Льды и люди

ПИРАТЫ ПОЛЯРНЫХ МОРЕЙ

В полыньях лежавших на восток от мыса Гертруды льдов пробивалась маленькая двухмачтовая шхуна. Кап-Флора опять приготовила интересную морскую встречу. Судно на такой широте — редкость. Еще более интересно, как такая малютка сумела пробраться среди льдов на архипелаг сразу за ледоколом? Журавлев, встав на валун, приставил ладони к глазам.

— Норвежец, — безапелляционно заявил он, — промысловая.

— Чрезвычайно глубокая осадка, — разглядывая шхуну в бинокль, удивился Ушаков.

Стало слышно, как мерно рокочет мотор. Ветер донес рев медвежонка, на вантах мачт висело несколько почернелых вяленых туш.

— Ход хороший, — восхищенно качнул головой Бабич. — По самый пуп загружена, а чешет, как крейсер.

Смело лавируя между двигавшихся на восток, ей навстречу, льдов, шхуна быстро шла прямо на тяжело покачивавшегося у края ледяных полей в открытом море „Седова“. Видно, как по вантам второй мачты полез в дозорную бочку матрос.

— Сенсация, Отто Юльевич, сенсация, — лихорадочно готовя к съемке карманный фотоаппаратик, восторгался Громов. — Кап-Флора опять приготовила сюрприз.

— Сенсация-то сенсация, — сморщил лоб Воронин, — но зачем они у советских островов шляются!

— Промысловая.

— Туристов везут.

— Хижина где-нибудь есть промысловая. За охотниками идут.

— Спирт для радиостанции везут, — не утерпел Громов. — Признавайся, Муров, — грозно хмурил он брови: — заказывали по радио спирт в Тромсе?

— Нет, тут пожалуй что-то другое будет, — сказал Воронин.

— Может быть рацию, Владимир Иванович, ставят? — полувопросительно намекнул Шмидт.

— А то уж проведывать, Отто Юльевич.

Встреченное у берегов Земли Франца-Иосифа норвежское промысловое судно.

В прошлом году, присоединив официально архипелаг к Советскому Союзу, возвращавшийся „Седов“ встретил ночью во льдах четыре норвежских судна. Закинув ледяные якоря в торосы, они дрейфовали со льдом. „Седов“ прошел возле самых шхун. На палубе самой большой лежали балки, доски, бочки с бензином. „Седов“ был встречен молчанием. Никто не вышел из норвежцев, услышав грохот разбиваемых его форштевнем льдов. Это были суда норвежской правительственной экспедиции, соревновавшиеся с „Седовым“. Экспедиция, по сообщениям норвежских газет, везла на архипелаг полярную радиостанцию.

— Возможно, что шхуны пробрались на архипелаг по случайно разошедшимся разводьям? — усиленно интервьюировал Громов Шмидта.

Ему страшно хотелось бы такой комбинации. Находка нелегальной норвежской радиостанции. Арест персонала. Конфискация шхун. В „Известия“ по такому случаю можно было бы закатить громадную радиограмму.

— Отто Юльевич, — ласково подсказывал также учуявший сенсацию Новицкий, — шлюпочку поскорей бы спустить.

— Сами подойдут к берегу или к „Седову“.

На море спустился промозглый туман. Норвежская шхуна, сделав красивый, крутой поворот, проскользнула по полынье между берегом и „Седовым“ и исчезла в тумане.

Полярные зверобои — удивительные люди. Встретиться на 80° широты с людьми и сделать вид, что не заметили! Какая выдержка! Или, может быть, простое желание замести следы?

Вызвав выстрелами ползавших по скалам Кап-Флоры Горбунова и Савича, садимся в шлюпки. Второй штурман встретил нас словами:

— „Седов“ наготове. Норвежец ушел в пролив Миэрса.

Шмидт отдает приказ:

— Курсом хищника!

Идем во мглу, в туман.

Туман, туман…

В тумане, окутавшем пролив Миэрса, идем медленным ходом. В проливе нет ни одной нанесенной в лоцию[11] морской глубины. Проклятый туман! Из-за него мы плетемся со скоростью извозчика между невидимых островов. Проклятый туман! Он дает норвежской шхуне превосходную возможность скрыться между островами. Спереди, сквозь туман, наконец, прорываются стук и пыхтение работающего мотора.

— Есть норвежец, — радуется бегущий в носовой кубрик из камбуза с миской каши Паша Петров. — Как-раз к абордажу пошамаем.

Бабич внимательно прислушивается к стуку мотора.

— Две шхуны впереди, один мотор ровно как самолетный гукает, второй частит, — говорит он.

— Сказывай, — не верит Петров.

Когда туман снимается, вахтенный штурман докладывает Воронину:

— На траверсе острова Брюса две шхуны.

Посреди пролива шли рядом две шхуны под норвежским флагом. Та, которую мы видели у Кап-Флоры, и вторая — большая. Деревянные борта шхун обшарканы. Краска слезла. Большая шхуна, разворачиваясь, показала полустертую льдами надпись: „Хетти“. Скандинавская богиня льдов и ветров, богиня Хетти, советский ледокол настиг вас! На трубе большой шхуны, на красной полосе — белый медведь. Имя шхуны — „Исбьерн“ („Ледяной медведь“).

Матросы „Хетти“ стаскивали с вантов сушившиеся шкуры белых медведей. Предательски поднявшийся туман не дал им скрыть следов хищничества в советских полярных водах.

На корме и носу шхун стоят большие бочки с салом моржей и морских зайцев. Тяжелый запах ворвани слышен на „Седове“.

— Шелегу,[12] брат, не утаишь! — злорадствует кто-то из столпившихся на баке.

Норвежские зверобои — огромные как на подбор парни. Грубые синие фуфайки обнимают их массивные тела. На ногах сапоги с деревянными подошвами. Обветренные, загрубевшие от ветров океана лица; малахаи из шкур бельков.

Туман исчез, как видение. Индиговая вода пролива ушла в стороны до мрачных скалистых берегов. Оставшиеся медвежьи шкуры качаются от ветра на вантах. Зверобои столпились на корме. Туман, туман! Сколько проклятий послали тебе в эти часы капитаны „Хетти“ и „Ледяного медведя“, знаешь один ты! Делая вид, что намерения „Седова“ непонятны им, капитаны ведут шхуны прежним курсом вглубь пролива, в лабиринт ледяных островов.

Воронин дергает свисток. „Седов“ рычит злобным ревом над индиговым проливом. Остановитесь! — говорит его рев. На мачту всползает сигнальный флаг. На условном языке морей он говорит властно:

— ОСТАНОВИТЕСЬ!

Норвежские шхуны, рокоча моторами, идут. Воронин сжимает губы. Взяв рупор, он четко-раздельно кричит капитану „Хетти“ по-норвежски:

— Капитан! Говорите по-русски?

— Hay (нет), — отвечает тот, вынув изо рта трубку.

Голубые глаза капитана „Хетти“ темны от злобы. Промысел этого года на архипелаге испорчен.

— Капитан, — спрашивает по-английски Воронин, — вы говорите на языке Англии?

— Hay!

— Капитан! Вы говорите по-немецки?

— Hay!

Старый полярный хищник ведет наивную политику мелкого пойманного портового вора.

— Борис Ефимович, — ставит рупор на пол спардека Воронин. — есть на судне говорящий хорошо по-норвежски?

— Нет.

— Хм, — хмурясь, произносит Воронин, — дело хуже. Шкипера „Хетти“ и „Ледяного медведя“ будут отделываться незнанием языка. А ведь, как профессора, по-английски и по-немецки жарят. Держите-ка тогда в корму „Ледяного медведя“.

— Есть на „Ледяного медведя“, — довольно откликается стоящий у штурвала беломорский помор Иван Селиверстов. Игра становится интересной.

— Средний ход!

— Есть, средний!

Через несколько минут идем рядом с „Ледяным медведем“, кружащимся вокруг „Хетти“ в ожидании конца инцидента. Шкипер „Ледяного медведя“ с багровым лицом, усеянным волосатыми бородавками, тревожно выходит из штурманской рубки. Мгновенно он делает в уме простой подсчет шансов. На борту русского судна — пятьдесят человек. „Ледяной медведь“ — восемь. Русский ледокол наверное может итти 15—16 узлов в час. „Ледяной медведь“ — восемь. О, если бы наоборот! Сто чертей богине Хетти! Еще бы только час хорошего тумана! Физиономия шкипера „Ледяного медведя“ становится растерянной. Вынув круглый резиновый кисет, шкипер неторопливо набивает трубку. Чорт принес русских! Да, метод „нау“ чересчур уж прост. Но все-таки…

— Капитан „Ледяного медведя“! Вы говорите по-русски?

Шкипер подходит к борту шхуны.

— Hay, — качает приветливо он головой.

— Инглиш (по-английски)?

— Hay, — клубы дыма раскурившейся трубки закрывают массивное, снова ставшее каменным лицо шкипера.

— По-немецки, шкипер?

— Hay!

Потеряв терпение, Воронин тогда машет рукой к себе.

— Кептен „Исбьерн“! Коми фер иф шиф. (Капитан „Ледяного медведя“, идите на мой корабль!..)

Матросы „Ледяного медведя“ смотрят испытующе в лицо шкиперу. Шкипер „Ледяного медведя“, вынув трубку, молча кивает головой. Повернувшись, он грузно пробирается среди бочек в свою каюту. Через минуту шкипер появляется в бледно-лиловом пиджаке. Шея его повязана ярко-желтым шарфом. На голове старая морская фуражка. Визгливым голосом он отдает матросам приказ спустить на воду морскую шлюпку — фальсбот. Шкипер побежден и чувствует себя не лучше, как если бы второй месяц питался одной подгнившей шелегой моржей. Законы полярных морей жестоко карают хищников. Судьба их всецело зависит от права сильного. Захваченное судно будет отведено в ближайший порт, промысел конфискован. А охранные крейсера у берегов Америки сопротивляющихся хищников просто пускают ко дну. Так делали раньше и русские крейсера с пойманными в русских морях морскими контрабандистами.

Норвежский бот.

Воронин уносит рупор в штурманскую рубку. Рупор больше не нужен. От „Ледяного медведя“ к „Седову“ идет фальсбот. Он стремительно режет носом волны, уходящие к скалам островов. Двое матросов в синих фуфайках, стоя, изящно и сильно гребут, налегая на весла от себя. Весла привязаны к деревянным стойкам, по обычаю норвежских зверобоев, тонкими ремешками.

— Эх, и гребцы! — невольно восхищается даже возмущенный волынистой политикой норвежцев Бабич. — Эх, и фальсбот.

Обойдя под носом „Седова“, фальсбот уже прильнул, как ребенок к матери, к левому борту ледокола. Там спущен парадный трап. Первым поднимается, энергично размахивая мощными руками, старик-шкипер. Его снова мирно дымящаяся трубка первой попала в плен объектива киноаппарата Новицкого. Вторым Новицкий „обыгрывает“ горбоносого сухощавого помощника шкипера, похожего на австрийца.

Вся экспедиция сгрудилась у камбуза. Под десятками взоров самых различных оттенков шкипер „Ледяного медведя“ и его горбоносый „зампред“, как его сразу же шутливо окрестили, чувствуют себя неловко, натянуто улыбаясь объективу киноаппарата. В виде контрмеры они стараются придать лицам окаменелое выражение, приличествующее морским волкам. Их выручает Шмидт, приглашающий в капитанскую каюту. Стуча деревянными подошвами, люди с „Исбьерна“ идут следом за русским, поразившим их библейской роскошной бородой.

Предупредительность его окончательно сбивает шкипера „Исбьерна“. Я ловлю его недоумевающий взгляд, брошенный украдкой горбоносому. Свое пылкое кинооператорское внимание Новицкий, разочарованный молниеносностью встречи, переносит на стоящих в фальсботе зверобоев. Один из них — тонкий юноша лет девятнадцати с розовыми, покрытыми золотистым пушком щеками. Второй — плотный, коренастый парень лет двадцати восьми. Ловко балансируя в ритм кидающих фальсбот валов, они недружелюбно следят за поведением столпившихся у трапа.

Присутствие такого большого экипажа на плавающем в полярном море советском ледоколе кажется им странным и загадочным. Это ясно видно по их взглядам.

Вышедший из капитанской каюты шкипер бросил им несколько резких фраз. Младший матрос оттолкнулся от „Седова“ веслом, и фальсбот понесся по валам.

Старший матрос трогает лежащую в углу спардека большую, убитую Горбуновым на Кап-Флоре, голубую чайку.

— Хойхой! — тыча ее пальцем с массивным золотым перстнем, произносит он, — хойхой!

— Да, — соглашается он, — хойхой.

— Норге хойхой, — продолжает втолковывать тот.

— Норге хойхой, — подтверждает, по-ребячески повертываясь несколько раз, на каблуке молодой зверобой.

— Да, да, — подтверждаю я. — Норге хойхой.

Так зовут эту голубовато-серую красивую полярную птицу в Скандинавии.

Стена недоверия рухнула между нами.

Зверобои успели слетать на своем изящном фальсботе к „Ледяному медведю“ и снова вернуться на „Седова“. Они привезли коренастого, как сами, парня в желтом, как у шкипера, грязном шарфе, обернутом вокруг татуированной шеи. На правой руке у него грубо вытатуирован морж. Это радист с „Ледяного медведя“. Радист привез две толстых книги в красных шагреневых переплетах, — судовые журналы обеих шхун. Мимо зрачков киноаппарата он прошел прямо, не уронив взгляда на суетившегося кинооператора, открыл дверь в капитанскую каюту и шагнул внутрь. Он знал язык моряков Германии. Он должен был разговаривать с профессором Шмидтом о причинах появления норвежских шхун на архипелаге.

Судовые журналы должны быть судьей. Проложенные в них шкиперами курсы должны сказать нам об их последних рейсах.

— Рошен шиф (русский корабль)? — интересуется младший, трепля за ухо „Самоедку“, собачонку Ушакова. Матрос смеется, обнаруживая детские ямочки в углах розовых щек.

— Совет Унион рошен шиф (советский корабль), — поправляет Бабич.

— „Исбьерн“ — Норге („Исбьерн“ — из Норвегии)?

— Норге, Тромсе (из Норвегии — из Тромсе).

— „Хетти“ (а „Хетти“)?

— Тромсе (из Тромсе).

Холодный ветер с моря поднял крутую волну. „Исбьерн“ и „Хетти“ второй уже час, переваливаясь с боку на бок, описывают вокруг „Седова“ круг за кругом. С „Исбьерна“ доносится сердитый рев медвежонка. Медвежьи шкуры на мачтах „Хетти“ полощутся по ветру, как белье.

— Ух! — жмется Громов, — ух!

Это должно изобразить: как норвежцам не холодно? Оба второй час, пока происходит „гаагская конференция“ в капитанской каюте, стоят на спардеке в одних фуфайках.

— Привыкли, — бросает подошедший Журавлев. — Полярные ребята. Видали, как на фальсботах ходят? Самые норвежские ледяные медведи! Исбьерн — ты, — дружески толкает он в грудь младшего.

— Исбьерн, — смеется тот…

— Виктория си? ланд? (В море Виктории или на земле Виктории)? — допрашивает зверобоев Громов.

— Виктория ленд, — стучит кулаком по столу старший зверобой: — Тромсе. Норге. Гренландия. Сваальбард, — часто сыплет он словами.

Если верить тому, что он говорит, „Ледяной медведь“, выйдя весной из Тромсе, успел до встречи с нами побывать на Шпицбергене, в Гренландии и на острове Виктории.

Оба зверобоя были приведены со спардека в салон и подвергнуты перекрестному прокурорскому допросу. Каждый вытаскивал из тайника памяти и пускал в оборот знакомые иностранные слова. Допрашивали на всех европейских языках сразу.

— Фатер — кок, — гордо говорит оживившийся после рюмки коньяка молодой.

— Папашка его значит кок, — объясняет Московский.

— Фрекен Гукер ленд, — хвастает советским достижением перед сыном кока Громов.

Эта тарабарщина должна обозначать, что на острове Гукера живет советская женщина. Но норвежцы каким-то чудесным образом понимают. На лицах обоих стопроцентное недоверие.

— Рошен фрекен Гукер ленд? — тянут они, ставя рюмки на стол. — Hay, нау.

— Так, так, — обличает их Журавлев, — нашего зверя бьете. Усы-то нашего морского зайца на рее висят.

К всеобщему удовольствию норвежцы встают и прикладывают руки к сердцу, раскланиваются с очаровательными улыбками.

— Эх, взять бы вас за ласты, милые! — негодует Журавлев.

— За что? — вступается за норвежцев Петров. — Морские пролетарии. Шкипера куда потащат, туда и плывут.

В дверях салона появляется Самойлович. Вместе с ним в салон входят густые хлопья тумана.

— Судовые журналы подтвердили пребывание шхун в Гренландии. Заходили они на остров Виктории. Но на архипелаг, конечно, за морским зверем забрались.

— Самойлович, — узнает его младший зверобой. Вскочив с дивана, он почтительно жмет ему руку. — Норман. Ланд. Норге. „Красин“. Амундсен. Амундсен.

Пожав по-очереди руки, норвежцы, грохоча деревянными подошвами сапог, спускаются по парадному трапу в фальсбот. Из капитанской каюты выходят, вежливо раскланиваясь, радист и шкипер. Русские моряки стали куда любезней. Предложили только поскорее убираться с островов архипелага. Отплывая на фальсботе, старые полярные хищники машут приветливо „Седову“ руками.

Всего хорошего, герр Карлсен! И вам, герр Свенсон! Счастливого плавания до Тромсе! Но помните, герр Карлсен и герр Свенсон, другая встреча среди островов архипелага может быть куда менее вежливой!

Больше усы наших морских зайцев не должны висеть на реях ваших шхун!