Лю

~~~

1 апреля

«Я есть кто-то другой», — говорил другой. Так вот, я больше не я, Дик! Во время этого путешествия в Африку я отрастила волосы — чуть ниже плеч. Теперь они у меня пострижены «а-ля-гарсон» и снова приобрели свой красивый золотистый цвет. А та, другая, что в зеркале, осталась похожа на саму себя, то есть не на меня, — рыжеволосую, как и прежде, с расчлененной челкой…

Я обнаружила это сегодня утром в зеркале, когда чистила зубы пастой «Сигнал», той, что с полосками, как на произведениях Бюрена… Как же я была далеко от сущности бытия и познания опыта! Однако в глубине души я всегда знала, что отращу волосы и они снова приобретут свой естественный золотистый цвет; впрочем, в обычной повседневной жизни, в которую мы все «брошены», как говорил Хайдеггер, «взяты на борт» (Сартр), «проданы» (Лукач), я этого не осознавала. И потом я так привыкла к роже этой рыжеволосой, что, когда смотрелась в зеркало, не делала сопоставлений между нею… и мной!

Вот что такое продавать свое тело, мысли, искусство, талант социалистическим пуделям-надзирателям Великого Капитала: однажды утром, чистя зубы, вы обнаруживаете, что поделены надвое, как Берлин железным занавесом, хотя это вовсе не занавес, а бетонная стена! И вы начинаете задавать себе всякие метафизические вопросы (Кто я? Откуда я? Где я? В чем мое предназначение?), как Алиса, та, из Страны чудес, которая не знала, по какую сторону зеркала ее нет.

«Это называется шизофренией!» — бросила мне в лицо рыжеволосая, чистившая зубы вместе со мной и испытавшая при виде того, как я побледнела, некое садистское удовольствие, отчего ее щеки даже порозовели. «Это будет тебе уроком, как шутить с товаром, пускаться на хитрости, ловчить, насмехаться над ним — сделать, к примеру, себе на заднице ироническую татуировку в виде штрих-кода! Иронизировать над товаром — это тебе не пройдет, маленькая шлюшка, потому что товар по своей сути сам ироничен (даже до бедного Уорхолла это дошло!). Ирония, а это знает каждый примерный социалист, является частью структуры, состоящей из Потребительной стоимости (в роли жертвы, безмозглой потаскухи, выставленной на панель) и Меновой стоимости (в роли обманщика, сутенера, выставившего ее туда)».

Прополоскав рот водой, смешанной с пастой, я выплюнула ее в морду рыжеволосой и приказала ей прекратить пичкать меня этим бредом Хайдеггера, предназначенным для старшеклассников (до начала реформы средней школы, вынуждена я признать!). Я заявила ей, что я сама хозяйка своей судьбы и всего мира, что я была ею, есть и буду, и что я, как Мальро, оставлю свой шрам на этой земле, где все обречено на забвение, выцарапаю его своими накрашенными ногтями на песке памяти!

А затем на лице этой рыжеволосой в зеркале, на лице, с которого падали белые капли, я начертила карающей рукой, схватив тюбик с пастой, СВОЕ ИМЯ. Извилистые дорожки с красными полосами, как у Бюрена, навеки запечатленные две символические буквы: ЛЮ!

Потом я подумала, что мне пора возобновить связь с пролетариатом. Я надела костюм «Шанель» цвета фуксии, который божественно гармонировал с моими красивыми белокурыми волосами, темные очки от Сони Рикел и вскочила в служебный «роллс» цвета серебристый металлик с тонированными стеклами. «Отвези меня в народ», — бросила я Н'Дьяло, своему шоферу. Он повез меня в рабочий квартал через штрихи и штрих-коды выстроившихся в бесконечные ряды многоэтажек к Центру этики и эстетики, который величественно возвышался над ними, как Доменная печь или банка йогурта «Данон». Центр был почти готов, что можно было считать удачей после всех многочисленных изменений, внесенных в контракт с архитектором, а также исследований на прочность, внешний вид, готовность, которые мы без конца вынуждены были возобновлять, чтобы все сделать в лучшем виде и даже довести до совершенства, если подобное возможно в этом худшем из миров. Статуя из кислой капусты по моему приказу, который я послала из Руанды две недели назад, была снята с фундамента и отправлена императору Ябону I в знак благодарности за его щедрость. Он приказал разделить ее на части и раздать населению, охваченному голодом в провинции Руанда-Киншас. В том же факсе я приказала срочно приступить к проекту Х44 В, хранившемуся в досье «проекты» под номером Z658W «Коммюник и Ко».

Мои приказы были тщательно исполнены. И теперь уже шли первые работы по закладке фундамента для новой статуи: пьедестал, состоящий, на манер иглу, из огромных блоков мороженого, первоначальный материал для которых — вода — был любезно предоставлен СЖЕ. На этом огромном пьедестале (квадрат со сторонами 8,5 метров) должно было возвышаться одно из самых смелых произведений эфемерного искусства, которое когда-либо рождалось в голове скульптора. Отбросив другие проекты, я даже нарисовала эскизы — потрясающий рожок фаллической формы с двумя шариками мороженого, но поставленный наоборот, то есть шарики лежат на основании, а конец рожка устремлен вверх. Состоящий исключительно из лимонно-клубничного мороженого с кокосом и шоколадом, символизирующего четыре цвета — красный, желтый, черный, белый, то есть четыре расы, он должен был возвыситься в высоту на десять метров и стать этаким искусственным фаллосом, обвиняющим и разоблачающим преступления, которые с древних времен до наших дней и во веки веков совершались, совершаются и будут совершаться от имени Человечества и против этого Человечества! Название моего политико-исторического расчлененного эфемерного произведения, которое фирма «Желати-Мотта» согласилась полностью финансировать, было «Мороженое».

Я очень гордилась этим проектом, который долго прятала в своих папках под кодовым названием «В ледяной крови» и для осуществления которого мне пришлось задействовать все связи мэра с самыми высокопоставленными итальянскими особами (они должны были, естественно, убедить «Желати-Мотта» финансировать мое произведение): монсеньором Макинтошем, казначеем Ватикана; синьором Андреаччи из христианской демократической партии и синьором Доном Карлеоне, мэром Козаностра-сити в Сицилии. Сегодня недостаточно быть великим художником — нужно быть также и бизнесменом. Без долларов нет искусства!

Но все эти деньги было не так уж и трудно заполучить. Умопомрачительно, сколько меценатов готово пойти навстречу вашим желаниям без всяких просьб с вашей стороны. Так, сегодня утром, пока я спокойно завтракала, говоря с Диком, мне позвонил ПГД фирмы «Печенье без границ» (официальный поставщик, обслуживающий коктейли в мэрии), умоляя (вот уж действительно позор!) принять от него 10 000 панамских монет (а в качестве премии великолепный «Харлей Дэвидсон 125», на котором ББ больше никого не боится), если я соглашусь замолвить за него словечко мэру, собиравшемуся обратиться в конкурирующую фирму «Печенье для всех». Поэтому пусть не говорят, что капитал трудно сколотить! Я также думаю, что все банкроты, все эти патроны «хромающих предприятий», выпрашивающие у государства субсидии, сами «хромают на обе ноги» и поэтому заслуживают того, чтобы их уничтожили. В некоторых обстоятельствах я не против эфтаназии. Мир — это джунгли. И если человек человеку — волк, как говорил Гоббс, то женщина — это волчица всем волкам! В общем, сама себя я понимаю.

Я тебе расскажу, только вкратце, Дик, как я посетила Центр этики и эстетики, куда до сих пор ни разу не ступала ногой. Так вот, я наконец, не без некоторого волнения, ступила впервые своими нечестивыми высокими шпильками на толстый синий ковер в большом холле, испытывая головокружительное ощущение от того, — учитывая, во сколько этот ковер обошелся щедрым аборигенам-налогоплательщикам, — что ступаю по огромным рассыпанным бриллиантам.

Однако ряд функционеров из Министерства культуры, многих из которых я хорошо знала, — месье Фрак, Драк, Как, Трак, Блак, Сак и Крак, — топтали его без всяких комплексов своими лакированными туфлями, как и различные работяги, спешащие завершить оформление и расставить произведения искусства будущих экспозиций, поскольку до открытия центра оставалось уже мало времени.

Не обращая на них внимания, я болталась возле расчлененной экспозиции «Arte Povera» (один из моих иконоборческих проектов), которую уже закончили устанавливать. Чтобы посмеяться над Бенито Доллардо, денежным мешком, разбогатевшем на «бедном искусстве»[35], я окрестила эту экспозицию «Бедно-Богатое-Искусство». Здесь можно было увидеть на бетонных тумбах, окруженных колючей проволокой, небольшие вкрапления кусочков разбитых очков «Рей Бэн»; или кучи разорванных тряпок от Кристиана Диора; или пряди волос, собранные у «Кариты»; не считая бокалов с пеплом от сигар «Гавана Давидофф» и несколько панцирей лангустов, найденных в мусорных бачках в ресторане «Фошон».

Стоя перед этой удручающей картиной, напоминающей о самых тяжелых днях Второй мировой войны, я покрутила пальцем с острым красным ногтем у виска и подумала: «Национал-социализм хотел уничтожить Человека, и в этом была его огромная ошибка (Гитлер тоже был всего лишь любителем-художником, деревенщиной, учеником мясника!). Подлинно Новое Искусство должно навсегда искоренить человеческое Лицо с помощью настоящей формальной Хиросимы! Долой Картье!»

В задумчивости продолжая свою прогулку, я продолжала рассуждать дальше: «Бедное искусство — это всего лишь сомнительная насмешка, приносящая богатство небольшой кучке художников, но, может, и абстракция является всего лишь притворством?» Мои ноги сами принесли меня ко второй экспозиции, на которой был представлен мой «белый квадрат», но в пятнадцати экземплярах, повешенных рядом друг с другом на белую стену Абстракция остается изображением смысла самой абстракции, если изображение является только изображением в двух измерениях одного полотна. Значит, мы не уходим от Фигуры. Но способно ли концептуальное искусство в своей самой чистой форме — абсолютной пустоте — помочь нам выпутаться? Неразрешимая проблема: пустота даже экспозиционного зала все равно загнана в рамки, ограничена четырьмя стенами!..

Когда я возвращалась назад, то в осколках лыжных очков «Адидас», лежащих на одной из бетонных тумб, окруженных колючей проволокой, встретилась взглядом с совершенно разъяренным отражением рыжеволосой с челкой. «Дура безмозглая, — заорала мне эта неудачница, — ты всего лишь сторожевой пудель господствующего художественного Порядка! Идя по стопам дада, сюрреализма, Малевича и Ко, вы превратили революционный спор о рыночной стоимости пустоты в доходное дело. Это Вид в Никуда, который вы, делая вид, устраиваете здесь!»

Я повернулась спиной, отказываясь полемизировать с этой рыжей гошисткой-пужадисткой-фашисткой[36], как вдруг почувствовала, что на мое плечо опустилась чья-то рука. «Мадам Лю», — услышала я свое имя. Я обернулась, и мой взгляд, спрятанный за черными стеклами очков от Сони Рикел, наткнулся на зеленые стекла «Аффлелу» какого-то господина в мягкой фетровой шляпе «Борсалино» и бежевом габардиновом плаще «Смальто» с потрепанными рукавами и воротником. Он выглядел довольно-таки пожилым и несчастным.

— Мне нужно с вами поговорить, — прошептал он мне в ухо, и я чуть не задохнулась от запаха пастиса, вырвавшегося у него изо рта.

— Здесь подойдет? — ответила я.

— Пойдемте заморим червячка в пиццерию, я вас приглашаю, — сказал он с видом важного вельможи, показывая в другой конец холла, где за экспозиционными залами по соседству с кускусочной, Макдональдсом, киоском, торгующим картофелем-фри и жареными цыплятами, находился итальянский ресторанчик.

В Центре этики и эстетики было действительно много точек питания, а также библиотек, пинакотек[37], синематек, дискотек, глиптотек[38] и других «тек», поскольку, как часто заявлял мэр, удовольствия ума и живота в полном соответствии с великой раблезианской традицией должны идти рядом.

— Эти рестораны еще закрыты, — ответила я, — они ждут официального открытия. Что вы хотите мне рассказать?

Он откашлялся и сказал:

— Это огромный секрет!

— Ладно, — бросила тогда я, — пойдемте в «Соло Мио» на площади Мэрии, я вас туда отвезу. (И я незаметно включила в сумочке Дика.)

Мой служебный «роллс» отвез нас туда, куда я сказала. Мы выбрали столик, покрытый бело-красной клетчатой скатертью в дальнем уголке пиццерии и сели друг против друга. Незнакомец, который мне до сих пор не представился, заказал равиоли делла каза, я — таглиателли карбонара и бутылку «Лакрима-Кристи». Поскольку он приготовился есть, я прервала его, не дав ничего съесть.

— Итак, что такого секретного вы собирались мне рассказать? Но вначале скажите, кто вы?

Он снял свои зеленые очки, под которыми оказались зеленые глаза, довольно неприятные.

— Я месье Делли. Муж вашей предшественницы.

— Как, ее звали не Делли?

— Нет, это была ее фамилия, то есть моя. А у нее в девичестве была дворянская фамилия (она была из знатного рода) д'Инитье[39]. И она действительно слишком много знала, что стоило ей жизни!

— Она покончила жизнь самоубийством! — заявила я.

— Ее убили! — ответил он. — У нее были длинные руки, но все-таки не настолько, чтобы умудриться воткнуть себе нож в спину, хотя это был нож мясника, длиной пятьдесят сантиметров.

— Почему же ее убили? — в ужасе воскликнула я.

— Тише! — прошептал он.

Он бросил косой взгляд в сторону закрученных кверху огромных черных усов месье Бюитони, стоящего в белом переднике в глубине ресторана за барной стойкой.

— Тише! — повторил он. — Не забывайте, что мы в пиццерии.

Понизив тон, я переспросила:

— Почему ее убили ножом в спину?

— Я вам сказал, что она слишком много знала и играла с огнем. Это была девчонка, ей только исполнилось двадцать два года! Не предупредив меня, так как в то время мы расстались, она решила шантажировать мэра, с которым у нее была интимная связь.

— А что она знала? — спросила я.

Он еще больше понизил тон. И снова, бросив взгляд на усы месье Бюитони, прошептал:

— Она прекрасно знала, что «Коммюник и Ко» и все ее дочерние филиалы — это фирмы-такси!

Тут я разразилась хохотом и залпом опустошила стакан «Лакрима-Кристи». Как я и подумала с самого начала, этот тип был чокнутым.

— «Коммюник и Ко», — иронически бросила я, — не имеет ничего общего с голубыми такси и никогда даже близко не был транспортной фирмой.

— Все зависит от того, что перевозишь, — загадочно произнес он.

— «Коммюник и Ко» принадлежит миру кино, — решительно заявила я, — это «фирма-экран». В этот момент мы снимаем фильм в Руанде!

— «Фирма-экран» или «фирма-такси» это одно и то же. Это фирмы-призраки, служащие для тайной транспортировки в налоговый рай оккультных комиссионных, которые мэр собирает в свой карман и для своей партии!

— Как, — воскликнула я, — значит, я всего лишь паяц, марионетка, пешка?!

— Подставное лицо, — уточнил он.

— Подонки! — заорала я, стуча своим маленьким кулаком по столу и опрокинув стакан с «Лакрима-Кристи» на таглиателли карбонара.

— Заткнись! — прошептал он, затыкая мне рот. — Здесь у них прачечная.

— Это не прачечная, — возразила я, — это пиццерия.

— В этом перевернутом мире, — нанес он удар, — где все концептуальные кошки серы, сортиры служат светильниками, а пиццерии — прачечными.

Тогда я, как знаток картезианства, возразила, что невозможно, чтобы прачечная, которая не была рестораном, оказалась пиццерией, которая и была ею.

— Это доказывает, — сразу вступил в спор со мной он, — глупая сбрендившая потаскушка, что вы не знаете, что пиццерия есть прачечная… или, другими словами, стиральная машина! Но нам нужно вести себя тише, так как за нами наблюдает служащий прачечной, — добавил он, подбородком кивая на усы месье Бюитони.

Эти слова «прачечная» и «стиральная машина» напомнили мне разговор, который записал Дик и в котором эти слова уже употреблялись мэром и его казначеем…

— Тогда, — заинтриговавшись, спросила я, — объясните, как можно отмыть грязное белье в печи для пиццы?

— Отмывают не грязное белье, а грязные деньги. Большая часть комиссионных, которые получают мэр и его приспешники, не считая других тайных источников кое-кого из его компаньонов, как, к примеру, ПГД «Коки и Ко», поставляются им наличными в строжайшем секрете. Эти наличные нужно каким-то образом оправдать, а для этого нужно иметь торговые точки, где клиенты платят наличными. Таким образом ваша компания «Коммюник и Ко» тоже имеет под своей крышей множество пиццерий, забегаловок, кинотеатров, театров, художественных галерей, казино… и даже настоящих прачечных! Эти торговые точки много не зарабатывают. Посмотрите, к примеру: мы здесь единственные клиенты! Однако они искусственно накачивают свой бюджет и, чтобы отмыть свои бабки, в сорок раз, а иногда в сто и двести завышают прибыль и указывают это в налоговой декларации.

— Но они ненормальные, это же многократно увеличивает их налоги! — воскликнула я.

По взгляду, который бросил на меня месье Делли, я поняла, что он считает меня набитой дурой.

Нравоучительным тоном он изрек:

— Они готовы потерять до пятидесяти процентов своих грязных денег, чтобы иметь чистые.

— Я лично по такому тарифу никогда бы не стала отмываться.

Поскольку мы пили кофе, я добавила:

— Но все это абсолютно противоречит настоящей идее социализма, согласно которой (я открыла эго недавно) все, что не имеет цены, становится на вес золота. И если то, что вы говорите, правда, то существует другая форма социализма, согласно которой все, что имеет большую цену (грязные деньги), превращается в дешевку (чистые деньги)!

— Но эти нечестные деньги, превращенные таким образом в честные деньги, даже в небольших количествах реинвестируются в честные предприятия, к примеру, в недвижимость, чтобы приносить большую честную прибыль, и мы опять возвращаемся к исходной точке.

— Значит, социализм — это деньги и только деньги, а так как деньги — это капитализм, то капитализм — это социализм. Почему же Берлин пересечен железным занавесом, отделяющим Восток от Запада?

— Я говорил и повторяю, что мы находимся в концептуальной темноте, где, как утверждал Гегель, все кошки серы. Восток это Запад, социализм это капитализм, искусство это свинство, как пиццерии это прачечные.

Внезапно он стащил у меня с носа очки и сказал:

— Посмотрите на эту скатерть, какого цвета на ней квадраты?

— Красные, — ответила я.

— А теперь какого они цвета? — спросил он, снова надев мне очки.

— Красные!

Тут он совсем растерялся. Он сконфуженно втянул голову в плечи, сделал усилие над собой (он явно находил меня круглой дурой) и добавил:

— Нет, вы видите концепцию красного, потому что знаете, что они красные, но когда вы глядите на них сквозь свои черные стекла, то какими их видите?

— Черными, — ответила я. — Но это потому, что я знаю, что мои стекла черные?

— Оставим в покое метафизику, мы говорим о политике! Они черные, потому что стекла черные, а не потому что ты знаешь, что они черные! Точно так же театральная труппа показывает нам мир через стекла, которые Власть деформирует и красит на свой вкус, заставляя нас видеть то, что она желает, чтобы мы видели! Кант сравнивал человеческий разум и его структуры с парой очков, которые, будучи красными, все показывают нам в красном, а будучи синими — в синем. Разум Государства в нашем мозгу подменился человеческим разумом!

— Значит, социализм…

— Социализма не существует! Это оптическая иллюзия, которая предала своих отцов-основателей Маркса и Энгельса!.. А если проанализировать все это глубже, то можно сказать, что существуют два вида социализма, выдуманных двумя Марксами.

— Их было трое: Гручо, Гарпо и… и еще один братец, кажется, Зеппо!

— Тогда их было пятеро, включая Маркса (Карла) и мадам Маркс, его мать, которая не уставала повторять своему сыну: «Вместо того, чтобы писать „Капитал“, лучше бы ты его собрал». Современный социализм в его бюрократической форме на Востоке и капитализм на Западе на самом деле являются детищем мадам Маркс, матери Карла, о чем совершенно забыло большинство мыслителей-материалистов и в результате чего происходит вся эта жуткая путаница! И вот результат — везде царствуют деньги! А Белоснежка мертва…

— Белоснежка?

— Моя жена, так ее прозвал мэр.

— Меня тоже.

— Значит, вы кончите, как и она.

Он вынул из бумажника фотографию.

— Посмотрите, какой она была милашкой!

За тонкой блестящей пленкой на снимке я увидела, похолодев от ужаса, увидела без всяких иллюзий и без очков кантианского бреда рыжеволосую с расчлененной челкой, буравящую меня изумрудными глазами, полными иронии: «Маленькая шлюшка, — бросила она мне подмигивая, — объединившийся пролетариат сдерет с тебя шкуру — с тебя и твоих нанимателей!»

Затем месье Делли объяснил, что его жена собрала против мэра и его приспешников бесчисленное количество улик: поддельных счетов, бухгалтерских книг, счетов о переводах, непомерно раздутых балансов предприятий, явно не вязавшихся с документами, показывающими настоящую прибыль и настоящие расходы, не считая множества компрометирующих фотографий, самыми невинными из которых были порнографические, а самыми сомнительными — те, где мэр был в компании таких известных преступников, как месье Корлеоне, Сицилиец и японец Якуса. Потом месье Делли, как сеньор, посвящающий в рыцари молодого шевалье, положил мне на плечо правую руку и сказал:

— Бюрократы-капиталисты захотели сделать из тебя Жанну д'Арк этого города, его вдохновительницу, советчицу, богиню-хранительницу. Перейди в наш лагерь, встань на нашу защиту, и ты станешь нашим символом, нашим знаменем; мы пойдем за тобой, мы разрушим вместе с тобой цитадели врага и иерусалимские стены невероятной лжи. Товарищ Лю, становись на нашу сторону!

Он казался страшно возбужденным. Размахивая руками, с вытаращенными глазами, он говорил, говорил, говорил, и слово «товарищ» присутствовало в его речи нескончаемым лейтмотивом. Я не была ни его «товарищем», ни даже его подружкой, мы никогда не играли вместе в шары. А он предложил мне пойти к нему домой, в какой-то дальний квартал Незнаюкакогогорода, и показать все документы, которыми он располагал. Мой служебный «роллс», быстро проскочив рабочие кварталы, доставил нас на место. Он жил в жалком блочном домишке с крышей, крытой волнистым железом, среди маленького, окруженного проволочной оградой сада, где нас встретил лаем шелудивый доберман. Весь этот жуткий пейзаж дополнялся дымящими заводами. Что касается внутреннего декора, то, чтобы избежать нового описания в стиле Эрика Фишла, я скажу только, что обои с гранатовыми чашами, наполненными цветами, телевизор «Сони» и все остальное как две капли воды походило на квартиру моей мамаши (многоэтажка «Мермоз», авеню Жана Жореса).

Я спустилась с ним по темной, слабо освещенной желтой лампочкой лестнице в какой-то еще более темный проход, ведущий в комнату со сводчатым потолком, и вошла в нее. Дверь — железная — зловеще заскрипела и внезапно захлопнулась за моей спиной. Он закрыл ее на задвижку. И внезапно комната залилась неоновым светом. В тот же момент я услышала жуткий раскат хохота — хохота, который я хорошо знала.

— Сучка, теперь ты у меня в руках! — произнес голос СС.

СС, со скрещенными руками, выточенным, как у Керка Дугласа в «Тропинках славы», подбородком, голый, со старомодно выставленным членом и грязной саркастической улыбкой на губах, стоял прямо передо мной. Месье Делли, находившийся сзади, по-хамски обнял меня за талию и еще более по-хамски прошептал в ухо:

— Маленькая большевистская шлюха, я поймал тебя на крючок! Знай, что ты в руках СОИ[40] и тебе не просто будет выбраться отсюда. Выкладывай все, что знаешь и что мы еще не знаем, хотя мы многое о тебе знаем!

Он страшно больно ущипнул меня за зад.

— Вы что, легавый, а не революционер? И СС тоже легавый? А я-то думала, что он писатель!

— Дебилка, — сказал месье Делли, — если бы ты следовала диалектическому механизму моих рассуждений в ресторане, то поняла бы, что в этом перевернутом мире, где все поставлено с задницы на голову, Восток — это Запад, социализм — это капитализм, пиццерии — это прачечные, и поэтому революционер (он же писатель) может принадлежать к дому Легавых! То же касается и журналистов, художников, издателей, кинематографистов и так далее. Я уж не говорю о самых незрелых и самых прогнивших. Что, твой папаша, этот последователь Альтюссера, не научил тебя этому?!

Вскоре я очутилась на коленях, с голым задом, задранным кверху, связанная на стальном стуле, как художественная упаковка Христо, и под ударами кнута, которыми осыпал меня СС по причине «острейшей необходимости», стала читать его последнее измененное произведение: «Хвала практическому безумию» Канта. Первая фраза, которую я была вынуждена прочесть, звучала следующим образом: «Действуй так, как ты использовал бы человечество по отношению к самому себе и к другим, но не так, как многоразовую золотую зажигалку „Дюпон“, а как одноразовую шариковую ручку». И… трах, все мои долги, включая проценты, скопившиеся за те четыре месяца, пока меня не наказывали, посыпались на мой зад.

Я орала от боли, которую причиняли мне эти садисты-легавые, но мои крики не вырывались за толстые стены. Когда я вопила, ругалась, отбивалась, то заметила на полу, возле ножки моего стула для пыток, свои упавшие очки от Сони Рикел. В их темных стеклах на меня с ухмылкой смотрело мое отражение — рыжеволосая с расчлененной челкой: она, без сомнения, тоже была полицейской!

— Прекратите, мерзавцы! — во все горло заорала я. — Прекратите, или я вызову полицию!

Как видишь, Дик, я очень слабо разбиралась в диалектике. Разве я не была уверена, что полицейский и ЕСТЬ полицейский?