Любимые не умирают

Глава 3. Крутая

Колька с самого детства слушался только мать. Она для него была единственным авторитетом, защитником и другом. От нее у Кольки не было ни тайн, ни секретов. Она знала о сыне все, каждую мелочь. Евдокия никому его не передоверяла. И если муж иногда просил дневник Кольки, мать тут же говорила, что сама держит мальчонку на контроле и отцу незачем беспокоиться.

Отец никогда не ходил на родительские собрания. Евдокия Петровна взяла все это на себя. Доставала из стола коробку конфет из тех, какие приносили ей благодарные роженицы, приносила конфеты Колькиной классной руководительнице, та, рассыпаясь в благодарностях, говорила, что Евдокии не обязательно присутствовать на собрании, что у мальчишки все идет нормально. И обе, довольные друг другом, любезно расставались.

Колька был на особом счету в классе, потому что его мать пусть и не занимала высокую должность, зато была умной. Так считали все. Он с детства привык к ее опеке. Сам не принимал никаких решений. И когда отец спросил сына, кем тот хочет стать, Колька ответил не сморгнув:

— Как мама скажет...

— А сам куда хочешь?

— Не знаю! Мама скажет...

— Да что же ты за мужчина? Неужели своих мозгов нет? Давай ко мне в милицию! — предложил Кольке.

— Туда точно не хочу!

— Почему?

— А потому что ментов весь город не любит. Обзывают по-всякому. И говорят про ментов погано: вроде, как хуже их никого на целом свете нет.

— И ты так считаешь?

— Я это не думаю, но не хочу, как ты! Каждую ночь тебя вызывают. Нет праздников и выходных. Другим помогаешь, а дома совсем не живешь. Тебя скоро наша собака забудет. Ты ее не кормишь и не водишь гулять. Мне велик когда обещал купить, все забываешь.

— Колька, когда возвращаюсь с работы, все магазины уже закрыты.

— А я так не хочу!

— Значит, к мамке в роддом пойдешь работать?

— Нет! И туда не пойду! Я у мамки просился , в летчики, она сказала, что там опасно, и велела подождать, пока сама придумает для меня дело.

— Скучно так, дружок мой, всю жизнь по мамкиной указке, что же из тебя состоится? Свой характер иметь пора, свою цель. До окончания школы у тебя еще есть время, смотри, не упусти его!

Колька не придал тогда значенья услышанному. Вспомнил отца в Афганистане, когда попал в госпиталь. И впервые пожалел, что, послушав мать, не пошел, куда ему хотелось.

Вообще Кольку никто ни в чем не ограничивал.

Он дружил с кем хотел, у него на кармане всегда имелись деньги, пусть их было немного, но он никогда не брал в долг. Тех, какие имелись, ему хватало.

Кольку никогда никому не перепоручали. И хотя у него имелись две бабки, парень любил жить в городе. Вечерами он бездумно бродил с друзьями по городским улицам. Знал наизусть каждый переулок, многих горожан. Но у него не возникало желания поскорее определиться, где-нибудь подзаработать, чему-то научиться. Многие его приятели неплохо подрабатывали, помогали родным, покупали домой хорошую технику. Кольку это не заботило. Мать всегда вовремя брала сыну яркие майки, джинсы, и тот был доволен. Но друзья угостили пивом. Понравилось. Стал сам покупать, но денег оказалось маловато. И вот тогда приятели стали учить его своему делу, и Колька, втянувшись, освоил работу электрика. Вначале помогал, а потом устроился на работу. Мать ругала, почему не посоветовался? Но вскоре смирилась, решив, пусть лучше будет занят делом.

Когда у Кольки появились свои деньги, пришли и соблазны, их было много. Евдокия Петровна потеряла покой. Она все чаще приводила сына из кафе и баров крепко выпившим, еле державшимся на ногах.

Мать запихивала его под душ, и протрезвевший парень клялся, что больше капли в рот не возьмет. Но через пару дней все повторялось снова.

— Коля! Пора взрослеть! Ты скатываешься и становишься алкашом! Хватит впустую проводить время! — осерчала мать.

— Что ты предлагаешь?

— Давай определим тебя на лечение, так больше жить нельзя! — отвела сына к наркологу, молодой девушке, едва приступившей к работе.. Вечером Евдокия увидела их в баре за отдельным столиком, оба были навеселе, обоих еле вывела на улицу и, отведя нарколога к ней домой, сына не пустила в гости, а дома снова запихнула в ванну.

— Слушай, Колька! Я женю тебя на деревенской бабе из хлева и заставлю жить в деревне! — грозила сыну. Тот виновато улыбался:

— Не получится...

— Почему? — удивлялась Евдокия.

— Сама такую невестку не захочешь. И меня, своего зайку, пожалеешь,— не верил Колька в искренность матери. Та грозила сыну, что привезет ему доярку сама. Но парень хохотал:

— Мамка! Это не для нас. Я уже пуган Афганом. А уж доярку передышу...

А ночью Евдокия снова просыпалась от сыновьего крика. Колька метался по койке весь в поту. Глаза закрыты, а изо рта все тоже самое:

— Братаны! Кто жив? Подай голос!

Мать гладит сына, успокаивает, тот не слышит и кричит странным, срывающимся хрипом:

— Ваньку убили «духи»! Слышь, братва! Они нас по одному уроют!

— Сынок! Война закончилась давно, успокойся, родной мой!

— Пацаны! Тихо! Базарить будем дома. Тут молчите! Иначе засекут, перережут, как баранов! Как Ваньку!

Евдокия трясет Кольку за плечо. Тот испугано шарахается от нее к стене.

— Сынок, это я! Успокойся милый мой!

И только услышав родной голос, человек успокаивается, приходит в себя. Садится рядом с матерью, положив ей голову на плечо, говорит тихо:

— Прости, мамулька, опять афганская хренатень достала. Как будто снова в Кандагаре побывал. Там такое видел, до смерти не смогу позабыть. Особо Ваньку! Самый лучший братан был! И его убили. Он вздремнул в дозоре. Весь день шел бой. Духи подкрались сзади, совсем неслышно, и перерезали горло, как барану Ваня даже крикнуть не успел, не смог. Хорошо, что второй дозор поднял всех по тревоге,— вздрагивает Колька, покрывшись холодным потом.

— Коленька, все прошло. Забудь войну, ты дома, у себя, здесь тебя никто не тронет. Ты не мог погибнуть, потому что я очень люблю тебя! Я ждала из армии, даже не зная об Афгане. И все ж нашла...

Евдокия и через годы помнила, как увидела Кольку в госпитале. Ей несколько раз говорили, что он погиб, подорвавшись на фугасе. Называли день и место смерти. Но Евдокия не верила. Она забыла о себе. И снова искала своего Кольку. Когда в госпитале, поискав по списку, ей сказали, что сын жив и находится здесь на лечении, Евдокия от радости заплакала навзрыд. Сколько времени она искала сына, прошел почти год. Когда ее пустили в палату, она не узнала, прошла мимо койки сына. И только тихий голос нагнал:

— Мамка! Мамулька! Я вот он...

Евдокия оглянулась, увидела большие глаза. По ним и узнала сына... Его она увезла из госпиталя на следующий день. Никому его не доверила. Сама, на руках принесла домой. Ночами не спала и все ж вылечила, подняла на ноги. Чего ей это стоило, как досталось это выздоровленье, знала только она.

Прошли два года, прежде чем сын заново ожил, снова научился ходить, есть, сидеть самостоятельно за столом и даже общаться с нею. От соседей и друзей быстро уставал. Не любил отвечать на их вопросы, и мать запретила всем напоминать сыну об Афгане.

Но жизнь брала свое. И когда Евдокия уходила на работу, Колька стал появляться на балконе, потом опускался во двор. Там он начал быстрее двигаться, ожил, и Евдокия радовалась, что сын хорошо пошел на поправку.

— Дусь! А твой Коля с моим сыном сегодня так напились! Я еле твоего домой отперла. Мой засранец и теперь под столом спит. Сил нету на койку его поднять. А твой, считай, сам до койки добрался,— встретила Петровну дворничиха дома.

Женщина заспешила наверх. Она как никто другой знала, что сыну нельзя пить. Но Колька выходил из-под контроля все чаще.

— Семью ему надо! Ведь мужчина он. Не держи взаперти. Ить сдвинется ненароком. Пусть он прыть собьет на девках. Чего его под свой каблук загнала? Задохнется там Колька, развяжи ему руки, дай волю. Ведь вылечился человек! Сама видишь! — убеждала Евдокию подруга-соседка.

— Внешне он здоров, а нервы ни к черту. Любой срыв погубит.

— Его конь не собьет. Глянь, какой стал, морда шире, чем у паровоза, щеки из-за спины видать. Такого жеребца нельзя на цепи держать, едино сорвется. Колька давно не пацан. И только девки нужны ему нынче! Поверь, природа его требует свое! — убеждали бабу.

— Заразу зацепит...

— Не безмозглый, а и ты объясни.

— Рано ему жениться. Молодой еще!

— Дуська! Ты в его годы матерью была!

— Мы раньше взрослели. А Коле какая попадет? Вдруг стерва или шалава какая-нибудь, где гарантия?

— Ну не сможет один жить. Все равно когда-то заведет семью.

— Пока я жива, пусть бы не спешил с семьей! Будет ли в ней счастлив? — причитала Евдокия и сетовала:

— И не знаю как лучше. Один не сможет, с друзьями сопьется, баба всякая может подвернуться. Как лучше быть, ума не приложу.

Пока Евдокия думала, Колька попал в неприятность с дракой. Петровна снова ночи не спала. А когда отправила сына в деревню, успокоилась:

— Там бабка возьмет его в оборот, завалит работой по уши. Только успевай поворачиваться. У нее хозяйство хорошее и огород большой. Как с утра впряжет, так только ночью из упряжки ее вывалится. Бабка никого никогда жалеть не умела. Потому мы все разбежались из деревни. Всем до горла хватило. У нее про гулянки и отдых не вспомнишь. Она и сама отдыхать не умела никогда. Глядишь, и сына в руки возьмет! — надеялась Евдокия.

— Ох, подружка моя, Петровна! Задумка у тебя хорошая! Да не припоздала ли ты с нею? Коня с жеребенка учат. А твой в стойле перестоял. Не приучить его к деревне, не повернуть сердцем. Чую, сбегит он от ней вскорости. Другой человек твой сын, к легкой жизни привык. А потому, возле него всегда в руке крепко кнут держать надо. Не обижайся, сама знаешь, я правду тебе сказала! — вздохнула соседка.

— Ох, Настя, был бы жив мой Андрей Ильич! Сумел бы он взять сына в руки!

— Лучше всех возьмет его в руки баба! Помяни мое слово! Ночная кукушка всех перекукует. Вспомни, каким был Борька, друг твоего сына! Обоссаный валялся во дворе. Смотреть на него было гадко. Думали все, что он так и загнется где-нибудь на улице. У него морда свекольного цвета была. Даже менты в «обезьянник» не забирали, думали, что он вот-вот откинется. А гляди-ка ты! Нашлась на его долю баба! Отмыла, отчистила, глянула, решила, что может на что-то сгодится, взяла Борьку в руки, и посмотри теперь на мужика, человеком стал! Даже машину купил, сам водит и пить бросил вовсе! Да что там судачить? Во двор к мужикам не выходит, делом занят, а все жена! Хотя с виду ничего особого в ней нет, как серая мышка. Но сумела Борьку в руки взять. И он слушается ее больше матери. И дома с бабой не брешутся. Все у них тихо. Сам человек доволен, что по-людски живет. Глядишь, и твой образумится. Не безмозглый же он вконец. В Афгане многих контузило. А спились только слабые. Человеку важно, чтоб он сам захотел вылезти из болота!

— Ну что ты меня воспитываешь, или я пью, или Кольку к выпивке приучала. Сама знаешь, в нашей семье никто не выпивал. А Колю Афган сломал. Когда начинаю с ним говорить о вреде спиртного, он в ответ, мол, сколько той жизни осталось? Может, завтра накроюсь. Хоть напоследок не пили. Бывает, часами сидит молча, неподвижно, как памятник. Уставится в одну точку не моргая, даже страшно, как каменный. Подойду, он не слышит, только когда за плечо начинаю теребить. Жуть берет, на него глядя, что натворила с человеком война! От прежнего Кольки ничего не оставила,— лила слезы Евдокия.

— У нашей сотрудницы там мужик погиб. Двоих детей теперь одна растит. Легко ли ей? Никто не помогает бабе! Жалко ее,— вздохнула Настя.

— Всех не пережалеешь, сердца не хватит. На земле слез и горя всегда больше, чем тепла. Вот и живут люди в слезах. Куда ни глянь, у всех беда об руку стоит. А мой Коля еще неплохой, меня слушается,— похвалилась Петровна и добавила:

— А если приведет бабу, куда денусь, приму, как и все другие!

...Но... Когда увидела Катьку, Евдокии стало не по себе. Девка сразу не пришлась по душе. Угловатая, корявая, будто из коряги топором вырублена. Лицо серое, улыбка вымученная, губы узкие, поджатые.

— И где такую откопал? Будто в комиссионке купил по сходной цене это чучело,— подумала Петровна и никак не хотела приглашать Катьку

в дом.

Оглядев бабу со спины, и вовсе расстроилась. Приметила плоскую задницу, кривые ноги и длинные, чуть ни до колен руки.

Евдокия плюнула вслед, сказав свое:

— Мартышка! Ни дать, ни взять страшило. Кого родит это чмо в перьях?

Евдокия заставляла себя приглядеться к невестке, найти в ней что-то хорошее. Может, она душевная, умная, добрая? Но едва Катька открыла рот, Петровна выскочила на балкон и долго приходила там в себя...

Катька показалась Евдокии тупой и безобразной. Таких, как эта невестка, она не видела и в самых глухих, заброшенных и забытых деревнях.

— Как же тебя угораздило жениться на ней? Или других девок не было? Это пугало никому не покажешь. Само уродство. Наши бабки, что во дворе на скамейках сидят, просто красавицы в сравненьи с твоею. Как жить станете? С нею на улице не покажешься. А уж рядом идти — срам сплошной.

— Я и сам от нее не в восторге!

— Верни в деревню, пока ее у нас никто не видел. Она же дебильная! — попросила на третий день.

— Мам, она беременная,— развел руками Колька и продолжил:

— Ну, пожалуйста, стерпись с нею.

Евдокия не смогла простить Катьке хамство.

- Ладно бы нагрубила путевая девка. Но эта... У нее в голове ни одной извилины, а туда же, скандалить вздумала скотина! Ну, я тебе устрою веселую жизнь, сама, бегом помчишься в свою деревуху,— окружила девку откровенным презреньем.

Может, Катька и ушла бы, будь у нее побольше ума и интеллекта. Но она, придерживаясь своей логики, решила держаться в городе до последнего, пока не родит. А уж потом, как Бог даст.

— В наше время девки гордость имели. Никогда не шли в дом парня без сватовства, свадьбы и росписи. Годами встречались, прежде чем согласие на замужество дать. А ты? Едва увидела Кольку и тут же отдалась!

— И не тут же, а через неделю! И не отдалась, а силой меня взял! Я не хотела...

— Если б не поддалась, ничего бы не случилось между вами. Сама его соблазнила,— не верила невестке Евдокия.

— Хорошо вам было выламываться. Ребят в деревне жило много. Ни тот, так другой сосватает. А теперь что? На три деревни один гармонист, да и тот хромой и старый. У него две жены померли. Самому уже за сорок лет поперло, а он в женихах ходит. И девки за ним гурьбой бегут. Какой-никакой, а мужчина. Другого, лучшего, просто нет. Вот и сиди на завалинке до самой старости. А кого дождешься? Оттого первому залетному, как подарку, рады. Проморгай, другая его окрутит. Уж такое невезучее наше время. Какая отказалась бы от сватовства и свадьбы с колокольцами, да не до них теперь! Девки, подружки мои, чуть ни отбили Николашку, стоило мне свой характер ему показать. А чем бы его взяли, да тоже подсунулись бы. И никто их не срамил бы. Уж чем за старого гармониста, лучше за Колю. А и он, если по совести, не красавец! Моя мамка увидела его и сказала, поезжай в город, глядишь, там и получше на твою долю человек найдется,— проговорилась Катька.

Увидев побелевшее, перекошенное лицо свекрови, поняла свою оплошку и схитрила:

— Только я Колю люблю и никто другой мне не нужен. Ребенка от него ношу. Как могу его лишить кровного отца? В нашей семье такого сроду не было. И Коля мне после Бога первый.

Евдокия, услышав это, облегченно вздохнула. А Катька спросила ее:

— А вас мужик сватал?

Катя, у нас с Андреем Ильичем все иначе получилось.

— Как у меня?

— Боже упаси! Я приехала в город и поступила в медтехникум, училась почти четыре года на фельдшера-акушера.

— Он вместе с вами учился?

— Мой муж учился в высшей школе милиции и не имел никакого отношения к медицине.

— А где ж вы его зацепили?

— Я не цепляла...

— Как отыскали его?

— Устроили новогодний бал. На него пригласили военных и милицейских курсантов, студентов институтов. Вот там я познакомилась со своим Андреем. Мы танцевали, веселились до утра. А потом он проводил до общежития и предложил вечером встретиться. Я согласилась.

— И вы сразу поженились?

— Катя, как можно? Мы не были столь вульгарны! Мы встречались три года. Дружили. А когда поняли, что наша дружба переросла в любовь, стали думать о совместном будущем.

Только думать? — вытаращилась Катька.

А как иначе? Порядочные люди так и поступают.

Три года встречаться, а потом думать, иль время вам девать некуда, иль мужик попался больной? Надо ж сколько терпел? — удивлялась искренне.

— Что терпел? — не поняла Евдокия.

— Знамо, что все ребята терпят,— ухмылялась Катька недвусмысленно.

— Пошлячка ты! — не сдержалась Петровна.

— А это что? — не поняла невестка.

— Грязная ты девка! Душонка твоя мерзкая!

— Не хуже вас! Пожили б теперь в деревне, не то запели б! Вы по три года дружили, а потом еще раздумывали. Не морозило вам задницы в зиму без дров, не скрипела изба в метель, а ведь на все мужские руки нужны. Да где их взять, коли в доме один мужчина и тот старик, без сил и здоровья. А чем мы ему поможем две бабы, мамка и я. Мамка уже вконец сорвалась. И грыжа наружу прет. Я не говорю о спине и ногах. Они давно в отказе. Вас бы на ее место, вот тогда поговорили б о мужиках и о нас, бабах. Не своим голосом взвыли б от такой жизни и закинули б парню голову глумить своими раздумьями. Заволокли б в избу и в ножки кланялись бы, чтоб взял вас в жены без промедлениев, без сватов и свадеб, лишь бы хорошим хозяином стал. Уж не до жиру, когда крыша прохудилась, прогнила и, того гляди, на головы рухнет. Всех насмерть позадавит. Я уж молчу про стены и полы, насквозь побитые грибком. Вот и мои ждали зятя умелого, трудягу. А где таких взять? Все девки о том мечтают. Но впустую, стареют на завалинках вместе с хатами. Кто кого переживет, неведомо. За себя я ничего не боюсь, а вот родителей очень жалко,— смахнула слезу Катя.

— У тебя брат есть. Почему старикам не поможет с домом?

— Васька сам семейный. Трое детей у него. Все маленькие. Ни один в школу не ходит. Сам на хозяйстве извелся вконец. Вовсе с ног валится. Самому бы кто помог. С картохой еле успел справиться. Под самый снег выкапывать закончил. Ведь теперь он на коровнике скотником работает.

— А почему не учился?

— Возможности не было. Отец работать послал.

— Тебя тоже в школу не пустили из-за этого?

— Я своим на свинарнике с пяти лет помогала.

— Знакомо! — кивнула Петровна.

— А расскажите, как замуж вышли? У вас все красивее было. Ни то, что теперь,— появилась грустинка в глазах. Давно уже Катька распрощалась с детством, а все еще любила сказки про любовь. Пусть чужую, далекую и давнюю, но все ж девичью, так и не появившуюся в своей судьбе. Лишь в сказках и во снах ее видели, но так и не поймали за хвост, как жар птицу. Не удержали в руках. Опалила она, кому сердце, кому душу, кому судьбу...

— Я у Андрея Ильича была первой и единственной любовью, одною на всю жизнь. Он никогда не изменял мне и не обращал внимания на других девушек и женщин.

— Откуда знаете? — недоверчиво фыркнула Катя.

— Это сразу видно, по отношению человека. Андрей был честным и порядочным.

— А как он вам про любовь сказал?

— Не сразу. Где-то на третьем году. Тогда и поцеловал впервые,— вспомнила Евдокия.

— Как долго мучил! — удивилась Катька.

— Почему мучил? Кого? — не поняла Петровна.

— Ну, столько встречаться и не знать, любит иль нет?

Чудачка! Я и без его слов все знала и видела. Что слова? Они пыль. Сказать можно все, что хочешь. А вот истинное чувство видно во всем. По глазам и поступкам, по отношению к себе. Он всегда приносил цветы на свиданье.

— Зачем они? Вот если б семечки принес, это дело! А цветы что? Какой с них прок?

— Катя, семечки я не поняла бы и никогда их не приняла б!

— Почему? А я люблю семечки!

— Послушал бы тебя Андрей, ужаснулся бы. Будто из пещеры выскочила!

— Зачем? Купил он цветы, пока вы гуляли, они завяли. Надо выкинуть их, выходит, деньги как в задницу сунул, неужель не жалко? Наверно, ваш муж из богатых был?

— В наше время все парни своим любимым цветы дарили. Иное считалось неприличным.

— А как он про любовь вам сказал?

— Это слишком личное! Но и теперь каждое слово помню. И поверила, что говорит правду, от самой души, от всего сердца,— улыбнулась Евдокия далеким, дорогим воспоминаниям вслед. Сколько лет прошло, но всякое слово и теперь живет в сердце лебединой песней.

— А вы любили его?

— Иначе не вышла бы замуж...

— А мне Коля ничего про любовь не говорил. Так и не знаю, как ко мне расположен.

— Тебе без разницы, как я понимаю, выбора все равно не имела. Кто подвернулся, тот и муж. Ну, а если еще и беременна, о чем говорить? О какой любви мечтать?

— А хочется! Все девки про любовь думают. Поют о ней, во снах всякое видят. Да только в жизни не каждой везет. В наших деревнях всяк мужик подарок небесный.

— Трудно вам, деревенским, теперь замуж выйти. Вовсе обезлюдили деревни,— посочувствовала Петровна.

— А ваш муж из деревни иль в городе родился? — полюбопытствовала Катя.

— Андрей из городских. Хотя дальняя его родня жила в колхозе, но он к ним не ездил и не навещал.

— Как же он вас, деревенскую, полюбил?

— Мы тогда иными были, ни то, что нынешние. Одевались и вели себя скромно. Резко отличались от городских. Мы не красились, не пили и не курили, не ругались, родителей и всех старших уважали. Потому нас охотнее брали замуж, особо военные. На нашем курсе почти все деревенские девчонки стали женами офицеров. Иные с мужьями уехали за границу и жили там много лет.

— Во везуха! — позавидовала Катька.

— Ни одна о своем выборе не пожалела.

— Еще бы! Офицеров схомутали! Это счастье! О таком только помечтать! — горели глаза девки.

— Смешная! Да при чем это? Муж, если его любишь, выше любого генерала, пусть он хоть дворником работает. Выходят замуж за человека, ни за должность.

— Ну, не скажите. Вот в деревне соседней, что Сусловкой прозывается, три девки в город учиться поехали, на курсы бухгалтеров. Закончили и на работу устроились. А через год все замуж повыскочили. Одна за начальника, другая за таксиста, а последняя за пожарника. Та, что за начальника, и нынче в деревню на машине приезжает, таксист тоже свою привозит, а третья только на Радуницу приходит пешком. И все обижается, что мужика дома почти не видит, его и средь ночи вызывают на работу. Ну разве это жизнь? Жена начальника тоже своего ругалa, мол, на совещаниях и собраниях допоздна сидит. И таксист не подарок, редкий кобель попался. Вот и полюби их козлов. Все они гады! Поначалу, может, говорят про любовь, да не только женам. Я тоже у своих просилась в город на курсы. Отец схватил за косу, выкинул в сарай, велел там порядок навести, а про город вспоминать не велел. Пообещал, если еще на курсы запрошусь, косу вырвет с корнем. Я больше и не просилась.

Евдокия оглядела Катьку повнимательнее. Прошло не больше недели, как та пришла в дом Петровны. А уже изменилась баба. Отмылась в ванной, успела отдохнуть и выспаться. Она не шаркала ногами, не сутулилась. Не выглядела загнанной лошадью, от нее уже не несло потом. Но дремучий интеллект Катьки раздражал. Евдокия лишь поначалу пыталась общаться с невесткой, а потом отошла от нее, замкнулась и отвернулась от бабы.

Невестку Петровна не просто невзлюбила, а и возненавидела, посчитав, что сын привел в дом недостойную, тупую, глупую бабу. И судачила о ней со своею соседкой Настей, на работе ругала Катьку, «пилила» Кольку. Не сдержалась она и при Ольге Никитичне, бранила Катьку последними словами за бесстыдство и доступность.

— Никогда Коля не женился бы, если б она не повисла на нем внаглую! Теперь вот сделала сына несчастным. Ведь вовсе не по любви сошлись, как две дворняги, под забором. Мне стыдно даже соседям показать такую невестку. На работу к своим знакомым никуда не смогла устроить ее.

— Ну, так она не осталась без дела, сама себе место нашла и получала неплохо. Там ее все любят. Чего Катьку поганите? Она — не хуже других, и ваш Колька вовсе не принц. Морда рябая, будто ее черт шилом брил, сам доходяга, ноги кривые и руки с жопы растут. По хозяйству нуль, ничего не умеет, только самогонку жрет и хвалится. Не-ет, это не мужик, какой только языком за столом чешет. Нам с отцом он не понравился, и Катю за него не хотели отдавать. Уж и не знаю, что она в нем нашла? А и нынче, дождусь с роддома, так и скажу ей, чтоб домой в деревню верталась, там она не лишняя. Чего девке здесь мучиться?

— Это она мучается? — рассмеялась Петровна.

— В ненужных и постылых любой цветок завянет...

— Ну уж если Катька цветок, что уж говорить о Коле? Алмаз — ни человек...

— Нашла алмаз! Его, коль на кучу уронят, не нагнутся поднять, лишь поглубже закопают,— поджала губы Никитична.

— Это на твою Катьку в деревне и старики не смотрели, брезговали! — распалилась Петровна.

К концу дня сватьи разругались вдрызг.

Евдокия, хлопнув дверью, ушла к соседке, а Никитична дотемна просидела на балконе, лила слезы, жалела дочь, ее корявую, незадачливую судьбу. Она в тот день решила никогда больше не приезжать сюда, к этой занозистой и гонористой городской родне. Но... Одно дело желание человека, другое— шутки судьбы...

Стоило Катьке с Димкой уехать в деревню, на городскую семью посыпались беды. Сначала сократили с работы Евдокию. Ее не взяли после роддома никуда. Весь город узнал о причине сокращения, и от женщины отвернулись многие друзья и знакомые. Петровна, привыкшая быть всегда в центре внимания, тяжело переживала презренье окружающих и решила переехать в деревню, в небольшой родительский дом, с большим сараем, баней и огородом. Там она решила забыть всех и все, кроме сына.

Она ждала, что Колька приедет к ней и поможет вжиться, наладить хозяйство, но сын не появлялся.

Евдокия, подождав с неделю, взялась за дело сама. С опозданием от других, но все же посадила огород, как могла укрепила повалившийся забор, сама стала наводить порядок в доме. Побелила потолки, оклеила стены обоями, покрасила окна, двери и полы. Даже печь побелила.

Уставала так, что засыпала одетой, без ужина, умыться не было сил. Зато когда повесила занавески, прибрала в доме, сама себя хвалила на все лады.

— Вот молодчина, трудяга, не опустила руки, гляди, как дом вылизала, дворец — не изба!

Но первый сильный дождь показал бабе, что рано порадовалась. Худая крыша не удержала воду, и с потолка не просто закапало, а полило. Вся работа Евдокии пошла насмарку. Пришлось покупать рубероид, потом привозить железо, просить деревенских мужиков о помощи. Крышу ей крыли двое стариков. Возились две недели. Оплату потребовали немалую, но деваться некуда, заплатила. Она слишком долго жила в городе, потому деревенские присматривались к Евдокии, никак не считали своей. А Петровна полола картошку, обмазала снаружи дом и сарай. Заменила гнилые доски на крыльце. Получилось коряво, их нужно было постругать. Но не умела и не знала Евдокия, как это делается. А сын не ехал. Она скучала по Кольке, плакала, ругала Катьку с Димкой. Ведь это они разлучили с сыном. Из-за них ей пришлось покинуть город, врала себе баба. Она поздно ложилась и рано вставала, но не могла успеть всюду. И как бы ни старалась, обветшавший дом выматывал Петровну до изнеможенья.

А она, ну словно насмех всем, еще и корову купила, сама пошла на покос, хотя много лет не брала в руки косу. Ох, и мучилась, на ладонях мозоли подушкой вздулись. Но Евдокия упрямо косила. А ближе к обеду крики услышала. Оглянулась, увидела, что по траве баба катается, кричит дурным голосом. Пришло ее время рожать. Дома своя бабка повитуха. А тут на покосе кто поможет? Муж со свекром стоят растерянные, испуганные. Многое мужики умеют, но только не роды принять. Думали, успеют управиться с сеном, а дитя поторопилось. У мужиков от страха души дрожат, баба диким голосом орет, надрывается. Вот тут и подоспела Евдокия. Велела мужикам перенести бабу ближе к копне, да воды почище принести, рубашки подстелила роженице, успокаивая ее, велела ровней дышать, говорила, когда надо тужиться.

— Не спеши, иначе порывов будет тьма. Тебе же хуже,— уговаривала роженицу и все смеялась:

— Сколько родов я приняла и не счесть, а вот так, на покосе, впервые! Видно, богатырем будет твой малыш,— отвлекала женщину разговором. Та слабо, вымучено улыбалась. Евдокия, щупая ее живот, поняла, что вот-вот родит баба. И только успела Петровна помыть руки, как женщина взвыла от боли. И меж ног появилась детская головенка.

— Вот теперь тужься! — приказала Евдокия. И вскоре приняла ребенка в руки.

— Девочку родила! Смотри, какая красавица! — прочистила рот, нос, заставила дышать, качнула в руках, ребенок закричал.

— Ну, теперь порядок! — перевязала пуповину. И запеленав девчушку в отцовскую рубашку, передала матери. А когда оглянулась, трава на ее участке была вся скошена.

— Ты, Петровна, ступай домой, мы с твоим сеном сами управимся, тут большого ума не нужно. Л тебя к нам нынче сам Господь послал! Спасибо, что не погребовала нами, деревенскими. Испугались мы дюже, что как помрет наша Анька? Она ж впервой родит. Сумела ты ей помочь. Великое тебе спасибо! — говорил свекор роженицы и предложил:

— Ты, коли что стребуется, скажи! Завсегда приду подмочь.

Слух о родах на покосе в тот же день облетел всю деревню. Уж чего только не прибавила людская молва. Наплела, будто девчонка задницей на свет лезла, а ее мать порвалась до пупка и, если б ни Петровна, померла бы баба...

Другие судачили, что Анька сама идти с покоса не могла, море крови потеряла при родах. А женщина, едва отлежавшись, вернулась домой вместе с дочкой.

Евдокия после того случая сразу стала своею. К ней с самого утра шли старики и старухи:

— Евдокия, ноги млеют, болят так, что глаза на лоб лезут. А и сидеть некогда, внуков полная изба, всех доглядеть надо!—жаловалась бабка.

Петровна натирала старухе ноги керосином и не велела ей ходить босиком по росной траве. Следом за нею старик приковылял, на больную спину жаловался.

— Пусть бабка хорошенько печку протопит. И, как останутся красные угли, открой дверцу печки и сядь спиной к теплу. Да посиди перед ним подольше. К утру про боль забудешь. Только на ночь теплее оденься. Лечение это старое, забытое, но самое верное и надежное.

Дед на следующей неделе крыльцо Петровны привел в порядок. Всю неделю у печки грелся. Про боль в спине забыл.

Когда-то Евдокия работала фельдшером. Пришлось вспомнить, а куда деваться, если на три деревни ни врача, ни медпункта. А ехать в город далеко и накладно, не каждый сможет себе позволить. Отказать людям в помощи не могла. Тут ее саму многие старики еще девчонкой помнили.

Вот так и сосед Федя вечером нагрянул. Живот разболелся, да так, что из дома не выйти. А работы невпроворот.

Заварила для него ложку семян конского щавеля, залила их стаканом кипятка, через десяток минут выпил, а через полчаса о боли забыл. Так тех семян осенью целую сумку набрал.

Зато деревенского конюха в шею вытолкала и не велела больше приходить. Тот, забыв о жене, решил поозоровать с городскою бабой, узнать, чем она отличается от деревенских? Ну и получил мужик. С опухшей мордой две недели ходил. А деревенские все расспрашивали, какая кобыла лягнула его ненароком в самую рожу? Конюх не знал, куда глаза девать. Своя баба от постели каталкой гнала. Все грозилась еще снизу его изувечить. А деревенские обещали ей помочь и придержать, если конюх лягаться будет. С ним никто не решался меряться силой, здоровый был мужик. Но женщина одолела.

С того дня Евдокию в деревне прозвали крутой. Никто из мужиков трех деревень даже мысли не допускал о вольностях с Евдокией. Знали, любого в бараний рог свернет. А уж если опозорит, то нигде не появись, засмеют люди и годами озорством упрекать станут.

— Эту бабу силой не возьмешь. Она, ровно кобыла, любого из седла вышвырнет. Да так, что без всего мужичьего оставит и скажет, будто таким народился! Глянь, какая она ядреная, не то, что наши бабы. В городе живя не переломилась,— говорили меж собой мужики, опасливо косясь на Евдокию. Она проходила мимо них, не видя никого.

По-человечески жалела только соседа Федора, Зналa, что он недавно похоронил жену и теперь едва успевает справляться с хозяйством. Его дети уехали в город и не приезжают к отцу.

— Как и мой блудный, на первой сучке попался. Вот тебе и сын! Растила, берегла, а он забыл меня! — смахивает слезу.

Горько бабе осознавать такое. Ведь вот всю жизнь только о сыне заботилась, а когда пришла старость, Колька ее забыл.

Евдокия уже привела в порядок дом. Где сама, где люди помогали. Теперь вот Федор выискался. Совсем все наладил и привел в порядок.

— Хоть бы Колька приехал, глянул бы,— думает Петровна и слышит шаги по двору.

— Не иначе как Федька. Проголодался, надо покормить,— оглядывается на дверь и не верит глазам: Колька приехал. Даже не предупредил, как сугроб на голову! — заметалась Евдокия.

Петровна зашлась вокруг сына. Заставив умыться, усадила за стол, кормила молодой картошкой, огурцами, помидорами, яичницей и сметаной, приказывала пить молоко. Колька едва успевал глотать, а Евдокия все расспрашивала, как ему бедному и слабому живется в городе без нее?

— Я тебе денежку привез. Теперь в двух местах работаю дежурным электриком. Одна зарплата твоя, другая Оглобле с Димкой. Живу, как и раньше, без изменений. Одно хреново, Оглобля, мать ее в качель, выпивать стала. То у них чей-то день рожденья, то премию обмыли. Короче, бухая приходила, еле на мослах держалась. Я предупредил, что пошлю ее к алкашкам лечиться. А она знаешь, что базлала:

— Я дома не дебоширю, потому не возьмут никуда. Никому не мешаю жить. Не то, что ты, козел! Я ей по соплям врезал, она на лестничную площадку вырулила, там развонялась, что ее, кормящую мать лупят. Ну, затолкал домой, еще по рылу съездил, она давай грозить, что с балкона сиганет. Я на радостях дверь балконную открыл настежь и говорю ей, давай, прыгай. А она на Димку указала, мол, одного его жаль. Сколько ни просил, так и не сиганула,— вздохнул Колька.

— Дурак ты, сынок! А ведь и впрямь, что станешь делать с Димкой? Сам его не сумеешь поднять, я его не возьму.

— К его родне отвез бы. К теще. Ей больше делать не хрен, как с засранцами возиться. Зато у самого руки были бы развязаны.

— А не жаль? Ведь он наш! Я Катьку не терплю, а внук, может, человеком будет.

— Если я доживу до того. Эта стерва с каждым днем хуже становится. Дура языкатая! Раньше хоть молчала, теперь брешется со мной.

— Подожди, дай Димке подрасти, пусть он на ноги встанет. С нею мы разделаемся. Но не колоти. Сам знаешь, что она устроить может. Терпи, другого выхода нет.

— Тут еще Никитична возникла, сыну сметаны и творога привезла. Мальчонке еще нельзя такое есть. А Катька уже напихала его. Ночью, понятное дело, понос начался. До утра орал как резаный. Никому спать не дал. Эти две клушки с ног валятся. И меня достал до печенок. Ну, я к тебе смотался, я они пусть как хотят с Димкой кувыркаются, чую, он и сегодня им спать не даст.

— Колька! Загубят они малыша, две кикиморы!

— А что я могу сделать? Ты его не возьмешь.

— Я взяла бы, но без Катьки,— ответила Петровна, подумав.

Нет, Димку она не отдаст. Это верняк. Его она любит. Даже я к нему привыкать стал, но без творога со сметаной! И принесли же черти эту Никитичну!

А зачем она приехала?

Внука и Катьку навестить.

— Сбрехала, что-то другое у нее на уме, при тебе не сказала. Хитрая баба, эта Ольга! Не верю ни одному ее слову. Смотри, чтоб какую подлянку не подложила.

— А что она сможет, колода деревенская.

— Ты не знаешь, а я о ней все выведала. Их деревня рядом, наши люди друг друга знают и рассказали кое-что о той семье. Никитична не всегда на свинарнике работала, а и в сельсовете, даже депутаткой была. Не просто знает много, у нее большие связи, знакомые есть, какие и сегодня при хороших должностях. Сам понимаешь, это теперь немало. Вон председатель сколько раз хотел их из свинарника сковырнуть, а не получилось. Самому чуть поджопника не дали. А Федотовых оставили. Они никого не берут к себе в помощники, хоть многие просятся. Сами управляются всюду.

— Ну, а нам то что? — не понял Колька.

— Смешной ты у меня. Говорю, а ты как глухой. Федотовы только прикидываются бедными. На самом деле они очень богатые люди. Первыми подали заявку на машину. И ни какую-нибудь — «Волгу» хотят купить. А знаешь, они и зятя себе купят. Ни тебя, другого!

— Мать, ты что несешь? Как можно купить зятя? Это ж ни хряк, ни жеребец! — расхохотался Колька и продолжил смеясь:

— Хотя на Катьку и эти не посмотрят...

— Ты выслушай! Я поначалу тоже не верила и смеялась. Потом убедилась. Теперь богатые родители деревенской девки уже не ждут, пока к их перестарке жених приедет, сами идут парня сватать, вот так, голубчик. Присмотрят парня, спокойного, грамотного, умного, трудягу, непьющего и говорят с ним, девку свою предлагают. Конечно, с деньгами, приданым. И, знаешь, уже дочка заведующего молочной фермы вышла замуж в город. Скажу тебе, что ее родня бедней Федотовых. О том все знают. И хотя твоя Катька играет в дуру, она не так проста, как кажется.

— Ну, а мне что до этого? Я ни на деньги позарился, а потому что забеременела колода.

— Да не о том говорю. Ей мать еще в деревне сказала, мол, покуда поживи и оглядись в городе, может, получше человек сыщется.

— Это счастье не для Оглобли! За нее хоть всю землю в придачу, никто не глянет на дуру. От нее голодный медведь со страху сбежит. Роды вконец испортили. Ты знаешь, когда она переодевается или в ванной моется, я на балкон выскакиваю, чтобы импотентом не остаться. А ты говоришь, что ей другого мужика купят. Пусть ее старики всякий день свечки в церкви ставят, что я пока с ней мучаюсь. Ведь где им взять лучше? Имею специальность, работаю, деньги ей даю и даже дома иногда помогаю. Сам из себя красавец! Стройный, сероглазый, кудрявый, где еще волосы остались. Морда не красная, как у других, рост хороший, воспитание и манеры хоть куда, если меня не доставать до прямой кишки и не дергать за геморрой. Я же сущий лапушка, котенок, только не дергай за усы. Я с кем хочешь уживусь, если мои когти не станут откусывать зубами. Я не терплю, когда меня обзывают козлом и грозят ментовкой, поневоле начинаю кусаться и царапаться. А во всем остальном я просто бархатный, хоть на руках носи, я не против. Ты же знаешь меня! Пусть попробуют эти Федотовы сыскать лучше! Меня и теперь все городские путанки любят. Не пойму, чем Оглобле не угодил? — улыбался Колька.

— Ты вяжешься с дешевками?

— А по-твоему Оглобля лучше? Поверь, ты ошибаешься,— вырвал из руки матери покрасневшее ухо. И добавил:

— Если б не они, я перестал бы быть мужчиной. Сама понимаешь, хрен деньгами не поднять. Он на них не реагирует. Ему натуру подай, да ни какую-то Оглоблю, а секс-бомбу или фотомодель.

— Пошляк ты, Колька! — возмутилась Евдокия искренне.

— Мамка, ни я, ты отстала, застряла в своей пещерной молодости, в роддоме среди пузатых баб! А ты выйди на улицу, оглядись по сторонам, может, тогда поймешь, о чем тебе говорю!

— Послушай, если Федотовы пристроют Катьку в другую семью, ты не увидишь своего Димку

— Смотри, напугала! Да если по-честному, мы от этого только выиграем с тобой. Ты сможешь вернуться в город. А детей я, сколько скажешь, столько сделаю. За мною не застопорится, даю слово! Если ей сыщут другого, пусть проваливает! Хотя, а чем я хуже? Ну и ладно, буду в холостяках!

— Колька! Кончай пить! Ты ни с одной не уживешься! — взяла из рук сына стакан вина. И буркнула сердито:

— На сегодня хватит! Иди спать!

— Нет, я домой поеду, мне завтра утром на работу! С этим шутить нельзя.

— Как доберешься, ты ж еле держишься на ногах.

— Автобусу едино, пьяного иль трезвого везти, через час буду в городе. А ты не беспокойся,— потрепал мать по плечу. Через полчаса сын и впрямь уехал.

— Даже не спросил, как я здесь, не помог, на дом не глянул, не порадовался. Нет, не получится из него хозяин,— загрустила Петровна, глядя в сгущающиеся сумерки.

Она переживала за Кольку и обижалась на него. В последнее время тот заметно изменился, огрубел даже по отношению к ней, своей матери, и Евдокия в этом винила Катьку.

— Это она испортила сына, сделала из моего мальчишки циника и хама. Он раньше даже шепотом не говорил о дешевках, а теперь хвалится вслух связями с проститутками, а меня называет пещерной, отсталой. Я перестаю узнавать сына. То он дрожит за Димку, а теперь согласен расстаться с ним. Может, потому что выпивает? А как иначе, если жена бухает. Вот и квасят на пару. Остановить их некому. К чему они придут? — пригорюнилась Петровна. И, нащупав в кармане вместо платочка деньги, вспомнила, что их ей привез Колька. А она и забыла о том. Вспомнила, что ничего не дала сыну с собой в город, и нехорошо стало на душе. Ведь там ребенок, какой ни на есть, ее внук, и она, какая бабка, если забыла о Димке.

— Дусь, слышь, я коров пригнал. Обе в сарае стоят. Пойди подои! Ревут в голос!—услышала Федора, тот неслышно вошел в дом, разулся и, подойдя к Петровне, спросил, обняв бабу за плечи:

— Чего горюешь, голубушка моя?

— Сын приезжал. Побыл пару часов и уехал. Вот денег привез, а я ничего с собой не дала. Забыла совсем, а ведь там внук...

— Не переживай, Дуся. Я на неделе поеду в город и завезу Кольке все, что соберешь. Скажу, что ты послала. Не кручинься, ласточка моя. Расскажи, как там у него?

— Без изменений. Одно тяжко, пьяный поехал. Пять стаканов вина выпил! Шатало его из стороны в сторону. А он еще налил.

— Дусь, это вино слабое. Сколько ни пей, хмель не больше часа держится. Один раз за угол сбегает и снова трезвый. Такое свойство у этого вина. Оно никому не навредит. Его и старикам, и детям дают для аппетита. Оно не вредно никому. Это не самогон.

— Федя, Колька и самогона нажрался бы до визга! Потерял контроль над собой, не стало страха. А все оттого, что невестка начала выпивать. Сам Колька сказал.

— Дусь, тебе с этим не сладить. Мордобой не поможет, брань — пустое дело. Ты же помнишь, как я со своим старшим зятем воевал? — спросил прищурясь.

— Откуда мне знать, в городе жила!

— Ну так вот, Яшка женился на моей Татьяне. А мы с женой супротив были. Так, не спросившись, окрутились сами. А через полгода дочка реветь стала. Когда спросил, созналась, что выпивает и с кулаками лезет. Она уже беременная ходила. Вот я его и приловил за жабры прямо в сарае, в свинячьем катухе. Не только вломил по шее, всего в говне извалял. Пообещался на вилы посадить, коль дочку пальцем тронет. Ну и что? Только вернулись в город, Яшка Таньку тут же измордовал. Да так, что у ней выкидыш случился. Ночью скорая забрала,— вытер пот со лба.

— Ничего себе! — округлились глаза Петровны, лицо побледнело.

— С неделю лежала в реанимации. Нам врачи позвонили. Не надеялись, что выживет. Мы тут же в город прискочили вместе с женой. Узнали, что Танюха дышит, за ней уход хороший и возникли к Яшке. Тот до одури бухой. Я его в ванну, в чем он был, в том и сунул. Всех друзей повыгонял, а самого ремнем порол до самой ночи, пока одежа на нем в куски не разлетелась. Сам, что кусок мяса стал, весь в кровище. И верно, мог насмерть забить, если б не соседи вместе с милицией. Они двери высадили и меня от Яшки оттащили. Когда узнали, за что зятю вломил, поняли и не стали забирать в ментовку. А и я упредил, коль Танька не выживет, и на ментов в суд подам, почему ее, беременную, у душегуба не отняли?

— Запрещено им в семейные скандалы влезать, жалоб было много,— встряла Петровна.

— Да, ну Яшку они взяли. Ведь ребенок по его вине помер. Так-то и скрутили зятя. Держали в камере, покуда дочь на ноги встала. Ждали, когда Татьяна заявление на мужа нарисует, чтоб козла под суд отдать мигом. А она его простила. И мало того, на такси за ним приехала, домой забрала. И никому не велела встревать в ихние семейные дела. Мы с женой ошалели от ее дурости. Да что делать, свои мозги не вставишь, коль родная голова из жопы выросла. Уехали в деревню и порешили никогда больше не слушать дочкиных жалоб. С тех пор сколь годов минуло, Яшка не пьет. Он может пропустить рюмку на большой праздник, но и все на том. А завязал, потому что в Танькину любовь поверил. Не сдала она его ментам, зубами вырвала с клетки. Раньше Яшка ее к каждому столбу ревновал, а тут враз успокоился, перестал дуреть, человеком стал.

— А дети у них есть?

— Целых трое народились. Старший в четвертый класс перешел. Средний — в третий, младший Максимка первый класс закончил.

— Как меж собой дочка с зятем ладят?

— Вот я к тому и вел. Живут нонче душа в душу, как два голубя. Душа на них глядючи не нарадуется. А испроси обоих, чего им раней не доставало? Иль надо было на краю беды побывать, подержать смерть за лапу? Ведь могла случиться беда, и разбежались бы они, как два катяха в луже. Сумели остановиться у пропасти и не упали, удержались. Вовремя за руки схватились. Я это к чему? Не лезь к им, чтоб виноватой не стать опосля.

— Так ведь дура она, эта Катька!

— То с твоей колокольни. А Кольке, может, и не нужна умная. С ней и в постели, и в жизни мужиком себя не чувствуешь.

— Выходит, я тоже дура?

— Об тебе другое понятие. Я глупых людей не уважаю. С ними тошно, себя человеком перестаешь считать. Но это я. А у Кольки свой характер. Хотя Катька вовсе не дура. Поверь, эта баба себя проявит.

— Она не просто дура, а сама тупость!

— Э-э, не скажи! Сумела расписаться и записать сына на Кольку, зацепилась в твоей квартире, нашла себе работу. Это для деревенской бабы немало. А то, что с тобой не склеилось, тоже пока время примирит, погоди, Димка растет.

— Пока он на ноги встанет, они разбегутся.

— И не жди! Забыла ты деревенских баб, они в мужика цепляются мертвой хваткой. Не оторвешь до смертушки,— рассмеялся Федор.

— Выходит, Колька с Катькой до конца станут мучиться?

— Если б так давно б расскочились! Все мужики на своих баб жалуются, но живут и разбегаться не думают. Потому что все верят в то, что бабы одинаковы. Тогда зачем менять индюка на гусака? Мое тебе слово, не разбивай их, не лезь в ихние дрязги, так всем будет лучше, и сын станет чаще приезжать. Ведь он, ну, что поделать, спит с той бабой, кому в радость, когда ее хают? Сама подумай. Вот меня Танька моя попрекнула недавно и сказала, что если б нас с мамкой послушала, не было б у нее семьи с Яшкой, а потому, не всегда надо родителей слушаться. Пусть всяк на свои мозги надеется.

— Разные они люди!

— Потому и живут. Устраивает она его. Ты их не разбивай.

— Я для сына живу,— уронила слезу баба.

— Теперь и для нас обоих. Ить тоже живые люди. Оба сиротинами остались в свете. У тебя мужик, у меня баба померли. Дети, поделавшись семейными, вовсе отошли. Соседи родней стали. В беде не кинули, навещали, а вон средняя моя и на похороны матери приехать не смогла, на то время в Испании отдыхала, за путевку большие деньги вломила. Как ее сорвешь? Зато зять с внучкой приехали. И все ж, помни, семейные дети — чужие...

— Да что ты несешь, Федя?

— Правду сказал тебе,— понурил голову человек и продолжил тихо:

— В старости самим про себя надо думать. Вот мы с тобой оба одинокие. Годы уже допекают. А от людей, от своих деревенских все хоронимся, чтоб не судили нас. А чего пугаемся? Кому плохое сделали? За что нас облаивать? Мы итак несчастные горемыки...

— Да будет тебе, Федя! Оставь как есть. Не вешай колокольчики на языки деревенскому люду, в говне обоих изваляют. Иль забыл мою мать? Уж эту женщину судить, так как языки не отсохли?

— Я о ней мало знаю,— ответил Федор скупо.

— Она родилась в этой деревне. Седьмой или восьмой в семье была, точно не помню. С шести лет в работу впрягли, да так, что света не видела.

— Всем лиха хватило,— тихо поддакнул Федор.

— У них отец был крутой. Чуть что не по его — за кнут иль вожжи враз хватался. И бил, не глядя, кто в его руках колотится об лавку головой, ребенок иль баба.

— По деревне брешут, что у тебя его норов, вся в деда удалась. Уж если кого словишь, шкуру до пяток спустишь. Слышал, что и у него рука тяжелая была.

— Ну, вот так-то и нашла у них с моею матерью коса на камень. Она уже в девки выросла. Красивой стала, настоящею лебедкой. Но дед, мамкин отец, не пускал ее на гулянья. Все работой загружал, делами. И следил, чтоб из дома не выскочила не спросясь. Мамка на то время уже встречалась с отцом. Его мои родители в зятья не хотели. На свою беду он активистом был в комсомоле. Мои его считали трепачом и бездельником. Говорить мог долго и красиво, но косить или рубить дрова не умел. Но моя мамка полюбила его. За что? Этого никто не понял. Ей сказали, коль выйдет за него, не благословят, проклянут...

— Круто! — отозвался Федор.

— И вот дед увидел, как мамка выскочила в окно, побежала на свиданье в рощу. Дед за нею крался и увидел, как моя мамка целовалась. Ухватил он ее за косы и домой погнал хворостиной, что дурную телку. А мамка кричит:

— Все равно его люблю!

— Он ее пинками. А она орет:

— Только за него пойду замуж!

— Лучше в монастырь свезу, своими руками загублю, но ему не отдам!

— Зря стараешься! Я из-под земли к нему вернусь!— отвечала мать.

— Ну, пригнал ее домой! Выдрал розгами, а она на третий день едино удрала на свиданье. Ее опять воротили. Решили за деревенского вдовца отдать, за лысого, пожилого мужика. Уже они сговорились, вернулись домой, а мамки нет. Искали всюду!

— А у него дома?

— Вот там и нашли. Притащили домой связанную, избитую и только руки развязали, она хвать за рубель, каким белье катали, да и огрела отца вдоль хребта со всей силы. Тот здоровый мужик был, а не выдержал, свалился с ног. А мамка ему так вломила, что дед взвыл не своим голосом. Кнутом и вожжами, плетью и ремнем секла, за все разом вернула. Матери не велела вступаться, пригрозила и ей, та в ужасе отступила, подумала, что сбесилась дочь. Но нет... Уделала она своего папашу и тут же отреклась от него. Не велела ступать к ней на порог и даже в горе не вспоминать ее имя. Поклялась, что никогда о нем не будет молить Бога. И в тот же день насовсем ушла из дома. Думала, что никогда сюда не вернется. Но... Появились мы, двое оголтелых. Брат и я. Тут бабка узнала, где живем, навещать стала, продуктами помогала. Отец ругался, не велел у деревенской родни помощь принимать. Чтоб самим туда поехать, даже речи не велось. Отец мой в то время секретарем горкома партии работал, а это, сам знаешь, должность громкая. К нему все с поклоном шли. Но и врагов у него хватало. Кому-то в чем-то не уступил, не поддался, а скольких пересажал за воровство, счету нет. Других с должностей убрал. Не без причины, конечно. А вскоре ему грозить стали. Мол, остановись, уймись, ни то твои дети сиротами останутся.

— Твоя мамка на то время работала? — перебил Федор.

— Она ни одного дня дома не сидела. Это как на духу говорю, бухгалтером была. И дома им оставалась, каждую копейку считала. У нее, бывало, на мороженое не выпросить. Как мы с братом мечтали поскорее вырасти и самим начать работу. А отец все смеялся, из брата генерала мечтал слепить, из меня врача. Почти угадал, я чуть-чуть не дотянула до его желания.

— А что с ним случилось? — перебил Федя.

— Убили его. Белым днем, когда на обед домой шел. Кто-то выследил. И выстрелил из-за куста сирени, почти в упор. Промахнуться было бы смешно, от выстрела до смерти не больше десяти метров. Тут и слепой не промахнулся б. Мы дома тот выстрел услышали. Выглянули в окно, отец на асфальте лежал, весь в крови. Мы бросились вниз, но поздно, он умер... А нам, всей семье, в целях безопасности, посоветовали переехать в деревню, мать назначили председателем колхоза. Ты представляешь, что это было за хозяйство? Мать приняла колхоз-завалюху. С десяток полудохлых коров, каких на подпорах держали, сами на ногах стоять не могли от голода, одного быка, этот только в документах числился производителем. На самом деле он давно забыл, что с коровой делать нужно, и шарахался от них, как от пастуха, тот всегда пьяным был и разговаривал со скотиной только матом.

— Во, барбос! — не выдержал Федя.

— А через пять лет тот колхоз никто не узнал. Во-первых, появилось хорошее стадо. Своя свиноферма, уже не одна. Большой птичник со своим инкубатором. На конюшне не клячи век доживали, а приличные кони и кобылки, даже свой мехпарк с десятком тракторов, с сеялками, плугами, боронами и культиваторами, ко всему прибавилась большая пасека, парниковое хозяйство, даже маслозавод построили. Пусть небольшой, но отдача была неплохою. Конечно, и пекарня, и свой магазин, короче, как положено в хозяйстве. Стали всякие журналисты появляться, за ними делегации, мать этих туристов не любила. Уезжала от гостей на дальние поля и пастбища. Но и там находили. Приставали, чтоб опытом поделилась, как добилась таких результатов, спрашивали ее. Она не умела говорить цветасто и бархатно, так и отвечала:

— Работать надо. И пресекать воровство и пьянку! Держать порядок в колхозе, как в своей семье. Никому не давать поблажку.

— И, знаешь, Федя, больше всех от нее доставалось нам с братом. Она никого не жалела, а прежде всего себя. Вскакивала в пять утра, ложилась уже за полночь. Весь день мотается по полям и фермам, до ночи над бумагами корпит. Личной жизни у нее вообще не было. А и откуда ей взяться, с какой сырости? После смерти отца она разучилась улыбаться. Недаром брат, уже став подростком, спросил меня как-то:

— Дусь, а наша мамка вообще тетка иль дядька?

— Тебе смешно, но мать и впрямь не походила на женщину. У нее исчезли признаки пола. И, как ни горько, но даже стали появляться усы. Это от перестройки организма, такое случается. Но мы тогда не знали. Мать была очень суровой и беспощадной даже к нам, своим детям. Никогда не жалела, ни гладила, не называла теплыми, добрыми словами. Только проверяла, помылись ли мы перед сном? Она заранее предопределила мне работу телятницы, а брату механизатора в своем колхозе и заставляла нас ходить после занятий в школе на телятник и в мехпарк. Там мы помогали, заодно учились будущей работе, но бесплатно. Обидно было, но с матерью не поспоришь. Бывало, как глянет, будто кнутом огреет. Всякое желание спорить с нею пропадало. Мы только и ждали, когда закончим школу. И вот тут-то началось главное. Нам нужно было уговорить мамку отпустить нас в город учиться дальше. Ну на это ушло с месяц, мать поначалу ничего не хотела слышать, а потом я пошла на хитрость и напомнила ее собственную любовь с отцом. Она задумалась и вскоре согласилась.

Евдокия погладила Федю по плечу:

— Тяжело тебе со мной, воробышек? Все говорят, что у меня характер деда и матери в одной обойме живут. Может быть... В роддоме молодые медсестры и акушеры частенько на меня обижались. Но ругала ни без дела. Не молчала о промахах, но и сама просмотрела, передоверила. Думала, что они обрадуются моему уходу, но нет. Ходили к главврачу целыми делегациями, просили оставить меня, но тот уперся, потому что понадобился «стрелочник». Ни одну меня сократили, но оттого не легче. Да и причину не исправили. Смерть роженицы на столе может в любой день повториться. И не в нас дело. Рискуют бабы рожать, не глядя на запреты, а за результат приходится отвечать нам, даже когда не виноваты.

— Да забудь ты про свою больницу, поживи спокойно, нормальной бабой, что тебя грызет и точит? К тебе и теперь все три деревни приходят за помощью. Среди ночи прибегают. Верят, просят, чтоб помогла. И куда ты денешься от нас,— улыбался Федя устало:

— Может, и есть в тебе материнский норов с дедовской приправой, но знаешь, Дусь, оно не лишнее и жить не мешает. Я не люблю покладистых и послушных телух. С ними тошно, как в ржавом болоте, жизни не чувствуешь. Будь какая есть.

— Да? Значит, не устал еще? Слава Богу! А то сегодня мне уже звонили из города. Просят принять здравпункт. Прежний клуб под него пойдет. Набирай бригаду и уложитесь в месяц, ни одним днем больше не дам. Слышишь, Федя?

— Я только вчера с мужиками коровник закончил, дай передых! Ну не железный.

— Тогда завтра в город смотаешься, детям продукты отвезешь, чтоб внуки не худели и не забывали деревню!

— Ладно, так и быть, отвезу! — назвал Евдокию именем ее матери. И вспомнил:

— А ведь и мне от нее перепало на каленые. И хотя давно то приключилось, до сих пор помню. Уж так нас Прасковья прихватила всех, аж и теперь вспомнить совестно,— крутнул головой Федор и заговорил помолодевшим голосом, словно в натуре вернулся в прошлое:

— Велела нам Прасковья дальнее поле вспахать, там клин гектаров на восемнадцать. Последним он оставался, под картоху решили его пустить. Вот и приказала председательша то поле к утру вспахать и размаркеровать. Мы с Глебом пообещали ей справиться, завели трактора, а тут Сашка подбегает, его в армию забрили, зовет нас на проводы. Ну, как откажешь, все ж друг, сколько лет вместе озоровали. Завели мы с Глебом тракторы за коровники, заглушили их, а сами на проводы. Думали, с часок побыть и уйти на работу. Но куда там? Выпили по стакану самогонки, на душе тепло и весело, про поле и картоху думать позабыли. К утру, уж и сами не знаем, как очутились с Глебом за домом, лежим, что два полудурка, головы не поднимая, ноги по сторонам раскорячили, сопли и слюни распустили. Уж напились на проводах знатно, лучше некуда. Рядом со мной начатая бутылка самогонки валяется. Целиком не смогли одолеть. Это как надо было ужраться? Короче, проснулись, когда солнце в рожи засветило, да и то не сами по себе, а оттого, что кто-то по задницам хворостиной хлещет, да так больно. Я вскочил, вылупив глаза. Спросонок ни хрена не пойму, кто и за что меня лупит? Глядь, Прасковья! Мигом про поле вспомнил. А у председательши лицо белое, глаза навыкат, в руках уже не хворостина, целый дрын. И прет на меня трактором. Как она нас бранила, повторить не могу, совестно. Даю слово, за всю жизнь никто так не ругал. Деревенские этих слов не знали. Мне и смешно, и горько, и больно стало. А в основном, совестно, ведь вот до чего довели бабу! Она, как поняли, уже побывала на том поле, увидела, что оно не готово, и нашла нас. Может, и не озлилась бы эдак, но тут старики сказали ей, что ни сегодня, так завтра проливные дожди грянут и затянется непогодь недели на две. Ну, а пока земля не подсохнет, в поле на тракторе не влезешь. Это еще с неделю ждать. А мы косые валяемся. Ну и отметелила нас Прасковья, небо с овчинку показалось. Мы мигом к тракторам бросились, тут же завели и скорей из деревни, покуда председательша не догнала. Уже и проститься с Сашкой некогда стало. На деревню не оглянулись. Враз пахать взялись. Про больные головы забыли. Не до них, Прасковья хоть больные иль здоровые с резьбы свернула бы шутя. А главное, перед людями было совестно, как последних алкашей отмудохала нас баба перед всеми деревенскими.

— Помешали вам дожди? — перебила Петровна Федю.

— Не-е, Бог сжалился. К вечеру мы и вспахали и размаркеровали клин, а к утру отсадили картоху. Все сами справили. Господь пожалел, дал нам погоду на тот день. Пожалела и судьба. Иначе сжила б со свету нас обоих твоя Прасковья. А через день и впрямь дожди зарядили. Да какие! Стеной лило. Но мы успели. Зато задницы и бока у нас с Глебом еще долго болели. И колхозники подначивали обоих, мол, как вам устроила пробежку Прасковья? Видели, как вы мчались к тракторам, ноги в задницы влипали, а председательша по пяткам колотила! Так-то проучила баба! Головы чуть не сорвала. А как ругала обоих! Пожелала через уши просираться, назвала недоносками облезлой сучки, выблевками старой овцы! Короче, мы на гулянья до самой зимы не ходили, пока не позабылись Сашкины проводы. А на другой год нас с Глебом призвали в армию. Мы с ним решили не возвращаться в колхоз. Но... Прасковья сама пришла на наши проводы. И сказала, что мы очень хорошие и она будет ждать, когда вернемся со службы. И вернулись, куда деваться, у обоих родители уже пожилыми стали, надо было помогать,— вздохнул Федор.

— Мамка была отходчивой, быстро забывала обиды. Я, как и она, тоже вспыльчивая, но зла долго не держу в сердце.

— Неправда, невесткины промахи никак с себя не выкинешь,— напомнил мужик.

— Да будет тебе ворчать,— отвернулась Евдокия. И оглянулась на открывшуюся дверь, в ней уборщица, запыхавшаяся старуха из правления колхоза:

— Петровна! Только что твой Колька звонил.

— Чего? Он совсем недавно от меня уехал.

— Вот и лопотал, мол, домой вернулся, а там полный лазарет. Димка с температурой в сорок и Катька в крови по глотку тонет.

— Не сказал отчего это она? — выскочила Евдокия во двор и побежала в контору к телефону.

— Коля! Ты звонил?

— Мамка, скорей приедь! Мои помирают, оба! Димка горит от температуры, Катька еле дышит. Умоляю!

— Вызывай неотложку, не медли. Я еду! — вернулась домой бегом и, наспех одевшись, помчалась к автобусу, прихватив с собою чемодан с инструментом и лекарства. На ходу бросила Феде:

— Ты уж присмотри здесь за всем!

—...Мамка! В «скорую» час назад позвонил, их до сих пор нет! — пожаловался испуганный Колька. Евдокия мыла руки, слушала сына:

— Я сам не знаю что с ними? Приехал от тебя, заглянул в спальню, они на одной койке помирают. Не знаю в чем дело, какая чума напала, враз оба слегли,— дрожал голос сына.

Евдокия вошла в спальню. Димка лежал в кровати, сбросив с себя одеяло. Весь мокрый, потный, он тихо стонал. Катька бледная прижалась спиной к стене, губы бабы пересохли, посинели.

Евдокия, едва осмотрев, поняла, в чем дело. У Катьки выкидыш. Она, как призналась, не знала, что беременна. Сорвалась на работе. В конце смены почувствовала себя плохо. Ее отпустили домой. Пока забрала сына из яслей, боль стала невыносимой. Еле дошла до дома. Сил уже ни на что не хватило. Почувствовала, как из нее хлещет кровь. Увидела, что и Димке плохо. Он по пути домой плакал. Замерила температуру — сорок...

— Колька, давай сюда! — развела марганцовку, достала угольные таблетки, взялась за внука, промыла кишечник, сделала клизму, положила внука в кроватку. Тот начал успокаиваться, а Евдокия уже сделала невестке кровоостанавливающий укол и пропальцевала живот. Качала головой, лоб женщины покрыла испарина.

— Послушай, Катя, беременность уже немалая. Сохранить ребенка не получится. Плодный пузырь порван, значит, воды отошли. Нужна стимуляция. Чтоб скорее вышел плод. Иначе неведомо, сколько мучиться будешь.

— А сохранить ребенка можно? — едва слышно спросила баба.

— Я бы с радостью! Но без плодного пузыря он не жилец! — сделала стимулирующий укол и увидели, как Колька ввел в квартиру врачей.

— Вот так жди вас! Почти два часа ехали на вылов! За это время и невестка, и внук умереть могли!

— Мы не понимаем, зачем нас вызвали, если вы здесь? Что нам тут делать? — узнала Петровну недавняя выпускница мединститута и фельдшер из поликлиники.

Пока они осмотрели Димку, согласившись с Евдокией, что мальчонка отравился в яслях чем-то недоброкачественным, за спиной у них пронзительно закричала Катька. У нее вышел плод. С болями и муками освободилась женщина от неожиданного дитя.

— Девочка была, внучка! Эх-х, Катька, как же не сберегла человечка? — сорвался запоздалый упрек. Заметила, как посерело лицо сына, стоявшего у стены возле кроватки Димки.

— Не знала, даже не почувствовала, да и не прислушивалась к себе. Все бабы на работе говорят, пока кормишь грудью, не забеременеешь,— ответила невестка.

— Как видишь, у всех по-разному!

— Ну, ладно, мы пойдем! Вы и без нас справитесь! — заторопились к двери медики с «неотложки».

Смотрите, коллеги, не опаздывайте на вызовы! В случае беды вас тоже не пощадят, помните О том!—сказала Евдокия.

А нам терять нечего! С такою зарплатой скоро некому станет выезжать на вызов. В поликлинике уже сейчас некому вести приемы и обслуживать больных. Мы за свою работу не держимся! — вышли в дверь, смеясь.

Да! Мало платят. Государство не ценит медиков. Это верно. Но только мое поколение работало не ради денег. Мы думали о людях — сказала Петровна.

— Вот вас и выкинули! Не посчитались с опытом и убеждениями. А мы не хотим гнуть шею на халяву. Так кто из нас прав? — закрыли за собою дверь медики и с хохотом опустились во двор.

Евдокия как-то сразу поникла. Она не видела отъехавшей «неотложки», но чувствовала, как осуждают и смеются над нею молодые медики.

— Вот тебе и коллеги! Вроде одно дело у нас, а отношение разное! Покажи им деньги, будут спасать человека, если опыта и ума хватит. А не будет денег, умирающего перешагнут спокойно. Может и не все, но вот эти точно! И ночью станут спать спокойно. Их сердце не заболит, не потревожит покой. Все потому, что меж нами давно пролегла пропасть. Над нею лишь прежняя вывеска осталась. Только вот люди другие, иное поколение! — думает Петровна, глядя на Димку:

— Кем же ты будешь, малыш? — улыбается внуку Евдокия. Тот, кряхтя, грызет игрушку. Скоро у него появятся зубы. Женщина замеряет температуру, она резко пошла на спад. Евдокия положила Катьке на живот пузырь со льдом.

— А если б знала о беременности моей, что посоветовала б: рожать иль сделать аборт? — спросила невестка.

Петровна присела на край кровати, глянула в глаза женщине:

— Знаешь, я никогда не делала абортов, только роды принимала. А тебе подавно запретила бы губить душу В семье на целого человека стало бы больше! Кто от такого отказался б? Нас и так очень мало. А детей, сама понимаешь, надо рожать и растить пока молоды. С годами силы убывают и можно опоздать. Да и с родами меньше проблем у молодых. И дети рождаются крепкими,— глянула на Димку, тот, отбросив игрушку, засыпал.

— Спасибо вам,— услышала Евдокия тихое, как шелест листьев. Катька благодарно смотрела на

свекровь:

— О чем ты? Женщина приходит на свет, чтобы рожать детей. Убивать их не имеет права. Это не по-человечьи губить жизнь, подаренную Богом. Сколько б ни родила, всех вырастим и поставим на ноги. Какие они будут? Все наши.

— Я думала, вы ненавидите меня...

— Ты это одно, дети совсем другое. Они нас роднят. А потому, выброси из головы лишнее. Меня поймешь, когда Димка подрастет. Сейчас еще рано, нет тех забот. Но они придут, ни одну мать не минут. Ведь каждой мечтается, чтобы ее ребенок был всегда счастлив. Ради этого живем. Разве не так?

— А Димушка уже говорить начал. Отца папой назвал, а потом подумал, показал на меня пальчиком и сказал: «Мама». На горшок уже просится. Садится перед телевизором и смотрит мультики. Какие не нравятся, просит выключить,— хвалилась Катька.

— Чуть подрастет малыш, заберу его к себе в деревню. Там он ничем не отравится. Все свежее будет есть,— пообещала Петровна уверенно.

— А я думаю, что это зубы его достали.

— Нет, Катя, его рвало. А значит, зубы ни при чем! Хотя они очень нужны мужикам! Ну, как без них жить. Ведь с ними и характер проявляется, терпеливый и настырный, а значит, весь в нашу породу выpастет, ни в чем не уступит ни мне, ни отцу! Всех перещеголяет! Расти малыш счастливым! — улыбается Петровна внуку.