни на грош!

Пусть простаки обманываться рады,

Но мне давно ясна ее игра.

Есть множество нехоженых дорог,

Чтобы достичь желанного порога;

И есть одна, известная дорога,

Протоптанная тысячами ног.

Пойти по ней? Но горестный урок

Людских невзгод предупреждает строго:

Неторных троп опаснее намного

Путь, что на вид удобен и широк.

Я полон страха — каждую минуту

Подстерегает странника беда.

Быть может, не искать пути к приюту?

Земной стезей не выйдешь никуда:

Мир смутен и рождает в сердце смуту.

Лишь в небе — путеводная звезда.

О сердце! Есть предел печали,

Предел страданьям должен быть…

Обид, что мы с тобой познали,

Не в силах боле я сносить.

Довольно мук мы испытали:

Давно уж пыткой стала страсть…

Не дай же вновь мне в плен попасть

К меня презревшему тирану,

И душу вновь предать обману,

А жизнь любви предать во власть.

От сей угрозы спасена,

Как я свободе буду рада!

Любовь — не дар и не награда,

Страшней, чем казнь, для нас она.

О сердце, без тебя, одна,

Не справлюсь я с такой напастью:

И пусть, не совладав со страстью,

Меня ты ввергнуло в беду,

Я знаю, что всегда найду

В тебе я друга по несчастью.

Он стал холодным изваяньем,

Тот, с кем меня связало ты:

Сменились клятвы и мечты

Презреньем, скукой и молчаньем.

О, положи конец страданьям,

Иль нас они убьют с тобой…

Но, коль мне суждено судьбой

Моей любовью быть убитой,

Пусть женщиной умру забытой,

А не презренною рабой!

Бояться смерти — общего удела

Для всех живых, кто населяет свет,—

Естественно, но все ж наносит вред

Сей страх здоровью и души и тела.

Воображать, едва ты заболела,

Себя на смертном ложе в цвете лет

К чему? И позволенье и запрет

Смешны для смерти, коль она приспела.

Не встречу одобренья у того,

Кто, веселясь у смертного порога,

Не должен никому и ничего.

Моя ж, господь, оправдана тревога:

Ведь смерти я боюсь лишь оттого,

Что жизни я еще должна так много!

Вы — чародей, сознайтесь, а иначе

Как вы смогли бы, с помощью каких

Искусных средств в творениях своих

Достичь столь ослепительной удачи?

Но нет, смог редкий ум ваш и тем паче

Ваш редкий дар достичь высот таких:

Здесь скорбный плач закован в звучный стих

И скорбный стих звучит в искусном плаче.

Скорбите в песнях! Блеска звучных фраз

Довольно, чтоб прославить вас по праву;

Творцу ж достанет скорби без прикрас.

И пойте в скорби! Труд ваш не в забаву:

Скорбь милостью небес одарит вас,

А песни вам дадут земную славу.

В себя влюбившись, красоту свою

Нарцисс пожертвовал ручью.

Нарциссам нынешним судьба дала

Возможность всласть глядеться в зеркала.

Мужчине, что навеки приковал

Свой взор к поверхности зеркал,—

Ему возлюбленная не нужна;

Ее заменит зеркало любое:

Пусть обнимается с самим собою!

При этом я замечу все же:

Мужчине быть цветком — негоже;

Чтоб жизнь его не обернулась фарсом,

Пусть будет не Нарциссом он, а Марсом.

Утеха мандарина и брамана —

Над светлым чаем вьющийся дымок,

Пиленый сахар — снежный искр поток,

Блеск молока, налитого из жбана;

На углях хлеб поджарился румяно,

Лоснится масла желтого брусок,

И Ганимед, собрав подруг в кружок[100],

За девами ухаживает рьяно.

Готово угощение. Спеши,

Сарменто, к нам — за стол садиться надо!

Нас шутками своими посмеши!

Ни мрак, ни дождь, ни ветер не преграда

Для тех, кто веселится от души.

Пусть ночь темна — у нас в сердцах отрада.

Храм Януса, где войны и раздоры

Бушуют взаперти, — моя ноздря.

В носу бесчинства дикие творя,

Дрянной табак закупорил все поры.

Страшны мои гримасы, гневны взоры…

Понюшку за понюшкою беря,

Вдохнуть хочу — но трачу силы зря;

Хоть палец суй, не сдвинешь пальцем горы.

Зловонный ком ноздрю мою забил

Подобно пробке, в хрупкую бутылку

Вколоченной тяжелым молотком.

Чтоб обойтись без сверл и без зубил,

Ты моему гонцу вручи посылку

С испанским светлым, мягким табаком.

Зима, отряхивая с шумом крылья,

На землю иглы сыплет ледяные.

Пусть, Лидия, израненные руки

Согреет нам огонь!

Покрыты горы белыми снегами,

И старческая седина деревьев

Отсвечивает искрами на солнце —

Так некогда сверкал

Игривый взгляд Марилии коварной…

Иди же, Лидия, сюда, где пламя

Вылизывает языком поленья

Сухих трескучих дров!

Мы будем пить, беседовать, шептаться.

Ты Граций привела. Со мной Амуры

Пришли — и сушат вымокшие крылья,

Присев у очага.

Уставшие от полуночных бдений,

Они зевают и роняют луки

И вскоре, головы склонив к колчанам,

Уснут глубоким сном…

Вскипает пунш душистый, прочь гонящий

Мучительную грусть, пустые страхи,

Чтоб воспаряла ввысь на крыльях счастья

Раскованная мысль.

О Лидия, наполнены сосуды,

Прельщающие взор хрустальным блеском!

Пригубим же! Пусть участь нашу звезды

Определят за нас!

Зачем, тоскуя, вглядываться в дали

Грядущего, затянутые дымкой,

Не лучше ли быстротекущей жизни

Ловить за мигом миг?

Мечты лелеять бесполезно: время

Воздушные ниспровергает замки;

Все то, что обещала нам Фортуна,

Развеется, как дым.

Едва успело сердце насладиться

Марилии чарующей улыбкой,

Как вдруг в глазах затмился образ, бывший

Отрадой глаз моих.

Все лучезарные мои надежды

Внезапно обернулись черным пеплом.

Ах, почему так низко поступила

Марилия со мной!

Пускайте тучи стрел в нее, Амуры,

Чтобы она к кому-нибудь прониклась

Любовью безответной и страдала,

Как я по ней страдал!

Прости мне, Лидия, проклятья эти.

Кто пьян, тот искренен… Неблагодарна

Марилия, но как мила!.. Лишь время

Мою излечит боль.

Ты видишь, Силвио[102]: зима над миром

Свои зловещие простерла крылья;

С них дождь просыпался, завесив горы

Густым туманом.

Как разъяренный зверь, взревело море;

О камни скал прибрежных ударяясь,

Гремят валы, клокочут клочья пены

На черных гребнях.

Ломает вязы, изгороди сносит

Свирепый Нот[103]. В разрушенном загоне

Дрожащие друг к дружке жмутся овцы,

Трусливо блея.

Замерзший Коридон[104], отрепьем драным

Укутав нос и щеки, в деревянных

Нескладных башмаках бежит по снегу

К себе в лачугу.

Берет лозы засохшие обрезки

И раздувает свой очаг убогий,

Зовя к огню оборванных детишек

Погреть ладони.

Глаза его наполнены слезами,

Он жестким рукавом их утирает

И силится забыть свои невзгоды,

Печаль и горе.

Но вдруг свистящий ветер с шатких петель

Срывает дверь… Бедняга, ослепленный

Сверканьем красных вспышек, прочь из дома

Бежит в испуге.

И видит: мечутся по небосводу,

Неистовствуя, огненные змеи.

И слышит гулкие раскаты грома

В громадах горных.

Попала молния в корабль британский

И палубу ему разбила в щепу.

Сто пушек нес корабль, грозя французам…

Что толку в пушках?

Разорван бурей королевский вымпел,

Проломлен борт волной. Кричат матросы,

Рыдают, воздевая к небу руки…

Но все напрасно.

У золотых чертогов та же участь,

Что и у хижин ветхих. Кто же вправе

Пощады ждать, мой Силвио любезный.

От злой Фортуны?

Лепные своды, пышные колонны.

Старинные холсты, резная мебель —

Все в смертный час затмится, обратившись

В горгон и фурий.

Безбедно, весело живет крестьянин,

В своем домишке утлом

От зимней укрываясь непогоды.

Лишь небольшое поле

Отцом ему оставлено в наследство.

Коровы и телята.

Себя он кормит сам: растит пшеницу,

Заботится о стаде.

Устав, на голую ложится землю

И, убаюкан нежным

Журчаньем речки, спит себе спокойно.

Печали и тревоги

Ему не омрачают сновидений.

Чужд замыслов корыстных,

Он в дальний путь — за мыс, где свищут бури,—

Корабль не снаряжает:

Плывя по морю, под дождем не мокнет,

От холода не стынет,

В испуге не дрожит ненастной ночью —

Когда луна скрывает

Свой бледный лик в надвинувшихся тучах —

И рева волн не слышит,

Везя товар индусам смуглолицым,

Китайцам хитроумным.

Его не гонит гибельная алчность

На поиски сокровищ

В дремучие леса к зеленым кобрам

И полосатым тиграм.

Какая польза в золоте, скажи мне,

Мой мудрый друг Соэйро,

Когда стремительно несутся годы

И смерть не дозволяет,

Чтоб дряблая морщинистая старость

Являлась к нам неспешно,

Виски венчая снежной сединой?..

Богатому сеньору,

С крестьянином живущему в соседстве,

На пажитях бедняцких

Дворец роскошный вздумалось построить.

Велев срубить оливы

И виноград, он вместо них сажает

Пахучие растенья

С цветами, от которых мало проку.

Ухоженную ниву,

Где созревали хлебные колосья.

От солнца заслонили

Густые ветви кедров, кроны лавров.

В утехах и усладах

Богач беспечно дни свои проводит.

Увы, он знать не может,

Что три сестры — безжалостные Парки,

Веретено вращая,

Обрезать нить его судьбы решили.

И вот к постели пышной

Уже крадется смерть, неумолима;

Сквозь мрак больной увидит

Костлявую убийственную руку

И, в судорогах корчась,

Испустит свой последний вздох, прощаясь

С бесплодной, жалкой жизнью,

Которая ему казалась вечной…

Лишь ты, о Добродетель,

Возлюбленная Небом, злобной смерти

В лицо глядишь без страха!

Вот, забелев на пурпурном востоке,

Тугие паруса судов троянских

Меж волн лазурных искристого моря

Уносятся на быстрых крыльях ветра.

Злосчастная Дидона,

Крича, блуждает по чертогам царским,

Померкшим взором ищет понапрасну

Энея-беглеца.

Увы! Сегодня улицы безлюдны

И площади пустынны в Карфагене.

Лишь с грохотом на опустелый берег

Трепещущие волны набегают;

На флюгерах злаченых

Высоких куполов

Кричат зловещие ночные птицы.

Из мраморного склепа

Она в смятенье слышит

Тысячекратно повторенный вздох

Усопшего Сихея[106], слышит стоны,

Зовущие; — Элисса[107]! О, Элисса! —

Она в священном страхе

Готовит Орку жертвоприношенье

И видит с содроганьем —

Вокруг курильниц в чашах драгоценных

Пред нею черная клокочет пена

И растекается кровавым морем

Пролитое вино.

Бледна, прекрасна.

В неистовстве безумья,

С разметанными прядями волос,

Она неверною стопою входит

В чертог счастливый,

Где вероломному она внимала

И таяла, склоняясь

К печальным жалобам и нежным вздохам.

Там ей суровые укажут Парки

На плащ илийский, с золотого ложа

Свисающий, что ей приоткрывает

Зеркальный щит и меч красавца тевкра[108].

Дрожащею рукою вырывает

Царица из ножон клинок блестящий

И упадает нежной белой грудью

На острие стальное;

И хлынула из раны, клокоча,

Дымящаяся кровь струей фонтана,

И, пурпурной росой окроплены,

Дорические дрогнули колонны.

Она пытается подняться трижды —

И трижды упадает

Без сил на ложе, к небу возводя

Страдальческие очи.

Затем, на светлые доспехи глядя

Дарданца-беглеца,

Она в последний раз заговорила,

И полные печали причитанья,

Взлетая к озаренным небесам,

Со стонами мешаясь, замирали:

«Милые латы,

Взор мой жестоко

Вы ослепили

Волею рока,

Волею бога;

Орк непреклонный!

Душу прими

Горькой Дидоны,

Освободи

От плоти тленной —

Полно мне жить,

Счастьем забвенной,

Стены возведшей

Вкруг Карфагена!

Ныне нагая

Тень той Дидоны,

Переплывая

В лодке Харона

Черный, бездонный

Ток Флегетона,

К мертвым спешит!»

Оспаривать возьмется кто едва ли,

Что португальцы просветились всласть:

В театре негде яблоку упасть,

Толпа на рауте и в бальной зале.

Довольно мавры нас в узде держали,

Как сон, прошла безбожная напасть.

Над нами парижане взяли власть,—

Они наш вкус вполне образовали.

Дух времени диктует моралистам:

Коль слишком нежно прозвучит дуэт

Прекрасной дамы с щеголем речистым,

Не принимай на веру злой навет,

Не верь словам об умысле нечистом,

Господь свидетель, тут худого нет!

Когда без сна лежать мне надоест,

Я груз земных тягот проворно скину,

А вслед за ним — и душную перину,

И ввысь взлечу навстречу сонмам звезд.

И, воспаряя, огляжусь окрест,

И взглядом всю вселенную окину,

Не нагляжусь на дивную картину,

Дивясь разнообразью новых мест.

Влекомый ввысь фантазией своею,

Декартом возомню себя вторым,

Мечтой послушной уносясь за нею,

Названья дам галактикам иным…

Но тут как раз блоха вопьется в шею —

И сгинет философия как дым.

Немало мир чудес бы увидал,

Когда б собой любой распорядился:

Царь в пастуха бы тотчас превратился,

А свинопас — владыкой грозным стал.

Презрел бы скромник лесть и шум похвал,

А честолюбец — почестей добился,

Кто вверх пошел, кто под гору скатился,

Свершил бы третий то, что в юности мечтал.

Вот я доволен жребием своим,

Хоть есть резон считать его проклятым,

Но будь я снова парнем молодым,

Пошел бы в монастырь иль стал солдатом:

Так или сяк остался б холостым,

Провековал бы век свой неженатым.

Вот, опершись о груды толстых книг,

И череп лысый обвязав фуляром,

В домашних туфлях и в халате старом

На низкий табурет присел старик.

Архивной пылью он дышать привык

И на нос нацепил очки недаром:

Листает «Свод законов» с юным жаром,

Встряхнет звонок — слуга примчится вмиг.

Чернильница сияет и блестит,

Истертою обиты кресла кожей,

Ждет посетителей, в окно глядит,

Не вовремя прийти — помилуй боже! —

Такой он тотчас примет строгий вид…

Вот вам портрет ученого. Похоже?

Прошу запомнить раз и навсегда:

Ни в грош не ставлю я ни власть, ни славу

Не верю тем, кто мне кадит лукаво,

Кто льстит и лжет, не ведая стыда.

Судиться я не стану никогда:

Пусть пропадет наследственное право!

Мне не к лицу, не к чести, не по нраву

Все, что вас так прельщает, господа.

Сбежать бы мне, пройдохи и лгуны!

Хочу прибиться к берегу иному,

А лучше бы добраться до луны.

Вот там бы дал я волю чувству злому:

Проворно расстегнул бы я штаны

Да свел бы счеты с миром по-простому.

В один из дней, такой же, как сегодня,

Пришел за мной священник-инквизитор,

С издевкой спрашивал он, усмехаясь,

О чем священники толкуют,

И на допрос меня они водили,

Тюрьмой и пытками мне угрожали,

Когда ж терпение мое иссякло,

Костром мне пригрозили.

Какая радость! День ведь тот же самый:

Июль, четвертое число сегодня,

Но, вместо инквизитора, друзья

Спешат меня поздравить.

Какой побег! Какое вдруг везенье!

Позорный суд, устроенный врагами,

Друзья мои жестоко проклинают,

Меня встречая с ликованьем.

Прошел я, Саншес, много дальних стран,

С родной земли бегу, как враг заклятый.

Моим друзьям и близким угрожают

Огнем и пытками.

В компании таких же вот бездомных,

Приговоренных мрачным трибуналом

К костру, (Какой позор для всей Европы!)

Крик гнева вырвался из уст:

Еще живет и царствует поныне

Для оскорбленья королей и издевательств

Над миром мудрецов и просвещенных

Умов естественных наук,

Притон убийц, введенных в сан духовный,

В кровавых пытках раздирают

Невинные тела прекрасных дев

И кляпом затыкают рты?

Когда придет Геракл, чтобы очистить

У Авгия жестокого конюшни

Водой кристально чистой и прозрачной

Полезных всем наук?

Когда придет Геракл, чтоб уничтожить

Всех поджигателей, в отмщенье отрубив

Все головы проклятой, мерзкой

Лернейской гидры?

Отмстить за Анастасио с Лоренсо[110],

За Саншеса, Филинто и других,

Которые прославили б отчизну,

Коль не платила бы она убийцам,

Отмстить за преступленье тех невежд,

Кто родину сиих светил лишает,

Чтоб только укрепить могущество свое

Насильем грубым и жестоким?

Приди, приди, король мой справедливый.

Рассудком мудрым храброго владыки

Ты счастье королевству принеси,

Чудовище убив.

Довольный я умру, когда пред смертью

Узнаю новость, что Какуса пещеру[111]

Заполнили весельем шумным

Ликующие португальцы.

Сомкнитесь, волны ночи, надо мною!

Оденьте в траур блеск веселый дня,

Оставьте в горькой темноте меня,

Наедине с несчастною судьбою.

Не озаряйтесь, небеса, луною

И колыханьем звездного огня:

Мне будет легче, черный рок кляня,

Рыдать в ночи, объятой черной мглою.

Греми же, гром, земле пророча горе!

Вскипай штормами, роковое море!

Затмись бедою, грозовая даль!

Тем легче мне, чем все вокруг чернее.

О мрак, быть может, утопить сумею

В твоей печали я свою печаль!

Когда я в памяти сегодня

Перебираю все, что было,

Мне представляется, что в прошлом

Все скучно, серо и уныло.

Обид и бед я знал немало:

Да, жребий выпал мне не сладкий,

Да, было много столкновений,

Но ни одной серьезной схватки.

Не раз, борясь за сердце дамы,

Я строил из себя героя,

Но если был соперник бравым,

То покидал я поле боя.

И говорил себе: не дрогну

Я в битве даже самой ярой.

Но раздавал и получал я

Лишь тумаки, а не удары.

Взгляните! Вот он перед вами

Отважный рыцарь и воитель,

Солдат, о чьей лихой отваге

Сеньора сами посудите.

Война! Позорное искусство,

(искусство или же уродство?)

Где беспощадное убийство

Рядится гордо под геройство!

Не видел я на поле брани

Сверканья сабли или шпаги,

Не видел, как палят из ружей

В солдат, исполненных отваги.

Я «воевал» в родных пенатах,

А настоящие сраженья

Я видел разве что ночами,

Благодаря воображенью.

Солдатом в армии служивший,

Ружьем вооруженный ржавым,

Лишь самому себе казался

Непобедимым я и бравым.

Предотвращая расхищенье,

А также и людскую давку,

Я на часах стоял геройски

У входа в мелочную лавку.

Порою вражеские силы

Меня и впрямь атаковали

И требовали, чтоб съестное

Я поискал для них в подвале.

Я видел, как мою сестрицу

Судебный пристав взял под стражу:

Она, мол, утащила вилку

И отвечать должна за кражу.

Потом к нам в дом опять явился

(вот ненасытная акула!)

И в возмещение урона

Конфисковал осла и мула.

Племянник мой, хороший малый,

Пришел, когда его не ждали,

И объявил, что тоже нынче

Его, мол, в армию призвали.

Стоял он в выгоревшей шляпе,

Почти еще совсем безусый,

И почему-то горько плакал,

Хоть я его не знал за труса.

Еще в бою и не бывал он,

Еще не видел поля брани,

А уж казалось, что смертельно

Он пулею шальною ранен.

Я вскоре, тоже против воли.

В Галисию с полком был послан,

Чтоб смерть нести себе подобным:

И детям и тем паче взрослым.

Но, слава богу, провиденье

Наш полк в пути остановило,

И все, чего я так боялся,

Так все же и не наступило.

Вдруг мир нам даровало небо

И взвился голубь белокрылый

Над полем брани, осеняя

Живых и свежие могилы.

Сеньора, обнимите мужа,

Ведь это же его советы

Остановили поступь мрака

И возвратили праздник света.

Ведь велика его заслуга

В том, что умолкли залпы ружей,

И в том, что злой стервятник смерти

Над нами более не кружит.

Златой оливковою ветвью

Супруг ваш награжден по праву.

Сеньора, обнимите мужа!

Объятья ваши слаще славы!

Бог Мира вместе с Гименеем

Свои усилья воедино

Соединили и подарят

Вам замечательного сына.

Сеньора, обнимите мужа!

Он взыскан милостью монаршей,

Но слаще ордена любого

Ему всегда объятья ваши.

Бряцают сладостные лиры,

И дружно славят миротворца

Дворцы и хижины, селяне,

И воины, и царедворцы.

А я каменами покинут,

И мне, наверно, так и надо,

Но, как Гораций, все же кубок

Я за здоровье Мецената[113]

С вином шипящим поднимаю

В разгар веселья и разгула.

Раз ныне мир, так, может, все же

И мне вернут осла и мула.

Они мне очень пригодятся.

Нам очень худо друг без друга.

Тогда я, может быть, и оду

Сложу в честь вашего супруга.

О ты, жестокий день, когда покой

Смущают горько прожитые годы,—

Сияй победно, все забудь невзгоды

Иль нынешнюю скорбь хотя б сокрой!

Зачем я жалуюсь? И голос мой

Небесные воспламеняет своды?

Ведь ни одно из благ земной природы

Мы не возьмем с собою в мир иной.

Так пусть уж лучше длится эта мука,

Невыносимей коей в мире нет,

Чем безгреховной жизни злая скука…

Я все снесу, смиренья дав обет,

И я благословлю тебя, наука

Невзгод душевных и сердечных бед!

Ах, светлячок любезный,

Весенняя примета,

Затеплись в моей песне

Хоть капелькою света!

Тебе неведом ужас,

Неведомо страданье…

Дай жизнь весне, бутонам

Дай новое дыханье!

Но не умрешь — уснешь ты,

Когда ветра́ на воле

Выть станут среди буков,

Ломать колосья в поле.

Ах, если б мне укрыться

Во сне, подобном смерти,

От непогоды бедствий,

Терзающих мне сердце…

Ах, пусть бы сроки жизни

С тобой мы обменяли…

Жить столько дней — зачем мне?

Все дни полны печали.

Птица мрачная! Сколь скорбны

Уханья твои в ночи…

Но твои понятны стоны

Тем, кто страждет и молчит.

А едва Феб лучезарный

Возвестит нам новый день,

Ты, смолкая, ждешь, когда же

Вновь сойдет ночная тень.

Вот и я, как ты, стенаю,

Избегая света дня…

Что мои страданья людям?

Им нет дела до меня.

Но лишь властная Геката

Населит тенями ночь,

Днем таимые стенанья

Мне сдержать уже невмочь.

И часы мои ночные

Стонов, жалоб, слез полны,—

Те часы, когда счастливцы

Видят сладостные сны.

Я, как ты, ночная птица,

Не делюсь с людьми тоской:

Лишь еще острее в сердце

Боль от жалости людской.

Как чистую струю ждет помутненье,

Когда она подхвачена рекой,

Так замутнен моей души покой

И слезы не дают ей облегченья.

Я по утесам вечного смятенья

Влекома безысходною тоской,

И с ужасом взор различает мой

Вдали рассвета нового рожденье.

Тоска, откуда ты? Мне в грудь глубоко

Проникла ты и не уходишь прочь…

Ужель навек любовь ко мне жестока?

Любовь моя — моей печали дочь,

И сердце бесприютно, одиноко…

Лишь ты, господь, ты можешь мне помочь!

Сны мои, о сны благие!

Радость дарите вы мне:

Наяву я так несчастна

И так счастлива во сне!

Ты, Любовь, во сне приходишь,

Счастья и надежд полна:

Но все то, что ты сулишь мне,—

Лишь обман благого сна.

Этой ночью мне приснился

Голос твой, тиранка, — он

На лугу, в траве душистой,

Навевал мне тихий сон.

Говорил: «Усни, родная,

В сонный погрузись мираж,

Не страшись судьбы-злодейки:

Я, Любовь, твой верный страж…»

И во сне двойном взошла я

В сказочный златой дворец,

И златым ключом открыла

Счастья моего ларец.

О горестная ночь! С безгласной смертью,

Увы, не схожа ты в своем смятенье:

Да, смерть — ничто в сравненье с мукой смертной.

Терзающей мне сердце.

Какую тьму скорбей нагромождает

Фантазия в видениях ужасных,

Рисует огненными письменами

Она мои злосчастья!..

Супруг и сын, родители и братья —

Все те, с кем я навеки разлучилась,—

Чудовищный распад их пожирает

В безвременных могилах!..

Достойного родства живые узы

И сладостные узы нежной дружбы

Разорваны навеки безрассудно

Холодным равнодушьем!

Невинных, милых радостей алтарь —

Мой дом, очаг — он разорен Печалью,

И вытоптан пятой моих страданий,

И перед Роком — в страхе…

О, сжальтесь, фурии тоски и гнева!

Не рвите грудь мою… Иль уж прервите

Дыханье, что еще питает жизнь

И длит мои мученья!

Виденья воскресают предо мною

Из прошлого: одно страшней другого…

И время, что чужую боль излечит,

Мою — в сто крат умножит.

Когда б хоть видеть Родину счастливой,

Чтоб знанья, благонравье в ней царили,—

Предсмертный вздох мой возблагодарил бы

Господню милость!

Святое слово — Родина! Терзаюсь

Предчувствием дурным я неустанно:

Рок тщетно шлет ей предостереженья —

Землетрясенья, бунты!

Земля дворцы и башни поглотила[114],

Смерть отняла бесчисленные жизни,

Но не вняла сим знамениям грозным

Наивная беспечность!

Мы тщимся подражать другим народам:

То мы — французы, то мы — англичане…

Куда девалась мудрость португальцев?

О ней мы позабыли…

Коль слава Родины не возродится

И Нравственность, Науки, Правосудье,

Промышленность от спячки не очнутся,—

Мы рухнем в бездну!

Моим пером отчаянье водило,

И потому стихи так горестно звучат,

Что изначально их печали яд

Лишил навек и прелести, и пыла.

Ступайте в мир! Не верю, что могила

Дарует вам покой, — небрежный взгляд

На вас судьбы любимцы обратят,

Но рад вам будет тот, чья жизнь уныла.

Ступайте же на смех и поруганье:

Пристрастны будут суд и приговор,

И есть одно всего лишь оправданье

Тому, что стих не звучен, не остер:

В груди, которую гнетет рыданье,

Не может жить волшебных звуков хор.

Томиться обречен в тюрьме сырой,

Приговорен к мучительным оковам,

Подвергнут испытаниям суровым,

Бесстыдной обесчещен клеветой,

Униженный, оплеванный, нагой,

Вручен врагам, сгубить его готовым,

Не видя никого, кто нежным словом

Утешил бы его в недоле злой,

Когда палач, свирепый и кровавый,

Заносит свой смертельный меч над ним,

Грозя ему безжалостной расправой,

Он, оставаясь гордым и прямым,

Не ропщет на судьбу и суд неправый,

Как прежде, стоек, мудр, неустрашим.

В былые дни вы на меня глядели,

Глаза ее! Доныне счастлив я,

Что, душу мне пронзив, достигли цели

Глаза ее — два сладостных копья.

Моих скорбей бездонные купели!

Любви кумирни! Пламень свой лия,

Вы камень бы воспламенить сумели

И озарили мрак небытия.

Теперь со мной разбойный свист ветров,

Летит над морем их лихая стая,

И вспененное бешенство валов

Горой грядет, до неба доставая.

Теперь со мною ужас тяжких снов…

Увы! Обман! Ошибка роковая!

Всё тщишься ты с надменностью слепою

Забыть, что сам из праха сотворен?

Все хочешь грозный обойти закон?

Все тешишься несбыточной мечтою?

Летишь, как лист, подхвачен суетою,

Хоть быстротечный век тебе сужден,

А деньги, власть, блеск родовых имен —

К чему они за гранью роковою?

Припомни-ка любимые черты

Того, кто спит под гробовою сенью.

Ужели ход судеб не понял ты?

Ужели глух к его остереженью?

Все — пища тлена, жертва пустоты.

В урочный час и сам ты станешь тенью.

Пусть не дозволит беспощадный рок,

Чтоб, меч подняв, победами своими

На поле Марса, в пламени и дыме,

Себе лавровый я стяжал венок;

Чтобы на трон я в царский сел чертог

И, обласкав деяньями благими

Народ, свое увековечить имя

На пьедесталах памятников смог;

Пускай судьба разрушит ожиданья,

Что люди воспоют меня в стихах,

Мой подвиг оплатив посмертной данью;

Пускай плачевный потерплю я крах

В борьбе с невзгодами — мои страданья

Оставят память обо мне в веках.

Ненастный сумрак над землей навис,

Еще чернее ночь от черной тучи;

Шторм, обгрызая каменные кручи,

С унывным ревом ударяет в мыс;

Свистящий вихрь, то взвив, то бросив вниз,

По воздуху несет песок сыпучий;

Ночная птица жалобно, тягуче

Кричит, взлетев на темный кипарис;

Ужасный вид! Но он, по всем приметам,

Созвучен сердцу, сникшему от бед,

Окрашенному тем же скорбным цветом.

Природа хочет воссоздать портрет

Моих невзгод, но тщетно — в сердце этом

Такая грусть, какой в природе нет.

Олен! Настала полночь. Жабьи кости

Спали над синим пламенем дотла,

Обжарь вербену в перьях из крыла

Глухой вороны, жившей на погосте,

А я магическим движеньем трости,

Пока дымятся пепел и зола,

Велю горгонам, бросив все дела,

Из преисподней к нам явиться в гости.

Свершись, о чудо! Колдовской отвар

На славу вышел. Пусть две девы злые

Познают силу приворотных чар.

Вчера вкушали горечь мы, впервые

Пригубим завтра сладостный нектар:

Ты — с Низой, я — в объятиях Арми́и.

Прочь, гадина, прочь, злобная волчица,

Отвергшая возвышенную страсть!

Неужто ж я сумел так низко пасть,

Чтоб сердцем ледяным твоим прельститься?

Пусть люди от тебя воротят лица,

Пусть фурии тебя измучат всласть,

И пусть тоска свою оскалит пасть,

Чтоб в грудь твою бесчувственную впиться!

Пускай, в отместку за твои дела,

Тебя отравят, яд смешав с напитком

В бокале из тончайшего стекла!

Пускай тебе достанутся с избытком

Все муки, чтоб счастливцем ты сочла

Меня, тобой подвергнутого пыткам!

Пусть полководец, выиграв войну

И в лаврах возвратившись из похода,

Горд, что молва о нем в устах народа

Мгновенно облетела всю страну;

Пусть, у порока низкого в плену,

Скупец богатства множит год от года,

Везде ища корысти и дохода,

Чтоб золотом набить свою мошну;

Пусть самодержец, одурманен славой

И лестью, у его простертой ног,

Над самой мощной властвует державой,—

Марилия, я б стать счастливым смог

Лишь близ тебя и лишь имея право

Занять в твоей душе хоть уголок.

Когда, одевшись утра дымкой алой,

Волшебный день земле улыбку шлет,

Уходит скорбь, но солнечный восход

Отрады не сулит мне, как бывало.

Когда же тьма набросит покрывало,

И звездами заблещет небосвод,

Воображение терзать начнет

То ужасом, то скорбью запоздалой.

И я взываю из последних сил —

Не слышит бог иль услыхать не хочет —

Впустую тратится молитвы пыл,

Вершится казнь, которой нет жесточе:

За что, за что всевышний мне судил

Пустые дни, мучительные ночи?

Мечтаний, мнимостей, пустых химер

Легко мы поддаемся ослепленью,

Летим, не внемля предостереженью,

Не учит ничему чужой пример.

Навстречу смерти мчим во весь карьер,

Маячит нам удача смутной тенью,

Разбивши лоб себе, кричим в смятенье,

Пеняем на суровость горних сфер.

Но если впрямь мы господа рабы,

Зачем он в нас возжег рассудка пламя?

К чему столь мощны прихоти судьбы?..

И кто тогда так злобно шутит с нами?

Помочь не могут пени и мольбы

Погубленным своими же страстями.

Здесь, где склонясь перед всевластной силой

Закона, изнуренный, в кандалах,

Я ощущаю, как тоска и страх

Укореняются в душе унылой,

Не воет бурный Нот, и легкокрылый

Зефир не веет, не звенит в цветах

Пчела, не слышно трелей нежных птах,

Не досаждает крик совы постылой.

Я человечеством отвергнут; мгла

Вокруг меня, и солнце с небосвода

Не шлет мне ни сиянья, ни тепла.

Лишь привиденья кружатся у входа…

О мрак! О ужас! Будто умерла

Или лишилась языка природа.

Сколь, о Камоэнс, мы с тобой едины!

Похожей мы отмечены судьбой:

Один и тот же случай нас с тобой

Забрасывал на дальние чужбины.

Я видел Ганг в недобрые годины,

Измучен нищетою и борьбой;

Терзаем был любовною алчбой:

Как не узнать твоей судьбы картины?

Не взыскан жизнью и не обогрет,

От неба жду последнего удара,—

О да, различий между нами нет,

Похожи мы… Но лишь в одном не пара:

Ведь если мы равны по части бед,

То где мне до тебя по части дара!..

Голубоглазый, смуглый, исхудалый,

Не великан, однако не мозгляк;

Глаза — с грустинкой, как у всех бедняг,

С горбинкой — нос, притом весьма немалый;

Ценящий больше страсть, чем идеалы,

Оседлости неумолимый враг,

Отравы ада пьющий, как маньяк,

Сколь ни темны от сих питий бокалы;

Поклонник сразу тысячи божков

(Девиц, прошу прощения покорно),—

Спешащий в церковь реже, чем в альков,—

Таков Бокаж[115] — в нем есть таланта зерна.

Точней, он сам решил, что он таков,

Пока терзался ленью непритворно.

Уже Зимы растаяла короста,

Оделись юной дымкой дерева;

Луга полны ромашек, и в права

Весна вступает ласково и просто.

Повеяло дыхание норд-оста,

Амурам срок пришел для баловства,

В прохладном Тежо светит синева,

И видно в травах ускоренье роста.

Марилия, любезно соизволь

Взглянуть на эти листья, эти всходы,—

Со мною вместе им хвалу глаголь!

Зачем Двору слагать пустые оды?

Нам быть с тобой приятнее насколь,

Любуясь вешней благостью природы!

И Солнца диск, и золотые блестки,

Что иногда сгорают на лету,

И та, что для влюбленных в темноту,

Как лицедей, восходит на подмостки,—

И вал морской, что бьется в берег жесткий,

И снег, присущий горному хребту,

Родник, что служит людям и скоту,

И на полях — колосья-недоростки,—

Зеленый лист, и жалящий москит,

И муравей, и жук, чуть зримый глазом,

Мне всё в Природе ясно говорит:

Поверить обстоятельным рассказам

О том, кто в мире всё животворит,

Помимо Веры — помогает Разум.

Напрасно Разум мерит бездну рока,

И жаждет, мраку противостоя,

Знать о грядущих вехах бытия:

В предположеньях не бывает прока.

Я полагал (солгав себе жестоко),

Что есть во мне хотя бы гран чутья,

Я полагал, что ты, Любовь моя,

Дождешься предназначенного срока!

О Небо! О Земля! В какую тьму

Я скорбь мою о сем обмане спрячу?

Во слепоту так просто впасть уму!

Все те, кто уповает на удачу,

Вы, чей удел подобен моему:

Учитесь у меня хотя бы пла́чу.

Луна-пастушка на простор небесный

Выводит звезды, как заведено:

Безумный Алкмеон[116] давным-давно

В такую ночь спасался тьмой древесной.

Меня снедает ужас повсеместный,

И от него сокрыться не дано:

На ком лежит преступное пятно,

Тому весь мир тюрьмой предстанет тесной.

Спасенье — мрак… Но нет! В моем мозгу

Уже лучи Рассвета засквозили:

Я никуда от них не убегу!

О где, Судьба, сияющих воскрылий

Я, наконец, не созерцать смогу?

Не отвечай, — я знаю, что в могиле.

Уже в чужих краях пускавший корни,

Уже не раз бывавший на мели —

Я всех бедней из бедняков земли:

Что может быть печальней и бесспорней?

Фортуне грозной — можно ль быть покорней?

Желания из сердца истекли,

Но умереть от родины вдали —

Я ведаю, удела нет позорней.

Ах, не поступишь Року вопреки.

Пресечь мои страданья и болезни Лишь

Смерть могу просить я по-мужски:

Взываю — будь же в мире всех любезней,

Спаси меня от гибельной руки,

Столь беспощадно волочащей к бездне.

О Смерти лик! О Ночь, которой ведом

Страдалец, возрыдавший, трепеща!

Поплакать дай с тобою сообща,

Наперсница моим старинным бедам!

Велит Любовь — лишь за тобою следом

Брести, средь складок твоего плаща

Стенанью моему приют ища —

О той, что душу поразила бредом.

Вы, чудища, лелеемые тьмой,

Немые привидения и совы,

Скорей ко мне найдите путь прямой —

Откликнитесь на стоны и на зовы,

Чтоб, наконец, смутив рассудок мой,

На душу Ужас наложил оковы.

О дней моих печальных вереница,

Скорей подобная чреде ночей!

Я снадобья не испивал горчей,

Чем то, которым вынужден опиться.

Угрюма и незыблема темница,

Почти парализован свет очей.

Я слышу лишь тоскливый звон ключей,

Тюремщиков одни лишь вижу лица.

За мной решительно закрыта дверь:

Кто заточен — тот возражать не властен.

Страдание — попробуй-ка измерь.

Но плачу я, бессилен быть бесстрастен:

Любовь и Дружба — где же вы теперь?

Вы столь же далеки, сколь я несчастен.

Ты, кем на свод небесный невесомо

Армады звезд ведо́мы ввечеру,

Пред кем владыки — пепел на ветру,

Пред кем Земля — ничтожнее ато́ма;

Господь, рекущий людям гласом грома,

Склоняя их к терпенью и добру —

Увы, о Благолюбии в миру

Теперь его печаль неизрекома.

Ты, смертный, молишь, токи слез лия,

О нисхождении к своей особе —

Но провещает высший судия:

Творивший зло — не ведай сна во гробе!

И облечется, знай, душа твоя

Возмездным адом — воздаяньем злобе.

В узилище, где мне пришлось так туго,

Где я — почти в могиле — смерти жду,

Однако грежу и томлюсь в бреду;

Где бытие — подобие недуга;

Где тягота чрезмерного досуга

Ведет рассудок смутный в поводу —

Мою смягчают горькую нужду

Предупредительные руки Друга.

В наш гнусный век, когда для всех вполне

Уместно обходиться внешней формой,—

Ужели чудо Дружбы — не во сне?..

Ты утешаешь изможденный взор мой,

О добрый гений… Как же странно мне

Смотреть на то, что быть должно бы нормой.

Я расточил отмеренные годы,

Одной любви служа и день, и ночь.

Себе, слепцу, я грезился точь-в-точь

Бессмертным, причастившимся свободы.

Увы, меня влекли капризы моды,

Тщеславие… О прочь, соблазны, прочь!

Пред изначальным злом не изнемочь

Немыслимо для нищенской Природы.

Отрады жизни праздной и пустой,

Томление, несытый пламень в жилах —

Всё сгинет за последнею чертой.

О Господи… Избавь от пут постылых,

Скорей достойной смерти удостой

Того, кто жить достойно был не в силах!

Я больше не Бокаж… В могильной яме

Талант поэта, словно дым, исчез.

Я исчерпал терпение Небес

И быть простертым обречен во сраме.

Я осознал, что жил пустыми снами,

Несмысленным плетением словес —

О Муза! Если б ждать я мог чудес,

То ждал бы от тебя развязки к драме!

Язык от жалоб закоснел почти,

Однако, сетуя, учет подробный

Страданиям пытается вести:

Сравняться с Аретино[117] неспособный,

Рыдаю… Если б только сил найти —

Спалить стихи, поверить в мир загробный!

Ласкаемая ветром благотворным,

Спешит на небосвод

Рассветная заря, даря природе

С распущенных волос

Летящие живительные капли,

Столь милые цветам,

Жасмин бутоны нежно отворяет,

А страждущий Зефир

Среди колючек обретает розу;

Коней разгоряча,

Взлетает Феб, держа златые вожжи,

На синюю тропу,—

И небесами день завладевает;

Но влажный пар земли,

Нагретой солнцем, рвется ввысь клубами,

Все большими в числе;

Они всплывают, грузно разбухают

И застят солнца свет,

Чтоб снова наземь рухнуть тяжким ливнем

И оросить луга,

Просторы пастбищ и холмов зеленых;

О, мощная струя

Столь ясного, столь сладостного Тежо,

Что средь песков бежит,

Однако же в конце пути вливаясь

В священный Океан,

Теряет самое свое названье.

Пронзая облака,

Вздымается незыблемая башня,

Могучую стопу

Опершая на выю преисподней:

Титанов пленных так

Гнетет громада звездного Олимпа,—

Но возникает гром,

Нутро земли взрывается внезапно,

Фундаменты трещат,

И рушится твердыня Вавилона:

Падением во прах

Безмерная исчерпана гордыня.

Огромная скала

Легко атаки моря отражает,

Бушующим валам

Противостав, остервенелой бездне.

Но, сколь ни яр напор,

Скала стоит над морем невредимо.

Но вот из лона туч,

Рождаемая пароксизмом бури,

Летит стрела огня,

Вонзается в скалу — и вот громада

Разбита на куски,—

Чего не сможет море — тучи смогут.

Могучий авангард

Лихих, отваги полных эскадронов

Летит, как бог войны,—

Здесь смертные бросают смерти вызов

Под огненным дождем

Свистящих пушечных, тяжелых ядер;

Бойцы громят, крушат.

Ломают, рубят, — наконец, победа —

И вот чем кончен бой:

Ползет печальный воз останков жалких,

Который волокут

Те из бойцов немногие, кто живы

Остались под конец —

В пыли, в стыде, стеная от печали.

Безжалостна судьба

И одинакова для всех живущих.

Тот, кто задумал зло,

Заранее ощупывает лавры,

Но понесет урон,

Затем что несть коварному удачи.

Военный рок таков:

Воитель-варвар нападает яро,

Идет на вражий строй,

Взмахнув клинком, победы алчет скорой;

Убийца, дан кому

Молвой священный сан героя, — видишь

Посланцем мира тьмы,

Что за тобою следует всечасно?

Уже ты взят в кольцо

Противником безжалостным, — удары

Чувствительны тебе,

Ты бранный меч роняешь в лужу крови

И через миг падешь —

Ликуй, Природа: чудище издохло!

Изменчив мир земной,

Послушен мановению Фортуны.

Как много нежных муз,

Прелестных граций, ласковых амуров

Несли отраду мне;

Я воспевал божественную Низу,

Восторгом нежным полн,

Я голос единил и звуки лиры;

Я гарпиям беды

Отпор давал, был лебедям защитой;

Теперь, от всех сокрыт,

В темницу ввержен, в тяжкие оковы,

Не знаю: жив ли я?

Меня клеймит молва за преступленья,

На мне лежит позор;

Я Низу потерял, и с нею славу,

И право жить в миру;

Но сохраняю высшую свободу:

Как прежде, быть собой!