Ля_Тортуга. От Аляски до Огненной Земли

Глава вторая

Дородный человек в потрепанной зеленой форме с пышными усами приветствовал нас, когда мы пересекли в Ногалесе границу штата Аризона и Мексики. Он взял наши удостоверения и автомобильные документы и повел нас в маленький закуток, где мы принялись отвечать на вопросы еще более дородного мужчины с еще более длинными усами. Он записал наши имена, места рождения и профессии в большую книгу, занимавшую весь его стол, и после этого спросил:

— Куда направляетесь?

Я ответил, не подумав:

— В Ушуаю.

Усы вздрогнули, и я быстро поправился:

— В Мехико.

— Марка автомобиля?

— Джип-амфибия.

Тут усы снова вздрогнули, и на телефонную трубку легла рука. В его книге правил ничего не было сказано о джипах-амфибиях. Я знал, что если он обратится к начальству, то пройдут многие часы, прежде чем мы отделаемся от таможенников.

Я снова объяснил:

— Это обычный джип с несколько измененным кузовом.

Такой ответ, кажется, удовлетворил его, но тут-то и наступила минута, которой мы больше всего боялись. Он попросил принести наши вещи.

Нас уже давно преследовали кошмары о том, как мы распаковываем вещи на границах. Я вспомнил обо всем, что затиснуто в шкафы и чемоданы на дне корпуса под койками, и рискнул.

— Но ведь все вещи в купе.

— Купе? — переспросил он недоверчиво. — Джип-амфибия? Ушуая? Все это очень странно. Я должен сам этим заняться.

Ну, уж это меня никак не устраивало. Я был уверен, что он перероет «Черепаху» от носа до кормы. Я мысленно видел, как в таможне сваливают в кучу инструмент, запасные части, посуду, одежду и фотоаппараты, но, увы! мне оставалось только последовать за ним к джипу.

— Это похоже на лодку, — воскликнул он.

— Это и есть в какой-то степени лодка, — ответил я и показал ему гребной винт и лебедку на носу, койки и верхний люк. Он был так потрясен самой идеей плавающего джипа, что совершенно забыл про осмотр. Он выдал нам наши туристские карточки с веселым «Que le vaya biеп» [5] и отпустил с миром.

На многих из машин, проносившихся мимо нас в Мексике в этот первый день, были американские номера. Из окон торчали удочки, — это рыболовы-спортсмены спешили в Гуаймас попытать счастья: здесь встречаются огромные марлины. Все кругом казалось таким знакомым: глинобитные домики; розовые и желтые, пронизанные солнцем блики, тронутые яркой синью; мать с ребенком, укутанные одной полосатой шалью; волы, почти скрытые огромной копной сена; древние церкви с неоновыми крестами и сводчатыми арками, увитыми фиалками; современные тракторы перед глиняными хибарами и какие-то хищные птицы, кружащие над полуобглоданными скелетами подле дороги.

Вечером, когда никого кругом не было, мы свернули с шоссе и через заросли шалфея добрались до полянки, где к багровому закатному небу вздымался высокий раздувшийся кактус Сонорской пустыни. Не успели мы остановиться, как Дина, повинуясь древнему инстинкту своих предков, тут же занялась разведкой местности. Затем, видимо удовлетворенная результатами, растянулась возле джипа на теплом песке в ожидании ужина из консервов.

Наша стоянка была отлично укрыта от посторонних взоров. В прошлую поездку мы слишком часто просыпались в окружении лиц, носов, прижатых к стеклам окон, и глаз под козырьками ладоней.

Пока Элен перекладывала с коек на пол фотоаппараты и пишущую машинку и расстилала спальные мешки, я снял с полки одну из пятигаллонных канистр с водой и зажег нашу печурку. Через несколько минут кофе уже вскипел. Ужин был роскошный: жареный цыпленок и фруктовый пирог, сыр, песочное и шоколадное печенье. Но, несмотря на это пиршество, нам было не очень-то весело. Дома мы не устраивали прощального ужина и сейчас, покончив с лакомствами, которые насовали нам родные и друзья, вдруг почувствовали, что порвалась последняя ниточка, соединявшая нас с домом.

— Этот капот вполне заменяет стол, — сказал я, стараясь казаться веселым.

Элен поспешила поддержать разговор:

— И походные стулья вовсе ни к чему. Я предпочитаю стоять.

Пока мы мыли посуду, Дина обегала местность последним дозором. Вдруг послышался обиженный визг, и она примчалась обратно: на кончике мягкого носа торчал огромный пучок колючек кактуса. Она забыла, что в пустыне любопытство бывает наказано, и порой очень больно.

Не прошло и часу после съезда с дороги, как мы все трое уже забрались в джип на ночлег. Дина, как всегда, влезла первой и уютно устроилась на моей койке.

— Ну нет, Дина, здесь ты можешь спать только днем, да и то на своем собственном одеяле. А ночью устраивайся вон там. — Я указал на правое сиденье, и она неохотно слезла с койки.

— Ночевки на «Черепахе» просто роскошные, — сказал я, растягиваясь на надувном матрасе.

— Да уж не сравнить с нашим старым джипом. Как ужасно было раздеваться снаружи, когда в Гватемале стоял такой холод!

Элен уже протянула руку, чтобы погасить свет, в то время как Дина все еще тщетно пыталась устроиться на сиденье.

— Знаешь, подушки нам вовсе ни к чему. Давай положим спасательные пояса между сиденьями, и тогда Дина спокойно вытянется во весь рост.

Позади нас сквозь открытое окно вливался холодный воздух пустыни и доносились ночные шумы. Я протянул руку через разделявшие нас вещи и отыскал руку Элен; Дина удовлетворенно вздохнула.

Через неделю мы остановились в Масатлане, в гостинице. Вы спросите, почему? Из-за ванны. В нашей комнате, окна которой выходили на берег, слышался веселый плеск душа.

— Ты делаешь успехи, — сказал я Элен, — в прошлую поездку ты уже через три дня потребовала остановку в отеле.

Элен рассмеялась:

— Я теперь закаленная.

Я вспомнил ее первую ванну в Мексике четыре года назад: там было больше слез, чем воды. В пути тогда внезапно пошел какой-то шальной снег, и мы долго мерзли. И вдруг на дороге появился столб с рекламой нового отеля: они хвастались горячей водой, и Элен взмолилась:

— Нельзя ли хоть разочек забыть про бюджет?

Она не могла дождаться, когда мы остановимся, и сразу побежала под душ. Я еще не успел выйти за вещами, как она уже раздевалась. Но, вернувшись, я услышал сквозь журчание воды тихие всхлипывания.

— Душ холодный, — плакала Элен.

Но я понимал, что дело вовсе не в мурашках от холодной воды и не в том, что она не может жить без своих двух ванн в день. Она просто тосковала по дому.

В гостинице, в Масатлане горячей воды было сколько душе угодно, и каждый из нас принял по два душа: один, чтобы отмыть грязь, а второй просто ради удовольствия. На следующее утро мы, насладившись горячей водой на целую неделю вперед, отправились в Камаронес-Бич, недалеко от города, в гости к нашему старому другу ямайскому негру Мануэлю.

Мануэль держал маленький ресторанчик около пляжа. Густые завитки его волос поседели, но золотозубая улыбка была такой же широкой, как всегда. Неподалеку от его ресторанчика находились пальмовые навесы, и он предложил нам раскинуть там лагерь.

Мануэль продавал пиво и безалкогольные напитки, но для души, когда торговля шла вяло, он делал барабаны. По вечерам в его тенистом дворике собирались юные любители музыки; они приносили с собой инструменты — гитары, трубы и кастаньеты. Они играли, а Мануэль отбивал ритм на своих барабанах. Сын Мануэля, маленький Армандо, который в наш последний приезд был еще совсем крошкой, исполнил такое мамбо, что ему мог бы позавидовать сам Артур Меррей.

Элен подарила мне пару маленьких барабанчиков, а Мануэль терпеливо старался обучить меня игре на них. Однако, видя бесплодность своих усилий, он через несколько часов препоручил это дело сыну.

Шестилетний Армандо с восторгом принялся за уроки, но очень скоро тоже выдохся. Стоя у меня между коленями, он долго помогал моим непослушным пальцам выбивать основные ритмы — болеро, ранчеро, танго и мамбо, а потом отошел в сторону.

— Теперь попробуйте сами, — сказал он.

Я попробовал — он только покачал головой. Мы начали сначала, но стоило Армандо убрать с моих рук свои маленькие пальцы, как ритмы улетучивались из моей памяти, точно я никогда их не слыхал.

Он посмотрел на меня грустными карими глазами и сказал:

— Ничего не выйдет, ничего.

Я хватался за свои барабаны всякий раз, когда слышал мамбо или болеро, — увы! пальцы мои оставались безжизненными, как у ацтекского идола. Но я не сдавался. Через несколько дней из репродуктора раздались стонущие звуки ранчеро, и я тотчас же зажал коленями барабанчики. Когда музыка кончилась, Мануэль одобрительно ухмыльнулся, а Армандо даже пустился в пляс от радости за мои успехи.

— Выходит! Выходит! — весело вопил он.

У субтропического Масатлана дорога поворачивает от побережья вглубь и вьется среди крутых, зазубренных скал, таких зловещих, что даже конкистадоры старались их обходить. Мы безмятежно ехали, приветственно махая шоферам грузовиков и автобусов, которые одобрительно кивали при виде надписи «Черепаха» на боку джипа. Их собственные машины были украшены фестонами разноцветных занавесок, флажками на крыльях и носили гордые имена «Бык», «Ураган» или более ласковое «Волчонок». Мы тоже позаботились об имени для нашей машины, и это как бы включило нас в великое братство шоферов — профессию, чрезвычайно уважаемую в Мексике.

За ту единственную ночь, которую мы провели в Масатлане, наш джип, стоявший перед отелем, конечно, вызвал некоторый интерес окружающих, но мы никак не ожидали приема, оказанного нам в Гвадалахаре. На окраине города какой-то ребенок выронил обруч, покатившийся по улице, и закричал: «Лодка!» Уличные торговцы придержали свои тележки у обочины, а шоферы, замедлив бешеный темп до уровня нашей скорости, поехали вместе с нами к маленькому отелю, где мы останавливались в прошлый раз. Когда мы вернулись к джипу за Диной и вещами, он был окружен целой толпой. Отцы подносили детей к окнам, мальчишки прыгали по крыше, а два будущих механика уже поднимали капот. Это заставило нас выработать правило, которое мы неуклонно соблюдали потом во время всего путешествия: подобно Миносу всегда прятать свое чудовище в лабиринт местного гаража.

В отеле мы попросили дать нам нашу старую комнату. К моему восторгу, уборная еще действовала. В наш первый приезд в Гвадалахару я заразился обычной болезнью туристов и целыми днями не решался выйти из комнаты. Потом Элен без конца напоминала о том вопле души, который вырвался у меня в самую трудную минуту: «Слава богу, у них есть уборная! Слава богу, у них есть уборная!»

Через узорную железную решетку балкона в комнату вливалась разноголосица уличных звуков: звонки велосипедов, гудки сирен, скрип тормозов, крики продавцов лотерейных билетов. Это была нестройная мелодия, но в ней чувствовалась музыка новой, неизведанной жизни, и мы начинали входить в ее ритм. В памяти всплывали забытые испанские слова, гул голосов в ресторане не казался уже таким незнакомым, и мы чувствовали себя среди людей на улицах и базарах гораздо более непринужденно.

Темп жизни был очень уютный. Никто никуда не спешил, и «сейчас» могло действительно длиться час. Говорят, что в Мексике один только бой быков начинается вовремя, в Гвадалахаре же вовремя начиналось еще кое-что. Ровно в два часа раздавался бой часов на башне старого собора, все лавки мгновенно закрывались и наступала сиеста. Перед ресторанами располагались маленькие оркестры народных инструментов (mariachi) и посетители усаживались поудобнее, чтобы насладиться двухчасовым отдыхом.

Мы с Элен ежедневно ели в новых кафе. В большинстве из них бросалось в глаза отсутствие женщин, и, когда мы входили, мужчины удивленно поднимали головы. Невозможно было съесть все шесть блюд зараз, но днем цены были дешевле, и мы наслаждались неторопливым обедом и музыкой. Однажды, возвращаясь из ближайшего ресторана после обеда, мы услыхали, что из столовой отеля раздается особенно мелодичная музыка. Сквозь открытые двери виднелся оркестр из восьми человек, игравший для одинокого посетителя, который, судя по количеству пустых стаканов на его столике, питался исключительно жидкостями. Музыканты, блистая своими расшитыми серебром сомбреро, в усыпанных звездами куртках и черных штанах в обтяжку, стояли полукругом.

— Этого нельзя упустить, — сказал я Элен. — Войди и закажи кофе, а я поднимусь и посмотрю, как там Дина.

Когда я спускался по лестнице, то подумал, что уже опоздал: музыки не было слышно. Но, подойдя к открытой двери, увидел, что концерт только начинается. Скрипачи, гитаристы и трубачи ждали, пока нанявший их джентльмен поднимет свой бокал в честь Элен. Дирижер как раз направлялся к ее столику. Это меня позабавило, и я отошел назад. «Вот прекрасный случай для нее поговорить по-испански», — подумал я. Хотя должен признаться, что, если бы ее поклонник не был тучным, пожилым человеком, а был бы молод и дерзок, я бы не так охотно поощрял эти упражнения в лингвистике.

Дирижер подошел к ее столу и поклонился:

— Мой патрон просит прекрасную сеньору выбрать, что нам играть.

Элен подняла на него глаза от своей чашки и улыбнулась:

— Поблагодарите его от меня, пожалуйста, но у меня нет никаких пожеланий.

Я подумал, что она очень мило вывернулась из создавшегося положения, и только было собрался войти, как вдруг увидел, что от этого джентльмена не так-то легко отделаться. Последовал разговор шепотом, и музыкант вернулся к столику Элен.

— Сеньор настаивает, чтобы сеньора выбрала, что играть.

Элен колебалась. Все испанские песни вылетели у нее из головы, все, кроме, впрочем, одной.

Это был неудачный выбор. У сеньора заблестели глаза. Он, видно, был из тех, кто разделял весьма распространенное здесь мнение, что с американками знакомиться легко, и истолковал название песни как прямой намек. Он пошатываясь двинулся к столику Элен и подал знак музыкантам; комнату наполнили звуки «Любви». Потом ему показалось, что певцы поют недостаточно хорошо, и он сам принялся подпевать им, с каждой строфой подходя все ближе и ближе.

Основательно встревоженная тем, что ее так ложно поняли, Элен забивалась в угол все дальше и дальше. Тут мне стало не до забав — бог с ним, с испанским!.. Я с непринужденным видом уселся рядом с ней и кивнул изумленному джентльмену.

— Продолжайте, пожалуйста, — сказал я. — Это наша любимая песня.

Всю неделю в Гвадалахаре мы просыпались рано утром под шарканье метлы дворника и отправлялись бродить по городу. Иногда мы брали коляску, и цокот копыт будил эхо в спокойных переулочках, где за унылым однообразием заборов нам на миг открывался уголок роскошного сада. Мы видели, как идут в школу ребятишки в чистеньких сине-белых формах, а сложенные книги, точно ранец, висят у них за спиной. Порой мы шли на центральный рынок, где под стальными ребрами железобетонных перекрытий без устали бьется торговый пульс народа. Толпа несла нас между крытыми ларьками и прилавками, мимо седел и кусков пестрых тканей, мимо сандалий, вырезанных из шин, и жестянщика, с грохотом мастерившего ковши из старых консервных банок. Мы видели, как мальчишка сдирает с проволоки изоляцию, а потом девочка плетет из этой проволоки корзину. Здесь ничего не пропадало даром, кроме времени. На углу уличный фокусник тянет, зазывает равнодушных зрителей, а рядом, у товаров, которые никто не покупает, спит укутанная в шаль старуха, и ее негромкое похрапывание словно аккомпанирует шлепанью рук, изготовляющих tortillas[6]. Сквозь железные ворота рынка вырывается немыслимый букет запахов. Усеянные мухами, свисают длинные куски мяса; огромные круги желтого сыра перебивают аромат его соседей — цветов, а рядом высокими пирамидами громоздятся овощи. В одном углу качаются гроздья бананов, среди них какой-то гигантский сорт, который мне никогда прежде не попадался.

В церкви напротив рынка мерцающие свечи освещают темные фигуры перед закопченной статуей мадонны. Мы с Элен долго стояли молча, прислушиваясь к приглушенному бормотанию молитв, пока в церковь, громко разговаривая, не вошли двое туристов; все глаза обратились к ним холодные, красноречивые.

Вторую половину дня, когда по звону соборных колоколов город возвращался к работе, мы проводили в парках у фонтанов. Это было время покоя, время, когда можно было дать улечься краскам, звукам и впечатлениям дня, прежде чем настанет вечер и нас захлестнет новый поток ощущений. Позже, когда быстролетные сумерки превращались в ночь, мы снова шли бродить по улицам. Обходя вытянутые ноги людей, сидящих на порогах домов, мы двигались за продавцом щенков или за торговцем засахаренными земляными орехами, который добродушно поругивал ребятишек, цеплявшихся за его тележку. Бумажные конусы с розовыми карамельками соперничали яркостью с неоновой рекламой пива «Карта Бланка», а рядом пылали жаровни с кукурузными зернами и пляшущее пламя таинственными бликами озаряло лицо старухи, помешивающей уголья. В тени домов какие-то бесформенные фигуры устраивались на ночь, а в полуосвещенных парках темными сливающимися пятнами маячили влюбленные.

Каждую ночь мы возвращались в свой отель, изнемогая от переполнявших нас чувств и впечатлений, перепутанных и сложных, как фрески Ороско[7]. Веселая музыка оркестра mariachi на углу заглушала уличные звуки, но я слышал эти звуки внутренним слухом — плач ребенка, шепот нищего, шарканье калеки, передвигающегося на руках и коленях. Когда музыканты складывали инструменты и голоса в кафе смолкали, в ночи оставались лишь свистки сторожей, перекликавшихся с товарищами на соседних улицах.

К концу третьей недели пребывания в Мексике «Черепаха» начала оправдывать свое название: мы проехали всего тысячу сто миль. Но наш путь не измерялся ни милями, ни днями — по крайней мере в ту пору. Маршрут зависел только от нашей прихоти, а планы — от фантазии, и, когда нам рассказали о Гуанахуато — городке, столь же редко посещаемом туристами, сколь живописном, мы решили по пути в Мехико заглянуть и туда.

Но не проехали мы и ста миль из двухсот, отделяющих Гвадалахару от Гуанахуато, как нам попался другой городок — Сан-Хуан-де-лос-Лагос. Узкие улицы его были запружены народом, и я было подумал, что здесь просто базарный день, когда жители окрестных деревень собираются на торговой площади, чтобы обменяться товарами и последними новостями. Но, проехав городок насквозь, мы увидели зрелище, которое показало нам, что тут дело посерьезнее. По дороге вели коренастого юношу, глаза его были завязаны, голова увенчана терновым вендом, а обнаженная грудь утыкана колючками кактуса. За ним следовала молодая женщина в черном платье, покрытом серой пылью, она очень медленно ползла на коленях, а пожилой мужчина клал перед ней на землю одеяла. Здесь же невозмутимо жевали свою жвачку коровы, а люди сидели, укрывшись от солнца одеялами, или прятались в тени под брюхом осликов.

Еще дальше толпа запрудила огромное поле, и сквозь клубы пыли мы увидели высокие головные уборы из перьев, какие при ритуальных танцах надевают индейцы. Мы поставили джип и с трудом протиснулись сквозь толпу к середине поля, не очень уверенные в том, что здесь приветливо встретят чужаков. Раскаленная земля жгла ноги сквозь обувь, а пыль, поднятая тысячами ног, набивалась в ноздри. Внезапно толпа всколыхнулась и потом расступилась, точно Красное море перед Моисеем; в образовавшуюся брешь хлынуло десятка два танцующих индейцев. Деревянные копья ударяли в деревянные щиты; розовые, голубые и коричневые перья колыхались над серебряными шлемами из папье-маше, — это ацтеки в усыпанных блестками головных уборах сражались против облаченных в латы испанцев, разыгрывая пантомиму завоевания страны. Позади них медленно выступал священник в белой сутане, возглавляя совершенно средневековую процессию; в сухом безветренном воздухе поникнув колыхались яркие флаги в ознаменование ежегодного паломничества в Сан-Хуан-де-лос-Лагос. Женщины с заплаканными и перепачканными грязью лицами падали на колени, мужчины крестились на застекленный образ мадонны Гуаделупской, которую несли в сопровождении целой свиты юных девушек, одетых в некогда белые конфирмационные платья. За ними двигалась пестрая толпа мексиканцев из всех слоев общества: одетые в черное бизнесмены с небритыми бородами недельной давности, аристократические дамы под кружевными вуалями, гордые индейцы с непроницаемыми лицами, в коротких юбках поверх штанов до колен; шествие замыкали старики на волах или на носилках. Все были босы. Одна и та же тягучая, монотонная мелодия сопровождала шествие.

Мнимые ацтеки и испанцы продолжали свою битву, шаркая ногами в странном танце: они кружились — два шага вперед, один назад — под треньканье крошечных струнных инструментов. Толпа волной катилась по обе стороны процессии и, подхватив, понесла и нас с Элен. Вдруг, точно по условному знаку, битва прекратилась, шествие закончилось и толпа разошлась. Настало время сиесты. Вскоре к безоблачному небу потянулись сотни дымков; люди кучками сидели вокруг костров, вытаскивали из закопченных котелков куски мяса или так же ловко, как ковбой свертывает цигарку, одной рукой завертывали бобы в tortillas. Над каждой группой реял флаг родного города. Многие пришли сюда за целых сто пятьдесят миль.

Вид мяса и бобов напомнил и нам, что мы ничего не ели с раннего утра. Пройдя добрых две мили назад к джипу, двинулись дальше к Гуанахуато, высматривая по дороге подходящий ресторанчик. Мы несколько изменили свой дорожный режим. Вместо того чтобы готовить три раза в день самим, мы теперь приноровились в середине дня делать остановку для плотного обеда, а утром и вечером питались фруктами и кофе со сладкими булочками. Одной из причин такого изменения режима послужило то, что у нас кончался запас консервов для Дины и нам все равно приходилось каждый день останавливаться и покупать ей свежее мясо на базаре. Тогда же мы кстати наполняли и свои корзинки плодами манго, апельсинами или бананами. Но по правде сказать, нам просто нравилось останавливаться у маленьких харчевен, где можно поговорить по-испански.

В тот день, когда мы подъехали к непрезентабельному ресторанчику на краю какой-то крошечной деревушки, думать об основательной еде было уже поздно. В расписных банках из-под керосина цвела розовая герань, и голодные куры что-то клевали у порога. Мы вошли, но я успел с надеждой шепнуть Элен:

— Мы тоже пыльные и загорелые — может, сойдем за паломников?

В углу, как обычно, стоял таз и возле него — большой брусок синего мыла. Мы умылись и с мокрыми руками направились к столу. Официант, еще более заросший, чем я сам, быстро перевернул свой засаленный фартук на другую, чуть менее грязную сторону, схватил распылитель и пустил в воздух струю «ДДТ». Затем, повернув скатерть так, чтобы жирные пятна оказались подальше от нас, он сказал:

— Что подать нашим американским гостям?

Конечно, мы были разочарованы тем, что нас так сразу разоблачили, но аппетит наш от этого не пострадал. Я задумался. Что взять: яйца по-мексикански или жаркое по-мексикански? И то и другое жарили с луком и помидорами — все-таки какое-то подобие свежего салата, о котором мы мечтали. Тут я вспомнил покрытые мухами куски мяса на рынке и кур у порога и решил, что разумнее всего заказать яйца.

— Яйца по-мексикански, — бодро заявил я на испанском языке.

Элен толкнула меня в бок.

— Попроси, чтобы было не очень остро, — сказала она.

Мы еще слишком хорошо помнили, что частенько все прохладительные напитки Мексики не могли остудить наши пылающие глотки.

— No muy caliente[8], — предупредил я.

Официант с минуту колебался, потом пожал плечами и направился в кухню. Когда он передал заказ поварихе, та изумленно запротестовала — она, видно, любила свое дело — и с трудом протиснулась в дверь. Они оба некоторое время разглядывали нас, затем переглянулись и теперь уже вдвоем пожали плечами. Я засмеялся:

— Они, наверное, думают: «Сумасшедшие американцы не любят чилийского перца».

Из кухни поплыл аромат жареного лука, и голод наш возрастал с каждой минутой. Мы ждали. Вошли другие посетители, сделали заказ и получили желаемое, а мы все ждали. Наконец через полчаса официант поставил перед нами две тарелки. После первого куска я положил вилку.

— Яйца холодные, — сказал я. — И такие же острые, как обычно.

Официант выглядел смущенным.

— Но вы же так заказали. Вы сами сказали: «Не очень горячие».

Человек, сидящий за соседним столиком, улыбнулся и вмешался в разговор.

— Простите, — сказал он. — Но по-испански «caliente» относится только к температуре. Если мы хотим сказать «остро», мы говорим «picante».

Да, мы с удовольствием ели в придорожных ресторанах и редко забывали полученные там уроки испанского языка.

Отсюда до Гуанахуато было рукой подать, но приближался вечер, и мы решили сэкономить на отеле и провести ночь у дороги в нескольких милях от города. Ночь прошла не очень-то спокойно: Дина и целая компания слишком любопытных волов изобразили нестройную симфонию лая и мычания. А на утро мы уже ехали по узкой главной улице города, который некогда был колыбелью войны Мексики за независимость. Гуанахуато — это чаша, полная лепящихся по отвесным склонам, выжженных солнцем домов, красных черепичных крыш, углы которых вызвали бы восторг поклонников абстрактной живописи, улиц, бушующих красками, где в зеленых кактусовых садах сушится белье.

Нам порекомендовали отель, но при одном взгляде на величественный замок, возвышающийся на холме над городом, мы поняли, что наш кошелек отощает здесь слишком быстро. И мы выбрали скромную гостиницу, выходящую на крошечную треугольную главную площадь на самом дне города-чаши. Дину тоже приняли как желанного гостя, и единственным недостатком оказалось отсутствие стоянки для «Черепахи», а между тем известие о ее появлении распространилось мгновенно, за те несколько минут, которые она постояла у входа в отель. Когда я спросил, куда ее поставить, директор был вне себя.

— Но, сеньор, это же современный отель! У нас прекрасные стоянки для машин.

Мы успокоились и взяли номер, а услужливый директор послал мальчика, по имени Педро, показать мне, куда поставить машину.

— Вам будет трудновато найти одним, — пояснил он.

Так оно и вышло. Мальчик повел меня вниз по узкой извилистой главной улице, и в конце концов я уверился, что мы отправляемся за город. При этом он не переставая кричал: «Сюда, сюда», и люди высовывали головы из окон с таким ийтересом, словно в город приехал цирк и по улицам ведут слонов. Потом мы круто повернули вправо и двинулись в другом направлении, по еще более узкой улице, где волам приходилось забираться на высокие тротуары. Я только собрался сказать, что «прекрасные стоянки» что-то уж очень далеко, как вдруг мальчишка, с трудом переводя дыхание, остановился возле входа в какой-то двор.

— Вот мы и пришли! — с торжеством объявил он.

Я совершенно растерялся.

— Куда? — спросил я.

— Но это же задний двор отеля, — радостно ответил тот.

К этому времени в крошечном закоулке толпилось уже полгорода, и все давали самые противоречивые советы, как наилучшим способом поставить «Черепаху» на место. Я взглянул за ворота. По ширине они годились бы разве что для лошадей, запряженных цугом, и, вероятно, так и были задуманы. Но видно, нашелся изобретательный каменщик, и на высоте трех футов от земли, на уровне крыльев автомобиля, он вырубил довольно глубокие ниши, так что ворота напомнили мне карикатуру, изображающую дверь, предназначенную для кривоногого ковбоя. Жаль, что этот каменщик не вырубил место и для широкополой ковбойской шляпы, ибо по бокам «Черепахи», как раз над крыльями, выступали полки с канистрами. Пока зрители оживленно обменивались мнениями, я вынул свою рулетку. Если убрать висячие замки, мы ухитримся как-нибудь протиснуться. Со вздохом облегчения я загнал «Черепаху» в угол двора. Педро помог мне перетащить вещи и сказал весело:

— Я могу служить и гидом.

Обычно мы не брали гидов, предпочитая бродить одни, но, когда на следующее утро он появился с отмытым до блеска лицом и гладко причесанными черными волосами, мы не колебались ни минуты.

С Педро мы облазили весь город: карабкались по круто сбегающим с гор улицам мимо домов староиспанской архитектуры, мимо фонтанов, откуда женщины, точно библейская Ревекка, несли воду в глиняных кувшинах; усталые, брели по дорогам, по которым когда-то тащились волы, груженные серебром, добытым в окрестностях Гуанахуато. Некогда город уступал пальму первенства только Мехико, но большинство копей закрыли, и он постепенно захирел и впал в безвестность. Теперь он с гордостью хранит память о былом колониальном величии, всячески сопротивляясь вторжению современной архитектуры. Лишь немногие улицы широки настолько, что может проехать машина.

Мы побывали в селении Долорес, где 16 сентября 1810 года прозвучал исторический призыв Мигеля Идальго (Grito de Dolores), с которого началось восстание мексиканцев против Испании. Важную роль в войне мексиканцев за независимость сыграла Альхондига — большое прямоугольное здание в центре города, когда-то бывшее зернохранилищем, потом ставшее крепостью, затем тюрьмой, а теперь превращенное в музей. Педро рассказал нам о местном герое — шахтере, по имени Пипила, который, прикрыв спину вместо щита каменной плитой, сумел поджечь одну из дверей и таким образом помог восставшим захватить здание. Позже, когда оно снова попало в руки роялистов, на железных крюках по углам здания были вывешены головы Идальго и еще трех повстанцев.

Педро пленял нас больше всего своей неиссякаемой жизнерадостностью. Он появлялся в отеле ежедневно, когда мы ели свой мексиканский завтрак, состоящий из сладких булочек и ложки сгущенного кофе, разведенного горячим молоком, и сообщал нам программу на весь день. Накануне нашего отъезда из Гуанахуато он сказал с лукавой улыбкой:

— Самое лучшее я приберег напоследок.

Я никак не мог понять, что он имеет в виду. Он уже показал нам свои любимые улицы — улицу Прыгающих обезьян, улицу Квакающих лягушек и улицу Поцелуя, такую узкую, что балконы противоположных домов почти соприкасались и влюбленные могли целоваться прямо через улицу. Осмотрели мы и все общественные здания, парки и плотину на окраине города.

— Что же это за чудо ты приберег напоследок? — спросил я.

— Сегодня я поведу вас на кладбище.

Мы с Элен не очень-то рвались на кладбище, но Педро настаивал, уверял, что это совершенно особое кладбище, и в конце концов мы согласились. Когда мы дошли до железных ворот в высокой стене, Педро, не останавливаясь, повел нас мимо крестов и памятников к большому бетонному склепу; здесь он показал пальцем на едва заметную винтовую лестницу, уходящую вниз, в черную дыру.

— Мы спустимся туда, — таинственно сказал он.

В глазах Педро Элен, наверное, увидела тот же блеск, что и в глазах сморщенного старика, который четыре года назад водил нас по катакомбам другого кладбища. Старик, как и Педро, не был лишен чувства юмора. При мерцающем свете одинокой свечи он вел нас по темному туннелю, невнятно бормоча бесконечную историю о церкви, основанной в XVI веке. В конце туннеля он торжественно приподнял крышку какого-то ящика и пригласил нас взглянуть. Оттуда, словно сердясь за то, что мы нарушили ее покой, глядела устрашающая мумия.

— Это основатель нашей церкви, — сказал старик.

Мы отклонили его любезное предложение осмотреть остальные святыни и поскорее поспешили выкарабкаться из темной пещеры. Но от старика не так-то легко было отделаться. Он настоял, чтобы мы осмотрели церковные хоры — полутемный балкон над алтарем. Но здесь нас так очаровала прекрасная рукописная книга псалмов, что мы совершенно забыли о своем гиде. А он вдруг как загогочет:

— Глядите-ка, вот он, наш основатель!

Мы с Элен даже выронили книгу, в ужасе думая, что страшная мумия, стуча костями по полу, движется к нам, волоча за собой истлевший саван. А старый паук хохотал как сумасшедший, указывая пальцем на деревянную статую; она, как живая, сидела на резном стуле (на хорах) у стены.

Вспомнив этот случай, Элен сказала:

— Спасибо, но я лучше подожду здесь.

Педро пришел в восторг.

— Боитесь, — сказал он убежденно.

Я бы охотно последовал примеру Элен, но теперь выбора не было, и мне оставалось только лезть за ним под землю. Там, в конце длинного коридора, при слабом свете, сочившемся откуда-то сверху, я увидел нечто ужасное, способное соперничать только с «Герникой» Пикассо. У стены с искаженными, словно от боли, лицами стояли десятки трупов. Тела были обтянуты коричневой пергаментной кожей, черные волокна волос висели клочьями, безгубые рты щерились желтыми выкрошенными зубами, пустые глазницы были устремлены во тьму.

Педро объяснил. Эти трупы — естественные мумии, они сохраняются благодаря какому-то особому составу почвы. А кладбище маленькое, и место там дается только на определенный срок, после чего тела выкапывают. Те, что мумифицировались, ставят в одном конце катакомб, а истлевшие кости остальных аккуратно складывают в другом — ноги к ногам, руки к рукам, череп к черепу и так далее; все лежат в полном порядке.

— А тебе совсем не страшно? Ни капельки? — спросил я Педро.

— Конечно, нет. — Он усмехнулся: — Они ведь меня не тронут.

Но я заметил, что он первым побежал по винтовой лестнице вверх, на благоухающее цветами кладбище.

Широкая Пасео-де-ла-Реформа в Мехико была забита машинами, мчавшимися, как на гонках. Ездить по Столице вообще весьма трудно, а на «Черепахе» — просто невозможно, ибо наше странное лодкоподобное сооружение имело колоссальный успех среди местных сумасшедших шоферов. А на узких улицах нос «Черепахи» настолько выдавался вперед, что мы выезжали на перекресток прежде, чем успевали убедиться, что путь свободен. После того как мы застряли в карусели уличного движения и минут десять кружили, прежде чем удалось выбраться, мы решили оставить джип у агентства автомобилей «Виллис» и пешком идти на поиски отеля. Но жизнь пешехода в Мехико тоже полна опасностей. «Нерешительный да погибнет!» — пожалуй, самое подходящее определение, и нашим девизом стало: «Стань, глянь и беги!».

В отеле, где мы останавливались прежде, сменился хозяин. Теперь они не пускали собак. Мы зашли в несколько других отелей и натолкнулись на таких же несговорчивых владельцев; тогда мы обратились к шоферу такси. Он знал местечко, которое нас устроит: хозяин любит собак, рядом парк, где можно прогуливать Дину, цены умеренные и это недалеко от центра. Все это выглядело довольно заманчиво, и мы попросили его отвезти нас туда.

Мы рванулись с места, точно шарик в колесе рулетки, объехали вокруг памятника Независимости, и шофер, не глядя ни вправо, ни влево, погнал вниз по Пасео, как будто наше такси было единственной машиной на всей улице. После того как мы буквально на волосок избежали нескольких столкновений, я спросил его, в чем секрет его езды.

— О, сеньор, здесь нет никакого секрета. Я просто слежу за тем, чтобы не налететь на впереди идущую машину. А если кто-нибудь ударит меня сзади, так это его вина.

Я не уловил логики этого ответа и пришел к выводу, что маленькому образку святого Христофора, прикрепленному к щитку его машины, приходится быть начеку все двадцать четыре часа в сутки.

Когда мы наконец подлетели и со скрипом затормозили перед дверью отеля, я никак не мог согласиться с утверждением шофера, что это «недалеко от центра», но так как остальные перечисленные им достоинства были налицо, то мы здесь и устроились.

Мехико был последним большим городом перед первым непроходимым участком Панамериканской магистрали на пути к Гватемале, и необходимо было о многом подумать и многое предусмотреть. Джип нуждался в хорошей профилактике, в частности следовало заменить прогнувшиеся рессоры, кроме того, нужно было купить достаточно продуктов, чтобы хватило на весь отрезок пути, где не встретишь жилья, и получить визы для въезда в Гватемалу.

Во многих странах на визах ставят дату выезда, поэтому мы решили получать их по пути, а не дома перед стартом. Но прежде всего в посольстве США нас ждала почта, и, сидя часами за прохладными хрустящими салатами в Сэнборне — этой мексиканской Мекке для американцев, мы снова и снова перечитывали письма.

За неделю мы успели сделать все, что нужно, и еще ухитрились осмотреть Национальный дворец с фресками Риверы, Дворец изобразительных искусств, Воровской рынок, новый университетский городок и множество прочих достопримечательностей, которые полагается видеть туристам. На последний день у нас не было никаких планов, и Элен предложила погулять с Диной в парке Аламеда. Дина решила, что это прекрасная мысль, мигом проглотила свой обед и, держа в зубах поводок, побежала к двери.

В парке царило обычное оживление. Облака воздушных шаров колыхались над головами продавцов, обезьянка в крошечном сомбреро танцевала под звуки старой шарманки, фотографы прятались под черными покрывалами и нацеливали глаза своих неуклюжих ящиков на ерзающих детей. Дина обнюхала каждый цветок вокруг памятника Хуаресу, съела taco[9], которым ее угостил торговец, и порвала дипломатические отношения с какой-то собакой сомнительного происхождения — та была страстным поборником политики добрососедских отношений. Но когда мы остановились против Дворца изобразительных искусств, этой прогулке пришел печальный конец. Элен вдруг углядела объявление, возвещающее об открытии новой выставки.

— Но уже поздно, — запротестовал я. — У нас нет времени отвести Дину в отель.

— Возьмем ее с собой. Ее примут за поводыря.

— Чисто женская логика! Слепцы с поводырями не ходят в музей искусств.

— Давай попробуем. У нас ведь больше не будет случая увидеть эту выставку.

На том мы и порешили: вошли в мраморное фойе и по изогнутой лестнице поднялись в выставочные залы. Никто не обращал на нас никакого внимания, и я уже начал верить, что был не прав, отказываясь вести сюда Дину. Она отлично шествовала рядом вдоль коридоров, уставленных скульптурами молодых мексиканских модернистов, и преспокойно лежала у наших ног, пока мы осматривали фрески Ороско и Сикейроса и картины Тамайо. Лишь когда мы поднялись на третий этаж, Дина дала нам понять, что с ней что-то неладно. Видно, taco не пошел ей на пользу. Она отчаянно искала ближайший выход на улицу.

— Что делать? — в ужасе спросила Элен.

Я был вовсе не в восторге от всего этого.

— Давай-ка выведем ее отсюда.

Мы помчались вниз по лестнице, и нельзя сказать, что на нас и теперь никто не обращал внимания. Мы уже достигли вестибюля, но тут собака не могла больше терпеть. На глазах изумленного и шокированного швейцара в безукоризненной ливрее Элен с Диной рванулись прямо в угол, где наш пес аккуратно выложил остатки taco в начищенную до блеска медную плевательницу. С глупейшим, но явно облегченным видом Дина зашагала рядом, и мы все трое вернулись в отель и принялись укладываться.

Чтобы избежать опасностей уличного движения — впрочем, мы сами тоже были для него угрозой, — мы уехали из Мехико на рассвете. Отличная Панамериканская магистраль повела нас через зеленые поля центрального плато, мимо утихших вулканов — индейцы прозвали их «Спящая дама» и «Стерегущий ее сон возлюбленный», — вдоль по ущелью в десять тысяч футов длиной, где хвойные леса подступали к самому асфальту шоссе, и дальше вниз, в засушливое царство кактусов и шалфея.

В Оахаке в тени сверкающих белых навесов индейцы племен сапотек и мисатек выставили для туристов яркие серапе и крошечные глиняные фигурки собак, птиц и лягушек. Но всего в восьми милях оттуда мы встретили более яркий образец некогда богатой культуры сапотеков — Монте-Альбан, который переживал расцвет, когда эпоха Возрождения только начиналась. Дорога петляя шла в гору, и, пройдя несколько миль, мы поднялись всего на две тысячи футов на вершину, к месту погребения царей и жрецов. Некоторые могилы были разрыты и уже отдали людям свои сокровища — золото и нефрит, но остальные все еще лежали нетронутыми под пятивековой пылью и тощим кустарником. Мы в полном одиночестве бродили меж молчаливых строений по разрушенным дворам, поднимались на ступенчатые пирамиды и совали фонарики в темные пещеры. Племя сапотеков продолжало жить в камне, на стенах: на плоских барельефах танцевали девушки, врачи лечили пациентов, астрономы смотрели на небеса… Рядом с закругленными линиями искусства сапотеков виднелись и угловатые надписи их завоевателей — мисатеков. Эти союзники ацтеков изображали побежденных сапотеков вниз головой. С трепетом первооткрывателей мы ползли на четвереньках по подземным коридорам, вившимся между алтарями и пирамидами, но эта иллюзия сразу рассеялась, когда мы вдруг очутились под крышей из стекла и бетона и, точно кроты, выскочили из подземной норы на солнце прямо в объятия гида.

Километрах в двадцати пяти к югу от Оахаки есть еще один памятник культуры сапотеков — Митла, город мертвых. Он был построен как место отдохновения для духов умерших; храмы и открытые дворы сооружены из каменных глыб весом до двадцати тонн. В отличие от картин жизни, которые мы видели в Монте-Альбане, здесь стены храмов украшены выпуклой каменной мозаикой и горизонтальными рядами глубоко вдавленных геометрических фигур. По сравнению с Монте-Альбаном Митле не повезло: испанцы о ней узнали. По своему обыкновению, они разграбили святилище, а затем построили церковь на развалинах храма. Внизу, под главным зданием, в темном подземелье, стоял огромный каменный цилиндр; местная легенда говорит, что тому, кто его обнимет, камень предсказывает, сколько ему осталось жить: чем больше расстояние между кончиками пальцев, тем меньше оставшихся лет жизни. Вот был бы популярный оракул для гурманов XX века!

Двигаясь дальше к югу от Оахаки, мы направились к Теуинтепеку, городу кокосовых пальм и сахарного тростника, стоящему на берегу коричневой реки, которая миль за двадцать оттуда впадает в Тихий океан. Когда-то предполагалось, что через Теуинтепек пройдет сухопутный путь, по которому корабли должны были возить на железнодорожных платформах, но после открытия Панамского канала от этого плана отказались. Однако Теуинтепек и раньше имел важное значение как место стоянки караванов, перевозящих грузы с испанских судов, бороздивших оба океана.

Когда мы остановились в Теуинтепеке, чтобы купить мяса для Дины и пополнить запасы фруктов, здесь в полном разгаре был какой-то праздник. На песчаных улицах этого матриархального города раздавались громкие голоса женщин, говоривших по-сапотекски. Теуинтепекские женщины даже босиком выглядели не менее семи футов ростом из-за своих гофрированных крахмальных белых головных уборов. По одной версии, этот обычай возник после того, как у побережья Тихого океана потерпел крушение корабль с грузом крестильных сорочек для младенцев. Не зная, что с ними делать, индейские женщины надели их на головы — единственное место, где они могли бы пригодиться. Наверное, эти высокие шляпы, увеличивающие рост, и придают женщинам чувство превосходства. Во всяком случае сапотекские девы-воительницы с миндалевидными глазами выступают очень гордо в своих прямых бархатных блузах и пышных цыганских юбках. Их царственность еще больше подчеркивают бархатные ленты в волосах, серьги из испанских монет и золотые ожерелья на шее. Повелительным жестом жезла, увитого цветами, группа женщин предложила нам остановиться и отпустила только после того, как поставили нам обоим печати на щеки. Мы долго потом не могли смыть красную краску.

На рынке также царили женщины и не было буквально ни одного мужчины. За мясо заплатил я, но дама-мясник меня полностью игнорировала, завернула кусок в банановый лист и отдала Элен и сверток, и сдачу. Я понял этот весьма недвусмысленный намек и решил подождать снаружи, пока Элен закончит покупки. Перешагнув через трехфутовую игуану, растянувшуюся на полу, я стал пробираться к выходу между корзинами гардений, роз, мешками ананасов, плодов папайи и манго. Выбравшись из здания рынка, я прислонился к одной из колонн, подпиравших крышу. Видно, я поступил правильно, так как тотчас же нашлась и компания. Ко мне шатаясь подошел молодой сапотек, протянул бутылку мутно-желтого мескаля — перебродившего кактусового сока — и дружески настоял, чтобы я выпил. От первого же глотка у меня начался кашель и из глаз полились слезы: будь это расплавленный свинец, он жег бы не больше. Я не был в восторге от его выбора вина, но очень заинтересовался выбранной им темой нашей беседы. Он всячески прославлял достоинства матриархального строя в Теуинтепеке, и его точка зрения вкратце сводилась к следующему: «А, пускай себе женщины командуют. Они такие красивые и, наверное, толковей нас. Да к тому же их просто больше».

Когда мы с Элен ушли с рынка, я уже ничуть не удивился, увидев на центральной площади бронзовую статую женщины; ее, видно, воздвигли матери города в качестве постоянного напоминания мужчинам.

За Теуинтепеком дорога некоторое время опять бежала среди пальм и сахарного тростника, мимо побелевших соляных болот, и, когда мы снова свернули в глубь страны, земля, выжженная солнцем, стала соломенного цвета, а на горизонте колыхались волны горячего воздуха. От Мехико «Черепаха» катила на новых рессорах. Дополнительные листы помогали ей взбираться на кочки мягко, как танку; они же увеличили просвет между корпусом и дорогой, а это немаловажно, если нам придется повторить путь, проделанный в 1951 году.

Мексика хвасталась, что на ее территории магистральное шоссе идет от границы до границы. Гватемала утверждала то же самое, и все это была сущая правда, но обе магистрали не были связаны между собой. Оба шоссе касались мексикано-гватемальской границы с противоположных сторон горного хребта. Обычно, чтобы проехать в Гватемалу машиной, надо было преодолеть семьсот миль от Мехико до Арриаги по той самой дороге, по которой мы ехали сейчас, и там погрузить машину на товарный поезд. Отсюда железная дорога на протяжении ста пятидесяти миль шла вдоль южных склонов горного хребта до Тапачулы, где снова начиналась магистраль к югу, на Гватемалу.

В 1951 году у Арриаги мы впервые отступили от обычного маршрута. Вместо того чтобы погрузить свой джип на товарную платформу, мы проехали еще пятнадцать миль по узкой пыльной дороге в Тоналу, и здесь нам прямо сказали, что дальше пути нет. Мы сидели на краю Тоналы и разглядывали карту Чьяпаса, самого отсталого штата Мексики, а мимо по улице грохотали арбы, запряженные волами. Одна из них особенно привлекла наше внимание: старик возчик, видно, взвалил на нее все свое имущество да еще усадил поверх всю семью. Мы смотрели, как телега исчезает в густых переплетениях зарослей, и одна и та же мысль мелькнула у обоих: в Тапа-чулу можно проехать на арбе.

Окрыленные надеждой, мы поспешили за стариком до свежим бороздам в пыли и спросили его, куда ведет эта дорога.

— В Трес-Пикос, — ответил он.

Мы снова развернули карту. Трес-Пикос был первый же маленький городишко на железной дороге. Мы приободрились и продолжали свой путь. Вскоре выяснилось, что не надо спрашивать дорогу на Тапачулу: это слишком далеко. Мы ехали от деревушки к деревушке, интуитивно выбирая правильную из множества встречаемых дорог. Временами приходилось валить деревья, засыпать ямы и колеи, почти на руках перетаскивать джип через болота. В удушливые ночи, когда тучи москитов вились вокруг наших сеток, мы, слишком измученные, чтобы есть, забирались в кузов и засыпали под тяжелое сопение Дины. От Тоналы до Тапачулы всего сто тридцать пять миль поездом, но во время первого путешествия мы потратили восемь невыносимо тяжких дней и проехали двести двадцать миль.

И теперь, по пути из Теуинтепека, эти восемь дней снова воскресли в нашем воображении. Мы вовсе не жаждали их повторения, если есть хоть какая-нибудь другая дорога. В Мехико мы услыхали обнадеживающие известия, что Гватемала проводит новое шоссе, соединяющее ее с Мексикой у Эль-Окотала, на северной стороне хребта. И прежде чем отправиться в Арриагу, мы решили взглянуть, нельзя ли проехать этой новой дорогой. Оставив в стороне ветку на Арриагу, мы проехали лишних двести миль до границы. Дорога увела нас к северу от Сиерра-Мадре, в страну красивых светлокожих индейцев чамула. Рядом с нами по тропинке бежало рысцой много мужчин в одежде, состоящей из коротких штанов и широкополых плоских шляп из толстой соломы, украшенных пучком развевающихся цветных лент. Об этих лентах нам рассказывали две совершенно различные версии. Одни говорили, что ленты показывают, сколько у человека сыновей, а другие уверяли, что ленты — признак холостяка. Возможно, что правы и те и другие.

У Эль-Окотала не оказалось и намека на магистральное шоссе в Гватемалу. Мексиканская дорога, асфальтированная до самой границы, упиралась в барьер поросших лесом гор. Два гватемальских пограничника сказали нам, что строительство началось с другого конца и недостроенным остался еще участок в двадцать пять миль. Перед нами была всего лишь пешеходная тропинка, и пограничник добавил, что несколько месяцев тому назад даже мотоциклу пришлось повернуть обратно.

Выбора не было, и мы, подавленные, отправились назад по шоссе до поворота в долину, где лежала Арриага. На сухом плато мы сделали привал под крики попугаев, таких неуместных в этой бесплодной стране колючих кактусов и низкорослых деревьев, где на голых ветках торчали лишь одинокие «тыквы» без стеблей. Пока я смазывал джип, Элен вынула из-под коек жестянки с сухофруктами, орехами, яичным и молочным порошком и прочими концентратами и поставила их в шкаф.

Арриага — город ослепительно белых домов — стоит чуть выше уровня Тихого океана, в пятнадцати милях от побережья. Воздух здесь насыщен влагой, и торговцы-китайцы у своих прилавков все время обмахиваются веерами. За четыре года, с тех пор как мы видели ее в первый раз, Арриага ничуть не изменилась. Железнодорожные рабочие не отставали от нас на улицах ни на шаг — так они поступают с каждой чужой машиной, — настойчиво предлагая погрузить нас на поезд. Ведь в Арриагу приезжали только те, кто переправлялись в Тапачулу по железной дороге.

Тонала также не изменилась, несмотря на то что теперь вместо ухабистой проселочной дороги из Арриаги сюда вело скверное шоссе, посыпанное гравием. Прежде чем снова пуститься по следу за телегами, мы с Элен остановились, чтобы выпить чего-нибудь прохладительного. Термометр показывал сто десять градусов[10] в тени; на улице играли голые ребятишки. Но старая дама — владелица харчевни, расположившейся почти под открытым небом, видимо страдавшая манией величия, с презрением отказалась обслуживать нас, и Элен пришлось накинуть жакет на платье с открытой спиной, а я сменил шорты на влажные брюки.

Пока Элен потягивала лимонад, а я медленно глотал доброе мексиканское пиво, «Черепаха», как всегда, привлекла всеобщее внимание. Какой-то человек лет тридцати пяти, одетый в хаки и высоченную шляпу вместо обычного соломенного сомбреро, с любопытством разглядывал номер нашей машины. Затем он заказал пиво и, придвинув к нам табурет, сказал по-английски почти без акцента:

— Я вижу, вы из Штатов. Я бывал в Техасе, и не раз. Куда направляетесь?

— В Тапачулу, — ответила Элен.

— Вы не туда приехали. Машины грузят на поезд в Арриаге.

Я пояснил, что мы не собираемся ехать поездом, а поедем на «Черепахе» проселочной дорогой.

— Вот смеху-то! — Сделав большой глоток, он сдвинул шляпу на затылок и добавил: — Что ж, детки, увидимся в Арриаге.

Мы оба глядели, как он пошатываясь удалился.

— Нет, он, вероятно, не просто бывал в Техасе, — заметила Элен.