Льды Ктулху

Глава 8 БАНДА БАТЬКИ ГРИГОРИЯ [1921]

— Стой! Кто идет? — Василий вскинул винтовку наперевес, нацелившись на кусты.

— Может, медведь? — предположил Петро, прячущийся за толстым дубом по другую сторону тропы.

— Ты еще слона приплети, — фыркнул Василий и потом, повернувшись в стороны кустов, добавил. — А ну вылазь, а то как пальну!

— А выйду, не стрельнешь? — голос был хриплым, стариковским.

— Ты выйди, а там глянем, что за птица.

— Ты винтовочку-то опусти, а то шибко боязно.

— Я-то опущу, а ты по мне из обреза пальнешь. Вылазь давай, а то мое рабоче-крестьянское терпение кончается! — рявкнул Василий.

С треском зашевелились кусты, и на тропинку вышел мужичок в длиннополой рубахе, подпоясанной веревкой. Из-под рубахи торчали темные штаны, заправленные в высокие кирзовые сапоги. На плече незнакомца висела котомка, а в высоко поднятых руках и в самом деле был обрез. Из-за низко надвинутого картуза торчал нос картошкой и бесформенная рыжая борода.

— Ты стрелялку-то брось! — рявкнул Василий, вновь тряхнув винтовкой. — Ты бросай, бросай… А то смотри, я нервный. Враз пальну!

Мужичок выпустил из рук обрез, и тот упал в траву.

— Вот так-то лучше, — с облегчением вздохнул Василий. — Ты чей будешь?

— Ты пароль, пароль у него спроси… — посоветовал Петро, высовываясь из-за дуба.

— Дурень ты, Петро! — пытаясь придать своему голосу солидность, объявил Василий. Хоть Петро был на год старше, а политически неразвит. Не было у него необходимого любому красному бойцу чутья, которое с первого взгляда позволяло выявить врага мирового пролетариата. — Откуда этому пароль знать? Видишь, не из наших он.

— Почем знать. На лбу у него не написано.

— А так не видно?

— Ладно, — махнул рукой Василий и снова повернулся к мужичку. — Кто таков?

— Прохор я, Цветков, из Заречья, — ответил мужичок. — Руки-то опустить можно?

Василий задумался.

— Можно, — наконец согласился он. — И что ты делаешь тут в лесу с обрезом, Прохор Цветков?

— Да я вот… — замялся он.

— Ты правду говори! — гаркнул Василий, подражая своему другу и учителю Григорию Арсеньевичу.

— Я… я… — замялся мужичок, а потом, словно кинувшись в омут с головой, выпалил разом. — Я из Освободительной армии батьки Григория.

— Вижу, что не из Рождественского монастыря…

— Если он бандит, то к стенке его, — встрял Петро.

— Я… я… я этот самый… прибежчик… — пролепетал мужик, не сводя взгляда с трехлинейки Василия.

— Перебежчик…

— О… оно самое… я это… передумал и к красным хочу…

— Мало ли чего ты хочешь, — задумался Василий. Нет, с одной стороны, если этот Прохор бандит, то надо было бы кончить его прямо тут, на месте, по законам военного времени. Тем более, что к бандитам у Василия был собственный счет. С того самого дня, как погибли его брат и мать, он почти каждую ночь видел кошмары… С другой стороны, притащи он этого «прибежчика» в отряд, начштаба порадуется. Может, наконец удастся бандитов накрыть. А то бесчинствуют они уже больше года… — А знаешь, где банда сейчас?

— Знаю, — кивнул мужичок. — Я вам банду, а вы меня — домой. Договорились.

— Не-а, — отрезал Василий. — Не о чем мне с тобой договариваться. Да и негоже. Вот отведу тебя к начштаба товарищу Окуневу. Он у нас страсть как бандитов любит… Вот пусть он и решает, то ли по законам военного времени тебя сразу к стенке ставить, то ли чуть опосля… Петро, обрез подбери! И на посту оставайся до смены караула. А я этого в штаб отведу и вернусь. Добро?

— Добро, — с неохотой отозвался напарник.

— И смотри, не спи, мух не лови…

— Угу, — еще более угрюмым голосом отозвался Петро. Вдвоем-то на посту было тяжко. А одному…

Тем временем Василий, выйдя на тропу, связал руки мужичка его же собственным ремнем, после чего они направились в сторону деревни.

— А пока мы тут шагаем, ты вот мне скажи, много у батьки Григория сабель? — задал вопрос Василий, решив даром времени не терять.

— Сколько есть — все его.

— Э… Прохор… Ты же сказал, что ты перебежчик. Значит, теперь ты на нашей стороне должен быть, а посему должен честно на вопросы отвечать.

— Я на своей стороне, — огрызнулся Прохор. — Если б на вашей был, вы бы мне руки крутить не стали.

— И то верно, — согласился Василий. — Но нельзя иначе. Война идет. Мировой пролетариат… — и дальше он минут пять излагал свои политические мировоззрения о международном капитале и Антанте, которые совместно обирают и угнетают мировое крестьянство и пролетариат. Однако в самый неожиданный момент, прервав лекцию на политические темы, он вдруг спросил. — А у батьки Григория сколько тачанок?

Василий не раз наблюдал, как подобный прием использовал его учитель Григорий Арсеньевич. Бывало, он заговорит о чем-то далеком, эфемерном, а потом, когда Василий расслабится, хлоп вопрос, и тут хошь не хошь ответ выпалишь и только потом понимаешь, что сказал то, что говорить вовсе не хотел. Попался на эту удочку и перебежчик.

— Семь, — брякнул он и скороговоркой добавил. — Только на одной пулемет… — и замолчал, словно пытаясь понять, что только что сказал.

— Ну, Прохор, давай, — подтолкнул его Василий. — Сказал «аз», говори «буки»…

— Ты за язык-то меня не цепляй. И вправду говорят, красные хоть кому голову запудрят… — огрызнулся Прохор и вновь замолчал.

— Значит, говоришь, семь тачанок и на одной пулемет барахлит… — задумался Василий. — Барахлит, это хорошо… А вот сам батька, какой он?

— Он кости голубой, — охотно заговорил Прохор. Видимо, в разговоре о батьке он не видел ничего ни опасного, ни предосудительного. — Сразу видно, из бывших. Как скажет, так в точку. За ним народ потому и пошел, что верят они в него.

— Ага… Он народ деревнями режет, а вы ему верите…

— Не-а… — равнодушно возразил Прохор. — То не батька. Он не такой…

— А кто ж тогда душегубством занимается? Кто людям сердца рвет да глотки режет?

Прохор пожал плечами.

— Не знаю, только то не батька. С ним один раз поговоришь и ясно все. Он — человек справедливый.

— То-то твой справедливый против трудового народа попер!

— Он не против народа, — продолжал Прохор, говоря таким тоном, словно речь шла не о главаре банды, а о каком-то святом. — Он за народ. Он против большевиков.

— Так ведь большевики за народ!

— За какой-такой народ? Это если я всю жизнь горбатился, хозяйство поднял, двор в исправе держу, то теперь должен я с городом за просто так хлебом делиться, должен половину скотины своей разным бездельникам отдать, которые не знают, с какой стороны корову доят? Зачем мне такая власть? Я хочу жить хорошо. Да, за то поработать надобно. Так я что ж, отказываюсь…

— Да ты, я посмотрю, не только бандит… Ты закоренелый враг советской власти! — вспыхнул Василий. Пальцы его сжались, ствол трехлинейки пошел вверх…

— Эй! Эй! Эй! — завопил Прохор, заметив движение Василия. — Ты ружом- то не тряси, а то выпалишь ненароком. Веди, куды вел.

— Я тебя, прихвостень мирового империализму, сейчас…

— Да успокойся ты! — взмолился мужичок. — Я ж почему к вам пришел… потому что осознаю всю глубину старорежимного… — тут он замялся. Ему явно не хватало слов. Видно, не привык вести разговоры на политические темы. — В общем, неправ я. А раз так, то ты мне растолкуй, в чем ваша правда и почему…

Василий смягчился, даже ружье на плечо закинул. Пленник-то его со связанными руками. Чего он сделает? А потом, набрав побольше воздуха в легкие, заговорил, излагая основы марксизма так, как понимал их сам. Хотя что-что, а о рабоче-крестьянской «правде» он знал много, наслушался еще в раннем детстве от отца и потом от старшего брата, пока тот был жив. Так что стоило Прохору замолчать, как Василий вновь завел рассказ о товарище Троцком, пролетарской солидарности и победе мирового пролетариата…

Комиссар вышел из хаты, прошелся по двору и, опустившись на завалинку, вынул из нагрудного кармана портсигар, достал мундштук и закурил тонкую сигарилью. «Интересно, откуда он их берет? — подумал Василий. — Наверное, запас у него где-то». Он даже сам как-то попытался попросить у Григория Арсеньевича попробовать, на что тот поинтересовался, курит ли Василий, и, услышав отрицательный ответ, прочитал ему лекцию о вреде курения, о негативном воздействии никотина на молодой, неокрепший еще организм и впридачу добавил, что если уж Василию совсем нечем заняться, то пусть самогонку пьет, «она много полезней будет». С тех пор Василий у комиссара никогда прикурить не просил, хотя порой с завистью поглядывал на мундштук и серебряный портсигар. Но сейчас его интересовало совершенно другое.

— Ну как там этот перебежчик? — спросил он, подсаживаясь к комиссару.

Тот только пожал плечами.

— Перебежчик как перебежчик. Только проверить надо, если он, как говорит, не участвовал в акциях белого террора, пленных не расстреливал, то возьмем с него подписку, и пусть себе домой топает. Кто-то ведь должен поля пахать.

— А я бы его не слушал. К стенке и точка.

— Таким, как ты, дай волю, вы всех к стенке поставите, — усмехнулся комиссар. — К стенке ставить оно, конечно, надо, но только когда это и в самом деле необходимо. А здесь, ну ошибся мужичок, не за тех воевать пошел. Потом осознал, сам пришел с повинной. Тут понятие иметь надо.

— Да какое ж понятие! — взвился Василий. — Я ж по дороге с ним говорил. Он как есть зажравшийся пережиток прошлого — несознательный элемент.

— Вот видишь, ты его сам несознательным называешь. А раз несознательный он, ты его не к стенке, а проведи с ним политинформацию, расскажи об угнетенном крестьянстве всего мира, расскажи, как героическая Красная армия борется за свободу рабочих и крестьян и что скоро по всему миру разом полыхнет революционный пожар.

— Я пытался, только он…

— Что он? Не поддается? Значит, плохо пытался. Надо было сказать так, чтобы он в сей же час со своим обрезом побежал батьку бить…

— Но я… я… Я совсем не об этом хотел спросить, — нашелся Василий. — Этот перебежчик… он сказал, где сейчас банда?

— Сказал.

— Ну и..?

— Что «ну и»?

— В ружье и поскакали. Мы их там живо…

— И кого ты в ружье поднимать собрался? Сейчас в деревне человек пятнадцать наших, да еще разведотряд Волкова. А у бандитов шесть тачанок. Если мы вот так туда сунемся, нас из тех пулеметов у околицы всех и положат.

— Но надо что-то делать. Они ведь опять уйдут.

— А мы вперед разведчиков пошлем, пусть проследят, что и как. Тем временем основная часть отряда подтянется. Да и бандиты никуда не денутся.

— Почему вы так уверены?

— Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам, — нараспев произнес Григорий Арсеньевич. — А пока развернем-ка нашу «Кузню», надо отлить побольше патронов.

Он встал и отправился к дальнему сараю. За ним на земле было кострище. Пока Василий бегал за сумками, комиссар нарубил топором лучину, но прежде, чем сложить костер, пока никого не было рядом, начертил в пепле несколько странных знаков, сильно смахивающих на арабскую вязь. Потом он развел костер и разложил принесенные Василием инструменты.

— Бандиты эти люди опасные, сам знаешь, — продолжал он возиться с инструментами, раскладывая их на щербатой от времени деревянной скамье, которую красноармейцы установили неподалеку от кострища. — Ты, Василий-Василек, должен всегда помнить, что если враг твой преступил человеческую суть свою, ежели он у людей сердца вырывает или еще какой промышляет гнусностью, то так просто ты его не возьмешь. Чтобы такого гада свалить, нужно что-то особое. Простой пулей его не остановишь. Вот потому заранее надо особые «заговоренные» пули готовить. Чтобы они, если попадут в нелюдя, то валили его насмерть.

— Но ведь материализм…

— А «заговор» материализма не отрицает, — улыбнулся Григорий Арсеньевич. — Вот в Средние века жил астроном Джордано Бруно. Его инквизиция сожгла за то, что он пытался дать людям истинную картину мира. Когда его на костер вели, все считали его чернокнижником и колдуном. А когда прогресс пошел вперед семимильными шагами, выяснили, что все, о чем Бруно писал, — физические явления… Так и здесь, если вещь тебе непонятна, ты не отрицать ее должен, а изучать, и тогда рано или поздно поймешь, истинная это наука или вранье… А пока повторяй за мной слова заклятия. Вот отзовут меня, придется тебе самому такие пули делать…

— Но, Григорий Арсеньевич, я же по мишеням и из тех, и из других пуль стрелял, — попытался возразить Василий. — Обычная пуля вон, доску толщиной с большой палец прошибить может. А эта, — он кивнул в сторону разложенных инструментов, — мокрой кляксой размажется, да и только.

Комиссар усмехнулся.

— Мал ты еще, чтоб всю суть понять, — вздохнул он, заканчивая приготовления. — Мал да несмышлен. Вот возьми, к примеру, туземцев с Амазонки. Они из духовых труб дротиками стреляют или колючками. А что, скажем, колючка человеку сделать может? Ну поцарапает кожу, в крайнем случае… Так нет, туземцы эти насмерть разят. А в чем дело? В том, что они те колючки в специальном яде вымачивают.

— Так ведь тут-то какой яд? — удивился Василий. — Кусочек листа клевера, капля воды освященной да кусочек серебра. Это ж яд разве.

Выставив перед собой три десятка револьверных патронов, Григорий Семенович стал не спеша вынимать из них пули.

— Ты, Василек, пойми. Не все в мире так однозначно. Вот конь, например, или собака может из болота воды попить. И ничего ей не будет. А ты выпей… Потом неделю животом маяться будешь.

— Так тут… это… — не нашелся, что сказать Василий.

— Вот и здесь примерно то же самое. Обычным людям такие пули вреда не принесут, а вот если ты одичал настолько, что готов в зверя превратиться, тут эти пули в самый раз…

Неожиданно где-то во дворе началась кутерьма.

А потом послышался крик:

— Сбежал! Сбежал!

— Что там? — встрепенулся Василий.

Он хотел уже вскочить, побежать. Может, там, во дворе, и в самом деле кому-то нужна помощь, но комиссар остановил его.

— Ты, Василек, не спеши. Они сами там разберутся. Ты лучше смотри, как пули делать. Заклятие повторяй. Чую, пригодится тебе это искусство. Не раз еще столкнешься ты на своем пути с волками в человеческой шкуре.

— Но…

— Да не волнуйся ты так. Это, скорее всего, твой перебежчик удрал…

— Я же чуял, что он контра! Надо было сразу его к…

— Не контра он, а душа заблудшая. Я тебе уже говорил.

— Эй, Григорий Арсеньевич, неужто в Питере все комиссары так рассуждают… Поповство какое-то. Непонятно, как тогда революцию делали!

— Ну почему же, — протянул комиссар, не отрываясь от работы. — Мир, он ведь не черный и не белый, он множество оттенков разных имеет. И если ты станешь все на белое и черное делить, то придется тебе половину людей на Земле перестрелять. А подумай лучше, ради кого ту самую революцию делали. Вот ради таких людей и делали… Да, кто-то из них верит в идею Мировой революции, а кто-то и нет. И если это не враг лютый, то ты, прежде чем к стенке ставить, попробуй человека в своей правоте убедить.

— Красиво вы говорите, — с обидой вздохнул Василий. — Только сдается мне, что Прохор этот подослан был, чтобы отряд в ловушку заманить.

— И такое возможно, — согласился комиссар. — Вот почему мы поедем с разведотрядом. Если ловушка, отобьемся, вырвемся. А нет, бандитов задержим, выследим.

— Да мы уже один раз… — и перед мысленным взором Василия вновь встала его родная мертвая деревня. Где в избах и на улицах лежали люди с вырванными сердцами. И еще стеклянные глаза брата, который уже умер, но все еще цеплялся за него рукой, сведенной в предсмертной судороге.

— Ничего, — улыбнулся Григорий Арсеньевич. — Не печалься, Василий. В этот раз они никуда не денутся. Мы с тобой наготове будем, — и он заговорщицки улыбнулся. — А пули — пули нужны, ведь не на людей охотиться идем, на зверей в людском обличии…

Однако Григорий Арсеньевич хитрил. Это Василий понял перед отъездом. Во-первых, комиссар никому не сказал, что собирается присоединиться к разведотряду. Во-вторых, он к нему и не присоединился.

Василий сидел во дворе и ждал. Вот разведчики сели на коней, распахнулись ворота, и они один за другим растаяли в мглистом вечернем тумане, наползающем с болот. Вот прокукарекали петухи, окончательно стемнело, и хозяйки стали закрывать на ночь ставни — времена неспокойные, а так, глядишь, и пронесет лихо. Мой дом, как говорится, моя крепость.

И только когда почти стемнело, появился Григорий Арсеньевич. Он перекинул Василию пояс с двумя револьверами.

— Значит, так… Одень это, а винтовку оставь. Там она тебе только мешать будет. И запомни, хорошо запомни: в правом револьвере пули обычные, точно как в верхнем патронташе пояса, в нижнем — те, что делали днем. И не беспокойся, нелюдей они почище винтовочной пули валят.

— Ну, вы уж скажите — «нелюди»!

— А я тварей, которые у людей сердца вырывают, по-другому назвать не могу… И давай, пошевеливайся. Дорога нам предстоит неблизкая. Нам еще разведчиков нагнать надо.

— Надо — нагоним, — пожал плечами Василий. — Только чего суетиться-то. Надо было вместе с ними выехать, вот и нагонять бы не пришлось.

— Эх, Василий-Василек… — Григорий Арсеньевич хитро усмехнулся и потрепал Василия по плечу, — кабы знать, где упадешь, салфетку подстелил бы. — И строгим, официальным тоном добавил: — Хватит разговорчиков, боец Кузьмин. Пошли, а то все представление пропустим, — и, решительно повернувшись, он отправился за сарай, туда, где днем мастерил пули. Там уже стояли два оседланных жеребца.

— Откуда… — начал было Василий, любуясь грациозными животными. Раньше он таких коней в отряде не видел.

— Разговорчики, рядовой Кузьмин. В седло и вперед! Нас ждут великие дела! — и, не дожидаясь ответа, комиссар развернул коня и дал шпоры.

Василию ничего не оставалось, как последовать за командиром.

Было полнолунье, и дорога, залитая лунным светом, была высвечена как днем. Конь несся по дороге сам по себе, и Василий задумался. Он до сих пор не мог понять, что происходит. События последнего года являли некий водоворот, и ему не хватало времени притормозить и осмотреться, разобраться в том, что происходит. То, что он оказался в отряде, казалось ему само собой разумеющимся. Он столько мечтал об этом. Правда, ему всегда грезилось, что в отряде рядом будут старший брат и отец. Они помогут ему, образумят, наставят на путь истинный. Но брат погиб. А отец… Тут вообще творилось нечто странное. С одной стороны, он числился в отряде, и командиры подразделений, вроде того же Волкова, иногда видели его и давали задания, но сам Василий так ни разу с отцом и не встретился. Может, он даже не знает, что его жена и старший сын погибли? Но война, война не давала ни дня отдыха. Да еще эта банда батьки Григория. Говорили, он из бывших — благородный офицер, не смирившийся с победой советской власти. Только зачем он людям сердца из груди рвет… От воспоминаний в уголке глаз Василия навернулись слезы. Он смахнул их движением рукава и заставил себя переключиться. «Не надо думать о грустном. Вот пройдет война, страна заживет мирной трудовой жизнью, вот тогда и станем потери считать», — так писал в одной из листовок товарищ Троцкий. И Василий был с ним полностью согласен. А может, дело было вовсе и не в том. Не было у него ответов на вопросы, которые постоянно крутились у него в голове. Почему в ту роковую ночь люди мельника погнались за ними и стали стрелять? Как погибла его мать? Что с отцом? Раньше он очень любил Василия, всегда таскал его с собой и в лес, и на рыбалку, и в поле на сенокос. А потом, вернувшись с войны, он показался Василию совсем иным человеком. Может, все дело было в трехлетней разлуке. Или причина таилась в том, что отца сильно потравили газами. Или, что самое простое, Василий вырос за три года разлуки, и мир перестал казаться ему таким прекрасным, а жизнь столь безмятежной. Но даже все это вместе взятое не объясняло нежелание отца общаться с сыном. Он словно не хотел даже видеть Василия, превратившись для него в неуловимый призрак.

А этот комиссар, Григорий Арсеньевич. Странный он человек. Конечно он городской, образованный, присланный партией, с мандатом от самого товарища Троцкого, а иногда скажет, и видишь — не наш это человек. И еще черная магия, заговоры… Порой Василию начинало казаться, что комиссар хочет сделать из него не красного бойца, а охотника на нечисть… А с другой стороны, в этот год он практически заменил Василию отца и старшего брата. Это он научил деревенского парнишку стрелять без промаха, показал несколько приемов какой-то восточной борьбы — слово джиу-джитсу тут же вылетело из головы Василия. И еще он научил Василия владеть ножом. Не просто махать перед собой охотничьим клинком, как порой делали в кабаках напившиеся охотники, а по-настоящему сражаться, наносить и отбивать удары. Василий недоумевал: зачем ему это, когда есть и винтовка, и револьвер, но на все его вопросы Григорий Арсеньевич только посмеивался. И еще искусство бросать нож. Вроде бы и вовсе бесполезное. Тем не менее почти каждый день комиссар заставлял своего ученика часа три тренироваться. Иногда к ним присоединялись другие красноармейцы, но никто из них не выдерживал дольше трех дней подряд, а Василия комиссар «истязал» почти год. И еще, зимой, когда в отряде было совсем голодно и красноармейцы, несмотря на угрозу расстрела, шли мародерствовать, комиссар не раз приносил Василию доппаек. Где он его брал, Василия не особенно интересовало. Но вот откуда взялось это отеческое отношение?

И еще…

Но до конца довести все свои рассуждения Василий так и не сумел, лесная дорога расступилась, справа и слева появились покосившиеся околицы — слабая защита для заросших огородов. А чуть дальше темнели неказистые деревенские дома. И тишина… Точно такая тишина, как тогда…

Неожиданно с опушки леса навстречу всадниками метнулась знакомая фигура. Прохор! Перебежчик.

— Предатель! Убью!

Василий, сам не сознавая того, потянулся за наганом, и когда рука уже сжала ручку, и он готов был выхватить револьвер, чтобы застрелить предателя, на руки его легла рука комиссара.

— Остынь, Василек. Это наш человек.

— Чей это наш?

— Все узнаешь в свое время, — безапелляционно объявил комиссар, а потом повернулся к Прохору. — Все сделал?

— Знаки расставлены, Ваше высокоблагородие, все как вы сказали!

Ваше Благородие! Сердце Василия сжалось, что все это значит? Он хотел было немедленно потребовать объяснений у Григория Арсеньевича, но только открыл рот, как страшный крик разорвал ночную тишину. Были в этом крике и боль, и испуг, и ненависть… нет, скорее даже отвращение.

— Началось, — вздохнул комиссар. — Ты точно все сделал, как я сказал? — вновь обратился он к Прохору.

— Все как есть, один в один, — кивнул перебежчик.

— Ну тогда… — комиссар повернулся к Василию, — что ж, молодой человек, у вас сейчас есть шанс помочь мне расправиться с теми, кто перерезал твоих односельчан и вырвал у них сердца. Эти твари сейчас в этой деревне, но что самое главное, они не смогут ее покинуть. В этот раз я подстраховался и запечатал все входы и выходы… — и видя, что Василий все-таки собирается о чем-то спросить, добавил. — Стреляй в тварей переделанными пулями, обычный свинец их не возьмет. А все вопросы… Все вопросы, Василек, на потом. И поверь мне, я зла тебе не желаю, — и он соскочил с седла. — Лучше идти пешком. Лошади этих тварей боятся.

Василию ничего не оставалось, как последовать за Григорий Арсеньевичем. Но он медлил.

— Поспеши, скоро тут будут ваши, а тогда охота сорвется.

Повернувшись к Василию спиной, он направился в сторону деревни.

Прохор тем временем взял обоих лошадей в повод.

— Поспеши, красноармейчик. Батька Григорий зря ничего говорить не будет.

«Ваше Благородие», «батька Григорий» — все смешалось в голове Василия. Неужели человек, которому он верил, который учил и опекал его целый год, на самом деле предводитель разбойной банды? Нет, этого быть не может! Ладно, как он сказал: «Все вопросы на потом». Если Григорий Арсеньевич не врет, там, в деревне, те, кто убил его мать и из-за кого погиб его брат. Тогда какая разница, бандит Григорий Арсеньевич или нет? «Вот сначала уничтожим кровопийц, — решил Василий, — а уж потом посмотрим, кто кого»

И решительно спрыгнув на землю, он передал поводья Прохору, внимательно глянул на мужичка, а потом, повернувшись, побежал следом за Григорием Арсеньевичем. Когда догнал комиссара, тот неожиданно остановился, потом присел на корточки. Василий, замешкавшись, проследил за взглядом батьки.

Поперек дороги шла канавка в полпальца глубиной, и на дне ее насыпан был какой-то порошок.

— Смесь чеснока и сушеных волчьих ягод, — пояснил Григорий Арсеньевич.

— Зачем…

— Это и есть та преграда, что не выпустит убивцев из деревни.

— Преграда? — Василию захотелось расхохотаться. Да только было в словах комиссара что-то такое, что к смеху вовсе не располагало. По крайней мере в том, что Григорий Арсеньевич не был сумасшедшим, Василий был уверен. А раз так, то надо просто подождать, тогда все само собой разрешится. То ли это непонятная правда, то ли глупая шутка.

— И если Прохор не сплоховал, тварям не уйти. Правда, для этого мы сами должны остаться в живых… — и тяжело вздохнув, Григорий Арсеньевич продолжал: — Значит, так. Через эту бороздку переступишь аккуратно, не дай бог тебе ее повредить. Колдовской круг не должен быть разорван…

«Колдовской круг, да такого не бывает! Все это бабушкины сказки» — хотел было выпалить Василий, но слова застряли у него в глотке, когда он встретился взглядом с Григорием Арсеньевичем.

— Так вот, ступай аккуратно и колдовской круг не повреди, — назидательным тоном повторил он. — Дальше действуем таким образом: я иду впереди, ты сзади — спину прикрываешь. Помнишь, я учил тебя с двух рук стрелять, так вот… В правую возьмешь револьвер с моими пулями, в левую — с обычными. Там и то, и другое пригодиться может. Перезаряжать будешь по моему приказу. И давай договоримся, если я прикажу мордой в дерьмо падать — упадешь. Понятно?

Василий кивнул. Хотя какое там «понятно». Все происходящее напоминало ему дурной сон. Словно он, проскакав назад во времени, вернулся в ту самую ужасную ночь, когда потерял брата и мать.

— Ну что, готов?

Василий кивнул.

— Тогда пошли! — и, сжимая в каждой руке по револьверу, Григорий Арсеньевич сделал размашистый шаг, с огромным запасом переступая борозду.

Василию ничего не оставалось, как последовать за своим наставником. «А там — будь что будет. Хуже не станет, а в остальном разберемся», — так говаривал отец.

Они быстро добрались до ближайшего дома — покосившейся хаты на краю деревни. Григорий Арсеньевич решительно поднялся на крыльцо и постучал рукоятью револьвера по двери.

— Есть кто дома? — спросил громко, а потом, не оборачиваясь, добавил, обращаясь к Василию. — А ты за углом следи. Эти твари очень подвижные… Так есть кто дома?

— А даже если и есть, — ответствовали из-за двери грубым мужским голосом, — то тебе-то что? Все равно не откроем.

— И это правильно, — согласился комиссар. — Не открывайте никому до рассвета, забаррикадируйте двери и окна, чтобы никто не смог к вам вломиться.

— А ты кто такой, что советы…

Но Григорий Арсеньевич не стал слушать, кивнув Василию, он быстро спустился с крыльца.

— Тут нам делать нечего. Идем дальше.

— И чо, мы так каждый дом обыскивать станем? — удивился Василий.

— Надо будет — каждый, — и комиссар, резко обернувшись, выпалил куда-то в огород.

Василий лишь успел заметить метнувшуюся тень, но так и разглядел, в кого стрелял комиссар.

— Минус один, — повеселевшим голосом объявил Григорий Арсеньевич. — Я его точно задел, а раз так, жить ему самое большое полчаса осталось.

— Самодельные пули?

— Скорее уж заговоренные, хотя можно сказать и так.

Нет, для Василия, не верившего ни в бога, ни в черта, это было слишком. Тем не менее, когда комиссар пошел дальше вдоль дороги, он двинул следом, сжимая в каждой руке по револьверу.

И тут где-то в центре деревни вновь пронзительно закричали, а потом кто-то взвыл, словно волк холодной зимней ночью. Комиссар прибавил шагу.

— Приготовься, Василек. Этих тварей штук десять, не меньше…

— Что там происходит? — шепотом пробормотал Василий, хотя и сам отлично знал ответ на этот вопрос.

Неожиданно улица раздалась, образуя площадь. Справа был дом сельсовета — разодранное красное знамя над входом, выбитые стекла. К нему присоседился неказистый домишко с покосившейся крышей.

— Похоже, кричали оттуда, — объявил комиссар. Он решительно поднялся на ступени и, держа револьвер наготове, распахнул дверь. Их сеней в нос ударил привычный домашний запах, но к нему примешивалось что-то неприятное, звериное. Словно там, в темноте, прятался мокрый пес. — Что ж, приступим… — Григорий Арсеньевич шагнул вперед, и тотчас на него из темноты выпрыгнул человек. Выпученные глаза, непомерно длинные, оскаленные зубы. Нет, не зубы — клыки… Вытянутые вперед руки с огромными черными, словно клювы ворон, когтями. Но человек или некое существо — Василий так и не понял, кто это был, — так и не дотянулось до комиссара.

Бах! Бах! Бах! — первая пуля остановила тварь, а вот вторая, изготовленная Григорий Арсеньевичем, заставила чудовище изогнуться. Страшный рык вырвался из пасти, и третий выстрел отбросил существо назад во тьму.

Комиссар снял с полки керосиновую лампу, зажег ее и протянул Василию.

— Держи.

— А вы?

— Мне без надобности, — ухмыльнулся комиссар. Я в темноте хорошо вижу.

— Но как…

Василий убрал револьвер с необычными пулями в кобуру. Все-таки, несмотря на все заверения Григория Арсеньевича, не верил он в убойную силу «заговоренных» пуль. Потом, взяв из рук комиссара лампу, огляделся. Сени как сени, только двери две. Одна вела в дом, а вторая, судя по всему, в здание сельсовета.

— Ну, я пошел, — улыбнулся Григорий Арсеньевич, направляясь в сторону двери, ведущей в дом. — И, Василек, будь осторожен. Если заметишь что-то двигающееся, стреляй не раздумывая.

Однако вместо того, чтобы сразу выполнить распоряжение комиссара, Василий прошел чуть дальше, мимо двери к трупу, распластавшемуся на полу, присел, чтобы рассмотреть, кого же все-таки прикончил Григорий Арсеньевич. Нет, это было невозможно! Перед ним на деревянном полу в луже крови лежал волк. Самый настоящий волк, с открытой пастью и вывалившимся языком. Вот только… он был одет, — одет в человеческую одежду, да и покрупнее своих лесных собратьев.

Василий от удивления потряс головой. Нет… наверное ему померещилось. А потом… Потом ему стало страшно, и выходило так, что те бабушкины сказки, что он слышал в детстве, лежа на печи — правда. Перед ним был волколак — существо волшебное и в реальности не существующее — страшилка из детских снов.

Василий прислонился к стене. Его трясло. Еще немного, и у него, наверное, началась бы истерика. Но тут где-то в сельсовете грянули выстрелы. Их грохот в мгновение отрезвил Василия, словно кто ушат холодной воды на голову вылил. Он ведь не просто так остался тут один, он должен… должен осмотреть дом. Снова где-то загрохотали выстрелы.

Дрожащей рукой Василий вытер пот со лба. Неужели он струсил… смалодушничал и теперь отступит? Он еще раз взглянул на поверженного волколака. Сейчас в тусклом свете он сказался всего лишь белесым пятном на полу. Вот она — вторая дверь.

Ноги не слушались. Сунув револьвер под мышку, Василий освободил руку, дернул дверь на себя, потом, чтоб она не закрылась, подставил ногу и тут же вновь схватился за пистолет. В неровном свете масляной лампы он видел, как ходит его рука, сжимающая оружие. Нет, так не пойдет. Так он, как пить дать, промажет. Надо… Надо… Усилием воли он попытался взять себя в руки, но ему не сильно это удалось. И тем не менее, лучше всего как можно скорее закончить и вновь присоединиться к Григорию Арсеньевичу, и не важно, кто он: красный комиссар или батька Григорий. Он был человеком и боролся против нечисти…

С этими мыслями, вытянув вперед лампу и держа револьвер наготове, Василий шагнул во тьму. В глубине души он надеялся, что никого не встретит, что дом окажется пуст, но… Все получилось совсем не так. Потому что в светелке кто-то был.

Яркая луна почти не заглядывала в горницу, несмотря на два окошка, и получалось так, что свет распространяла лампа в руках Василия. И в скудном свете этой лампы молодому бойцу открылась ужасная картина. Столь отвратительная, что в первый момент Василий опешил.

На столе, точно таком, как у него дома, лежал развороченный женский труп, ощетинившийся обломками ребер. Василию не надо было подходить ближе, чтобы понять: из груди женщины вырвано сердце. Над трупом стояла сгорбленная фигура, и эта тварь… В первый момент Василий не понял, что происходит, и лишь через несколько секунд осознал, что волколак макает когти в кровавое месиво трупа, а потом облизывает их, наслаждаясь вкусом.

Недолго думая, Василий вскинул правую руку и надавил курок, целя волколаку в сердце. Чудовище смело выстрелом. Василий хотел было подойти, посмотреть, кого же он в самом деле уложил, даже первый шаг сделал, но тут фигура на полу зашевелилась — оборотень стал медленно подниматься. Нет, ни один человек после такого не оправился бы. Василий отлично видел, что пуля вошла в сердце чудовища, и тем не менее оно было живо. Но не это было самым ужасным. Самое ужасное, что, повернув голову в сторону Василия, оно заговорило до боли знакомым голосом:

— Здравствуй, сынок. Так-то ты приветствуешь своего папку!

Руки у Василия задрожали, а ноги сделались ватными. Еще чуть-чуть, и он повалился бы на грязный пол горницы, став еще одной жертвой ужасной твари.

— Ты мне не отец, — дрожа всем телом, наконец смог выдавить из себя Василий.

— Да что ты говоришь? — усмехнулся оборотень. — А вот мы с мамкой думали по-другому. Негоже сыну от отца отрекаться.

— Ты мне не отец. Ты — чудовище.

Волколак усмехнулся. К этому времени он поднялся и окончательно пришел в себя, словно в него и не стрелял никто.

И только сейчас Василий смог разглядеть перемены, которые произошли в облике отца. Лицо его стало более вытянутым, бороду сменила короткая шерсть, глаза раздвинулись и запали, зубы… не зубы, а настоящие клыки. А может, и не отец это был, а просто тварь, похожая на него.

— Да ты не сомневайся, сынок, — вкрадчиво продолжало чудовище, сделав движение в сторону Василия. — Ты не сомневайся. А если будешь сомневаться, то умрешь, как мамка твоя. Она ведь не хотела со мной уходить. Упиралась, меня чудовищем называла…

Колени Василия начали подгибаться.

— Так это ты ее…

— Я сынок, я…

— И другие деревни?

— Мы стая, сынок. Когда ты станешь одним из нас, ты поймешь, как хорошо быть в стае. Как хорошо, когда не надо думать и все за тебя решает старший, когда единственный закон, которому ты должен подчиняться, это тяга крови… — и он сделал еще один осторожный шаг. — Мы же всегда с тобой ладили, ты всегда слушался меня, — и еще шаг.

— Нет, — неожиданно для себя выпалил Василий, и палец его инстинктивно надавил на курок.

Бах! Бах! Бах!

Пули одна за другой входили в тело волколака, но он словно ждал их. В этот раз они заставили его лишь покачнуться, хотя Василий был уверен, что не промахнулся ни разу.

— Подумай, каким ты станешь. Ты будешь неуязвим, ты будешь непобедим, весь мир откроется тебе, и ты познаешь истинную силу ночи…

Бах! Бах!

И ничего. Лишь когда очередная пуля входила в плоть твари, чудовище вздрагивало, словно кто-то невидимый резко толкал его.

Щелк! Щелк! Щелк!

Барабан был пуст. Нужно было перезарядить револьвер. Только зачем. Пули эту тварь явно не брали. «Все бесполезно, я сейчас умру… Или того хуже», — мелькнуло в мыслях Василия. Пальцы его разжались, и револьвер упал на пол. А потом, словно цепляясь за соломинку, Василий потянулся за вторым револьвером, с самодельными пулями. В этот момент он сам себе казался ребенком, который, чтобы спрятаться от ужасов реальности, прячется под одеялом.

— Не зли меня, сынок, — продолжало нашептывать чудовище. — Ты станешь одним из нас. Ты будешь идти впереди всех, заливая мир кровью. Кровью простых людишек, до тех пор пока на земле не станем править мы. И это будет мир равенства и справедливости…

Василий выстрелил не целясь, от пояса. Он видел, как пуля вошла в плечо твари. Но в этот раз эффект был просто невероятным. Волколак изогнулся, взвыл, а потом, вытянув лапу, дернулся было к Василию. Выражение злобного торжества на его морде сменилось маской невыносимой боли. Скрежеща зубами, он зашептал:

— За что, сынок..? За что ты убил меня?

— За мать, — отрезал Василий, вновь нажав на курок. — За тех невинных крестьян, которых ты убил, именем мировой революции… — он говорил и говорил что-то еще, то и дело нажимая на курок, и «заговоренные пули» одна за другой впивались в тело уже мертвого чудовища, корчащегося на полу.

Когда же Василий понял, что барабан револьвера пуст, он осторожно, стараясь не упасть, — ноги у него по-прежнему были ватными — присел на скамью у двери. Поставив лампу на пол, стал дрожащими руками перезаряжать барабан. Вытряхнул гильзы на пол и стал одну за другой вгонять в пустые гнезда «заговоренные» патроны. Действовал он на ощупь, автоматически, — сказывалась выучка Григория Арсеньевича. Взгляд же его оставался неотрывно прикован к мертвой твари. Ему казалось, вот-вот — и та вновь зашевелится, поднимется с пола, двинется на него. Но ничего этого не случилось. Перезарядив второй револьвер обычными пулями, Василий с трудом разогнулся и заставил себя подойти…

Да, это был его отец. Сейчас, после смерти, к нему вернулся человеческий облик, только вот руки до сих пор оставались лапами чудовища с огромными когтями, которые в предсмертной судороге впились в деревянный пол…

Неожиданно за спиной скрипнула дверь. Василий мгновенно развернулся, вскинув оба револьвера.

— Эй, успокойся! Не стреляй! Это я! — это был Григорий Арсеньевич. — Ну как ты тут? Я смотрю, справился… Да что с тобой, Василек?

— Это мой отец, — с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, пробормотал Василий.

— Я так и думал, что он с ними, — тяжело вздохнув, отозвался комиссар. — Что ж, охота закончена. Пойдем, нам надо поговорить, — и, подняв лампу, жестом позвал Василия.

Тот хотел сказать: «Да!», но не смог — слезы ручьем катились у него из глаз.

Следом за Григорием Арсеньевичем он вышел в сени, а потом на крыльцо. Они, не сговариваясь, сели рядом на ступенях. Комиссар закурил, а потом, видя, что Василий никак не придет в себя, достал плоскую фляжку и, свинтив крышку, протянул ему.

— Хлебни, легче будет.

Спирт обжег горло, и Василий закашлялся. Потом растер слезы по лицу рукавом.

— Ну как? — улыбнулся Григорий Арсеньевич. — Полегчало? Давай-ка, приходи в себя… Мне нужно многое тебе рассказать, а времени у нас очень мало. На рассвете подойдут ваши, а к тому времени мне нужно быть подальше отсюда… — тут он сделал паузу, словно собираясь с мыслями, пытаясь решить, с чего начать.

За те пару предрассветных часов Василий узнал многое. Начал Григорий Арсеньевич с мистической составляющей мира, с того непознанного, что с лихой удалью отрицала новая власть. Василий хотел было возразить, спорить, но вспомнив о той твари, в которую превратился его отец, вовремя прикусил язык. Да и что тут говорить, выходило так, что Маркс с его материализмом неправ, а прав Григорий Арсеньевич. И пули «заговоренные» тварей убивали, и круг колдовской-охранный скорее всего действовал…

— Ну, а банда?.. — неуверенно спросил Василий, когда Григорий Арсеньевич сделал паузу в своем пространном монологе о нечисти на земле православной. — А батька Григорий? Выходит, это не они людей гробили?

— Не они, — согласился Григорий Арсеньевич, снова затянувшись сигарильей.

— Почему же тогда перебежчик вас высокоблагородием назвал?

— Потому что я и есть «высокоблагородие», — вздохнув, ответил Григорий Арсеньевич. — Я и есть тот самый пресловутый батька Григорий, за которым вы год гонялись. Только если в суть вопроса посмотреть, не за мной вы гонялись, а за хвостом собственным.

В первый момент Василий хотел было вскочить, что-то сделать. Только что: направить на батьку Григория револьвер и попробовать взять его в плен? Не получится. Застрелить? Василий отлично сознавал, что не сможет нажать на курок. Так они остался сидеть на ступеньках рядом с батькой.

— Настоящее имя мое — Фредерикс Григорий Арсеньевич, — продолжал батька. — Барон по происхождению, то есть твой классовый враг… Хотя, если честно, мне что белые, что красные. Если народ сам хочет уничтожить свою страну, почему я должен ему мешать? Да и на все есть воля Божья. Если там, наверху, решили предать эту страну анафеме и обречь на смерть и голод, то я, при всем своем желании, не смогу этого предотвратить. Вот разобраться с конкретным Злом и истинном его проявлении — это пожалуйста, только разве всюду поспеешь. И что мне оставалось делать, когда ваши бойцы подцепили где-то эту заразу… Мне, кстати, еще надо источник этого… найти. Ведь просто так человек волколаком не станет. Кто-то его «заразить» должен, погрызть, но не насмерть… Нет, я, конечно, мог явиться к вашему командиру и сказать: «Извините, у вас разведотряд сплошь из оборотней. Вы не разрешили бы, чтобы я их так аккуратненько пострелял, а заодно и тех, кто в лесах бродит, как твой отец, наводит тварей на деревни». Мне бы твой командир в лучшем случае не поверил, а в худшем к стенке поставил. Вот и пришлось собрать нескольких мужичков из местных, что поумнее будут, назваться бандой и ждать, когда случай подходящий выпадет тварей перебить… Так что, считай, теперь все кончено, банды батьки Григория больше нет, а уж с трупами ваших оборотней сами разбирайтесь, — и замолчал.

Василий тоже молчал. Ему казалось, что батька Григорий сказал то ли слишком много, то ли слишком мало. В голове у него вертелось множество вопросов, но только один он смог облечь в слова:

— Значит, это не вы… — он не договорил, не зная, как продолжить.

— Не мы убивали крестьян, вырывая сердца… Да, мужики немного повоевали с вашими, но лишь сводя счеты. Это, как говорится, смерть на смерть. Белый террор против красного. Лично я этого не одобряю, но и противиться воле народа не стану. Если ты во имя вашей безумной революции народа настрелял, да разных бесчинств понатворил, то изволь к стеночке встать и не рыпаться. У мужиков в этом случае все четко: глаз за глаз.

Григорий Арсеньевич замолчал. Василию опять захотелось спорить, доказывать, что красный террор необходим как метод классовой борьбы и прочее, только в какое-то мгновение все это — белые, красные и мировая революция впридачу — показалось ему глупой детской игрой. Вон там, у него за спиной, в доме лежали мертвые чудовища, создания, которые и существовать-то не должны были, и все остальное не важно, важно лишь то, что эти твари мертвы.

— А почему тот, что в сенях полностью в волка превратился, а у отца только лапы волчьи были?

— Сложно сказать. Это превращение на разных людей по-разному действует. Если ты морально слаб, то разъедает тебя эта зараза полностью, от и до… И никуда ты от нее не денешься, а если силен — то частично. Так ты днем человек, а ночью, в полнолунье — зверь, не знающий пощады к роду людскому. А порой застреваешь где-то на полпути и вынужден от людей скрываться, потому что хоть и ночью ты до конца в волка не превращаешься, днем ты уже не человек.

— И вы знали, что мой отец…

— Догадывался. Когда ты сказал, что он в отряде, только вы год встретиться не можете. Я сразу понял…

— А почему именно я? Вы ведь могли выбрать себе любого другого помощника. Да он вам и не нужен был…

— В этом есть правда, Василек… Только тогда на дороге приглянулся ты мне. Думаю, пропадет паренек ни за что… Ну а если серьезно, мне предсказано было. И хоть скоро я уйду, мы непременно еще встретимся. Один пророк, далеко отсюда, в пустыне Гоби, лет десять назад сказал мне, что судьбы наши с тобой будут тесно связаны, так что не я выбрал тебя, Василек, а Судьба…

— Но…

— У меня время заканчивается. Мне пора. Очень не хотелось бы встречаться с твоими, выяснять отношения. А ты можешь доложить, что банда уничтожена, рассеяна, а сам батька Григорий бежал в неизвестном направлении.

— И все же, куда вы?

— Уничтожить корень этого зла, а то могут появиться еще отряды, вырывающие сердца у мирных крестьян. Так что, Васек, мне пора, — батька встал, отряхнул галифе и собрался было уходить, но в последний момент передумал, повернулся к Василию. — Ты нос-то не вешай. Помни, все, что произошло, — к лучшему, а если и нет, то, как говорится, нас имеют — мы крепчаем… Так что прощаться не стану, еще свидимся… И последнее: помни мои уроки, они в жизни тебе здорово пригодятся. В лагере у меня блокнот остался, такой черный, замшею оклеен, помнишь? Там много рецептов и заклятий записано. Ты блокнот этот сбереги, глядишь, пригодится, — и больше не сказав ни слова, он развернулся и не спеша отправился по улице.

Вскоре его силуэт растворился в белом, как молоко, тумане, наползающем с болот. А Василий так и остался сидеть на крыльце дома, где он сам застрелил последнего близкого ему человека — родного отца.