Ля_Тортуга. От Аляски до Огненной Земли

Глава восьмая

До арки и Эквадора было всего несколько шагов, и мы надеялись, что надпись «Добро пожаловать» выражала истинные чувства обитателей, этой страны. Трудности при выезде из Колумбии были для нас совершенной неожиданностью: свидетельство о том, что мы владельцы «Черепахи», позволило нам пересечь с ней границы семи государств. Мы были убеждены, что колумбийский таможенник просто ошибся, а когда таможенники уже в Эквадоре пропустили нас, бросив лишь беглый взгляд на наши паспорта, мы совершенно в этом уверились.

— Вам придется пройти в Тулькане еще кое-какие мелкие формальности, — сказали они нам, — но вы вполне успеете добраться туда до того, как окончится рабочий день.

На всем протяжении нашего пути в Тулькан — город находился в четырех милях от границы — через каждые несколько сот ярдов стояла сторожевая будка, а дорогу перегораживала тяжелая цепь. У каждой такой будки мы останавливались, часовой разглядывал наши паспорта, несколько раз обходил вокруг джипа, а потом уж снимал цепь. Когда мы наконец добрались до цели, двенадцати еще не было, но все учреждения уже закрылись. Казалось, все кончено и придется ждать до понедельника, хотя Тулькан отнюдь не привлекал нас в качестве места для воскресного отдыха.

В городе почти не было уличного движения — по крайней мере когда я услышал свисток, поблизости не видно было ни одного автомобиля.

— Стой!

Дюжий полицейский не торопясь, вразвалку подошел к «Черепахе», и вид у него был такой, словно он шел на медведя. Испанской скороговоркой, рассыпавшейся, точно горох по полу, он обвинил нас в том, что мы ехали во встречном направлении по улице с односторонним движением. Я поглядел вокруг, ища какой-нибудь дорожный знак, — знака не было, но я все же извинился за такую явную глупость. Минут пять он читал нам мораль, но тут появился еще один джентльмен, и нас стало четверо. Вновь пришедший сказал что-то полицейскому, и тот сейчас же ушел.

— Спасибо, — сказал я горячо. — Я уж начинал думать, что нам придется провести наше первое воскресенье в Эквадоре в тюрьме.

— Это пустяки. Я чиновник по делам иммигрантов. Чем могу быть вам полезен?

Все-таки нам невероятно везло! Вместе с несколькими зеваками из окружившей нас толпы мы отправились к нему в контору. Он отпер дверь, поставил штамп на наши паспорта и вписал необходимые введения о нас в огромную книгу. Закончив все это, он потер руки и сказал:

— С вас десять сукрэ за сверхурочное обслуживание.

Десять сукрэ составляли около пятидесяти центов в американской валюте. К счастью, перед отъездом из Боготы мы обменяли несколько долларов на деньги Эквадора, Он уже клал деньги в карман, когда какой-то юнец с хныкающим голосом и жесткими прямыми черными волосами заявил, что он помощник таможенного чиновника и имеет полномочия заняться остальными «мелкими» формальностями — конечно, за добавочную плату.

Помощник привел нас в другую контору, посмотрел на наши паспорта и открыл другую огромную книгу.

— Покажите мне ваше разрешение на проезд.

Я с изумлением уставился на него.

— Что?

— Ваше разрешение на проезд, документ, выданный автомобильным клубом, гарантирующий, что вы не продадите вашу машину в Эквадоре.

Я в жизни не слыхал о таком документе. Может быть, он нужен только коммивояжерам, подумал я.

— Тут, вероятно, какая-то ошибка. Мы туристы. Так ли уж необходим нам этот документ?

— О нет, — ответил он. У меня вырвался вздох облегчения. — Вместо него вы можете перевести нам по почте наличными сумму, равную таможенной пошлине за вашу машину.

Он заглянул в свою книгу и назвал астрономическую цифру в сукрэ. В долларовом исчислении она составляла больше, чем у нас оставалось на всю дальнейшую поездку. Нет, тут явно была какая-то ошибка.

— До Кито всего-один день езды отсюда, — сказал я. — Мы урегулируем все это там.

— Вас остановит первый же часовой, — был мрачный ответ.

Первая цепь встретила нас, как только мы выехали из города. В обычной будке сидел часовой, кончик его ружья высовывался наружу. Он медленно вышел из своего убежища, обошел джип и прислонился плечом к дверце машины.

— Ваши документы.

С самоуверенным и небрежным видом, хоть на душе у меня было довольно скверно, я подал ему все наши документы до единого. Большинство было написано по-английски, но он тщательно разглядел каждый, держа некоторые вверх ногами, кивая головой и одобрительно бормоча что-то про себя. Потом он отдал мне их все назад, протянул еще одну бумажку и снял цепь.

— Один сукрэ, пожалуйста.

Я был так счастлив, что охотно отдал бы ему сто сукрэ, если бы он только догадался попросить столько. Через несколько минут, когда мы немного пришли в себя, я заглянул в его бумажку. Там было написано: «Как водитель, вы пожертвовали деньги в фонд строительства мавзолея водителей».

Дорога в Кито вымощена отличным булыжником — ехать по ней по сравнению с ездой по выбитым колумбийским дорогам — просто удовольствие. Поездка была бы совсем приятной, если бы не цепи или деревянные шлагбаумы через каждые несколько миль. Мы всякий раз покрывались холодным потом, пока проделывался один и тот же ритуал и нам в конце концов разрешали проехать. Фонд строительства мавзолея для водителей, видимо, имел лишь одного сборщика.

Из Тулькана Панамериканская магистраль поднималась на десять тысяч футов. Затем ныряла вниз. На гладком булыжнике сверкало солнце. В одном месте мы увидели забавную сценку, сюда, точно на минуту, перенеслась Африка: крошечные негритянские ребятишки играли перед остроконечными травяными хижинами. Долина зеленела банановыми пальмами, плеск реки заглушал свист ветра с окружающих дорогу обнаженных холмов. Но это было единственное краткое напоминание о тропиках, а в основном путь лежал по прохладным плоскогорьям через Ибарру и Отавало, куда мы добрались как раз к концу субботнего базара.

Сотни индейцев торопились домой по шоссе, и цвет их домотканой одежды резко выделялся на фоне янтарных гор. Женщины в ярких широких юбках и высоких круглых шляпах, точно ореол, осенявших их головы, несли в шалях детей или еще что-нибудь и торопили мужчин, желая поскорее добраться до дома. День склонялся к вечеру, воздух стал прохладнее, и тогда изящные складки красных плащей скрыли просторные блузы и короткие белые штаны мужчин, но густые чубы иссиня-черных волос неизменно свисали из-под небрежно надвинутых войлочных шапок.

Эквадор, названный так из-за воображаемой линии, опоясывающей земной шар, представляет собой явный парадокс. Климат там весьма далек от нашего представления об экваторе — по крайней мере так нам казалось, когда, укутавшись в плащи и широко расставив ноги, мы стояли в этом центре земного шара, а солнце озаряло снежную вершину Кайямбе. У самой дороги возвышался бетонный глобус и обелиск с надписью: «Линия экватора, ноль градусов, ноль минут, ноль секунд».

Когда мы приехали в Кито, там энергично готовились к какому-то важному событию. Почему-то мы всегда въезжали в города перед праздником, но на этот раз подготовка шла необыкновенная. Все жители убирали, чистили и ремонтировали свои дома. Мостовые и тротуары наскоро чинили, общественные здания красили, настилали свежий дерн, подметали улицы, ставили указатели, а на главной улице поспешно достраивали трибуну. По какому случаю? Президент Колумбии приезжает в Эквадор с визитом.

Из-за праздника в городе не хватало помещений для приезжих. Правда, комнаты можно было достать, но либо чересчур дорогие, либо, наоборот, слишком дешевые, то есть очень скверные. В одном месте, где комнаты были для нас слишком дороги, мы спросили молодую женщину за конторкой, не знает ли она, где можно найти что-нибудь поскромнее.

— Конечно, — ответила она. — У нас в семье есть лишняя комната.

Просто удивительно, как нам везло! Не прошло и часа, как мы были уже отлично устроены в семье Вега в уютном доме с оштукатуренными стенами и черепичной крышей всего в нескольких кварталах от американского посольства. Это тоже было очень удачно: нам предстояло провести там немало времени.

Сеньора Вега была добрая женщина, почти всегда одетая во все черное. Она воспитала двенадцать детей, и потому прибавление еще двух человек ничуть ее не беспокоило. Мы, разумеется, платили за свое пребывание там, но она обращалась с нами, как с членами семьи. Даже их огромный пес очень приветливо принял Дину. Сеньор Вега, джентльмен с кошачьими усами, обычно не расставался с котелком, как, впрочем, большинство служилого люда в Кито, — возможно, потому, что более привычные мягкие фетровые шляпы носят индейцы. В доме жили только трое из многочисленного потомства четы Вега; они были примерно наших лет и страстные поклонники американского джаза и итальянской оперы. Пепе, младший сын, немного знал английский, но для нашей пользы все в доме говорили только по-испански. Ради нас сеньора Вега каждый день готовила новое эквадорское блюдо; то авокадо, запеченное во взбитых яйцах, то суп из сыра и картофеля, то печеные бананы и непременно освежающий напиток из вареных ананасов и мясистого фрукта, напоминающего апельсин.

Прежде всего мне необходимо было выяснить, что же в конце концов действительно нужно для того, чтобы спокойно ездить в автомобиле по Эквадору. Мы забрали нашу почту в посольстве и назначили встречу с вице-консулом мистером Алланом Макклином. Когда мы вошли, мистер Макклин, красивый мужчина с седеющими висками, заполнял какой-то очень объемистый бланк. Увидев нас, он откинулся в кресле, словно собираясь отдохнуть после тяжелого труда.

— Итак, — сказал он, — чем могу быть вам полезен?

— Мы хотели бы знать, что нужно для того, чтобы въехать в Эквадор на автомобиле.

И я принялся рассказывать ему обо всех наших мытарствах в Тулькане. По мере того как я говорил, выражение покоя и благодушия постепенно исчезало с лица мистера Макклина, и, когда я кончил, он уже сидел, чопорно выпрямившись в своем кресле.

— Контрабандисты! — объявил он. — Вот что вы такое, просто контрабандисты. Нелегально ввезти сюда автомобиль — одно из тягчайших преступлений в Эквадоре.

Ну вот. Сначала марсиане, потом циркачи и наконец контрабандиоты. Что же будет дальше? Все прежние названия нас очень веселили, но тут было, кажется, не до смеха. Мистер Манклин все с тем же мрачным видом принялся обдумывать создавшееся положение.

Он позвонил начальнику таможни. Начальник таможни телеграфировал в Тулькан: как случилось, что мы прошли через целую дюжину часовых без документов? Тулькан телеграфировал в ответ, что у них нет о нас никаких сведений, никто нас видом не видывал и слыхом не слыхивал. Мы ходили к начальнику таможни, к начальнику полиции и в автомобильный клуб. Потом мы пошли к ним ко всем по второму разу. К концу недели все, что мы видели в Кито, заключалось в квадрате между зданиями, где помещались эти учреждения. Наконец благодаря мистеру Макклину была подписана последняя бумага. Начальник таможни махнул рукой на таможенную накладную, вписал нас как законно въехавших в страну и выдал документ, разрешающий нам выезд. Теперь нас тревожило лишь одно: что нас ждет в Перу?

В автомобильном клубе Эквадора мы узнали печальную новость: чиновник из Тулькана был прав. Разрешение на проезд мог заменить только почтовый перевод на сумму от пятидесяти до ста десяти процентов стоимости машины. Все автотуристы без исключения обязаны выполнять это требование. И что еще хуже, во всех странах нашего маршрута — в Перу, Боливии, Чили и Аргентине — закон этот соблюдается еще строже. Впрочем, с таким разрешением турист имеет право путешествовать без всякой задержки и пересекать все границы. Разрешение это по сути дела обязательство, которое защищает страны от нелегальной продажи автомобиля и потери таможенных пошлин.

Я чувствовал себя совершенным идиотом, ибо, конечно, наделал в жизни множество ошибок, но самой худшей, кажется, было то, что я еще дома не вступил ни в один автомобильный клуб. Всех этих неприятностей вполне можно было избежать, мы могли получить необходимое разрешение еще до отъезда из дома. Одно во всяком случае не оставляло никаких сомнений: если мы не заполучим этого магического документа, наша поездка окончена. Ведь какая ирония судьбы: преодолеть все физические препятствия только для того, чтобы отступить перед буквой закона!

Председатель автомобильного клуба был полон сочувствия, но сказал:

— Очень сожалею. Наши правила запрещают выдавать стандартные разрешения кому бы то ни было, если он не проживает в Эквадоре. Впрочем, может быть, мы можем немного отступить от этих правил и выдать вам временное разрешение только для Перу. Тамошний автомобильный клуб гораздо более опытен в таких делах — возможно, они смогут вам помочь.

Мы снова отправились к мистеру Макклину. Прежде чем автомобильный клуб Эквадора выдаст нам хотя бы временный документ, мы должны были представить им гарантийное письмо американского посольства о том, что оно берет на себя ответственность, если мы не доживем до выполнения наших обязательств. Мы оба отлично знали, что посольство не сможет взять на себя такую ответственность. Зачем это им? Но оказалось, что мы недооценили мистера Макклина. Очень скоро у нас в руках было письмо, в котором говорилось, что он приложит силы для того, чтобы мы выполнили наше обязательство. Впрочем, письмо это было только хитроумной выдумкой мистера Макклина, ибо его власть в подобных вещах была весьма ограниченна, но она достигла своей цели. Мы надежно спрятали спасительный документ хоть для одной страны вместе с письмом от начальника таможни и рекомендательным письмом к председателю автоклуба Перу и вернулись в дом Вега собираться в дорогу.

Провожая нас, Пепе Вега пошутил:

— Надеюсь, вы найдете время посмотреть город, когда приедете в Кито в следующий раз.

Гуаякиль не был включен в наш маршрут, но семейство Вега так расписывало достоинства главного портового города Эквадора, что мы сочли себя просто обязанными поехать туда. Нас всегда влекли к себе морские порты, а кроме того, там, возможно, удастся продать наш подвесной мотор. Перед отъездом друг семьи Вега дал нам рекомендательное письмо к члену яхт-клуба Гуаякиля. Если в Колумбии все дела делались через друзей, то в Эквадоре это, по-видимому, происходило при помощи рекомендательных писем.

Мы выехали из Кито поздно. То ли паковаться на высоте девяти тысяч футов было труднее, то ли нам как-то подсознательно не хотелось покидать дружеский дом Вега, но, как бы то ни было, мы проехали всего тридцать миль и остановились на ночлег у подножия зеленой мшистой вершины Котопахи — геометрически правильного конуса высотой более девятнадцати тысяч футов. Съехав на несколько сот ярдов с дороги, мы под робкими взглядами маленьких пастушек, наблюдавших за нами из гущи своих стад, приготовили себе ужин. Вскоре они весело заулыбались и под конец смущенно согласились разделить с нами десерт. На следующее утро все кости у нас ныли, а руки и ноги затекли: наши надувные матрасы за ночь спустили. Ох уж эти ночевки на открытом воздухе! Мы слишком избалованы удобными постелями.

Нам навсегда запомнился головокружительный спуск в знойную прибрежную полосу. Дорога вилась спиралью и состояла в основном из ям, выбоин и колдобин; крышки со всех посудин послетали, банки с медом и джемом перевернулись. Мед расползся по кабине, и одно это было уже достаточно скверно, да еще жара размягчила джем, и он тоже потек. Вдобавок по дороге то и дело проезжали миксто — полугрузовые-полупассажирские машины или автобусы третьего класса, гроза дорог Эквадора. Первая встреча закончилась «нежным» прикосновением к боку нашей «Черепахи»: оставила на память три вмятины на канистрах с горючим, отвратительную царапину в деревянной обшивке машины и согнула кронштейн запасного колеса. Водитель при этом даже не замедлил хода. Через полчаса мы повстречались еще «с одним миксто, и на этот раз шофер оказался более внимательным. Он остановился, взглянул на свою работу — зияющую дыру в носу «Черепахи» — и только потом, так и не сказав ни слова, поехал дальше.

У нас уже не хватало никаких сил. Джип больше не был амфибией, а нам еще предстояло пересечь Магелланов пролив. Вся передняя часть машины было помята, ей уже никогда не восстановить своего прежнего вида. Да и для того чтобы просто сделать ее снова водонепроницаемой, понадобилось бы слишком много денег: дыра была такая, что сквозь нее с легкостью проползла бы Дина.

Гуаякиль тоже готовился к какому-то важному событию — мы поняли это по тому, что с комнатами здесь было так же трудно, как в Кито. А ведь теперь, после всех этих аварий, нужно было особенно экономить деньги. Мы пообедали в одном из бесчисленных кафе прямо на тротуаре, и я спросил официанта, не знает ли он, где можно достать недорогую комнату. Он хитро подмигнул мне и указал на здание через дорогу.

— Там, возможно, найдется комната для вас, — сказал он.

В стонущем, дрожащем лифте мы поднялись на верхний этаж здания и постучали в крошечную дверь; она открылась, и оттуда выглянула немолодая рыжеволосая женщина.

— Нам с женой нужна комната, — сказал я.

— С женой? — Она недоверчиво подняла брови. — Ах да, конечно, с женой, — повторила она затем, улыбнувшись Элен. — У меня как раз есть одна свободная комната. Входите.

Еще довольно стройная для своих лет — шелковый капот этого не скрывал, — она, казалось, сошла с полотна Тулуз-Лотрека. Нам как-то еще не приходилось иметь дело с консьержками в капотах, но ведь в Гуаякиле очень жарко. Мы прошли по темному коридору, и она показала нам комнату. Даже при тусклом свете кроваво-красный цвет ее обоев и широченная двухспальная кровать, что само по себе редкость в Латинской Америке, потрясли нас.

— Сколько времени вы пробудете здесь? — спросила она.

— Дня четыре, — ответил я.

Она удивилась.

— Я обычно не сдаю комнаты на такой долгий срок, впрочем, как хотите.

Официант сказал нам, что это пансионат, но, когда я спросил о питании, хозяйка возразила:

— Я подаю только завтрак и уверена, что вы предпочтете ходить кушать куда-нибудь в другое место. Мы тут встаем довольно поздно.

Нам приходилось останавливаться в меблированных комнатах, обставленных с гораздо большим вкусом, но мы еще нигде не видели таких ярких цветов. Все внутри было выкрашено в розовый и небесно-голубой, а шелковые занавески отливали бирюзой. Если бы не постоянно задернутые портьеры, можно было бы просто ослепнуть. Через два дня я обнаружил, что все остальные жильцы здесь — женщины, и весьма популярные среди населения города, если судить по количеству посещавших их мужчин. Принятой одеждой независимо от времени суток служили капоты, а в гостиной всегда сидели мужчины, часто за стаканом вина или игрой в карты. К концу нашего пребывания в этом доме я был уже твердо убежден, что официант меня не понял; впрочем, может быть, это я его не понял, ибо он говорил по-испански.

Мы приехали так поздно, что в тот день уже ничего нельзя было сделать ни с мотором, ни с пробоиной, и потому мы лениво побродили по улицам, всячески стараясь укрыться от солнца. Знойная жара окутывала город, колеблющимися волнами поднималась с тротуаров и превращала действительность в фантазию, а фантазию в реальность, пока все не перепуталось до такой степени, что наш первый день в Гуаякиле превратился в ряд быстролетных фантастических впечатлений.

Прибрежный город, полторы мили реки, посредине которой стоят корабли на якоре, а к их бокам, как прилипалы к акуле, прильнули фонари… Под внимательным взглядом таможенников снуют крошечные точки, грузят и разгружают бананы, кофе, автомобили, рис, машины, шляпы… Деревянные лодки трутся одна о другую, снуют в разные стороны, паруса грязные, в заплатах… Звонит колокол: «Отчаливай!», и мускулистые руки поднимают бамбуковый шест, и в грязной воде дробится золотистое отражение… Налетает долгожданный ветерок, паруса трепещут и вновь равнодушно обвисают. Оборванные ребятишки на пристани с напускным равнодушием жадно следят, как другие, не оборванные, играют красивыми игрушечными лодочками под недремлющим оком нянюшек.

Из-под столбов, поддерживающих железный парапет вдоль берега, несет нестерпимой вонью, — это смешанный запах мочи, свежеспиленного леса, рыбы, цветов и всякого мусора, что плавает у берега и постепенно уносится в море… Во всех углах спят люди, бессознательно перекатываясь во сне в более затененные места, ибо солнце нещадно жалит их лица своими лучами… На террасе яхт-клуба мужчины в белом неторопливо потягивают прохладительные напитки, а рядом бесцельно бродят мужчины в лохмотьях…

На тротуаре играют в рулетку. Взволнованный гул голосов, следящих за бегом колеса, стон разочарования проигравших и торжествующая улыбка победителей. Выигранную пачку сигарет немедленно вскрывают, и сизое облако дыма на миг окутывает толпу.

В тот вечер мы сидели под полосатым тентом уличного кафе и впервые в жизни наслаждались деликатесом Гуаякиля — ceviche de corvina. Это сырая рыба, замаринованная в лимонном соке с розовым луком. В воздухе веяло прохладой, а шум уличного движения звучал сейчас почти как музыка, но Элен ничего этого не замечала.

— Эстрада, — повторяла она вновь и вновь. — Эстрада. Это имя мне знакомо.

— Конечно, знакомо. Мы видели его чуть ли не на каждом доме в городе. Эмилио Эстрада — мэр Гуаякиля.

— Нет, я где-то слышала его раньше.

Потом, когда мы вернулись к себе, Элен откопала письмо, которое нам дали в Кито к президенту яхт-клуба. Оно было адресовано сеньору Эстрада.

— Но это вовсе не значит, что мэр и президент яхт-клуба — один и тот же человек, — заметил я. — В Эквадоре Эстрада может быть то же, что Джонс в Америке.

Однако на следующее утро, когда мы осведомились о сеньоре Эстрада в яхт-клубе, нас послали в ратушу.

— Мэр Гуаякиля оказался красивым мужчиной лет тридцати пяти, высоким и крепким; спортивные автомобили и лодки были его страстью. Конечно, «Черепаха» не была ни тем ни другим, но она была чем-то средним, и он ею заинтересовался. Сеньор Эстрада принял нас очень тепло, говорил с нами на прекрасном английском языке и, прочитав письмо от своего друга из Кито, принялся во всех подробностях расспрашивать о нашей поездке. Потом он попросил показать ему джип. Дыру в корпусе он заметил тотчас же.

— Как это случилось?

— Эти миксто — просто убийцы, — ответил я. — Нас стукнули дважды за какие-нибудь полчаса.

— Но машина не может выйти из Гуаякиля в таком виде. Мы с братом — владельцы филиала «Форда». Я позову своих парней и прикажу им позаботиться о «Черепахе».

Я все еще рассыпался в благодарностях, когда он пригласил нас посмотреть на следующий день регату яхт класса «Молния», и этим закончился наш разговор. На другой день на море был мертвый штиль, и никакая регата не состоялась, но нас пригласили посетить несколько роскошных яхт, а это значило, что неожиданно появилась отличная возможность познакомиться с людьми, которых мог бы заинтересовать наш подвесной мотор. Но ответ был один и тот же: «Нет, теперь уже не сезон. Впрочем, в Перу вы все равно продадите его дороже».

Через три дня «Черепаха» была готова. Люди мэра Эстрада потрудились на славу: машина вновь стала водонепроницаемой, но вмятина от столкновения с миксто не исчезла даже под слоем новой краски. Мы не выполнили нашей главной задачи, ради которой, собственно, и приехали в Гуаякиль, — не продали мотор, но зато познакомились там с замечательными людьми, и наше отклонение от маршрута было вполне оправданно, хоть мы и поуродовали при этом свою «Черепаху». Так рассуждали мы по дороге к Куенке и границе Перу.

При выезде из города нам предстояло пересечь реку, через которую не было настоящих мостов; существовал лишь «передвижной мост» — ветхая баржа, у которой был такой вид, словно она перенесла все бури Тихого океана. «Черепаху» мгновенно окружили любопытные, и нас засыпали вопросами:

— Если эта штуковина и вправду амфибия, почему же вы не идете в воду?

Я уже не в силах был больше объяснять, что мы всегда по возможности пользовались мостами, и в конце концов придумал объяснение, которое их устроило: мне просто лень лезть в воду, ведь после самого кратковременного пребывания в воде нужно целый день спускать воду из мостов, менять в них смазку и т. д.

Мы громко сигналили на каждом повороте, шарахались в сторону от любой машины покрупнее велосипеда и так, медленно, но верно, продвигались по знакомой дороге, чтобы вновь выйти на Панамериканскую магистраль. Весь путь наверх был мучительным повторением спуска — колдобины, крутые повороты и неожиданная смена растительности, от зеркально гладких рисовых полей и причудливых вееров банановых пальм до холодных, открытых всем ветрам paramos[30]. Поля волнующейся на ветру пшеницы колыхались, как колеблемое легким ветерком озеро на закате, напоминая гигантскую шахматную доску из зеленых и золотых клеток. На токах неустанно, как по цирковой арене, кружили лошади, вымолачивая пшеницу копытами, а на гребнях и отрогах гор индейцы в красных плащах и штанах из длинношерстной свалявшейся овчины пасли стада овец и коз. Неподалеку от Куенки, центра так называемой шляпной промышленности Эквадора, стали встречаться идущие на базар женщины. Их пламенеющие юбки и целые башни еще не законченных шляп на головах были видны за много миль.

Считалось, что в Панамериканской магистрали есть пятидесятимильный перерыв, как раз между Куенкой и границей с Перу. Впрочем, говорили, что в сухую погоду здесь проехать можно. Ближе к границе дорога превратилась в едва заметную тропинку между высокими сейбами и низким кустарником. В сезон дождей тут было бы болото, но сейчас, в августе, мы проехали без всякого труда, если не считать целого облака удушливой коричневой пыли. После какого-то пограничного инцидента в зону стянули довольно много войск и пограничных застав стало великое множество. На протяжении этих пятидесяти миль нас четырнадцать раз останавливали и требовали документы.

Въезд в Перу совершился без всяких осложнений. Пограничники в аккуратнейших мундирах, проверив разрешение на машину, поставили штампы на наши паспорта, и мы мысленно благословили автоклуб Кито. В Тумбесе, пограничном городе Перу, нам задали несколько дополнительных вопросов о положении по ту сторону границы, но боюсь, что офицер, который нас расспрашивал, остался невысокого мнения о наблюдательности американцев.

«Черепаха» торопливо глотала черную ленту асфальта, пересекавшего лунообразную поверхность бесплодного севера Перу. Иными словами, она шла со скоростью тридцать пять миль в час. Из Тумбеса, порта на берегу Тихого океана, откуда четыреста лет тому назад Писарро начал свое кровавое покорение Перу, древнюю дорогу, проложенную инками на тысячи миль к югу, заменила Панамериканская магистраль. Древний путь давно покрыл рыхлый желтый лесок, но возле Трухильо мы увидели печальные следы прошлого: вокруг на сотни акров все было усеяно курганами. Чан-Чан, столица доинковской империи Чайму, напоминал о себе развалинами каменных храмов и дворцов и каналом, по которому сюда из прибрежных Анд была проведена вода. Некоторые курганы раскопали, и в них виднелись желтые, как охра, срезы — следы опустошения, причиненного дождями, ветрами и человеком; но возле Чиклайо владелец огромной с искусственным орошением плантации сахарного тростника сеньор Ларко Ерера хранил трофеи раскопок в своем личном музее. В тускло освещенном помещении лежали мумии древних воинов, свернувшиеся калачиком, как плод в утробе матери. Ткани, в которые они были завернуты, сотканы тысячи лет назад, однако рисунок виден совершенно отчетливо — вероятно, сыграла свою роль необычайная сухость воздуха. Вокруг воинов разложены их медные ножи, костяные гребни, деревянные боевые дубинки и ритуальные маски. Позабыв о времени, мы бродили из комнаты в комнату, пока одна глиняная статуэтка не рассмешила меня и не вернула обратно, в двадцатое столетие, — это был пузатый человечек, до невероятности похожий на близорукого мистера Магу.

Писарро, по-видимому, оставил в Трухильо нескольких жестоких потомков. Когда мы обошли крутом весь тихий городишко и вернулись к нашей «Черепахе», оказалось, что здесь не так-то уж тихо. Десятки юнцов в мундирах высшего военного училища карабкались на крышу машины, стараясь взломать окна, и во всю пускали в ход перочинные ножи, чтобы вырезать свои имена на деревянной корме джипа. Я возмутился, Элен пришла в ярость. С помощью Дины она пригвоздила одного из хулиганов к борту машины.

— Но ведь таков наш обычай, — с невинным видом объяснил он, пожимая плечами, и, приведя этот весьма неубедительный довод в пользу вандализма, удрал.

— Современные варвары, — всхлипывала Элен, огорченно проводя пальцами по глубоким царапинам на гладкой поверхности, которую она так старательно обрабатывала наждаком. В десяти странах «Черепаха» получала свои шрамы только в пути, как и следовало ожидать, но в Трухильо было положено начало совсем иному обращению с ней. С этих самых пор джип стал общественной собственностью, и его разукрасили именами, номерами телефонов и сердцами, проткнутыми стрелой, причем в качестве инструментов использовали все, что попадалось под руки, — крышки от бутылок, битое стекло, проволоку реже более привычные карандаш или перо.

Над Лимой нависли низкие облака, что вполне соответствовало нашим мрачным предчувствиям. Другие туристы болтали о том, где можно дешево купить поделки из перуанского серебра, или беспокоились, как бы тайком вывезти из страны запрещенные к экспорту ковры vicuna[31], или обдумывали, как бы провезти в счет разрешенных шестидесяти фунтов «что-нибудь» еще. Мы же были озабочены только тем, чтобы поскорее продать подвесной мотор, во что бы то ни стало получить разрешение на машину и решить весьма прозаическую проблему — купить новые матрасы. Где уж в таком настроении осматривать изысканную Лиму — город королей, некогда столицу всей испанской Южной Америки и признанный центр культуры Тихоокеанского побережья!

Недалеко от площади Сан-Мартин мы набрели на пансион — бывшую роскошную частную резиденцию. В нашей комнате высокий потолок был витиевато украшен узорной лепкой в стиле барокко, а величиной она была с танцевальный зал. Хозяйка невероятно гордилась новыми современными удобствами — ванной, красиво выложенной плиткой, со сверкающей арматурой пурпурного, розового и черного цветов. Но водопроводчик, который ставил эту ванну, перепутал трубы. Из стока умывальника наполнялась ванна, а когда в уборной спускали воду, она булькала в умывальнике.

Возле Лимы находится порт Кальяо, место старта «Кон-Тики», и поэтому столица ревниво следит за всем, что есть нового в области водного спорта. Корреспондент газеты заметил «Черепаху» перед нашим пансионом и немедленно потребовал разрешения сфотографировать ее на воде.

В тот же вечер «Черепаха» красовалась на первой странице вечерней газеты вместе с известием о том, что в Буэнос-Айресе перонисты сожгли церковь. Ни для заголовка, ни для подписи под фотографией не хватило места, и под фотографией «Черепахи» и ее владельца было крупным шрифтом написано:

После такого представления обществу Лимы мы были очень удивлены, когда обнаружили в нашей почте маленький белый конвертик с приглашением на обед от посла и его супруги, миссис Эллис О. Бригс. В самом конце страницы была приписка: «Дина тоже приглашается». И через два дня Дина без всякого смущения влезла в черный «лимузин», который доставил нас в большую резиденцию посла на Авенида Арекипа.

Посол и его супруга приняли нас всех троих очень любезно и совсем не официально, в библиотеке. Дина весьма благовоспитанно и вежливо отказалась от коктейля и с удовольствием съела закуску — целую гору крошечных рогов изобилия, сделанных из сыра. Посол Бригс, в своем зеленом костюме из твида выглядевший джентльменом типа лорда Калверта, ласково улыбался Дине, а та, немедленно признав в нем друга, улеглась на толстый пушистый ковер у его ног, уверенная, что ни одна вкусная вещь ее не минует.

Довольно мрачный особняк в староиспанском стиле оказался теплым, уютным и гостеприимным, ибо таковы были свойства характера посла и его супруги, и атмосфера сердечности не покидала залитую солнцем столовую. Mozos[32] в белых перчатках разливали вино в сверкающие бокалы и подавали черный грибной суп, нежную белую рыбу, аппетитные горячие хлебцы, миногу и спаржу. Из ниши столовой Дина одобрительно потягивала воздух носом. Потом, к нашему смущению, она вдруг вспомнила законы ее феодальных предков и преспокойно забралась под стол. Мы пытались прогнать ее оттуда самым решительным образом, но ничего не получилось: она отлично знала, что мы не рискнем применить более строгие меры из боязни нарушить дружескую обстановку, царившую за столом.

После обеда разговор коснулся южной оконечности континента, Огненной Земли, которую посол хорошо знал. За рюмкой ликера в библиотеке он рассказывал мне об ужасающих ветрах, о голых, лишенных всякой растительности равнинах, о гигантских овцеводческих фермах этого огромного острова на противоположном берегу Магелланова пролива.

Самой насущной для нас проблемой в Лиме было получить новое разрешение на выезд с машиной. Без этого магического паспорта на машину нам никогда не добраться до Огненной Земли. В автоклубе Перу помощник управляющего сеньорита Марилуз Инхоке, изящная, хорошенькая брюнетка, с интересом выслушала наш взволнованный рассказ.

— И вот, — закончил я печально, — теперь колеса «Черепахи» погрязли в бюрократизме глубже, чем в любом болоте, через которые ей приходилось перебираться.

Марилуз позвонила управляющему клубом сеньору Рикардо Палма и очень сочувственно рассказала ему обо всех наших затруднениях, добавив:

— Я надеюсь, мы сможем им помочь. История об их путешествии могла бы вызвать интерес к Панамериканской магистрали.

За этим разговором последовала встреча с президентом автоклуба сеньором Эдуардо Дибосом, человеком, посвятившим себя делу развития дорожного строительства и мечтающим об идеальных условиях для межамериканских путешествий. Через несколько дней мы получили разрешение, действительное для всех стран, которые еще оставались на нашем маршруте. Это была очень большая услуга, и мы остались за нее бесконечно благодарны: обычно такое разрешение выдается лишь в той стране, где живет владелец машины. Вместе с разрешением мы получили также дружеские напутствия.

Конечно, когда сбросишь с плеч самую большую тяжесть, жизнь кажется много веселее. И все-таки наши прогулки по городу и погоня за зрелищами ограничивались посещениями матрасных фабрик и торговцев подвесными моторами, и мы видели в Лиме только то, что находилось на нашем пути в эти места. Увы! Ни в том ни в другом мы не преуспели. Наши надувные матрасы оставались плоскими, как вчерашнее суфле, ибо импортные, которые продавали здесь в магазинах, стоили по тридцать пять долларов за штуку, а губчатая резина продавалась только очень маленькими кусками. В поисках кого-нибудь, кто мог бы изготовить нам соломенные матрасы, мы повидали в Лиме много такого, что не включено в туристские маршруты, — от старых кустарных мастерских за рекой, где ремонтировали подержанные матрасы, до ультрасовременного предприятия, хозяин которого пренебрежительно ответил нам: «Мы делаем только трехспальные матрасы».

Вернувшись к себе, я принялся клеить заплаты на наши старые матрасы. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату влетела сияющая Элен: она продала мотор. Вот это была новость! Матрасы сразу вылетели у меня из головы. После двухнедельных попыток продать его всеми способами: колумбийским — через друзей, эквадорским — через рекомендательные письма и другими, более привычными методами торговли, например при помощи объявления в газетах, — я отказался от этой затеи и смирился с мыслью, что его придется везти на Огненную Землю. Но моя предприимчивая жена открыла еще один способ делать дела в Латинской Америке — при помощи случая, обаяния и собаки.

Чтобы объяснить мне все, она выпалила одним духом:

— Дина остановилась у велосипедного магазина и стала нюхать дверь, а я увидела в витрине велосипедные моторы, и за прилавком стоял очень симпатичный молодой человек; терять мне было нечего, и я спросила его, не покупают ли они подвесные моторы, и он сказал «да», но его папа сказал «нет». И тогда молодой человек пошел со мной в другой магазин, и там человек за прилавком сказал «нет», а какой-то покупатель улыбнулся мне и сказал «да».

До сих пор наш маршрут во всех странах, кроме Мексики, диктовала Панамериканская магистраль: больше тут не было никаких дорог. Но, выехав из Лимы, мы могли выбирать. Самым прямым был общепринятый путь по магистрали — вдоль побережья Перу и затем через пустыню Атакама до Сантьяго. Но при таком маршруте в стороне оставалось то, что больше всего интересовало нас в Перу, — земля инков, Альтиплано и Куско — центр древней индейской культуры, которую погубили испанцы в 1530-х годах. Поэтому мы посоветовались в автоклубе и решили двинуться на восток от Лимы, по самой высокогорной автомобильной дороге в мире, а потом — по центральному шоссе Перу в Куско и к озеру Титикака, через Боливию и северную часть Аргентины. Оттуда наш путь будет лежать обратно через Анды в Сантьяго (Чили) через перевал, где Аконкагуа вздымает свою снежную корону выше всех других гор западного полушария и Христос Андов простирает руки вперед, как бы благословляя эту землю. Из Сантьяго мы собирались ехать к югу, в южноамериканскую Швейцарию, через пятидесятимильную гладь озер, чтобы снова въехать в Аргентину; через пустынную Патагонию, а затем через Магелланов пролив попасть на Огненную Землю и Ушуаю — самый южный город в мире, лежащий на самом краю континента. Из Ушуаи, где наше путешествие в сущности окончится, мы собирались отправиться на север, к Буэнос-Айресу, а оттуда на грузовом судне домой.

Перед отъездом из Лимы я осмотрел машину, заправил ее и поставил в карбюраторе жиклеры для больших высот. «Черепаха» никогда еще не поднималась выше двенадцати тысяч футов, и я не знал, как она будет себя вести на высоте, где пилотам рекомендуют пользоваться кислородными приборами. Вначале, пока извилистая дорога шла по долине реки Римака, подъем был постепенный, но потом он стал ощущаться все сильнее и сильнее. Нас окружали голые утесы. У Инфьернилло, или Малого Ада, края разверзнувшейся бездны соединены подвесными мостиками, а дорога идет зигзагами и трижды пересекает саму себя. Шестидесятисильный мотор «Черепахи» все медленнее и медленнее тащил ее вверх, ведь она весила более пяти тысяч фунтов. Приходилось то и дело включать первую скорость. На гребне горы, на высоте пятнадцать тысяч шестьсот шестьдесят пять футов над уровнем моря, двигатель облегченно кашлянул, и мы остановились, чтобы дать ему остыть. Наших лиц коснулось несколько снежинок, но они быстро растаяли, чтобы слиться с реками, текущими отсюда в Атлантический и Тихий океаны.

Большую часть нашего дальнейшего пути в Куско, почти шестьсот миль, мы ехали на высоте более десяти тысяч футов через Альтиплано, где мрачные холмистые равнины перемежались с беспорядочными нагромождениями скал. При нашем приближении робкие лохматые дикие пони и еще более дикие ламы пугливо удирали вскачь по кочкам, поросшим жесткой травой. Местами еще виднелись следы дорожной сети инков; по этим дорогам их армия могла доходить из Куско на север, до Кито, и далеко на юг, до самого центра Аргентины. С тех пор прошло уже более пятисот лет, но дорога инков в иных местах выглядела лучше, чем некоторые участки Панамериканской магистрали. Но больше всего меня позабавило то, что в древности гонцы бегали быстрее, чем мы сейчас ехали на своем автомобиле. Сменяя друг друга через короткие расстояния, они несли своим повелителям-инкам свежие новости, рыбу и деликатесы из отдаленных уголков империи, ухитряясь делать до ста пятидесяти миль в день. Мы же в среднем по этой пересеченной местности проезжали менее ста миль в день.

Одной из причин такого медленного продвижения было то, что «Черепаха» плохо шла на больших высотах. Но очень задерживали также и ламы. Нас настолько интересовали эти отдаленные родственники верблюдов, что мы просто не могли проехать мимо и останавливались буквально возле каждого животного. На редкость красивы эти ламы! На шее — яркое ожерелье, а на ушах — кисточки, точно из цветной развевающейся ленты, и очень высокомерный взгляд прямо нам в глаза. Лама считается вьючным животным, но носит на спине свои крошечные свертки с таким снисходительным видом, движется такими мелкими шажками, а хвостик так гордо торчит кверху, точно турнюр на мягких линиях ее крупа! Тщеславие — имя твое, о лама!

Когда мы приехали в Уанкайо, воскресный утренний базар был уже в полном разгаре. Наш путь лежал по главной улице, часть которой была перегорожена: тут торговали индейцы, и на протяжении десяти кварталов все было буквально заставлено маленькими палатками из полосатой красного с белым ткани. Мы поставили «Черепаху» в переулке и смешались с толпой, но тут в суматохе я потерял Элен. Когда я нашел жену минут через двадцать, глаза ее сияли. Я понял, что с ней снова произошло нечто необыкновенное.

— Ну, успокойся, сделай глубокий вдох и рассказывай. Что произошло?

— Я нашла человека, он набьет нам матрасы. Он сказал, что может кончить их сегодня же.

Это и вправду была отличная новость. В тот день мы все равно не могли бы никуда выехать, ибо к югу от Уанкайо на протяжении ста пятидесяти миль тянется одна-единственная узкая дорога и движение по ней идет поочередно в обе стороны, меняясь каждый день. День нашего направления был понедельник. Мы с Элен вместе пошли окончательно договориться о матрасах. За сумму, равную десяти долларам, ремесленник-индеец согласился сделать два матраса нужной величины. Он показал нам и материал — яркий розовый тик для верха и серо-черное растительное волокно для набивки. Волокно было упругое и жестковатое, как недоваренные макароны, но все-таки мягче, чем доски топчанов, к которым мы уже почти привыкли.

В одном отношении базар в Уанкайо показался нам необыкновенным. Он был на редкость тихий и спокойный. Особенно та его часть, где продавали шляпы. Элен, ничуть не смущаясь тем, что в своих выцветших шортах она выглядит отнюдь не модной дамой, заинтересовалась фасонами шляп в Уанкайо не менее живо, чем две стоявшие рядом с ней босоногие индейские модницы. В своих широких юбках цвета подсолнуха вперемежку с пунцовым и шелковых блузках — явно разряженные в пух и прах — они выбирали шляпы так же напряженно и сосредоточенно, как любая светская дама на Пятой Авеню. И точно так же, как эта дама, никак не могли решить, на какой из сотен шляп остановить свой выбор. Они примеряли их все подряд: старинные, точно с полотен Ренуара, с лентами из тафты, котелки с мелкими донышками, соломенные береты цвета бледного золота — и тщательно следили за тем, чтобы шляпы хорошо сидели на голове, и это было особенно смешно, потому что они вообще никак не могли сидеть. И в конце концов, точно так же как многие светские дамы с Пятой Авеню, они ушли, так ничего и не купив.

Всю ночь мы пытались обмять наши новые матрасы, чтобы на них удобно было лежать, а с рассветом отправились в путь: нужно было проехать сто пятьдесят миль до Аякучо еще до наступления сумерек. Дорога не зря была сделана односторонней. Это был опаснейший выступ, выбитый на склоне глубокого ущелья, и извивался он высоко над рекой Мантаро — молочно-бирюзовой полоской клокочущей пены в котловине многоцветных скал. Спускаясь в зеленые долины, устало взбираясь на высоты, где парят орлы, «Черепаха» ползла по направлению к Куско через Аякучо, Андауайлас и Абанкай — города, расставленные вдоль центральной магистрали так же пунктуально, как гостиницы древних инков.

В стороне от главного шоссе расположился город Писак. Как почти всякая деревня, он шесть дней спал, а на седьмой, в воскресенье, зашевелился и стал готовиться к воскресному утреннему базару. По извилистой грунтовой дороге сплошной вереницей шли индейцы; те, кто побогаче, везли свой товар на осликах или ламах, но по большей части дело обходилось без вьючных животных. В нескольких милях от Писака мы нагнали индейца, который тащил не более и не менее как жезл с серебряным набалдашником. На голове у него красовалась красная шляпа, напоминавшая покрытую войлоком салатницу. На нем был традиционный плащ с яркими полосами, а черные штаны до колен с разрезами длиной в несколько дюймов с каждой стороны напоминали одежду индейцев из города Касальтенанго в Гватемале. Мы поняли, что это вождь племени, и спросили, не хочет ли он прокатиться с нами до Писана.

Мы не знали языка кечуа, а он не говорил по-испански, но мы постарались объяснить ему наше приглашение жестами. Он кивнул головой, под длинными косматыми волосами, свисавшими с его верхней губы, мелькнула улыбка, и он очень ловко влез в машину. Дина встретила его не слишком приветливо, да и мы были бы менее гостеприимны, если бы знали, что кислый запах несвежей чичи окажется таким стойким. «Черепаха» подпрыгивала по крутому спуску к городу, а наш гость сидел горделиво выпрямившись, сжимая в руках свой символ власти и тщетно пытаясь удержать на голове сваливающуюся шляпу и одновременно сохранить свое достоинство.

На базаре в Писаке в отличие от базара в Уанкайо не было отдельных палаток. Торговцы сидели на площади у развалин старой церкви как попало, прямо на земле, разложив перед собой товар. Особенно оживленно было там, где торговали лекарствами; тут стояло штук пятьдесят маленьких полотняных мешочков, наполовину открытых и наполненных всевозможными травами, толченым стеклом, обрывками кож и тканей. В стороне стояли пузатые мешки с сушеными утробными плодами ламы. Для ипохондриков из числа пациентов пожилой женщины-врача тут можно было найти самые простые средства, не вредные и не полезные, — розовые и голубые сахарные леденцы в форме сердечек и ромбиков.

В тот же день к вечеру мы покинули Писак. Но когда до Куско оставалось всего восемь миль, раздался зловещий треск ломающейся стали, колеса застопорили, и нас со всего размаху бросило на ветровое стекло. Ошеломленный, я заполз под машину и снял кожух заднего моста. Остатки главной передачи лежали кучкой металлических обломков. Я убрал все куски, какие мог, и отъединил задний мост. Так на одних только ведущих передних колесах мы и приковыляли в Куско.

Я был совершенно сбит с толку. Обычно в таких случаях визг металла предупреждает водителя о том, что в машине что-то разладилось; кроме того, смазки было вполне достаточно и мост ничуть не нагрелся. Ну просто никаких причин не было ему ломаться. И я с тревогой понял, что ответ может быть только один — усталость металла. Впереди еще целых пять тысяч миль, а верная «Черепаха» уже начала уставать.

По установившейся традиции мы приехали в город и на этот раз накануне празднества, да еще трехдневного. Отремонтировать машину не удастся до тех пор, пока не окончатся торжества. Куско, город инков, город показной пышности и самых немелодичных колоколов в мире, праздновал день Ла Мерсед — святой покровительницы армии.

Мы постепенно привыкли к ежечасному звону гигантских колоколов, и днем они нас не очень беспокоили — учтите только, что день тут начинается в пять часов утра. Но в день Ла Мерсед они принялись звонить с полуночи и каждый мальчишка старался переплюнуть другого и звонить громче и чаще него. Получилась такая какофония, что самый разноголосый базар показался бы по сравнению с ней симфонией.

Из нашей комнаты третьего этажа — дом стоял прямо напротив церкви — открывался великолепный вид. Армия маршировала при всех регалиях, военный оркестр еще добавлял шума в городе, а замыкала шествие толпа молодых девиц со скромно опущенными вуалями и отцов города во фраках, крахмальных сорочках, белых перчатках, подбитых мехом треуголках и прочем. Все они торжественно собрались перед собором и, пройдя сквозь толпу благоговейно наблюдавших все это индейцев, молча вошли внутрь. Несколько минут оттуда доносилось громкое пение, а затем под грохот барабанов на площадь из собора вышли священники, архиепископ весь в белом и его помощники; они держали за углы его вышитую мантию так, чтобы была видна ее сверкающая золотая подкладка. И тут появились тридцать человек, которые несли на руках статую Ла Мерсед в натуральную величину. Она была одета в великолепнейшее, усыпанное блестками платье, специально выбранное для этого случая из ее обширного гардероба. Процессия медленно и торжественно двинулась по улицам, а за ней последовали все те же отцы города, молодые девушки, солдаты и одетые в черное наиболее состоятельные жители Куско. Кавалькада величественно описала по площади круг, в то время как мальчишки разбрасывали трескучие ракеты, устраивая фейерверк. Статуя на своем тяжелом пьедестале угрожающе наклонялась, когда те, кто ее несли, пригибались, чтобы не задеть свисающих проводов электросети. Но один раз они пригнулись недостаточно низко — сверкнули искры, поднялся легкий дымок, и короткое замыкание уничтожило сделанный из фольги нимб девственницы.

Мы бродили по улицам города, и у меня было такое ощущение, точно я в театре, на сцене только что взвился занавес и началась какая-то археологическая пьеса. В расположенных ярусами стенах, где время откладывало слой за слоем, я прочел, как в театральной программе, первый акт основания этих стен — вымершее искусство инков, чудовищный труд каменной кладки мозаичной точности. Акт второй — появляются испанцы со своими глиняными и соломенными постройками. И наконец, акт третий, и последний, — век машин, рифленые железные крыши. В Куско, политическом и религиозном центре инков, были построены величайшие храмы в честь луны и звезд, покорных слуг высшего божества — Солнца. На плато над городом возвышались и другие памятники инков: огромная крепость Саксауаман, Кенко — подземный зал для размышлений, высеченный в толще скал, и ванны инков, куда из неизвестных источников стекала кристальная вода. Все это свидетельство талантливости народа, который создавал, не имея благодетельной помощи стали, и без всяких вьючных животных двигал камни размером больше «Черепахи».

Все путеводители уверяют, что без посещения Мачу-Пикчу, горной крепости инков, невозможно закончить осмотр Куско. Туда можно было добраться только на фуникулере, и мы купили билеты, но не в роскошную восьмиместную автодрезину и даже не на тридцатиместный рельсовый автобус-люкс, который рекомендуют туристские агентства. Рано утром на следующий день мы взобрались в старинный деревянный вагон, где нашими спутниками были индейцы, цыплята и свиньи. Дина была в восторге, что ей не пришлось ехать в багажном вагоне, и мгновенно устроилась со всеми удобствами — на плаще одного из пассажиров, который был очень обижен, когда мы ее согнали. Это был самый медленный поезд в мире: он покрывал семьдесят миль за шесть часов. Мы ползли по склону и вскоре уже мчались по более ровной местности с головокружительной быстротой — пятнадцать миль в час.

Первый маленький городишко стоял на расстоянии менее часа езды от Куско, но, когда мы туда приехали, некоторые пассажиры уже успели проголодаться. Жители городка обслуживали нас не хуже, чем вагон-ресторан. Через открытые окна нам протягивали горсти жареных кукурузных зерен, ломти хлеба и маленькие жареные печенья из кукурузы. Дина равнодушно отказалась от своей обычной галеты и ухитрилась заставить какую-то индеанку поделиться с ней куском мяса. Примерно на полдороге к Мачу-Пикчу машинист тоже проголодался и остановил поезд у какой-то деревни, чтобы пообедать. Не знаю, тряска ли поезда или разреженный воздух на такой высоте тому виной, но нас почему-то не соблазнили зажаренные целиком свиные головы со злыми скошенными глазами.

Прошло еще три часа, и наконец кондуктор выкрикнул: «Мачу-Пикчу!» — и указал рукой куда-то вверх. Со дна ущелья я поглядел на зеленую стену горы и грунтовую дорогу, которая вилась по ней. За старым железным мостом нас ожидал грузовик: ему предстояло поднять нас еще на две тысячи футов, к маленькому трактиру у подножия развалин.

Потрясенные таинственностью Мачу-Пикчу, через два дня мы снова сидели на каменном троне инков наедине с тишиной, многие века окутывавшей мертвый город, эту жемчужину архитектуры, окаймленную зеленой бархатной травой. На противоположной стороне равнины виднелся наблюдательный пункт инков — остроконечная вершина, точно минарет, возвышавшаяся над куполом горы, на которой был выстроен город. В сумерках уходящего дня легкие террасы вырисовывались особенно четко; храмы, башни и стены рельефно выделялись на фоне гор. Когда-то на них рос тростник, а теперь их покрывал дикий кустарник — черная смородина и кое-где первоцвет.

В воздухе повеяло вечерней прохладой, но каменный трон под нами все еще хранил тепло, и мы пытались представить себе Мачу-Пикчу, каким он мог быть с десяток столетий тому назад, когда труженики засаживали эти террасы юккой, картофелем и кукурузой, а по каналам бежала чистая холодная вода из далеких ключей. Мы представляли себе дев Солнца в садах среди орхидей, бегонии и лупинуса, жрецов, ежедневно совершавших моления в храме Трех окон или в обсерватории, где и сейчас отбрасывает свою тень призматическая стрелка гигантских солнечных часов. И вдруг мы словно увидели, как на каменный трон медленно поднимается властитель инков, чтобы проводить своего бога, уходящего за окутанные туманом утесы.

Когда я принялся ремонтировать «Черепаху», от трехдневного праздника на улицах осталось всего лишь несколько незагоревшихся ракет, да в одном месте провис электропровод. Самым логичным было искать запасные части для автомобиля в автомобильном агентстве, которое одновременно занималось продажей лапши. У них была лапша в форме звездочек, они делали из лапши все буквы алфавита, можно было купить лапшу длинную и тонкую, а также толстую и короткую. Но запасных частей для джипов у них не было никаких. Я пытался спрашивать запасные части в магазинах для автомобилей, в гаражах и на складах утиля, но в магазинах не было нужных деталей, в гаражах вообще не было никаких запасных частей, а то, что попадало на склады утиля, весьма отдаленно напоминало части машин. Тогда я отыскал в Куско отделение перуанского автоклуба и по эквадорской традиции предъявил свое рекомендательное письмо от их отделения в Лиме. По знакомой нам колумбийской традиции мистер Гусман, директор отделения, имел друга, хозяина магазина дорожного оборудования, и у него, возможно, найдется что-нибудь для нас.

Сеньор Эскобедо оказался спокойным крепким мужчиной с обветренным лицом. Он показал мне разобранный джип.

— Если что-нибудь здесь вам пригодится, можете взять.

Там было все, что мне нужно, и все части были в хорошем состоянии. Я с облегчением поблагодарил его и сказал, что закажу в Лиме новые части взамен этих.

— Правда, не знаю, сколько времени они будут идти сюда, — добавил я.

— Не беспокойтесь, — ответил сеньор Эскобедо. — Лучше помогите кому-нибудь на дороге и считайте, что уплатили свой долг.

Он сказал это так небрежно, словно одолжил нам чашку сахару. Вот где была настоящая добрососедская политика в действии!

Когда наша «Черепаха» обрела второе дыхание, мы выехали из Куско к озеру Титикака — это внутреннее море на Альтиплано на высоте двенадцати с половиной тысяч футов. Грунтовая дорога шла по самому краю лазурной глади, а на горизонте, точно золотая флотилия китайских джонок, маячили тростниковые лодки под тростниковыми парусами. Из окрестных гор в Илав, деревню возле озера, стекались ручейки индейцев на праздник в честь святого Мигеля. На окраинах деревушки пустынный ландшафт был усеет белыми палатками, напоминавшими хлопья снега в первый снегопад.

Главная улица была забита людьми, как мешок с початками кукурузы, только люди постоянно двигались. Стараясь протиснуть «Черепаху» сквозь толпу, я непрерывно звонил в колокольчик, который нарочно приспособил для подобных случаев. Но тут стоял такой невообразимый шум, что колокольчик не производил решительно никакого впечатления. Вокруг бесновались какие-то черти — индейский вариант дьявола, красноносые, с острыми ушами, расщепленным хвостом и длинным кнутом, который щелкал каждого, кто рисковал подойти слишком близко. Под бой барабана женщины в шалях с бахромой неонового оттенка кружили юбками всех цветов спектра. Бренча на гитарах, мужчины в полосатых пурпурных плащах, покачиваясь, двигались мелкими шаркающими шажками под пронзительный свист тростниковых свирелей, на которых играли индейские мифические Паны[33]. Это был первый день пятидневного праздника, и торговцам чичей предстояло получить огромные барыши: к концу праздника народ, видно, разгуляется вовсю. Пришлось нам прибегнуть к сигналу, которым я обычно пользовался только в горах на закрытых поворотах, и таким образом мы осторожно проталкивались через ликующую толпу. Вот уже бурное веселье осталось далеко позади, но до нас долго еще доносились полудикие, полузабавные ритмы, неуловимые, как кондор.

Эти ритмы все еще преследовали нас, когда мы двигались вдоль берегов Титикаки к границе Боливии, где мы не имели никаких осложнений: наши бумаги впервые за весь путь были наконец в порядке. В нескольких милях от границы стоял курган, нам пришлось его объезжать и снова удалиться от Альтиплано. У его подножия лежала колыбель доколумбийской цивилизации. Высокие каменные пальцы Тиауанаку, непостижимые, заброшенные и крошащиеся, вздымались к небу прямоугольником величиной с акр. С одного конца стояли гранитные Ворота Солнца — массивная глыба камня, иссеченная таинственными письменами и геометрическим орнаментом, испещренная отверстиями, из которых повыковыряли золотые и серебряные инкрустации. Неподалеку возвышался шестифутовый идол, высеченный из цельного камня, с выпученными глазами и сложенными на груди руками. Он не рассыпался только потому, что, как наша «Черепаха», был скреплен проволокой — единственный признак того, что его пытались сохранить. В миле от этого места за щетинистыми холмами стоит еще более печальный памятник какого-то загадочного племени. Там беспорядочной грудой, точно разрушенный карточный домик, громоздятся глыбы камней еще более древних, чем Мачу-Пикчу или мексиканский Монте-Альбан.

От Тиауанаку до Ла-Паса, фактической столицы Боливии, находящейся на высоте двенадцати тысяч четырехсот футов, — менее шестидесяти миль. В первый раз за все путешествие мы могли позволить себе остановиться в лучшей гостинице, ибо курс валюты трогательно упал и достигал уже четырех тысяч боливиано за доллар. Однако в «Сукре-Паласе» не оказалось свободных номеров, и мы поставили «Черепаху» перед вторым по роскоши отелем, и швейцар заверил нас, что под его недремлющим оком на ней не появятся новые надписи.

Как это ни удивительно, тут не было никаких торжеств, хотя они уже начали готовиться к празднованию 12 октября — дня открытия Америки. В маленьких шумных мастерских, точно портные, сидели по-турецки целые семьи и нашивали блестки и кусочки стекла на расшитые серебром куртки или раскрашивали рогатые маски из папье-маше в самые невероятные цвета. Со стен с дьявольской улыбкой смотрели уже готовые маски, во рту у них поблескивали остроконечные зубы из осколков зеркала.

В Ла-Пасе нет ни одной ровной улицы. Даже Прадо, заставленный статуями центр вечерних прогулок горожан, на одном конце на несколько сот футов выше, чем на другом. После долгих часов путешествия по улицам-ущельям этого заоблачного города я почувствовал, что мне явно недостает скафандра космонавта. У меня кружилась голова, и я был зверски голоден. На Элен высота действовала не так губительно, и она занималась в основном тем, что пыталась уловить последние фасоны шляп; это были главным образом котелки или дерби — черные, белые, желтые и даже розовые. Я бы охотно посмотрел настоящие дерби, но вместо этого мы отправились в ресторан на Прадо.

— Quiere un bebi biff? — спросил нас официант.

Я понял его первые слова, но последние меня как-то озадачили. Он повторил их еще раз, а я мысленно перебирал весь свой запас испанского. Наконец я понял, что они вовсе не испанские. Он просто пытался сказать по-английски «маленький бифштекс».

— Да, — сказал я, — бифштекс было бы неплохо.

В этом городе с фантастическим курсом валюты официант, естественно, вернулся с типичным «маленьким» бифштексом: два огромных куска мяса свисали с тарелок до самого стола. Дина еще целых два дня наслаждалась остатками этих бифштексов.

Швейцар отеля на совесть выполнил свое обещание. Кто-то, разумеется, оставил свой автограф на «Черепахе», но сделано это было не совсем обычным образом. За ручку дверцы была заткнута аккуратно свернутая записка, в ней было написано: «Я надеюсь, что вы приедете в Чили. Если да, то в Сантьяго милости прошу остановиться у меня».

Записка была подписана: «Кармен Куэвас Макенна». Мы много слышали о гостеприимстве чилийцев, но никак не ожидали, что оно само станет нас искать.

В этой стране крайностей боливийская часть Панамериканской магистрали не была исключением. Она резко взлетала к небесам через районы добычи олова и платины, и этот путь, напоминающий скорее штопор, был под силу разве только мулам, да и то снабженным кислородными масками. В одном месте указатель уверял, что высота здесь — восемнадцать тысяч триста футов; несомненно, это была ошибка, ибо даже Пегас не забрался бы на такую высоту. Но во всяком случае ниже двенадцати тысяч футов мы спускались очень редко. Некоторые из подъемов были так круты, что приходилось опасаться, справится ли с ними наш джип.

На протяжении всех шестисот миль через Боливию к Аргентине мы то и дело останавливались, чтобы подтянуть что-либо или прочистить карбюратор. Постоянные тряска и толчки на выбитой и ухабистой дороге сделали то, чего не сделала даже железная дорога Коста-Рики: головки рессорных болтов были срезаны.

Неделя, проведенная в разреженной атмосфере, сказалась на всех троих и даже на «Черепахе». Мы с Элен мечтали только об одном — как можно скорее спуститься с этих высот. Ничто другое нас не интересовало. Лишь крайняя необходимость могла заставить нас сделать хоть одно лишнее движение. По ночам холод пронизывал наши худосочные спальные мешки, озябшая Дина прижималась к нам, и мы спали беспокойным сном, а поутру просыпались одеревеневшие от холода, погребенные, как в склепе, в скованном морозом джипе. Чуть теплый «разреженный» кофе не мог ни взбодрить нас, ни согреть.

«Черепаху» не легче было сдвинуть с места, чем ее хозяев, а в одно прекрасное утро аккумулятор вообще сел. Пять минут заводки и подталкиваний не смогли оживить мертвый джип, а сам я к этому времени совершенно выдохся. Несколько часов проторчали мы на безлюдной Альтиплано, пока на помощь не пришел грузовик, полный здоровенных широкоплечих индейцев. С непостижимой легкостью они подтолкнули машину вперед, а я был в состоянии лишь без всякого толку опираться о корму. Высунув язык, с болью в легких при каждом вдохе, я громко удивлялся их энергии. Тогда один из них запустил руку в мохнатую сумку из козьей шкуры и радушно протянул мне горсть листьев коки, предлагая пожевать их.

— От этого вы тоже станете сильным, — сказал он.

Я поблагодарил и отказался. Кока, из которой добывается кокаин, — основа всей жизни на Альтиплано, но я предпочитал оставаться заморышем в сорок четыре килограмма весом, чем стать Самсоном с мутными глазами и черным щербатым ртом.