Акимыч с Катькой, понемногу привыкнув друг к другу, вечерами подолгу общались. Вот и в тот день, вернулся лесник с обхода, баба тут же на стол накрыла, поставила ужин на двоих. Сама не ела, ждала деда. Тот был чем-то расстроен, это она увидела сразу и насторожилась, ждала, когда сам расскажет. Никодим сел за стол помолясь и заговорил:
— Гришка — медведь мой, какого Васька ранил, не хочет ко мне в избу вертаться вместях со своим пестуном. Медвежонку всего полгода, а его уже человек забидел. Простреленные лапы болят, гноятся. Я их живицей им мажу третий день. Дал бы Бог, чтоб зажили. Но покуда больно им. А в лесе уже весна наступает. Самое тяжкое время для моего выкормыша. Жрать нечего. А и от меня уж харчиться не хочет. Не берет, не верит, берлогу покинул навовсе. Нынче маются бездомными. Уж как их звал, медом заманивал. Гришка ворчит, меду ему охота, но в сарай не идет, хоть много раз бывал там и любил в сене валяться. Нынче морду воротит от мово жилья, забиделся. За деревенских разбойников простить не могет никак.
— Время нужно, чтоб позабыл обиду,— вставила Катька.
— Медведь зверь сурьезный, он свое до скончания помнит и обиду никогда не простит, покуда не заломает виноватого. Его запах не запамятует...
— Дедуль! Ну, а что он сможет сделать Ваське? Тот в деревне средь людей живет. Не пойдет же к нему Гришка. Не приведись зверю в деревне объявиться, на него всей гурьбой навалятся и в куски разнесут.
— Ох, Катеринка! Медведи мужики умные! Нешто думаешь, что Гришка серед бела дня завалится к Васе? Он его для начала сыщет, выследит и словит. Там и поквитается. Слышь, подранок никогда не оставит в покое обидчика. А коль накроет, душу с его выковырнет.
Катька, услышав это, обрадовалась, ожила, повеселела.
— Лишь бы не спутал, не сгреб невиноватого,— обронила тихо.
— У Гриши нонче все люди виноватые. Он их не трогал, ручным был, домашним. Они его забидели. Теперь он любого заломает. Опрежь всего Ваську с теми двумя сыщет. Не приведись им в лесе показаться. Гриша человеков знает.
— А где он теперь? — перебила Катя.
— Зачем тебе?
— Пожрать ему отнесу,— нашлась баба.
— От тебя не примет. Ты навовсе чужая. Вот, может, в сарай его заманю, чтоб выходить лапу, тогда подружитесь. Нынче неподалеку от избы устроился. Ходить ему тяжко. Надысь видел, как медведица Гришку харчила. Теленка в деревне сперла и хозяину свому приволокла. Одно худо, за ту шкоду деревенские облаву устроют. Не простят за телка.
— Дедунь, как же Гришку в сарай заманить, там его не достанут!
— Вот я и стараюсь об том,— признался Акимыч и взялся за ужин.
— Дедунь, а почему Колька меня загодя хоронит? Даже венок купил на могилу!
— Долго жить станешь. А про мужика что говорить? Видно, другую бабу приглядел. От того хочет скорей саму память от тебя ослобонить. Спешит забыть прошлое, даже не навестив тебя. Того не соображает, что не токмо живые, даже упокойницы мстят, коли мужики опосля их смерти, год не выдержав, новую бабу заводят.
— Выходит, я помру скоро?
— С чего взяла? Нынче тебе про погост говорить глумно. Хворь отступила. Гля сама, щеки как яблоки налились. Глаза очистились, кожа на теле выровнялась, разгладилась, ни единой морщины нет. Все силы воротились к тебе. Кашля навовсе нет. Дышишь ровно и во сне. Одышки нету. Я за тем в обходе слежу, слухаю и радуюсь. Бабой заново становишься.
— Так мне домой идти можно? — обрадовалась Катька.
— Покуда рано. Кровь твою очистить надоть. Она еще поганая. Гниль с ней убрать придется. Без того хвороба может воротиться при первой простуде.
Акимыч, едва сошел снег с огорода, стал ставить ловушки на медведок, а потом сушил их в духовке, толок в миске и, перемешав с медом, давал Катьке, та давилась от брезгливости, но ела. Знала, с лесником не поартачишься. Вот так и засиживались вдвоем до полуночи. А тут вдруг лесник напрягся, к чему-то прислушался. Поспешил из избы. Катя следом за ним наружу выскочила. Увидела, что Акимыч уже закрывает сарай.
— Воротился Гришка! Видать, невмоготу сделалось. Вовсе боль одолела. Вместях со своим пестуном пришел. Матуха с другим медвежонком в лесе осталась. Эти не пропадут, оба здоровые, прокормятся. Уж и черемша на болотах вот-вот появится! — вслушивался лесник в тишину ночи, а она выдалась глухою и темной.
— Пошли в дом! Холодно! Не застыть бы тебе! — звала баба лесника. Тот, подняв голову, слушал крик сороки.
— Чужие шляются по участку,— сказал глухо.
— Откуда знаешь? Никого не видать и не слыхать! — не поверила Катька.
— Вишь, сорока сердится, люди ее потревожили, сон перебили. Сороки ночами не летают. Выходит, кто-то объявился,— всматривался, вслушивался в голоса леса.
— Наверно Гришкина медведица спугнула сороку! Кто еще в эдакую темень сунется в лес? — сказала баба, и лесник согласился. Он вскоре пошел в сарай, взяв с собой ведро вареной картошки и меда.
— Ты покуда в сарай не суйся. Нехай наши привыкнут к твоему запаху,— приказал Катьке строго.
— Акимыч, так охота на Гришку глянуть. Ты про него столько рассказывал.
— Ожди! Помни, зверь больного за версту чует. И обязательно заломает хворого. От тебя покуда здоровым не пахнет. Медведь учует гниль, тут же скрутит, глазом не сморгнешь. Сиди в избе, успеешь подружиться. Коль вернулся, простил он, что на участок чужих пропустили, проглядели их. Медведь в свою берлогу никого не примет. Думает, и я так сумею. Только единое не разумеет, старым становлюсь, а в деревне люд нахальный.
Но уже на другой день, когда лесник ушел в обход, Катька вздумала сама покормить медведей и пришла в сарай.
Гришка настороженно встретил бабу, не поспешил к картошке, обнюхал Катьку, обошел кругом, не тронул. Но и не стал есть. Только медвежонок лез к Катькиным рукам, требовал поскорее отдать ему миску с медом. Баба поставила на пол. Медвежонок торопливо вылизал мед, стал носиться по сараю, звал бабу поиграть в сене, покувыркаться. Но женщина присела на табуретку, заговорила с Гришкой. Тот смотрел, не мигая, слушал Катьку настороженно:
— Гриш, я не виновата, что у меня брат дурак! Знаешь, как он саму обидел? Его в деревне никто не уважает. Он всех достал до печенок. Сколько раз бил меня еще маленькой. Он и своих детей не любит. Ты — медведь, а больного малыша к Акимычу лечиться привел. Ваське такое в голову не стукнет. Вот и посуди, кто с вас настоящий отец? Братец не только мне, своему сыну мед не отдал бы, все б сам сожрал. Ты даже не подошел к миске, малышу уступил. Вот теперь посуди, кто из вас с Васькой человек, а кто зверь?
Медведь слушал женщину, изредка порыкивая, сопя обиженно.
— Думаешь, только тебе Васька враг? Мне он хуже черта! Если б могла, своими руками задавила! Он мне не лапу, целую жизнь сговнял. То никакой живицей не залечишь. Слышь, Гриша, я ему и мертвая не прощу! Ты на меня не злись. Я не виновата, что Васька мой брат!..
А уже через два дня кормила Гришку с рук, давала ему хлеб, густо намазанный медом. Медведь ел, облизывал руки бабы и подпускал к себе совсем близко.
Акимыч, увидев такое самовольство бабы, поначалу испугался. Ведь рисковала Катька жизнью. А баба, на всю брань лесника ответила:
— Коль подпустил и ел с моих рук, значит, я уже здорова. Сам говорил, что зверь больного человека обязательно угробит. А Гриша даже мои руки лизал.
— Ты в моей рубахе была, вот он тебя за меня принял!
— Я уже не первый раз их кормлю! — созналась
Катя.
— Он тебя за моего медвежонка признал, не захотел обижать. Вон у него свой пестун хворает.
— Ого больной! На ушах по сараю носится. Все сено раскидал по углам.
— Будет серчать. Давай-ка лучше к Пасхе готовиться. Она уже скоро. Вот отметим ее, и через месяц домой воротишься. Раней нельзя. Я за свое должон быть спокойным.
— Ой, Акимыч, это правда? Никого не заражу? И Димку могу на руки брать не боясь?
— Теперь уж ништо не страшно. Одно помни, берегись сквозняков и сырости, они тебе еще страшны.
За три дня до Пасхи поехал Акимыч в деревню, в магазин, чтобы купить кое-чего к празднику заранее. Вернулся уже вечером с полной телегой покупок. Пока переносили их в дом, старик молчал, и Катька догадалась, кто-то основательно подпортил настроение человеку.
Баба тоже не сидела, сложа руки, подготовила к светлому дню все, что делалось загодя. А Акимыч, увидев, как старалась она, похвалил:
— Хорошая ты женщина! Трудяга! Настоящей хозяйкой сделалась. Гля, как дом прибрала, глаза радуются. И к столу приготовилась. Вот токмо я худые новости привез. Сбирается деревенский люд с облавой в лес. Хотят медведей погубить. У хозяев скотина пропала. Троих телят не стало, да двух коров. Не из стада! Его еще не гоняют на луг. Только после Пасхи поведут. От дома, из сарая скотину уволокли. Кровь от деревни до самого леса текла. Ох, сколько брани наслышался, и грозили мне всех зверей сгубить до единого. Даже милицию вызывали, жалоб целый сундук на меня настрочили, будто я их телят и коров пожрал.
— А с чего они на медведей взъелись? Наш Гришка в сарае сидит, даже во двор не пускаем. Одна матуха столько скота не съест. Ей коровы на весь месяц хватит. Может это волки? Они по голодухе, особо зимой, сколько раз прибегали в деревню,— говорила Катька.
— Зимой! А теперь весна! Да ведь не только на моем участке медведи! Их полный лес и каждого жаль. Опять же в проруху ваш Васька влетел. У него коровы с телком не стало. Громче всех глотку драл. А уж как обзывал, повторять гадко. И снова грозился голову мне снести! Обещал на Пасху поминки устроить по моей душе. Брехал, будто я до печенок деревенских достал.
— Кто бы там пасть отворял? Он завтра себе корову купит, если захочет,— не выдержала Катька.
— Брехал, что я его и всех деревенских по миру пустил, нищими поделал! — вытирал лесник пот со лба.
— А разве ты тех коров взял? Может, стая волков объявилась? — не унималась баба.
— Не-ет, Катерина! Следы в грязи остались, все медвежьи. Ни одного волчьего. Люди в деревне тож не слепые и видели. Медвежьи следы от волчьих отличить умеют, на то большого ума не надо. Другое страшно, что озверев, припрутся в лес. Сколько зверей погубят. А и сами вряд ли уйдут без потерь. Медведь свою жисть и башку даром не отдаст. В лесе он хозяин. Вот и устроят поминки, только кто и по ком? А ведь светлый праздник скоро! — горевал лесник.
— За ночь остынут, одумаются. В деревне мало кто решится сунуться в лес, да еще накануне Пасхи, теперь в каждом доме к ней готовятся,— вспомнила баба.
Они поговорили недолго. Катька, убрав посуду со стола, пошла в сарай покормить медведей, разговаривала с Гришкой. Тот, смешно чавкая, уплетал картошку, ел рыбу из рук бабы. Пестун Шурик присосался к меду. И вдруг Гришка насторожился, зарычал, подошел к двери, нюхал воздух со двора. Катька заметила, что шерсть на загривке зверя встала дыбом. Медведь рявкнул, попытался выдавить дверь, но она не поддалась. Баба услышала громкие голоса возле избы, вышла из сарая и увидела Василия с двумя деревенскими мужиками. Они хотели войти в дом, но Акимыч не впустил, вышел во двор сам:
— Чего надо? Иль в деревне не набрехались? — спросил нежданных гостей.
— А ты как хотел, на халяву отмазаться от нас? Помнишь, какой штраф из-за тебя слупили с нас в ментовке? А ведь мы ничего не поимели. Теперь кто наши убытки оплатит?
— Слышь, старый мудило, менты тебе отслюнили со штрафа? А может, весь отдали? Давай наше возмести по полной программе. Не то уроем и ни одна зверюга не сыщет где могилка твоя! — осклабился Вася.
— Я ваш скот не трогал! И пошли вы все отсюда, покуда милицию не вызвал! — пригрозил Акимыч.
— Не успеешь, старый козел!
— Мы тут не шутим, гони «бабки» за скот!
— Я его не трогал!
— Твое зверье порвало коров! Ты и гони! Слышь, не то твою печенку до самой жопы вырвем! — взяли лесника в кольцо.
Катька увидела, как Васька поддел кулаком Акимыча. Старик отлетел на ступени, его принялись пинать ногами все трое.
— Не троньте деда, козлы! — заорала баба.
— Во! И эта чахоточная транда вылезла наружу! Тебя кто звал?
— Брысь отсюда облезлая крыса!
— Ты, чокнутая, знаешь, что этот пидер утворил? Полдеревни оставил без скота! А ты за него свою гнилую жопу дерешь? Неси деньги, дура, если хочешь его спасти! Небось знаешь, где он их прячет! Если не дашь, душу из него вышибем, он и перднуть не успеет! — ухмылялся Васька, вытащив из-за пояса охотничий нож, и подошел к Акимычу. Старик попытался встать, но Васька сунул ему в бок ногой, дед упал, застонав от боли.
— Не бейте! Я сейчас вернусь! — крикнула баба, поспешно открыла двери сарая, из них черной молнией вылетели Гришка и Шурик.
Катька схватила со стены охотничье ружье деда, выскочила на крыльцо, увидела как один мужик бежит из леса, не видя дороги под ногами. Ваську подмял Гришка, уже снял с него скальп. Тот обливался кровью, пытался вырваться из-под медведя. Второго мужика поймал Шурик. Он драл его уже окрепшими когтями, кусал лицо, плечи, руки и не отпускал, не давал передохнуть.
— Катька, сука, убери зверей! — услышала голос брата.
— Я обещала отомстить. Помнишь такое? Вот и получил! — помогла встать Акимычу, тот хрипло крикнул:
— Гришка! Ко мне живо!
Но медведь не услышал или не захотел послушаться мужика. Он разрывал на куски своего врага, остервенело рычал и, казалось, впервые почувствовал себя настоящим зверем.
— Он же порвал мужика насмерть! — испугался старик, увидев, что Василий мертв.
— А зачем они пришли с ножом? Кто их звал сюда? Вот и получили! — отвернулась Катька от брата, какой впервые лежал тихо, не кричал и не грозил никому.
Второй мужик, вырвавшись от медвежонка, уходил в деревню, поливая кровью каждый свой шаг.
Акимыч вызвал милицию и не велел Катьке подходить к брату, лег на лавку закрыв глаза, сказал:
— Катя, не будь тебя, зашибли б меня бандюги насмерть... И тебя не пощадили б...
Лишь когда приехала милиция, бабу словно прорвало, она ревела в голос.
— А где ж звери? Где медведи? — оглянулись приехавшие. И только тут увидел лесник боевые карабины в руках людей.
— Ушли они, навовсе от нас сбежали. Боле не воротятся никогда. Не поверят человекам. И не ищите. Лес — ихний дом, он своих не выдаст и не отдаст никому...
Милиция долго расспрашивала Катьку о троих деревенских мужиках. Что она видела и слышала, за что брат хотел убить Акимыча, чем и как били лесника, чего требовали люди, как в сарае лесника оказались медведи и как они сумели выйти оттуда? Могла ли баба отогнать их от брата? Куда делись двое мужиков?
Катька отвечала как все было, давясь рыданиями, и милиция подумала, что баба оплакивает брата. Ее утешали, успокаивали.
Узнав, что Акимыч лечил ее от туберкулеза и Васька знал об этом, переглянулись, качали головами. У кого-то вырвалось невольное вслед покойному:
— Ну и сволочь!
— Он бы и меня убил, не оставил бы в свете живой. Я его лучше всех знала. Своей смертью он все равно не помер бы. Уж так ему по судьбе отмеряно. Сам жил зверем, от зверя помер. Что искал, то и нашел. Видно Богу надоело его терпеть, правда, Акимыч? — спросила лесника. Тот лежал бледный, едва дышал.
— Деда! Акимыч! Не уходи! — закричала Катька в страхе.
— Скажи, чем, как помочь тебе? — обхватила старика.
— Давайте его в больницу! — предложил следователь. Акимыч наотрез отказался. Указал Катьке на настой лимонника. Та налила в стакан, разбавила водой. Через десяток минут леснику полегчало.
А милиция все спрашивала Катьку, откуда у Васьки появился охотничий нож?
— Купил в райцентре, еще давно. Брат им свиней своих разделывал, каких дома выращивал. Говорил, что этот нож очень удобный. А охотником никогда не был, разве что за компанию мог с мужиками в лес пойти. Один ни за что. С детства боялся в него ходить.
— Акимыч, а почему медведь именно на Василия бросился,— увидел следователь, что старик уже не лежит, а сидит на лавке.
— Мил человек, у зверя свое понятие про людей. Голодным Гришка не был. И человеков никогда не забижал. Домашним жил, зимовал под печкой, туда, в тепло, в спячку заваливался. Вона в моем хозяйстве две коровы и телки, свиней трое жируют, кур поболе полсотни. Никогда никого не тронул. Даже кота не забидел. И на то время, про какое деревенские брешут, Гриша в сарае сидел взаперти! У него и пестуна Шурика лапы были прострелены. Лечил я их. Но до деревни дойти не могли. А корову иль телка завалить и унести силенок не хватило б!
— Ничего себе! Целого быка завалил и разнес в куски! А ты говоришь слабый! — засомневался следователь.
— Васька стал врагом Грише. Тут злость обуяла, силы дала. В злобе и человек худче черта. Вот и разнес Василия. А корову только по голодухе задирают звери. Мой Гриша той напасти не знал. Я ему подмогал харчиться. Если б видели, какой он гладкий и красивый! Зверем назвать язык не поворачивается. Он молоко любил. За день по ведру выпивал мой дружок,— улыбнулся лесник.
— Ни хрена себе дружок! Зачем он тебе нужен был, этот обжора? — встрял участковый.
— Смешной человек! Вон я по радио слыхал, что люди в квартире тигру держали, другие обезьян, всяких крокодилов. Им никто не воспрещал. А ить у их, помимо тех тварей, дети имелись. С жиру народ бесился. А у меня никого! Вот и пригрел медвежьего мальца. Из половодья спас. Заместо внука выходил. А оно ишь как не подвезло нам с им. Люди встряли и все порушили. Сбежал мой унук. Вместях с дитем. Навовсе кинул. Нынче я опять сиротой сделался,— дрогнул подбородок лесника.
— Вы успокойтесь, Никодим Акимович, вернется питомец. Сами говорите, медведи добрее иных людей. Во всей этой ситуации мне одно непонятно, почему Екатерина выпустила медведей из сарая, заведомо зная, что подранки нападут на людей и порвут их,— глянул следователь на бабу.
— Они убивали Акимыча! У них был нож, а деду нечем отбиться, он вышел к ним с пустыми руками. Или я должна была смотреть, как его терзают? Они били его ногами. И это брат! Он знал, что Акимыч лечит меня. А кто бы еще защитил деда? Он полдеревни лечил. Звери доброе помнят. А эти—деревенские, кто есть?
— Вам придется подумать о своей безопасности. Люди в деревне кипят, каждому свое дорого. Вернутся те двое, порванные зверюгами, нетрудно предположить, на что могут решиться горячие головы. Их не убедишь. Так и скажут, раз на мужиков напали, коров и телят, конечно, они порвали. На них никакие доводы не подействуют. А дом деревянный! Сгорит, как лучина. Может, уйдите куда-нибудь, где безопасно, хотя б на неделю,— предложил участковый.
— Это разумно! А мы с теми двумя разберемся покуда! Зачем рисковать собою? У какого-нибудь лесника соседа поживите,— советовал следователь.
— Тогда деревенские точно дом спалят,— ответил Акимыч и, словно черту подвел:
— Никуда не пойду со своей избы!
— Смотрите, мы вас предупреждали. Потом не обижайтесь...
— Советчиков много, помощников нет,— ответил старик вяло. И добавил:
— А ты, Катерина, если хочешь, ступай домой. К своим, в деревню, все ж цела будешь. Там дите-нок заждался...
— Нет, дедуня, мне долечиться надо, сам так говорил. Коль суждено, сдохла б от чахотки. Если Бог уберег, выживем и нынче! — подняла голову женщина.
— Дед! А с чего деревенские на вас взъелись? Ведь всем им помогал, а тут неведомо с чего, будто с ума посходили...
— Не спеши! Милиция только предположила, а ты ужо поверила. Я же сказываю, не придет люд. Кого страх, других стыд не пустят. С неделю побрешут и угомонятся. Всяк дойдет своей головой, что ни я скот сожрал, а значит, надоть ловить виноватого. Какой смысл в моей смерти, коль завтра другие коровы пропасть могут? За меня их в тюрьму упечь могут, а беда так и останется на пороге. Потому, спи спокойно, ни все в деревне глумные, ни у каждого мозги кипят и кулаки чешутся.
— А если придут убивать Гришку?
— И не думай об том. Всяк помыслит, коль медведь Ваську сгубил, то и других заломает, кому охота свой лоб под зверя поставить? Всем жить охота! Нынче на меня доносы писать станут. Всякие небылицы пропишут. Такое уже не впервой. Ложись спать,— предложил бабе.
Катька всю ночь подскакивала к окну, всматривалась в темноту, не шляется ли по двору незваный гость. Но вкруг было тихо. Так прошли три дня. А на четвертый день в зимовье приехал Силантий.
— Ты что ж это, Катька, всякий стыд потеряла. На Васькины похороны не пришла! Ить он братом твоим был! — укорил дочь.
— За что лаешь бабу? Твой сын обоих нас порешил бы. За тем и пришел сюда! Нешто ты не разумеешь, что в гости с ножом не ходят. Коль защищаешь сына, ворочайся к себе, а сюда не сворачивай. Не только Василий — сын твой, а и Катерина — родная кровь! Постыдись упрекать бабу за то, что меня и себя сберегла в жизни! — сдвинул брови Акимыч.
Силантий от неловкости покраснел, заерзал на табуретке. И помолчав, сказал:
— Сыскали виноватого, кто коров с телками схарчил. Две ночи вся деревня караулила. И не зря, уже под утро заявились двое. Ну и здоровенные. Медведица черная, у нас таких не водилось, а медведь облезлый. После спячки наголо слинял. Их обоих Торшин признал враз. С его участка разбойники! Они, как Яшка базарил, недавно у него появились. Всего одну зиму перезимовали. Он ихнего норова еще не спознал. Переселенцами звал, а вот откуда взялись, не угадал. Короче, уже уговорился с деревенскими на ихний отстрел. У Торшина своих медведей прорва. На что ему лишняя морока? На том и порешили, помирились.
— А кто в отстрел пойдет? — полюбопытствовал Акимыч.
— Того не ведаю, меня там не будет. Кой прок с дурной затеи? Завалят медведей, на завтра волки появятся. Лес дает нам много, но и свое берет. Так завсегда случалось, берешь — смеешься, отдаешь — ревешь.
— Ну, а в доме как? — перебила Катя.
— Мать по Васе убивается. Не ест и не спит. Все не верит, что сына больше нету. Оно конечно горько. Ну, а слезами, сколько их ни лей, едино не поднять. А вот невестка вовсе совесть потеряла: — опустил голову и продолжил тихо:
— На всю деревню испозорила! Едва с кладбища воротились, она всех детей к нам привела и сказывает:
— Забирайте своих внуков навовсе. Хватит с меня маяты. Нынче сама задышу! Никто боле с кулаками в морду не полезет и не посчитает в зубах сколько съела! Я все годы с Васькой мучилась. Ни единого дня просвета не знала. Нынче руки развязаны, единой душой заживу. Не хочу вспоминать прожитое, в нем радости не видела. Забирайте его детей! На том навсегда распрощаемся!
— Мы со старухой, понятное дело, обрадовались. Но Никитична, вот светлая голова, велела невестке расписку сочинить, что боле к детям претензий не имеет и отдает их нам навовсе. Мы, конечно рады, а перед людями совестно, что и траура невестка держать не стала. И уже на третий день ее с трактористом видели. У того пятеро детей. Вовсе люди совесть потеряли...
— Выходит, все от Васьки отреклись? — обронила Катька глухо.
— Это как так? Одна сука еще не деревня. На поминках многие сына добром вспоминали. Вся деревня пришла проститься. А и нам Васятка навсегда сыном останется. Какой ни шебутной, а своя кровь. И тебе покойного простить надобно,— то ли попросил, или потребовал Силантий от дочери. Та промолчала.
— Племянники теперь с вами? — спросила немного погодя.
— Куда им деться, коль мать пригрозила в приют всех сдать, если не примем их. Люди, что на поминках случились в доме, онемели с удивленья. Никто не ждал эдакого конфуза.
— Силантий, не бедуй! Это не проруха! Дети в дом, счастье в дом! Бог всех видит и без куска хлеба никого не оставит! — встрял Акимыч и добавил:
— От Него к нам дается радость, а и наказание за грехи получает каждый...
— Я вот тут харчей вам привез с дому. Мать собрала. И помянуть просила Васю. Простите ему грехи его. Пусть прощенным встанет перед Господом,— оглядел лесника и дочь. Акимыч кивнул согласно, строго глянул на Катьку. Та голову опустила, заупрямилась.
— Кому сказываю? Выкинь зло с души! И тебе твое простится. Помолись за брата! Сама ить тож виноватой была. Не томи Василия! Нехай спит спокойно. Он нынче на правде, а нам еще маяться...
Баба встала на колени перед иконой. Когда закончила молиться, Силантий, словно вспомнив, сказал:
— Вчера Колька деньги прислал вам с Димкой. На жизнь! Так и прописал, что не просто подмога, алименты добровольно прислал. Видать, к разводу готовится. Другую сыскал бабу, не иначе! Ну да возьмет справку с тубдиспансера, по ней мигом разведут. Согласья не спросят. А ты, Катя, не печалься. Ни единая в свете осталась. Чую, что и в этом его мать руку приложила, сыскала повод ослобонить сына. Поди нынче радуется, что все вот так поворотилось! — отмахнулся Силантий.
— Алименты сказываешь? Тот Колька недолго порадуется. И полгода не минет, как к Катьке прискочит. В обрат станет проситься, в город будет звать,— усмехнулся Акимыч.
Силантий доставал из сумок харчи. Уж чего только там не было. Готовые голубцы и пельмени, еще теплые, жареная рыба и холодец, даже винегрет в банку натолкала. Копченый окорок и куры, уже готовые, только на стол поставь, даже домашний хлеб, целая сумка, три бутылки самогонки, да две рябиновой настойки, все аккуратно укутано в полотенца, чтоб не разбилось, не протекло и не остыло за дорогу.
Катька, глядя на самогон, горячую слюну сглатывала. Давно хмельное не пила. А уж как хотелось! И если б не страх перед стариком, давно бы выпила. Вон сколько у него в кладовке стоит всякой всячины, бутылок не счесть. Вот так-то из одной хлебнула хороший глоток. Уж больно цвет красивый и запах приятный шел. Вот только через час в животе все завертелось, заурчало, завыло и понесло бабу в лопухи, со свистом, с жуткой болью, еле успела поднять юбку, дальше все само собой случилось. Ни в дом, на речку побежала баба. Глядя на нее, вороны смехом изошлись, белки смотрели на Катьку, вылупившись. Как сумела человечья баба стрелять в реку без ружья?
До самого утра в лопухи бегала, пока лесник не сжалился. Налил ей в стакан немного настоя, разбавил водой и велел выпить... Через полчаса все успокоилось и Катька уснула.
С месяц на бутылки не смотрела, боялась опять в проруху попасть. Но выпить хотелось так, что все внутри дрожало от желания. Совсем немного выпила, только горло промочила, а все тело будто огнем взялось, внутри пожар. Катька не только красными пятнами покрылась, вся обчесалась.
Что за напасть? — побежала к реке. Леснику постыдилась признаться, что не подавила в себе слабину. Тот вмиг приметил, что стряслось, красные пятна не только на теле, на лице появились.
— Перцовкой угостилась, глумная дура? Ее не всяк мужик осилит. Как продохнула, психоватая? Кто ж перцовку по весне пьет? Ее зимой пользуют от любой простуды, с морозу, чтоб кровь согреть, разогнать по всем жилам. А ты что удумала? Теперь вот это хлебни! — дал что-то горькое, от чего горло свело.
— Терпи! Вот-вот полегчает,— смеялся дед.
С того раза Катька на бутылки не глядела, боялась. А просить стыдилась.
Теперь задавленное желание будто проснулось, поднялось откуда-то изнутри. У Катьки все во рту пересохло, задрожали руки. Ей не терпелось выпить. Она давно накрыла на стол, но старики не спешили разливать по стаканам. И баба мучилась.
Лесник, увидев, понял все и сморщился:
— Эх-х, баба, умей себя в руках держать. Коли с пути собьет хмельное, в яму скатишься. Помяни мое слово, эта хворь хуже чахотки. И не таких на погост увела, мужиков свалила с ног. Ежли себя не сломаешь, погаснешь лучиной. Из жен тебя за это выбросили. А и сын когда вырастет, отворотится от забулдыги. Сама себе не станешь нужной, людям насмех, родне в горе, век свой проканителишь в дурью и кой прок с нынешнего леченья будет,— глянул на Катьку пронзительно, осуждающе.
— Я только Ваську помянуть хотела,— слукавила баба.
— Заодно и себя! Нельзя тебе пить! — перевернул ее стакан кверху дном, пробурчав сердито:
— Глупому дури прибавлять не стоит.
...Силантий оказался прав. Не пришли деревенские к Акимычу. Зато милиция чуть ли не всякий день наведывалась. Замучили лесника и Катьку, все об одном и том же спрашивали. Предупредили, что по факту смерти Василия завели уголовное дело.
А супротив кого? Ить порвал его Гриша! Он на суд не придет. Неграмотный, повестку прочесть не смогет. А с людями у него теперь разговор один! — смеялся дед.
— Отвечать не зверю, а Кате...
— Как так? — подскочил лесник.
— Она медведям сарай открыла! Не сделай того, Василий остался бы жить.
— Тогда не стало б меня, а может и Катьки,— сказал Акимыч.
— Значит, судили бы Василия и тех двоих. Мы, дед, говорим о фактах. Открыв двери, Екатерина способствовала гибели брата. Еще хорошо, что те двое живы.
— Выходит, ежли б меня те трое убили, Катьку не судили б? — удивился дед.
— По закону получается так! — подтвердил следователь.
— Глумной ваш закон, дурак тот, кто его придумал! Иль я не должон защищаться от бандюг?
— Акимыч, все решит суд. Там определят степень вины каждого. Мы лишь материалы готовим. Выводы и приговор за судьей...
Через месяц Катьку с Акимычем привезли на суд. В зале заседаний полно народу. Здесь почти вся деревня собралась, да районные зеваки набились в зал так, что ступить некуда. Катьку посадили рядом с двумя мужиками, приходившими с Василием в тот злополучный день. Они опасливо косились на бабу, будто у нее из-под юбки вот-вот медведи вывалятся.
— Обвиняемая Федотова, встаньте! — услышала Катька и вздрогнула. Она поняла, что Колька уже взял развод с нею и ей не разрешил остаться на его фамилии. Ее желание и согласие не потребовалось. Катьку затрясло от обиды. Теперь она станет жить на разных фамилиях с сыном.
— Как же это так, кто придумал такую глупость?— даже глазам жарко стало:
— За что меня привели сюда? За то, что не дала убить деда? Иль его жизнь стала никому не нужной? Спросите деревенских, скольким семьям помог со здоровьем? Меланья! Иль ни тебя от грудной жабы избавил? А тебя, Татьяна, от операции с маститом уберег, так бы и осталась совсем без сисек! Тебя Нинка от выпадания матки вылечил, она уж на пятке моталась! А ты Томка чего прячешься. От рака избавил, давно бы сдохла! Нынче двойню родила и хоть бы что. Кондрат, Осип, Мишка! Вас Акимыч от хреновой самогонки откачал, отравились почти до смерти. Марфа, не тебя ли выходил от грибов, какими отравилась! Никому с вас фельдшер не помог, отказался вглухую. Теперь тут сидите! А где были б, если б не Акимыч? Вот я и спрашиваю, чего молчите? Иль не боитесь, что и завтра любого беда за горло прихватит, а кто поможет, милиция или судьи? Не его медведи порвали скот, про это вы знаете. А и зверя нельзя удержать на участке, он где хочет живет. Его не заманить, не выгнать. А что с Васькой случилось, он сам виноват. Вместе вот с этими козлами свалили Акимыча на земь, кулаками и ногами били всюду, где доставали. Вот кому надо те ноги из жопы повыдирать с корнями! Иль ни тебя, Степка, от паралича Акимыч выходил? Ты же под себя просирался, весь в дерьме лежал. Ничем не шевелил. Поднял тебя дедуня на свою голову! Считай, что с гроба взял. Так-то ты отблагодарил его, гнилой хорек. Или ты, Вовка! Вернулся с армии вместе с язвой. Врачи почти весь желудок отрезать хотели, а дед без операции желудок тебе сохранил. А как ты в прошлом году к Акимычу прибежал, когда с курорта вернулся вместе с сифилисом? Кто тебя от него избавил, козел облезлый?
Судьи уже не могли сдержать смех, слушали деревенскую разборку с любопытством. Иные постарались выскользнуть из зала заседаний, пока их «не побрила» своим острым языком всезнающая Катька. Она знала всех и не щадила никого. Ни с кем давно не дружила. И рубила правду в глаза:
— Ты, Славик, чего оскаляешься? Когда сам приезжал лечить геморрой, хуже бабы исподнее кровью залил, тогда нужнее деда никого не было? А когда твою гнилую задницу Акимыч вылечил, дед ненужным стал? — подбоченилась Катька и, оглядев деревенских, сказала насмешливо:
— Скажите, Ваську пришли отстоять, за его честь порадеть? Ну, это не мне слушать, не вам брехать! Скажи Ирка, сколько абортов от моего братца сделала?
— Да не болтай лишнее! Морду побью! — прижалась баба к своему мужу, отпрянувшему от жены.
— Федотова! Говорите по существу! Признаете ли, что преднамеренно открыли сарай и выпустили медведей? — словно проснулся судья.
— Да! Выпустила! Но виноватой себя не считаю! Всякая жизнь на земле нужна. Жизнь Акимыча важней многих. Если мне скажут, умри, чтобы жил дедунька, я тут же соглашусь уйти, потому что против Акимыча, я ничто. А и другие — пыль придорожная. Никто против него слова сказать не смеет. А про меня решайте, как хотите. Но и я без деда давно бы сдохла. А кто позволит отнять у себя жизнь, подаренную заново? Он меня из могилы вытащил. Я такое не забуду до смерти.
Что верно, то правда, не соврала Катька. Врубила всем! — сказал конюх.
Колдун лесник! Это он натравил медведей на мужиков!
— Какой колдун? Дура! Твоего мальца от младенческой заговорил! — осекли бабу.
— И у самой грыжу убрал, сама хвалилась. Свекрухе ноги вылечил. Раньше чуть не ползала, нонче бегает! — напомнили бабе.
Когда суд ушел в совещательную комнату для обсужденья приговора, деревенские и вовсе загалдели:
— Это ты, Галка, больше всех подбивала людей супротив лесника. А он твою девку от скарлатины избавил! Ты б ее до райцентра живой не довезла!
— А что я сказала? Как и все, телка пожалела. Другие больше воняли!
— Тихо вы! Сороки щипаные! Суд идет!
Катька слушала приговор возмущаясь. Двоим
Васькиным друзьям суд назначил по три года, да и то условно. Слишком много смягчающих обстоятельств нашли. Да и адвокат постарался. Теперь вон сидит, довольный как кот, улыбается.
— Что? И мне три года условных? Наравне с убийцами? У меня ножа не было! — кричала баба на весь зал.
— Успокойтесь, Федотова! Вашему оружию многие охотники позавидовали б. Ни осечки, ни промахов не знает! Какая женщина может такой дружбой похвалиться? Но пользуйтесь ею бережно. Друзей не иметь нужно, а любить! — сказала судья, добавив, что Катька имеет право обжаловать приговор в течение десяти дней.
— Катька! Нехай Ольга Никитична жалобу нарисует! Она когда в сельсовете работала, много писала всяких бумаг, для людей и колхоза из горла у начальства выдирала! Уж тебе поможет непременно. Зачем судимость иметь, а и было б за что? Тебе было видней всех, за кого вступиться. Нам, деревенским, если сказать по правде, Акимыч дороже и ближе Васьки. Хочь и твой брат, но выпивоха был отменный и кобель, каких редко встретишь. Совести не имел. Потому, всем миром считаем, что ты невиновная!— говорила жена председателя колхоза.
— Это как невиновна? Зверей на людей выпустила и теперь ей за это спасибо говорить надо? По-нашему в суде дураки работают? Э-э, нет, сумела обосраться, нехай про то все знают! — орала бухгалтер хозяйства на выходе из суда.
Сколько ни писала Ольга Никитична, как ни доказывала невиновность дочери в смерти сына, во всех инстанциях приговор был оставлен в силе, и на Катьке осталась судимость. А с нею, оказалось, сложно устроиться на хорошее место и женщине отказывали всюду, даже там, где срочно требовался бухгалтер. Над Катькой словно проклятье повисло. Когда она позвонила Кольке и сказала, что полностью вылечилась, а тубдиспансер, проверив ее, снял со своего учета, мужик, хмыкнув, ответил, что чахотка не насморк и не понос, она не излечивается, о том он узнавал у опытных медиков, а потому не верит ни ей, ни врачам из тубдиспансера.
О чем теперь говорить? Я живу с другою женщиной Она вполне устраивает, и разводиться с нею не собираюсь. Устраивай свою жизнь как хочешь. Мы теперь чужие друг другу. Алименты высылать стану регупярно, но большего не жди,— положил трубку, не желая продолжать разговор.
Катька искала работу в городе не случайно, ей не хотелось возвращаться домой и чувствовать постоянный, невысказанный упрек матери за Васькину смерть, Она каждый день ходила на могилу сына и, вернувшись домой, валилась с сердечной болью, говорила о своей скорой смерти, ее никто не мог вывести из состояния депрессии и Катька чувствовала свою вину за ухудшающееся здоровье матери, решила поскорее покинуть деревню.
Женщина, отчаявшись от неудач, и сама стала раздражительной, злой. Димка даже начал дичиться матери. Не подходил как раньше, не просился на руки. Катька иногда срывалась и на него. Мальчишка со слезами убегал от нее к Силантию и не подходил к матери, а потом и вовсе стал отвыкать от нее.
Катька каждый месяц приезжала в город и продолжала искать работу. Она обошла все организации и фирмы, уставала до изнеможения. Порою присаживалась обессиленная на какие-то скамейки, лавки, на чужие ступени и лила горькие слезы, не выдерживая груза неудач. Вот так и в тот день, повалилась на пороги, чьи они, да какое ей дело, ведь только дух перевести захотела, ноги онемели от усталости. А тут дверь открылась, и чей-то надтреснутый голос сказал удивленно:
— А еще говорят, что я никому не нужен? Хрен всем вам! Вон бабы сами приходят и на пороги ложатся! Причем даром! — рассмеялся хрипло, и спросил:
— Эй, барышня, вы чья будете?
— Сама своя, немного отдохну и пойду, не беспокойтесь, я не помешаю никому! — оправдывалась баба виновато.
— Лично мне вы никак не мешаете. Но может лучше войти в квартиру и там посидеть? На ступенях неудобно! Входите,— открыл двери и, пропустив Катьку, предложил присесть в кресло, сам встал напротив.
— Работу ищу в городе, но нигде не берут. Говорят, все занято. Сами объявления дают в газете, мол, требуется бухгалтер...
— Вот как? А я думал, что вы из переселенцев. Теперь таких полно. Тоже ищут, где приткнуться. С работой теперь тяжело, снять угол дорого. Люди буквально в ловушке оказались. Целыми семьями бедствуют. Мне вот тоже домработница нужна, а из переселенцев брать не хочу. Они — птахи перелетные. В случае чего, где найдешь. И рисковать не хочу. Доверить дом на чужого человека неразумно. Не так ли?
— Я тоже из деревни. Но из нашенской, в городе жила и работала. Ну, когда болезнь свалила, ушла. Теперь вернулась, а сыскать место сложнее стало.
— А кто вы? Расскажите, почему в деревне места не нашлось? С мужем разошлись, или родители выгнали за пьянку?
— Мне везде не повезло,— рассказала о себе коротко, человек внимательно слушал.
— Я знаю, что и вы не возьмете меня. Я не только разведенка, а и судимая. Чахотки уже нет. Но и в это никто не верит. Так и говорят, что нынче любую справку купить можно, и из тубдиспансера. Вот и мыкаюсь, без угла и работы. А в деревне сын растет. Как устала от неустроенности и невезухи, словами не передать. Уже пятый день на скамейке в парке ночую. Решила не ездить в деревню пока не устроюсь. Но не получается.
— А у вас есть документы при себе?
— Конечно, паспорт и трудовая книжка, справка из тубдиспансера,— достала документы, подала человеку, тот дотошно их разглядывал, потом подсел к телефону, набрал номер и, не называя имени, к кому обратился, спросил:
- Скажи-ка мне, ты знаешь такую Федотову Екатерину? Что можешь о ней сказать?
Катька притихла. Собралась уходить. Она ничего хорошего не ждала от этого разговора. Кто скажет о ней доброе, если в своем доме невыносимо стало жить.
— А почему обратно не взяли? — услышала женщина.
— Сокращаете штат? Тогда понятно. Тем более она на прежнее место не вернется, закончила бухгалтерские курсы. Да! Вот удостоверение у меня в руках! Месяца через два подойти к тебе? А как ей их пережить?
Катька поняла, что человек разговаривает с кем-то из банно-прачечного комбината.
— Ей не только работа нужна, но и жилье, и место в детсадике! Короче, все сразу и срочно! Не можешь? Ну, извини за беспокойство! Нет-нет! Она мне никем не приходится. Хотел помочь человеку, но видишь, не получилось. Так долго ждать женщина не сможет. Придется другое искать...
— Ну, что ж! Отзывы о вас меня устраивают. Говорят о вас как о трудяге, спокойной, уживчивой и неконфликтной женщине. Думаю, мы поладим и договоримся хотя бы на эти два месяца. Там дальше вас возьмут на прежнюю работу. Кем? Вот этого не знаю. Ручаться могу только за себя. А теперь поговорим по существу. Возможно, мое предложение устроит. Я беру в домработницы, с проживанием и питанием. Но с условием, что никого из деревни здесь не будет! — глянул на женщину строго. Та, вжалась в кресло. Поняла, что ей снова придется жить без Димки и тот безнадежно отвыкнет от нее.
— Сегодня отдохните, а завтра приведите квартиру в порядок, короче, проявите себя хозяйкой. Мне пора! — глянул на часы, предупредив, что скоро придет его мать. Она стара, но не дряхлая. Энергичная, подвижная, очень умная женщина и Катя с нею поладит.
Едва он вышел за дверь, баба принялась за уборку. Пока протерла пыль, пропылесосила все ковры и паласы, протерла полы, время пошло к вечеру. Катя насмелилась приготовить ужин хозяину и встала к плите. Благо, что в холодильнике нашла продукты. Баба спешила и боялась, что ее поругают за самовольство. Звонок в дверь, как удар хлыстом, напугал женщину. Она спросила, кто звонит, и услышала:
— Давай открывай! Чего медлишь? Это я!
На пороге стояла пожилая женщина:
— Вы кто? Как здесь оказались? — смотрела на Катьку изумленно. Та объяснила и вошедшая, назвавшись Еленой Ивановной, сказала рассмеявшись:
— Только мой сын мог такое отмочить и оставить в своем доме чужого, совсем незнакомого человека!
— Он видел мои документы и справлялся обо мне!
— Милочка! Теперь любые документы за каждым углом сделают за деньги. Разве можно так бездумно доверять первому встречному? — смотрела на Катьку вприщур, подозрительно.
— Я не воровка и не бомжиха! Не надо меня унижать. Я не бездомная. И документы мои не поддельные. Если ваш сын передумает, уеду к своим в деревню. Не стоит мне горя добавлять. Его и без вас хватает,— шмыгнула носом.
— Не сердитесь. Но ваше появление здесь, для меня полная неожиданность. Я пришла, чтобы сообразить сыну ужин, а тут вы хозяйничаете!
— Я уже приготовила. Не знаю, как понравится, но старалась,— смущалась Катя. Елена Ивановна прошла по комнатам и попросила:
Откройте форточки, Катя! Квартиру нужно проветривать...
Старушка заглянула в кастрюли, открыла сковороду, понюхала суп и жареную рыбу, картошку и салат. Увидела, что даже хлеб нарезан, посуда уже перемыта, все ждет хозяина.
— Катя! А вы уже были в домработницах у кого-нибудь?
— Нет. А что? Я плохо справилась?
— Наоборот! Все великолепно! Думаю, Саше понравится. Он неприхотлив. И вряд ли станет придираться к мелочам. Саша, как большинство мужчин, очень рассеян и невнимателен.
— Это кто меня здесь по костям перемывает? — вошел в комнату хозяин, прихода его никто не услышал.
— Мам! Я тебе купил свежих ягод. Возьми их из пакета! — предложил Елене Ивановне и спросил Катю:
— Как отдохнули?
— Некогда было. Прибиралась, ужин готовила, потом мамаша пришла...
— Короче, снова не повезло. Но это поправимо. Здесь вам никто не помешает выспаться. Давайте поедим, примите ванну и отдыхайте до утра. Договорились?
Катя едва задремала, а перед глазами, будто наяву, разрывает Гришка Василия. Вся морда медведя в крови. Зверь, рявкнув, подскочил к Катьке, та проснулась от испуга, не сразу вспомнила, где она и услышала:
— А знаешь, Сашенька, переговорила я с Евдокией Петровной. Ты помнишь ее? Нет-нет, она акушеркой в роддоме работала. Твоя домработница ее невесткой была! Развела она их с сыном. Как сказала, еле отвязались от нее. Уж какие помои на голову вылила, говорить не хочу. Особо за глупость ругала.
— Домработнице даже вредно быть умной. Прибрала она классно, даже ты довольна. Что еще надо? А и где ты видела, чтобы свекровь невесткой была довольна? Это ж как две змеи в одной банке, никогда меж собой не ладят.
— Сань! Ты неправ! Твоя Людмила, как я тебе и говорила, оказалась даже большей пакостью, чем предполагали!
— Мам! Хватит о ней! Не напоминай, не рви душу! Да и при чем она? Ты говорила о Кате, о Евдокии Петровне. При чем Людмила?
— Я о невестках!
— Катя лишь домработница! Меня совсем не интересуют отзывы о ней ее свекрови! В мои планы не входят женщины для семейной жизни. Оставь меня с этой темой! Я дал себе слово никогда больше не обзаводиться женой!
— Саша, не зарекайся!
— Мам! Прекрати! Я устал и хочу отдохнуть! — хлопнула дверь спальни.
Вскоре Катька услышала негромкое бормотанье телевизора, но и он вскоре надоел Елене Ивановне, она выключила его и заглянула к Кате:
— Вы спите? — спросила негромко.
— Только проснулась,— слукавила та.
— А мне чаю хочется. Пойдем, попьем вместе,— предложила простодушно.
Они долго говорили о жизни и людях, всяких случаях и случайностях. Катя рассказала женщине о гибели брата и об Акимыче, вспомнила суд и приговор. Елена Ивановна сидела потрясенная:
— Вы подходили к медведям? Смелая женщина! Я даже не представляю себе, какие они в натуре? А уж подойти, никогда не решусь. Очень боюсь зверей.
— Моя свекровь хуже любого зверя! Я с медведем дружила, а вот с Евдокией Петровной под одной крышей не сжилась. Она хуже зверя. Ладно я, но и внука своего признавать не хочет. Мой Димка пока единственный у них. Второй еще появится ли? Ее Колька вовсе не подарок. Говорят, он женился. Но уживутся ли они в своем улье? Меня оттуда выпихнули. Петровна своего добилась. Но ей и эта невестка не угодит. Долго не задержится!
— А ты права. Она уже недовольна новой женщиной. Обижается, что та подолгу спит и уж очень ленива, нерасторопна, не ездит к ней в деревню и не помогает ни в чем. Даже не готовит и не стирает. Зато работает на хорошей должности и у нее в друзьях весь городской бомонд. Конечно, женился сын на этой женщине неспроста, ради престижа. Этот брак ему мать устроила. Невестка, конечно, не ахти что, из перезрелых. Старше Кольки на четыре года и мужиков поменяла много. Все были хахалями на время. Только Николай предложил ей роспись. Тоже не случайно. Думаю, мать решил перетянуть в город «под салюты». Но просчитался. В городе, упавшего однажды, никто не поднимет и не отряхнет. Так-то вот время шло, а мечта сохла. Колька ожидаючи терпенье стал терять и ужрался как последний алкаш. Приперся домой на рогах и с порога свою благоверную матом понес! Та, не пальцем делана, послушала придурка, да как понесла его по всем кочкам фени, тот аж протрезвел, понял, дошло до лопуха, что фифой баба только прикидывалась. А на самом деле, натуральная прожига из проституток, да такая, что пробу ставить уже негде! Она того Колю по клеткам всего разобрала, обложила со всех сторон пяти- и трехэтажным матом. Когда он ей хотел кулак примерить к носу, жена тут же натянула его на колено и пообещала, что в другой раз оставит инвалидом до конца дней. Ну, насовала тому Коле полную пазуху, соответственно всю его биографию в цветном изображении выдала. Как говорила Петровна, довела невестка сына так, что до истерики дошло. Пообещала семейке устроить разборку на своем уровне — ее круга! А это круто! Вот и воет теперь на пару с сыном. Не знают, чего от нее ждать? Там папаша бизнесмен, мамаша деловая, да два брата, они, как поговаривают, оба в рэкете не последние люди. Любого в бараний рог свернут. Так-то и влипли Петровна с Колькой из говна в полымя. Выберутся ли, а главное живыми ли останутся? Толкнули тебя в лужу, сами в пропасть падают. Так оно всегда бывает! — поджала губы Елена Ивановна и тихо продолжила:
— Интеллигентность не приобретешь, она не продается. С нею рождаются. Кто думает иначе, тот профан. А Евдокия Петровна звездной болезнью занедужила со времен замужества. Только ей до мужа, как вороне до орла, никогда не достать.
— А чем она вас обидела? — спросила Катя.
— Поняла, догадалась? Было дело! У моего сына с невесткой детей не было. Вздумали провериться. Невестка к Петровне, как к опытному специалисту обратилась, потом и Саша к ней пришел. Она обоим ответила, что совместных детей у них не будет и моего сына испозорила. Мол, в таком возрасте о детях только придурки говорят, что весь организм подношен и потрепан. Запаса прочности никакого. Все на пределе. В таком состоянии думать об отцовстве — безумие. Ну, мой сын поначалу запаниковал, даже в депрессию ударился, выпивать начал. Через полгода сам себе внушил, что пора в тираж. Опустился. А тут Юлька, его одноклассница сыскалась внезапно. Они со школы дружили, с пятого класса. А на выпускном повздорили, разругались вдрызг и разъехались по разным городам, институты закончили. Ни звонками, ни письмами не обменивались. Все годы в молчанку играли. Я уж и поверила, что они навсегда потерялись. Слышала, будто Юлька замуж вышла, мой Саня женился. А тут встретились. Юля к родителям в отпуск нагрянула. Вот и собрали вечеринку бывшие одноклассники. Там и помирились, и порадовались, поговорили, оказалось у Юльки та же проблема, нет детей,— рассмеялась Елена Ивановна громко и закончила:
— А через девять месяцев прислала письмо и фотографии. Благодарила Сашку за сына, какого он ей подарил. Но попросила при этом не вторгаться в ее семью. Муж ничего не знает и уверен, что сын от него и любит как родного. Своего мужа она любит, им не хватало ребенка. Теперь они счастливы. А Саша от радости на уши встал. Когда увидел фото сына, взял себя в руки. Бывал в том городе не раз. Приходил как одноклассник в гости к Юльке, подружился с ее мужем и своим сыном. Тот как-то сразу угадал отца и не слезал с его рук и колен. С Юлькой у них ничего больше не было, но друзьями они остались навсегда. Вот тебе к великий специалист Евдокия Петровна! Сколько мой Сашка пережил из-за ее заключения! А чего оно стоило? Вон, растет сынишка! Всем на радость. И мой сын знает, что ни в нем была проблема, а в женщине, в той самой Людмиле, какая, побывав замужем после Саши, так и не беременела. Никого, и саму себя дитем не порадовала.
— А вы видели внука?
— Только на фотографии. Но обещают привезти к родителям. Может и мне повезет свидеться с ним.
— Какой счастливый тот малец! Его все любят и ждут. А мой Димулька никому не нужен. Будто потерявшийся щенок, всем и всюду чужой! — вздохнула Катька, выронила скупую слезу на руку.
— Да перестань сетовать! У тебя все впереди!
Ты, молодая, симпатичная женщина, сыщется и для тебя человек.
— Никто мне не нужен, никому не поверю, все мужики козлы и недоноски!
— Угомонись! У самой тоже сын растет. Зачем же всех поголовно ругаешь? Скажу тебе, что и мужики от женщин не в восторге. Не каждая хозяйка. Вот до тебя у сына пять домработниц было. Не только приготовить, убрать в квартире не умели. Какие из них жены, ума не приложу! Не зря их Саша прогнал. Вот и подумай, кто виноват? Только конкретно ругай — виноватого, незнакомого не тронь, не суди, греха побойся. Это не шутка злословить всех огульно, сама в бедах завязнешь по уши и никогда из них не вылезешь!
Катька сидела, опустив голову. На душе было тошно, словно кто-то наглый наплевал ей без разрешенья в самую душу.
Елена Ивановна посмотрела на бабу с сочувствием:
— Катюша, каждому в этом мире отведены своя мера горечи и радостей. Если тебе сегодня плохо, завтра все изменится. Бесконечных испытаний не бывает. Это я тебе говорю точно. В каждой судьбе кончается ночь. А потому, пошли спать, так проще дождаться утра...
Весь следующий день Катя стирала, мыла окна, чистила мебель, отмывала кухню. К вечеру едва держалась на ногах. Но все же заставила себя приготовить ужин.
Елена Ивановна с самого утра уехала к подруге и, позвонив в конце дня, сказала, что домой не приедет, останется ночевать у подруги на даче.
Катька огорчилась, она очень старалась навести в квартире уют и порядок, но кто это заметит и оценит сегодня? А бабе так хотелось услышать доброе слово. Настроение у нее разом испортилось. Женщина мечтала, что она и сегодняшний вечер проведет с Еленой Ивановной за теплым разговором, но не повезло...
Александр Степанович вернулся домой пораньше и, увидев потную, взмыленную бабу, удивился:
— Неужели у меня так грязно, что вы как ломовая ворочаете, убираете без отдыха?
— Дом как дом! Где-то упущено, недосмотрено, надо все в порядок привести. Конечно, не сидела сложа руки. Некогда было...
— О! Теперь мать останется довольной! — приметил помытые окна, сверкающую кухню.
— Елена Ивановна сегодня не приедет, звонила, предупредила, что заночует у подруги на даче,— вздохнула Катька грустно.
— А вы, как понимаю, уже присмотрелись друг к другу? Конечно, я не мамаша, не столь общителен. Но занудой меня нигде не считали, ни в студенчестве, ни на службе.
— Александр Степанович, а вы военный?
— Нет! Я работаю в банке. Что, разочаровал? Какая проза! Все считают, будто банковские служащие самые скучные люди и у них вместо сердца калькулятор вживлен внутрь. Что все мы помешаны на подсчетах и в семье самые жадные и придирчивые. Так считает большинство горожан! — сел за стол и спросил:
— Катя! Сама ела?
— Некогда было! — призналась тихо, поставила перед человеком еду, положила ложку, вилку, нож.
— Давайте вместе поедим. Я привык к семейному ужину, с мамой. Теперь вы присядьте со мною, вдвоем оно веселее,— придвинул тарелку.
— И о чем вчера так долго говорили с моей матерью?
— О многом...
— Она интересный собеседник, особо, когда в ударе, под хорошее настроение попадете! Тогда ее только слушай. Кладезь мудрости! Но вообще по своей природе она очень осторожна и недоверчива. К тому все основания есть, за доверчивость еще в молодости поплатилась и была наказана Колымой,— глянул на Катьку, та куском хлеба подавилась:
— Елена Ивановна отбывала на Колыме?
— Да, Катюша! Целых семь лет! А по приговору— двадцать пять лет ей определили в наказание. Реабилитация спасла вовремя, иначе, вряд ли дожила до дня нынешнего. И меня, конечно, не было б.
— За что ж ее судили?
— А ни за что! Была бы виновата, не реабилитировали. Все банально произошло. Мать училась в энергоинституте. А тут староста курса выискался, впрочем, они и теперь есть, эдакие приспособленцы, непризнанные политики, лизожопые подхалимы и зубрилы, тупые недоучки. От них никакой пользы не было никогда, а вот вреда причинили нимало. Вот и тот очкастый крысенок вздумал приударить за мамой. Она красивой была в молодости. И встречалась с парнем. Решили после окончания института пожениться. А тут староста откуда ни возьмись. Прицепился, как банный лист к голой заднице, никакого проходу не дает. Тенью ходил следом. Мать ему сказала, что любит другого. Но староста не отставал и предупредил, мол, если мать его отвергнет, она об этом очень пожалеет. Конечно, всерьез те слова никто не воспринял. Только посмеялись, что может сделать тот задохлик, какого никто на курсе не воспринимал всерьез? Студенты его презирали, никуда не приглашали с собой, но хочешь иль нет, новогодний бал в институте устраивался для всех студентов, а там под масками и в маскарадных костюмах попробуй, узнай друг друга. Да и денег особо не было. Выручала выдумка, фантазия, главное, чтоб костюм был дешевым и смешным. Вот и моя мать из газет костюм склеила. Изобразила из себя эдакую ходячую шпаргалку. Задумка была классной, весь курс хохотал до слез. Мать постаралась, вошла в роль. Шутила, верещала голосами однокурсников, преподавателей. У нее это здорово получалось. И никто не обиделся. Это же новогодний бал! А утром за матерью приехал «воронок». Она еще спала, когда в комнату общежития вошли энкэвэдэшники и велели ей быстро одеться. Она ничего не поняла и посчитала, что сокурсники шутят, решили продолжить бал. Но вскоре поняла, что ошиблась. Ее привели к следователю. Он не спрашивал ни о чем, обвинил, что мать опозорила студентов института, показав, что они бездари, неспособные учиться без шпаргалок, и выходят из института тупыми и никчемными. Что преподаватели, оскорбленные поведением и костюмом матери, требуют не просто разбирательства, а и наказания по всей строгости. Ведь эта студентка опозорила и осмеяла все и всех, даже саму систему образования, надругалась над многолетней историей учебного заведения,— вытер человек холодный пот со лба.
Катька слушала, сжавшись в комок:
— Неужель за костюм могли посадить? — вырвалось у нее невольное.
— Тот самый староста расстарался. Он насочинял донос и передал в органы безопасности, с какими сотрудничал с первого курса. Тогда всюду давался план на выявление врагов народа. Тот староста не одну мать толкнул в руки чекистов, никто из тех не вернулся, только мама. Она строила Колымскую трассу вместе с другими в женской бригаде. И теперь не может спокойно вспоминать то время. Когда реабилитировали, ушам не поверила. И все ж Бог увидел ее!
— А как тот староста? Он живой?
— На него тоже сексот нашелся! Такой же как он сам. Подловил и заложил для плана. В институтах в то время хватало фискалов, стукачами их называли и суками. Скольких людей они погубили, ни счесть. Немногие дожили до воли. Но, вытравила из них Колыма все человеческое тепло и веру в людей отморозила.
— Если так, не было б у нее подруги,— не согласилась Катька.
— С этой подругой они прошли Колыму! — ответил глухо Александр Степанович.
— Кем работает Елена Ивановна?
— Теперь на пенсии. А до того — ведущий специалист секретного предприятия. Она о своей работе никогда ничего не рассказывает. Зато наград имеет много. Ее величают гением, светилом науки. А ведь чуть не погибла. То, что мать рассказывала о Колыме, как ей приходилось выживать, у меня, уже взрослого человека, кровь стыла в теле. А ведь она женщина! Я бы сломался, не выдержал бы! — закрыл лицо руками и, отогнав воспоминания, перевел разговор на другую тему:
— Вот мы часто спорим с матерью о моей бывшей жене. Людмиле! Уж так случилось, что поспешил, она показалась мне идеалом. Доверчивость погубила. Вот и попал на веревочку, как наивный лопух. Клюнул на смазливую рожицу, точеную фигуру. Да что там я, многие на этом погорели. Когда увидел изнанку, все отгорело мигом, и мы расстались. Я ни о чем не жалею кроме потерянного времени. Нас ничего не связывает. Все ушло. Одно
осталось, недоверие к женщинам. Уж если они наказывают, то это всегда очень больно и надолго.
— Потом ни на кого смотреть не хочется? — убирала Катя со стола.
— Годы прошли, а я все не могу забыть. Впрочем, сам виноват. Женщину можно пустить в постель, но не в душу,— усмехнулся человек скупо.
— Я тоже за свое получила. Конечно, любви не было. Верней, Колька не любил меня. А я забеременела. Думала, родится дитя и мужик вместе с ребенком меня полюбит. Только зря ждала. Колька кроме себя и Евдокии Петровны никого не полюбит.
— Как знать, случается, что это чувство приходит даже в старости, к тем, кто по молодости свое просмотрел и пропустил мимо сердца. Вот тогда любовь становится настоящей пыткой, испытанием, наказанием за безрассудную молодость. Влюбленные старики — ненормальные люди. Они забывают о возрасте и скудных возможностях. На них смешно и грустно смотреть,— вздохнул человек.
— Вы о ком? — спросила Катя.
— Да хотя бы о себе...
— Какой же из вас старик? Мой отец куда как старше, но старым себя не считает. Даже Акимыч, хоть ему уже сколько лет, не любит, когда его стариком называют, и спорит, что мужиков не возраст валит, а болезни и хреновые бабы...
— Не совсем так! Человека губят жадность, глупость, наглость, еще зависть. Конечно, многое на это наслаивается, пьянство, переживания, но куда от того денешься? Мы — живые люди. Не умеем себя держать в руках. Порой сознательно идем к своей беде. А потом сетуем. Вот я сегодня говорил с вашим директором комбината. Он через пару месяцев подыщет вам работу. Но уже я подумаю, отпускать ли вас к нему? Кстати, вы за это время сами обдумаете все варианты и выберете лучший. Как решите, на том остановитесь, договорились? Впереди два месяца, думаю, что времени достаточно.
— А если вы женитесь, или Елена Ивановна меня не захочет, как тогда быть? — насторожилась баба.
— Первое исключено! Мать всегда ориентируется на меня. И если я не даю отбой домработнице, она этого на себя никогда не возьмет. Пока вы устраиваете нас обоих. Дальше будет видно,— встал из-за стола и, пройдя в зал, включил телевизор. Катя взялась гладить белье, думала о Димке, родителях, Акимыче.
...Лесник, об этом баба знала, долго отлеживался в зимовье после Васьки и деревенских мужиков. Он был весь в синяках, все внутри болело, ноги и те сдали, отказывались держать человека, постоянно болела голова. Катька сколько могла ухаживала за дедом, лечила, кормила, помогала встать на ноги. И когда Акимыч окреп, сам отпустил бабу, сказав, что он ей уже не нужен и сам обойдется без нее.
— Спасибо тебе, дедуля! — обняла Катька Акимыча на прощанье. Тот, придержав ее, сказал глухо:
— Смотри ж, Катюха! Держись подальше от хмеля! Он, худче Кольки враг твой. Беги от соблазнов и наливающих. Не потеряй голову. А если когда-то вздумаешь навестить, с великой душой встрену! — проводил до деревенской дороги и долго смотрел ей вслед. А через месяц услышала от деревенских, что взял он в зимовье женщину из деревенских, с детьми. У той мужик спился и помер в дурдоме, одолели человека глюки. Он и в деревне семью мучил, кидался с топором на детей, принимая их за бесов. Жена терпела, покуда не саданул топором по ноге младшему сыну, а когда тот упал, бросился отец душить сына. Едва отняли мальца соседи. Потому, когда хоронили, никто не оплакивал мужика. Жена честно выдержала год траура, а потом дала согласие Акимычу. Тот давно приметил терпеливую, трудолюбивую бабу, какая никогда никого не злословила, молча несла свой крест, растила детей и похоронила мужа, не сказав вслед ему ни одного плохого слова.
От своих деревенских услышала Катя, что теперь Акимыча не узнать, будто на двадцать лет помолодел человек, выпрямился, укоротил бороду, в деревню приезжает улыбчивый, в белой рубахе. Вот только одно плохо, насовсем отказался лесник лечить деревенский люд, всем отказал навсегда и закрыл на крепкие запоры двери своей избы и само сердце.
Катька, тяжело вздыхая, разглаживает рубашку Александра Степановича:
— Когда-то Димка будет носить вот такой же размер, в настоящие мужики вырастет малыш. Кем же он будет? Тоже уйдет из деревни в город? А может, станет свинарем, как дед с бабкой? Те уже не мыслят себя без фермы. Вся жизнь в сплошном свинстве. Предложи им другую работу, они с тоски засохнут. Им запаха говна не будет хватать, визга и этой адской нагрузки, работы без выходных и праздников. За все годы они ни разу не были в отпуске. Ведь вот тоже — чужим не хотели доверять. Все сами! А сколько той жизни? Когда-то она подойдет к своей черте. Придут на ферму другие, чужие люди и станут работать вместо моих стариков. Жизнь не остановится. Кто вспомнит, кто были эти Федотовы? А может, вот так живут, чтоб отвлечься и не видеть вокруг себя человечье свинство? Ведь даже в деревне у них, особо в последнее время, друзей не стало. Только внуки, мои племянники, как птенцы в гнезде, копошатся под сердцем. Но и они, возмужав, разлетятся. Как переживут эту разлуку мои старики, стерпят ли пустоту и одиночество? — складывает рубашку Катя.
Вот уже все белье переглажено. Внушительная стопка получилась. Теперь разложить все по местам и можно прилечь отдохнуть,— думает баба.
— Катя! У вас еще много дел? — слышит баба совсем рядом.
— На сегодня все! Хочу отдохнуть.
— А у меня предложение!
— Какое? — сжалась от страха.
— Пойдем на балкон дышать свежим воздухом!
— Александр Степанович! Я лишь на пять минут дверь балкона открыла, чтобы зал проветрить, а мне все заново убирать пришлось, пылюки ворох налетело. Да разве в городе есть свежий воздух? Вот то ли дело в деревне! Ни тебе машин, ни автобусов! Самое страшное — стадо коров пройдет. А вечерами девки поют на лавках...
— А зачем на лавках? Иль дома места нет?
— В избе так не страдается!
— Чего? — не понял человек.
— Ну, душе так не поется. А наруже соловьи подпевают, звезды подмаргивают как ребята, луна и та хохочет над припевками и частушками. Бывало, вечером соберемся, а расходимся лишь под утро.
— Сами? Иль с ребятами?
— Одни девки с гармонистом Яшкой. Он, когда трезвый, всегда приходит подыграть нам. Но нахальный змей. Играет на гармошке, а сам цап за задницу ту, что рядом. Будто случайно прихватил. Сколько оплеух получал, а ничего не проучило. Такой козел и остался. Но девки за ним гурьбой бегут. Что делать? Нынче Яшка на всю деревню единственный жених. Девки за него плачут, дерутся. А привези в город, облезлая сучка его не обоссыт. Тут таких Яшек подолом черпать можно, да желающих нет.
— Скоро и обо мне вот так скажут! — рассмеялся Александр Степанович.
— Ну, уж прямо и придумали! Вы же серьезный человек. А Яшка — петух! Он в мужики и козе не годится. Лысину тазиком не прикрыть, морда корявая, сам, что из пенька топором вырублен. Захочет пятку почесать, даже сгибаться не надо, руки длинные, что у обезьяны. Если ночью на погосте появится, пьяные черти протрезвеют от страха. Он даже частушки только матерные поет. А вы совсем культурный, даже галстук носите и чистите зубы,— покраснела баба из-за собственной наблюдательности, а человек хохотал над услышанным до колик в животе.
Катя весь месяц старательно убирала в квартире и постепенно привыкла к хозяевам. А в конце месяца попросила отпустить ее на один день в деревню, чтобы навестить сына и родителей. Александр Степанович достал деньги:
— Вот это вам, Катя, за работу!
— Как много! Мне только на дорогу надо.
— Купите своим что нужно. Послезавтра мы ждем. Честно говоря, мы очень привыкли, и вас будет не хватать. Хотя работали без выходных и могли бы отдыхать неделю. Но для нас это слишком долго. Мы будем ждать пораньше.
— Хорошо, я постараюсь вернуться побыстрее,— пообещала баба и вечером уехала к своим.
— Где ж тебя так долго носило? Запропастилась совсем. Мы уж и не знали где искать тебя?
Катька достала из сумки гостинцы, обновки, взяла на руки Димку. Тот заметно подрос, прижался к матери, сидел на коленях, блаженствуя, уплетал за обе щеки городской пряник, слушал, о чем говорят взрослые. Ему было хорошо.
— Колька три раза приезжал. Все о тебе спрашивал. Увидеть хочет. Говорил, что соскучился по обоим. Димку пытался к себе забрать. А я не дала. Погнала в шею. Сказала, что дитя не кукла! То на годы забывает о вас, то вдруг, как приспичило. Короче, я ему не поверила. Он спрашивал, где тебя сыскать? Ну, что могла ему ответить. От тебя пришла записка, будто все в порядке, а где ты, что с тобой, ни слова. Сколько пережили, уже молчу! Кажется, вечность прошла пока ты объявилась,— заметила Катя густую седину в волосах, горькие, частые морщины на лице матери. Она суетилась вокруг дочери, и та почувствовала, как здесь по ней скучали.
— А Кольке зачем я понадобилась?
— Говорил про тоску.
— Ну, пусть не брешет. В это никогда не поверю. Опять что-то в задницу клюнуло! Не иначе! Чего про меня базарить, если другую бабу завел и расписался с ней!
— А мне доложился будто развелся. Не выдержала она сравненья с тобой. Облил бабу грязью с головы до ног. Уж она и грязнуля, и лентяйка. Короче, ни к чему не приспособленная. Целыми днями только красится, курит и носится по подругам. Короче, не жена, не хозяйка. Да еще ворох подруг каждый день в квартире крутится. Все такие же, как она. Вот так и не выдержал. Посидел голодным и необстиранным, в грязи и в пылюке все время. Высказал ей свое, она его послала, дескать, не надо путать жену с домработницей. Колька конечно не стерпел. Напился и вернулся на рогах, устроил скандал и выпер бабу из дома под задницу. Теперь один живет.
— Ну, а Евдокия Петровна куда делась?
— Сказал, что она в деревне живет и в город возвращаться не хочет.
— Надоел ей Колька, не хочет заботиться о нем. Он долго один не будет. Опять какую-нибудь бабу притащит. Петровне всех не передышать. Вот и отдыхает от него на даче,— предположила Катька.
— Мне кажется, там что-то посерьезнее. Найти новую для него не трудно. Он кобель. А раз тебя с Димкой вернуть вздумал, тут что-то неспроста. Ведь даже про твое здоровье не спросил. Видать, где-то припекло,— усмехалась Ольга Никитична и предложила дочке:
— Ты не кидайся ему на шею. Сначала узнай, зачем вы с Димкой ему нужны стали?
— Да я вообще не вернусь к нему! — пообещала Катька, рассказала матери, где она живет, работает, что уже совсем скоро сможет снова вернуться на комбинат.
Катя увидела, что мать с интересом слушает ее, о Василии не рыдает. Рассказала, что старший его сын собирается насовсем остаться в деревне и после службы в армии вернется на свинарник, будет помогать Силантию.
— Мам, ты не очень полагайся на него! Пока кроме деревни нигде не был. А вырвется, иначе решит,— услышала телефонный звонок баба и удивилась:
— Вам телефон поставили?
— Не только нам. Всем подвели! — подняла трубку:
— Ну, здравствуй! Опять трезвонишь? Да я узнала! Вот только что приехала. Чего? Позвать ее? А зачем ты ей сдался? Катька не станет с тобой говорить. Не о чем! И не возникай! Не дергай дочку! — бросила трубку, но звонок тут же повторился.
Катька, опередив мать, сама подошла к телефону:
— Чего надо, козел? — спросила зло.
— Привет, Оглобля! Где так долго носилась?
— Тебя не спросила!
— Хватит бухтеть, Катька! У нас общий сын. Иль ты забыла? Все ж я ему родной отец!
— С чего вдруг вспомнил? Иль снова беда накрыла, что нас как ширму зовешь?
— Увидеться надо!
— Зачем? Я не хочу! — ответила глухо.
— Разговор есть важный.
— Мне с тобой трепаться не о чем! Мы разведены. Ты сам это устроил. К чему нынче осколки собирать? Ты нам не нужен!
— А ты сына спроси! Он у меня на коленях весь вечер сидел. Папкой называл. Потянулся сразу. Не отпускал, не хотел, чтоб я уезжал. Значит, ему я нужен. И он меня не променяет на хахаля.
— Я не ты, не размениваюсь, не ищу приключений на задницу. Тебя по горло хватило.
— Кать! Мы все ошибаемся. Надо уметь прощать друг друга ради сына. Мы ему оба нужны. Соскучился я по обоим. Да и ты, если замену мне не нашла, обо всем подумай. Вырастет Димка, не поймет и не простит нас обоих.
— Я по тебе не скучала.
— Кать! Все ж ты мать, надо о сыне думать.
— Не будешь возникать, скоро забудет, не рви его душу!
— Не могу. Вы оба мои! Даю слово, никогда больше не обижу, пальцем не трону, словом не задену. Забудь прошлое, все будет иначе! Я не могу без
вас...
Таких слов от Кольки Катька не слышала никогда. Она слушала, разинув рот от удивления, не верила сама себе.
— Я приеду, Катя!
— Когда? — спросила тихо.
— Сегодня. Сейчас выезжаю.
— Я жду! — повернула к матери счастливое, сверкающее лицо и сказала Димке:
— Папка скоро приедет! Он любит нас!
Ольга Никитична все поняла. Дочь снова поверила в зыбкое, призрачное бабье счастье.